Что движет солнце и светила

      Лариса, загребая на груди разорванный халат, метнулась в комнату. Александр, очухавшись, взглянул на неё и, ни слова не говоря, кинулся на кухню. Она слышала их возню, вскрики, маты. Вскоре всё стихло. И она боязливо заглянула в дверь.
      - Давай вытащим эту падаль на улицу, - сказал ей Александр. - Пусть оклемается на свежем воздухе...
      Виктор лежал на животе и чуть слышно постанывал. Его свитер был в крови. Нож валялся рядом на полу.
      - Не бойся, - совершенно трезвым голосом сказал Александр. - Ты его не зарезала. Так, лишь царапнула...
      - Он живой?
      - Оклемается, сучара, - сквозь зубы процедил Александр. - Он тебе ничего не сделал?
      - Нет, не успел...
      - Надевай на него куртку, - распорядился Александр. - И шапка, где шапка? Не забудь её.
      Навряд ли кто-то из соседей видел, как они вынесли Виктора на улицу и, будто заранее предчувствуя недоброе, бросили не возле своего дома, а дотащили до перекрёстка и уложили на чью-то лавочку.
      Чуть позже, успокоившись, Александр сказал:
      - Пойду-ка, проверю, как он там. Всё-таки я его капитально отделал, да и ты тоже постаралась. Как бы не замёрз, сука позорная. Если что, помогу ему до дома дойти...
      - Может, не надо, а? Не ходи никуда.
      - Ладно, я быстро, - сказал Александр.
      Он и вправду вернулся быстро - бледный, испуганный, руки трясутся. Ничего не говоря, быстро схватил тряпку и, как был в куртке и шапке, принялся вытирать на полу пятна крови.
      - Что случилось? - спросила Лариса.
      - Его забрали, - ответил Александр. - Не знаю, кто. Подъехала машина, вышли два мужика, погрузили в машину и уехали...
      - А ты-то где был?
      - Они меня не видели. Я за Иснючкиным забором притаился.
      - Кто ж это такие?
      - Наверно, это те, которые на Витька наезжали. Давай, милая, всё прибирай... Этот нож проклятый вообще надо куда-то выкинуть, и посуду всю перемой. Чтобы, если что, никаких следов!
      Как в плохом детективе, они всё тщательно убрали, даже зачем-то сунули в печку разорванный Ларисин халат. Но ни в эту ночь, ни на следующий день их никто не беспокоил, а в милицию их вызвали, скорее, как свидетелей.
      Следователь продержал их на допросе довольно долго. Его особенно интересовало, не оставлял ли Виктор какие-нибудь документы, деловые бумаги, и если они не у них, то у кого могли бы быть.
      10.
      Валечка зевнула и равнодушно сказала:
      - Ну, подумаешь: выпили и заснули, что тут особенного?
      - Дрянь, какая дрянь! - Люба от возмущения даже покраснела. - У пьяного мужика знаешь, что на уме?
      - Ой, ты об этом? - Валечка перестала красить ресницы и через плечо посмотрела на мать. - Да на фиг он мне сдался, старик! Это для тебя он молодой...
      - Ты как с матерью разговариваешь? Последний стыд растеряла! И в городе, наверное, те ещё кренделя выделывала, бездельница! Юра правильно сделал, что тебя выгнал.
      - Да кому он нужен, этот зассанец? Блин! Мне матрацы сушить надоело. Весь балкон провоняло! Юра, чтоб ты знала, как упьётся, так и дорогу в туалет забывает: под себя прудит. Как бы это тебе понравилось, а?
      - К врачу надо сходить, - ответила Люба. - Это у него болезнь такая, от нервов. А ты чуть что - сразу в сторону! Да ещё позоришь меня на весь посёлок...
      - Ты сама позоришься, - Валечка, наморщив гладкий лобик, убрала с века лишнюю тушь. - Цыган недаром тебя "мамочкой" зовёт. Ему нужна женщина, которая его бы кормила- обстирывала, ухаживала как за маленьким...
      То холодное равнодушие, с которым Валечка всё это говорила, больно укололо Любу. Она и сама чувствовала, что Володя прибился к ней неспроста. В этом ему была какая-то выгода. Но даже если это было и так, то Люба считала, что она тоже остаётся при своём интересе: во-первых, не осталась одна, а во-вторых, симпатичный и молодой Цыган как бы подтверждал её женские достоинства.
      - Ты бы, Валечка, замолчала, пока я тебе не врезала, - сказала Люба. Кого осуждаешь? Собственную мать! Ни стыда у тебя, ни совести...
      - Надоело! - крикнула Валечка. - Надоело тебя слушать!
      - А жить за мой счёт тебе не надоело? - рассердилась Люба. - Я бьюсь, колочусь, а тебе - хоть бы хрен по деревне, хоть бы два по селу! Чтоб завтра же твоего духа тут не было. Собирайся и езжай в город, к Юре. Выдумала тоже: не люблю-ю-ю, - передразнила она дочь. - Стерпится - слюбится! Хоть один дурак нашёлся, чтоб такую, как ты, замуж взять...
      - Слушай, а что, если я тебе расскажу, как этот Юра мной торговал? спросила Валечка. - В натуре торговал!
      - Что? Да как же это так?
      - Обыкновенно, - ответила Валечка, вытянула из кармана халатика тонкую сигаретку и, не обращая на мать внимания, щёлкнула зажигалкой.
      - А ну, брось папиросу! - закричала Люба. Она считала, что курят только самые распутные женщины. - Сколько раз умоляла-просила тебя не делать этого!
      - Счас! Докурю и брошу, - лениво протянула Валечка. - Ты бы помолчала, а то ничего не скажу...
      Любя, скрепя сердце, замолчала, но, отгоняя от себя сигаретный дым, демонстративно замахала рукой, как веером.
      Валечка, не стесняясь, рассказала, как однажды ей позвонила Юлька, с которой они вместе учились на курсах. "Хочешь отдохнуть? - спросила. - Не бойся. Парни приличные. А своему скажешь, что к матери поехала". Валечке было скучно, тем более, что Юра ушёл до утра охранять свою контору. И она, недолго думая, согласилась. Юре оставила почти честную записку: поехала, мол, к Юльке кроить платье, может, там и заночует - это на всякий случай, для "отмазки".
      Что они вместе с Юлькой делали в той компании - об этом Валечка скромно умолчала, но зато с воодушевлением поведала о дальнейших событиях:
      - Представляешь, мы ещё спим, вдруг звонок в дверь. Это, оказывается, Юрочка приехал. Парни ему культурно говорят: " Никого тут нет. До свиданья!" А он как разорется: " Притон! Вертеп! Вы мою жену тут изнасиловали!" Парни: " Заткнись по-хорошему, если не хочешь в рог получить". А он, прикинь, сел в "тачку", взял ребят из своей кодлы и обратно к нам вернулся. Ну, наши знакомые не захотели с ними разбираться. "Что ты хочешь? - спрашивают. Может, не будем шума поднимать?" А Юрочка вдруг и говорит: " Так! Значит, вы, братаны, девочек эксплуатировали всю ночь? Эксплуатировали! Та-ак... Какая такса интим-услуг за час? Ага, двести рублей. Значит, сколько вы должны заплатить каждой? Как минимум, по тысяче". Юлька верещит, как угорелая: " Какие интим-услуги, козёл?! Мы не проститутки!" Юрочка ноль внимания: " Платите! Иначе, козлы, рога вам обломаем! " И что ты думаешь? Парни за нас заплатили!
      - Ужас, - прошептала поражённая Люба. - Да как же ты могла с этой Юлькой пойти на такое дело?
      - А что, взаперти мне, что ли, сидеть? - огрызнулась Валечка. - И никуда даже не выйти?
      - Да ведь не на блядки же!
      - Юрочке, значит, можно, - сказала Валечка. - Он и в сауну, и на какие-то заимки ездит, и ту же Юльку - она мне рассказывала - ещё как зажимал. А мне, выходит, одно остаётся: сиди на обоссанном матраце и жди, когда это чмо нарисуется...
      - Если живёшь с мужчиной, значит должна принимать его правила, заметила Люба. - А от энуреза лечат даже в нашей больнице. Не хочет в больницу - пусть сюда приезжает, я его к бабке Поле отведу. Она знатная травница!
      - Да пошёл он куда подальше! - не сдавалась Валечка. - Терпеть его не могу.
      Люба, скрестив руки на груди, молча походила взад-вперёд по кухне. Валечка, не обращая на неё внимания, продолжала эксперименты со своими ресницами: пробовала то коричневую, то черную тушь, то смешивала обе и, подобно художнику, отставив кисточку в сторону, вертела головой перед зеркалом.
      Когда дочь была ещё подростком, только-только начала интересоваться мальчиками, Люба ежедневно внушала ей такое правило: " Никогда никому ничего ни за что!" Она очень боялась, что восторженная, нежненькая Валечка по своей неопытности запросто может залететь. Вон сколько девчонок матери украдкой приводят к доктору Пиневичу, который берётся делать аборты даже на больших сроках!
      " Нет на свете никаких чудес, - внушала Люба дочери. - Кроме одного чуда - любви! Но на пути к ней много соблазнов. Ты их за любовь не принимай..."
      Учила-учила уму-разуму, ото всего берегла, всё сама старалась делать, Валечка, как принцесса, и понятия не имела, как печку растопить или правильно курицу разморозить, чтобы суп сварить - настоится ещё, бедолажка, у плиты, как замуж выйдет, но, видно, только зря старалась: вон какая чувырла получилась!
      Люба, конечно, догадывалась, что первое чувство всегда чрезмерное и, может быть, ошибочное. И чем оно сильнее, тем безнадёжнее: не каждый выживает в поле его высокого напряжения. Но Люба считала, что порядочная девушка просто обязана не попадать в него, а если уж её занесло туда, то пусть борется за своё счастье. До неё не доходило, что в любви упражнения в борьбе - бесполезное и бессмысленное занятие, особенно если внушил себе: этот человек - именно то, ради чего стоит жить. Он, может быть, думает совершенно по-другому, а ты не отпускаешь его, держишь, загоняешь в угол, хочешь поставить в отношениях вполне определенную точку: свадебный марш, штамп в паспортах. О многоточии, которое не отнимает надежды, Люба совершенно забывала. И очень не любила книги и фильмы, которые кончались вроде бы ничем: никак не поймёшь, кто с кем остался и чем успокоилось сердце главных героев - ей была понятна только полная определённость. Этому она учила и Валечку. " Увидишь, что человек надёжный, хорошо к тебе относится только тогда доверяй ему, - внушала Люба дочери. - Нам, женщинам, ошибаться нельзя".
      Валечка внушения матери помнила, но поступала по-другому. Как, впрочем, и сама Люба не очень-то следовала своей теории о борьбе за счастье. Поначалу, правда, она пыталась усовестить Александра, вернуть его к семейному очагу, но потом поняла: он захлёстнут другой жизнью и другими чувствами. Люба решила, что это ненадолго, недаром же старые люди говорят: "Седина в бороду, бес - в ребро". Всё пройдёт - сам прибежит, как миленький.
      Но ей было тяжело жить одной, ни о ком не заботясь, и ещё она очень хотела хоть как-то досадить Саше и тем самым, быть может, снова привлечь его внимание. Потому особо и не сопротивлялась, когда Володя бесцеремонно предложил ей любовь и свою защиту. И вот - нате вам! - родная дочь её за это осуждает.
      Валечка красилась. Люба молча думала о своём. И неизвестно, как бы долго это продолжалось, если бы в дверь не постучали. Пришёл Володя.
      - Всем привет! - весело гаркнул он. - Мамочка, я принёс ананас...
      Люба, не взглянув ни на него, ни на ананас, неторопливо ушла в спальню. А уже вполне накрасившаяся Валечка весело взвизгнула:
      - Ешь ананасы, рябчиков жуй! День твой последний приходит, буржуй! О, как я их давно не ела! Где взял? Неужели сам купил?
      - Да торгаш один дал, - лениво ответил Володя. - Они тут все ещё непуганые. Ништяк, есть где развернуться...
      -Наезжаешь на кого-то, да? Опять за решетку захотел?
      - Тю! Дурочка! - присвистнул Володя. - Мы с ребятами культурненько собираемся работать.
      - Ты только матери об этом не говори. Ночей спать не будет! Знаешь, как она переживает...
      - А вот о её любимом Санечке я, пожалуй, скажу, - улыбнулся Володя, и его весёлые глаза похолодели. - Наедем на него так, что не скоро очухается.
      Услышав это, Люба вздрогнула. И тут же в подполье что-то ухнуло и ударило в пол. Будто с банки маринованных огурцов сорвалась плохо закатанная крышка.
      11.
      Люба отправилась к бабке Полине ещё раз. Суседка совсем лишила её покоя: то застучит в подполье, то среди ночи навалится на грудь да как дыхнёт в лицо теплым воздухом. Люба спрашивала, к худу или к добру, но суседка ничего не отвечала, только дула на неё, будто старалась согреть.
      - Чудно мне всё это, - сказала бабка Полина. - Суседка с тобой вроде как подружилась. Ни у них, ни у домовых это не в обычае. Их обыкновенно можно видеть лишь через хомут и борону, и чтобы у хомута непременно были гужи - это обязательное условие. А тебе суседка запросто показалась. К чему бы это?
      Старые люди знали, что домовой и суседка - это не то же самое, что нечистая сила. Они берегут дом, стараются предупредить хозяев о надвигающихся бедах. Домовой, например, перед смертью отца семейства садится по ночам на его место, делает его работу, надевает его шапку и даже показывается в ней. Вообще, увидеть "дедушку" в шапке -это самый дурной знак. А суседка, она характером мягче, добрей и уж коли показалась Любе, то не для того, чтобы перепугать.
      - Что у тебя случилось после того, как она сказала "к худу" ? допытывалась бабка.
      - Да как такое скажешь? - смутилась Люба. - Живу я с одним человеком...
      - Э, матушка! - насупилась бабка. - Суседка, видно, о нём тебя предупреждала. Как бы беды не случилось!
      Люба, сама не своя, повинилась: живёт с Володей из страха остаться одной. В посёлке брошенок не уважали, потому как считалось: от хорошей бабы мужик не уйдёт, и коли бросил - значит, что-то у неё не в порядке. А уж если такая женщина долго остаётся никому не нужной, то на неё и вовсе машут рукой: "Сухостоина, видать! В бабе дрожжи должны бродить, а у ней всё засохло, сгнило, выморочилось..."
      Неприлично женщине в возрасте оставаться одной, да и трудно без мужика жить: сама дрова коли, уголь таскай, весной - огород поднимай, прохудившуюся изгородь городи, в общем: "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!"
      - Охо-хонюшьки, - бабка Полина вздохнула и грустно посмотрела на Любу. - На каждый роток не накинешь платок. Не за одно, так за другое осудят и ославят. Думаешь, не шушукаются у тебя за спиной, не злорадствуют? Связалась, дескать, с тюремщиком...
      - Пусть лясы точат. Мне всё равно.
      - Всё равно, да не ровно, - бабка снова вздохнула. - Постарше станешь и поймёшь, что кости да плоть у всех одинаковые, но одни стараются жить наособицу, по-своему, а другие - так же, как все: одинаково, и чтоб, не дай Бог, пальцем не показывали. Не так ли и у тебя случилось, а?
      - Не знаю. Я сама не своя. Будто кто-то сглазил...
      - Сглаз ложится на слабую душу, - заметила бабка. - Укреплять её нужно, милая. Но вы нынче бежите сломя голову, некогда вам ни остановиться, ни подумать, ни оглянуться. Сначала сделаете - потом спохватитесь. Эх, жизнь-торопыга!
      - Да что ж мне делать-то, бабушка?
      - Не знаю, - сказала бабка. - Травок я тебе дам, но они не вылечат душу. Суседка-то неспроста тебе показывается. Она о чём-то важном хочет напомнить...
      - О чём, бабушка?
      - Может, о том, что жизнь - не торжище? Не всё на ней продаётся и покупается, не всё меняется и взаймы не даётся, а если даётся, то по особому счёту...
      - Ваши загадки, бабушка, не для моей головы, - растерялась Люба. - Мне бы узнать, как суседку утихомирить...
      - Ничего ты не поняла, девонька, - ответила бабка. - Может, это счастье, что у тебя есть суседка. Она о твоей душе беспокоится. Что-то ты не так делаешь. Вот об этом и подумай... А травок я тебе дам. Вот этот пучок возьми, и этот вот... А если суседка спать не будет давать, то этой водичкой на пол брызнешь - и всё пройдёт, - бабка протянула крохотный пузырёк тёмного стекла. - Только смотри, милая, не обидь свою суседку. Она тебе что-то важное вещует. Постарайся её расслышать ...
      Крохотная бабкина изба, состоящая из комнаты да кухни, вся была увешана пучками сухих трав и связками каких-то корневищ; шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на банку или кастрюлю с сушеными ягодами, ломкими и пахучими корзинками календулы, васильков и бессмертников. Густо и резко пахло пихтой и дёгтем. От этого терпкого, острого запаха, смешанного с весёлым ароматом летних лугов, с непривычки кружилась голова и хотелось поскорей вдохнуть свежего, морозного воздуха. Что Люба и сделала, с удовольствием зажмурившись от яркого солнца и ослепительной белизны ноздреватого снега.
      Прибежав домой, она с неудовольствием поглядела на Валечку, которая по своему обыкновению валялась на диване перед телевизором. На мать она не обратила никакого внимания. Может быть, ещё и по той причине, что была в наушниках: Володя откуда-то принёс плеер, которым Валечка тотчас завладела. Она могла часами слушать музыку, листать свою любимую книгу "Мадам" и равнодушно наблюдать за сменой картинок на телеэкране.
      - Хоть бы матери помогла, - сказала Люба. - Я кручусь, как белка в колесе, а ты день-деньской бока отлёживаешь.
      Валечка не отвечала.
      - Отдыхать не устала?! - крикнула Люба.
      Валечка очнулась, сняла наушники:
      - Что говоришь?
      - Говорю: бездельница! - рассердилась Люба. - Могла бы пойти на рынок, час-другой аджикой поторговать. Или боишься задницу заморозить
      - Ещё чего! - огрызнулась Валечка. -Я не торгашка какая-нибудь...
      - А я, значит, торгашка? - возмутилась Люба. - Своё продаю, не краденое! И тебя на те деньги кормлю. Кушаешь и не давишься!
      - Ой, объела тебя, бедную, - скривилась Валечка. - Я не просила, чтоб ты меня рожала. А родила, так корми...
      Переругиваясь с дочкой, Люба собрала в корзинку баночки с аджикой. Так в посёлке называли густое пюре из красных горьких перцев, помидоров и чеснока. Настоящую грузинскую аджику эта смесь напоминала разве что своей горечью, за что получила ещё одно, более точное название: "Вырви глаз". Любина аджика, между прочим, пользовалась даже своего рода известностью: глаза на лоб от неё не лезли - в меру острая, она была приправлена зеленью кинзы и любистка, корнем петрушки и небольшим количеством хрена. Это был секрет, которым Люба ни с кем не делилась. И правильно делала, иначе та же Иснючка, перехватив инициативу, быстренько бы составила ей конкуренцию.
      Торгующих на рынке было немного, а покупателей - ещё меньше. Люба встала рядышком с Иснючкой, которая тут же сообщила новость:
      - Тут Цыган с утра колобродил...Может, ты это и сама знаешь?
      - Я в его дела не вмешиваюсь, - ответила Люба. -Мало ли что люди о нас болтают...Он ... это... ну, в общем, иногда заглядывает... просто так.
      Иснючка, однако, со значением кашлянула и, глядя в сторону, как будто увидела там что-то ужасно интересное, шаловливо пропела:
      - Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу...
      - Что это ты вдруг Эдиту Пьеху вспомнила? - не поняла Люба. - Она эту песню чёрте когда пела.
      - Любочка, - Иснючка нагнулась к Любиному уху и горячо задышала в него, - ты во мне не сомневайся, милая. Разве я когда-нибудь разносила сплетни по посёлку как сорока-трещётка? Ну, что ты от меня скрываешь то, что все уже знают?
      -А пусть треплют, что хотят! - Люба не сдавала своих позиций. - Ты вроде начала говорить о Цыгане... Что он тут учудил?
      - Ашота прижал, - зашептала Иснючка. - Ашот ему на днях ананас дал. Просто так дал, от всей души: порадовался человек, что другого человека из тюрьмы выпустили. А сегодня Цыган как раскричится: ты, чёрнозадый, впился, мол, русским в глотку как клещ, кровопийца проклятый! Ананас гнилым оказался, чтоб ты сам им подавился...
      - Да нет, не гнилой, - машинально сказала Люба, но тут же и поправилась:-Ашот старается, следит, чтобы его товар всегда был свежим.
      - Этого у него не отнимешь, - согласно кивнула Иснючка. - Другое дело, что малость обвешивает. Чего бы я у него ни купила, принесу домой, прикину на безмене: обязательно граммов пятьдесят не хватает!
      - Это ещё по-божески, - вздохнула Люба. - Вот в Хабаровске на рынке лютуют, ого-го! С килограмма граммов триста навару, ей-Богу, не вру!
      - Так вот, - продолжила своё шептание Иснючка, - Цыган пообещал Ашоту: твой киоск, мол, красный петух схавает, если не будешь себя по-людски вести.
      - Что-то я ничего не поняла, - призналась Люба. - Пообещал поджечь его, что ли?
      - Ну да! - Иснючка даже валенком притопнула. - Какая ты непонятливая! Короче, Цыган заставляет Ашота становиться к нему под "крышу", тогда будет, мол, в целости и сохранности...
      - Да точно ли ты поняла? - спросила Люба. - Неужели Цыган задумал рэкетом заняться? Ведь снова на зону попадёт...
      - А пойди сама у Ашота спроси, - подмигнула Иснючка. - Он вроде в зятья к тебе набивается, так что по-родственному и поболтаете...
      - Кто? Ашот - в зятья? - Люба даже растерялась. Это сообщение было для неё ударом грома среди ясного неба. - Ты хочешь сказать, что Валечка с ним дружит?
      - Ну, не знаю, дружит или что, - уклонилась от ответа Иснючка, - а поговаривают, что Ашот свою Машку бросать хочет. С твоей дочкой люди его видели...
      Ашот жил с дебелой, рыжеволосой Машкой Авхачёвой. Что уж его в ней привлекло - непонятно. Местные кумушки, впрочем, язвительно хихикали: грузины да армяне, мол, любят, чтобы зад у бабы был широким как матрац. Авхачёвская дочка этому условию отвечала вполне, и даже с избытком.
      То, что Иснючка сообщила об Ашоте и Валечке, для Любы было полной неожиданностью. Ох, ну и сучонка выросла, кто бы мог подумать: такая была славная девчушка, от всех трудностей её берегли, жалели, только учись, дочка - и вот что получилось. Но как бы Люба ни обижалась, ни осуждала Валечку - всё это оставалось в её душе. Перед чужими людьми она всегда представала любящей матерью и, конечно, не давала дочку в обиду.
      - А что, кто-то свечку над моей дочкой держал? -огрызнулась Люба. Молодую девку всякий охаять может. С кем-то пройдёт, кому-то слово скажет или на дискотеке потанцует, а люди уже: шу-шу-шу, такая- разэдакая!
      - Что слышала, то и говорю, ни капли не прибавила, - Иснючка упорно держалась своего. - Мой тебе совет: сама понаблюдай за дочкой. Может, что-нибудь и заметишь...
      - Ладно, это наше семейное дело, - отрезала Люба и гордо выпрямила голову. - В советах не нуждаюсь!
      К Иснючке подошёл очередной покупатель: жареные семечки в посёлке пользовались неизменным спросом. Как, впрочем, и Любина аджика. Но сегодня её брали что-то неохотно. Наверное, Даша-курятница забывала нахваливать покупателям рецепт окорочков, приготовленных в соусе из Любиной аджики. А может, к " ножкам Буша" никто и близко не подходил, чтобы лишний раз не расстраиваться? Как-никак, американская курятина подорожала в три раза! А вслед за ней окрепли в цене и местные бройлеры, будто не с родимых полей зерно клевали, а поглощали пачки долларов, да ещё доставлялись к прилавкам не иначе как в вагонах СВ - ничем другим Люба не могла объяснить стремительный взлёт худосочных "синих птиц" на высоту, не досягаемую для покупателя средней руки.
      - Отойду-ка я на минутку, - сказала Люба Иснючке. - Пойду посмотрю, чем Дашка торгует. Что-то не видать отсюда...
      - Не ходи! Прикрыла Дашка свою лавочку, - оживилась заскучавшая было Иснючка. - Домой, видно, убежала. С перепугу.
      - А чего?
      - Учительницу Светлану Николаевну знаешь? Косенькую такую, ту, что за Мишкой-ментом замужем была...
      - А, вредная такая, ехидная? - вспомнила Люба. - Мишка-то её бросил. Видно, не выдержал: шибко умная!
      - Ну так вот, она Дашку-то разоблачила! - с торжеством сказала Иснючка. - Взяла вчера у неё два окорочка. Потянули на килограмм. Светлана Николаевна ещё удивилась: " Правильные ли весы у вас, Дарья? Что-то не так..." Ну, Дашка прямо оскорбилась: " Да неужто я обманщица? Вот, смотрите: гири в порядке, и все справки имеются..." А сегодня эта учительница положила окорочка размораживаться. И что ты думаешь, из них вытекло полкастрюли воды...
      - Да что ты?!
      - Светлана Николаевна заинтересовалась таким чудом, - продолжала Иснючка. - Взяла безмен, взвесила окорочка: всего семьсот граммов! А триста - значит, вода. Что за притча? Думала она думала и додумалась-таки!
      - А что думать? Дашка их, наверное, водой полила да заморозила, предположила Люба.
      - Нет, в том-то и дело, что аккуратненькие, ладные, толстенькие, фыркнула Иснючка. - А весь фокус в чём? Дашка-курятница укладывала под кожу окорочков кубики льда! Учительница уж её стыдила-стыдила, кричала, что зря поставила на выпускном экзамене тройку - пожалела бестолочь, а эта неблагодарная, мол, никакого добра не помнит...
      - Я б со стыда умерла, - сказала Люба. - Как Дашка теперь на народ покажется?
      - Это мы с тобой такие честные, - поддакнула Иснючка. - А другим стыд не дым, глаз не выест. Уж попомни моё слово: курятница найдёт, что сбрехать...
      Тут их болтовню прервал мужчина в шубе из коричневого искусственного меха. Он протянул Иснючке измятую четвертинку газетной бумаги:
      - Сударыня, не покажете ли мне газету, из которой вы кульки под семечки делаете?
      - А что случилось? - испугалась Иснючка. - Газета как газета. "Комсомольская правда" называется.
      - Да смотрите, что тут написано: депутаты, которых мы с вами в Госдуму избрали, любят кушать сыр "Дамталер", шейку ла Манча, аше на сковородке, севрюгу жареную с оливками, - мужчина, подслеповато щурясь, читал замысловатые названия почти по слогам. - Самое дорогое блюдо стоит всего пятнадцать рублей! А я тут зашёл в местную столовую, так за постный борщ десятку выложил.
      - Никогда и не слыхивала таких диковинных названий, - растерялась Иснючка. - Надо же: аша на сковородке. А что это такое?
      - Не знаю, - пожала плечами Люба. - Только если они эту ашу да севрюгу, считай, задарма жрут, то понятно, почему прямо на глазах жиреют и тремя подбородками обзаводятся.
      Иснючка тем временем нашла газету. В ней были напечатаны три меню: что едят в российском "Белом доме", в Госдуме и Совете Федерации. Мужчина прямо вцепился в этот листок:
      - Нет, сударыни, вы поглядите, какие цены: семнадцать копеек, двадцать девять копеек, восемьдесят копеек - за порцию, ая-яй-ай! Это из какой, интересно, жизни? У них там кризис в стране, наверное, только по телевизору видят...
      - Вот морды позорные! - поддержала его Иснючка. - Слава тебе, Господи, я на эти выборы не хожу...
      - И зря, сударыня, не ходите, - откликнулся мужчина. - Если вы не выбираете, то другие за вас выбирают. Разве не понятно?
      - Да что толку на эти выборы ходить? - встряла Люба. - Кого ни выбери, они через месяц-другой другими людьми становятся. Как ни включишь телевизор, видишь: то косточки друг другу перемывают, то придумывают законы, чтоб самим лучше жить, то чемоданы компроматов собирают. А этому Зюганову чем в стране хуже, тем лучше, прямо от счастья весь светится!
      - Во-во! В стране бардак, а у них морды красные, - поддакнула Иснючка. - Никому не верю!
      - Это вы, сударыня, зря, - сказал мужчина, старательно сворачивая газету. - Надо возвращаться к старой России, к той, что до октябрьского переворота была. Мы её не навсегда потеряли...
      - Э, газетку-то верните, - заволновалась Иснючка. - Мне кульки под семечки из чего-то вертеть надо.
      - Может, продадите? - мужчина просительно заглянул Иснючке в глаза и полез в измохратившийся карман шубейки. - Мы в вашем районе организуем партию демократических свобод, будем с народом встречаться, а этот газетный материал пригодится для бесед...
      - Нет, ничего не знаю! - вдруг посуровела Иснючка. - Я этих газет набрала в киоске на почте. Их там списывают и продают как макулатуру. Вот и идите туда, может, что-нибудь осталось...
      - А сами-то вы, сударыня, читаете газеты? - зачем-то поинтересовался представитель демократической партии.
      - Делать мне больше нечего! - презрительно фыркнула Иснючка. - Все они брешут!
      Мужчина вздохнул, осуждающе покачал головой и, ни слова больше не говоря, побрёл прочь.
      - Ишь, какой! Демократ, итить твою мать! - выругалась Иснючка. Пропаганду решил на моей газете строить. Умный какой! А мне семечки во что сыпать?
      Люба её не слушала. Она смотрела на Володю, который, широко улыбаясь, шёл к ней.
      12.
      - Ну что, братан? Не надумал домой возвращаться? - спросил Олег Баринов.
      С ним Александр столкнулся всё в том же гастрономе, где его одноклассник, похоже, прописался: как ни зайдёшь - обязательно столкнёшься с ним нос к носу.
      В гастрономе открыли кафетерий на городской манер. Может, и слишком громкое название для трёх круглых столиков на высоких металлических ножках, настолько высоких, что какому-нибудь низкорослому мужичонке круг столешницы подходил под самый нос и, чтобы взять свой стакан, он, как балерина, становился на цыпочки. Никакого кофе и чая тут отродясь не подавали, из напитков водились лишь перекисший томатный сок да минеральная вода, зато в изобилии были различные вина и водка.
      Спиртное разливала дебелая, крепко накрашенная Верка. Не смотря на то, что она была косоглазой и рябой, подвыпившие мужички так и липли к ней, надеясь, что их подхалимский флирт будет хоть как-то возблагодарён - ну, например, Верка расщедрится и плеснёт в стакан лишку. " Ну-ну, убери клешни! - басом прерывала она душевные излияния. - Я те счас как плесну в рожу-то, будешь знать!"
      Александр забежал сюда по привычке. Накануне, как обычно, хорошо посидели с Ларисой, и голова сейчас просто разламывалась. Больше ста пятидесяти граммов он позволить себе не мог: предстояло ночное дежурство в ларьке, громко именуемом ночным магазином.
      -Иди ко мне! - замахал руками Олег. - А то одному скучно ...
      Александр принял из Веркиных рук стопку водки и, стараясь её не расплескать, осторожно приблизился к столу, на котором среди колбасной кожуры, яичной скорлупы и кусков хлеба, в иссиня-красной лужице вина стояла стеклянная вазочка с веткой сосны, а рядом - картонная тарелочка с ноздреватым сыром, малюсенькими бутербродиками с красной икрой, печеночным паштетом и копченой колбасой. Отдельно лежал длинный и сморщенный, как огурец-желтяк, заскорузлый жареный пирожок.
      - Закусывай! - Олег кивнул на тарелочку. - Не пей на пустой желудок! Верка ещё бутеров наделает...
      Обычно безденежный, он, заговорщицки подмигнув Сане, чокнулся с ним своей рюмкой и, когда они, хором крякнув, выпили, подтолкнул его к прилавку вино-водочного отдела:
      - Долг платежом красен. Ты меня угощал - теперь я тебя. Да что ты уставился, как баран на новые ворота? "Бабки" у меня есть, - он похлопал по карману, - бери, что тебе глянется. Может, вот эту, "Кристалл", возьмём, а?
      На него не произвело особого впечатления заявление Александра: дескать, вообще-то зашёл в магазин за сигаретами, а потом, извини, - прямиком на службу: устроился наконец-то сторожем в коммерческий киоск возле бензозаправки. И опаздывать никак нельзя: ночная продавшица загрипповала, а та, что с утра торговала, на вторую смену остаться не может - ей надо дочку из садика забрать. Это мог бы, конечно, и муж сделать, но он, как на грех, застрял в Хабаровске: ждёт на железнодорожной станции контейнер. Так что, братан Олежка, как-нибудь в другой раз.