Что движет солнце и светила

      Наверное, суседка - это совсем не жена домового, а какое-то особенное существо. Она почему-то нуждалась в кедринке - знать, не желала расстаться с этим деревом и, наверное, даже была когда-то вольным лесным духом, но что-то потянуло эту некошиху к людским жилищам. Как и всякая другая нежить, суседка стояла на грани между добром и злом, одинаково равнодушная и к тому, и к другому, что, однако, давало ей право быть как бы моральным воспитателем подопечных человеков: она наказывала за совершенное зло и поощряла добро.
      Нежась в домашнем уюте, суседка не забывала и просторы некогда родной тайги. Люди потревожили её, согнали с насиженного места, повырубали любимые кедры, затоптали полянки с земляникой, выдрали железными совками брусничник, повыкапывали целебные корни и, о будущем не думая, засыпали живые родники. Что оставалось делать тихой, незлобивой лесной некошихе? Вот и поселилась на территории своих обидчиков.
      Вспомнив бабушкины байки, Люба укрепилась в мысли, что у неё в подполье сидит самая настоящая суседка. Но почему некошиха показалась в своём настоящем обличье? К худу или к добру?
      " К худу... К худу..."
      Если бы Люба это услышала наяву, то, наверное, совсем бы с ума сошла. Но нет, фраза всплыла в памяти как бы сама собой. Она уже и забыла, что давным - давно, в ту ночь, когда ей исполнилось шесть лет, слышала этот тихий старушечий голос: " К худу..."
      Ах, как она радовалась вечером, когда мама, таинственно улыбаясь, поставила на стол большую картонную коробку, крышку которой украшала яркая картинка с букетом роз и витиеватая - золотом ! - надпись: "Поздравляем с днём рожденья!"
      - Что это? - спросила Люба. - Как красиво!
      - Торт, - засмеялась мама. - Самый настоящий торт! Специально заказывала нашей начальнице привезти его из города...
      Мама работала на почте - принимала посылки, телеграммы, заказные письма и бандероли. Специальная машина увозила корреспонденцию в город. Иногда место экспедитора рядом с шофером занимала Нина Фёдоровна, заведующая почтовым отделением. Она отвозила своему городскому начальству какие-то отчёты, справки, счета.
      Сначала Нина Фёдоровна отказывалась покупать торт: "Вот ещё! Растрясёт его в машине, или, чего доброго, крем от жары растаёт. Нет, такой деликатный товар не повезу..."
      Но узнав, что Люба видела это лакомство только на картинках, Нина Федоровна расчувствовалась и привезла большую красивую коробку. Торт в ней был совсем небольшой, зато его украшали розочки из густого и вкусного крема, и был он посыпан цукатами, марципанами и засахаренными дольками мандарина.
      Сколько потом в Любиной жизни было тортов - и не сосчитать, но тот, первый, был и вкуснее, и лучше всех!
      Спать она легла вместе с новой куклой. Ночью что-то сдавило ей грудь. Люба подумала, что это новая игрушка и решила положить её на пол. Но рука наткнулась на короткую, густую шерсть
      " К худу... К худу..."
      Вообще-то, она так и не поняла, слышала этот голос наяву или он прозвучал в её мозгу. Напала на неё какая-то лихорадка, и звон в ушах, и всё тело обмякло. Неведомое существо оторвало от Любы свою лапу и скатилось на пол.
      А тут бабушка как раз поднялась на локоть, чтобы посмотреть на будильник, тикавший на столике. Она боялась опоздать со своей смородиной на первый поезд, что в половине пятого утра шёл в город.
      - Что-то на пол бухнулось, - пробормотала бабушка и встала с постели.
      - Ху...Ху, - сказала Люба.
      - Привиделось что? - спросила бабушка.
      А Любаша знай себе твердит: "ху" да "ху".
      Насилу Мария Степановна от неё добилась, что к чему, и руками всплеснула:
      - Не иначе, большак к тебе приходил! Да с чего это он вдруг сказал "к худу"? Ты ж его об этом не спрашивала?
      - Не-е, я и так перепугалась...
      Предсказание насчёт "худа" сбылось в тот же день. Бабка выгодно продала три ведра смородины, но всю выручку у неё вытащили карманники, даже копейки не оставили. Билет на поезд взять было не на что, и безбилетную пассажирку с позором ссадили на родной станции, привели к дежурному милиционеру и даже сфотографировали, чтобы вывесить портрет старой железнодорожной "зайчихи" прямо в вагоне. Время тогда было такое, что весь транспорт украшали плакаты типа "Совесть пассажира - лучший контролёр", а под ними висели рукописные стенгазеты с фотографиями изловленных безбилетников.
      " К худу... К худу..."
      А что значит нынешнее пророчество? Перепуганная Люба не знала, что и думать.
      5.
      - Ах, мачо, милый мой мачо! - воскликнула Лариса и, перегнувшись через стол, чмокнула Александра в щеку.
      Тот, не ожидавший такой нежности, отпрянул и чуть не поперхнулся ложкой горячего супа.
      - Предупреждать надо! - сказал он. - Что за дурацкое слово ты выдумала - мачо?
      - Это не я выдумала, - кротко улыбаясь, ответила Лариса. - Так назвали совершенно особую породу мужчин. Её вывели полтора века назад в районе границы Мексики с тогда ещё молодыми Североамериканскими штатами...
      - Делать тебе нечего, что ли, в твоей библиотеке? Слишком много читаешь, - недовольно хмыкнул Александр, но всё-таки поинтересовался: А кто такие, эти мачо?
      - О мачо-перволюдях в литературе самые неблагоприятные отзывы, - снова улыбнулась Лариса. - Они, знаешь ли, скакали по своим прериям, как самые последние дикари, мало мылись, много пили, грабили всех подряд и губили души ни в чём не повинных людей. Но как-то так получилось, что научились добросовестно работать и кое от каких своих отвратительных привычек отказались. В принципе, о них писал папа Хэм, а Элтон Джон даже спел: "В субботу вечером, выйдя из пивной, так здорово подраться", помнишь?
      - Ничего я не помню, - ответил Александр, - потому что этого твоего Элтона Джона никогда и не слышал...
      - Вот-вот! - обрадовалась Лариса. - Мачо не слушают хорошую музыку, плевать хотели на папу Хэма и прочих известных романистов, да и в кино на Бандераса тоже неохотно идут. Хотя Бандерас очень даже хорош в роли мачо!
      - Да что ты зарядила: мачо да мачо!
      - Они считают себя настоящими мужчинами! И ты чем-то на них похож...
      - Скажешь тоже! - Александр даже смущенно улыбнулся, что на него вообще-то не было похоже. Обычно он старался сохранять внешнюю невозмутимость, что бы у него ни творилось в душе. - Это, что же, я на этого красавчика Бандераса смахиваю?
      - Думаешь, нет? Да он, наверное, тоже никогда в жизни не вымыл ни одной ложки, тем более - тарелку или, не дай Бог, кастрюлю...
      - Не мужское это дело!
      - А какое мужское? Закрыться после работы в гараже, вдрызг напиться с друзьями, доползти кое-как домой и устроить разборку с женой?
      - Ну-ну! Разве я тебя обижал?
      - Какие наши годы! Ещё успеешь...
      Лариса завела этот разговор неспроста. Сколько они жили вместе, Александр ни разу не то чтобы подмёл пол, так даже посуду со стола за собой не убирал. Придёт Лариса вечером домой, смотрит: хлеб, оставленный в плетеной хлебнице, засох, мухи по нему ползают, на скатерти - крошки, пятна от жирного борща, тарелки стоят одна в другой, ложки-вилки под табуреткой валяются. Это её суженый-ряженый так обедал. Потом она обнаружила ещё одну поразительную особенность Александра: он, судя по всему, страдал водобоязнью - на ночь не мылся, даже потные свои ноги не споласкивал, а его носки, как в том анекдоте, можно было ставить в угол стоймя.
      Сначала она пыталась бороться с этими его привычками, но Александр, прищурившись, очень зло ответил: " Может, мне ещё на ночь и дезодорантами себя поливать надо? Так знай: я не пидорас какой-нибудь. И пахну как нормальный мужик. А носки стирай каждый день. Это женская обязанность..."
      Лариса не стала доказывать, что на своей, как Александр говорил, "непыльной" работе она устаёт не меньше, чем он за баранкой машины. И что ей тоже хочется посидеть на диване перед телевизором, почитать какой-нибудь новый журнал или наконец довязать ту кофточку, которую начала ещё весной: в конце концов, это же экономия получается - не надо тратить деньги на новую дорогую вещь!
      Мало-помалу из их дома исчез уют. Половики никто не вытряхивал, Лариса пылесосила их только в выходные дни. Посуду она мыла теперь поздним вечером - сразу всю груду, накопленную за день. В большом тазу постоянно кисли носки, рубашки, трусы - дожидались большой субботней стирки.
      Лариса думала, что всё это хоть как-то проймёт Александра и он предложит свою помощь. Мечтания её были напрасными.
      - Ах, мачо, мой милый мачо...
      - Ну, что ещё?
      - Уже третью тарелку тушеной картошки уплетаешь, а повариху ни разу не похвалил ...
      - Повариху б похвалил, потому что она чужая. Но вообще-то, ты у меня славная хозяйка. Очень вкусно!
      - Спасибо. Доброе слово, оно и кошке приятно...
      Иронии Александр, однако, не уловил. Его голова была занята совсем другим. Считай, с самого обеда только и думает над тем, кто же распустил эти слухи о том, будто они с Ларисой сидят в "ментовке" и против них возбуждено уголовное дело: это, мол, они прикончили Витьку, расчленили его труп и разбросали черт знает где.
      Об этих слухах он узнал совершенно случайно. Зашёл в поселковый гастроном купить сигарет, а Олег Баринов, его бывший одноклассник, даже чуть бутылку из рук не выронил:
      - Тебя что, отпустили?
      - Откуда?
      - Из "ментовки", конечно. Ты же вроде как основной подозреваемый, а Лариса - твоя подельница...
      - Что так поздно похмеляешься? Обед уже! - сказал Александр. - Так долго терпеть нельзя: не только меня в "ментовке" увидишь, но и взвод зелёных чёртиков на марше...
      - Ну чё ты, чё ты? - забормотал Олег. - Все пацаны говорят: повязали, мол, Санька, - и всё тут!
      - Было дело. Вызывали нас с Ларисой к следователю. Но, как видишь, отпустили...
      - Ну и хорошо, ну и ладно, - заискивающе засуетился Олег. - Я пацанам конкретно объясню. Пойдём выпьем.
      Александр отказался. Что вообще-то на него было не похоже: он с удовольствием поддерживал любое предложение насчёт "выпить", особенно в конце рабочего дня. Иногда он накачивался спиртным так, что двигался по направлению к дому исключительно на "автопилоте", причём - по кратчайшей прямой. Видимо, он как-то по-особенному ощущал притяжение родного гнёздышка. Птицы без всякого компаса летят на юг, сивучи ни за что не заблудятся в морях-океанах, да и неразумная рыба кета отлично чувствует то место, где из оранжевой икринки проклюнулась на свет, и чтобы снова попасть в нерестилище, отважно преодолевает все преграды и ничего не боится, - вот и Александр, как бы ни был пьян, стремился хотя бы приблизиться к крылечку, возле которого росла раскидистая черёмуха. Её он посадил лет пятнадцать назад, и очень любил вечерами курить под ней. Тут Люба довольно часто обнаруживала обессиленного Александра.
      Лариса в отличии от Любы не пыталась в таких случаях немедленно разобраться с бесчувственным "золотцем" - что толку ругаться, кричать, выяснять, где и с кем он наклюкался, если человек всё равно мало что соображает и больше всего на свете хочет, чтобы его оставили в покое.
      Лариса действовала по-другому. Она дожидалась того редкого вечера, когда Александр приходил домой трезвый как стёклышко. На столе появлялся вкусный ужин. Новоявленный трезвенник самозабвенно вкушал салаты, жареную картошечку, свою любимую навагу под маринадом и не видел, как Лариса в большой комнате не менее азартно опорожняла бутылку вина.
      Пустую "чебурашку" она ставила на столик и, покачиваясь, шла на кухню:
      - Миленький, посмотри на меня: хороша ли твоя душечка?
      В первый раз Александр, хоть и потерял дар речи, стерпел эту проделку. На второй раз Ларисе попало, и, как говорится, не в бровь, а в глаз. Но она мужественно повторила спектакль с вином и в третий раз:
      - А что? Мужчине, значит, можно напиваться, как свинья, а женщина, выходит, не человек, ей нельзя, да?
      Она не знала, что отец внушал маленькому Александру, что курица - не птица, а баба - не человек, а его мать, боясь кулаков благоверного, согласно кивала головой: " Муж - иголка, а жена - нитка. Куда иголка, туда и нитка..." В их семье и мысли не допускали о каком-либо равенстве полов. Мужик - всегда глава, и чтобы он ни делал, это обсуждению не подлежит.
      Задумка Ларисы клин клином вышибить потерпела полное фиаско. И даже хуже! Она любила повеселиться, посидеть в хорошей компании и от рюмки никогда не отказывалась, но когда стала жить с Александром, то мало-помалу пристрастилась к ежедневной выпивке.
      Перевоспитать Александра ей не удалось, и вскоре она стала привычно покупать то к обеду, то к ужину бутылочку-другую вина или чего покрепче.
      Но Александр отказался от предложения Олега Баринова не потому, что перестал уважать свободу винопития. Ему просто не хотелось продолжать разговор о покойном Викторе. Он вообще предпочёл бы навсегда забыть о том случае.
      И вот слушая щебетанье Ларисы, он вдруг сказал:
      - Нет, я не мачо. У них нервы, наверное, железные. А я встретил сегодня Олега Баринова, он мне такое сказал, что места теперь себе не нахожу...
      - Что случилось?
      - А то, что нас с тобой убийцами считают...
      Александр передал свой разговор с Олегом, и Лариса растерянно прошептала:
      - Этого нам только не хватало!
      Александр молча закурил, пустил одно колечко дыма, другое. Казалось, его ничто не интересовало, кроме этого занятия. Но Лариса уже изучила его достаточно хорошо, чтобы понять: он пытается найти ответ на сложный вопрос.
      Очередное кольцо, стремительно взвившееся к потолку, расползлось жирной кляксой. Александр сморщил нос и выдохнул другое - тонкое, как штрих остро заточенного карандаша, это колечко разломилось на две половинки.
      - Вообще-то, ничего страшного, - наконец сказал Александр. - Пусть болтают, что хотят! Если мы с тобой что и сделали не так, так это единственное: не надо было выставлять Виктора за дверь...
      - Никто не знал, что так получится, - покачала головой Лариса. - Ещё хорошо, что он так и не отдал тебе те документы...
      - Это из-за них такая суматоха, - Александр снова закурил и выпустил колечко дыма к потолку. - Даже интересно, где Виктор их держал. Так ведь и не могут найти...
      - А наш следователь, между прочим, сказал, что мы с ним ещё обязательно увидимся, - напомнила Лариса. - И про эти бумаги всё время спрашивал. Он считает, что Витьку из-за них прикончили...
      - Замолчи!
      Лариса вздрогнула: не ожидала, что он закричит так громко.
      Александр потянулся к пачке сигарет и локтем нечаянно спихнул на пол чашку с недопитым чаем. Она аккуратно раскололась на две половинки.
      - Посуда бьётся - жди удач! - преувеличенно жизнерадостно воскликнула Лариса. - Сиди. Я замету...
      Александр, скривившись, пнул в угол то, что осталось от чашки.
      - Не строй из себя дурочку, - сказал он. - Соседи видели: вечером Виктор пришёл к нам, а когда ушёл - этому свидетелей нет.
      Она уронила веник и, не поворачиваясь к нему, чётко, почти по слогам произнесла:
      - Я ничего не знаю. И ты ничего не знаешь. Он ушёл от нас в десять часов вечера. Больше мы его не видели. Я и ты ничего не знаем...
      - Нет, знаем! - Александр стукнул по столу кулаком. - Знаем, что он был сильно пьян. Знаем, что боялся каких-то разборок, но ничего конкретного нам не сказал.
      - И больше мы ничего не знаем! - как заклинание, повторила Лариса. - И знать ничего не хотим!
      - А знаем мы другое, - Александр наигранно потянулся и преувеличенно громко зевнул. - Время-то позднее, приличные мужчины и женщины сейчас не разговоры разговаривают, а занимаются кое-чем поинтересней...
      Ларису удивила внезапная смена темы разговора, но она на удивление быстро поддержала игру:
      - Даже и не представляю, чем это таким интересным можно заниматься ночью. Все приличные люди, кажется, уже смотрят сны...
      - Хватит разговоры разговаривать! - сказал Александр. - Иди сюда, раздень меня...
      Лариса, таинственно улыбаясь, медленно расстегнула верхнюю пуговицу рубашки, кончиками пальцев коснулась его шеи, потянулась губами к щетинистой щеке, но он отклонился вбок и нетерпеливо вернул её ладонь к следующей пуговице:
      - Ну, давай! Без нежностей...
      Она сняла с него рубашку и, не глядя, бросила её на пол.
      Александру нравилась эта готовность Ларисы на всё, что угодно, лишь бы доставить ему удовольствие.
      До встречи с Ларисой он не знал женщины. Нет, конечно, они у него были и до Любаши, и сама Любаша никогда ему не отказывала, и за двадцать лет жизни с ней Александр зачем-то заводил скоропалительные и даже пикантные романы, было у него и то, что именуется как "случайные связи". Например, одна девица, которую он подвозил до соседнего села, сказала, не стесняясь: " Денег нет. Плачу натурой. Но и времени нет. Давай я быстро всё сама сделаю". И то, на что никак не могла решиться его законная супруга, эта городская пигалица запросто выполнила за две минуты, да ещё, поднимаясь с колен, лениво попеняла: " Что так быстро? Первый раз, что ли?"
      Люба не признавала никаких фантазий, а когда он попытался показать ей "Кама-сутру" с картинками, то даже обругала его и назвала извращенцем. Ему всё чаще казалось, что в постели жена вообще ничего не испытывает и лишь стоически отбывает обязанности добропорядочной супруги.
      По-настоящему её волновала, кажется, лишь чистота. Она готова была день и ночь драить полы, чистить кастрюли, протирать стёкла в серванте и во всех шкафах, доставать пылинки специальной щеточкой из самых укромных уголков, и не дай Бог, если он за обедом ронял крошку хлеба на пол, - Любаша моментально вскакивала, хватала тряпочку и, убрав мусоринку, тщательно протирала линолеум: по её понятиям, если пол не сверкает, как зеркало значит, хозяйка явно неряха, стыд и срам !
      Летая с веником по дому, она обычно напевала свой любимый романс:
      -Придёшь ли ты, души блаженство:
      С волшебной прелестью своей,
      Дыханьем уст, огнём очей
      Отдать мне жизни совершенство
      И воскресить мои мечты?
      Придёшь ли ты? Придёшь ли ты?
      Она пять лет училась в музыкальной школе, и, как любила вспоминать, подавала некоторые надежды, дальше которых, однако, учёба не двинулась. Некоторые девчонки, с которыми Люба учила сольфеджио и другие музыкальные премудрости, потом сумели куда-то поступить - кто в культпросветучилище, кто в институт культуры, а одна, Маринка Морозова, добралась даже до Петербурга, который тогда именовался Ленинградом, и, провалив экзамены в консерваторию, попала-таки в какое-то музыкальное училище. А Люба решила звёзд с неба не хватать, и без неё желающих более чем достаточно.
      Лариса, никаких музыкальных школ не посещавшая, прекрасно разбиралась в операх, любила классику, знала всех более-менее известных певцов и, дурачась, предпочитала напевать не что-то волнующе-серьёзное, а вот это:
      -Не смотрите вы так сквозь прищур своих глаз,
      Джентльмены, бароны и денди...
      Я за двадцать минут опьянеть не смогла
      От бокала холодного бренди...
      Изображая из себя институтку - фею из бара, Лариса кокетливо поводила бедрами, закатывала глаза и страстно, по-цыгански трясла плечами. При этом она водила кончиком языка по губам и поочередно подмигивала, изгибая брови.
      Вообще, Лариса считала, что в любви важней всего язык. Он может даже карлика превратить в гиганта большого секса и, наоборот, сделать непобедимого супермена коротышкой-пигмеем. Точно так же и какая-нибудь замухрышка, ни кожи - ни рожи, умеющая говорить ласковые слова, хвалить своего избранника и не стесняющаяся в любви бурного потока восторгов, нежданно-негаданно из невзрачной лягушонки оборачивается единственной и неповторимой принцессой.
      Лариса изумила Александра, когда в самый, так сказать, ответственный момент вдруг заблаговестила:
      - Раз, два, три! Мамочка!
      Ох! Ах! Уй! Сказочка...
      Эти выкрики ещё больше распалили его, и та ночь - вторая их ночь! пролетела как одно мгновенье, и он, привыкший к долгой тяжести супружества, проспал всего полчаса, а может, даже и меньше, но поднялся свежим и бодрым.
      - Что, ты ничего не знал о брусинках? - удивилась Лариса, когда он начал расспрашивать её о ночных стихотворных выкриках.
      - Нет, как-то не приходилось...
      - А ещё русским считаешься, - шутливо упрекнула Лариса. - Наверно, думаешь, что когда поют "Эх, дубинушка, ухнем!" - это про каких-нибудь волжских бурлаков или лесных разбойников, да?
      - А про что же?
      - Про то же! "Дубинушку" исполняли, так сказать, на брачном ложе. А брусинки народ вообще придумал для того, чтоб любиться по-человечески, с радостью, а не как слепоглухонемые...
      - Частушки, значит, надо петь, - усмехнулся Александр, - чтоб елда по стойке "смирно" встала...
      - О, - оживилась Лариса, - да ты, оказывается, знаешь старинное слово. А какие ещё синонимы назовёшь?
      Александр, кроме двадцать первого пальца, девичьей игрушки и женилки, ничего больше не вспомнил. Зато Лариса так и зачастила:
      - Гвоздь программы, сверло, копьё, соловей-разбойник, корень жизни, ласкун, хобот, пятая нога, верный кореш, дуло, интеграл...
      - С математиками, что ли, дружила? - попытался срезать её Александр. Ещё б логарифмы вспомнила...
      - Логарифмы - это больше по женской части, - засмеялась Лариса. - Они как раз напоминают маркоташки, попельки, горки или попросту - тити!
      Александр поначалу стеснялся этой странной игры. Но мало-помалу путешествие по интимному лексикону его увлекло, и он сам предлагал Ларисе найти какие-нибудь "запасные" названия некоторых частей тела или вполне определённых действий.
      Они никуда не спешили и не опаздывали. Куда-либо устроиться было трудно, и они довольствовались пока пособием по безработице. Но в этом вынужденном безделье была своя прелесть: Лариса и Александр, полностью предоставленные друг другу, находили это занятие самым замечательным на свете.
      6.
      Несколько дней Люба заходила в свой собственный дом с опаской. Поворачивая ключ в замке, она прислушивалась к тишине за дверью. Ей казалось, что там притаился кто-то злой, хищный и коварный. Стоит войти - и до смерти перепугает, обморочит и душу из тела вытянет, как нитку.
      Напуганная виденьем в подполье, Люба даже сходила к бабке Полине, которая слыла искусной ворожеей, знала толк в травах и, как поговаривали, якшалась с нечистой силой.
      Эта старушка с весны до поздней осени собирала и сушила травы, коренья и всевозможные плоды. Изредка она торговала на рынке сухим липовым цветом, шиповником, чагой; у неё охотно покупали пышные пучки петрушки, укропа, пастернака, а за базиликом и кориандром даже специально приезжали офицерские жёны из соседнего военного городка. Видимо, она и в самом деле знала какие-то секреты, потому что даже в засушливые годы её небольшой огородик поражал пышной и яркой зеленью, пестроцветьем и каким-то особенным медовым благоуханьем.
      - А чего ты, милая, испугалась? -прищурилась бабка Полина, выслушав Любу. - Суседка зла тебе не желает. Напротив, предупредила: что-то нехорошее может случиться...
      - Да ведь страшно! Эдакую чудь в своём подполье увидела...
      - Нынче некоторые людишки пострашнее всякой чуди бывают, - вздохнула бабка Полина. - Уже сама земля охладела к сынам человеческим, и с небес несть им ни гласа, ни указания: невмочь Богу смотреть на всю эту скорбь и увещевать детей своих заблудших. Природа восстала против нас, уже и пользительная травка несёт в себе яд, и съедобный гриб наполняется отравой. Мало ли народу потравилось обычными подосиновиками, помнишь?
      Прошлым летом и в самом деле в больнице, в инфекционном отделении, где Люба работала, лежали люди, отведавшие сыроежек да подосиновиков.
      Врачи терялись в догадках, выдвигались всякие гипотезы, но, кажется, никто ничего так и не понял. Тем более, что вскоре, после сильных дождей с грозами, пошла вторая грибная волна, и народ ими уже не травился.
      - Я за своими травками хожу теперь далеко-далеко, - заметила бабка Полина. - Подальше от посёлка, от полей, от дорог. Да только всё равно замечаю: нет в травах былой силы. Мы же не знаем, что вместе с водой выливается из туч. Да и солнце стало злее, неизвестно, какой энергией питает растения...
      - Я за ценой не постою, - перебила Люба, понявшая бабку по-своему. Понимаю, что травы дорого стоят.
      - Э, милая, обижаешь! - нахмурилась бабка. - У меня правило такое: сколько человек даст - столько и ладно, лишних денег никогда не возьму, и цены своим травам не набиваю...
      - Не обижайся, - сказала Люба. - Я ведь от чистого сердца.
      - И я - от чистого, - всё ещё хмурясь, сказала бабка. - Только вот не знаю, помогу ли. Тебе ведь не от суседки надо защищаться...
      - А от кого же?
      - Суседка - это вроде как твоя домохранительница, - заметила бабка. Она тебе специально показалась, знак дала: остерегайся, мол, какой-то напасти. А ты испугалась, приняла её за злого духа. А может, он уже внутри тебя сидит и не даёт душе покоя...
      - Ну, скажешь тоже...
      - Да ведь я вижу, что душа у тебя не спокойная, - усмехнулась бабка. Тут и без ворожбы всё ясно. Тоскуешь по Саньке-то?
      - Да сдался он мне! - гордо подбоченилась Люба. - Была без радости любовь - разлука будет без печали...
      - Ладно тебе, - снова усмехнулась бабка. - Ни присушивать, ни привораживать его не стану - это богопротивное занятие. А совет на будущее могу дать. Не пытайся усложнять жизнь. Зачем понапрасну печалиться? Старые люди говорили: моль одежду тлит, а печаль - сердце. Дам-ка я тебе травки, вот этой - нюхни, ну что? Запашистая, да? Будешь заваривать и пить как чай. Он нервы успокаивает, человека в себя приводит ...
      - Разве я похожа на психованную?
      - Когда дойдёшь до психа - труднее будет лечиться, - объяснила бабка. Попей травки, вреда от неё никакого. А свою суседку не бойся. Наоборот, поблагодари её за предсказание, угости чем-нибудь вкусненьким, например, оставь медку на тарелочке в том углу, где она тебе показалась...
      - Что ты, бабуля! Да как же я в подполье-то полезу? Боюсь ведь...
      - Это от того, что душа у тебя не на месте, - ответила бабка. - Не читаешь ты, видно, милая, Библии. А в ней сказано: перейди же ручей огненный! Для человека нет ничего невозможного, и мешает ему только страх. Да ведь ещё старые люди учили: "Страшно дело до начину". Поставь душу на место, и она выправит тебя, укрепит, перенесёт и через ручьи огненные, и пропасти глубокие...
      - Легко сказать: поставь на место... Как это сделать - научи.
      - Неужто я на профессора похожа? - снова усмехнулась бабка. - Сама неучёная. Одно знаю: без любви, тепла, света и внимания душа чахнет и чахнет, и чахнет. Ну и на что она, чахоточная, годится? Ни помощница, ни защитница, и всего, как мышь, боится. А ты попробуй сделать для неё что-нибудь приятное, раскрой её...
      Люба старательно запаривала бабкину траву в большом фарфоровом чайнике. Темно-желтый, почти янтарный настой она наливала в изящную серебряную чашечку и ставила на льняную салфетку - и то, и другое несколько лет пылилось на антресолях серванта. Да и перед кем было ставить красивую посуду? Гости в доме почти не бывали, а если кто и приходил, то обычно свои - соседи, родственники или сослуживцы, перед которыми Люба не очень-то старалась показать свою зажиточность. Ещё завидовать станут!
      Чай из бабкиных трав Люба пила медленно, наслаждаясь его ароматом: казалось, что она сидит на небольшой полянке, окруженной молодыми березками, и вокруг неё ластятся-колышутся ромашки, синюхи, кипрей, и пахнет свежескошенным сеном, медом и чем-то волнующе волшебным, чему и названия-то не подберёшь - может, юностью?
      Ничего необычного в этом напитке, казалось, не было - подумаешь, какие-то травки да листики, но уже через несколько дней Люба почувствовала, что и подниматься по утрам ей легче, и бодрее стала, и голова к вечеру не болит, и душа вроде как успокоилась. Но она никак не насмеливалась выполнить бабкин совет насчёт угощения для этой чуды-юды из подполья. Давно бы уж надо и картошки набрать, свеклы-морковки достать - суп не из чего варить, но лезть за овощами она не решалась. А вдруг опять эту самую суседку увидит? Жуть!
      Но в тот вечер, возвращаясь с работы, Люба твёрдо для самой себя решила: придёт домой - сразу же откроет подпол, зажжет керосиновую лампу и спустится набрать картошки. Сразу ведра два наберёт, чтобы наподольше хватило. А то уже надоело питаться этой жидкой больничной кашкой да отварным минтаем. Совсем плохо стали кормить больных. Оно и понятно: денег на их содержание давали самый мизер, а врачам, медсёстрам да санитаркам зарплату вообще уже четвёртый месяц задерживали. Если бы не приработок на рынке, то совсем было б тяжело.
      Люба всё чаще и чаще ловила себя на мысли, что живёт в такой стране, где жить никогда бы не согласилась, но вот Бог зачем-то её сюда поселил, да ещё сделал так, что если бы она и задумала отсюда уехать, то всё равно ничего бы не вышло: капитала не нажила, путного образования не получила, иностранных языков не знает, ну и кому она там, в прекрасном далеке, нужна? А вот Валечка, дочка, ещё бы, пожалуй, могла устроить свою судьбу. Какие её годы! Всего-то двадцатый год пошёл. Но она нигде не хотела учиться: поступила в техникум, где завалила экзамены за первый же семестр - ни бум-бум в голове; пошла в кулинарное училище, но и там не удержалась: выселили её из общежития, причём, в приказе написали: "За аморальное поведение". А в чём оно заключалось, ни директриса училища, ни комендантша общежития, ни даже однокурсницы объяснить Любе не пожелали, и на все расспросы, потупив глаза, твердили одно: " А это вы у своей дочери спросите".
      Валечка, однако, смотрела на мать невинными глазами и застенчиво отвечала: " Не знаю, за что. Может, за то, что два знакомых парня пришли в гости в нашу комнату. Ну, с бутылкой, конечно. Пока они её распивали, я уснула, и что было - не знаю, просыпаюсь: шум, крик, комендантша меня по-всякому обзывает..."
      После этого Валечка пошла на курсы секретарей-референтов. Люба, поднатужившись, заплатила за них пятьсот рублей. И не зря, потому что дочка всё-таки получила свидетельство и направление на работу в хорошую торговую фирму. Правда, проработала всего два дня, а на третий пришла к ней какая-то подружка, кажется, её Юлькой зовут, и предложила: "Давай, Валюха, отметим начало твоей трудовой биографии".