Иснючка ещё лучше придумала: приспособилась упаковывать свои ревматичные ноги в мешки, сшитые из старого верблюжьего одеяла.
      Поглядев на иснючкино ноу-хау, Люба надоумилась сделать портянки из теплоизоляционного материала, в который был упакован телевизор "Сони". Наденешь носки, сверху обмотаешь их "портянками" - и никакой мороз не страшен! А чтобы какая-нибудь лихоманка вроде гриппа не пристала, Люба обязательно пила чай. С вечера бросала в большой китайский термос две горсти сушеного шиповника, состругивала с лианы лимонника тонкие ленточки желтой, запашистой стружки и заливала всё это крутым кипятком. Утром Люба добавляла в настой чайную заварку и ложку-другую мёда.
      Полуторалитрового термоса с этим чаем ей хватало на весь день. Ещё и соседок по торговому ряду угощала.
      Иснючка, попробовав его в первый раз, ласково сощурила свои подслеповатые глазки:
      - Любочка, скажи, как ты этот чай делаешь? Уж больно хорош...
      - Секрет фирмы!
      - Ну и толку-то с твоих секретов! - надулась Иснючка. - Умные люди давно бы их в ход пустили...
      -А я вот подумаю-подумаю, да и открою свою чайную, - засмеялась Люба.
      -Да пока документы на неё оформишь, рак на горе три раза свистнет, Иснючка наставительно подняла вверх указательный палец. - Я бы на твоём месте этот чай...
      -Знаю, знаю! Ты бы на нём бизнес сделала! Пока никто ещё не догадался противопростудным чаем торговать...
      -Ну и торговала бы! Глянь-ка, сколько народу день деньской мимо рынка прёт, да и дети, что на горках рядышком катаются, тоже наверняка хотят перекусить. Чай да пирожок - чем плохо, а?
      - Ну и почему ты перестала носить сюда чай? Не шибко-то его и брали. Разве не так?
      - Да, видно, дорого кажется: в городе за стакан рубль дают - не моргнут, а тут сразу прикидывают: " Ты чё, бабка, пачка хорошей заварки десять рубля стоит! Это ж сколько стаканов чая из неё получится!"
      - И то правда: совесть надо иметь. Совсем уже рубль обесценили! И мы с тобой к этому ручки тоже приложили. Я вот иногда думаю, а почему на рынке все цены круглые: всё в рублях измеряется, и нет, скажем, такой цены, как один рубль двадцать копеек или, к примеру, один рубль тридцать три копейки обязательно всё округлим!
      - Да кому ж охота с мелочью возиться? - простодушно возразила Иснючка. - Её даже нищие не уважают.
      - А вот в Америке, сама читала, круглые цены не любят: там уважают, например, цифру девять, - сказала Люба. - И ценники выглядят так: четыре доллара девяносто девять копеек...
      - Центов! - поправила Иснючка.
      Не смотря на то, что порой прикидывалась полной невежей, она внимательно следила за курсом доллара. Злые языки утверждали, что эта скромная старушка хранила деньги исключительно в "зелененьких". При этом Иснючка терпеть не могла, когда кто-нибудь намекал на её пронырливость, и тут же начинала жаловаться:
      -Да не хитрая я! Это жизнь такая пошла, чёрт её задери! Не будешь крутиться - пропадёшь...
      Но Люба лишь хмыкала в ответ:
      - Крутись - не крутись, а конец у всех один, только по-разному оформленный: над одними - мрамор да гранит, над другими - деревянный крест или жестяная звездочка...
      - У-у, злючка! - понарошку взвывала Иснючка. - Да звезд-то уже не делают, теперя вместо них - орлы о двух головах. Вот те истинный крест! Сама видела...
      Если бы не эти тары-бары-растобары, то скучно было бы стоять на рынке со своим товаром. Подзадоривая Иснючку, Люба знала, что и в неё саму в любой момент могут вонзиться остренькие стрелы язвительности и злокозненного остроумия. Уж в чём, в чём, а в этом поселковые бабы - большие доки. Иная такое отчебучит, что хоть стой, хоть падай и проси пощады, пока тебя ещё раз не ужалил бойкий язычок.
      Чаще всего это случалось, когда две женщины ступали на тропу большой войны, и причина-то порой была пустяковая: залезла, допустим, курица-наседка с выводком цыплят на огород к соседке, распорхала грядку с только что посаженой рассадой, - и тут же гром проклятий, истошные крики, заковыристые да занозистые словечки, и такого о тебе навспоминают и незаслуженно припишут, что в самый раз добровольно отправиться на исправленье туда, куда сам Макар телят не гонял. А вослед тебе будут трубить громкие вражьи трубы, и развеваться неукротимые боевые знамёна, и от избытка чувств победительница примется не по барабану колотить, а по своим оголённым ягодицам. Но Иснючка, впрочем, предпочитала ни с кем по-крупному не ссориться, и даже неминуемую крутую разборку умудрялась заменить пусть и худым, но миром.
      Подумав об этом, Люба громко рассмеялась:
      - Да уж! Скандачка она ничего не делает, а если и опростоволосится, то так и крутится - вертится на задних лапках. Лиса! Ах ты, дьявол черномордый, чтоб тебе пусто было...
      Последняя фраза уже относилась к Мейсону. Он по своему обыкновению разлёгся на шерстяном половике перед кухней, и Люба нечаянно наступила сиамскому красавцу на хвост.
      Кот заверещал благим матом и метнулся под стул, на котором стояла большая кастрюля с квашеной капустой. И вот ведь, чертово отродье, задел чурку, которая подпирала сломанную ножку - стул покачнулся, кастрюля сдвинулась и, конечно, хлопнулась бы на пол, если бы Люба её не подхватила.
      - Бездельник! Дармоед! Сыкун несчастный! - Люба с чувством выдала Мейсону эти определения, но тут же и пожалела его:
      - Ладно, вылазь, остолоп несчастный. Я, слепошарая, сама виновата. Перепугала котика...
      Мейсон жалобно мяукнул, но из-под стола не вылез.
      - Ну и чёрт с тобой, - сказала Люба. - Ишь, обидчивый какой! Весь в хозяина. И такой же лежебока, как он...
      Она включила телевизор. "Меня зовут Макс",- сообщил молодой человек и лучезарно улыбнулся. Люба переключилась на другой канал: "Сегодня двадцать первое число, тётя Ася говорит, что бельё не надо кипятить, а белые зубы это всё, что осталось от бабушки..."
      Это бормотанье из телеящика Любу уже не раздражало. Она привыкла к нему и, наверное, даже возмутилась бы, если бы реклама вдруг напрочь исчезла с голубого экрана. Всё-таки интересно наблюдать, например, за холёными домохозяйками, которым мужья дарят какие-то сногсшибательные стиральные машины, иначе, видишь ли, этим белоручкам ни за что не отстирать у рубашек воротнички и манжеты! Или вот ещё прикол: в дорогой кастрюльке от "Цептера" растворяют дешевый бульонный кубик, размешивают варево чуть ли не серебряной поварёшкой и подают его в фарфоровой тарелке из французского сервиза. И что интересно, муженёк, который, судя по его обличью, привык обедать в самых шикарных ресторанах, ну так доволен этим жиденьким бульончиком, ну в таком уж восторге, будто, по крайней мере, суп из трепангов ест!
      - Ты скажи, чё те надо, чё те надо, - заголосил вдруг телеящик, - я те дам, чё ты хошь...
      - Чё ты хошь! - подхватила Люба и притопнула ногой.
      Она, наверное, до смерти бы испугалась, если бы телевизор выдал ей, например, арию Ленского из оперы "Евгений Онегин" или, не дай Бог, полностью показал "Лебединое озеро". Это было бы похоже на переворот - и не только на мировоззренческий, а на самый настоящий политический, такой, какой устроило ГКЧП. А все эти притопы и прихлопы, "Эскадроны" и "Зайки", завыванья Азизы и какой-нибудь Алены Ляпиной стали так же привычны, как необходимость послушать утром прогноз погоды по радио.
      Люба подозревала, что настоящее искусство - как аристократ: ходить ему в народ опасно. Потому что "масса" и есть масса: в ней и убогонькие затаились, и пьяные ходят, и бомжи немытые-нечесанные затесались, и полоумные шастают. Им бы всем чего попроще да попонятнее, и чтобы - приятно, сладко и, главное, не заставляло бы шевелить мозговыми извилинами, а действовало бы только на центры удовольствия и пробуждало бы, допустим, основной инстинкт. Есть голос, нет голоса - какая разница, лишь бы личико было смазливое да ножки из ушей росли.
      - Зайка моя! - сказал волоокий красавчик Филипп. Люба терпеть его не могла и потому немедленно переключилась на другую программу.
      - И как только Алла Борисовна польстилась на такое чучело? - пробурчала она. - Мейсон, ты что-нибудь понимаешь? Ну, иди ко мне, котик, вот тебе рыбка - покушай...
      Мейсон, опасливо поглядывая на мощные Любины ступни, подошёл к своей плошке, понюхал рыбу и брезгливо фыркнул.
      - Что? Не нравится, что сырая? Так мне, дружочек, разваривать некогда, сама всухомятку питаюсь, видишь?
      Мейсона это утешило мало. С оскорблённым видом он уселся у своей плошки и уставился на Любу.
      - Ничего, - покачала головой хозяйка, - жрать захочешь - слопаешь за милую душу. Ишь, чухня какая!
      Мейсон тоненько мяукнул и разлёгся на полу, повернувшись задом к куску мороженой трески.
      Намазывая масло на хлеб, Люба поглядела на острие ножа и вспомнила свой жуткий сон.
      - Ой, да что это со мной? - всполошилась она. - Такая жуть приснилась, а я ещё даже в сонник не поглядела! Это ты, Мейсон, виноват: отвлёк меня, чтоб тебе пусто было...
      Она пошла обратно в спальню, но сонник из тумбочки взяла не сразу. Люба во всём любила чистоту и порядок, а нынче под впечатлением такого темпераментного сна, не заправила постель сразу, как встала. Смятая простыня, скомканное одеяло и подушка, которая валялась на полу, являли собой, конечно, не самое приятное зрелище. Люба привычно быстро восстановила на кровати полную гармонию и даже разгладила чуть заметную морщинку на покрывале. Другой бы кто, может, и вовсе её не заметил, но только не она!
      В соннике Люба почти сразу наткнулась на слово "топор":
      - Потеря имения вследствие собственных ошибок, - прочитала она вслух. Интересно, чего это я такого натворила? Ошибки... Потеря имения! Да что бы это значило, а?
      Люба так разволновалась, что даже не стала смотреть значения других символов. И одного топора ей хватило, чтобы с пол-оборота завести в мозгу эту чертову машинку, вырабатывающую всякие разные фантазии, и хорошо, если безобидные, а то ведь случается и так: начинаешь воображать что-то страшное, и остановиться не можешь, и такая жуть охватит, что стукнет, например, ветка о стекло, а тебе чудится, что некто злой и беспощадный топырит свои костлявые пальцы и, гнусно похихикивая, вот-вот пройдёт незримо сквозь стекло...
      Люба и сама не понимала, почему какой-нибудь пустяк, незначительное происшествие или, допустим, тягостное, неприятное сновидение вызывали у неё волнения и страхи. Будто бы включалось в голове какое-то устройство и, независимо от того, хотела она того или нет, прокручивало всякую жуть и ужасы, вызывая состояние сильной тревоги и смятения перед неотвратимостью предначертанного свыше.
      Родная её бабка, Мария Степановна, заметив особенность внучки страшиться собственных же придумок, даже возила её в церковь, кропила "святой" водой и заклинала: "Любонька, милая, стерегись играющей нечистой силы, гони её от себя, не поддавайся..."
      Однако ни черти, как их рисуют в книжках, ни домовой или какая-нибудь кикимора наяву ей не являлись, - так что гнать было некого. Но иногда, особенно когда девочка оставалась дома одна, её вдруг охватывал жуткий страх: она совершено явственно чувствовала, что в комнате есть кто-то чужой. Может быть, он ничего плохого и не хотел сделать; скорее всего, Люба даже была ему безразлична, и он её не замечал, как мы не всегда замечаем, допустим, мошку, пока эта маленькая тварь не забьётся в ухо или не залетит в глаз.
      Обычно страх находил на неё в середине марта, когда, по поверью, с Хозяина слезала старая шкура. Он томился, изнемогая от желания найти кикиморку помоложе и жениться на ней. Да и вообще, весна вызывает беспричинную тоску не только у людей, но и у Хозяина, который перестаёт узнавать своих домашних, подкатывается им под ноги, чтоб споткнулись да упали ему на потеху, и собак кусает да за хвосты дёргает: лайте, пустолайки, не давайте этим двуногим лежебокам спать.
      - Тебе, внученька, твоя пионерская душа мешает быть зрячей , - вздыхала Мария Степановна. - Но попомни моё слово: когда-нибудь увидишь Хозяина...
      - Сказки всё это! - отвечала смелая пионерка Любаша. - Выдумки тёмных предков...
      - Ну-у-у, так уж и темных! - обижалась бабка. - Они жили с природой в ладу, знали язык зверей и птиц...
      - Сказки это!
      - Сказка - ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок, - не сдавалась бабушка. - Ковёр-самолёт, к примеру, - это, конечно, сказка. А настоящий самолёт - разве выдумка?
      - Зато шапка-невидимка выдумка!
      - Погоди, ученые и до неё додумаются. Старые люди знали, что рассказывали. Когда-то, давным-давно всё на Земле было по-другому, и то, что в сказках рассказывается, происходило на самом деле...
      - Не было этого, всё - фантазии! Нам учительница объясняла...
      - То, что знает твоя учительница, я давно забыла, - сердилась Мария Степановна. - Как, интересно, она книжки читает? Галопом по Европам? "Свет, мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи..." Куда, по-твоему, царица глядела?
      - В волшебное зеркало, - не чувствуя подвоха, сказала Люба.
      - Телевизор она включала, вот что! - засмеялась Мария Степановна. - А может, у прежних людей это как-то иначе называлось...
      Среди других старушек Мария Степановна слыла чуть ли не вольтерьянкой. Она имела обыкновение судить обо всём, не взирая на авторитеты: что сама думала, то и говорила, а на все замечания, что, мол, такой-то считает так-то и так-то, она отвечала: " Не живите чужим умом!" Этому и внучку любимую учила. Только Люба не шибко её слушалась.
      Если бы, став взрослой, она приучилась бы читать нормальные книги, то, может, кое-что узнала бы, допустим, об играх подсознания, его странных и неожиданных проявлениях. Но кроме районной газеты, она ничего не видела, да и в той её больше интересовали заметки о различных происшествиях, криминальная хроника, советы врача и кулинарные рецепты.
      Даже в юные свои лета, когда подружки переписывали в самодельные альбомчики стихи Асадова и Евтушенко, она оставалась холодна к стихам, и даже не понимала, что это за дурь находит на людей, когда нормальную речь они заменяют рифмованной. Да ещё учи потом всё это наизусть, чтобы получить по литературе хорошую оценку! Её душу не возвышали ни Блок, ни Байрон, ни Лермонтов и только, кажется, Есенин вызвал ленивое любопытство, потому что мать как-то заметила: " Он писал бесстыдные стихи!" Но при ближайшем знакомстве с его текстами она быстро выяснила, что ничего такого сногсшибательного и охального в его поэзии не было. А Достоевского с его "Преступлением и наказанием" Люба просто возненавидела. За то, что всю эту историю с убийством старухи-процентщицы развёз до невозможности, да ещё заставил своих героев вести всякие непонятные диалоги, и даже проститутка Сонечка Мармеладова - чуть ли не философ, экие разговорчики с придурком Раскольниковым затевает!.
      Выучив всю русскую классику по учебникам и хрестоматиям, Любаша осталась к ней глубоко равнодушной. Как, впрочем, и вообще ко всякой литературе. Да и до чтения ли деревенской женщине, которая весь день мотыжила землю и так устаралась, что насилу дошла до койки, да так на неё и рухнула? Соседка Людмила, почти ровесница Любы - на пять лет моложе, удивлялась:
      - Неужели тебя даже детективы не интересуют? Вот я, к примеру, ни за что не засну, если хоть немного не почитаю...
      - Ты бы лучше траву прополола, - замечала Люба. - А то она совсем задавит твои помидоры. Глянь-ка, лебеда в человеческий рост вымахала!
      - Успею ещё прополоть! - беспечно махала рукой Людка. - Я, понимаешь, никогда Эдгара По не читала. О-о, у него такие интересные истории, оторваться не могу...
      - Останешься без огурцов - вот занятная будет история!
      Но Людку такой пессимистичный прогноз не впечатлял. Она вставляла в свои пухленькие губки сигарету с фильтром и, попыхивая ароматным дымком, снова углублялась в чтение. И что интересно, огурцы и помидоры у этой книголюбши вырастали как бы сами собой, всем на загляденье - красивые, как с картинки!
      У Любы, впрочем, огурчики тоже удавались на славу.Она ими на рынке тоже торговала. Аккуратненькие, темно-зелёные, покрытые пупырышками, с прозрачной слезой на хвостике, они были немым укором вялым, с прожелтью тепличным огурцам, которые ленивые продавщицы к тому же даже не догадывались хотя бы спрыснуть водой, чтобы их залежалый товар чуть-чуть посвежел.
      Последнюю трехлитровую банку маринованных огурчиков Люба продала на прошлой неделе. Теперь вот квашеной капустой торгует. Она тоже неплохо идёт, особенно если добавить в неё брусники и покрошить немного мороженой зелени -это Люба делала перед тем, как расфасовать капусту по полиэтиленовым пакетам.
      Мейсон, так и не прикоснувшийся к холодной рыбе, снова тоненько мяукнул, погладился о Любину ногу и вскочил на соседний стул.
      - Что, забастовку объявил? - ласково спросила его Люба. - У, бесстыжая морда! Жрать просишь чего повкусней, а отрабатывать обед не хочешь...
      Мейсон внимательно глядел на Любу. И вид у него был такой сосредоточенный, будто он силился её понять.
      - В подполье мыши вовсю шуруют, - продолжала Люба, прихлёбывая чай. Ночью только и слышу: шу-шу, шурх-шурх! Наверное, целая мышиная рота на марш выходит. Ну и что толку, что ты там позавчера сидел? Всю ночь: мяв-мяв, спать, гад, не давал. Ну, хоть бы одну самую захудаленькую мышку задавил, а?
      Мейсон продолжал внимательно глядеть на хозяйку. И в его незамутненных глазах не наблюдалось ни капельки стыда. Более того, он брезгливо потряс левой передней лапкой и, намусолив её, принялся скрести правое ухо.
      - Лучше бы я взяла какого-нибудь простого кота, - вздохнула Люба. - Вон у Людмилы-соседки её серый Васька целых шесть мышей за ночь задавил! Не то, что ты, белая косточка...
      При упоминании о коте Ваське Мейсон встрепенулся. Это был его заклятый враг.
      - Ну-ну, не бойся! - сказала Люба, по-своему понявшая беспокойство Мейсона. - Куда ж я тебя, дурака, теперь дену? Будешь у меня жить, пока живётся. А то скучно: и поговорить не с кем. Сашка-то, видишь, что вытворил. Любовь у него, старого кобеля...
      Вообще-то Мейсону жизнь скучной не казалась. Наоборот, он даже был доволен, что его утренний покой не нарушает традиционная перебранка хозяев.
      Обычно её начинал Александр. Он просыпался позже Любы, некоторое время лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к звукам, которые доносились с кухни: тихонько позвякивали ложки-плошки, деликатно стучал по деревянной доске нож - хозяйка резала репчатый лук и обжаривала его колечки в подсолнечном масле.
      Хозяин любил яичницу с луком, и чтобы каждый желтый "глазок" обязательно укрывала колбаса, порезанная тоненькими, длинными кусочками, наподобие вермишели. Но в тот самый момент, когда Люба стукала первое куриное яйцо о край сковороды и белоснежный белок, плюхнувшись в скворчащие кусочки сала, накрывался желтой шапочкой "глазка", Саша лениво спрашивал:
      - Ты куда переложила мои папиросы?
      - Да не трогала я их, - откликалась Люба. - Сам, наверно, задвинул их под кровать. Как всегда.
      Если бы Мейсон мог говорить, то подтвердил бы, что хозяин вставал ночью по маленькой нужде, а когда снова ложился в постель, то тапками запихнул свой "Беломорканал" под кровать. Причём, он всегда клал пачку папирос на пол, и, конечно, прекрасно знал, где она может быть, но каждое утро начинал со своего привычного вопроса.
      - Опять у тебя шкварки подгорели! - недовольно говорил Саша. - Ну, сколько тебя учить: жарь сало на медленном огне...
      - Сам бы и кухарил! - огрызалась Люба. - Ишь, барин какой выискался! Да ты даже посуду за собой помыть не можешь...
      - Интересно девки пляшут! - изумлялся Саша. - А ты тогда на что мне сдалась?
      - Да и я замуж выходила не для того, чтобы твои вонючие носки с трусами стирать, - сердилась Люба. - Посмотришь какой-нибудь фильм о том, как нормальные люди живут, - и прямо так и взвыла бы волчицей! Пока героиня спит, её мужчина приготовит бутерброды, кофе сварит и культурненько на подносике несёт: " С добрым утром, дорогая!"
      - С добрым утром, дорогая! - гаркал Саша. - Жрать готово?
      Так или примерно так хозяева беззлобно переругивались несколько минут.
      Мейсон сначала думал, что они делали это всерьёз, но мало-помалу по интонациям их голосов понял, что это было нечто вроде ритуала. Так они как бы извещают друг друга, что всё в порядке, живы - здоровы, ничего страшного и опасного за ночь не произошло, и надо как-то побыстрее окунуться в день наступивший, и чтоб он обошёлся без всяких сюрпризов и сложностей.
      Эту утреннюю "разминку" Люба заменила на другую. Она подзывала кота и подробно, обстоятельно рассказывала ему о своих сновидениях, радостях и огорчениях, делилась планами на день наступивший и даже советовалась, как ей поступить в той или иной ситуации.
      - Как ты думаешь, стоит мне сегодня брать два термоса с чаем? Может, одного хватит? Всё-таки день-то будний, приезжего народа на рынке будет мало. Правда, мужики из Полётного обещались приехать. Помнишь, я тебе о них рассказывала?
      Мейсон внимательно смотрел на Любу, и та, воодушевлённая его вниманием, продолжала:
      - У них в совхозе зарплату выдают не деньгами, а подсвинками. Вот мужики и возят свинину на наш рынок.
      Мейсону надоело слушать хозяйку. Он разлёгся на половике и принялся вылизывать свои передние лапки.
      - Никакого у тебя интересу ко мне нет, - притворно вздохнула Люба. - А как свининки вечером принесу, так ведь по пятам за мной станешь ходишь! Если, конечно, полётнинские мужички не надумают со своим добром в город ехать. Да мы им, правда, в один голос объяснили: мафия, мол, там! За хорошее место в торговом ряду - плати, ветеринарному контролю - дай на лапу, рубщику мяса - самые лакомые куски отвали, да ещё рэкет за данью обязательно подойдёт. Да и не пойдёшь же до города пешком, а билеты хоть на поезд, хоть на автобус дорого стоят. С попутными шоферами и вовсе не стоит связываться: ещё куда завезут, отнимут всё, что есть, и - поминай, как звали!
      Мейсон перестал вылизывать свою шёрстку и коротко мяукнул, будто осуждая свою хозяйку.
      - Да не тёмная я, и вовсе не дура! - засмеялась Люба. - И радио слушаю, и телевизор смотрю, и газету читаю: там без конца о подобных случаях рассказывают. Сколько мрази расплодилось, о Господи!
      Мейсон примирительно муркнул и развалился на половике во всю свою длину.
      - В общем, советуешь взять два термоса, да? - спросила Люба. -Может, и капусты унести сегодня побольше, а? В прошлый раз её так хорошо брали...
      Кот не отвечал. Он вдруг резво вскочил с половика, весь как-то подобрался и, выгнув спину дугой, уткнулся носом в пол.
      - Не иначе, мышь почуял, - предположила Люба. Её почему-то не удивило, что кот вёл себя странно: распушил хвост, весь насторожился и даже пару раз коротко и зло фыркнул, будто собаку пугал.
      Люба открыла подполье, подхватила упирающегося Мейсона и, бросив его вниз, довольно потёрла руки:
      - Ну, держитесь, мыши!
      Мейсон жалобно мяукнул.
      Люба заварила чай, разлила его по термосам, щедро добавив прямо в них сиропа лимонника. Мешочки с капустой она упаковала в большую китайскую сумку. И когда уже собралась выходить из дома, в подполье что-то громко стукнуло, будто из ружья выстрелили.
      Она решила, что, должно быть, Мейсон уронил кирпич, лежавший на краю бочки с соленьями. А может, это взорвалась банка с прошлогодними огурцами?
      Лезть в подполье, чтобы разобраться, что к чему, ей было некогда: и так уже порядком подзадержалась, базарный день уже давно начался.
      2.
      - Послушай, Александр, как маркиза де Мертей учит этого подонка де Вальмона искусству обольщения, - сказала Лариса. - "Имея привычку владеть своим голосом, легко придаёшь ему чувствительность, а к этому добавляется уменье легко проливать слёзы. Взгляд горит желанием, но оно сочетается с нежностью. Наконец, при некоторой бессвязности живой речи легче изобразить смятение и растерянность, в которых и состоит подлинное красноречие любви. В особенности же присутствие любимого предмета мешает нам рассуждать и заставляет желать поражения. Поверьте мне, виконт, раз вас просят больше не писать, воспользуйтесь этим, чтобы исправить свою ошибку, и ждите случая заговорить..."
      - И все эти ухищрения только ради того, чтобы трахнуть ещё одну дуру? равнодушно отозвался Саша.
      Он лежал на диване, обвитый белой простыней, как римский патриций тогой. Лариса сидела в его ногах с томиком Шодерло де Лакло.
      - Это называется иначе: обольстить, - отозвалась Лариса. - В том галантном веке таких грубых слов не употребляли...
      - Но суть-то от этого не изменяется, - усмехнулся Саша. - Что обольстить, что трахнуть - один чёрт!
      - Между прочим, у Вальмонта была возможность запросто овладеть президентшей, но это не так интересно, как взять саму душу, зажечь в ней огонь любви - самой настоящей, искренней и трепетной, - продолжала Лариса. Это высший пилотаж обольщения!
      - Что, им делать, что ли, было нечего?
      - Да как ты слушал? Ведь я старалась читать "Опасные связи" громко и даже с выражением!
      - Извини, я всё думаю, на что мы с тобой жить будем. Зря я, наверное, психанул. Надо было пережить этот выговор и забрать заявление обратно.
      - А Вовка Воронов так и не помог тебе устроиться! Тоже друг называется!
      - К ним в автохозяйство сорокалетних мужиков не берут. Им требуются помоложе да поразворотливей...
      Саша уволился с прежней работы как-то очень легко, без долгих размышлений. Сам, в общем-то, виноват: поехали с Ларисой к её родственникам в Хабаровск, а там - рюмка за рюмкой, гость за гостем, ну и пошло и поехало, и гулянка эта продолжалась три дня, пока деньги не кончились. Городским-то родственникам - что, они, так сказать, пташки вольные: как их завод закрылся, так и стоят в центре занятости на учёте - пособие по безработице получают, на которое, конечно, не проживёшь, но они умудряются на рынке приторговывать. Берут на какой-нибудь оптовой базе стиральные порошки, зубную пасту, другие мелочи и всё это продают уже со своей "накруткой". Тут главное: ментам не попасться или, не дай Бог, налоговой полиции - загребут, пособия лишат да ещё штраф припаяют!
      В общем, родственнички, так сказать, "часов не наблюдали", а Саша, приняв на грудь, обычно терял чувство меры и забывал обо всём на свете. Это Люба умела приводить его в чувство и возвращать в реальность, а Лариса и сама была человеком увлекающимся: если веселилась, то до упаду, если пела, то до хрипоты, а если сидела в компании, то стремилась пересидеть всех, - ну что тут поделаешь, такой характер!
      Когда вернулись из Хабаровска в свой посёлок, то узнали: Александр уволен за прогулы. Начальству давно нужно было кого-то из шоферов сократить,а тут как раз представился вполне законный случай, но по статье за прогул Александра не уволили - поступили всё-таки по-человечески: предложили написать заявление по собственному желанию. Ларисе в её библиотеке денег не платили уже семь месяцев, и она в конце концов тоже написала заявление об увольнении.
      Не смотря на все эти невзгоды, Лариса упрямо носила на лице ослепительную улыбку, и все думали, что у неё в жизни полный порядок. Нина Петровна, её мать, сумела внушить ей мысль: никто не должен знать, что у тебя делается на душе, а потому назло судьбе и всем врагам, подлинным и мнимым, - улыбайся, излучай довольство жизнью, и пусть они все сдохнут! Они - это, значит, враги и недоброжелатели.
      Её мать была до работы жадная, прямо-таки настырная, всех ей хотелось догнать и перегнать, - за то на стройке и считали Нину Петровну трудоголиком, и всякие грамоты да премии к праздникам вручали, и в местной газете, пока капитализм не начали строить, о ней написали целых три заметки под рубрикой "Наши маяки", вот какая у Ларисы была матушка!
      Сама Лариса ещё в пятом классе решила, что будет работать где-нибудь в тихой, уютной конторе - бумаги печатать или, например, счетоводить, и чтобы - всегда классная прическа, свежий маникюр, красивые наряды, короче: она хотела быть женщиной, на которую мужики обращают внимание. И уж тогда она бы отомстила им за мать, которая, не смотря на все свои достоинства, так и не вышла замуж. О своём отце Лариса ничего не знала. Сначала мать говорила, что он - хороший, самый лучший на свете, добрый, но, мол, так получилось, что уехал далеко-далеко. А потом, когда дочь подросла, она заявила: "Разве нам вдвоём плохо? Ну их к чёрту, всех мужиков!"
      Лариса жалела свою матушку, которая всегда возвращалась со стройки уставшая и, как ни старалась, не могла дочиста отмыть рук от цемента, шпаклёвки и краски. И себе такой жизни она не желала. Ну а поскольку особыми талантами Бог не наградил, да и в школе училась средне, то поступила Лариса в библиотечный техникум, где и конкурса-то не было. Там её и научили разбираться в литературе, просматривать "толстые" журналы и следить за новинками прозы и поэзии по специальным библиографическим изданиям. А кроме этого, она самостоятельно прошла ликбез науки любви.
      Техникумовское общежитие притягивало городских Казанов со всех окрестностей. Неопытная Лариса и попалась одному ловкому красавчику, который быстренько её обрюхатил, а когда она заикнулась, что, мол, в положении, то услышала равнодушное: "Ну и что? Если бы я на всех, кто мне дал, женился, то у меня был бы целый гарем..."
      Лариса не хотела повторять судьбу своей матери. Врач, который делал аборт, велел беречься, так и сказал: " Смотри, девка, ещё одна такая операция и рискуешь навсегда остаться пустоцветом: не будет у тебя детей. Это я как специалист говорю."
      Но о каких таких детях думают в семнадцать лет? Лариса попала в подобное положение и во второй раз. А третьего уже не было. Стала она пустоцветом! И сначала это её даже радовало: не надо ничего бояться, думать о всяких там контрацептивах - что бы и с кем ни делала, никаких последствий, красота!
      А потом, когда замуж за Петра вышла, очень захотела ребёночка, но ничего не получалось, и врачи только разводили руками: " Чудес не бывает!" Муж, узнав о её абортах, помрачнел, стал пить и поколачивать её, обзывал "городской подстилкой" и, в конце концов, завёл себе другую женщину.