Соловьёв окинул взглядом её спину - сутулится жена, плечи опущены, волосы забраны в пучок, на шее редкие волнистые завитки: хоть бы в парикмахерскую, что ли, сходила; на бедрах топорщится серый халат в блеклых незабудках - и чего бережёт югославский бежевый пеньюар? Наверное, иной был бы у неё вид, если бы стоял сейчас на кухне, восстав с раскладушки, не он, Соловьёв, а тот, другой, которого Ольга наверняка помнила и - кто знает? - вольно или невольно сравнивала с мужем.
      Соловьёв живо вообразил Ольгу веселой, с распущенными по плечам волосами, улыбчивую, покладистую. И вздохнул.
      - Не нарыбачился, что ли? Это сейчас называется - рыбачить,
      так?
      - Брось ты...
      - Прямо сейчас бросать? - Ольга повертела в руках тарелку. - Жалко на тебя тратить. Подарок свекрови. Как-никак.
      - Ну, зачем ты так?
      Ольга принялась драить и без того сверкавшую серебром турчанку, только брызги летели во все стороны. Соловьёв прислонялся к косяку, скрестил руки на груди. Интересно всё-таки, помнит она или нет, давнюю, на первом году их совместной жизни, обмолвку? Сказала: "Он несвободным был, но женился бы. Тебе, Соловьёв, бояться больше нечего: его нет, совсем нет". И ещё что-то хотела сказать, но Соловьёв перебил: "Не надо. Разве я похож на взломщика? Не хочу взламывать твою душу." Больше они об этом не говорили, но Соловьёв напрасно думал, будто неревнив. И будто ему безразлично всё, что было в жизни Ольги до него. Но прошло опьянение, наивность и мудрость первых месяцев семейной жизни, и однажды Соловьёв понял: не он, а кто-то другой вылепил из Ольги женщину, и её привычки - это привычки того, другого. Наверное, она ничего не поняла, когда он стал противиться её особенным ласкам - резко отстранялся, однажды чуть не ударил Ольгу, но сдержался. Причин своей ярости, пожалуй, и сам не донимал. Как не понимал и другого: почему морщился, когда жена напевала песенку Булата Окуджавы про шарик, который улетел. Петь она перестала. И только когда запиралась в ванной, сквозь шум душа доносилось глухое: "Женщина плачет... А шарик летит !"
      - И что же, дорогой, ты скажешь о моей находке? Всё-таки - что?
      - Нехорошо рыться в бумагах мужа. Ведь у меня может быть своя тайна.
      - Сейчас это называется тайной? Интересно.
      - Думай как хочешь...
      Плечи Ольги задрожали; она засмеялась - быстро, скороговоркой пыталась что-то сказать, но тихий, клокочущий смех не давал ей выдавить из себя хотя бы одно связное слово. И тут Соловьёв испытал острый, мгновенно ослепивший его сознание, приступ радости, гордости, облегчения. Ольга мучилась, и eё боль была ему необходима. Необходима! Соловьёв даже почувствовал, как светлеет лицом, наливается внутренней волшебной легкостью, и губы, не в силах сдержать облегчение души, скрываются в улыбке. И тут он испугался этого необыкновенного состояния, и радость, нырнув куда-то вглубь сердца, исчезла: он ощутил лишь мгновенный её укол, и тяжёлый, физически явственный камешек боли, вспучившись, рассыпался на колючие, сладко ноющие осколки.
      Ольга закрыла лицо руками и плакала. И дрожала. Соловьёву сделалось нехорошо, муторно, как бывает со всяким отличным игроком - задал и провел особенную комбинацию, но партнер, не желая вписываться в схему, сделал неожиданный ход и блестящая, тщательно, подготовленная партия оказалась, если не под угрозой проигрыша, то, во всяком случае, безнадёжно лишилась своего изящества.
      - Извини, - вздохнул Соловьёв. - Я злой, нехороший, гадкий...
      - Знаю, знаю, знаю!
      - Я хотел, чтобы ты очутилась в положении его жены...
      - Его жены? - Ольга повернула к нему красное, ставшее некрасивым
      лицо. - Но зачем?
      - Он обманывал свою жену, понимаешь? А для тебя был прекрасным...
      - Боже! Что ты делаешь?
      - Захотел, чтобы ты всё это поняла. И чтобы не сравнивала нас. Я это чувствую. И почему бы это я стал хуже его, если бы по-настоящему ходил на сторону, а? И та, другая женщина, вообразила бы меня идеальным и прекрасным...
      - Тебя?
      - Ну да! Меня, со всеми моими комплексами, недостатками и
      этой вот шевелюрой, начинающей редеть.
      - Глупый. Боже, какой ты глупый!
      Они говорили долго, странно блестели их глаза, путалась речь и, ничего не понимая, смотрел на них через стеклянный прямоугольник дверей ясноглазый Виталька. Наконец, ему надоело стоять незамечаемым, и, толкнув дверь, он опросил:
      - Папа, а ты поймал щуку? Ту, которая - по щучьему веленью, во моему хотенью.
      - Нет, сынок! - улыбнулся Соловьёв. - Такая щука пусть живёт в сказках. Зачем нам её оттуда забирать? Сказка перестанет быть сказкой...
      И Виталька, наморщив лобик, заплакал, и Ольга кинулась его успокаивать и, поглаживая сына по плечам, всё повторяла: "Папа не смог её поймать, вот она и осталась там, в сказке, вот и осталась там. Но папа может ловить волшебную щуку, я точно знаю. Просто ему надо захотеть. Вот поедет в следующий раз на рыбалку, поймает её и скажет: "По моему веленью, по щучьему хотенью..."
      ЦВЕТОК КАКТУСА
      У Константина Аркадьевича пропало две странички из записной книжки. Он давно хотел приклеить их, но как-то всё время забывал.
      Перед тем, как закрыть за собой дверь рабочего кабинета, положил записную книжку во внутренний карман пиджака, в очередной раз укорив себя за то, что опять не наказал секретарше принести ему клей. И вот потерял...
      Где и как это случилось, он не мог вспомнить. Приехал домой, разделся и сразу же полез под душ. Он был совсем маленьким начальником, жил на честно заработанную зарплату, и машины у него не было. Потому ездил в общественном транспорте. В трамвае его так сжимали, расплющивали и уплотняли, что он совсем ошалел от духоты, крепких запахов пота, чужой парфюмерии, мокрых рубашек и сумок, которыми пихались женщины, - и единственным желанием, которое заставило Константина Аркадьевича ускорить шаг и, не дожидаясь лифта, взбежать на пятый этаж, было стремление поскорее встать под благодатную струю воды.
      Какое это всё-таки наслаждение: не вытираясь полотенцем досуха, выйти из ванной и сразу ощутить легкие, ласкающие, поистине волшебные прикосновения ветерка. Уходя на работу, он специально раскрывал все окна, чтобы за день из квартиры выдуло вчерашний сигаретный дым, запах жареной рыбы, эти тяжелые ароматы из туалета: сколько не брызгай освежителем воздуха - всё равно воняло. Видимо, запахи проникали через общую вентиляционную камеру.
      Наталья, бывшая жена Константина Аркадьевича, ругала его за те сквозняки, что он устраивал добровольно. И, недовольная, занималась прорицаниями: " Вот подожди, схватишь воспаление лёгких...И вообще, открытые окна - это прямой доступ ворам. Спустятся с крыши на верёвках - всю квартиру очистят!"
      Наталья, не смотря ни на какую жару, всегда выходила из ванной чинно в тяжелом, до пят махровом халате и чалме, сооруженной из полотенца. Она терпеть не могла разгуливаний мужа по квартире голышом. Наталья почему-то считала это неприличным. Вот смотреть, допустим, на обнажённого Аполлона в музее - это ничего, всё в порядке, а на собственного мужа - вроде как изврат, нельзя! Хотя Константин Аркадьевич для своих чуть-чуть за сорок и выглядел ещё вполне сносно: крепкий, ладный, длинные ноги мускулисты, плечевые бицепсы так и перекатываются под смуглой кожей. Правда, с брюшным прессом не совсем в порядке: незаметно накопился жирок, который сгонять было недосуг. А так, в общем-то, стесняться своего тела он не стеснялся, не то что некоторые его одногодки - расплывшиеся, толстопузые, спящие с женами раз в неделю, и то с грехом пополам. А у Константина Аркадьевича с этим никаких проблем не было, даже наоборот: Наталья, утомленная его вниманием, бывало, просила: " Костик, дорогой, такой трудный день был - устала, голова болит, никаких сил!"
      Он не понимал, как это так - нет сил? Да и зачем женщине сила, лежи себе полёживай, лови кайф, всего и делов-то, вот дурёха!
      - Извини, но это похоже на насилие, - сказала однажды Наталья. Он почувствовал, как напряглось и будто окаменело её тело, а ладонь, нечаянно скользнувшая по его бедру, была холодной, неприятной, неживой.
      Константин Аркадьевич разжал руки, отодвинулся на край дивана и с каким-то жутким равнодушием подумал, что, в принципе, они никогда не подходили друг другу, и если он женился на Наталье, то только потому, что она долго не обращала на него никакого внимания, и он просто извелся из-за этого. Женщины к нему так и липли, он их будто магнитом притягивал, и как это у него получалось, сам не знал. А Наталья - ноль внимания, равнодушные желтые глаза, едва заметный, какой-то снисходительный кивок в ответ на приветствие, никаких разговоров дальше привычного "как дела? Спасибо, хорошо". Это его бесило, заводило, не давало покоя, заставляло выдумывать массу хитростей, чтобы, как говорится, поймать пташку в свои сети. Но то ли она была осторожной, то ли он её мало интересовал, развития сюжета не получалось, пока как-то по телевизору он не увидел репортаж с выставки кактусов.
      В его квартире из всех цветов, которые так любила разводить покойная мать, выжил лишь странный жёлто-зеленый уродец: искривлённые короткие палочки-стебельки в фиолетовых колючках, а на ребристых вершинках растения торчали пучки сухих, бесцветных нитей. Мать называла это чудо-юдо "белым дедом" и очень его любила.
      Так вот, в том телевизионном репортаже Констанин Аркадьевич неожиданно увидел Наташу. Она улыбалась, и так замечательно светились её глаза - ясные, лучистые, словно звёздочки!
      Оказывается, Наталья разводила кактусы. Её коллекция была одной из лучших в городе, с чем журналист её и поздравил. "Но у меня есть мечта, казала Наташа, - найти кактус, который называется...", - и она произнесла какое-то латинское название.
      На следующее утро Константин Аркадьевич зашёл в комнату, где работала Наталья, и сказал:
      - Видел вас по телевизору. Поздравляю! И мой "белый дед" тоже шлёт вам привет...
      - Белый дед? - встрепенулась Наталья. - Вы сказали: белый дед? А какой он?
      Константин Аркадьевич описал, и оказалось, что тот зеленый уродец, который почти зачах на кухонном подоконнике, - это и есть то сокровище, которое Наталья разыскивала. Ну надо же!
      Потом, когда Наталья переселилась к нему, его квартира вновь стала похожа на оранжерею. Кактусы стояли в два яруса на всех подоконниках и мыслимых-немыслимых подставках. Они потеснили даже книги с полок. А какое-нибудь очередное колючее чудо-юдо, только что раздобытое и потому особо опекаемое, непременно устанавливалось на обеденном столе: Наталья без конца то любовалась им - молча, сосредоточенно, восторженно, то ставила под стеклянный колпак, то подкармливала какими-то удобрениями, то поливала водой из пипетки, считая каждую каплю.
      Константин Аркадьевич поначалу этому даже умилялся. Но необычное хобби требовало много времени, забирало Наталью полностью, и потому она готовила обеды на скорую руку, не мудрствуя над приправами и не придавая значения всяким кулинарным тонкостям. Впрочем, жидкие супы, разваренная вермишель или лапша, подгоревшая "глазунья" - всё это ерунда по сравнению с тем, как ухоженная, даже франтоватая квартира Константина Аркадьевича быстро и незаметно оказалась заваленной старыми газетами, какими-то баночками, коробочками, пакетами, нужными и ненужными бумагами; на всех дверях, стульях, креслах лежали юбки и платья, недовязанные свитера и носки, среди которых стояли пластмассовые коробочки с зелеными горошинами кактусят, а на полу и - о, ужас! - на коврах то там, то тут валялись обертки от шоколадных конфет, обрезки картона, нитки и хлебные крошки: Наталья обычно перекусывала бутербродами на ходу, чтобы понапрасну не терять драгоценных минут обеденного перерыва.
      Может, он и смирился бы со всем этим срачем, если бы Наталья затмила собой всех тех женщин, которых он знал. Она, однако, ходила по дому в крепко запахнутом халате, ещё умудриться надо так затянуть пояс, чтобы четверть часа промучиться с его развязыванием, а сбросишь его на пол - новая головоломка: кружевная комбинация, лифчик на каких-то невероятных петельках и кнопочках, колготки и прочая амуниция, обеспечивающая возню ещё надолго. А Константин Аркадьевич в натиске предпочитал быстроту, иначе весь запал у него проходил. Да и что за удовольствие обнимать красивую женщину, которая ко всем ласкам либо безучастна, либо отзывается слабым, каким-то нервическим подёргиваньем, лишь отдаленно напоминающим страсть.
      Он себя слишком любил и знал, что способен вызвать интерес дам, но терялся, чувствовал неуверенность, когда при всём старании не вызывал ответных движений, не обязательно души, а хотя бы тела. Впрочем, чужая душа интересовала его мало, и всю эту романическую дребедень насчёт слияния душ Константин Аркадьевич даже высмеивал как романтические фантазии поэтов-бездельников. Сердце всегда билось мерно, не щемило и не покалывало. Он не ощущал его в груди даже в самые страстные и горячие минуты. И это при его-то темпераменте!
      С Натальей они не съезжались. И потому проблем с разменом квартиры не возникло: он остался в своей, а Наталья переселилась с кактусами обратно в коммуналку. И "белый дед" тоже уехал с ней. На опустевшем подоконнике остался слабо-коричневый кругляшок - отпечаток дна жестянки, в которой неказистый уродец просидел лет пятнадцать. Интересно, как долог их век? "Белый дед" достался матери после смерти одинокой сослуживицы, кажется, её звали тетя Нина: она оставила подробную опись своих вещей - кому и что забрать, всё равно никого роднее, чем коллектив, у неё не было. А коллектив, растащив тёти Нинино барахло, ещё и судачить принялся: " Куда она деньги девала? Тряпок - минимум, мебели - кровать, стул да стол, телевизор сломанный. Может, плохо деньги искали? Надо бы линолеум поднять..."
      Отдирать линолеум не пришлось. В контору принесли телеграмму из далёкого воронежского детского дома, директор которого сообщал, что благодарит бывшую воспитанницу Нину Терентьевну Ланину за крупный денежный взнос.
      Константина Аркадьевича это, помнится, поразило крепко. Тетя Нина, как рассказывала мать, экономила на всём, даже магазинное молоко разбавляла водой, чтоб, значит, его наподольше хватило - всё меньше трат на жрачку.
      Наверное, и кактусы она любила за их не привередливость: растут в любой плошке, земля - чем хуже, тем лучше, и частой поливки не требуют. Даже странно, что "белый дед" при таком спартанском содержании регулярно, обычно в конце июня, выбрасывал упругий стебель, на котором быстро набухал продолговатый зеленый бутон. И однажды ночью квартира наполнялась туманяще-сладким ароматом - это распускался золотистый цветок. Его длинные лепестки срывали влажный белый зев, из которого к свету тянулись язычки тычинок и толстый оранжевый пестик.
      К вечеру цветок серел, съёживался, и от него тянуло запахом болотной гнили. За ночь вся его роскошь превращалась в липкий тёмный комочек, который даже отдалённо н напоминал цветок.
      Константин Аркадьевич, однако, и не заметил бы отсутствия кактуса, если бы не это жёлтое пятно на подоконнике. Лиза даже принесла баночку белил и попыталась его закрасить, но желтизна всё равно проступала. И тогда она купила на рынке маленькую пластмассовую плошку, посреди которой сидел зеленый колючий шар. Вместо "белого деда" на подоконнике поселился другой кактус.
      А сама Лиза вошла в жизнь Константина Аркадьевича на "седьмом небе". Так служащие называли седьмой этаж стеклянной коробки своей конторы.
      В тот день Константин Аркадьевич вышел из переполненного лифта и, неловко повернувшись, наткнулся на женщину. Из её рук выпала и глухо стукнулась о паркет кожаная папка.
      Тысяча извинений! - Константин Аркадьевич наклонился, взял папку и, выпрямляясь, скользнул взглядом снизу вверх: стройные ножки, обтянутые черными чулками; короткая юбка, слишком, пожалуй, короткая, но, Боже, как плавно и легко её линия переходила в тонкий, небрежными складками, свитер, на который упал желтый кленовый листик, - Константин Аркадьевич даже принял его за настоящий, но оказалось: брошь.
      -Я сама виновата, не посторонилась, - сказала женщина, принимая от него папку. - И вообще, не на тот этаж попала. Мне надо на шестой...
      -К кому? - вопрос вырвался сам собой. Просто Константин Аркадьевич хорошо знал всех этих канцелярских крыс, которые сидели внизу.. Интересно, к кому из мужиков, одуревших от ненужных бумаг и скуки присутственных часов, направлялось это милое созданье?
      Женщина сказала, к кому. И Константин Аркадьевич радостно воскликнул:
      - А он пять минут назад уехал в мэрию! Я его в вестибюле встретил. Если не возражаете, я вас напою кофе. Вы всё равно будете его ждать? Ну не в коридоре же томиться! Нет-нет, никакого беспокойства вы не причините, честное слово. Я хочу хоть как-то загладить свою неловкость...
      И тут она чуть заметно улыбнулась, посмотрела ему в глаза прямо, как-то оценивающе, снова улыбнулась и небрежно, будто старому знакомому сказала:
      - Я пью кофе в семь часов вечера в кафе "Утёс".
      Константин Аркадьевич даже растерялся, пык-мык, слов не находил, хотя их уже и не требовалось: свиданье назначено. Так быстро! И неожиданно легко.
      - А зовут меня Лиза. И я не люблю, когда опаздывают...
      Тяжело отдуваясь, приполз снизу лифт, вздохнул - дверцы, скрипнув, распахнулись, выпорхнула стайка чирикающих секретарш, Лиза вошла в кабинку и, полуобернувшись, многозначительно, как бы даже и развязно, но очень мило сделала ручкой: пока!
      И было в этом жесте нечто такое, что Константина Аркадьевича то ли смутило, то ли насторожило, то ли смутно встревожило - он, впрочем, не разобрался, только почувствовал : в этой женщине, определённо, есть что-то особенное, необычное. Может, походка? Лиза двигалась чуть картинно: вроде бы легко и непринуждённо, но в то же время немного угловато, будто девочка, которая учится ходить как настоящая дама. И когда она пила кофе, оставляя мизинец в сторону, и когда курила, затягиваясь глубоко, и когда небрежно, но с како-то нарочитой многозначительностью поправляла кофточку на груди, чувствовался не столько недостаток воспитания, сколько милая непосредственность, которую Лиза, видимо, хотела побороть, но это у неё получалось ещё не совсем хорошо.
      Зато у неё отлично получалось другое: каким-то совершенно непостижимым образом Лиза понимала, чего хочет Константин Аркадьевич, что ему нравится и как сделать так, чтобы доставить ему небывалую радость или довести до невыносимого, почти смертельно-жуткого ощущения в себе неземной, холодной, безграничной пустоты: кажется, немного, ещё чуть-чуть, несколько томительных долей секунды - и нечто оборвёт серебристую нить, которая удерживает душу, отлетевшую прочь, куда-то высоко-высоко, в неземные просторы блаженства и покоя.
      Он ещё никогда и ни с кем не испытывал такое странное, болезненно-острое и в то же время невыносимое, до замирания сердца, блаженство - от прикосновения, поглаживания, объятия. И он был по-настоящему счастлив, чего уж там лицемерить перед самим собой: он всегда хотел любить телом, и, кстати, понимал в этом толк, но от него всегда просили совсем другого - может, души, совсем немного, чуть-чуть, и чтобы он заботился не столько о своих ощущениях, сколько о том, чтобы с ним было хорошо. А он совершенно искренне считал: если ему хорошо, то значит, и женщине - тоже.
      ***
      Лиза оказалась первой в его жизни женщиной, которая вела себя, не стесняясь, и даже не пыталась скрыть, что хорошо знает мужчин и все их тайные устремления, желания и фантазии. Сначала он даже подумал, что она телепат, ясновидящая, колдунья.
      -Нет, нет и нет! - смеялась Лиза. - Просто в своей прошлой жизни я была мужчиной, потому и понимаю тебя без слов...
      - Ерунда, - серьёзно отвечал он. - Не верю во все эти переселения душ и прочую чепуху.
      - Ты можешь вообще ни во что не верить, - говорила она. - Но это не будет означать, что то, что ты отрицаешь, не существует. Оно и не нуждается в твоей вере...
      - Ну и как ты себя чувствуешь в другом теле, если и вправду была когда-то мужчиной? - улыбнувшись, спрашивал он. - Мне кажется, что гораздо лучше!
      - Милый, ты даже представить себе не можешь, как это ужасно мучительно: жить в чужом теле, - объясняла Лиза. - Вот представь: на тебя надевают платье, туфли на высоком каблуке, опутывают шею бусами, унизывают пальцы кольцами и выталкивают за дверь. Ты бьёшься, колотишься, просишься обратно, но проходит какое-то время и ты понимаешь, что лучше принять предложенные условия игры, шагнуть вперёд и попытаться сыграть свою роль...
      - Сюр какой-то! - вздохнул Константин Аркадьевич. - На меня хоть десять платьев надень, я всё равно останусь мужчиной.
      - Нет, каков, а? - рассмеялась Лиза. - А ты подумал, какое ты произведёшь впечатление на общество: женщина приударяет за другими женщинами! Никто же не догадывается, что твой наряд - всего лишь игра, нелепый маскарад, не более того...
      - Трудно представить, - честно сознался Константин Аркадьевич. - Но ещё труднее поверить во все эти перевоплощения, тем более в то, что есть люди, которые помнят, кем они якобы были в предшествующих жизнях...
      - А ты поверь, милый, мне. Я это знаю.
      - Откуда?
      - Не скажу. Ты испугаешься!
      Странным казалась Константину Аркадьевичу и одна небольшая, но существенная особенность в поседении Лизы: она мягко, но настойчиво убирала его руки, если он прикасался к тугим, гладким, картинно-правильным её грудям. Они были слишком правильной формы и по-девичьи упруги, всегда чуть-чуть прохладнее, чем остальное тело. Возможно, это был результат операции, о которой Лиза ему никогда не говорила. Да и зачем говорить, если он сам однажды наткнулся кончиками пальцев на аккуратные, тонкие полоски шва.
      Сначала Константин Аркадьевич решил, что всё у них будет обычно: в меру всяких нежностей и милых, но обязательных глупостей - без этого никак не обойтись, и нельзя совсем уж пренебрегать тем, чего он терпеть не мог: объясняться без конца в любви, делать вид, что теряешь от страсти голову, и всё это ради того, чтобы одна плоть соединилась с другой, только и всего. Наверное, он слишком любил себя и свои ощущения, чтобы задумываться, а так ли уж хорошо с ним другому человеку. Если хорошо ему, Константину Аркадьевичу Воронину, то почему должно быть плохо ей, Елизавете Анатольевне Жуковой?
      Ей было хорошо, кажется, уже от того, что он просто прикасался к ней, говорил, смеялся и позволял себя ласкать так, как ей хотелось. На самом деле иногда ему ничего, абсолютно ничего не хотелось, но если женщина всё делает сама, то почему бы и не расслабиться - просто так, понимаете?
      Но с Лизой всё получилось иначе, не так, как с другими. Он и сам не понял, как случилось так, что ему захотелось видеть её постоянно и звонить надо, не надо - по несколько раз в день, и места себе не находить, когда она, как ему казалось, совершенно равнодушно отвечала: "Знаешь, я сегодня очень занята, ни минутки свободной". Он настаивал, и снова слышал: " Нет-нет, я просто измочаленная, хочу провести вечер дома, отдохнуть от всего..."
      И он ехал через весь город, чтобы в потёмках нового микрорайона, то и дело оскальзываясь в ямы и рытвины, бродить вокруг её дома. Человек неробкий, напротив - решительный и горячий, он не мог позволить себе обычной бесцеремонности: нахально позвонить в дверь и, когда откроют, вести себя подобно мятежнику, вошедшему в столицу. Он чувствовал, что с Лизой этого у него не получится.
      Всё-таки она была какой-то странной. Или необычной? Кажется, вот только что принадлежала ему вся, целиком, до самого последнего миллиметра, но вдруг словно возводила меж ними тонкую, непробиваемую стеклянную стену: отдельно он, отдельно она, и вроде бы по-прежнему рядом, но каждый уже сам по себе.
      Он чувствовал, что подобно некоторым современным деловым женщинам, Лиза отводила чувствам определённую графу в своём расписании, и то, что выходило за его пределы, расценивалось не то чтобы как досадная помеха, а, скорее, игра не по правилам, необязательная интерлюдия, лишняя и несущественная ремарка в тексте довольно любопытной, но сумбурной пьесы. В общем, что-то вроде этого.
      Сам удивляясь себе, Константин Аркадьевич всё равно упорно бродил под окнами Лизиной квартиры, и у него, как у мальчишки, сладко замирало сердце, когда видел: на жёлтой занавеске вырисовывался силуэт той, которую он не смел потревожить, и если она отдёргивала занавеску, чтобы открыть форточку, он пугался, что Лиза его увидит, и кидался в сторону, и непременно попадал в лужу или липкую грязь. Самое смешное, так это то, что при этом он отлично понимал: с седьмого этажа, тем более в темноте, рассмотреть человека внизу непросто.
      Иногда он осторожно поднимался по лестнице, выкручивал лампочку на площадке и прижимался ухом к двери, обитой чёрным дерматином. Ничего, кроме звука включённого телевизора или пластинки с Лизиным любимым Александром Малининым, он не слышал. Хотя, конечно, надеялся уловить мужской голос и убедиться, что кроме Лизы в квартире ещё кто-то есть. И тогда бы он высадил дверь, расколотил бы её в мелкие щепочки и за себя уже не ручался бы...
      И каждый раз после таких переживательных бдений под дверями Лизы он чувствовал себя виноватым. И старался сделать для неё что-нибудь приятное: подарить букет роз, самых лучших, в празднично-хрустальном целлофане, или небрежно, как бы даже между прочим, купить, например, коробку французского шоколада, хотя, признаться, он был скуповат из-за вечной нехватки денег, но самое лучшее, по его мнению, было то, что он называл "настройка". Это был безмолвный разговор, который он вёл с помощью губ, рук, прикосновений, - и никаких слов! Как это у него получается, он и сам не понимал, да, впрочем, и не хотел задумываться: ему просто нравилось смотреть на Лизу, наблюдать, как она двигается, листает какой-нибудь журнал или медленно, не торопясь, откидывает прядь волос со лба, по губам пробегает тень улыбки и она, смущаясь, прикрывает ресницы, чтобы избежать его откровенного, жадного взгляда. Но и ей хочется того же, чего и ему, - и вот её ладонь осторожно, медленно, не отрываясь от диванного плюша, подбирается к нему - и цап-царап! - ловит его руку, уже готовую ответить ласковым пожатьем.
      Лизу ничуть не смущало его обнажённое тело. Но сама она не любила, когда он видел её без одежды. Лиза не гордилась даже своими гладкими, как мрамор, безупречными ногами: предпочитала юбки ниже колен или брюки. Может, она стеснялась чуть заметных шрамиков: ноги она тщательно брила, иногда случались порезы. Но мужики, ослеплённые её фигурой, таких мелочей не видели...
      ***
      В дверь позвонили. Константин Аркадьевич хотел набросить на плечи махровый халат, но надоумился-таки взглянуть в глазок. И разулыбался, и распахнул дверь:
      - Привет, Лиза!
      - Привет! - она чмокнула его в щёку, на мгновенье прижалась к нему и небрежно отстранилась. - Ох, и духота, миленький!
      - В холодильнике стоит морс, и вентилятор можно включить. Хочешь?
      - Знаешь, я на секунду забежала, - торопливо сказала Лиза. - Мы с тобой не скоро увидимся...
      - Что такое?
      - Уезжаю, - она говорила коротко, сухо. Наверно, и в самом деле спешила. - Через два часа самолёт. Срочная поездка.
      Константин Аркадьевич взял её руку - тонкую, белую, благоухающую, но по-мужски крепкую. Он хотел прикоснуться к ней губами: ему нравилось ощущать атласную кожу, бархатистую, прелестную, женственную. Но Лиза отдёрнула ладонь, поправила рукав блузки:
      - Костя, милый, если что-нибудь случится, я тебе напишу.
      - А что может случиться?
      - Ну мало ли что, - она засмеялась. - Например, командировку продлят...
      - Я буду скучать, - сказал он. Просто так сказал. Надо же что-то сказать перед расставаньем, пусть это будет какой-нибудь пустяк, самая вопиющая банальность, ерундовина - хреновина, да что угодно - лишь бы не молчать! Но осторожные, цепкие лапки холодка тронули грудь изнутри, и что-то в ней сжалось, замерло и заныло. "Господи, - подумал он, - вот оно, случилось: я, как мальчишка, дошёл до сантиментов. Старею?"
      Лиза, как всегда, вызывала в нём желание, и он, не в силах соблюдать приличия, настойчиво, даже резко, не произнося ни слова, посадил её на пуфик и прижался лицом к её животу. Но Лиза неловко оттолкнула Константина Аркадьевича и, не глядя на него, сказала:
      - Извини, нет времени. И настроения.
      - Но я постараюсь быстро.
      - Не хочу быстро. И вот так не хочу.
      - Но ты любила...
      - Да никогда я так не любила! - резко, зло ответила Лиза. - Делала вид. Пусть тебе будет приятно. Неужели ты не почувствовал?
      - Ты меня удивляешь...
      - Ты удивился бы ещё больше, если бы знал всё...
      - О чём это ты?
      Лиза не ответила, взглянула на часы, подняла с пола сумочку:
      - Ну ладно, я пошла...
      И тут он вспомнил, что те два листочка из записной книжки куда-то пропали. Константин Аркадьевич обладал уникальной особенностью: никогда не запоминал номера телефонов, и даже номер своего домашнего телефона выучивал чуть ли не месяц, вечно путая порядок цифр. Такой вот "телефонный кретинизм".
      - Послушай, напиши мне все свои телефоны, - попросил он. - Куда-то записную книжку засунул, не найду...
      - Я сама тебе позвоню, - ответила Лиза. - Не волнуйся...
      - Сразу, как приедешь?
      - Конечно!
      Он плохо представлял, чем Лиза занималась на работе: она числилась референтом в одной коммерческой фирме, иногда уезжала на несколько дней в командировки, но о своих делах предпочитала не говорить, отмахиваясь: "Это неинтересно!"
      ***
      Когда они познакомились, и у них была просто сумасшедшая неделя любви, а потом она уехала на три дня в какой-то занюханный городок, он понял, что ему как раз и не хватает вот такой женщины, которая не пытается услышать, как он дышит, и не лезет в душу, сердце и тем более - в голову, чтобы узнать, что мужчина думает о ней на самом деле. И думает ли вообще.
      Она не говорила о том, что хочет стать для него всем - любимой женщиной, единственным другом, лучшим советчиком, а также сестрой, матерью, женой, шлюхой, домработницей и Бог знает кем ещё, лишь бы он был только с ней и ни с кем больше. Он не выдумывал для неё разные ласкательства, одно новее другого, и ему не приходилось шептать всякие глупости, как другим женщинам, которые любят ушами. Лизе ничего этого не требовалось. Она раскрывалась, как цветок, - просто, естественно, без натуги и ужимок. И для этого ей требовался он, такой большой, сильный, добрый, вредный, плохой разный.