Хотя муж решил меньше работать, но, увлекшись - хорошо писалась трудная военная глава, - пришел из-за столика с багровым лицом. Опять дал слово себя беречь.
      В конце мая сказал мне, что осталось написать девять глав. Надеется в июне закончить первую редакцию "Августа".
      - Как бы хотелось тихого, спокойного июня здесь, в Борзовке. Чтоб не было никаких внешних впечатлений, - говорит он мне.
      А тут как раз и свалились неожиданные внешние впечатления. 31 мая утром мы услышали по "Голосу Америки", что Жореса Медведева насильно отвезли в Калужскую психиатрическую больницу!
      1 июня я еду в Обнинск и от самой Маргариты Николаевны узнаю все подробности, как забрали ее мужа, Жореса Александровича. Она вела себя исключительно молодцом. Чтобы его вывести из квартиры, к ним обоим должны были применить физическую силу: его вывели, взявши мертвой хваткой с двух сторон под руки, а ее (бросившуюся к нему на колени с криком: "Он - здоров, я его не отдам!") прижали к стене.
      Александр Исаевич взвинчен. Мысли о Жоресе не дают работать. Надо как-то действовать. Как?..
      Мне в это время необходимо ехать в Рязань на техосмотр нашего "Дениса". Несколько дней провожу там. Мама делится со мной своими впечатлениями. Однажды, встретив на улице Матушки-на, мама стала упорно смотреть на него, но когда тот поздоровался с ней сквозь зубы - гордо не ответила!
      9 июня среди дня я вернулась в Борзовку. Мужа застала за косьбой. Жоресова история до такой степени выбила его из колеи, что он по-настоящему работать не может. Он написал эссе "Как мы живем", но еще не пустил его в ход. Подправляет. Обдумывает. Переделывает...
      11 июня я снова ездила в Обнинск к Маргарите Николаевне. По приезде все пересказала мужу. В результате он почти не спал всю ночь. Но тут-то и пришло к нему окончательное решение, как быть с тою его бумагой. Вот ее окончательный текст:
      ВОТ ТАК МЫ ЖИВЕМ
      Безо всякого ордера или медицинского основания приезжают к здоровому человеку четыре милиционера и два врача, врачи заявляют, что он помешанный, майор милиции кричит: "Мы - ОРГАН НАСИЛИЯ! Встать!" - крутят ему руки и везут в сумасшедший дом.
      Это может случиться завтра с любым из нас, а вот произошло с Жоресом Медведевым - ученым-генетиком и публицистом, человеком гибкого, точного, блестящего интеллекта и доброй души (лично знаю его бескорыстную помощь безвестным погибающим больным). Именно РАЗНООБРАЗИЕ его дарований и вменено ему в ненормальность: "раздвоение личности"! Именно отзывчивость его на несправедливость, на глупость и оказалась болезненным отклонением: "плохая адаптация к социальной среде"! Раз думаешь не так, как ПОЛОЖЕНО, - значит, ты ненормальный! А адаптированные - должны думать все одинаково. И управы нет - даже хлопоты наших лучших ученых и писателей отбиваются, как от стенки горох.
      Да если б это первый был случай! Но она в моду входит, кривая расправа без поиска вины, когда стыдно причину назвать. Одни пострадавшие известны широко, много более - неизвестных. Угодливые психиатры, клятвопреступники, квалифицируют как душевную болезнь и внимание к общественным проблемам, и избыточную горячность, и избыточное хладнокровие, и слишком яркие способности, и недостаток их.
      А между тем даже простое благоразумие должно бы удержать. Ведь Чаадаева в свое время не тронули пальцем - и то мы клянем палачей второе столетие. Пора бы разглядеть: захват свободомы-слящих здоровых людей в сумасшедшие дома есть ДУХОВНОЕ УБИЙСТВО, это вариант ГАЗОВОЙ КАМЕРЫ, и даже более жестокий: мучения убиваемых злей и протяжней. Как и газовые камеры, эти преступления не забудутся НИКОГДА, и все причастные к ним будут судимы без срока давности, пожизненно и посмертно.
      И в беззакониях, и в злодеяниях надо же помнить предел, где человек переступает в людоеда!
      Это - куцый расчет, что можно жить, постоянно опираясь только на силу, постоянно пренебрегая возражениями совести.
      15 июня 1970 г.
      А. Солженицын.
      Упомянув Чаадаева, Александр Исаевич был совершенно потрясен, когда, побывав 13 июня на службе в церкви Донского монастыря, вышел оттуда и, ступив всего несколько шагов, оказался у могилы Чаадаева.
      - Какая-то мистика!
      А ходить по Москве солженицынское эссе "Как мы живем" стало 15 июня, в Духов день.
      На следующий же день, 16 июня, когда мы с мужем сидели вечером в натопленной комнате в Борзовке (он читал военные главы из "Войны и мира" Толстого, я шила тюлевые занавески), Би-би-си и "Голос Америки" сообщили, что по Москве распространяется протест Солженицына против помещения Ж. Медведева в психиатрическую больницу, в котором он сравнивает это действие с духовным убийством.
      Нашлись такие, кто протест счел недостаточно сильным: "слабо", "не потрясает!" Другие поощряли, торопили, толкали. Третьи - отговаривал и, испугавшись за Александра Исаевича. Вскоре к нам придет письмо:
      "Дорогой Александр Исаевич! Зачем вы это сделали? Ваш протест его не спасет. Его не спасет заступничество академиков, обладающих "официальным" весом (общественным). Вы же для власть имущих - отщепенец. Что, кроме злобного удовлетворения, родят в их черных душах Ваши грозные напоминания? Кого из распоряжающихся нашими судьбами гложет мысль о потомках, которые проклянут их. Вы хотите своим именем, своим словом вызвать волну протестов. Но неужели Ваша роль - роль детонатора? А не факела? Не пламени, не гаснущего, не сбиваемого ни ветром, ни непогодой? Конечно, письмо получит резонанс в "демократических кругах" и на Западе. Но не слишком ли дорого стоит этот резонанс?
      Вы бьетесь с неправдой Вашими книгами - это так очевидно. Почему же умные, талантливые люди, причастные к "демократическому движению", не понимают этого?
      Ваше письмо, не спасая Ж. Медведева, навлекает опасность на Вас - и не только как на человека, но и как на писателя, который еще не все успел сказать людям"1.
      1 Г. Р., 17.06.70.
      Среди очень заметных людей, сделавших все возможное для освобождения Жореса Медведева, был и Александр Трифонович Твардовский. Он даже ездил в Калужскую психиатрическую больницу, где находился Медведев, совершенно не догадываясь при этом, что дважды проезжал мимо нашей дачки, которую он так и не узнал никогда!
      Нажим общественности, в том числе и академиков, был столь силен, что собирали даже специальные совещания с участием министра здравоохранения Петровского, психиатров Морозова и Снежневского, академиков Капицы, Сахарова, Александрова, Семенова, Астаурова. Врачи, министр утверждали, что Жорес Медведев болен "параноидальным реформаторством". Другие категорически возражали.
      17 июня утром и днем западные радиостанции снова повторили все о Медведеве и о солженицы-нском протесте. Би-би-си пообещало дать в вечерних известиях комментарии Мориса Лейти. И вдруг в 17.45 Би-би-си поведало нам, что Жорес Медведев... освобожден!
      Оказалось, что Жореса Александровича выпустили из психбольницы в 10 часов утра того дня без диагноза, без каких бы то ни было рецептов.
      В тот же день писатель Каверин был вызван в Союз писателей: зачем вмешивался? Медведев на самом деле болен! Но Каверин резонно им возразил: "Почему же его выпустили?" (Он уже знал, а те - нет!)
      Нас посетил сам Жорес Александрович. Вся эта невеселая история его потрясла: присущей легкости, даже беззаботности - как не бывало! Но в общем замечательно, что его выпустили. Даже как будто собираются восстановить в том же институте.
      Александр Исаевич теперь может спокойно заниматься "Августом". Однако работается ему трудно. Часто уходит думать в лес, а то и писать там под раздвоенной березкой. Говорит, что по-другому пишется, возникают совсем иные мысли.
      Я спросила, будет ли юмор, которым так богат "Круг", в его новом романе. Ответил, что он уже думал об этом. Но, с другой стороны, какой же юмор, когда война?
      За одной трудной главой идет другая. В том числе о самоубийстве Самсонова. И вообще легких глав у него не осталось, все трудные. В пасмурные дни я уезжаю в "Сеславино", чтобы дать возможность мужу до конца углубиться в творчество.
      По вечерам продолжаем заниматься пословицами. К концу июня закончили: окончательно распределили по алфавиту все особенно значительные, важные, с точки зрения Александра Исаевича, пословицы. Иногда я читаю мужу свою рукопись. Уже добралась до главы "Еще учитель". Он поругивает меня за лишние подробности: "Пиши то, что интересно другим, а не то, что интересно тебе!"
      Но неизменно одобряет мои "связки", а кое-какие страницы даже находит безукоризненными. Бывает, хвалит меня за какие-нибудь находки. Нечего и говорить, как важно для меня такое поощрение.
      Однажды, просматривая рукопись перед переводом ее на машинку, придумала вдруг, как можно дать ненавязчиво, не перегружая, краткую биографическую справку. Не подробно, а... пунктиром:
      "Родился... воспитывался..." - и т. д. Поделилась этой мыслью с мужем. Он нашел, что это у меня "настоящая находка"!
      Побывали в Большом театре на премьере "Войны и мира" Прокофьева. Дирижировал Ростропович. Наташу пела Вишневская. Была прелестна, словно девочка. Нам понравилось все: и музыка, и постановка. Александр Исаевич сказал Ростроповичу:
      - От тебя я ожидал, но от Прокофьева - нет!
      21 июня Александру Трифоновичу Твардовскому исполнилось шестьдесят лет. В поздравительных статьях его хвалят лишь как порта. О "Новом мире" ни слова. Наградили орденом Трудового Красного Знамени. Ходили слухи, что хотели дать орден Ленина, даже Героя, но помешало его заступничество за Жореса Медведева. Узнав об этом, Александр Трифонович пошутил:
      - Впервые слышу, чтоб за трусость давали Героя!
      Новомирцы отвезли дорогому шефу антикварные самовар с подносом и решето клубники. Муж послал сердечную телеграмму:
      "Дорогой наш Трифоныч! Просторных Вам дней, отменных находок, счастливого творчества зрелых лет! В постоянных спорах и разногласиях неизменно любящий Вас, благодарный Вам Солженицын. Наталья Алексеевна также от всей души поздравляет Вас с Марией Илларионовной!"1.
      Телеграмму Александр Трифонович ушел читать один и вернулся довольный. Тут же послал нам ответ:
      "Спасибо, дорогой Александр Исаевич, за добрые слова по случаю шестидесятилетия моего. Расходясь с Вами во взглядах, неизменно ценю и люблю Вас как художника. Поклон мой Наталье Алексеевне.
      Ваш Твардовский".2
      1 Солженицын А. - Твардовскому А.
      2 Твардовский А. - Солженицыну А., 30.06.70.
      Телеграмма эта пришла, разумеется, в Рязань. А потому Александру Исаевичу пришлось успокаивать мою маму, которую растревожили слова о расхождении во взглядах.
      "...телеграмму А(лександра) Т(рифоновича) Вы неправильно поняли, потом объясню, она очень хорошая" - объяснял он ей1.
      Муж тотчас написал ему:
      "Дорогой Александр Трифонович!
      Очень рад был Вашей отзывной телеграмме, тем более что юбилейный распорядок не оставляет времени отвечать каждому. Не огорчение, что многие взгляды расходятся, в этом и развитие. Да ведь самая простая задача - что совершится завтра? - недоступна никакому мудрецу, сильнейшие умы иногда и на неделю вперед не видели - как же людям не спорить и не разногласить?
      Что в телеграмму как-то не помещалось, а сейчас хочется сказать: рану, которую так несправедливо нанесли Вам разрушением "Нового мира" и еще подтравили содержанием юбилейных статей, - рану эту пустите зажить поскорее! Прошлого все равно никто не вычеркнет, а от боли ее - Вам только боль. Все еще обновится, возродится, вынырнет.
      Я кончил 1-ю редакцию "Августа-14", теперь уже начал 2-ю. Очень велика получилась вещь - больше "Р(акового) К(орпуса)" - это меня смущает. Таких только военных глав, как Вы читали 12, получилось 46, да еще "мирных" 18. Боюсь, что от военных глав читатель будет обалдевать, скучать. И как будто нигде не размазывал, все плотно писал. Может быть, есть какая-то ошибка во всей методике, в первоначальном замысле. Если будем живы и одолею 2-ю редакцию - где-нибудь в октябре попрошу Вас почитать, ладно?
      Обнимаю и целую Вас! Ваш Солженицын"2.
      1 Солженицын А. - Решетовской М. К., 12.07.70.
      2 Солженицын А. - Твардовскому А., 07.07.70.
      В то время, когда писалось это письмо, меня не было с мужем. Я снова предприняла поездку, на этот раз в Прибалтику - повидаться с друзьями и родственниками, развлечься и для мужа сделать полезную работу.
      Наварив несколько банок клубничного варенья, я с легкой совестью покинула Борзовку, оставив Александра Исаевича заниматься второй редакцией романа.
      В Прибалтике я пробыла около трех недель. Остановилась я в тот раз у Ольги Юрьевны Зведре, которая жила уже теперь не на хуторе Эглитас, а в самой Риге. Когда-то пробыв несколько лет в лагере, она давно была реабилитирована, а сейчас получала персональную пенсию и пользовалась всеми привилегиями старых большевиков. Так, на лето в ее распоряжении была еще комната в дачной местности, на Рижском взморье, где она меня и поселила, иногда ко мне наведываясь.
      В плохую погоду я перечитывала те материалы времен Октябрьской революции, которые Ольга Юрьевна подготовила для моего мужа. Ведь она должна была стать одним из персонажей его романа. Александр Исаевич хотел назвать ее Вандой, а Ольга Юрьевна не любила этого имени и просила назвать ее как-нибудь иначе. А в хорошую погоду я бывала на пляже, в кино, навещала своих дальних родственников - Наумовых, также живших в Лиелупе, только по другую сторону железной дороги и поближе к реке. Повидалась в тот раз и со своей подругой по аспирантскому общежитию Надей Кравченок. И Наде, и Нине Наумовой много рассказывала о нашей неспокойной, но очень насыщенной жизни. С Ниной (она очень большой души человек!) делилась и своими огорчениями из-за все большей тяги моего мужа к творческому одиночеству. Ей же читала и те письма, которые получала от него.
      Впрочем, письма те, казалось, совершенно опровергали мои жалобы. Они были неизменно ласковыми и какими-то очень близкими, задушевными, своими...
      От 5 июля: "Сегодня - очень грустненько без тебя в "Сеславине". Теперь понимаю, почему тебе здесь была "одиночка", когда приехала из Борзовки. Из-за разрухи и беспорядка тут вообще тоскливо. Ночью спал только 4 часа (вчера мысленно проводил тебя в 23.30) - и день пошел кувырком. Воздуха нет, работать не могу - жду не дождусь часа, когда можно ехать к себе...
      Твой С."
      Следующее - от 6 июля - с милыми моему сердцу подробностями быта, часто только нам двоим и понятными:
      "...Вот уже второе письмо... В Борзовке так хорошо после летнего "Сеславина"! С клубникой пока справляюсь - снял трехдневный и однодневный урожай: две красных вазочки, две зеленых; успешно поедаю с молоком. Думаю поэтому, что справлюсь и дальше. Твой походный холодильник прекрасно оправдал себя в дороге (я еще в церковь заезжал и простоял вечерню)...
      Мышки не поймались, но не съедена и приманка. ...под утро слышал, как скребла тихо и мило.
      Завтра думаю ехать баллоны1 менять... - и брошу это письмишко.
      Целую! Будь много на пляже!"
      1 Имеются в виду маленькие газовые баллоны.
      От 13 июля: "Дорогая..! Опять надо ехать баллоны менять: прошлый раз кончились перед носом, эту неделю тяну на единственном баллоне. Зато брошу тебе письмо.
      От мамы получил сперва копию, потом подлинник ответной теплой телеграммы Александра Трифоновича. Отправляю ему теплое же письмо, дружба восстановлена (в который раз!).
      Эту субботу соседей не было, я только начал блаженствовать - ан явились поздно вечером и уже во сне разбудили меня своим радио. Но воскресенье прожили сравнительно благополучно.
      С клубникой справляюсь, хотя, конечно, жалко, что не будет больше варенья. Вот-вот начну грызть горошек. Погода сегодня испортилась, и, по слухам, по радио судя, у вас тоже. Ходи на концерты и в кино. Давления не ощущаю, живу нормально, перенес насморк...
      Не забыть бы с С(ергеем) И(вановичем) посоветоваться, не сделает ли он нам малюсенького погреба, большой ли нам надо! - и вся проблема.
      В ТУ субботу проведем с тобой утренние часы в "Сеславине", а с полудня махнем через магазины - в Борзовку - сразу же, к вечеру".
      (У нас было условлено, что я вернусь к субботе, т. е. к 26 июля).
      И последнее, от 16 июля:
      "...Как ты там? Жалко, что мы не договорились, чтоб ты написала мне до востребования, что ли, ничего о тебе не знаю. ТРЕТИЙ раз приехал баллоны менять - и тщетно! Остается: рано утром в субботу попробовать в Ж(аворонках). Поэтому и поедем в СУББОТУ УТРЕЧКОМ.
      Если тебе очень захочется домой раньше - приезжай с четверга в Борзовку. Собственно, в "Сеславино" почти и делать будет нечего, в тот же день надо бы вернуться... Даже жаль, что столько клубники уходит просто в брюхо - сколько б это варенья было! - грандиозный урожай! И смородина катастрофически поспевает, но еще недельку опадать не будет. И Ирина Никифоровна1 предлагает крыжовник варить, пока он не дозрел...
      А если тебе хорошо - догуливай и докупывайся, увидимся в ту субботу утром.
      Крепко целую! Твой С.".
      1 Соседка.
      Я снова и снова перечитываю получаемые от мужа письма. Разве это не письма мужа к жене, с которой он накрепко связан?.. с которой ему хочется делиться и самым главным, и теми чисто житейскими мелочами, которые больше никому не интересны, кроме них двоих?.. которую ждет и он сам, и поспевающая смородина, и недозревший крыжовник?.. И мне стало очень тепло на сердце от этих писем. И уж, конечно, я не преминула воспользоваться тем, что муж предложил приехать не к субботе, а в четверг, прямо в Борзовку.
      Совсем незадолго до своего отъезда, гостя на даче у Нади Кравченок, я услышала в вечерней передаче Би-би-си, что большая группа французских писателей, ученых и деятелей искусства во главе с Франсуа Мориаком предложила присудить Нобелевскую премию по литературе Александру Солженицыну за повесть "Один день Ивана Денисовича". Передача эта была повторена и на следующий день, а 22 июля "Голос Америки" сообщил об интервью, которое дал корреспондентам "Тени Запада" профессор Рожье, входивший в состав этой группы. Его содержание: Солженицын - величайший писатель современности, равный Достоевскому. Кроме того, он обладает огромным мужеством - это является также поводом для выдвижения его на Нобелевскую премию. Ему была предоставлена возможность выехать из страны, однако он не воспользовался ею, так как, оставаясь в своей стране, он лучше сумеет убедить ее руководителей в необходимости устранения цензуры и прекращения помещения инакомыслящих в тюрьмы и психиатрические больницы. Если Солжени-цыну будет дана Нобелевская премия - этим будет достойно оценен его выдающийся талант и подтверждена необходимость свободы мысли в обществе.
      Интересно, как Александр Исаевич воспринял все это?.. В феврале это предлагали английские и норвежские писатели, а теперь - французы. Такого еще не бывало! Обычно выдвижение на Нобелевскую премию гласно не делается.
      23 июля, после 3-недельного отсутствия, я возвратилась в Борзовку. Последние дни моего пребывания на Рижском взморье погода была холодной и дождливой, и я, в своих легких летних платьях, естественно, простудилась. Приехала с ангиной. Поскольку Александр Исаевич не знал ни дня, ни тем более, часа моего приезда, он не мог встретить меня с машиной на станции Нара. Пришлось добираться на такси.
      Я застала мужа на маленькой веранде, завитой диким виноградом, за столиком на белых березовых ножках. Он сидел там потому, что после дождя на "набережной" Истьи было сыро.
      Заметив меня, Александр Исаевич отложил в сторону ручку и быстро поднялся. Но тут произошла какая-то заминка: не тотчас поспешил мне навстречу. Я не увидела улыбки на лице, зато успела заметить в глазах особенное сознание собственной значительности. Может быть, оттого, что его выдвинули на Нобелевскую премию? А может, мне это просто показалось. Ведь он писал. И ему всегда бывало трудно выходить из мира, в котором жил с литературным" героями... Отсюда и отрешенность... Опять отрешенность...
      То, что я сразу пожаловалась на болезнь горла, как-то оправдало скованность нашей встречи. Посочувствовав мне, муж тут же сказал, чтоб я сразу же начинала лечиться. Ведь в ближайшие дни мне нужно ехать в Рязань за мамой: уже повелось отмечать ее именины в Борзовке.
      На следующий день, превозмогая все еще сильную боль в горле, стала приводить в порядок комнаты, возиться на грядках, а с ягодами мне одной не справиться, займемся ими вместе с мамой!
      А еще на следующий день Александр Исаевич съездил на машине в "Сеславино" и в Москву. В "Сеславине" у него назначена встреча с мастером, Сергеем Ивановичем. Наметили с ним, где именно Сергей Иванович возведет помост со столом и скамьями в глубине участка, чтоб и там, как в Борзовке, у Александра Исаевича было место для работы на свежем воздухе. Муж привез из Москвы к маминому 80-летию купленные в "Березке" рыбец, красную икру, консервированную ветчину, очень меня этим растрогав.
      Как только я почувствовала себя здоровой, съездила в Рязань за мамой. Приехали мы с ней в Борзовку 28 июля среди дня. Александр Исаевич встретил маму очень приветливо. Но тут же сказал о необходимости немедленно собирать черную смородину: осыпается! Все же в этот день мы ею занимались мало. Мама должна была отдохнуть после поездки, а я - сготовить обед.
      После обеда состоялась беседа. Мы сидели под ореховым деревом - в особенно любимом мною уголке нашего участка. Муж говорил, что весьма возможно, ему будет присуждена Нобелевская премия. Создается очень сложная ситуация: могут разрешить поехать в Швецию за ее получением, но могут не разрешить вернуться обратно... Ведь после исключения из Союза писателей ему фактически предложено выехать из Советского Союза. Как же поступить? Он обязательно поедет вместе со мной. А как мама?.. Согласна ли жить с нами за границей, если этой участи не избежать?.. Мама боится стать для нас обузой. Муж уверяет ее, что за границей мы будем богатыми людьми. Я, конечно, за то, чтобы мама ехала с нами. Но как быть с тетями?
      А дальше произошло непонятное...
      До этого пребывание мамино в Борзовке было для нее всегда очень приятным событием. На этот раз первый же день принес тревогу. Ее потянуло делать записи, которые я нашла, разбирая ее архив, уже после ее смерти. В тот день она записала: "...После обеда была общая беседа под Наташиным любимым ореховым деревом. Беседа положила тяжелый осадок, который, очевидно, ляжет в основу моего настроения. Долго не могла заснуть..."
      Весь следующий день мы с мамой собирали смородину. А под вечер, взяв с собою весь собран-ный урожай, переехали с ней из Борзовки в "Сеславино". И хотелось показать маме наше новое обиталище, да и варенье варить там было куда проще! Свои первые впечатления от "Сеславина" мама записала в своем дневнике:
      "В половине девятого вечера приехали в "Сеславино". Вся дача в постройках. Встретила нас чудесная собака (порода ньюфаундленд, из Канады), очень добродушная. Дружит с кошкой. Та покоится на ее пушистом хвосте. Звать собачку Кузькой. Она кошку нежно облизывает...
      Квартирка чудесная... Комнаты рядом, службы - напротив - разделены коридором.
      В одной комнате - Санин кабинет. Обстановка: стол почти во всю длину стены. У противоположной стены - сервант, тоже длинный, конторка, стулья. Люстра - 3 больших стакана.
      В другой комнате - Наташа. Кровать, стол, 2 серванта и комодик. Люстра - 3 тюльпана.
      В коридоре - этажерка для книг.
      В Саниной комнате 2 окна. Занавески на 2 стены и дверь - белые с современными крупными рисунками.
      У Наташи - занавески на всю стену. Фон - легкий крем с густо набросанными розами.
      Стены окрашены: у Сани - легкие желтые, у Наташи - бледно-розовые. В кухне, ванной, туалете - кафель до потолка. Холодильник - ЗИС.
      В коридоре 2 фонаря: розовый и голубой.
      Участок большой. Лес: хвоя, березы, дубы. Дорожки кругом участка. Скамьи. Проектируются на участке фонари. Вбиты столбы.
      Делается пристройка к домику, где живут Саня и Наташа,- большая веранда с отоплением, которая будет соединяться коридором с большим домом. И веранда, и коридор будут остеклены.
      Дальше в проекте финская баня".
      Как раз в тот наш приезд рылась траншея под фундамент для коридора. Одним словом, все бы хорошо, если б не тяжесть на сердце. Что-то нас ждет?..
      3 августа, накануне маминых именин, мы с ней возвратились в Борзовку.
      И снова муж встретил нас так, как тогда, когда я приехала из Прибалтики. Снова - полная отрешенность... Мы для него не существовали. А затем повел себя уже совершенно необычно. Я привыкла к тому, что в вечерние часы он занимался Далем, сидя на балкончике и повернувшись лицом к лесу, или гуляя под ним по плотно утоптанной его же шагами диагональной прямой тропинке и время от времени присаживался на дубовую скамью. И только если в поселке лесников начинала визжать электропила - уходил в лес. Теперь была полная тишина. На соседних дачах не звучало радио, и потому меня удивило желание мужа погулять в лесу. Все же я приняла бы это без особой тревоги, если бы не одна деталь.
      Александр Исаевич последнее время частенько упрекал меня в строптивости, хотя те, кто наблюдал нас вместе, удивлялись другому и даже советовали мне не быть такой уж послушной женой.
      Я была на открытой веранде, когда он с сосредоточенным лицом прошел мимо. Я окликнула:
      - Санюша, ты почему такой хмурый? Ведь я приехала покорная...
      Он чуть-чуть повернул голову, но, ни голосом, ни взглядом, не ответив на мою вопросительную улыбку, молча пошел к калитке... Я стала сама не своя. Мы не виделись всего несколько дней. Куда делась его доброжелательность, ласковость?... Что же такое случилось?.. Будто чужой... совсем чужой человек... Зачем сейчас с нами мама, если так плохо?.. При маме так никогда еще не было... А вообще - нечто похожее бывало и прошлым летом. И следы этого хранит мой особый, свой собственный, личный дневник. Вот отрывки из него:
      "08.06.69 (по приезде из Москвы в Борзовку). Страшный контраст. После стольких людей, разговоров - сомнамбулический С. Заросший, без улыбки совсем не тот, от которого я уезжала. А он мне сказал, что я приехала упивающаяся собой (?). У меня такое чувство, что я приехала на необитаемый остров. Писатель есть, а человека - нет...
      Вот и воспользовалась своей свободой! Снова я в смятении: "Привыкай! Я часто теперь такой буду! Не надо было уезжать!" Чувствую себя бесконечно одинокой.
      09.06.69. Вероятно, это отчаяние - из-за страшного контраста. После того как многие жаждали меня видеть, со мной говорить - это самоуглубление. Понемногу привыкаю к тому, что все время одна.
      10.06.69. Съездила в Нару за продуктами. Помыла машину. Обклеила поролоном задничек у "Дениса". Хозяйничала. Много сделала. С. назвал меня трудолюбочкой. Вот что ему нужно!
      11.06.69. С. как будто отошел... С. оценил мой обед: щавельные щи. Пожалел, что Ростропович не едет: посмотрел бы, как жена готовит! "Зато у него жена на подмостках Большого театра!" А что толку?..."
      ...Выходит, что я нужна своему мужу более всего в качестве рабочей лошадки. А самое ценное для него - полное одиночество. Неужели его писательство стало совсем несовместимо с людьми, даже самыми близкими? С теми, кто непрошенно вторгается в его вымышленный мир и разрушает его? этот вымышленный мир?.. Неужели ему вообще никто не нужен?.. Но для кого тогда все это пишется, если люди ему лишние?.. Но, может, все-таки отойдет?
      Вернулся Александр Исаевич из леса таким же отрешенным, каким ушел... Боже мой, да что же это такое?.. Ведь завтра мамины именины, должны быть гости, приезд которых сюда являлся боль-шим событием! Неужели такая резкая перемена в настроении связана с приездом. Мы пригласили Теушей, которых он не видел почти пять лет. Александр Исаевич не виделся с ними с весны 1966 года, когда ожидалось, что Теушей могут выслать после описанной мною ранее истории, тяжелой для Теушей, а для мужа - изменившей всю его судьбу в очень худую сторону!.. Я же продолжала видеться с Теушами. Особенно близка была мне Сусанна Лазаревнa, с которой я была наиболее откровенна из всех людей вообще, исключая моего мужа. То, что Александр Исаевич избегает видеться с Теушами, было моей постоянной душевной болью, И вот, пойдя наконец навстречу моим просьбам, муж согласился, чтобы я позвала их на мамины именины, на ее 80-летие. На следующее утро я должна ехать на машине на станцию, чтобы их встретить!..
      Вероятно, в тот вечер, накануне приезда Теушей, накануне маминого праздника, мне следовало сдержаться. Но это было свыше моих сил... Когда мама удалилась на ночь в нашу нижнюю комнату, я поднялась к мужу и спросила:
      - Скажи мне, что значит твое поведение? Ты что, возненавидел меня? Или хочешь, чтобы я тебя возненавидела?..
      Произошла перепалка. Александр Исаевич был очень раздражен, уходил от объяснения, твердя, что я должна терпеливо сносить его настроения. Мало ли какие они могут быть?..
      Вконец расстроенная, я, не зайдя уже к маме, не взяв оттуда постельных принадлежностей, повалилась на раскладушку на закрытой веранде нашей и так и осталась на ней до утра - в чем была, не раздеваясь. "Эти все мне за Борю!"- шептала я об оставленном мною пасынке. Спала совсем мало. Рано встала. Заставила себя приободриться. Если что и предпринимать - то не сегодня же, в такой день... Как и каждое утро в Борзовке, спустилась в нашу купальню, прятавшуюся в гущине ив и ольхи, и окунулась в милую мелководную прохладную Истью.
      К этому времени и муж вышел на участок. Когда шла из купальни, он сидел на большой нашей борзовской скамье. Подозвал меня. Села.
      - Ты вчера сказала ужасную вещь. Ведь мы связаны всей жизнью. О какой ненависти между нами может быть речь?.. Но... - помолчав, он предложил: Давай расстанемся. Расстанемся, чтоб встретиться в земле. Тебя всегда тревожил вопрос, где ты будешь похоронена. Я могу предусмотреть это в своем завещании. Только для этого ты должна умереть после меня...
      - Но... почему?..