Что движет солнце и светила

      Зоя попросила найти пластинку Рэя Кониффа.
      - Ту, что с "Дождем", - уточнила она.
      - Откуда ты знаешь, что она у меня есть? - удивился я. - Раньше мы её вместе не слушали...
      Зоя вздрогнула от вопроса, но тут же, как ни в чём не бывало, улыбнулась:
      - Не знаю, откуда я это знаю. Просто мне показалось: ты должен любить Рэя Кониффа, и его "Дождь" - тоже...
      Я и вправду любил эту пьесу. Всегда ставил пластинку с ней, когда как-то неуютно было на душе. Но откуда она знает про "Дождь"?
      - Я про тебя много чего знаю, - отшутилась Зоя. - Вернее, понимаю...
      Уже потом, когда Зоя засобиралась домой, я сказал:
      - А письмо я получил...
      - Вот и хорошо, - весело отозвалась Зоя. - Ты не обращай внимания. Мало ли что может написать женщина, особенно, если у неё дурацкое настроение...
      Она вышла, и я тут же погасил свет, чтобы, отдёрнув штору, смотреть в окно, как Зоя идёт по скользкой ледяной дорожке, посверкивающей под жёлто-зеленой луной.
      Зоя знала, что я гляжу ей вслед. Она остановилась, махнула рукой: хватит, мол, смотреть, глаза проглядишь - и в ту же минуту с ближайшего сугроба серой змейкой взметнулась позёмка, и, набирая силу, закружила-заплясала вокруг Зои, и через каких-то минут пять уже ничего не было видно - снег, всхлипы ветра, грохот листа железа, сорванного с крыши, и в этом тарараме шла женщина в чёрной шубке и красной вязаной шапочке...
      Эта шапочка, заметная издали, примерещилась мне следующим вечером у поликлиники. В её левом крыле было что-то вроде общежития, и жил там в одной из комнат весёлый человек Володя Писаренко. Он знал кучу всяких анекдотов, играл на гитаре, пел преферансист был классный, а кроме всего прочего пользовался ещё и успехом у местных дам.
      Так вот, красная шапочка промелькнула под тусклым фонарём, скрипнула дверь, вылетело из неё облачко пара и второе от края окно, ярко светившееся, потускнело - Володя Писаренко выключил верхний свет и воткнул в розетку ночник. Оригинальная, кстати, штучка: вроде как восьмигранник, и на каждой грани - какой-нибудь мифологический сюжет. Меня потрясала Леда в объятиях Лебедя. Этот ночничок Володи привез из Афин. Он через каждые два года куда-нибудь ездил по турпутёвкам.
      Кто-то маленький и подлый, вдруг оживший во мне, толкнул изнутри, ударил в ребра и шепнул: "Ну, что смотришь? Леда в объятиях Лебедя, а Зоя в Володиных, да!"
      И сердце у меня остановилось, а потом покатилось, покатилось и, не опомнись я, наверное, разбилось бы. Но кто-то, насмешливый и глупый, во мне теперь живущий, словно рентгеном стены просветил. И сердце моё зашлось, и впервые в жизни я почувствовал мучительно острые покалывания в груди...
      И кто-то другой, разумный и осторожный, подмигнул и надвинул шапку на лоб: "А, может, ничего и нет, дружище? Примерещилось, к примеру. Или это не она, братан, а совсем другая, нам не известная особа".
      Но ехидный снова толкнул кулаком под ребро, и сердце, странно дернувшись, повисло на тонкой ниточке, и защемило, и заныло, и затрепыхалось птицей.
      Так! Надо позвонить Зое. Если она дома - значит, всё в порядке. Но как это сделать? Может, пойти в Дом культуры? Нет, не тот вариант : там сейчас репетирует оркестр, куча народу, у методиста Галины Николаевны обязательно кто-нибудь сидит, все курят, зубоскалят и придумывают какой-нибудь КВН ИЛИ ещё чего, только зря стараются - всё равно, как до дела дойдёт, желание у всех пропадёт, и у Галины Николаевны у первой: она просто обожает всякие планы и мечты, не больше.
      Так-так, что же делать? Может, пойти Е гостиницу - там, говорят, установили таксофон. Но, опять-таки, администратор Лида Румянцева или, того хуже, баба Вера-уборщица обязательно подслушают и, уж будьте уверены, сделают такие выводы, что лучше их обеих сразу застрелить.
      И тут я вспомнил, что, уходя с работы, не закрыл форточку. Чтобы попасть в контору, всего-то и делов: залезть на завалинку и проскользнуть в широкую - медведь пролезет! - форточку. Я, конечно, так и поступил.
      К телефону долго никто не подходил. Наконец, я услышал голос Зоиной мамы:
      - У телефона!
      Звучало это как-то по-старинному нелепо, и я всякий раз сдерживался, чтобы не прыснуть в трубку.
      - Добрый вечер! Нельзя ли услышать Зою Ивановну?
      Носовой платок, положенный на трубку, наверное, действительно изменил голос, потому что меня спросили:
      - А кто это?
      - Пациент!
      - Что-то не пойму, кто это. Серёжа, это вы?
      - Пациент.
      - Больных она принимает в поликлинике.
      - Но у меня сердце болит сейчас. Понимаете?
      - Нет, не понимаю. "Неотложку" вызывайте! Зои Ивановны нет дома...
      Так! Всё понятно! Ах ты, чёрт!
      Окно Володи Писаренко не светилось. Чёрная яма. Тишина. Впрочем, нет, где-то поёт Эдит Пиаф. Какой-то шорох, вскрик... Нет, бред, галлюцинация. Это всего лишь скрипнул под ногами снег, и ветер ударил сосульки. Никого у Володи нет. А вдруг? О-о-о-о! Я стукнул в раму и отпрянул к стене, краем глаза пытаясь увидеть, отдёрнется ли штора. Никакого движения! И ещё раз стукнул, и ещё. Даже если бы Володя был дома, пусть и не один, он, как человек любопытный, обязательно посмотрел бы, кого это принесла нелегкая средь ночи.
      Тёмный провал окна. Колючий силуэт алоэ. Никакого движения.
      Я замёрз до того сильно, что меня начало тошнить от холодного, острого воздуха.
      Дома кое-как согрелся. Вскипятил чайник, заварил горсть каких-то сухих листьев напополам с корешками шиповника - эту смесь мне Зоя Ивановна дала. Сказала, что тут, на Севере дальнем, новичкам нужно принимать адаптогены, чтобы побыстрее привыкнуть к его климату.
      И когда, разморенный теплом и чаем, я заснул, а может, и не заснул, не знаю, но было мне видение: Зоя целуется с Володей, вот так и так, и так как со мной!
      Я тут же вскочил, заметался по комнате, схватился за
      какую-то книгу - оказалось, "Манон Леско" aббата Прево. Изящный томик тут же был обронён, и снова я заварил чай, и вперился в темень за окном, и думал о Зoe, и мысли, одна нелепей другой, будоражили меня до самого утра...
      - Ты ревнуешь? Я знаю! - с торжеством сказала Зоя, когда я спросил её, где она была вчера вечером. Она пришла ко мне как ни в чём не бывало, розовощёкая от мороза и свежая.
      - И зря ты потревожил маму. Она уже спала. А тут звонок: пациент, сердце, что за чушь! Ничего лучше не мог придумать?
      И оправдываться пришлось мне.
      - Знаешь, Сережа, ты лучше всех, - грустно оказала Зоя, и попросила у меня сигарету. - Бабы будут тебя любить. Сильно! И не потому, что ты ласковый, Сережа. А потому, что в любви думаешь не о себе, а о женщине... Молчи, молчи! Но потому и будут тебя обманывать, Серёжа...
      - Почему?
      - Не знаю. А впрочем, знаю! Чтобы понять: ты, как ни крути, лучше всех. А может, чтобы досадить тебе? Ты, в любви такой серьёзный, требуешь и от женщины того же. А она, допустим, не может принадлежать тебе безраздельно... Ах, нет, не так! - Зоя прикусила нижнюю губу, её глаза потемнели. - Всё не так я говорю, какие-то глупости на ум идут. А, вот! Придумала. Женщина может быть не уверена в тебе или в себе, ей другая партия нужна, или она, к примеру, уже замужем и, значит, привязывать её к себе ты просто не имеешь права...
      - А если я предложу руку и сердце?
      - Не захочешь, Серёжа.
      И, наверное, это была правда. Я никогда не смог бы простить своей жене, что у неё до меня был кто-то, кого она любила, говорила всякие нежные слова, может быть, те же самые, какие и мне нашёптывает, весь её опыт, повадки, сущность - всё это создавал ведь не я, а тот, другой, и, целуя женщину, я целовал бы и его, научившего её, быть может, очень многому. Что-то навсегда остаётся в женщине от мужчин, которых она знала, и в мужчине всегда присутствуют все его женщины.
      - Тебя послушать, так получается: ложась в постель с одним мужчиной, женщина поневоле занимается групповым сексом - и с ним, и со всеми своими бывшими любовниками, - рассмеялась Зоя. - Да ещё и его женщины при этом присутствуют. Содом и Гоморра!
      - Ну, не знаю, - сказал я, чтобы хоть что-то сказать, потому что мне не хотелось продолжать эту тему. - Думай, как хочешь...
      - А я не думаю, я знаю, - Зоя провела указательным пальцем по моей щеке. - Если я люблю человека, то других для меня не существует. И знаешь, что самое ужасное?
      Я пожал плечами, не отрывая взгляда от её вдруг потемневших глаз.
      - Самое ужасное, что когда мне придётся исполнять супружеский долг, быстрая серая тень пробежала по её губам, - я обязательно вспомню тебя. И в тот момент, когда он войдет в меня до конца, я закрою глаза - и ты будешь со мной вместо него...
      - Ну-ну, - сказал я, и что-то запершило в горле. - Ладно тебе. Не думай об этом. Давай лучше займемся любовью. Мне нравится, когда твои ноги на моих плечах...
      - И я поколачиваю тебя пятками по спине, - рассмеялась она. - Ты немножко мазохист, Серёжа. Ах, как я хочу, чтобы ты вбил свой кол, и глубже, и сильнее, и крепче...
      Она всё-таки была немножко бесстыдной. И мне это нравилось.
      Потом, внезапно, как всегда, засобиравшись домой, Зоя вдруг кинула взгляд на подоконник и спросила:
      - А рапан так и молчит?
      - Да, - машинально ответил я. - Полная тишина!
      - Это, наверное, от того, что в раковине есть дырка, совсем крохотная, в "хвостике", - сказала Зоя. - Может, её нужно заделать? И тогда в раковине оживёт море...
      Когда она ушла, я исследовал раковину и, действительно, обнаружил: у неё отбит кусочек самого верхнего завитка. Но откуда Зоя это знала?
      Я взял немного замазки и заделал дырочку в рапане.
      На проигрывателе лежала пластинка Рэя Кониффа. "Дождь". Я включил музыку. Теплые струи заплясали по асфальту, зашуршали в траве, запрыгали по крышам. Дождь в большом городе. Мокрая мостовая. Девушки под яркими зонтами. Прохожие прячутся под карнизами и навесами. И так весело и смешно какой-то парочке, которая, взявшись за руки, кружится под внезапным ливнем! А сквозь облако уже проглядывает солнце, и его блики скользят по влажной листве тополей, и по бутонам мальв, и опадают лепестки разноцветных космей...
      Зоя всё это любит. Но откуда она знала, что у меня есть эта пластинка?
      Уже и глупый давно бы понял, что она бывала в этой квартире, когда тут жил другой мужчина. И держала в руках раковину рапана, и слушала Рэя Кониффа, и, может быть, делала с хозямном то же самое, что и со мной.
      Но я этого не хотел понимать.
      ***
      Перед отпуском - по примеру других "северян", я взял его сразу за три года, это, считай, больше пяти месяцев отдыха - я спросил Зою, что ей привезти с "материка".
      - Что сам захочешь, - был ответ.
      И никогда я не забуду той нашей ночи, последней перед расставанием. Будто после неё уже вообще ничего быть - ни слов, ни восклицаний, ни объятий, НИЧЕГО!
      - Знаешь, о чём подумала? - сказала Зоя. - Вот ты женишься, будет у тебя семья, дети, благополучный дом, хорошая работа. И вдруг приезжаю в ваш город я. И мы случайно встречаемся - на улице или в трамвае. Я ужасно люблю ездить в трамваях! И всё у нас начинается сначала. И я увожу тебя от жены, детей, фаршированных блинчиков по выходным...
      - Что ты, - ответил я, - ты же знаешь: я не люблю блинчики!
      - Полюбишь. Муж любит то, что любит жена. Иначе он будет голодным. Прекрасно! Значит, буду стройным!
      - Послушай, - посерьёзнела Зоя, - а почему ты не пытаешься хотя бы слукавить: "Милая моя, не расстанусь я с тобою никогда! Какая жена? Какие дети? Что ты!"
      Я отшутился, сказал какие-то глупости, и чтобы Зоя больше ничего не выдумывала, закрыл ей рот поцелуем, и как только она хотела что-нибудь сказать, снова целовал. А что я мог возразить? Мне нужна была только она. Одна. Без прошлого. Без привычек. Сама по себе. Вообще-то, я не похож на взломщика сейфов, но и самому себе не мог дать гарантии, что не попытаюсь проникнуть в её прошлое, не стану мучить её и себя пошлым выяснением обстоятельств её женской биографии.
      Это сейчас я понимаю, что женщину нужно принимать такой, как она есть, и всё, что было у неё до тебя, - это путь к тебе, не всегда прямой и безоблачный. И ты всегда виноват сам, если она вдруг вспомнила всё, что было у неё в предшествующей жизни, и в эти минуты возвращения в прошлое ты для неё, скорее всего, не существуешь.
      А тогда, лёгкий и свободный, я улетел в отпуск. Владивосток, Хабаровск, Санкт-Петербург с драгоценной аурой Павловска и Пушкина, Тбилиси с его волшебной улицей Шота Руставели, Ереван - ещё прекрасный, весёлый и богатый, Рига, пахнущая сиренью и свежезаваренным кофе... О, как много я ездил, и напропалую тратил деньги, и жил в лучших гостиницах, и пил вина, которые теперь продают в бутиках как эксклюзивные. Но однажды, вернувшись от случайной полушлюшки-полудекадентки (писала маслом мужские торсы, только их, и ничего больше!), я почувствовал глухую тоску. К тому же накрапывал дождь, серый, и нудный, и холодный, а по телевизору показывали красивую жизнь в Швеции, и даже дождь там был другой: разноцветные зонтики, веселое перестукивание дождинок по барабану, оставленному в парке, чистый лик асфальта, кораблик дубового листа в хрустальном ручейке. Рэй Конифф. О, боже мой, "Дождь"! Дождь, который идёт не для меня.
      - Ну, если не для меня, то пусть он ни для кого не идёт, - пьяно подумал я и выдернул шнур телевизора из розетки.
      В гостинице отключили горячую воду, и я попробовал обмыться холодной, чтобы смыть прикосновения художницы, тело всё ещё чувствовало её холодные длинные пальцы, но меня будто током шибануло - ледяная струя показалась острее сабли...
      Вот тут-то я и подумал о Зое. Хреново мне было, чего у там,очень захотелось услышать этот лёгкий, чуть насмешливый голос. И я попросил телефонистку принять срочный заказ.
      Через час телефон затренькал-задребежжал. Трубку взяла Зоина мама.
      - Здравствуй, Серёжа! А Зоя уехала. Насовсем. Я вот тут подзадержалась. Они меня к себе тоже забирают...
      - Кто "они"?
      - Зоя с мужем. Буду у них жить. Да разве она вам ничего не говорила о переезде?
      - Нет, - равнодушно сказал я и сам удивился этому. - Я только хотел узнать, какая у нас там погода. Скоро мне возвращаться, вот и решил позвонить. Чей телефон первым на ум пришёл, тот и назвал телефонистке. Оказалось: ваш номер.
      - Погода? Да ничего, терпимо. Вчера вот снег выпал, не тает...
      Я не дослушал и положил трубку.
      Больше Зою Ивановну я никогда не видел. И даже её фотографии у меня нет. И когда я о ней думаю, возникает в памяти светлая женщина с тонкими чертами холодного лица. Такая далёкая, полузабытая, чья-то жена и добрая мать. Глаза её лучатся, и весело морщинится нос. И я говорю: "Зайка, послушай, зачем ты так много смеёшься? От смеха морщинки на лице остаются". И она в который раз отвечает, шутливо хлопая меня по обнаженной спине: "Зануда! Господи Боже мой, какой зануда!"
      И смеётся, смеётся Зоя Ивановна, Зоя, Заинька, Зойка...
      ***
      Ещё одна женщина называет меня занудой - моя собственная жена. Недавно мы с ней ходили на балет "Ромео и Джульетта". Если честно, то я ничего не понимаю в этом искусстве, неправдашнем и придуманном от начала до конца. Вот спектакли или даже оперетты - совсем другое дело: люди разговаривают, ходят, поют по-человечески, и всё, знаете ли, понятно, а в балете каждый скачок что-то да значит, поди разберись.
      Смотрю, моя Наташа прямо побледнела от переживаний за Ромео и Джульетту, впечатлительная она у меня. А когда Джульетта упала и умерла лежит, не двигается - даже вскрикнула!
      Я взял бинокль и посмотрел на балерину: она пыталась, бедняжка, лежать неподвижно, но так, видно, напрыгалась и наскакалась за спектакль, что не могла сдержать напряжения - тяжело дышала, губы полуоткрыты и дрожат.
      - Смотри, - сказал я жене, - она даже мёртвой притвориться не умеет. Лежит и дышит. Что за балерина такая?
      - Зануда, - ответила Наташа. - Зачем ты всё портишь? Прекрасный был спектакль!
      И отобрала у меня бинокль.
      А на следующий день она принесла с работы крохотную розетку растения, похожего на заячью капусту. Горшочком для него стала раковина рапана. Наташа насыпала в неё земли и посадила туда цветок.
      - Ну, зачем ты это сделала? - спросил я, увидев озеленённую раковину. В ракушке жило море...
      - Ничего там уже не жило, кроме тараканов, - отрезала Наташа. - У ракушки отбился осколочек, и она уже не шумела. Просто ты давно её не слушал.
      - Я бы отреставрировал её...
      - Не нуди, пожалуйста, - Наташа бросила на меня снисходительный взгляд. - Это сейчас модно - выращивать мелкие растения в раковинах.
      - А что, если я хочу слышать звуки моря?
      - Ой, да пожалуйста! Сколько угодно!
      Наташа открыла кухонный шкаф и сняла с полки термос.
      - Ты считаешь, что в нем живет море? - рассмеялся я.
      - А ты послушай...
      Она вытащила из термоса плотную пробку и приставила его к моему уху. Сначала я ничего не слышал, но вдруг в колбе плеснула волна, и зашуршал под чьими-то ногами песок, и снова на него накатила волна.
      Пораженный, я молчал и слушал звуки моря, которые откуда-то взялись в пустой колбе термоса.
      ***
      ...В серый, предутренний час что-то кольнёт вдруг в сердце, и, открыв глаза, я долго лежу неподвижно и смотрю в тёмный потолок. Почему-то мне кажется, что где-то далеко-далеко вот так же неподвижно, замерев у плеча мужа, лежит Зоя Ивановна и, может быть, думает о том, как приедет в наш город и случайно встретит на улице меня.
      Впрочем, откуда она знает, где я живу? И узнает ли меня, ведь столько лет прошло, и я уже не юн и строен. Я уже не тот совсем. А вдруг и я её не узнаю? И мы пройдём мимо друг друга.
      Сердце у меня сжимается и, чтобы унять боль, я обнимаю Наташу и засыпаю. Всё-таки когда рядом живой человек, не так одиноко, как могло бы быть.
      ОХОТА
      Фанни подмигнула и лукаво повела бровью вправо: смотри, мол, кто идет, ничего, а? Я и сама его уже рассмотрела, хоть и не ношу на таких прогулках очков - не хочу, чтобы слепошарой называли. Хорош, ничего не скажешь! На ногах-то не очень твердо стоит, но марку держит: костюм из приличной шерсти - английский, кажется, с сероватым благородным отливом - ни пятнышка, ни пылинки, а туфли на белой подошве будто только что в руках чистильщика побывали - глянец матовый, дорогой. Рубашка, правда, не в тон - канареечной расцветки, но зато тоже, видно, импортная. Ценный кадр!
      Сразу видно: еще не успел свои капиталы растранжирить; наверное, мареман, может, с Камчатки - у камчатских рыбаков загар бледноватый, кварцевый какой-то; здесь, в Хабаровске, у него, ясное дело пересадка, мест на самолет нет, транзитная маета, одним словом; вот он с корабля да на наш бал и пожаловал - со скуки ли, просто так ли, от нетерпения ли по "материковским" приключениям и вольной жизни, ах, не все ли равно тебе, Бочонок!
      Бочонок - это я. Так Меня Фанни окрестила. На бочонок я не похожа, не думайте - не худа, но и не толста, талия на месте, и все остальное в порядке, конкуренцию пока выдерживаю. А Бочонок - это потому, что мне все мало, как в бездонную посудину попадает. И что попало, то пропало, сама знаю. И страсть как не люблю одалживаться и одалживать. Девки знают: деньжата у меня есть, но никто и двух копеек на телефон не попросит - тут же огрызаюсь: "Что, мало дают, трам-па-ра-рам!" Благословляю как могу. Пусть знают! Бочонок чужого не возьмет, но и свое не отдаст, фиг вам!
      И второй, тайный смысл поганка Фанни вкладывает в прозвище. Она где-то вычитала, что когда во времена царя Гороха открывали старый бочонок с дорогим, настоящим ромом, то от одного амбре благородного напитка мужики косели. Так, мол, и от меня, еще не дотронувшись, пьянеют. Намекает на дезодоранты, которыми пользуюсь, особенно - на "Интимный".
      Я из Риги таких целую упаковку привезла. Очень удобно - попрыскалась, и не надо всякий раз под душем мокнуть. Наша водопроводная вода, между прочим, сушит и, следовательно, старит кожу, да еще после помывки хлоркой за версту несет - особенно не жалеют бухать эту дрянь летом, чай невозможно пить: привкус нехороший, заварка сразу бледнеет.
      Фанни-то все равно: мало того, что хорошенькая, так ведь еще и молоденькая. "Я гимназистка седьмого классу, денатурат я пью заместо квасу..." Про нее ведь песенка!
      Школу-то она, правда, закончила и, между прочим, только с двумя четверками, но поступать никуда не стала. Как и я, устроилась вахтером. А что? Очень даже удобно! Я, например, отсижу ночь, хоть книгу, наконец, какую-нибудь в руки возьму - ну, "Сто лет одиночества" или "Мастера и Маргариту", дрянь не читаю, - но зато потом двое суток свободная. Что хочу, то и делаю!
      Вот захочу - и этот прифранченный мареман пойдет со мной. Только бы он нормальным, господи, был, уже тошнит от этих лизунчиков или тех, которые расстегивают молнию и сразу велят на коленки становиться. Один недавно вообще с приветом попался. Как только я дверь на ключ закрыла, он меня хвать за волосы и говорит: "Ну, что, сучка? Сосать будешь? Такого х*я ты ещё в жизни не видела! Подавишься, проститутка!"
      Ну, я тихо так, скромно улыбаюсь, что-то бормочу типа: "Да я вообще это нечасто делаю, мне деньги просто нужны..." А он: "Все вы сучки одинаковые! Проси: мужчина, дай подержать х*й..."
      Что делать? Главное: не суетиться, глядишь: всё образуется. Пришлось мне состроить жалобную гримасу и протянуть нараспев ту фразу, которую он приказал мне сказать.
      - А вот тебе! - он вынул из кармана курки сверток.
      - Что это, милый?
      - Бери!
      В свёртке, оказывается, был фаллоимитатор. Длинный, не меньше двадцати сантиметров, чёрно-фиолетовый, головка - бордовая и, главное, почти натуральная мошонка: яички тёмно-коричневые, поросшие чёрными волосами. Всё это в его руке смотрелось просто чудовищно: будто бы он отрезал эдакое достоинство у какого-то негра и демонстрирует его как трофей. Фууу! Эти штуковины я и раньше видела (и не только видела, хи-хи!), но такое чудо-юдо - впервые.
      - Давай-давай! - поторапливал он меня. - Глубже, сучка, бери! Что, рот тебе порвать, что ли? Глубже! Сантиметр за сантиметром - лижи, чмокай, да погромче! Соси как чупа-чупс. Любишь чупа-чупс сосать? Этот лучше, да?
      Ну, естественно, я толкала этот фаллоимитатор в рот, как он просил. И глаза зажмуривала - якобы от удовольствия. И слюни специально пускала. Ему так хотелось.
      - Води его туда-сюда! - приказал он. - Быстрее, сучка! Представь, что тебя в горло трахают. Резче, ещё резче...
      Честное слово, у меня от этих манипуляций настоящие слёзы полились. А он, гадёныш, знаете, что делал? Вытащил своё орудие из брюк и, зажав пятёрней, наяривал.
      - Классная у тебя, сучка, глотка! Часто тебя так жарят?
      Я не знала, какой ответ ему хотелось услышать, и потому молча продолжала своё занятие. Как будто бы вся, прости господи, в экстазе, и, типа, ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу - рот важным делом занят.
      - Не слышу ответа, - он побагровел, часто дышал. - Такие х*и тебе и не снились? Благодари меня, что попробовала такой наконец!
      Я вынула фаллоимитатор и, нарочито переведя дыхание, с энтузиазмом подыграла ему:
      - Милый, спасибо тебе. Если бы не ты, я никогда не узнала бы, что такое настоящий член!
      А он вдруг закатил глаза, заорал как сумасшедший и кончил. Вот паразит, всю дорожку уделал спермой: она у него брызнула как из сифона.
      - Оботри рукой, - приказал он. - И немножко поласкай...
      Я думала, что после этого у него снова будет эрекция, но ничего подобного. Он взял фаллоимитатор, завернул его в пакет, а мне напоследок сказал:
      - Смотри, сучка, не болтай об этом никому. Если узнаю, что болтаешь, то кранты тебе. А таких б**й, как ты, я не трахаю. Чести много!
      Потом я его морду видела по местному телевидению. Этот урод, оказывается, большая шишка. Чего, кстати, никак не скажешь об его "отростке": он у него с мизинчик и тонкий, как пальчик ребёнка. Наверное, когда я делала минет фаллоимитатору, он представлял, что это его член, и он меня имеет в самое горло. А! Что там эти онанисты фантазируют - это их дело. Мне-то что? Лишь бы заплатили. Но к противному, скажу я вам, привыкнуть нельзя.
      Не знаю, почему я это вспомнила, разглядывая маремана. Может быть, потому что на нем были узкие, облегающие джинсы, и они, так сказать, наглядно подчёркивали: в пазу у него не хило.
      - Чо, запала? - перехватив мой взгляд, хихикнула Фанни. - Может, это носовой платок в кармане так свернулся, а член у него - коротышка, хи-хи!
      Я её пихнула локтем:
      - Молчи, дурёха! Мне фиолетово, что там у него. Лишь бы заплатил...
      Мареман вышел из яркого круга света, который падал сразу с двух фонарей.
      - Который, девочки, час?
      Помираю! Тоже мне, нашел, как подкатить. У самого-то, вон они, часы, поблескивают из-под манжеты. И, кажется, настоящая американская электроника с музыкой, будильником и противным попискиванием через каждый час.
      -Час, да не для вас!
      Это Фанни вякнула, глупышка. Тоже мне, заигрывает как придурочная.
      - Что так?
      Фанни коротко хохотнула, игриво взбила пятерней волосы на затылке, ответила:
      - А от вас часом не отделаешься...
      Ну-у, поехала на кочерге!
      - А у меня времени - во! - и на меня косится, улыбается: - Даже не знаю, что с ним делать, столько времени...
      Ясное дело, приезжий-то приезжий этот красавчик, а про нашу площадь откуда-то знает, и наверняка. А впрочем, чего знать-то? Видит: сидят две лахудры, одни, битый час, на плащиках розовые бантики - уже знак: ясно, что почем.
      Ладно, надо кончать эту комедию. Что-то знобит, холодок откуда-то из глубин тела высовывает свои осторожные лапки, трогает живот, грудь, поднимается все выше и выше, и я уже знаю: не приму "лекарства" - станет хуже: сначала ломота в затылке, потом руки-ноги словно кто отрывать будет, и страх, боже, страх заполнит каждую клеточку тела, страх - до отчаяния, до рвоты... Надо успеть принять "лекарство", черт бы его побрал.
      - Ну, вот что, - говорю. - У меня есть пачка кофе. В зернах. Видите? И сумочку раскрываю. - Настоящий мокко. Такого на вашей Камчатке, или где вы там обитаете, нет и не будет. Я его в ресторане "Юнихаб" по знакомству беру ...
      - При чем тут Камчатка? - удивляется мареман. - Я его в Стамбуле пил. На углях там кофе готовят, прямо на улице. Только не поймешь, что дороже стоит: кофе или холодная, из горных ключей вода. Там кофе с водой пьют...
      - Ну не раскладывать же мне угли прямо вот здесь! Я дома кофе варю. Правда, без коньяка он не имеет вкуса - все равно, что пиво без корюшки...
      Это я намек делаю. Неподалёку, в ночном клубе "Одиссей", у Витьки-швейцара можно бутылку взять. Если, правда, знать, как брать. Ну да ничего, я бы помогла. Витька-то запуган всякими проверками, но девочек-то знает в лицо, всегда выручит. Что вы думаете, молодой, здоровый парень за просто так - каких-то две тысячи рублей! - стоит у входа? Из любви к посетителям? Наивные!
      Одно плохо, что для ночных клубов мы с Фаннни - как бы это помягче сказать? - ну, не то чтобы не годны, а не той свежести, так я вам скажу. Там элитные девочки тусуются, крутые профессионалки, а кто мы? Да никто! Вернее, любительницы. Но если бы мы с Фанни захотели, то сто очков вперёд этим профурсеткам дали бы. Но мы с ней не какие-нибудь позорные девочки по вызову. Захотим - пойдём, не захотим - останемся вот на этой лавочке, и никакая бандерша нам не указ, да и сутенёра у нас нет. Лично мне нужны денежки, позарез нужны. А Фаннни - та ... хм..как бы это сказать?... ну, в общем, той нравится секс с незнакомыми мужчинами. Экстремалка! А еще она говорит, что чем бесплатно давать каждому кандидату в принцы на белом коне, так уж лучше что-то с него поиметь, пусть за удовольствие платит.
      Ладно. Вру я всё. Просто не хочется, чтобы вы меня дешевой шлюшкой считали. Ну, посмотрите на меня... Похожа я на шлюшку? Макияж нормальный, не разрисована как не знаю кто. И одежда скромная, юбка чуть выше колена, правда - это потому, что ...Ну, не важно, почему. В темноте всё равно не видны следы уколов.
      Так что в "Одиссей" мы с Фанни не ходим. Да и чего туда ходить? Этот клуб сейчас "голубые" оккупировали. У них свои "девочки" - манерные такие мальчики, томные, и глазки умеют закатывать не хуже кисейных барышень, и даже губки красят, прикиньте! А ещё Витька мне рассказывал, что некоторые наряжаются женщинами, и, знаете, ни в жизнь от натуралки не отличишь. Витька говорит, что пока одного такого не начал пялить, так и не понял бы, что это переодетый парень. Вот до чего наш тихий провинциальный город докатился. Господи, уже и тут на трансвестита нарваться можно. Но мы-то с Фанни натуральные, живые, и нам нравится всё естественное.
      - А то, сестра, не знаешь, где бутылку взять, - Фанни надувает губки, закидывает ногу на ногу и вытаскивает пачку сигарет.
      Мне ужасно хочется ее сигарет, они у нее с травкой - хоть на время съежится, спрячется липкий осенний холодок в теле...
      -Зачем? У меня есть! - Парень выразительно хлопает по пиджаку, который - как не заметила? - точно, чуть-чуть топырится на груди.
      Мне-то, по правде, этот коньяк, или что там у него совсем не нужен. А вот Фанни, когда придет с кавалером, той подавай, и подавай чего-нибудь покрепче. Она только так и взбадривает себя, и для другого это надо: упьется, мать родная, а там - все ей трын-трава!
      - Ну, сестра, мы пошли, - говорю. - Ты как? Тут останешься?
      - Посижу, - отвечает Фанни. - Ключ у меня с собой.
      - А вы что, сестры?
      - Ага! - хихикает Фанни.- Еще какие! Правда, Бо... Танюша?
      Я ее, если б назвала сейчас меня Бочонком, прибила бы, ей-богу. Злая я какая- то стала, и ужас как не люблю, когда, кликуху на всю улицу орут. А тут еще на виске забилась-застучала жилка и тупо, толчками к затылку поплыла боль. Скорей, скорей в нашу с Фанни конуру!
      А он, этот красавчик, вдруг ни с того ни с сего принялся с подругой моей разговоры разговаривать: и не прохладно ли ей, и не боится ли одна, темно, все такое и, может, лучше втроем прогуляться, скучно ему и так далее, на что Фанни знай себе хихикает (вот мымра!) да рожи корчит: она, когда курит, и без того щеки надувает, будто в шарик пыхтит, а тут еще и смех напал. Но я дернула парня за рукав, и мы потопали. Он что-то о Стамбуле рассказывал, про накую-то африканскую республику заливал, о Мальте и про то, что японки уже не носят кимоно. О боже, при чем тут они?