Что движет солнце и светила

      Вспомнив эту пошлую поговорку, Виктор снова усмехнулся и хотел закурить еще одну сигарету, как вдруг его сонным голосом окликнула жена:
      - Ты что спать не идешь? Поздно уже! Завтра на работу...
      - Уже иду, - отозвался он.
      Наскоро почистив зубы и сполоснувшись, он юркнул под одеяло и прижался к теплому телу жены.
      - Спи, - сказала она и повернулась к нему спиной. - Я устала сегодня.
      Он молча обнял её и, тиская, поцеловал в шею. Жена вздохнула и, не поворачиваясь, спросила:
      - Почему ты никогда ничего мне не говоришь? Ну, хотя бы ради приличия...
      - Я не хочу об этом говорить, - он повторил то, что говорил Виолетте. Я хочу этим заниматься...
      - Но мы ведь не глухонемые, - сказала жена. - Иногда и поговорить хочется...
      Диалог повторился почти в том виде, как это было полчаса назад с совсем другой женщиной, пусть и виртуальной.
      А утром Виктор, как обычно, проснулся в положенное время, с полузакрытыми глазами побрился и помылся, на кухне он привычно убрал со стола тарелку и чашку, оставленные женой: она никогда не удосуживалась поставить их в мойку, зато успевала выкурить сигарету. Бычок, смытый в пепельнице, напоминал о её вредной утренней привычке.
      Его взбодрила обычная чашка черного кофе без сахара, и он, как всегда, вышел из дома на три минуты позже, чем хотел. И, значит, надо было ускорить шаг, чтобы успеть на автобус. Следующий рейс был через десять минут, можно бы и его подождать, но Виктор педантично поддерживал репутацию сотрудника, никогда не опаздывающего на службу.
      Запыхавшись, он успел-таки вскочить на подножку автобуса и, конечно же, натолкнулся на эту женщину в кремовом свитерке. Они почти каждое утро сталкивались с ней на этой подножке. И кондукторша зычно крикнула им:
      - Граждане вечно опаздывающие, двери закрываются! Пройдите в салон...
      Женщина в кремовом свитерке улыбнулась, что-то хотела сказать Виктору, но раздумала. Он тоже улыбнулся, и тоже ничего не сказал. Но в который раз подумал, что надо же, столько раз повторялась эта ежеутренняя ситуация, что уже вроде как и знакомыми стали, но почему-то даже не здоровались и, тем более, не говорили друг с другом.
      Весь день он был загружен делами, и, как обычно, мало разговаривал с коллегами, и сигареты у него кончились ни раньше - ни позже, а именно за полчаса до окончания работы, и Павел Иванович из соседнего кабинета, конечно же, выручил его, привычно напомнив: "Ты у меня "настрелял" уже почти пачку. Долг платежом красен!"
      Вернувшись домой, он включил компьютер и обнаружил, что из-за вчерашнего отключения электроэнергии часть данных исчезла из папок. Он попытался их восстановить, но все попытки были тщетными. В его электронной записной книжке не оказалось многих адресов, в том числе и "мыла" Виолетты. На память он его не помнил.
      Несколько дней он ждал от Виолетты хоть какого-нибудь сообщения, но так и не дождался. И тогда Виктор отправил на одну из виртуальных досок объявлений послание:
      "Много раз слышал о том, что есть любовь, но никогда её не видел. Кто может разубедить меня в том, что она не призрак? Граф Грей".
      МОРСКАЯ РАКОВИНА
      - Спасибо этому дому, пойдём к другому! - сказала Лариса, решительно встала с дивана и, увлекая свою подругу Таню Зудинову, направилась к двери. И получилось так, что из гостей оставался только я один.
      - А ты сиди, сиди, чего соскочил? - пропыхтела Лариса, натягивая сапоги. - Поможешь Зое Ивановне убрать посуду. Ну и мужики пошли! Попьют, поедят и - до свиданья! Ничего, не переломишься, подсобишь ей тут...
      ***
      Она бухтела у дверей, подталкивала нерасторопную Танюшку, шуршала полиэтиленовым пакетом, куда Зоя Ивановна coвала кусок праздничного торта, а Лариса отпихивала её, не соглашаясь взять угощение с собой, но, в конце концов, дело у них уладилось, да и нерасторопная Таня за это время успела натянуть на себя все свои кофты, обмоталась шарфом, застегнула полушубок и завязалась платком.
      У Тани ангина, ей нужно в постель, под теплое одеяло с грелкой. А Ларисе, хоть завтра и суббота, вставать рано - первый урок начинается, как обычно, в восемь часов. Хочешь, не хочешь, а идти надо, это вам, Зоя Ивановна и Сергей Леонидович, можно сидеть хоть до утра - молодые, здоровые, выспитесь завтра, да и занятие у вас есть: посуды вон сколько, ох, и наготовила же ты, Зоечка, как на свадьбу, кулинарка ты наша!
      А когда они ушли, Зоя Ивановна спросила:
      - Хочешь кофе?
      Я вообще-то пить ничего не хотел, и даже, напротив, переполненный вином и брусничным соком, давно не прочь был посетить, заведение, именуемое в нашем поселке "скворечником". Канализации и очистных сооружений на камчатском Севере нет, и здесь в морозы и дожди, зной и туманы, коли приспичит, не пойдёшь, а даже и побежишь в деревянное строение, напоминающее круглыми дырками вверху двери - для вентиляция, что ли? - всем известные скворечники. Но сказать Зое, что извини, мол, я сейчас схожу, отолью и вернусь, из-за дурацкой своей стеснительности я не мог. И от кофе тоже нельзя отказываться: начнутся уговоры, обиды понарошку, в конце концов, придётся согласиться, но это значит: будешь терпеть ещё дольше. О, Боже, что за пытка! Как бы не пролиться...
      - Серёжа, пока я варю кофе, ты не мог бы вынести ведро с мусором? предложила Зоя. - Столько отходов, ужас!
      Нy, конечно жe, могу, о чём речь! Надо ли объяснять, что обратно я вернулся совершенно счастливый. В тепле и уюте замечательно пахло ванильным печеньем, настоящим кофе мокко и чем-то ещё, неуловимо тонким, дразнящим и весёлым. И мы снова сели, и Зоя капнула в мою чашку коньяка, и сказала, что кофе без него - всё равно, что поцелуй без любви. А я тогда ещё почти ничего и не знал про это, но все же засмеялся, потому что мне было хорошо и славно, и потому ещё, что эта белокурая женщина с голубыми, просто ослепительными глазами давно мне нравилась.
      Как банально, как смешно, как пошло - "давно нравилась", и это притом, что я знал: она замужем. Её супруга я пока не видел: год назад она приехала к нам по распределению - работала в поликлинике врачом, а муж, студент последнего курса, доучивался в Хабаровске. Зоя была местной - тут родилась, училась, в школе была активисткой, и старожилы по привычке называли её девичьей фамилией: "Лямцина рецепт выписала... Лямцина вылечила от головы..." И даже: "Не верю, что Лямцина без мужика живет! Такая баба - и одна? Не-е-ет, есть у неё кто-то!"
      Может быть, и есть. С одного из вечеров в Доме культуры, я заметил, Зою увёл Юрка Астахов, симпатичный, но уже начинающий полнеть парень. Ну, ушли и ушли, мало ли, может, просто проводил её до дома? Не воспринимал я Юрку как героя любовного романа. Какой из него воздыхатель, если в своём районном комитете по делам молодёжи работает, считай, круглосуточно, и послушаешь его, так ничего, кроме общих лозунгов, он и сказать-то не может. И этот животик под пиджаком! Будто арбуз спрятал. Нет, не верил я, не мог поверить, что Зоя Ивановна с ним... Тьфу, чёрт! Вообразил сейчас сцену в постели и, дурак, понял: животик сексу не помеха... Фу-у, ну и циник я! Хотя по-житейски это так ясно, так понятно: не о любви ведь речь, а, скажем так, о здоровье - мужчине нужна женщина, женщине нужен мужчина. Никто никому ничего не обещал, и про любовь, наверное, не говорил; и потом, это очевидно: одинокая молодая женщина, тоскливые вечера, поговорить не с кем, серость будней, холод ночей... И всё-таки нет, нет, не верил я!
      Вот и про нас с ней чего только не говорили. А началось с того, что я попал в больницу с пневмонией. И однажды в палату зашла Зоя Ивановна дежурный врач. Мы были шапочно знакомы: в небольшом райцентре все друг друга знают. Она села возле меня, взяла кисть руки, чтобы сосчитать пульс, и тут её взгляд упал на книгу, которую я читал.
      - Гессе! "Степной волк"! - воскликнула она. - Боже, где вы достали? Я всю библиотеку перевернула, у всех знакомых спрашивала...
      - С материка привез, - сказал я. - Пожалуйста, можете взять. Я просто перечитываю его...
      Гессе нас и свёл. В этом невзрачном, холодном поселке он возвращал мне воздух, жизнь, буйство красок, зажигал огонек фантазии в груди и заставлял верить в маленькие радости, из которых и состоит этот большой, нелепый, вонючий и всё-таки прекрасный мир. Вот и Зоя, ах, простите, Зоя Ивановна, тоже знает о писателе Германе Гессе, которого не читают за чашкой чая, зажёвывая бутербродом, - это не детективчик какой-нибудь, это такое чтение, которое требует тишины, покоя, углубления в себя. Никто из моих знакомых не мог прочесть до конца "Игру в бисер" или "Степного волка". А эта женщина, оказывается, мечтала о томике Гессе. Значит, неверно утверждение, что во всех красивеньких головках - звенящая пустота?
      Зоя заходила теперь в палату просто так, на пять минут - поговорить, обменяться, журналами, справиться о самочувствии. Наверное, она неправильно делала, что садилась прямо на постель, не знаю. Нo когда я выписался из больницы, мой друг спросил:
      - Это правда, что Зоя тобой заинтересовалась?
      - С чего ты взял?
      - Да так, говорят...
      Больше ни о чем он меня не расспрашивал. Мы ведь были с ним откровенны. Я знал про него всё, самое-самое тайное, чего ужасно стесняются и о чём, наверное, даже отцу не скажут, тем более - просто приятелю.
      И вот я сижу у Зои Ивановны, и пью кофе, и говорю ей всякие любезности, и рассказываю анекдоты, и - о, ужас! - читаю свои любимые стихи:
      - О, незабвенный миг! То было только раз:
      Ты на руку мою своей рукой учтивой
      Вдруг так доверчиво, так нежно оперлась,
      Надолго озарив мой сумрак сиротливый...
      И вдруг Зоя подхватила:
      - Вдруг близость странная меж нами расцвела,
      Как призрачный цветок, что вырос в бледном свете...
      - О! - удивился я. - Ты же училась в медицинском университете. Там филологию вроде бы не преподают...
      - Один человек открыл мне Бодлера, - засмеялась она. - Хороших поэтов изучают не только филфаках...
      Нa наш разговор вышла из своей комнаты Анна Павловна, мать Зои. Покинув торжество часа два назад, она, верно, заснула, и теперь, прищурившись на свет, с удивлением оглядывала комнату: а где же остальные? Зоя сообщила, что ушли, уже поздно и, откинув с окна занавеску, вдруг воскликнула:
      - Ой, какая луна! И снежок серебрится. Так красиво! Мам, мы, пожалуй, немножко подышим свежим воздухом, а? А тут пока проветрится. Накурили девки, ужас!
      - Идите, - сказала Анна Павловна, - только ключ возьми. А то я звонка не слышу. Пищит, как комар.
      И мы гуляли по заснеженному селу, волшебно освещённому янтарной луной, и смеялись, и в снежки играли, и, поскользнувшись, падали нечаянно в сугробы (но это "нечаянно" что-то слишком часто повторялось!), и барахтались в них как малые дети.
      - Я замёрзла, - вдруг сказала Зоя. - Хочу погреться.
      - Так пошли обратно...
      - Ко мне? А не лучше ли к тебе? И дом твой вот он, рядом...
      В комнате, которую мне выделили как квартиру для молодого специалиста, было не убрано, и я покраснел, представив разбросанные одеяла-подушки и, главное, рубашку, которую сушил на роскошной люстре, оставшейся от прежнего хозяина. К тому же, кажется, и со стола не убрал - крошки, сковородка с недоеденной яичницей, банка тушенки, из которой торчит ложка, измазанная жиром, брр!
      - Да не стесняйся ты! - угадала ход моих мыслей Зоя. - Помогу прибраться. Знаю я эти холостяцкие углы...
      Рубашку с люстры я снял, и быстро заварил чай, и мы его пили с шоколадными конфетами, которые мне выдали на работе как подарок к Новому году. Но Зоя никак не согревалась, и я взял её ладони, и растирал их, дышал на кончики пальцев, такие тонкие и ужасно милые, что захотелось их поцеловать. Что я и сделал, пугаясь вдруг навалившей на меня глухой, какой-то нутряной истомы, и в тот же миг понял: всё, перейдена черта, за которой - другие отношения, иной отсчёт времени и ход событий.
      Эти мысли лихорадочно прокручивались в мозгу, который вдруг включил сигнал "стоп!" - Зоя была для меня запретной женщиной: у нее муж, она чужая жена... И далёкий супруг, и строгая профессия врача, и мать, оставшаяся дома, - всё создавало табу, я не должен был ничего такого делать. Но остановиться уже не мог, и чашка, неловко задетая локтем, упала на пол, звонко разбилась, и чёрт с ней!
      Я старался быть горячее, чем на самом деле, - Зоя отвечала мне, и я просто не имел права быть пассивнее. Но эта внезапность ее чувств вызвала во мне смятение, и всё из-за этих моих дурацких, старомодных убеждений: я считал, что любовь вызревает долго, и без ухаживаний, свиданий, букетов, молчаливого обожания, бессонных переживаний никак не обойтись. А тут сразу шквал, ураган, электрический разряд, удар в сердце! Я не был готов к этому; и потому, когда свет уже был погашен, а одежда в лихорадке разбросана и тело прильнуло к телу, от перенапряжение что-то во мне отключилось.
      Этот непредсказуемый мой "мальчик", каких-то полчаса назад взвившийся стрелой от одного только Зоиного предложения пойти ко мне, решил, видно, отдохнуть. Как будто вовсе и не он, подлый, мешал мне идти, и я смущался, и мысленно заклинал его опуститься. Ну, что подумает обо мне добропорядочная женщина, когда я сброшу с себя шубу, и она увидит вздыбленные брюки в районе ширинки? "Мальчик" внял моим мольбам, но, мелкий мститель, объявил забастовку.
      Зоя, кажется, это поняла, и удивила меня тем, что попыталась помочь, легонько поглаживая то, что упрямо не хотело превращаться в копье любви. Она скользила головой по моей груди всё ниже, ниже, и от её волос шёл слабый ток, и я вздрагивал, но ничего, ничего, ничего не получалось.
      - Бывает, - шепнула Зоя. - Ты просто устал, я понимаю, - и взглянув на часы, холодно заметила, прикусив нижнюю тубу: Уже поздно. Мне пора. Позвони мне, ладно?
      Весь следующий день я был сам не свой, и всё мне казалось не так и не эдак, и на работе сослуживцы заметили наконец: "Да что с тобой? Случилось что-то? Письмо из дома плохое получил?"
      Я улыбался в ответ, а сам -думал: "Ну, что вы, как на грех, тут засели? То, чуть утром за стол - скок, как тут же и выпрыгиваете - по делам, магазинам и тэ дэ и тэ пэ. Позвонить мне надо. Чёрт бы вас побрал!".
      В городе я бы эту проблему решил просто -на каждом углу стоят таксофоны: выскочил, набрал номер и говори. А в нашем селе, пусть и райцентре, он есть только на почте, но там вечно народ. Буду звонить - все поймут - кому. "Сарафанное" радио тут же разнесёт по посёлку новую сплетню: мол, скромница Лямцина-то с Серёжей связалась. И тут меня позвали к телефону.
      - Сергей Леонидович! - незнакомый женский голос, явное смущение.
      - Да.
      - Одну минуту. С вами будут говорить...
      И я услышал голос Зои.
      - Здравствуй! Я от подруги звоню, ты не удивляйся, ладно?
      Спиной я ощупал взгляды двух своих сослуживцев; в комнате было так тихо, что казалось: каждое слово, сказанное на том конце провода, слышно как из динамика. Я крепче прижал трубку к уху.
      - Ты не можешь говорить, Серёжа?
      - Да.
      - Вечером я пойду к подруге и зайду к тебе, часов в восемь. Ты будешь дома?
      - Конечно!
      ***
      Итак, свидание назначено. До конца рабочего дня оставалось часа полтора, но я нашел повод улизнуть, и обежал магазины, накупил всякой всячины; вымыл в своей комнатке пол, стер с подоконника пыль и, когда, заправляя диван, менял простыню, то представил, что и как в этой постели произойдёт. Пусть это будет похоже на сцену из фильма "Дневная красавица", примитивно и грубо: сразу, без всяких слов и объяснений, да и к чему они, когда времени будет в обрез, ведь Зое нужно сделать перед матерью вид, что была у подруги, и к тому же Зоя - женщина, a не девица неопытная, чего церемониться-то? Сама, в конце концов, хочет секса. У меня и в мыслях не было соблазнять замужнюю женщину - она сама навалилась. Таких моя бабка называла "навалихами" и, предостерегая меня, внушала: "Смотри, не путайся с ними! От них мужчинам одна морока и мучение..."
      Господи, да разве ж это мучение - обладать хорошенькой женщиной, которая сама этого хочет? Но тут я подумал про свою осечку, и сердце замерло: а вдруг она снова случится?
      От этих мыслей я весь горел, и, стесняясь самого себя, молил Бога, чтобы на этот раз всё обошлось без осечек, и Всевышний, кажется, услышал меня: строптивый мой "дружок" напрягся - да, всё в порядке, да, отличней не бывает; с нахлынувшим резким, почти болезненным желанием нужно было что-то делать, и я взял ведро и сходил за водой к колонке, по пути набрал в полиэтиленовый пакет снега - хрустящего, сухого, похожего на белую слюду дома растёр им лицо, руки, грудь, живот.
      Эту ежедневную процедуру закаливания я проделывал в те времена с удовольствием. После неё чувствуешь себя посвежевшим - в движениях появляется лёгкость, и так хорошо и славно на душе, и кажется: идешь, не касаясь ногами земли. Летишь!
      ***
      В тот вечер всё у нас было чудесно и замечательно, и мы не могли наговориться, и насмеяться; и слушали пластинки с записями концертов Поля Мориа. Пластинки были виниловые - такие теперь в продаже не увидишь, разве что в антикварных салонах. Они мне достались от прежнего владельца комнаты вместе с той самой люстрой, которую иногда я использовал как сушилку для своих рубашек. Уезжая на материк, он почему-то оставил тут проигрыватель "Аккорд" и стопку пластинок в ярких конвертах: "Абба", "Спейс", "Битлз", "Тич ин", "Роллинг Стоунз", оркестр Поля Мориа, Джо Дассен...
      И под "Воздушную кукурузу" как-то само собой случалось то, что и должно было случиться.
      Любовь, ты ли это была? И если ты, то почему, скажи, мне нужно было только это гибкое, ласковое тело, и эти волосы, в которые так приятно зарываться лицом, и разнообразие ласк, выдуманных ни ходу, а, может, воскрешённых памятью из каких-то неведомых глубин веков - потом, уже позже, через много-много лет, увижу фрески лупанариев и знаменитого индийского Храма Любви и, пораженный, вспомню всё то, что мифический Приап, лукаво улыбаясь, нашептывал сердцу и заставлял тело двигаться странно, радостно и раскованно. И если это ты была, Любовь, то почему в душе не пели птицы, и в груди не было волнения - как в книгах пишут о тебе, Любовь, и удары сердца не отдавались гулко в голове, почему? И если это ты была, Любовь, то как же так случилось, что я вдруг будто воспарил и над самим собой, и над Зоей - и смотрел на нас и сверху, и сбоку, анфас и профиль - два тела в хрустальном кубе! - и увиденное почему-то смущало, и возбуждалось тело, а сердце замирало в необъяснимой печали.
      Так что же это было, и почему утром так болела голова, и никуда идти не хотелось, и видеть никого не мог, и хорошо, что была суббота - нерабочий день, и, валяясь на простынях, пахнувших горьким миндалем - любимые духи Ольги, я лениво листал роман "Немного солнца в холодной воде" Франсуазы Саган, и пил потом чай, и всё было как-то обычно, будто ничего и не произошло, и ворс розового пледа уже не колол спину, и нашлась та маленькая золотая сережка с аквамарином - ах, как мы её искали, как искали, Боже мой, а она, негодная, скользнула в карман пиджака, который висел на стуле рядом.
      Но вечером мы встретились вновь, и постепенно наша тайна стала привычкой, и было нам хорошо и славно, и оттого ещё, быть может, что ничего друг другу не обещали, ни-че-го, и были в поступках свободны, и бескорыстны, и беспечны, и щедры...
      - На ордалиях меня помилуют, - смеялась Зоя. - Бог на стороне любовников.
      - Что ты такое говоришь, Зоя?
      - Тёмный ты, тёмный! - язвительно колола Зоя. - Не читал про Изольду? Она была замужем за королём Марком, но её полюбил рыцарь Тристан. И вот на ордалиях - божьем, значит, суде - ей пришлось держать раскалённый брусок железа и клясться, что никто её не держал в объятиях, кроме мужа и вот этого нищего паломника, который перенёс её через трясину. И ведь она сказала правду! Паломником был её любимый - Тристан! И Бог не смог наказать Изольду...
      - И тебя не накажет?
      - Не сможет, потомy что виноват сам. Зачем он сделал так, что любовь приходит и уходит? Ещё Сеченов это подметил: лучшем случае супруги живут в полной любви два-три года, а потом - инерция, привычка, дружба, что угодно, но не любовь, понимаешь, глупыш? И зачем он сделал так, что на моём пути встретился ты?
      - Ты не любишь своего мужа?
      - А вот это - табу, - Зоя рассмеялась и отвернулась от меня. - Своего мужа я ни с кем не обсуждаю, малыш!
      Но я не унимался:
      - А что же тогда у нас с тобой?
      Зоя приподнялась на локтях, окинула меня долгим, оценивающим взглядом и пожала плечами (нарочно? конечно, нарочно).
      - Не знаю, Серёжа...
      - A про Изольду и Тристана я читал, но, знаешь, почему-то забылось, что она - замужняя дама, матрона, можно сказать. Забылось почему-то, и всё тут.
      - Я знаю, почему, - Зоя смотрела мне в глаза прямо, не опуская взгляда. - Потому что ты думаешь: любовь - привилегия свободных, не обременённых брачными узами людей. Это у тебя в подсознании сидит, и ты недаром забыл, что влюблённая Изольда чья-то жена.
      И тут я совсем смутился и признался:
      - Да нет, всё проще: я читал отрывки в хрестоматии зарубежной литературы ...
      - Не люблю хрестоматии, - нахмурилась Зоя. - Люблю подлинники. Ох, мне пора!
      Зоя уходила всегда как-то вдруг сразу: минуту назад ещё целовала меня, и вот - у двери, почти собранная, сапоги надевает. Я к этому привыкнуть так и не смог.
      ***
      Иногда мы не виделись день - два, а то и больше. Однажды мой друг намекнул, что Юрка Астахов по-прежнему пользуется Зоиной благосклонностью, и всё у них замечательно - обходятся без кофеев, разговоров о Гессе, теориях Сеченова и тэ дэ и тэ пэ, сразу в койку, a то и без нее обходятся - разве что на абажуре ещё не кувыркались. Она у него и в рот берёт, обожает это дело, а тебе разве ещё не сосала?
      Я поднял руку, чтобы удалить своего друга, который меня любил и, как я теперь понимаю, хотел предостеречь от всяких сложностей, но он опередил меня - перехватил кисть и крепко её сжал:
      - Что ты, Сережа? Из-за бабы! Юрка, знаешь ли, никогда не туфтит. У него этих баб перебывало - не сосчитать, он и сам в них запутается. Зачем бы ему еще и Зою в свой "дон-жуанский" список вносить, если у них ничего не было? Ты сам подумай!
      Он опустил мою руку, и она сама собой снова взметнулась вверх, но меня остановили его глаза - столько в них было печали и неизъяснимой тоски, что не смог я ударить друга. Он был у меня один.
      ***
      В небольшом селе мы с Зоей не могли пойти вместе в кино или на танцы, а потому приходилось идти в тот же Дом культуры поодиночке, чтобы уже там как бы нечаянно встретиться, причем, своими компаниями - для отводу глаз. Ну, и для того, конечно, чтобы не попасть в раздел "Светской хроники" местного радио "ОБС" - "Одна баба сказала".
      - Как бы я хотела оказаться с тобой в большом городе, где никто нас с тобой не знает и никому до нас нет дела, - сказала однажды Зоя. - И гуляли бы мы с тобой по улицам, и ели бы мороженое, и если бы захотели, то поцеловались бы на глазах у прохожих - кому какая разница? Я так хочу быть с тобой рядом! Увижу тебя на улице - ты идёшь такой одинокий, неприкаянный, ещё и дороги не разбираешь: если лужа, так в неё попадаешь, и по грязи тоже напрямки. И так хочется подойти к тебе, тронуть за руку, прикоснуться к твоим усам. У, котяра мой ласковый!
      Эти её прозвища - "котяра", "серый", "птенчик", "зайка" - звучали непривычно, и я никак не мог привыкнуть, допустим, к тому, что я почешу-то "кисочка усатая с во-о-от та-а-а-ким птенчиком!" А ещё Зоя обижалась, если я её никак не называл, ну там, предположим, ласточкой или мышкой, и всё повторяла, что женщина любит ушами, а мужчина - глазами, и мне никогда не понять, почему ей так нужны разные нежные слова...
      ***
      А потом случилось так, что Зою послали в областную больницу на стажировку, а через две недели и меня - на семинар.
      Бросив суску с вещами в гостинице, я тут же помчался разыскивать Зою. И нашел!
      ***
      - Ты приехал? - удивилась она. И надолго?
      - Семинар, пять дней!
      - Вот как! Ученье - свет...
      ***
      - Да плевал я на эти лекции! Хочу сейчас же, вот сию минуту похитить тебя отсюда и увести в кафе "У командора". Где ваше манто, мадам? Извольте надеть!
      - Ну и фантазии у тебя, - усмехнулась Зоя, и в её глазах блеснули серебряные льдинки. - Ничего оригинальнее не смог выдумать? Тут, между прочим, все ходят на Сопку любви, с неё открывается прекрасный вид на Авачинскую бухту. А ты - к "Командору"...
      - Там можно посидеть вдвоём, - робко заметил я. - У нас с тобой никогда не было романтического ужина при свечах...
      - Начитался дурацких книжек, насмотрелся идиотских фильмов: ужин при свечах, - передразнила Зоя. - Но, впрочем, я не против таких ритуалов. Против лишь обстоятельства. Сегодня ничего не получится. Извини, Серёжа.
      - Но ведь ты же сама хотела: большой город, нас никто не знает, мы можем делать любые глупости...
      - Не сегодня, Серёжа милый. У тебя в гостинице есть телефон? Я позвоню завтра, ладно?
      Мы стояли в вестибюле, мимо ходили разные люди, а один молодой человек в белом халате, пробегавший мимо уже второй или третий раз, вдруг резко затормозил, даже чуть не упал, и с улыбкой спросил Зою:
      - Всё в порядке? Планы не меняются?
      - Нет, нет, - поспешно сказала она. - Всё остаётся в силе.
      И молодой человек побежал дальше. Зоя поглядела ему вслед, как-то очень оценивающе поглядела - так, знаете ли, женщины смотрят на античные мужские скульптуры, - и повернула ко мне лицо, и наконец улыбнулась, и сказала:
      - Мы договорились побыть у нашего преподавателя дома. У него медицинская библиотека неплохая. Ты извини меня, ладно? У меня другого случая не будет...
      И пошла от меня, не оборачиваясь.
      ***
      Назавтра она не позвонила. И послезавтра тоже, и эти два дня я приезжал в больницу, где Зоя стажировалась, - то слишком рано, то слишком поздно, когда стажеров уже не было. И только на третий день Зоя позвонила мне. Не извинилась, ничего не объяснила, будто никуда и не пропадала - только и сказала:
      - Давай побродим до улицам. Просто так. Как бездельники.
      Но внезапно подул северный насквозь пронизывающий ветер, и посыпался сухой, колючий снег, и быстро стемнело, и в этой неуютной промозглости, казалось, вот-вот и душа застынет, сосулькой обернётся. Мы забежали в какое-то кафе, обшарпанное и тусклое. За столиком сидели две парочки франтоватые, с иголочки одетые мужчины, и с ними синие, худющие девицы с очень ярким макияжем, невольно навевающем воспоминания о новогоднем карнавале.
      - Васька, - сказала одна девица, - у тебя дерьмо, а не сигареты: куришь - и никакого толку...
      - Это не "Беломор", а "Филипп-Моррис", - назидательно выставил указательный палец Васька и сверкнул золотой фиксой. - Темнота ты, темнота, ничего в табаке не понимаешь! Тебе одно и нужно: чтобы горло покрепче драло...
      - Ну-ну! - огрызнулась девица. - Потише не поворотах! Куда-куда, а уж горло драть не даю...
      Вся честная компания так и грохнула.
      Всё ясно: портовые шлюшки с кавалерами. Зоя с интересом разглядывала девиц, и в испытующем взгляде её глаз сквозило что-то застенчиводевическое, испуганное, но и восторг был, это даже странно было: она будто бы не их, этих задрипанных профурсеток, жалела, а себя - чистенькую, ухоженную, интеллигентную, соблюдающую правила и приличия.
      Мы быстро выпили свой кофе, раскрошив по столику песочное пирожное.
      - Ты меня посадишь на автобус? - спросила Зоя. - Провожать не нужно. Подруга знает моего мужа, вдруг увидит нас вместе, вот пересудов-то будет!
      - Я в номере один, - намекнул я. - В буфете, между прочим, есть шампанское...
      - Нет-нет, я что-то устала. Извини.
      В общем, всё получалось не так, как мы мечтали: Зоя была занята, а я не смел на чём-то настаивать - не хотел быть навязчивым. Так и прошёл мой семинар.
      А вернувшись домой, дней через пять получил письмо: "Не вини меня, милый, ни в чём, и сама знаю, что виновата, но поделать ничего с собой не могла: там, в нашем сельце, ты, такой обаятельный, умный, самый-самый, был мне так необходим, что я забывала всё на свете, а тут, в городе, нечаянно вспомнила, что кроме всего прочего есть любовь, и это не всегда постель, как у нас с тобой, и даже вовсе не обязательно постель и все эти в ней кувырканья, но, может быть, я ничего не понимаю и хочу сама не знаю чего (и вправду - чего?), ведь не безразлична тебе (правда?), и ты по мне тоскуешь (да? нет?), но этого, наверное, мало..."
      Вот так, всё через запятую, на одном дыхании - поток сознания. Может быть, может быть. Любовь забирает человека всего, без остатка, и ей всегда мало времени и пространства - она не помещается в сутки и уж, конечно, выходит за пределы квартиры. Ей нужен весь мир. Но это, увы, понимаешь не сразу...
      На подоконнике лежала раковина рапана. Она мне тоже досталась от прежнего хозяина квартиры вместе с пластинками.
      Сколько я ни прикладывал эту большую раковину к уху, так и не смог услышать в ней море: видимо, при жизни рапан был глухонемым, и его оболочка не вобрала в себя звуки морских глубин и музыку прибоя. Выбросить её было жалко. Всё-таки она была красивая и необычная: на её поверхности лепились ракушки поменьше, иные с рисовое зернышко - они располагались так живописно, что получилась странная картинка, напоминающая рисунок абстракциониста: чайка парит над парусником, а может, и не чайка, а перистое облако проплывает над скалистым островом. Или это гром и молния? А может, водоросли? Вообразить можно было всё, что угодно.
      Я взял раковину, повертел её - и ракушечный рисунок вдруг обернулся разбитым зеркалом, в котором туманно отражался быстро несущийся по волнам клипер. Или это мне только показалось?
      А через три дня, как я получил озадачившее меня письмо, и Зоя прилетела. И мы, конечно, встретились, и пили кофе, и, как прежде, смеялись и молчали, говорили о пустяках и спорили, но вот о том письме почему-то не вспоминали.