Лариса развелась с ним и больше ни с кем в загс не ходила: мужчины у неё, конечно, были, некоторые вроде как даже мужьями считались, но она наотрез отказывалась ставить в паспорте соответствующий штампик. И это обстоятельство максимально упрощало все её расставания: она собирала вещички, ставила чемоданчик на веранде перед входной дверью и, как ни ломился, ни упрашивал отставной "благоверный", слышал в ответ: "Уходи!"
      Вот только с Володей Скворцовым она не смогла расстаться по этой упрощенной и апробированной методе. Он жил в доме через дорогу - считай, окно в окно. Если бы кто-то попросил быстро и точно составить его словесный портрет, то человек, скорее всего, пожал бы плечами: " Да ничего особенного, вот только глаза у него необычные. Ласковые!"
      Он вообще умел быть ласковым. Лариса просто забывала обо всём на свете, стоило ему притронуться к ней - осторожно и вместе с тем настойчиво, ласково и грубо, - наверное, так искусный ваятель прикасается к глине.
      У Володи было прозвище - Цыган. Впрочем, нет, даже не прозвище, а воровская кличка. С восемнадцати лет он осваивал как места не столь отдалённые, так и те, куда Макар телят не гонял. Горячая голова, в первый раз он угодил на зону чуть ли не с выпускного школьного бала: повздорил с одним парнем из-за девчонки, и было б из-за кого, а то из-за Наташки Ваткиной, первой профуры!
      Дрались они крепко, и когда тот парень упал, то Володя его, уже поверженного, несколько раз саданул в голову. А наутро выяснилось: его противник лежит в реанимации, состояние - хуже некуда, полкласса бегало сдавать кровь, а Наташка первой к следователю прискакала: " Я всё видела! Это Вовка его убил..."
      Слава Богу, что не убил. Потому и отсидел всего три года. А тот парень с тех пор всё по больницам путешествует.
      Последний срок Володя получил совсем нелепо. Ехал в автобусе, кондуктор говорит: " Бери билет!" А у него даже рубля в кармане нет. И вместо того, чтобы разжалобить тётку - мол, третий месяц зарплату не получаю, кусок хлеба не на что купить или что-то в этом роде, - Володя как гаркнет на весь салон: " Пошла на ..., старая перечница!"
      Кондукторша, естественно, возмутилась. Володя ещё пару-другую "ласковых" добавил, а та - в слёзы, криком кричит. И тут вдруг встаёт один молодой человек и предлагает: " Заплати за проезд и извинись!" А Володя уже тоже в раж вошёл, ну со злости и двинул заступника в нос - кровь так и брызнула струёй, а тот платочком утёрся и вежливо улыбнулся: "Давай выйдем!" И, главное, на вид-то дохляк, никакой "крутизны"- это Володю особенно задело: "Ну, я тя урою!" А как вышли из автобуса, парень сразу его и скрутил - легко, как бы даже играючи и шутя. Оказалось, что он в милиции работает. И уж, конечно, расстарался, чтобы определить Володю на очередную отсидку.
      - Ой, Санечка, не знаю, как я перед ним оправдаюсь, - вздохнула Лариса. - Последние полмесяца, считай, на его деньги живём.
      - Не напоминай мне об этом, - поморщился Александр. - Не хочу даже знать, откуда ты взяла эти триста рублей...
      - Сначала его кожаную куртку продала, потом - норковую шапку, продолжала Лариса, не обращая внимания на Александра. - А ведь он сказал: " Выйду с зоны - вернёшь". Матери не захотел оставлять, потому что эти вещи она всё равно пропьёт...
      - Да замолчишь ты или нет?
      - А уж что он с нами сделает - это и в дурном сне не привидится!
      - Пусть только сунется, - Александр встал, прошёлся по комнате и, отдёрнув желтую занавеску, постучал пальцем по стеклу. - Что из этого окна видно? - и сам же ответил:
      - Правильно, железная дорога! А за ней начинается лес. Урою я твоего Володеньку и закопаю где-нибудь под осинкой. И никто не догадается, где могилка его...
      - Ой-ей-ёй, храбрец-то какой!
      - Ну, допустим, насчёт того, какой я в бешенстве, - это ты уже знаешь, - Александр не оборачивался, но по тому, как напряглась его спина, Лариса поняла, что лучше помолчать, не продолжать этот разговор. Он медленно повернул голову и чуть слышно, одними губами выдавил из себя:
      - Напоминать не надо?
      Она, не поднимая глаз, молча кивнула и закрыла лицо руками. "Опасные связи" соскользнули с колен и упали на пол.
      3.
      К Любе подошла женщина в коротенькой рыжей шубке, чуть прикрывающей зад. Она сняла с рук перчатки и, подхватив наманикюренными пальчиками горстку капусты, осторожно тронула её ярко-красными губами:
      - Сразу с брусникой солили?
      - А то как же, - соврала Люба и с неприязнью подумала: " Фря какая! Сплошное фу ты - ну ты! Интересно, она своё причинное место не подмораживает?"
      - Что-то не чувствуется, - женщина капризно оттопырила нижнюю губу. Капуста - отдельно, брусника - отдельно...
      - На вкус и цвет товарищей нет, - заметила Люба. - Не нравится - не берите!
      - А гигиенический сертификат у вас есть? - продолжала допытываться эта пигалица.
      Никакого сертификата, конечно, не было. Откуда ему взяться, если при рынке даже ветеринарной лаборатории нет. Об этом Люба и сообщила покупательнице без всякой задней мысли.
      - Как так? - встрепенулась она. - Может, вы свою капусту в антисанитарных условиях готовите. Человек купит, съест, а потом месяц на аптеку будет работать.
      - Сроду такого не было...
      - А вон то мясо тоже без лабораторного контроля продают? - спросила покупательница, узрев полётненских мужиков. - Ужас!
      - Да какой там ужас! - изумилась Люба. - Им на свиноферме зарплату выдали поросятами. Они их забили, теперь вот торгуют. Поросят-то, наверное, ветеринары наблюдали, как вы думаете?
      - Думаю, что это безобразие, - сказала покупательница и, брезгливо стряхнув с пальчиков капусту обратно в банку, закричала: Артур, Артур! Иди сюда!
      Артур - высокий и худой молодой человек, что-то искавший в багажнике своей серой "Лады" - подбежал к даме и встал перед ней чуть ли не по стойке "смирно":
      - Что случилось, дорогая?
      - Ты куда меня завёз? - сурово спросила она. - Здесь даже и понятия не имеют ни о какой гигиене, и нет у них ни лаборатории, ничего!
      - Дорогая, ты сама просила отвезти тебя на настоящий деревенский рынок, - растерянно сказал Артур. - Тут перекупщиков нет, люди торгуют тем, что сами выращивают...
      - Убожество какое-то, а не рынок! - брезгливо скривилась дамочка. - Ну, погляди сам: как всё это назвать?
      Рынок, как и положено в будние дни, был малолюден и невесел, можно даже сказать - угрюм. Он представлял из себя два больших навеса, поставленными буквой "Г". Под ними горбились прилавки, сколоченные из грубого тёса, потемневшего от дождей и снега.
      Каждый продавец считал своим долгом хоть как-то замаскировать прогнившие доски, и по этой причине прилавки напоминали большое лоскутное одеяло: тут - красное пятно: это Иснючка расстелила свою старую цыганскую шаль, там - кусок желтоватой бязи, рядом - обычная газета или плакат с изображением актрисы Натальи Крачковской. Ими весь посёлок года полтора назад увешали, но народ, может, и рад бы поглядеть на живую "мадам Грицацуеву", да денег на билеты в кармане - шиш; так и не состоялся тот концерт, а плакаты пригодились: во-первых, ими было удобно оборачивать школьные учебники, во-вторых, из них получались отличные колпаки: ими укрывали на ночь помидорную рассаду, высаженную на грядки, - чтобы уберечь от заморозков. Ну а в-третьих, чем тратиться на заграничные одноразовые бумажные скатерти, хозяйки приноровились стелить плакаты на садовые столики или вот тут, на рыночном прилавке.
      Напротив Г-образного навеса стояла зелёная будка. На ней белой масляной краской было выведено странное слово "Каса". При ближайшем рассмотрении, правда, обнаруживалась поправка: какой-то местный грамотей процарапал ножиком между двумя последними буквами узкую "галочку", на вершину которой посадил ещё одну букву "с", похожую на полумесяц.
      В этой "касе" гордо сидела Феликса Кузьминична. Она занимала сразу две должности - кассира и контролёра поселкового рынка. Одной рукой, стало быть, принимала плату за торговое место, а другой - проверяла наличие у торгующих выданных ею квитанций.
      От недреманного ока Феликсы Кузьминичны никто и ничто скрыться не могло. Недаром же родители назвали её в честь "железного Феликса": была тогда, в конце двадцатых - начале тридцатых годов, такая странная мода давать новорожденным имена в честь коммунистических лидеров, а также зримых примет крепнущего социализма: Домна, Пятилетка, Лампочка, Электрификация.
      Феликса со временем почему-то стала Феней, а насмотревшись по телевизору всяких иностранных сериалов, вдруг решила переписаться в Феодору. На её взгляд, это звучало куда как благороднее!
      Между будкой, в которой восседала Феня-Феодора, и Г-образными прилавками и зимой, и летом парил канализационный люк. В январскую стужу на его крышке обычно дремала Чара. В этой "дворянке", казалось, смешались все породы собак, какие только водятся в посёлке: мордочка - от колли, глаза бульдожьи, уши - от таксы, а изящно изогнутую, как у королевского дога, спину несколько портило вечно пузатое брюхо с большими пятнистыми сосцами, но зато хвост был бесподобен: закрученный в эдакое игривое колечко, как у лайки, он был необыкновенно пушистым и длинным. Если Чара зябла, то обматывалась им, как боа.
      Феня - Феодора произвела её в ранг сторожа рынка. Эта "дворянка" тоже сменила имя: местные мужики прозвали её Сучарой - за любвеобильность и ветреность, но в приличном обществе такое имя произносить неловко, и потому женщины сократили его первый слог.
      - Ещё и собак тут беспризорных расплодили, - сморщилась дамочка, увидев Чару. - Ты погляди, какая тварь!
      Артур и оглянуться не успел, как в его ногах бешено закрутился рычащий клубок шерсти. "Дворянка" прекрасно чувствовала настроение людей, и если кто-то неодобрительно о ней отзывался или начинал скандалить с продавцами, она немедленно заливалась лаем и угрожающе скалила клыки.
      -Чья собака? Почему без намордника? - закричала дамочка. - Артур! Она тебя укусит, гляди в оба!
      - Гляжу, - кротко откликнулся Артур и меланхолично спросил: Ну и что мне теперь делать?
      Чара, оценив спокойствие мужчины, осталась, видимо, им довольна, но дамочкины визги ей не понравились и она, не долго думая, кинулась к ней. Намерения у собаки, если судить по вздыбившемуся загривку и львиноподобному рыку, были самые серьёзные, да ещё вдобавок к этому она, приседая, ожесточенно рыла передними лапами снег - с таким видом, будто готовила врагу могилу. Но Люба и другие торговцы знали, что "дворянка" обычно этим и ограничивалась: нагнав страху, она вдруг моментально успокаивалась и, удобно устроившись на крышке своего любимого люка, время от времени лишь коротко взлаивала - так, для порядка, а может, чтобы лишний раз показать: территория находится под её надёжной охраной.
      Дамочка о тонкостях поведения Чары, естественно, не имела никакого понятия. Она выхватила из кармана маленький зеленый баллончик и нажала на его черную головку: Чару окутало серебристое, искрящееся на солнце облачко. Собака чихнула, недоумённо покрутила головой и отбежала в сторону. Порывом ветра это облачко отнесло к Иснючке.
      На собак газовый баллончик рассчитан, видно, не был. По-прежнему бодрая Чара возобновила свои наскоки на пришелицу. Зато Иснючка, закатив глаза, рухнула под прилавок.
      - Дорогая, ну что же ты наделала? - Артур подбежал к Иснючке и попытался её приподнять. - Фу, блин, тяжёлая!
      Артур похлопал Иснючку по щекам, взял пригоршню снега и растер по её лбу.
      - Вдруг у неё сердце слабое? - сказал он. - Не выдержит! Ах, Боже ты мой...
      Люба налила из термоса горячего чаю с лимонником и протянула кружку Артуру:
      - А ну-ка, влейте ей в рот! От лимонника вмиг оживёт...
      Артур двумя пальцами осторожно раскрыл иснючкины губы и, приблизив к ним кружку, только хотел влить в рот чая, как бабка дернулась, раскрыла глаза и очумело уставилась на мужчину. Тот от испуга выронил посудину из рук и горячая жидкость обожгла Иснючку.
      - А-а-а! - закричала она неожиданно тонким голоском. - Спасите! Люди добрые, кто-нибудь, помогите!
      - Ну что вы, что вы? - забормотал Артур. - Извините, я нечаянно!
      - А-а-а! Ратуйте!
      Иснючка резво вскочила со снега, одернула свои юбки, поправила шубу и,оглядевшись вокруг, заругалась таким отборным матом, будто наизусть повторяла избранные страницы "Словаря блатного жаргона".
      Парочка, нарушившая спокойствие рынка, пугливо ретировалась в машину и позорно бежала, сопровождаемая беснующейся Чарой.
      Феня-Феодора наконец покинула свою будку и, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, подошла к Иснючке:
      - Да успокойся ты! Ишь, какая вдруг нежная сделалась! Когда Иснюк за тобой по огороду с топором бегает, и то тише орёшь. А тут, подумаешь, человек нечаянно капельку чая пролил...
      - А я не ослепну? - спросила Иснючка. - Что-то вроде как хуже видеть стала. Всё как в тумане...
      - Пройдёт! - сказала Феодора. - Этот газ не опасен. Вот ты когда лук чистишь, то слезьми, наверно, обливаешься, а через пять минут - всё прошло. Так и тут...
      Иснючка посомневалась, но вскоре успокоилась, тем более, что её товар вдруг пошёл нарасхват. Каждый норовил расспросить, что да как, и чтобы хоть как-то утешить страдалицу, покупали стакан-другой подсолнечных семечек, перемешанных с тыквенными.
      Другой героине дня - Чаре торговцы, скинувшись, купили мороженого минтая, а полётненские мужики выделили ей хорошую косточку с жилистым, но зато свежим мясцом.
      К трём часам дня Люба распродала почти всю капусту, остался всего один пакетик. Решив, что вырученные за него пять рублей не будут стоить тех лекарств от простуды, на которые, постой ещё полчаса на морозе, неминуемо придётся раскошелиться, она решила собираться домой. И тут к ней подошла Людмила:
      - Привет, соседка!
      - Из библиотеки идёшь? - вместо приветствия спросила Люба. - Всё книжки читаешь?
      - А ты всё крутишься, - жалостливо улыбнулась Людмила. - Из-за этих проклятущих денег ничего не видишь и не знаешь...
      - Какие там деньги - гроши! - отмахнулась Люба, но, заинтригованная напускной жалостливостью соседки, встрепенулась: Что, видела в библиотеке эту сучонку, да? Она ещё рога Саньке не наставила? Ну, не томи душу. Говори!
      - Да что говорить-то? Ларису я не видела, её на работе нет. Она с Сашкой в ментовке сидит...
      - Что?
      - А то! Забрали их по подозрению в убийстве. Говорят, что это они порешили Виктора ...
      - Какого Виктора? Того, что на пищекомбинате шофером работал? Так ведь его голову нашли в Прудках - это целых пятьдесят километров от нашего посёлка. При чём тут Сашка с Лариской?
      - Голову нашли в Прудках, а туловище - за их огородом, в дубовой рощице. Да ты что, ничего не знаешь, что ли?
      Кое-что Люба знала. Этот Виктор вроде бы и познакомил Саню с Ларисой. Негде им, наверное, было распить бутылку водки - вот он и повёл приятеля к своей любовнице. Ларочка-то и сама не дура выпить, так что к появлению мужиков с запасом спиртного отнеслась вполне нормально. А уж поообщавшись с ней, Саня дорожку к её дому не забыл. По крайней мере, когда Люба узнала, что муженёк туда ходит, то услышала от него: "А что? Она женщина интересная, с ней есть о чём поговорить. А насчёт того, что ты подозреваешь, - ни-ни, она - "тёлка" Виктора, будь спокойна..."
      Доуспокаивал, ядрена вошь!
      Жуткое происшествие, однако, не потрясло посёлок. Люди привыкли к тому, что кровь потоками струится с телеэкранов, и ни один вечер не обходится без горы трупов: боевики, вестерны, "ужастики", триллеры прямо-таки нашпигованы ими, а к этому ещё добавляются различные сюжеты криминальной хроники. Тут уж своё, родимое, показывают: кто кому голову топором проломил, что осталось от пьяного водителя, врезавшегося на переезде в поезд, как выглядит человек, которого его же собственная жена сорок раз истыкала кухонным ножом. Включишь радио или за газету возьмёшься, а там тоже: трупы, убийства, изнасилования, разборки "братвы". Так что когда узнаешь: вчера стреляли в твоего соседа или среди бела дня сняли золотую цепочку с шеи знакомой женщины, то только и скажешь: " Ну совсем уже обнаглели, эти бандюги! И куда только власть смотрит?"
      Криминал, кажется, так крепко ввинтился в живую ткань нашего существования, что его уже даже и опасно трогать - это всё равно, что попытаться вырезать, например, большое родимое пятно: может ничего не случиться, а может стремительно развиться раковая опухоль - и тогда прости прощай, эта грешная жизнь на милой Земле! Вот и смирились с тем, что так, как живём, жить нельзя, но ничего не поделаешь - приходится.
      Пищекомбинатовский Виктор, между прочим, мечтал попасть в компанию новых хозяев жизни. Люба знала от Саши, что он умудряется пускать налево овощные консервы: две машины отвозит на базу, как и положено, по накладным и прочим документам, а третью - на сторону, в те же частные лавки и придорожные шашлычные. А ещё Виктор скупал акции у рабочих пищекомбината, и ведь давал за них неплохую цену: по десять долларов за штуку. Некоторые мужики вообще первый раз в жизни видели "зелёненькие" и прямо шалели. Впрочем, и привычных рублей у некоторых подолгу не бывало: зарплату задерживали или выдавали её в виде ящиков с консервами собственного производства.
      - Нет, тут что-то не то, - решительно сказала Люба. - Витька, наверное, порешили за то, что он акции скупал. Причём тут Александр с Лариской?
      - Соседи видели: в тот день он к ним притащился пьяный - препьяный, и из каждого кармана по бутылке торчало, - сообщила Людмила. - А на следующий день твой Санька, между прочим, в Прудки ездил. Вот, говорят, и бросил там голову в прорубь. Какая-то бабка принялась долбить намерзший лёд и чуть концы не отдала: думала, что водяной к ней всплывает.
      - Ну мало ли кто в тот день в Прудки ездил! - не сдавалась Люба. Почему на Саньку подумали? Да он и курицу-то обидеть не смел. Что, не помнишь, как я вечно Ваньку Веника, соседа, просила хохлаткам головы рубить? Он, Санька-то, жалостливый.
      - Так ведь они пьяные были, - сказала Людмила. - А пьяный человек, сама знаешь, за себя не отвечает. Говорят, что это Лариска науськала твоего на Витьку, сказала, что бывший хахель имеет на неё виды и пытается её завалить где не попадя...
      - Да что ты такое болтаешь?!
      - Говорю, что слышала. Скандал - точно! - из-за этой стервы случился. Подумаешь, красавица какая! Считает, что все мужики только о ней и думают, а уж Витька-то и подавно голову потерял: никак не мог смириться, что друган её у него отбил.
      - Ой, Боже ты мой! - покачала головой Люба. - И что они в ней нашли? Ни кожи, ни рожи! А сколько мужиков уже сгубила, сука паршивая...
      - А слышь-ка, - нагнулась к её уху Людмила, - когда Санька к тебе последний раз приходил, не заметила ли ты чего необычного? Помнишь, он остался у тебя на целых три дня? Я, как к вам ни зайду, он всё на диване лежит лицом к стене и весь трясётся, как припадочный...
      - Грипп у него был, - сказала Люба. - Температура высокая держалась. Да и что это я тебе должна обо всём докладывать, как следователю?
      - Не кипятись, подруга, - улыбнулась Людмила и заговорщически подмигнула: Наверно, думаешь: выгородишь его - он и вернётся, да? Как бы ни так! Лариска, говорят, бегала по бабкам - приворожила она его, вот что я тебе скажу!
      - А твоё какое дело?
      - А никакого! Только жалко глядеть, как ты из-за него вся извелась. Да ты только свистни, как к тебе сразу десять мужиков подбегут...
      - Мне десять не надо, хватит и одного, - ответила Люба и гордо посмотрела на Людмилу: - Я их, не как некоторые, не перебираю поштучно...
      Она намекнула на ларискину слабость по мужской части, и та, смутившись, заторопилась:
      - Ой, мне ещё за хлебом надо сбегать! Ни кусочка в доме не осталось...
      И не позвала с собой. А ведь видела: Люба свою торговлю уже сворачивает, могли бы по-соседски и вместе в магазин пойти. Вообще-то, Люба хлеб не покупает, считай, года три: с тех пор, как устроилась буфетчицей, приносит его из больницы.
      На ужин у неё были припасены гороховое пюре и жареный минтай, приготовленные в больничной кухне. Еда, может, и не самая вкусная, но, как справедливо полагала Люба, многие люди и этого не видят.
      4.
      Она не любила зиму. Не всегда, а именно сейчас, став вдруг одинокой. А когда-то, давным-давно, так давно, что это уже кажется неправдой, она с нетерпением ждала снегопада, и чтобы дул ветер, срывая с огромных голов сугробов их боярские шапки, и кружились хороводы снежинок, и он, этот странный мальчик Петя из параллельного класса, старался забегать чуть-чуть вперёд, чтобы видеть сразу и Любин профиль, и лицо, и пряди её волос, выбивающиеся из-под белой пуховой шапочки. Когда у неё замерзали руки, он просил разрешения погреть их: снимал её варежки и нежно, чуть дыша, растирал ладони, дышал на них, а однажды, осмелев, поцеловал её пальцы.
      Саня таких нежностей себе не позволял. Да это и понятно: он и стихов-то никогда не читал. А Петя писал их сам. И стал, кажется, даже известным: иногда Люба слышала его имя по радио, и как-то по телевизору показывали его выступление Петя, казалось, даже и не изменился: такой же худенький, чубчик так же задорно торчит, и глаза - детские, бездонно-голубые...
      Зиму, впрочем, она перестала любить не только потому, что никто не сцеловывал снежинок с её холодных ладошек. Причина была куда прозаичней: за день в доме так выстывало, что, сбросив с себя шубейку, Люба тут же влазила в стеганый ватный халат, кидала в печку охапку дров и не отходила от неё до тех пор, пока не согревалась.
      Мейсон, соскучившись по хозяйке, не отходил от неё ни на шаг
      - Брысь, прилипала несчастный! - прикрикнула на него Люба. -Чего ластишься? Проголодался, да? А я вот для начала погляжу, не напакостил ли ты где...
      Мейсон, изучивший характер своей хозяйки и, видимо, понимавший кое-какие слова, например, "напакостить", недовольно мяукнул.
      - Ах ты, поганец, опять коврик обмочил! - воскликнула Люба. - Ну, Мейсон, погоди!
      Коврик, прикрывавший дверцу в подполье, лежал комком. Люба даже не сомневалась, что кот, сделав на нём лужу, по своему обыкновению попытался скрыть следы "преступления": в таких случаях он старательно комкал углы коврика, будто землю загребал. Сколько потом ни стирай и ни проветривай тряпку, она всё равно будет источать резкий запах кошачьей мочи.
      Люба ухватила упирающегося Мейсона и уже хотела натыкать его носом в коврик, как вдруг обнаружила: он был абсолютно сухой. Вокруг дверцы-крышки лежал тонкий слой пыли, будто тут нечаянно встряхнули мешок с цементом.
      - Ничего не пойму, - растерялась Люба. - Что это ты, Мейсон, тут без меня делал?
      Кот, растопырив лапы, пытался вырваться из крепких рук.
      - Может, это муженёк приходил татарить мои запасы, а? - размышляла Люба вслух. - Ларочка-то, говорят, ни помидоры мариновать не умеет, ни огурцов на зиму не солит, да и картошку свою, наверное, подъели: много ли эта барыня накопала со своих двух грядок! А Санька - едок отменный...
      Люба отпустила кота, и тот стремглав взвился на подоконник. А его хозяйка нагнулась, провела пальцем по пыли - на полу остался четкий след. Недоумевая, она пристально оглядела кухню: всё вроде бы стояло на своих местах, ничего не изменилось. Если бы тут побывал Александр, то обязательно накрошил бы пепла от сигареты, бросил бы обгорелую спичку на половик и, конечно, отхлебнул бы брусничного морса из трёхлитровой банки. Но всё было чистым, нетронутым. Интересно, откуда взялась эта пыль?
      Размышляя над этим вопросом, Люба машинально взяла тряпку, вытерла половицы и открыла холодильник, чтобы взять кастрюльку с гороховым пюре.
      Кастрюлька стояла на другой полке, а из-под её крышки торчала ложка. Аккуратная Люба ни в жизнь не оставила бы ложку в еде, предназначенной на хранение, пусть и недолгое. Во всём она любила порядок: кастрюля должна быть закрыта, ложка вымыта и положена на сушилку, иначе - позор хозяйке-распустёхе!
      - Мейсон, - сказала Люба, - ты был дома и всё видел. Это кто тут набезобразничал? Хозяин приходил, да?
      Кот преданно таращился в глаза хозяйке, но даже не мяукнул. Обычно он откликался на своё имя, чем чрезвычайно занимал гостей. Можно даже сказать: он умел поддерживать разговор. Спросит Люба: "Мейсон, хочешь рыбки?" Кот в ответ умильно протянет: " Мя-я-у!" Спросит Люба: " Мейсон, купаться будем?" Он в ответ коротко и резко: "Мяв!"
      А тут - молчок!
      Люба подумала, что если соседка Людмила не соврала насчёт того, что Александр сидит в "ментовке", то, может, он и вправду приходил сюда утром: поел, набрал картошки из подполья, а может, и ещё чего прихватил, а? Она решила немедленно обследовать подполье.
      Луч фонарика выхватывал ящики с сухим песком, где хранилась морковка, натыкался на кочаны капусты, подвешенные за корни под перекладинами - так они, считай, до весны сохранялись свежими. И на горку картошки, засыпанную в углу, луч света тоже наткнулся: ничего необычного, всё в целости и сохранности. Но за стеклянными бутылями и банками с соленьями-вареньями что-то вдруг мелькнуло. Люба страсть как боялась крыс и мышей. Неужто там притаилась одна из этих серых тварей?
      - Кис-кис! - позвала она. - Мейсон, лапочка, прыгай сюда! - и осеклась, потому что вспомнила: перед уходом садила кота в подполье. Сам он отсюда выбраться не мог. Значит, точно: кто-то сюда лазил и нечаянно выпустил Мейсона обратно.
      Люба направила луч фонарика в глубь баночной батареи и услышала, как кто-то глубоко вздохнул.
      - Кто тут есть? - спросила Люба.
      Ответа никакого не последовало, но послышалось легкое, быстрое движение, и в ноги Любе выкатился серый мяч. Она удивилась: откуда тут ему взяться?
      Мяч подкатился к ногам Любы, несколько секунд был неподвижен и вдруг, будто чего-то испугавшись, отпрянул в сторону и моментально взлетел на картофельную кучу.
      Люба, как зачарованная, следила за этими кульбитами. Обычный мяч так вести себя никак не может. Скорее всего, это было какое-то живое существо.
      Шар стоял неподвижно и, как показалось Любе, настороженно наблюдал за ней. Решив всё-таки выяснить, что это за штуковина такая скачет у неё в подполье, Люба тихонечко сделала один шаг, второй. Но не тут-то было! Шар вдруг подскочил, а из его середины высунулось что-то вроде длинного клюва.
      Присмотревшись, Люба увидела: никакой это не клюв, а ехидный, острый нос, точь в точь, как у мультяшной старухи Шапокляк. Обнаружились и блестящие, с живыми искорками глаза. Они с любопытством сверлили Любу.
      - Ты кто? - спросила Люба.
      Неведомое существо не показалось ей злым или коварным. Более того, где-то в глубинах памяти шевельнулось смутное ощущение: давным-давно, когда была совсем маленькой девочкой, она уже встречала этот пушистый шар со старушечьим лицом.
      - Кто ты? - повторила Люба.
      - Суседка, - прошамкал шар. - Старые люди так меня назвали...
      И вот тут Люба испугалась. До неё вдруг дошло: мало того, что в её собственном подполье завелось чёрт знает что, так она ещё и разговаривает с этим чудом-юдом. А что если этот шарик только с виду такой добродушный, вот изготовится да как хватит за ногу или в горло вцепится! И потом, говорящих шариков не бывает, разве что - в сказках и всякой фантастической муре, которую Люба откровенно не уважала. Это Саня любил книжки о далёких мирах, гуманоидах, НЛО и даже верил, что человек - не единственное мыслящее существо.
      - Ой! Надо же! - сказала Люба и приложила ладонь к сердцу, которое норовило вырваться из грудной клетки. - Ты давно тут сидишь? Ой, что-то мне нехорошо...
      - Я тут живу, - отозвался шарик. - Не надо меня бояться. Если б я чего плохого тебе хотела, то уже бы сделала. У меня, девонька, не заржавеет!
      Люба, прижимая ладонь к груди, мало-помалу допятилась до лестницы и, как только коснулась её спиной, резво развернулась и стремглав взлетела наверх.
      Сердце, казалось, подкатило к горлу и готово было вырваться на свет божий через рот. Задыхаясь, Люба закрыла подполье и дрожащей рукой перекрестила его.
      - Боженька, миленький, спаси и помоги!
      Это вырвалось само собой, откуда-то из глубин души. Она несколько раз повторила эту фразу, и цепкие коготки страха мало-помалу разжались и дали вздохнуть полной грудью.
      Не привыкшая, как она говорила, "даром жечь свет", Люба во всех комнатах включила электрические лампочки и светильники. Если бы не ночь, то она, наверное, вообще выбежала бы на улицу и кинулась к соседям. Но темень её пугала, и, вообразив, что шар, назвавший себя Суседкой, подстерегает возле крыльца, она решила: будь что будет, дома и стены помогают.
      В подполье было тихо. Мейсон, выгибая спинку, терся о Любины ноги и умильно заглядывал ей в глаза. Она нагнулась, погладила его короткую, густую шёрстку и совсем успокоилась: хоть не одна в доме, слава Тебе, Господи. И уж если кот ничего не чует и вроде как никого не боится, то, может, это чудо-юдо укатилось, растворилось, исчезло. Да и было ли оно? Возможно, почудилось, а?
      Впрочем, Люба не верила в причудливые игры психики. Она воспринимала мир просто, ясно и без всяких усложнений, свойственных умничающим интеллигентам. А то, что на свете случаются порой чудеса, - это она принимала за правило. Его внушила ей бабка. И хотя Люба никогда в жизни не видела, допустим, лешего или домового, но тем не менее была готова к встрече с ними. Мария Степановна, царствие ей небесное, утверждала, что и её бабка, и мать, и сама она не раз соприкасались с чем-то таинственным, неведомым. Старые люди вообще считали, что нет ничего страшного в том, что в доме живёт суседко - домовой.
      Вспомнив об этом, Люба подумала, что у неё в подполье, наверное, завелась домовиха. Вон как себя назвала: Суседка!
      Бабка рассказывала, что домовиха, как и домовой, заведует избой, людьми, в нёй живущими, а также домашними животными и комнатными растениями. Тем женщинам, которых она привечает, домовиха заплетает косы, и расплетать их нельзя - рассердится, а тех, кого невзлюбит, трясёт до поту, спать не даёт, болезни насылает. А живёт она обычно у кедринки, которую плотники специально помещают в подполье под передним углом избы. Причём, обязательно произносится приговорка: "Вот тебе, мать-суседка, тёплый дом и мохнатый кедр".