Решетовская Н. А.
      Отлучение. Из жизни Александра Солженицына: Воспоминания жены
      Книга Натальи Алексеевны Решетовской - в прошлом жены А. И Солженицына - охватывает драматический период жизни писателя, когда его произведения предаются хуле, объявляются вне закона. В книге рассказывается также и о судьбе Решетовской, пережившей вместе с мужем нелегкое время, о драме их личной жизни, о людях их окружающих.
      Глава I
      "СЛИТНЫЙ УДАР"
      Идет январь 1968 года. В редакции журнала "Новый мир" только что рассыпан набор восьми глав "Ракового корпуса" писателя Солженицына. Главный редактор "Нового мира" поэт А. Т. Твардовский пишет письмо первому секретарю СП СССР К. А. Федину, запретившему печатанье "Ракового корпуса", взывая к его "разуму и совести". Писатель В. А. Каверин также пишет письмо Федину. По старой дружбе обращаясь к Федину на "ты", он призывает его найти в себе "силу и мужество, чтобы отказаться от своего решения".
      Александр Исаевич живет в деревне Давыдово, под Рязанью, у "второй своей Матрены" - Агафьи Ивановны Фоломкиной, в холодной халупке, где, скрывая это от всего мира, дописывает последние главы "Архипелага". Работает над шестой частью: "Ссылка".
      Чтобы работать в полную силу, он каждый день перед обедом совершает далекие лыжные прогулки по бескрайнему солотчинскому лесу, где сосны и сосеночки перемежаются редкими дубами, а по вечерам гуляет во дворике, медленно прохаживаясь и много думая. Регулярно слушает западные передачи.
      "..я в Солотче гнал последние доработки "Архипелага", по вечерам балуясь слушаньем западного радио..."1
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Париж: ИМКА-Пресс, 1975. С. 221.
      Как раз идет суд над Гинзбургом, Галансковым, Добровольским, Лашковой. Передают отклики, протесты, последовавшие после вынесения приговора. Протестуют датские писатели, протестуют финские писатели... П. Литвинов и Ю. Даниэль пишут письмо, обращенное к общественному мнению всего мира. На их имя посылается телеграмма, которую подписали Б. Рассел, И. Стравинский, Минухин, жена Оруэлла и другие. В телеграмме - выражение восхищения перед их мужеством, заверение о помощи.
      Александр Исаевич слышит о том, что в ночь с 15 на 16 января в торговом центре новосибирс-кого Академгородка на витринах появились лозунги, написанные масляной краской: "Свободу Синявскому и Даниэлю!", "Новый кодекс!".
      И все же он прозевал передачу "Немецкой волны" о нем и его "Раковом корпусе". Когда узнал, был очень недоволен. Вместо информации совершеннейшая дезинформация: "Солженицын подал заявление, что, если "Раковый корпус" не напечатают в Советском Союзе, он напечатается за границей"1.
      У Александра Исаевича остался документ, отразивший его борьбу за печатанье "Ракового корпуса" на своей Родине. Это - сделанное им "Изложение заседания секретариата СП СССР 22 сентября 1967 года". Того заседания, которому он дал название "Бородино". Это "Изложение" читали только близкие друзья. Из рук его Александр Исаевич не выпускал и не выпустит до той поры, когда ему придется нанести очередной контрудар: "..я, со склонностью к перемирию, своего "Изложения" о бое в ход не пускал... бережа для слитного удара когда-нибудь"2, - пояснит он позже.
      1 Передача "Немецкой волны" 20.01.68.
      2 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 211.
      Я изредка навещаю своего мужа, приезжая в Давыдово на свободные от занятий со студентами дни. В один из моих приездов он делится со мной, что как-то вечером, прогуливаясь во дворике, много думал о своей судьбе и решил, что должен долго жить, чтоб осуществить все задуманное.
      Сколько времени, сколько сил души и ума отняла у него эта бесполезная, как оказалось, борьба за печатанье "Ракового корпуса" на своей Родине! Сколько часов отнято у творчества! А ведь столько еще предстоит!.. Пока он не кончит "Архипелаг", он не может приняться по-настоящему за свою главную книгу, условно названную им "Р-17" (что означает "Революция 17-го года"). Он все еще, как и в далекой юности, стоит у истоков ее. Тюрьма, лагерь направили его творчество совсем по другому руслу. И он начнет главную книгу своей жизни не в 25 лет и не в 30, а когда скоро сравняется ему 50!..
      То, что он пишет сейчас ("Архипелаг ГУЛАГ"), и то, что будет писать ("Р-17"), еще долго нельзя будет печатать. И потому, что многие еще живущие люди упоминаются в "Архипелаге", и потому, что себя самого при этом надо ставить под удар. А раз самого себя - значит, и свое дальнейшее творчество.
      Надо долго жить, чтоб самому все напечатать. И чтоб упоминаемым лицам не было ничего худого, и чтоб самому уже мало чем было рисковать - когда все главное будет сказано, написано... А то, гляди, и изменится все, и то, что кажется сегодня совершенно невозможным, станет осуществимым... А пока самое важное - это закончить "Архипелаг" и надежно его спрятать сохранить... Как?
      Перед тем как быть напечатанным "Ивану Денисовичу", Александр Исаевич опасался за судьбу более острых, чем эта повесть, своих вещей, в первую очередь "Круга". Один машинописный экземпляр лагерный друг Солженицына, свердловчанин, зарыл где-то в лесу. Никто не знал тайного места. Даже жена. Через несколько лет он внезапно скончался от инфаркта, и доверенная ему рукопись оказалась похороненной навечно. Как и сам тот человек, что ее зарыл.
      Николай Иванович Зубов, другой друг, уже по ссылке, сам уничтожил тот экземпляр "Круга", что у него хранился. Возникло подозрение, что один человек, которому он дал прочесть, является осведомителем. А тут сняли Хрущева. Вдруг придут с обыском? Надо уничтожить! И... уничтожил.
      "Кругу" вообще не везло в смысле хранения. Ведь именно "Круг" был взят госбезопасностью осенью 1965 года во время обыска у Теуша!..1
      Вот и получается, что не такая простая эта проблема - обеспечить сохранность рукописей... Вопреки утверждению М. Булгакова, что "рукописи не горят", оказывается, они горят в огне, и гниют в земле, и изымаются органами.
      Кроме нескольких машинописных экземпляров, которые были Солженицыным розданы на хранение разным лицам, была еще и сделанная нами фотопленка. Вернее, несколько туго смотанных, уместившихся в небольшую коробочку. Побродила коробочка с пленками "Круга" по друзьям Александра Исаевича, а позже - когда представился случай - перескочила через границу и... спряталась. А тут другая опасность: что если не дождутся распоряжения автора и... напечатают? Но нет, для тех, у кого хранится, слово Солженицына свято. Вот он, единственно надежный, а значит, и единственно возможный способ сохранять свои вещи! Теперь Александр Исаевич только тогда будет спокоен, когда объемистый "Архипелаг" свернется пленкой в коробочку и та благополучно минует границу. И нужно б, чтоб осуществилось это до того, как его "Раковый корпус" выйдет на Западе, до того, как ситуация, возможно, снова обострится.
      И мы решаем весной организовать в Борзовке2 (нашей даче) окончательную перепечатку всего "Архипелага" и перевод его на фотопленку. Чтобы это осилить, нужны и еще помощники. Одна3 - на пенсии, сможет приехать в любое время и на любой срок. А мне и Люше4 надо будет получить на это время на работе отпуск!
      1 Теуш В. Л. - друг семьи Солженицыных.
      2 Борзовка - вымышленное название.
      3 Воронянская Елизавета Денисовна - почитательница и помощница А. Солженицына, трагически покончившая с собой в августе 1973 года.
      4 Люша - внучка К. И. Чуковского.
      В одну из поездок к мужу встретила в солотчинском автобусе одного бывшего своего студента. Он был немного навеселе, и это разрушило ту перегородку, которая навсегда сохраняется между бывшими учеником и учителем. "Когда вы нам лекции читали, - говорил он мне, - совсем как девочка были. Посмотришь на вас - и радостней становилось!"
      Фамилию этого студента я забыла, во всяком случае с ним ее не связывала (ведь он учился у меня 8 лет назад!). А тут выяснилось, что это был Шкуропатенко. В свое время фамилия эта привлекла внимание моего мужа среди интересных или необычных фамилий моих студентов, которыми я всегда снабжала его. В результате фамилия эта была им дана одному зэку в "Одном дне Ивана Денисовича". И вот я узнаю, как, оказывается, взволновало появление "длинновязого Шкуропатенко" на страницах "Одного дня" семью моего студента, особенно его отца. Даже хотели прийти к нам, спросить, не встречался ли Александр Исаевич в лагерях с Павлом Петровичем Шкуропатенко (его отцом и дедом моего студента!), который был посажен в 37-м году, но... постеснялись... Ну разве могла я сказать Владимиру Шкуропатенко, что это от меня узнал Солженицын его фамилию, показавшуюся ему столь колоритной, что он ввел ее в повесть?.. А внутри - что-то екнуло...
      Меня и позже будут при встрече узнавать бывшие мои студенты. Почему-то запомнилась им! Вероятно, потому, что раньше все делала в институте с душой, с воодушевлением... Не то что теперь, когда работа стала казаться однообразной, скучной... Может быть, только студенты заочного факультета, приезжающие из села на сессию, как на праздник, жаждущие вместо сухих учебников услышать живое слово, и могли еще воодушевлять... Как раз в тот январь однажды подошел ко мне после лекций один заочник и сказал: "Вы так хорошо рассказываете, что и уходить не хочется. Первый раз мы так химию слушаем - прямо как литературу!"
      А дома - нет-нет да принимаю визитеров вместо своего мужа. Еще в конце декабря как-то приезжали из Москвы два студента Литинститута. Хотели видеть Александра Исаевича, говорить с ним, показать ему свои произведения. Хотя мне и было запрещено принимать рукописи, но почему-то не устояла и приняла от каждого по одному небольшому рассказу. И Солженицын этим студентам ответил. И вот вечером 6 января (так и делай добрые дела!) у меня в гостях уже трое студентов: два студента и одна студентка того же Литинститута.
      "Мы в тупике. Где истина? Где справедливость?.." - слышу я. Снова что-то от них приняла, попросив тут же написать Александру Исаевичу, объяснить, почему именно ему они предлагают свои рукописи.
      Спустя некоторое время Александр Исаевич, который в 20-х числах января несколько дней прожил в Рязани и даже занялся корреспонденцией (перерыв в работе был вызван поездкой в Москву), прочел оставленные рассказы. Вот его ответы двум студентам:
      "...автор избыточно говорлив, заслоняет собой тот мир и тех людей, которых хочет описать... Общий вектор Ваш (активная система взглядов) мне нравится, но, увы, приложен он как будто к уму, а не к сердцу... Из четырех мне лучшим кажется "Стать человеком", худшим - "Мяу"1.
      "...что-то заставляет ждать очень значительного рассказа, но он, по-моему, не вышел... то, что Вы в письме пишете о своих литературных установках, -я, конечно, одобряю.
      Если Вы инженер - зачем Вы учитесь в Литинституте? Почему не работаете по специальности и не пишете самостоятельно? Не понимаю"2.
      Последнее утверждение очень характерно для Солженицына. Оно не раз встречается в его письмах-советах молодым авторам. Например:
      "...не делайте литературу источником существования, иначе писателя из Вас не будет"3.
      Из еще более ранних: "На Ваш вопрос о компромиссе (напечатать что-нибудь, чтобы получить независимость, а потом писать х о р о ш о") отвечаю: путь гибельный. То есть, может быть, и напечатаете и будете жить "хорошо", но написать хорошо - уже н и к о г д а не получится. И, может быть, сейчас, когда Вы устаете от уроков, - у Вас гораздо более творческое состояние, чем когда у Вас были бы сплошные каникулы и опробованный легкий заработок"4.
      1 Солженицын А. - Беликову В. А.
      2 Солженицын А. - Демченко В. И.
      3 Солженицын А. - Прохватилову В. А.
      4 Солженицын А. - Коцюбе О. Е.
      В этих отрывках просвечивают главные установки Александра Исаевича, необходимые для становления писателя:
      1) литература, писательство не должны служить средством к существованию;
      2) быть писателем - научиться у кого-то невозможно, только самому можно им стать.
      И то и другое сам Солженицын блестяще подтверждает. Жизнь его сложилась так, что ему не нужно было делать литературу средством к существованию, хотя и не всегда он эти средства добывал сам. И, конечно, это помогло ему стать раскрепощенным, свободным писателем. Что же касается второго пункта, то Александр Исаевич даже исполнителям отказывал в потребности иметь руководи-теля. Ему непонятно было, например, мое стремление заниматься музыкой с кем-то, кто был бы для меня авторитетом. "Меня же никто не учил!" - ставил он мне себя в пример, забывая, что исполни-тельство - не самотворчество, а подчинение себя, растворение себя в творчестве другого.
      Прочтя рассказы юных авторов и даже написав две рецензии, Александр Исаевич будто и рад, но одновременно досадует...
      "...Нужно нам постепенно заводить папку рукописей прочтенных и рецензированных", - пишет он мне 24 января1. (Значит, собирается и впредь читать и рецензировать.)
      "Написанную рецензию, - продолжает он, - нарочно пометил 7.2., чтоб не очень быстро. Можешь отправить - 8.2, обе.
      С письмами разделался почти начисто! (день убил).
      Не принимай больше рукописей! - Это убийство моей души..."
      Одним словом, начав за здравие, кончил за упокой! И ничего в этом нет удивительного: хочется и помочь молодому автору, и указать ему правильный путь, но... вспомним еще даже молодого Солженицына - Нержина.
      "Для Глеба Нержина всю его молодость гремел немой набат! - и неисторжимо укоренялось в нем решение: узнать и понять! узнать и понять!"2
      1 Солженицын А. - Решетовской Н.
      2 Солженицын А. В круге первом.
      А позже, узнав, Солженицын услышал и другой набат: поведать людям! поведать людям! А для того надо объять необъятное!.. И где же найти время для другого? хотя бы вот для них, для начинающих авторов?..
      Совсем скоро пришло письмо от одного, М. М. Просекина. Но этому автору Александр Исаевич, оказывается, помог, и сам того не подозревая:
      "...раньше я много публиковал рассказов, но ни один из них не нравился мне, потому что писаны они неискренне. Прочитав Вашу книгу "Один день Ивана Денисовича", мне стало стыдно обманы-вать читателей, и я длительное время не брался за перо. Недавно появилось желание попытаться изобразить жизнь такою, какой она видится мне. Получилось это или нет - не могу судить..."
      Приди письмо на две недели раньше, может быть, Александр Исаевич и ответил бы автору. А так - момент был упущен: письмо, а то и рукопись (не могу проверить, была ли от него) остались без ответа.
      В ту пору пришло письмо и от уже сложившегося писателя - Володина, который только что прочел "Раковый корпус". Он писал:
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Когда я начал читать Вашу книгу, у меня было так скверно на душе, как давно уже не было, в самые худшие времена. Так уж получилось. У Вас несколько раз об этом говорится: "не в море тону, а в луже". Я тонул в луже. Как быстро по мере чтения исчезло это состояние! Сначала я стал жить Вашей книгой, а не своей, суетной к этому времени жизнью. Потом помимо книги я стал жить своими лучшими, хотя и трудными воспоминаниями о многих близких мне людях, и, наконец, мне кажется, я стал способен, не знаю надолго ли, к новой, другой жизни, в которой будет больше жестокого, тяжелого понимания, но зато и больше силы быть счастливым ее простыми радостями.
      Сама жизнь, - продолжал Володин, - поставила Вас в такую точку, откуда она видна под самым широким углом.
      Вы оказались единственным в стране художником, который работает "вне ящика", видите все не изнутри него, но извне, Вы видите и ящик этот, в котором так или иначе, кто жужжа, кто стеная, бьемся мы.
      Эта свобода трудна. Наверно, она обрекает на многие страдания, может быть - на одиночество, на страх не быть услышанным, не знаю, на что еще. Но она же, эта свобода, дает Вам так много - и сейчас, и на долгие годы вперед, когда уже не будет ни Вас, ни нас..."1.
      В одном только Володин был не прав: страха не быть услышанным у Александра Исаевича к этому времени уже не было. Он будет услышан! И скоро! Пусть не самым обычным, проторенным путем, но все равно будет!
      А все же и на свободу творчества Солженицына было произведено покушение. Чтобы поддержать материально, чтобы были у него официальные денежные поступления, Александра Исаевича как-то уговорили заключить с Мосфильмом договор на сценарий. А писать - душа не лежит. Попросил отсрочки. И 5 января из Мосфильма пришло письмо: "Объединение согласно пролонгировать по Вашей просьбе срок сдачи литературного сценария "Тунеядец" (прежнее название "От четверга до среды") до 1 августа 1968 г.".
      Но и к августу сценарий готов не будет. Снова будет дана отсрочка. А когда, наконец, осенью 68-го мой муж сядет за этот сценарий, я услышу от него: "Это не нравственно: писать то, что можно не писать"2.
      1 В то время "Раковый корпус" распространялся в самиздате
      2 Из моего дневника.
      Еще был у меня с визитом один почитатель Солженицына, который ради него даже стал рязанцем. Рассказал, что на "Олимпе" (общество рязанских книголюбов) одна юная рязанская сказочница (сотрудница музея) прочла новую свою сказку. Сказка была о том, как к слону, который один валит деревья, приползли две букашки и спросили его, зачем он это делает. "Дорогу людям делаю", - ответил им слон. А букашки спрашивают: "А пойдут ли люди по этой дороге?.."
      В самом деле: пойдут ли?..
      Один инженер из Киева пришел ко мне в институт. Эту дорогу ко мне узнали в свое время читатели "Литературной России", да и многих других газет, которые не прошли мимо статьи корреспондента АПН В. Буханова "У Солженицына в Рязани"1. Воспользовавшись командировкой в Москву и Ленинград, инженер и почитатель Солженицына заехал в Рязань. Просит дать почитать "что-нибудь солженицынское". Я сначала пообещала, но потом передумала: был бы у меня не такой строгий муж!.. А то можно бы оценить инициативу - ведь не всякий додумается и решится приезжать читать Солженицына к нему домой! Вот бы открыть избу-чительню в ответ на запрет печатать его произведения!
      1 Первая публикация: Литературная Россия. 1963. 25 января.
      11 января я застала мужа в его "берложке" в очень хорошем настроении. Он кончил писать "Ссылку". Нет обычной отрешенности. Много оживленно говорим. Александр Исаевич подумывает, не съездить ли ему в Москву, может, есть какие новости... Дал мне задание по печатанью на машинке. Тут же начала печатать. (С ним в Давыдове наша маленькая "Колибри".)
      17 января муж приехал в Рязань, с тем чтобы на следующий день ехать в Москву. Очень огорчился, что я не успела закончить для него печатанье. Уж было примирился. Но я встала на следующий день в 6 утра и все-таки допечатала.
      - Вот это я ценю! - сказал мне Александр Исаевич, с удовольствием укладывая машинописные листы в свой "московский портфель".
      С Александром Трифоновичем Солженицын в Москве не повидался, тот эти три дня не был в "Новом мире". Но по телефону дал распоряжение, чтобы Александру Исаевичу дали прочесть письмо, которое он отослал Федину. Только чтобы прочел здесь, в "Новом мире", без выноса...
      Закрывшись в кабинете Твардовского, Солженицын прочел письмо, одновременно делая выписки. Он остался им очень доволен. И по горячим следам написал Твардовскому письмо:
      "Дорогой Александр Трифонович!
      Очень благодарен Вам, что Вы мне дали ознакомиться с Вашим письмом Федину. Мысль написать такое письмо была Вашей счастливой мыслью, слишком много было на бесплодных заседаниях курено и говорено, надо же что-то и затесать. Уходят, может быть, последние месяцы, а то и недели, когда еще можно спасти положение срочным печатанием "Корпуса". Невы-разимо обидно будет, когда он появится не у нас, в непроверенном и, может быть, искаженном виде. Не знаю, как, прочтя Ваше письмо, Федин и его ближайшие сотрудники по Секретариату могут не понять, могли бы не понять, какую они берут на себя ответственность.
      Я сердечно рад,, что Вы и "Новый мир" сделали все от Вас зависящее, и ни из близкого времени, ни из далекого Вас нельзя будет упрекнуть"1.
      По приезде из Москвы муж сказал мне: "Александр Трифонович заслужил прочесть..." Имелся в виду "Архипелаг". Тем самым Александр Исаевич дал письму Твардовского Федину высшую оценку!
      Мне трудно эту его оценку совместить с тем снисходительным тоном, каким он пишет об этом письме Твардовского Федину в "Теленке"2.
      "Неплохо, конечно, что Трифоныч такое письмо послал (а по мне бы вчетверо короче), еще лучше, что оно разгласилось..."
      В этой связи мне хочется вспомнить одно высказывание моего мужа, которое я услышала от него в ноябре 68-го года, когда он работал над сценарием "Тунеядец". Утром ему что-то помешало, и он сел писать только после часу дня. Пожаловался, что потерял линию: не так легко написал избирательный пункт, более остро, чем хотел, чем собирался, и прибавил: "Так вот часто от того, когда (до или после обеда, утром или вечером), зависит, как напишешь. А потом это уже так и остается..."3.
      1 Солженицын А. - Твардовскому А., 10.01.68.
      2 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 223.
      3 Из моего дневника, 08.11.68.
      Понятно, что так случается (и дело не только во времени дня!), и жаль, что вот так и остается... Так случилось, что весь "Теленок" написан в тоне превосходства. Как задал с самого начала Александр Исаевич этот тон, так и не смог до конца от него отказаться. Вот оборотная сторона медали того, что произведения писателя Солженицына не всегда подвергались редактированию. А в нравственной цензуре они подчас ой как нуждаются!
      На этот раз все московские новости были хорошие. Александр Исаевич именно тогда узнал, что, кроме Твардовского, Федину написал еще и писатель Каверин. И еще стало известно, что сотрудник ЦК Шаура где-то на совещании сказал, что они проверили: Солженицын действительно всю войну провоевал, а пострадал из-за культа...
      Однако приехал муж из Москвы все же, конечно, уставший, да еще и простуженный. Решил несколько дней пожить дома, в тепле. Вот чему обязаны и молодые авторы, чьи рассказы Александр Исаевич в те дни прочел и даже отрецензировал.
      А я в это время заканчивала печатать первое дополнение к "Теленку" "Петля пополам". Мне тоже предстоит поездка, получаю командировку по научной работе в Ленинград. Возьму с собой туда "Теленка"!
      Александру Исаевичу уже очень хочется в "берложку", на чистый воздух, в тишину и безлюдье. Усиленно долечивает свой насморк. В ходу, как всегда у нас в таких случаях, синяя лампа. На этот раз она даже нанесла ущерб: муж умудрился прожечь ею лохматую мою шубку из синтетического меха, которую набрасывал на себя, когда лежал среди дня. Зато насморк как будто прошел! И, несмотря на 31° ниже нуля, 25 января он снова отправляется в Давыдово. Хозяйка, совсем было отчаявшаяся его дождаться, уже несколько дней не топила в его комнате. Минус 8°! Протапливается дважды. И все-таки согреваться пришлось Александру Исаевичу на русской печи. ("Почему не согрелся в ее комнате?" - спрашивала я после, когда он мне рассказывал. "Да там пахнет псиной и керосинкой!..")
      Контакт его с Рязанью будут вместо меня осуществлять его бывшие ученики: брат и сестра Фроловы. Им мы обязаны некоторыми фотографиями, среди которых самая интересная - Александр Исаевич с Агафьей Ивановной и псом Полканом на лавочке возле хозяйской избы. Сохранилось письмо Александра Исаевича того времени моей маме, которой он поручает передать ему с братом и сестрой пришедшие письма, не упустив добавить: кроме рукописей и бандеролей!
      День 24 января я провожу в Москве. Меня встретили - главным образом для того, чтобы получить на день рукопись "Теленка", которую привезут к моему вечернему поезду в Ленинград. Узнаю, что в "Новом мире" никакого движения нет.
      Весь день провожу в Ленинской библиотеке. Но как многое в ней с годами изменилось! Первое и поначалу главное впечатление от нее - это многолюдье и очереди, очереди, очереди... надо выстоять около часу, чтобы раздеться (раздевают лишь по мере того, как одеваются); около часу, чтобы пообедать...
      Ленинград встретил меня одетыми в пушистый снег деревьями. Снег этот как-то заледенел, а потому красота эта простояла все дни, что я пробыла в Ленинграде.
      Остановилась я у Елизаветы Денисовны Воронянской. Хозяйка приготовила мне сюрприз: билеты в театр и на концерт. В один из вечеров слушали Станислава Нейгауза, а то смотрели булгаковского "Мольера" в постановке Эфроса. Как-то были в кино на замечательной американской картине "Ключ" с Софи Лорен, поражающей выразительностью своего неподвижного, казалось бы, лица.
      Ну а днем - чаще всего в Публичной библиотеке, где немало часов в свое время провел и мой муж. Мне здесь гораздо приятней, чем в "Ленинке". Из окна виден сквер с заснеженными деревьями. И нет этих нудных очередей в раздевальню и змеевидных - в столовую.
      Один день провела легкомысленно. Постояла в очереди в трикотажное ателье и купила себе костюм. А потом - и еще один, песочный, очень хорошенький - уже в валютном магазине. Спасибо "Ивану Денисовичу".
      В квартире, где жила Елизавета Денисовна, в ее комнате, мне больше побывать не пришлось. А представить ее - представила, когда узнала о трагической смерти Воронянской в августе 1973 года. Именно в этой комнате все происходило. Здесь были отчаяние, метания, муки совести и... смерть, страшная смерть.
      По дороге домой, в Москве, не узнала ни о каких сдвигах в вопросе печатанья "Ракового корпуса". Зато узнала, что вопрос этот продолжает волновать писательскую общественность. В этом отношении был интересен вечер памяти Платонова (70-летие), который состоялся 31 января в Центральном Доме литераторов. На вечере не было ни одного видного деятеля СП СССР. Царила атмосфера общей раскованности. Трое из выступающих коснулись Солженицына: Ю. Карякин, Ю. Казаков, Б. Ямпольский.
      Карякин назвал Солженицына гениальным писателем. Платонова, говорил он, признали, когда тот умер. А есть и живой гениальный писатель!
      Казаков констатировал, что писатели недостаточно активно поддержали Солженицына, написавшего мужественное письмо, на которое съезд не откликнулся... "Плохо, - заявил он, - что живут настоящие писатели, у которых есть ненапечатанные произведения"...
      А Ямпольский сказал следующее: "Такие киты, как Маршак и Чуковский, заявили, что они спокойны за русскую литературу, потому что есть Солженицын... Когда писатель умирает, то обычно говорят: "Писатель умер, но творения его бессмертны". Да, творения бессмертны, но мы не бессмертны и хотим читать эти произведения".
      Рассказывали, что зал при этом гремел аплодисментами1.
      1 Из моего дневника, со слов Л. Копелева.
      Ж. Медведев в книге "10 лет после "Ивана Денисовича" отмечает, что "более широкие круги литераторов очень слабо реагировали на запрет публикации "Ракового корпуса", - сказывались преследования (в форме отказа от публикаций, отказов в оформлении зарубежных туристических поездок, партийных взысканий) тех, кто поддержал письмо Солженицына 4-му съезду писателей". Эта причина не главная, с моей точки зрения. В свое время Солженицын сам поднял писателей. Свое письмо съезду он послал 250 писателям. Для писателя, лично получившего письмо, оно было как бы призывом к действию, оно поднимало его! "Что мы должны делать?" - спросил, готовый на все, поэт Владимир Корнилов, Ф. Светова, только что получившего письмо моего мужа, его на улице. На этот раз Солженицын ни к кому не обратился, никому ничего не разъяснил. Ходили только слухи: запретили, в "Новом мире" рассыпан набор... Обратись бы в то время Солженицын к писателям, думаю снова бы встретил поддержку. Разве не говорит об этом хотя бы тот вечер памяти Платонова?..
      Но Солженицын не верил в то, что это поможет делу. Напротив, это могло еще больше разозлить Федина, а для Твардовского было бы просто непереносимо.
      "..Я, со склонностью к перемирию, своего "Изложения" о бое в ход не пускал... бережа для слитного удара когда-нибудь"1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 211. (Здесь имеется в виду "Изложение заседания секретариата правления СП СССР 22 сентября 1967 года".)
      Ну и как? Будут читаться произведения Солженицына, которые Ямпольский зачислил в бессмертные творения? Кем? На каком языке? В каких изданиях?.. У нас - безнадежность... Запад тоже как будто молчит.
      Впервые прорыв этого молчания произошел 9 февраля - в самую годовщину (23-ю!) ареста Александра Исаевича. Ему удалось почти дословно записать сообщение, которое сделала "Немецкая волна":
      "В Гамбургской газете "Ди Вельт" помещена статья о том, что роман Солженицына "Онкологи-ческое отделение" был запущен в печать ранней осенью. Гранки были высланы автору в ноябре. Но... в декабрьском номере "Нового мира" роман не появился, даже никакого упоминания об этом... По слухам задержан на высшем уровне в последнюю минуту. Это может оказаться переломным моментом в московской литературной жизни - пробный камень для либерального крыла. Рукописи экземпляра романа ходят вот уже 2 года. Один экземпляр еще прошлым летом попал в Западную Европу. Однако издатели не издавали его, ожидая публикации в Советском Союзе. Теперь можно ожидать его появления в ближайшем будущем!"
      Ну что ж, значит, так тому и быть! Огорчает только эта вот небрежность: "Онкологическое отделение"... Или - просто обратный перевод?.. В общем, сообщению этому Александр Исаевич рад. Пусть только не больно торопятся, чтобы спокойно завершить "Архипелаг".
      Муж явно в хорошем настроении. Наведавшись в Рязань перед отъездом в "берложку", оставляет мне шуточную записку:
      "Уже за сутки так привык к дому, что и не хочется уезжать, честное слово! Но почему-то надо ехать... Да, кости же Полкану везти!"
      В тот же день, 13 февраля, в газете "Нью-Йорк таймс" помещена статья бывшего ее корреспон-дента Питера Гросса: "Раковый корпус" есть на Западе, но издатели выжидали". (В той же статье пересказываются слова М. Зимянина, сказанные им на Западе: "Солженицын - преподаватель физики, мы его не лишаем куска хлеба - пусть преподает! Будет писать отвечающее нашим интересам - будут его и печатать!")
      А на следующий день, 14 февраля, в 23.30 я сама слышу по Би-би-си комментарии Ивана Ивановича Сапиета: "В 12-м номере "Нового мира" повести Солженицына не оказалось. ...В сентябре ответственные члены СП беседовали с Солженицыным и обвиняли его в том, что он помогает врагам Советского Союза. Солженицын не только не раскаялся, но потребовал, чтобы СП защитил его от запрета печатанья его произведений, потребовал вступления СССР в Международную конвенцию защиты авторских прав..."
      Свое "Изложение" Александр Исаевич из рук не выпускает, а вот правда просачивается...
      В середине февраля я съездила в Москву прослушать лекцию о программированном обучении (мое последнее маленькое увлечение в институте!), ну и, разумеется, кое с кем повидалась.
      У Копелевых - приподнятое настроение! С восторгом говорят о женщинах-адвокатах, защищавших Гинзбурга и Галанскова. Они отказались от гонораров! 68-й год - год возрождения адвокатуры! Писатели хотят дарить им книги!.. На политическую арену теперь все больше выдвигается Павел Литвинов: отказался явиться по вызову в КГБ, написал заявление в Моссовет с просьбой указать место, где можно 5 марта провести антисталинскую демонстрацию. Отец Павла шутит: "Был сыном знаменитого отца, стал отцом знаменитого сына!"
      В другом доме мне дали восторженное письмо Храбровицкого о "Круге первом". Он послал его Зимянину и Федину в качестве доказательства, что Солженицына печатать необходимо.
      Вернулась в Рязань, увы, сильно простудившись. Вместо того, чтобы поехать к мужу и рассказать ему московские новости, лежу в постели и жду врача... Значит, теперь поеду в Давыдово только на день своего рождения.
      Надо чем-то заняться. Срочных заданий от мужа нет. Но есть одно дело, в котором, хотя в первую очередь оно касается Солженицына, больше заинтересована я. Еще в самом начале, когда хлынул поток писем после опубликования "Одного дня Ивана Денисовича", я предлагала завести общую регистрационную тетрадь всех поступающих писем. Муж не согласился: "Будем просто раскладывать письма по разным папкам, в зависимости от содержания, от его значения, от того, кто автор и т. д.". И вот ныне количество папок перевалило за пятьдесят! А число писем в некоторых папках превысило сто, что потребовало завести новые папки с теми же номерами, к которым подставлялись еще буквы. То и дело муж просит меня найти то одно письмо, то другое (часто - предыдущее) или вообще выяснить, писал ли автор пришедшего письма раньше - и подчас задача оказывалась невероятно сложной. Отнесли ли мы в свое время автора к папке романтических писем или к папке содержательных? поместили письмо в папку науки или искусства? или в папки, посвященные отдельным произведениям, если в письме была реакция на них? или в папку молодежи? начинающих авторов? пустых писем? бывших или нынешних зэков? юмора? сырых материалов? самобытных мыслителей? деловых предложений частных лиц и т. д. и т. п.
      Привлекаю к работе маму. Вместе начинаем заниматься папками. Составляем списки читателей по каждой папке, одновременно занося фамилии с указанием номера папки, номера письма, адреса в алфавитный блокнот. (Живы ли эти блокноты? эти списки? смотрит ли Солженицын на мамин почерк? на мой?...) Работа эта окажется очень трудоемкой и растянется с перерывами на много месяцев... (Ведь надо обработать и другие папки: с газетными вырезками, с рецензиями...)
      24 февраля еду к мужу на "длительное празднование" своего дня рождения. Он встречает меня словами: "А я тебе подарочек приготовил..." Поедешь со мной домой?" - "Да".
      Это прекрасно. Но как быть со всем имуществом? Уже решено. И на следующий же день, несмотря на страшную гололедку, Александр Исаевич отправляется в Рязань за нашим "Денисом" (так мы зовем своего "Москвича"). Так что праздновать мой день рождения мы приехали в Рязань! Настроение в этот день нам немного испортил "Голос Америки", который сообщил, что в "Нью-Йорк таймс" напечатана речь Зимянина, подытоживающая его высказывания, сделанные на Западе (о них я уже писала выше).
      После холодной деревенской хаты Александру Исаевичу дома все нравится. То и дело слышу:
      - Какая у нас красивая квартира! - и все в таком же роде. Его настроение передалось мне. Ко мне вернулась жизнерадостность. Саня говорил:
      - Я уж боялся, что к тебе это никогда не вернется. А теперь ты снова стала прелестной!
      Всю неделю, что он прожил дома, нам с ним было очень хорошо.
      - Когда ты находишься со мной в созвучии, то ты очень хорошо меня критикуешь! - сказал он мне по какому-то поводу.
      Жить бы так да жить! Но нет - дела зовут Александра Исаевича в Москву и Ленинград. А меня снова цепью держит мой институт. И снова надо оставаться одной, снова тосковать... Заготавливаю мужу почтовые открытки, надписываю наш домашний адрес, чтоб меньше ему надо было терять времени, чтоб чаще писал...
      Отсутствовал Александр Исаевич почти две недели: 2-14 марта.
      Из приходящих открыток я узнаю, что Москва встретила мужа весной, голыми от снега улицами, так что "представить себе нельзя нашего снежного сквера"1. Впрочем, остальные дни в Москве "стоял дивный морозец", который в Ленинграде сменили "противная слякоть и дождь"2.
      В Москве с Твардовским Александр Исаевич не увиделся. Разминулись. Единственный день, когда Александр Трифонович" появился в "Новом мире", мой муж провел в Переделкине, где наконец-то отдохнул. Делится со мной в открытке:
      "Мой дружочек!
      Как же я извелся от этой жизни меньше чем за три дня! - с каждым годом все трудней, и хорошо, что мы с тобой от такой жизни отъединены. Сегодня приехал в тишь - отоспаться, чуть подышать и прийти в себя. Изо несколько часов уже чувствую, что становлюсь человеком"3.
      Та же линия - и в другой открытке:
      "Очень хочется размеренной домашней жизни"4.
      "Пока новостей никаких значительных нет", - сообщает мне муж"5.
      Это значит: с печатаньем "Ракового корпуса" никакого движения нет. Но кое-какие новости все же есть - в последующем письме:
      "Говорят: будто письмо Александра Трифоновича Федину уже ходит в самиздате (не знаю, с согласия ли автора). Кроме того, резкое письмо написал Федину Каверин. Говорят же, что читатели возвращают Федину его книги бандеролями"6.
      "Дела мои идут неплохо", - в том же письме. Я понимаю, что речь идет о сборе последних материалов и фотографий к "Архипелагу". В письмах упоминаются ныне уже покойные лица, которые помогли Солженицыну в этом.
      В Москве Александр Исаевич побывал в "Современнике", посмотрел "Народовольцев", затем "Большевиков". Зато в Ленинграде ему "на театральные и киноафиши даже некогда посмотреть". И снова о делах: "С делами справляюсь довольно успешно"7.
      Еще: "Тебе передают большие приветы (ты всем очень понравилась), но мама - еще гораздо больше!"8
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 02.03.68, Москва.
      2 Солженицын А. - Решетовской Н., 09.03.68, Ленинград.
      3 Солженицын А. - Решетовской Н., 05.03.68, Москва.
      4 Солженицын А. - Решетовской Н., 08.03.68, Москва.
      5 Солженицын А. - Решетовской Н., 04.03.68.
      6 Солженицын А. - Решетовской Н., 03.03.68, Москва.
      7 Солженицын А. - Решетовской Н., 11.03.68, Ленинград.
      8 Солженицын А. - Решетовской Н., 09.03.68, Ленинград.
      Я понимаю, что, значит, муж виделся с Воронянской, был у Самутина. Привет маме - это от него! Между прочим, посетив квартиру Самутина (точнееквартиру его тещи), Александр Исаевич был покорен там двумя вещами: огромным старинным письменным столом и современным малень-ким складным двухэтажным столиком на колесиках. Упоминаю о них потому, что это получит свое дальнейшее развитие.
      Никуда не денешься: некоторые вещи приходится любить! Вот хотя бы "Сони" - портативный приемничек, подаренный японцами. Он путешествует вместе со своим хозяином, и я ему- "Сони" - завидую. В одном из писем: "С соней и то успеваю редко потолковать. Но вчера она была забавна"1.
      Это написано 8 марта. На что же намекает Александр Исаевич? О чем говорили западные радиостанции накануне?.. О выступлении Артура Говберга (посол США) на Комиссии защиты прав человека в Объединенных Нациях с обвинением Советского Союза в отсутствии свободной инфор-мации. Артур Говберг начал с суда над Синявским и Даниэлем. Приводил и выдержки из письма Солженицына съезду. Говорил о том, как много теряет русская литература! Назвал лагерный срок Солженицына: 11 лет лагеря и ссылки. Объяснил, что посадили его за критику Сталина, невзирая на военные награды. Вот к этому и относилась реплика моего мужа: "Вчера она ("Сони") была забавна".
      Запад следит за ним! Не забывает! Вспомним из "Теленка": "Не иголочка в стогу, теперь не потеряюсь!"2.
      1 Солженицын А - Решетовской Н., 08. 03. 68, Москва.
      2 Солженицын А. Бодался теленок с дубом С. 206.
      Тем временем все более ширится демократическое движение в Чехословакии. Требования отставки президента Новотного. "Сони" и об этом рассказывает Александру Исаевичу даже тогда, когда он едет в поезде. Этому помогает специальный маленький наушничек!
      Проезжая Москву на обратном пути, Александр Исаевич снова не повидался с Твардовским: того не было в редакции.
      14 марта как всегда уставший, измученный поездкой, мой муж вернулся домой.
      15 марта разбирается. Раскладывает материалы. Показывает мне фотографии и рисунки книг, которые нужно скопировать - они послужат иллюстрациями для "Архипелага". Решаем, что нужно сфотографировать и статуэтку заключенного, которую сделал скульптор-заключенный Недов, передал ее на свидании матери, а та, выполняя волю сына, прислала нам ее весной 1964 года. Много снимков относится к Соловкам, о которых Александр Исаевич должен еще писать. Конечно, жаль, что ему так и не удалось побывать там, но, пожалуй, материала и без того достаточно. Справиться бы! Времени остается уже не так много. С Люшей и Елизаветой Денисовной все договорено в мае будем втроем печатать окончательную редакцию "Архипа". Самые доверенные люди к этому времени должны успеть прочесть уже написанное, чтобы он мог учесть их замечания.
      Всю вторую половину марта и начало апреля Александр Исаевич напряженно работает. Кислорода, к которому он всегда так тянется, ему явно не хватает: изводят головные боли. Как-то носом шла кровь. А в тот день, когда кончил писать о Соловках, было сильное головокружение. Кажется, он начинает наконец понимать, что надо себя поберечь. "Даже работает сегодня лежа, читая свое", - записано мною в дневнике 4 апреля.
      Подумывает обратиться к солидным врачам. Значит, снова надо ехать в Москву. Заодно с Твардовским повидаться! Надо предупредить его, что, если "Раковый корпус" выйдет на Западе, он тотчас же разошлет свои объяснения писателям. Чтоб пригвоздить виноватых! Чтоб не было претензий ни к Солженицыну, ни к Твардовскому! Чтоб истинно виновные и были виноваты! И еще беспокоят доходящие до нас из Москвы слухи о серьезных неприятностях у Копелева, у Ю. Ф. Карякина.
      За то время, что провел Александр Исаевич дома, было у него несколько посетителей. Некто Михайлов из Воронежской области пытается сформулировать свое "обвинение" Солженицыну. "Обходите золотую жилу!" - "Какую жилу?" спрашивает Александр Исаевич. Тот в затрудне-нии. В конце концов говорит: "Главное - это свобода личности, как основа нравственного здоровья человека". - "Не так, - парирует Солженицын, - главное - нравственное здоровье. А будет ли социализм или что-то другое - это уже вторично..."
      Беседа с другим посетителем - тем, что ради Солженицына переехал в Рязань, кончается договором, что тот поможет Александру Исаевичу собирать материалы, связанные с Тамбовом. Муж очень рад, если все получится, как наметили. Ему - разгрузка по сбору материалов для романа, для его "Р-17".
      Утром 6 апреля Александр Исаевич едет в Москву. Мне предстоит за время его отсутствия провернуть работу по подготовке иллюстраций к "Архипелагу". Делаю это с энтузиазмом, хотя и на далекое будущее. Никак не думалось тогда, что фотографии эти уже через 5-6 лет будут рассматриваться во многих странах мира...
      В тот самый день, когда Солженицын приехал в Москву, в Лондоне "Букселлер" сообщал о предстоящем напечатании летом "Ракового корпуса" издательством "Бодли хэд". Но мы узнаем об этом не сразу. Что происходит на Западе с "Раковым корпусом" - нам неизвестно. А что будет напечатан здесь на это уже надежды, собственно, нет. Если в ком она еще и теплится вероятно, только в Александре Трифоновиче Твардовском... У Александра Исаевича - ее нет.
      "А[лександр] Т[рифонович], говорят, уже на ногах, - пишет он мне,может быть, увидимся, хотя это не имеет никакой цели"1.
      И в "Теленке" Солженицын дает понять, что в тот момент не тянуло его особо к Твардовскому: "..Отгорело давно, что было, уже не тем голова занята"2. 8 апреля они увиделись. В редакции. Твардовский поделился с Солженицыным, что виделся с Фединым на "горьковских торжествах", передал ему их разговор. "Благодарю, благодарю, дорогой Александр Трифонович! У меня такая тяжесть на сердце..." - "А правда, Константин Александрович, что вы у Брежнева были?" - "Да, товарищи вокруг решили, что нам надо повидаться". - "И был разговор о Солженицыне?" - (Со вздохом) "Был". - "И что же вы сказали?" - "Ну, вы сами понимаете, что ничего хорошего я сказать не мог". Спохватясь: "Но и плохого тоже ничего"3.
      Александр Трифонович внушал Александру Исаевичу. "Вам надо тихо сейчас сидеть". Солженицын не спорил, но предупредил: как "Раковый корпус" напечатают - разошлет писателям объяснения4. Собственно, ради этого предупреждения более всего и нужно было увидеть моему мужу Твардовского!
      Больше Александра Исаевича сейчас интересует последняя подготовка к окончательному перепечатыванию на машинке "Архипелага" да еще те волнения, которые происходят в либеральных кругах нашей интеллигенции после суда над Гинзбургом, Галансковым и другими. Слухи ходили, что Льва Копелева исключили из партии.
      "Льва не исключили, - пишет мне муж, - это ошибочно передавали. Я сегодня был у него в больнице (кардиологической). Состояние у него неплохое уже. А Ю.Ф.5 и с работы тоже сняли, должен увидеть его завтра... "6.
      Виделся Александр Исаевич с Карякиным, виделся с Можаевым. А потом - в Переделкино, к Чуковскому! Оттуда - в Борзовку - на нашу дачку в Подмосковье - "попить ранневесеннюю сласть своего "поместья"7.
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 07.04.68.
      2 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 223.
      3 Там же.
      4 Имеется в виду "Изложение заседания секретариата правления СП СССР 22 сентября 1967 года", которое А. И. Солженицын назвал "Бородино".
      5 Имеется в виду Ю. Ф. Карякин.
      6 Солженицын А - Решетовской Н., 07.04.68, Москва.
      7 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 224.
      Хотя большого наводнения в тот год и не было, но в домике на полах тонкий слой ила: значит, вода заходила! Труба свернута таявшим на крыше снегом, а потому крыша подтекает - надо будет смолить!
      Попивая "ранневесеннюю сласть своего "поместья", Александр Исаевич не подозревает о тех событиях, которые начались на следующий день после его отъезда из Москвы. Хотя в ночь с 11 на 12 апреля несколько раз видел во сне Твардовского.
      Отзвуки этих событий раньше Борзовки достигают Рязани. Вечером 11 апреля к нам приходит телеграмма:
      "Немедленно приезжайте Москву или свяжитесь по телефону.
      Твардовский"
      Будучи послушной ученицей мужа, я проявляю осторожность и сначала действую его методом. Утром звоню домой к Берзер1. Анна Самойловна говорит, что Александра Исаевича начали разыски-вать с 4 часов дня, но причину вызова она не знает. Договорились, чтоб Вероника, моя двоюродная сестра, позвонила в "Новый мир" и сказала, что я ей звонила и просила передать, что Александра Исаевича дома нет. Совпало так, что я должна была на несколько свободных дней ехать в Борзовку.
      "Приезжай в субботу любым поздним автобусом. Только не до Башкино! там не пройти", - давал мне инструкцию муж2.
      Вот в эту-то субботу, 13 апреля, я и еду в Москву, откуда вечером должна буду перебраться в Борзовку. Мне удается созвониться с Александром Трифоновичем:
      - Где Александр Исаевич?
      - Уехал собирать материалы.
      - Куда?
      - В южном направлении.
      - Он очень нужен. Никакого лукавства! Что это за мистификации? Как можно уезжать и не оставлять адреса? - Под конец сказал: - Это важнее всего, что было до этого.
      С тем и еду к мужу...
      За то время, что я к нему добираюсь, и там происходят события.
      "...В вечерней передаче Би-би-си услышал: в литературном приложении к "Тайме" напечатаны пространные отрывки из "Ракового корпуса"! Удар! громовой и радостный! Началось! Хожу и хожу по прогулочной тропке, под весенним снегопадом - началось! И ждал - и не ждал. Как ни жди, а такие события разражаются раньше жданного"3.
      "За этой прогулкой под апрельским снегом застала меня жена, только что из Москвы. Взволнована. Знать бы ей неоткуда, ведь передали только-только. Нет, у нее другая новость: Твардовский уже четвертый день меня ищет..."4.
      1 Берзер А. С. - заведующая отделом прозы редакции журнала "Новый мир".
      2 Солженицын А. - Решетовской Н., приблизительно 08.04.68.
      3 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 224.
      4 Там же. С. 225.
      Обмениваемся новостями. В какое сравнение идет моя новость с его новостью, с только что услышанным! Би-би-си сказало, что именно 11 апреля (в тот самый день, когда Твардовский начал искать Солженицына! послал телеграмму в Рязань!) в литературном приложении к "Таймс" вышли главы повести Александра Солженицына "Раковая палата".
      Вот она - первая публикация "Ракового корпуса"! А значит, надо рассылать объяснения писателям!.. Пришло время еще для одного удара!
      Вспомним: "..я, со склонностью к перемирию, своего "Изложения" о бое в ход не пускал... бережа для слитного удара когда-нибудь"1.
      И вот пришло время нанести этот слитный удар!
      Какая новость может быть у Твардовского?
      "Уж новей моего известия у них не может быть: выходит "Корпус" на Западе! И не о том надо волноваться, что выходит, а - как его там примут? Первая настоящая проверка меня как писателя! И обдумывать надо - не чего там переполошился "Новый мир", а - не пришло ли время моего УДАРА? Ведь томятся перележалые документы, Бородинского боя нашего никто не знает - не пора ль его показать? Хотелось покоя - а надо действовать! Не ожидать, пока сберутся к атаке, - вот сейчас и атаковать их!"2
      Но время еще есть. Ведь они-то быстро не умеют, пока там раскачаются... И решаем, что два моих свободных дня проведем в Борзовке. Надо подготовить домик к приему гостей! - в конце месяца соберемся здесь вчетвером, чтобы закончить "Архипелаг". Это - не менее важно. И хотя Александр Трифонович в великом волнении, мы и 14 и 15 апреля вовсю хозяйничаем, одновременно борясь со своими недугами. У меня от сырости болит голова, у мужа - боль в пояснице, приклеила ему пластырь.
      Погода - удивительная. Хотя на кустах смородины уже крупные почки, а из земли вылезли тюльпаны и нарциссы, по временам идет снег. Потом выглядывает солнышко, все тает. Под вечер выпал обильный пушистый снег, необычайно разукрасив березовую рощу, и так и остался лежать до следующего утра. В домике натопили так, что к вечеру было 30°. А утром снизилось до 10, а снаружи минус 5.
      15-го вечером, полностью приведя дачу в порядок, едем в Москву, в "Новый мир", но еще важнее отпечатать пояснительную записку к "Изложению" и в большом количестве экземпляров. А само "Изложение" готово - помощники за зиму отпечатали их более 50, как и три письма Солжени-цына: всем секретарям СП от 12.09 67, Воронкову от 25.11.67 и письмо в секретариат СП от 01.12.67.
      Суть пояснительной записки, адресованной ЧЛЕНУ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР, сводилась к следующему "Я настойчиво предупреждал Секретариат об опасности ухода моих произведении за границу, поскольку они давно и широко ходят по рукам. Упущен год, неизбежное произошло Ясна ответственность Секретариата"3.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом С. 211
      2 Там же С. 225
      3 Там же С. 226
      Поручив печатанье этой пояснительной записки в нужном количестве экземпляров, Александр Исаевич наконец-то едет в "Новый мир". Только теперь, когда встретился с Твардовским, узнал, что послужило причиной его срочного вызова, что было "важнее всего, что было до этого"... 9 апреля в "Новый мир" пришла телеграмма из ФРГ, от редакции журнала "Грани":
      "Ставим вас в известность, что Комитет госбезопасности через Виктора Луи переслал на Запад еще один экземпляр "Ракового корпуса", чтобы этим заблокировать его публикацию в "Новом мире". Поэтому мы решили это произведение публиковать сразу.
      Редакция журнала "Грани".
      Позже Александр Исаевич восстановил, как развивался ход событий. В день получения телеграммы из "Граней" Твардовский написал в ЦК П.Н. Демичеву: поставил его в известность о том, что произошло, и высказался, что, по его мнению, Солженицын должен написать туда. Через день он позвонил в ЦК. Однако Демичев отмахнулся:
      - Пусть делает, что хочет.
      После этого Твардовский, на которого одного теперь падала ответственность, и послал телеграфный вызов Солженицыну.
      Видя наконец перед собой Александра Исаевича, Твардовский настаивает на том, чтобы Солженицын послал ответную телеграмму в "Грани" с категорическим запретом, копию же телеграммы направить в "Литературную газету".
      Александр Исаевич пытается возражать: все равно "Грани" опоздали ведь главы "Ракового корпуса" уже напечатаны в литературном приложении к "Таймс". Он показывает Твардовскому свою свежеотпечатанную пояснительную записку, которую он якобы уже начал рассылать (на самом деле начнет в тот же день вечером!). Твардовский отнесся к этой акции весьма неодобрительно. Не время!.. И продолжает настаивать на телеграфном ответе "Граням". Подсказывает возможный текст. Нет, не то. Надо подумать... Солженицын набрасывает свой вариант. Твардовский бракует. В "Теленке" читаем:
      "Не пишется. Утро вечера мудреней, дайте подумать, завтра утром пошлю, обещаю"1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом С. 229.
      В тот день я - еще в Москве. Муж пересказывает мне все, что произошло в "Новом мире". Я советую в его телеграмму "Граням" внести фразу: "Надеюсь на первое русское издание у себя на Родине".
      Уезжаю в Рязань с уверенностью, что на следующее утро Александр Исаевич согласует с Твардовским окончательный текст телеграммы и отошлет ее, как обещал. Увы, в ту пору у Александра Исаевича были и еще советчики. И вот результат! В письме мне муж пишет:
      "...Я никакой телеграммы не послал, потому что, разглядясь, нашел много несуразностей в телеграмме, полученной "Новым миром". В связи с этим сегодня посылаю новое письмо: Секретариату СП, "Литературке", в Н[овый]мир (копии). Они должны расследовать и разъяснить, что за этим скрывается и как мы дошли до такого состояния, что [литературные] произведения стали выгодным товаром для дельцов вроде этого Виктора Луи.
      Постараюсь вернуться на 1/2 дня раньше, чем обещал...
      Настроение очень хорошее.
      С праздником всех Вас (была Пасха), мысленно встречай их со мной под духовную музыку.
      Твой..."1.
      Ну, хорошо: послал новое письмо. Но чем помешала бы телеграмма в "Грани"?.. И ведь обещал Твардовскому!.. Я привыкла к тому, что Александр Исаевич всегда выполнял свои обещания кому бы то ни было! Это было одним из его нравственных принципов, так четко сформулированных в его пьесе "Свеча на ветру".
      "Проклятая зацепка с относительностью морали! Вы любое злодейство оправдаете относитель-ностью морали! Изнасиловать девушку - всегда плохо, во всяком обществе! и избить ребенка! и выгнать из дому мать! и распространить клевету! и нарушить обещание! и использовать во вред доверчивость!"2
      Зачем же отклоняться в своем поведении от этого? Проповедовать одно исповедовать другое?.. Ведь стоит начать, только начать.. Каково будет продолжение - покажет будущее! Ведь совсем недавно не соглашался с неким Михайловым, утверждавшим, что "главное - это свобода личности, как основа нравственного здоровья человека". А похоже, что начинает осуществлять эту самую "свободу личности"?! Конечно, Александр Исаевич нашел для себя оправдание. В "Теленке" читаем: "Просто смешно, что накануне я мог обморочиться и заколебаться. Оберег меня Бог опозориться вместе с ними"3 И почему опозориться? А что касается оправдания, так в каждом случае и каждый человек его найдет! Сам Солженицын нас в том убеждает: "Каждый человеческий поступок всегда можно огородить золотым объяснением"4
      1 Солженицын А - Решетовской Н , 18.04.68, Москва
      2 Солженицын А. Свеча на ветру Франкфурт-на-Майне: Посев Собр. Соч. Т. 5.
      3 Солженицын А. Бодался теленок с дубом С. 230.
      4 Солженицын А. Август четырнадцатого. Париж: ИМКА-Пресс, 1973 (74?) С. 387.
      Или теперь Солженицын исповедует уже вот это? А под теми высокими мыслями, которыми делился его Алекс в "Свечечке", уже не подписался бы?..
      Александр Исаевич сам называет советчицу свою в тот момент, называя ее в "Теленке", не таясь. И это, безусловно, ее формулировка относительно того, "как мы дошли до такого состояния, что литературные произведения стали выгодным товаром для дельцов вроде этого Виктора Луи". (Почти в тех же словах - и в письме, посланном в три инстанции.) Что ж - неплохо сформулирова-но! Но только о том и думалось. А о Твардовском забыли... Не подумали... И никакого бы вреда не было, пошли Солженицын телеграмму в "Грани"!
      Слов нет, Виктор Луи действительно представал из телеграммы неясной личностью. В своем новом письме в секретариат СП от 18.04.68 Александр Исаевич заявил, что "хотел бы протестовать против публикации как в "Гранях", так и осуществляемой Луи, но мутный и провокационный характер телеграммы требует прежде всего выяснить:
      1) действительно ли она подана редакцией журнала "Грани"?..
      2) кто такой Виктор Луи, что за личность, чей он подданный? Действительно ли он вывез из Советского Союза экземпляр "Ракового корпуса", кому передал, где грозит публикация его? Какое отношение имеет к этому Комитет госбезопасности?
      Если секретариат СП заинтересован в выяснении истины и остановке грозящих публикаций "Ракового корпуса" на русском языке за границей - я думаю, он поможет быстро получить ответы на эти вопросы.
      Этот эпизод заставляет задуматься о странных и темных путях, какими могут попадать на Запад рукописи советских писателей. Он есть крайнее напоминание нам, что нельзя доводить литературу до такого положения, когда литературные произведения становятся выгодным товаром для любого дельца, имеющего проездную визу. Произведения наших авторов должны допускаться к печатанию на своей Родине, а не отдаваться в добычу зарубежным издательствам."
      Новое письмо, посланное еще в "Литературку" и в "Новый мир", усиливало ответный удар, который наносил Солженицын! Одно письмо за другим! Сначала по секретариату! А теперь вот еще и по самому ГБ! В "Теленке" прочтем:
      "Если б не было Виктора Луи - хоть придумай его, так попался кстати под руку! За все печатание "Корпуса" отвечать теперь будет ГБ, а не я! Чтоб Александр Трифонович пристыдился (тут немного стыдно и за самого Александра Исаевича - Н. Р.), две записки день за днем оставляю ему в редакции - и, освобожденный, уезжаю в свое Рождество. Все удары нанесены и в лучшее время - теперь пусть гремит без меня, я же буду работать"1
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 230.
      Глава II
      ОТ ПАСХИ ДО ТРОИЦЫ
      Ну и как? Удалось Александру Исаевичу поработать на даче без помех?..
      Сопоставим даты! 18 апреля он, обеспечив рассылку "Изложения" 50 писателям и послав письмо секретариату СП, в "Литературную газету" и в "Новый мир" относительно Виктора Луи, уезжает из Москвы с намерением долго туда не ездить. Однако уже 22 апреля, то есть ровно через три дня, Солженицын приходит в редакцию "Литературной газеты", а потом и в редакцию "Литера-турной России" с просьбой опубликовать новое его письмо, адресованное еще и газетам "Монд" и "Унита" и касающееся публикации "Ракового корпуса" на Западе.
      Главного редактора Чаковского в редакции "Литературной газеты" не оказалось, и Александр Исаевич разговаривает с двумя его заместителями. Его просят не торопиться с посылкой письма в "Монд" и в "Унита". Сами они не могут взять на себя ответственность сразу решить, опубликует ли газета письмо Солженицына, Александр Исаевич обещает два дня ждать их звонка и до тех пор ничего не предпринимать.
      В "Литературной России" у него состоялся разговор с самим главным редактором Поздняевым, который также его не обнадежил.
      Копию того же своего "запретительного" письма Александр Исаевич относит также в "Новый мир". Об этом он вспомнит в июньском своем письме к Твардовскому:
      "Дорогой Александр Трифонович!
      Когда я последний раз был в редакции в апреле, я передал для Вас мое письмо с адресами - "Литгазете", "Лит. России", "Монд" и "Унита", с содержанием, запрещающим западным издате-лям печатать "Раковый корпус", присваивать себе "копирайт", продавать на экранизацию и т. д.".
      И тут же излагает причины, побудившие его на этот шаг "Хотя я не имел на то прямых юридических прав, но то было моей отчаянной попыткой остановить печатание в условиях, когда секретариат Союза СП относился к утечке моей книги на Запад, если не поощрительно, то равнодушно".
      Так в чем же дело? Как случилось, что, отказав Твардовскому в его просьбе послать телеграмму в "Грани" с запретом печатать "Раковый корпус", ограничившись лишь письмом в секретариат СП, Александр Исаевич всего лишь через три дня решает опубликовать свое запрещение печатать "Раковый корпус" западным издательствам?
      ("...НИЧЬЮ состоявшуюся или будущую (без моего разрешения) публикацию я не признаю законной, ни за кем не признаю издательских прав...")
      Одно (новое письмо) последовало так быстро за другим (отказом Твардовскому), что на первый взгляд могло бы .показаться, что Александр Исаевич снова передумал и все же решил протестовать против издания "Ракового корпуса" на Западе. Или, может быть, что-то произошло, что-то существенно изменилось за это время?
      А произошло вот что... Солженицын рассказывает в "Теленке", Что в Страстную субботу, то есть 20 апреля, он с наслаждением ворочал завалы хвороста, натащенного в паводок нашей разлившейся речушкой Истьей. Как вдруг "быстрые крепкие мужские шаги. Это - А. Е., мой славный друг, щедрый на помощь. Пришагал на длинных, прикатил новую беду"1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 231.
      О том, что случилось, Александр Исаевич пообещал рассказать "когда-нибудь потом". Однако из содержания его нового письма совершенно ясно становится, о чем поведал ему его друг. Приведем же текст этого письма, чтобы читатель сам это увидел.
      "В редакцию "Монд", "Унита", "Литгазеты".
      Из сообщения газеты "Монд" от 13 апреля мне стало известно, что на Западе в разных местах происходит печатание отрывков и частей из моей повести "Раковый корпус", а между тем издателями "Мондадори" (Италия) и "Бодли хэд" (Англия) уже начат спор о праве "копирайт" на эту повесть.
      Заявляю, что НИКТО из зарубежных издателей не получал от меня рукописи этой повести или доверенности печатать ее. Поэтому НИЧЬЮ состоявшуюся или будущую (без моего разреше-ния) публикацию я не признаю законной, ни за кем не признаю издательских прав: всякое искажение текста (неизбежное при бесконтрольном размножении и распространении рукописи) наносит мне ущерб; всякую самовольную экранизацию и инсценировку решительно порицаю и запрещаю.
      Я уже имею опыт, как во всех переводах был испорчен "Иван Денисович" из-за спешки. Видимо, это же ждет и "Раковый корпус". Но, кроме денег, существует литература.
      25.04.68. Солженицын".
      (Дата была поставлена вперед. В этот день, если "Литгазета" его не напечатает, он отправит почтой письмо в "Монд").
      Следовательно, новое письмо Солженицына было вызвано тем, что он узнал о статье в газете "Монд" от 13 апреля. Но что, собственно, изменилось? Ведь он уже и раньше знал, что в Англии, например, в литературном приложении к газете "Таймс" напечатаны "пространные отрывки" из "Ракового корпуса"... Позже кое-кто указывал, что в приводимом письме главным для Солженицына было не запрещение печатать на Западе "Раковый корпус", а беспокойство по поводу качества переводов. Но те, кто так думал, главного не угадали.
      Мне думается, что центральной фразой в заявлении Солженицына является вот какая: "Заявляю, что НИКТО из зарубежных издателей не получал от меня рукописи этой повести или доверенности печатать ее".
      Солженицын должен был заявить, что он не причастен к тому факту, что "Раковый корпус" попал на Запад! Но почему именно теперь ему понадобилось это доказывать? Почему телеграмма из "Граней", в которой говорилось, что "Раковый корпус" уже давно есть за границей (что Виктор Луи передал лишь ЕЩЕ ОДИН экземпляр!), не вызывала у Александра Исаевича той же реакции, что сообщение газеты "Монд"? Значит, в этой статье было что-то посерьезней того, что писали "Грани"!.. Именно к этому относится оброненное Солженицыным в скобках в "Теленке": ("Что случилось - когда-нибудь потом").
      Если читатель знаком с моей предыдущей книгой, то, быть может, он помнит письмо, которое в начале декабря 1967 года было привезено к нам в дом в Рязань, но не было мне доверено, а потому содержание его стало известно моему мужу с опозданием. Письмо в Рязань было привезено по поручению того самого друга Александра Исаевича, который в Страстную субботу приехал к нему теперь на дачу, чтобы сообщить о статье в газете "Монд". Совпадение это отнюдь не случайно. Т о письмо и эта статья в газете "Монд" были между собой связаны. Письмо то было от гражданина одной из социалистических стран, которому удалось раздобыть экземпляр "Ракового корпуса". Он просил у Александра Исаевича доверенность на его имя для напечатания "Ракового корпуса" на Западе. Не получив ответа на свое письмо, гражданин этот стал тем не менее утверждать, что действует от имени Солженицына. И вот теперь в газете "Монд" сообщалось, что английское издательство "Бодли хэд" печатает "Раковый корпус" чуть ли ни с согласия самого автора.
      Статьи, помещенной в газете "Монд", в моем распоряжении, к сожалению, нет. Я пишу по памяти. Но укажу еще на один источник. Один из сотрудников журнала "Грани" направил в мае 68-го года ряду советских писателей письмо, описывающее историю хождения рукописи "Ракового корпуса" на Западе. В нем есть, в частности, и такое разъяснение: "В середине мая с. г. лондонское издательство "Бодли хэд" сделало официальное заявление, что оно имеет достаточные доказательст-ва наличия у него исключительных прав на "Раковый корпус". Под таким заявлением подразумевает-ся, что у этого издательства есть прямые или через посредника права от самого автора. Издательство "Люхтерганд" в Федеративной Республике Германии, издательство "Сей" во Франции и издательст-во "Прегер" в США признали права "Бодли хэд" и заключили с ним договоры"1.
      (О праве "Бодли хэд" на печатание "Ракового корпуса" говорилось в статье, напечатанной 25 мая в "Букселлер", выходящем в Лондоне).
      Вот, оказывается, что растревожило Александра Исаевича в ту Страстную субботу! Ведь он все время говорил о возможной утечке повести за границу. А теперь получалось, что он сам этому способствовал! Необходимо было опровергнуть это утверждение. Но опровергнуть не в лоб, а как бы между прочим. Так родилось "запретительное" письмо!
      Не так уж не прав будет Чаковский, когда расценит сделанное Солженицыным в газетах "Монд" и "Унита" заявление как ловкий ход. (Что отнюдь не объясняет, почему он его не напечатал в апреле. Впрочем, напечатав его через два месяца да еще сопроводив гадкой статьей, Чаковский, по-видимому, полагал, что он тоже сделал ловкий ход!)
      Не так уж не прав будет и Виктор Луи, когда напишет об Александре Исаевиче: "...он знает важность того, чтобы всегда иметь алиби"2.
      1 Корсаков Ив., 25.05.68.
      2 Журнал "Сервей" № 70/71 за 1969 г (цитирую по книге Ж Медведева "10 лет после "Ивана Денисовича").
      Я в это время - в Рязани, а потому не сразу узнала о растревожившей моего мужа статье в газете "Монд". В тот день, когда ему стало известно о ней, я с головой была занята в институте: проводила программированный коллоквиум по общей химии, на котором присутствовала вся кафедра, а затем химический вечер. А на следующий день, в воскресенье, узнала, что в здешнем университете марксизма-ленинизма какой-то лектор говорил, что "во всем виноват Солженицын", что он возглавлял толпу возле суда и т. д. Так разнервничалась, что позвонила в Москву Веронике1. Но почти тут же получила письмо от мужа: уехал из Москвы в хорошем настроении. Но ведь это было несколько дней назад...
      Через день пришла телеграмма от мужа из Москвы:
      "Знаю о твоем звонке Веронике нисколько не беспокойся целую".
      Конечно, я рада телеграмме. Но почему Саня в Москве?..
      Мои нервы так разошлись, что это ощутили даже мои сотрудники по институту. На очередном заседании кафедры, во время спора об учебных нагрузках на следующий год, я говорила очень возбужденно. Когда одна из преподавательниц упрекнула меня, что я "не держу себя в руках", что у нее тоже нервы на взводе из-за приступов болезни, я, не задумываясь, бросила ей:
      - На вашего мужа не клевещут с трибун!
      За эту фразу я на следующий день выслушала нотацию от своего заведующего кафедрой: я не должна выносить на кафедру свои семейные (?) дела.
      Но это меня до конца не сдержало. В разговоре с сотрудниками кафедры сказала, что не жалею об оброненной фразе и что моими друзьями я считаю тех, кто является также и друзьями моего мужа.
      ...Придет время, и я буду за это жестоко наказана, ибо далеко не все друзья моего мужа окажутся в равной степени и моими друзьями!..
      Так и не дождавшись телефонного звонка из "Литгазеты", Александр Исаевич 25 апреля сдает на почте заказное письмо в "Монд". А письмо в "Унита" ему удается передать через друзей итальянскому литературному критику, коммунисту Витторио Страда, находившемуся в ту пору в Москве. В тот же день он едет домой, в Рязань. И в тот вечер, и на следующий день много мне рассказывает.
      26 апреля, в 22 часа, по "Голосу Америки" слышим сообщение, что уже в июле в Соединенных Штатах, в издательстве "Прегер", выйдет "Раковый корпус". Радоваться ли этому?..
      27 апреля, вечером, к нам пришел молодой рязанский поэт Саша Архипов. Рассказал, что Эрнст Сафонов2 пришел из обкома бледный: над Александром Исаевичем сгущаются тучи. Похоже, что его хотят стремительно исключить из Союза писателей. Эрнст Сафонов просит наведаться.
      1 Туркина В. В. - двоюродная сестра Решетовской Н. А.
      2 Сафонов Э. И. - ответственный секретарь Рязанского отделения СП СССР.
      На следующий же день они виделись. Нет, так прямо Сафонову не предлагают исключить Солженицына из Союза писателей. Но... давят!
      В результате этого давления через месяц на имя Солженицына придет письмо из Рязанского отделения СП с просьбой дать объяснения, почему он не участвует в работе отделения. (Надо, по-видимому, поднакопить документов!) Подробнее об этом напишу позже.
      А еще на следующий день, 29 апреля, в 630 утра, в плотно набитом "Денисе" мы выехали в Борзовку, где нас уже должны ждать...
      Утро хотя и прохладное, но солнечное. Ехать очень приятно. Все впечатления последних дней как-то заволакиваются, уходят...
      В 12 дня - в Борзовке! На деревьях - прозрачная зелень. Перед домом расцвел и приветствует нас чудесный золотой (я называю его царским) нарцисс.
      Нас встречает Елизавета Денисовна Воронянская. Люша же не спешит отрываться от работы, продолжает быстро стучать на машинке. Это уже печатается "Архипелаг"! (Александр Исаевич заранее подготовил начало.)
      Решено: Елизавета Денисовна будет называться Елизаветой Петровной, Люша - Любой, пока на соседних дачках еще никого нет, но на праздники наверняка уже приедут и в воскресные дни будут приезжать. Пусть не слышат истинных имен!
      Весь май - работа, работа, работа...
      "От рассвета и до темени правится и печатается "Архипелаг"1. Александр Исаевич правит листы. Чаще всего - за своим столиком у Истьи, за что ему пришлось очередной раз поплатиться разыгравшимся радикулитом.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 233.
      Мы, трое, печатаем на двух машинках, которые почти не отдыхают. Люша на одной, которая то и дело портилась (Александр Исаевич чинит). Мы с Елизаветой Денисовной по очереди - на другой, на нашей "Эрике". По вечерам считываем, правим. На нас с ней еще и хозяйство: завтраки, обеды. Да и посадки кое-какие огородные.
      В хозяйствовании Елизавета Денисовна проявляет инициативы больше, чем хотелось бы. На этой почве у нас было с ней даже несколько стычек. Ее любовь все решительно закрывать полотенца-ми или просто кусками материи едва не привела к пожару, ибо как-то Елизавета Денисовна закрыла полотенцем кухонный шкафчик, забыв при этом выключить электрическую плитку.
      Погода холодная. Особенно по ночам. Из-за заморозков погибло многое: ореховое дерево потеряло почти все листья. Великолепно цветшая смородина почти не дала завязей, померзли взошедшие кабачки и огурцы.
      Когда большая часть рукописи отпечатана, мы с мужем налаживаем фоторепродуцирование. Снимать листы будем в верхней комнате на нашем раскладном зеленом столике. А над лестницей, прямо на полу, будет моя фотолаборатория: проявитель, фиксаж, бачки, кюветы и прочее. Когда стоишь на одной из ступенек лестницы, будто работаешь на столе. Вполне удобно. От стенки к гардеробу, то же наверху, протягиваем веревку - на ней будут сохнуть пленки - много-много пленок...
      Снимается страница за страницей... Пальцы болят от частого выкручивания пленок из аппарата. Муж тщательно проверяет через лупу каждую пленку, каждый кадр. Если где чуть зарезала - на следующей пленке эти страницы повторяются. Но брака мало, дело идет хорошо! Используем каждую неполную страницу (конец главы), чтобы положить на чистую часть листа фотографию из тех, что будут служить иллюстрациями к "Архипелагу".
      В письмах домой притворяемся, будто живем беззаботной, ленивой жизнью. Маме и тетям идут от нас ничего не значащие открытки:
      3 мая. "...Вот я и начала отдыхать... Природа хоть и медленно, но постепенно оживает... Не болейте! Не унывайте! Ваша Наташа".
      "Все у нас благополучно. Занимаемся огородничеством и садоводством. Природа оживает на наших глазах... Птички поют, кукует кукушка, березовая роща зеленеет. Хорошо! Живите тихо и мирно. Не болейте. Целуем всех крепко.
      Наташа, Саня".
      15 мая. "Дорогая мамочка! У нас все по-прежнему. Были очень жаркие дни. Сейчас прохладно и дождливо. Здоровы. Как вы все там поживаете?..
      Ваша Наташа".
      2 июня. "Дорогая мамочка! Получили твое письмо... Погода нас не балует. Почти не было настоящих теплых дней, и потому нет ощущения, что мы живем на даче. Несколько раз ездили за продуктами, раз я была в Москве, а так все больше сидим на месте. Вряд ли будет много ягод - холода помешали цветам превратиться в ягоды. Почему же до сих пор не установили телефон?..
      Наташа, Саня".
      Казалось бы, мы ото всего отгородились в тот месяц май 68-го года, ото всего, кроме работы над "Архипелагом". И все же одно событие ворвалось в ту нашу, ото всего отрешенную жизнь.
      Однажды, наведавшись в Москву, Александр Исаевич узнал, что на Шереметьевском аэродроме у Витторио Страда перед его вылетом в Италию при таможенном досмотре было изъято солженицын-ское письмо в газету "Унита". Как быть? Ведь письмо в "Монд", конечно же, дойдет! К счастью, мужу удалось принять некоторые меры к возможной повторной отправке своего "запретительного" письма.
      Однако на этом дело не кончилось. Сначала из таможни позвонили на квартиру Вероники (почему?) с просьбой передать Солженицыну, что его хотят видеть в таможне. Нам об этом сообщили, но муж решил никак на это не реагировать.
      Еще через некоторое время в Борзовку, адреса которой почти никто не знал, пришло письмо из таможни: Александр Исаевич приглашался на шереметьевскую таможню к некоему Жижину.
      Муж мой и на этот раз решил было никак не реагировать. Но тут я не выдержала и сказала:
      - Ты дождешься, что они придут к нам сюда!
      Подействовало. Сел и написал ответ этому Жижину. Удивился вызову. Сам он не видит необходимости их встречи. Если же таможня такую необходимость видит, то он предлагает встречу с ним на квартире у Туркиных, то есть у Вероники. Для встречи Александр Исаевич назначил утро 27 мая, рассчитав, что к этому времени свою работу - подготовку рукописи "Архипелага" для печатания на машинке - закончит.
      Встречу с таможенниками (их пришло двое) Солженицын детально передал в "Теленке", и я не буду повторяться. Скажу только, что он, конечно, разыграл, что только сейчас, от таможенников, узнал о том, что у Витторио Страда было изъято его письмо в "Унита". При этом он выказал крайнее возмущение этим фактом и призвал таможенников к тому, чтобы исправить их промах и послать его письмо в "Унита".
      Какое решение приняли таможенники, что ими было сделано - не знаю. Но только 4 июня в "Унита" будет напечатано "запретительное" письмо Солженицына. А 5 июня его перепечатает газета "Монд". Все же удалось с этим письмом прорваться в западную прессу!
      Из московской поездки Александр Исаевич привез трофей - "Раковый корпус", вышедший в итальянском издательстве "Мондадори" на русском языке еще в апреле. Книгу эту привез и подарил Александру Исаевичу Е. Евтушенко. Это было сделать тем проще, что фамилии Солженицына нигде не было. Вместо автора значилось: АНОНИМ. То есть книга былаа издана как бы инкогнито. Но еще более огорчительно было то, что в тексте были допущены ошибки, язык не полностью сохранен: "далевские" слова были приглажены. Конечно, муж этим был очень недоволен. Вот то, чего он боялся! Вот его судьба: все будет выходить без его правки, без его контроля!..
      В Москве Александр Исаевич виделся со Львом Копелевым, над которым сгущаются тучи, с Еленой Сергеевной Булгаковой и не виделся... с Александром Трифоновичем, хотя и был в "Новом мире". Наверх, к Твардовскому, муж не поднялся. Тот - накануне поездки в Италию. Елена Сергеевна передала Александру Исаевичу его слова. "Не хочется мне ехать в Италию. Все вопросы будут о Солженицыне. А что мне говорить?" И это он еще не знает, что там уже вышел "Раковый корпус" на русском языке!.. Не Твардовский его издал! "Мондадори"!..
      Кончается май. Мы допечатываем последние страницы "Архипа". И вдруг у меня всплывает вопрос, который я тут же задаю своему мужу:
      - Почему ты не написал, что получал передачи, посылки?
      - А зачем? В "Круге" об этом есть.
      - Но ведь то - роман, а это - быль. "Архипелагом" ты ставишь памятник зэкам. А почему не хочешь поставить памятник тем, кто помог им выжить?..
      ...Этот свой вопрос я не снимаю и сейчас. Вот ведь об эпизодических женщинах написал! О безымянной девушке в Павлодаре, например! И ничего, решительно ничего нет о самоотверженных женах своих друзей? Об Евгении Ивановне Паниной, о жене Копелева, о Екатерине Васильевне Семеновой, да и о многих других...
      Напомню читателю, что в сентябре 1963 года Солженицын подготовил и отправил Твардовскому отрывок из романа "В круге первом", в который он включил главы вокруг свиданий зэков с их женами, сопроводив (его письмом: "Женская тема", которой посвящен этот отрывок, тяготеет над моей совестью, я считаю ее для себя одним из главных своих долгов"1.
      Этот долг так и не был им выполнен. Ибо отнюдь нельзя признать, что своим романом "В круге первом" Александр Исаевич исчерпал "женскую тему". Нет. "женская тема" им не только не исчерпана, но почти и не затронута. Но теперь, в 1968 году, та "женская тема" просто перестала интересовать Солженицына. Он видел, как рушились браки его друзей, и, вероятно, начинал признавать, что XX век не есть XIX век! Что преданность, героизм, способность на жертвы, на подвиг - в наш откровенно циничный век - не самые привлекательные женские черты! Впрочем, способность на жертвы от женщины и теперь требуется. Но выражаться она должна уже в другом: в том, чтобы уступить свое место тем, кто не страдал, не совершал подвигов, чья преданность не проверялась годами! Разве жизнь не дается нам только раз? А что касается совести - это качество, пожалуй что, "рудиментарное"2 во второй половине XX века!
      1 Солженицын А. - Твардовскому А., 08.09. 63.
      2 Солженицын А. Свеча на ветру.
      "Чему посмеешься - тому и поплачешь", - говорит русская пословица. Так, философия одного из персонажей пьесы "Свеча на ветру" - Филиппа, которую порицал положительный герой Алекс, да и сам автор, мало-помалу завладела главными героями "Круга первого". Один за другим отступились они от своих жен, один за другим зачеркнули их подвиги, доказали ненужность их в наш век!
      Жизнь коммуной продолжалась 35 дней. 2 июня все было отпечатано, заснято. Досыхали последние фотопленки... В тот же день к нам приехали гости. Как всегда, для важных разговоров муж ушел с ними в лес.
      Откуда эти гости получали информацию - мне неизвестно, у кого-то кто-то жил за границей... Но именно они сообщили, что сегодня в Цюрихе должен выйти "Круг первый" на русском языке. Еще можно на днях отправить на Запад пленки "Архипелага". Просто калейдоскоп событий и волнений!
      Как примут у нас выход романа на Западе? Судьба Синявского и Даниэля хорошо известна. Как пройдет перелет пленки через границу? В свое время с "Кругом" все обошлось благополучно. А как будет с "Архипелагом"?
      Словно это было вчера, я отчетливо вижу мужа в нашей верхней комнатке, в мансарде, туго сматывающего пленки. Нашлась и баночка, вобравшая в себя все пленки. Потом вижу его возле иконки Божьей матери. Долго и часто крестит он заветную коробочку. Молится... И расстается с ней.
      На очереди - еще одна переработка и доработка "Круга первого", Это может показаться парадоксальным: ведь он уже выходит в свет - выходит в той редакции, которая в свое время была подготовлена для "Нового мира". И тем не менее... это было так. Однако даже Александр Исаевич понимает, что надо сделать хоть минимальную паузу. И 3 июня он берется за рукопись Жореса Медведева1 "Международные научные связи и национальные границы".
      Теперь нас в Борзовке трое: мы с мужем и Елизавета Денисовна. Передавая друг другу листы, все читаем Медведева.
      На следующий день рукопись прочтена. Мы с Александром Исаевичем едем в Обнинск, к Медведеву. Заодно и продуктами запасаемся...
      Но Жорес Александрович оказался в Москве. Муж написал и оставил ему письмо, в котором очень похвалил работу и настаивал, чтобы тот отдал ее в самиздат.
      Заехали к Тимофеевым-Рессовским. В тот раз между Александром Исаевичем и Николаем Владимировичем2, казалось бы, было полное взаимопонимание. У меня в дневнике - запись:
      1 Медведев Ж. - публицист, научный сотрудник Научно-исследовательского института медицинской радиологии в г. Обнинске.
      2 Тимофеев-Рессовский Н. В. - ученый-генетик.
      "С. и Н. В. сошлись в своих представлениях о будущем".
      Вернувшись в Борзовку, мы застали Елизавету Денисовну с молотком и отверткой в руках: она переставляла замок на дверях. В наше отсутствие она наконец-то дала волю своей активности!
      5 июня - первый теплый, безветренный день. Александр Исаевич садится за доработку "Круга". Перед ним лежат два варианта: тот, что создавался летом 1964 года на прибалтийском хуторе и который мы с Елизаветой Денисовной тогда же отпечатали, и новомирский, который выходит на Западе. Из них должен родиться окончательный вариант.
      Александр Исаевич перечитывает первую главу.
      - Мне не нравится, как я писал роман, - слышим мы от него. Говорит, что расстроен, что в таком виде его роман пойдет по свету (по-юношески написан!). Да еще выходит в сокращенном виде. Теперь он вернет выброшенную главу и напишет еще несколько. Тот "Круг" содержит 87 глав. В окончательном варианте их будет 96. А потому назовем его сокращенно "Круг-96", в отличие от "Круга-87"!
      И пока готовится к изданию на разных языках мира "Круг-87" и вот-вот увидит свет, Солжени-цын строит ближайшие планы: "Сейчас за три месяца сделать "Круг-96", потом исполнить несколько небольших долгов - и сброшено все, что годами меня огрузняло, нарастая на движущемся клубке, и распахивается простор в главную вещь моей жизни - "Р-17"1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 240.
      Однако 8 июня начатая работа была прервана. К нам приехали сказать, что пленка улетит в ближайшие дни, но есть какие-то опасения...
      Муж решает на всякий случай уехать с дачи, переждать несколько дней на одной московской квартире. А в случае провала постараться скрыться хоть на какое-то время, хоть что-то еще успеть сделать. И есть на то "Укрывище"!
      Мы остаемся на даче вдвоем с Елизаветой Денисовной.
      9 июня - Троицын день. Об этом напоминают березовые ветки, которыми украшены стены домика. А настроение - в унисон с национальным трауром в США по Роберту Кеннеди, убитому несколько дней назад.
      Убирая в домике все, что свидетельствовало о проделанной здесь работе, мы с Воронянской обнаружили несколько листиков "Архипа". То ли они были лишние, то ли случайно выпали из какого-то экземпляра. Что с ними делать? Сжечь? А если какой-то экземпляр окажется неполным? Нет, надо сохранить!
      Дождавшись темноты, пошли с Елизаветой Денисовной в уединенный уголок участка, выкопали ямку, зарыли сверток. Это было единственный раз, когда земля нашей затапливаемой в паводок Борзовки ненадолго приняла и спрятала от пытливых глаз "крамольные" страницы...
      Солженицын - недаром что писатель: он любит сгущать краски. Так, читая "Теленка", можно подумать, что все три дня Троицы Александр Исаевич провел в заточении: "И целый день - и еще день - и еще день - вся Троица в неизвестности. Работа вываливается. Воздуха нет, простора нет. И даже к окнам подходить нельзя, увидят чужого. Я - уже самозаточен, только нет намордников и не ограничен паек"1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 240.
      На самом деле в эти дни Александр Исаевич навестил, например, Копелева. Встретился у него с невропатологом, который уже и раньше давал ему советы. Он находит у мужа спондилез, рекоменду-ет делать уколы анальгина. А вторую половину дня 10 июня, ночь и первую половину следующего дня муж провел даже в Борзовке.
      11-го мы гуляли с ним в лесу. Договорились, что, если он до полудня 12-го не приедет, я должна отвезти на "Денисе" Елизавету Денисовну в Наро-Фоминск и поселить ее там в гостинице. Если все кончится благополучно, она снова может к нам вернуться. А пока... зачем подводить ее под удар?..
      В тот последний вечер мы с Воронянской слушали в полумраке магнитофонные записи: рассказ моего мужа о какой-то очередной своей московской поездке, наш с ним разговор, его декламацию... В письме ко мне Елизавета Денисовна вспомнит потом об этом нашем с ней дне как об одном из "трудных, тяжких и беспокойных дней для сердца"... В том письме она пожалуется мне на резкое ухудшение здоровья, на боли в сердце. "Весна 1968 г. была моей лебединой песней", - напишет она мне.
      12 июня с утра Елизавета Денисовна собирается, укладывает чемодан. Перед тем как вывести из гаража машину, я выхожу на шоссе в надежде увидеть мужа. Его нет. Уже час дня. Надо ехать.
      В нарофоминской гостинице оказались свободные места. Елизавета Денисовна остается там. Я еду назад, содрогаясь от предстоящего беспокойного одиночества. И вдруг вижу открытую дверь гаража. Значит, муж приехал и этим дал мне знать, что он дома! Когда уж совсем не ждала! Какое счастье!
      Александр Исаевич сияет: все удалось!
      Теперь надо ехать к Елизавете Денисовне в Нару.
      Муж понимал, что я, привыкшая к нашей с ним уединенной, замкнутой жизни, устала от многолюдья. И мы решаем постараться сделать так, чтоб Елизавета Денисовна уехала. Она уже сдвинулась с места, это должно облегчить дело.
      В самом деле, мы остаемся в Борзовке вдвоем с мужем.
      Первый день новой своей жизни, в которой уже нет волнений за судьбу "Архипелага", Александр Исаевич даже не очень еще работает. Просто пишет Твардовскому о перипетиях с его "запретительным" письмом.
      Вечером муж зовет меня наверх, на балкончик, где так любил сиживать по вечерам.
      - Посмотри, - говорит он мне, показывая в сторону березовой рощи, настоящая Троица!
      И в самом деле! Как мы раньше не замечали? Две сросшиеся березы и еще одна своими вершинами образовали как бы силуэт Троицы!
      В благодарность Богу за то, что Троицыны дни принесли ему такую удачу, Александр Исаевич построит храм Троицы!.. Он должен быть трехглавым. И силуэт его будет таким же, как эта "березо-вая" Троица! Он должен стоять где-нибудь на просторе среди русской природы. Три его главы должны быть видны издалека-издалека...
      После страшного майского напряжения, после сверхволнений начала июня муж расслабился. Настраивается на более спокойную жизнь: намерен продолжать работу над "Кругом-96", но не будет торопиться, станет жить спокойно.
      Я рада столь редкому настроению. Сама освобожденная от печатания, считывания, репродуцирования с последующим проявлением, я с воодушевлением принимаюсь за хозяйство. И это приносит свои плоды: заслуживаю похвалы Александра Исаевича.
      - Ты вполне сформировалась как хозяйка! - говорит он мне. Немного смешно, что произошло это так поздно, но ведь в Рязани мама всегда освобождала меня от хозяйственных дел.
      В своем новом настроении, потеплевший, подобревший, смягчившийся муж еще говорит мне:
      - Если буду вести себя не так, говори: "Саня, ты не великодушен!"
      * * *
      С тех пор прошло одиннадцать лет...1 И вот опять все та же наша дачка Борзовка (только без тебя!), опять май (только небывало жаркий - не такой, как тогда), все тот же домик (только поднятый на метр от земли, со смененным венцом вместо вконец сгнившего). Снова идут пасхальные недели. И... снова я печатаю па машинке. На этот раз - одна, не так, как в ту весну. И печатаю не твой "Архипелаг", вообще не рукопись твою, не то, что еще только когда-то станет книгой... Печатаю - типографское, но опять твое. Только уже не могу сбегать к твоему столику у Истьи, за которым ты готовишь для нас все новые и новые страницы, и сказать тебе, где, как мне кажется, не так ладно, и ты не ответишь мне как бывало: "Я же всегда прошу тебя читать вперед!"
      1 Нижеприведенный отрывок написан в виде письма А. И. Солженицыну.
      А неладное - есть. Но на этот раз я не прочла вперед не по своей воле, не по своей вине...
      Что же такое я печатаю? Что раздирает мне душу то болью за тебя, то болью за себя?.. Мы оба оскорблены, мы оба оклеветаны. Только я еще и тобою...
      Оттого поблекли краски. Я не вижу красоты моих цветов, которые только и есть теперь моя семья. Я чувствую, как все умирает во мне. Так когда-то ты умел одним неосторожным словом погасить во мне радость жизни. Но то были слова, сказанные мне, одной. Теперь ты произносишь свои слова на весь мир. Так где же та красота, которая спасет мир? О ней писал Достоевский, о ней повторил ты в своей нобелевской речи. Нет ее. Растаяла. Рассеялась. Растворилась во мгле...
      Так все-таки что же такое я печатаю? А печатаю я отрывок VI дополнения к книге твоей "Бодался теленок с дубом" - твой ответ Томашу Ржезачу на его книгу "Спираль измены Солженицына" - книгу, недостойную ею называться, недостойную того, чтобы ты отвечал на нее.
      Так я поняла, когда прочла ее в ноябре прошлого, 1978 года, и тут же кинулась стучаться в двери издательств и других учреждений, чтобы остановить эту ложь о тебе. Еще никогда ничего не читала я с таким отвращением. Впору бы бросить. Но нельзя. Я должна знать все, что пишется о тебе. Да еще к тому же - бесконечные цитаты из моей книги "В споре со временем", искаженные обратным переводом, неверно толкуемые. И ты мог поверить Ржезачу, что я разрешила ему использовать мою книгу? Увы, сегодня, когда клевещут на меня, ты готов верить без оглядки! Между тем единственная моя встреча с Ржезачем состоялась исключительно как с переводчиком моей книги на чешский язык. Вместо того он теперь оказался автором книги... о тебе!
      Вспомни, на всякую клевету в твой адрес я реагировала болезненнее, чем ты. Когда-то, в Рязани, боролась с нею в открытую. Так и сейчас. Я решила сделать все возможное, чтобы остановить распространение этой книги. Мне должно было помочь то, что в книге много несуразностей. (Н. Виткевич и Н. И. Зубов - в Экибастузском лагере, где они никогда на самом деле не были!), много противоречий (то ты хочешь быть арестованным, то мстишь за свой арест!); что книга легковес-на (свидетелем обвинения тебя - фронтовика выступает тот, кто с тобой не воевал, а тебя, лагерника, обвиняет тот, кто с тобой не сидел!).
      Я сделала выписки из книги Ржезача и разослала их тем, кто мог свидетельствовать против него, и получила ответы. Я убедилась в том, что некоторые свидетельские показания были полностью выдуманы. Я побывала, в частности, в деревне под Рязанью, у Агафьи Ивановны. - одной из "героинь" Ржезача. У нее никто не был, а тебя она вспоминает только добром. Просила передать тебе привет (вот еще почему, оказывается, я должна тебе написать!). Она передавала тебе, что соскучи-лась, что приглашает к себе хоть на недельку ("неужто не пустят?"). У меня язык не повернулся пересказать ей то, что якобы с ее слов написано о тебе в книге. Разве можно одинокому человеку давать пищу для душевных мук?..
      Свое мнение о книге Ржезача я написала в несколько инстанций, настаивая при этом на изъятии ее из обращения. Хотя ты прочел Ржезача раньше меня и ответ ему писал ранее меня, но мои возражения не печатались в типографии, а потому их прочли раньше твоих и - кто знает? - может быть, это хоть как-то повлияло на степень ее распространения. Представь, не так много нашла я в твоем отрывке аргументов, которые не были бы приведены мной!
      Я сделала все, что могла. И со спокойной совестью, но с неспокойным сердцем вернулась к работе над своей книгой.
      И вот - твой "Чад". Это твоя книга застала меня за работой над главой "От Пасхи до Троицы". И как не думал ты, что придется в "Теленке" писать о своем детстве, так и я не думала, что помещу в эту главу письмо1 тебе.
      Нет худа без добра! Ты написал в "Чаде" о своем детстве, уточнил историю со шрамом, которую, сознайся, ты любил придумывать. Да и твое фронтовое письмо № 246 об окружении дошло ко мне с опозданием на 34 года, а все же дошло!
      Но, скажи, как, справедливо негодуя на Ржезача, ты сам смог стать на путь клеветы? клеветы в мой адрес?.. Почему не проверишь тот или другой факт, прежде чем бросать мне то или иное обвинение? Ведь ты сам приводишь в "Чаде" пример добропорядочности2. "И вот один швейцарский журналист написал мне в Цюрих письмо, что ему среди других документов представили вот такой, очевидно, большого интереса, копию посылает мне, но прежде, чем его напечатать, он, по добропорядочности журналиста (подчеркнуто мной. - Н. Р.), хотел бы знать о нем мое мнение".
      Так почему же ты сам не делаешь так по отношению ко мне?
      1 Письмо, адресованное А. И. Солженицыну, публикуется частично.
      2 Солженицын А. Сквозь чад. Париж: ИМКА-Пресс, 1979. С. 10.
      * * *
      А как же... храм Троицы?.. Мысль о нем не оставляет мужа. Кое с кем он делится ею и получает одобрение. В августе 68-го года, живя в Рязани, я получу от него письмо:
      "Никогда не догадаешься, чем я сейчас горячей всего увлечен, - планом создания храма Троицы! Уже мне обдумывают места (вероятно, их поедем смотреть) и исполнителей. А у меня роятся дальнейшие мысли: чтоб он стал "приемлемым" местом для интеллигентной элиты, которая "стесняется" веры (вроде тебя), но в мой храм не будет зазорно ходить, а даже модно. Там будут лучшие священники, изумительная роспись и хор, строгость службы. А рядом дома для причта и... лекторий с библиотекой - для диспутов и просвещения. Это - где-нибудь в Подмосковье, в очень живописной местности"1.
      За проект взялся художник и архитектор Титов. И вот 2 сентября мы едем на своей машине в район Звенигорода. С нами - отец Александр и Титов с женой. Привлекла большая поляна в районе Скоротова. Долго бродим вдоль нее опушкой леса. Неожиданно найденная на дороге кисточка воспринимается как хорошее предзнаменование. Устраиваем привал. Фотографируемся.
      Титов увлекся идеей храма не меньше самого Александра Исаевича. Он создает один проект за другим. Ему трудно скрыть свое увлечение от других. И как-то он говорит о нем в довольно большом обществе. При этом присутствует Юра Штейн, которого солженицынская идея строительства храма привела в ужас. Говорили мне, что многие были шокированы.
      Впрочем, далеко не все и священнослужители отнеслись к идее с одобрением. Помню, как отец Виктор отговаривал мужа, убеждал, что гораздо важнее другое: восстанавливать разрушенные церкви! Лучше бы Александр Исаевич занялся Оптиной пустынью!
      А Титов продолжал рисовать все новые и новые проекты. Когда он перед трехглавой церковью нарисовал еще крест с аркой, через которую все должны проходить, Александр Исаевич уже и сам был смущен захлестом его фантазии.
      Один из последних проектов Титова с надписью "Буде!" по сию пору приколот на стене внутри нашей дачки.
      Ко дню 50-летия Александра Исаевича дочь Титова вылепит из пластилина маленький храм Троицы. Он будет привезен Титовым к нам в Рязань.
      Разговоры о храме вылились в конце концов в очередную легенду, которая стала ходить по Москве весной 69-го года: Солженицын договорился с властями, что получает из-за границы деньги за свои романы и строит храм!..
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 11.08.68, Борзовка.
      Глава III
      ОТВЕТ НА "СЛИТНЫЙ УДАР"
      Каковы же были последствия тех действий, которые предпринял Александр Исаевич во второй половине апреля? Когда он сначала разослал свое "Изложение"1 вместе с некоторыми другими документами, в том числе с пояснительной запиской, в которой он объявлял ответственным за печатанье "Ракового корпуса" на Западе секретариат СП... Когда следом он послал в несколько инстанций письмо в связи с телеграммой журнала "Грани", в котором ответственность за печатанье за границей возлагал уже чуть ли не на госбезопасность в лице Виктора Луи... И, наконец, когда он послал еще одно письмо с заверением, что "НИКТО из зарубежных издателей не получал от него рукописи "Ракового корпуса" и что НИЧЬЮ публикацию он не признает законной..."
      1 Имеется в виду "Изложение заседания секретариата правления СП СССР 22 сентября 1967 года".
      Кончился апрель, миновал май, вот и июнь уже идет, а Союз писателей все молчит!
      Сначала Союз писателей дал о себе знать осторожно: не прямо, а через Рязанское отделение Союза писателей. В начале июня к нам домой в Рязань пришло письмо от его секретаря:
      "Александр Исаевич!
      За последние полтора года в нашей писательской организации прошло несколько собраний членов Союза писателей. Несмотря на приглашения, ни на одном из собраний Вы не присутствовали. Не проявили Вы интереса и к нашим "литературным пятницам".
      У товарищей по писательской организации создается мнение, что Вы - в нарушение устава СП СССР - по неведомым нам мотивам не желаете участвовать в работе организации, живете в отрыве от ее дел и забот.
      На что я, как секретарь писательской организации, вынужден обратить Ваше внимание.
      Хотелось бы, Александр Исаевич, знать причины, мешающие Вам принимать участие в жизни родной писательской организации.
      С уважением Э. Сафонов"1.
      Вот когда впервые появилась эта удачно найденная кем-то (уж, конечно, не Сафоновым!) формулировка, содержащая упрек "в нарушение устава СП СССР". Она еще сработает!
      Невольно вспоминается мое собственное беспокойство по поводу того, что муж не посещает заседаний Рязанского отделения СП. Это не могло бы послужить причиной для каких-то крайних мер в отношении него, но могло стать поводом!..
      20 июня Александр Исаевич послал ответ Сафонову. Напомнив ему, что, начиная со своего письма съезду писателей, он все время держит Рязанскую писательскую организацию в курсе своих дел, в том числе и в курсе "разнузданной и безответственной кампании клеветы" против него. Солженицын писал: "У меня нет возможности нигде опровергнуть эту клевету, ни письменно, ни устно. Обязанность именно Союза писателей, в том числе и родной рязанской организации, защитить меня от этих лживых нападок. Пока же это не сделано, было бы слишком двусмыслен-ным мое положение как критика и советчика молодым авторам (это о "литературных пятницах". - Н. Р.), я не могу равноправно участвовать в творческих заседаниях рязанской организации"2.
      1 Сафонов Э., 31.05.68.
      2 Солженицын А. - Сафонову Э., 20.06.69.
      Далее Александр Исаевич писал Сафонову о последних событиях: о продаже его "Ракового корпуса" через Виктора Луи итальянскому издателю Мондадори; о том, что он написал "протесту-ющее письмо", которое, однако, как "Литературка", так и "Литературная Россия" отказались напечатать. "Не находите ли Вы, Эрнст Иванович, - заканчивал свое письмо Александр Исаевич, - что в таких условиях первыми действиями Союза писателей должна быть защита моих попираемых авторских прав и лишь затем - претензии по поводу непосещения мною заседаний (которые, как правило, происходили в такое время, когда меня в Рязани не было).
      С уважением..."
      Следовала подпись.
      Однако сочувствия со стороны Союза писателей Александру Исаевичу, разумеется, не дождаться! Зато в письмах читателей это сочувствие, поддержка чувствовались постоянно.
      Копысов И. П.: "Дорогой Александр Исаевич! Это письмо пишет один из Ваших читателей, который глубоко сочувствует Вам, ценит Ваш талант и надеется, что рано или поздно будут рассеяны вся ложь и клевета, наслаивающиеся вокруг Вашего имени".
      Тунгусов Б. М.: "Об Александре Исаевиче ходят всякие слухи, но чему верить, не знаю. Знаю только, что он большой писатель земли русской и очень честный и мужественный человек, может, даже невероятно мужественный".
      Пекова А. И. пишет, что сначала не осмеливалась писать, но "потом подумала, что ведь, наверно, Вам нужно знать, что людям Вы нужны, что Вас очень помнят, хотя и прочесть что-нибудь сейчас нельзя. Мы очень в Вас верим".
      Оценивая создавшееся положение, Александр Исаевич писал Твардовскому: "Ни на одно из трех моих апрельских писем секретариат не пожелал нужным ответить (если не считать довольно грубого письма от рязанской писательской организации, предлагающей мне объяснить, почему я не участвую в заседаниях и работе с молодыми авторами)".
      Далее Александр Исаевич писал Твардовскому о судьбе своего "запретительного" письма, которое в "Монд" не дошло, а, посланное в "Унита", было задержано таможней. "Таким образом, - заключил он, - все возможные пути протеста были мне закрыты теми кругами, которые заинтересованы в появлении моей повести именно на Западе, а не у нас на Родине. И лицемерие руководителей секретариата СП становится предельно ясным".
      Между тем ко времени написания этого письма, несмотря на осложнения и вынужденную задержку, "запретительное" письмо Солженицына уже было напечатано сначала (4 июня) в газете "Унита", а затем (5 июня) перепечатано газетой "Монд".
      Вечером того же 5 июня, как бы в противовес этому, радиостанция "Немецкая волна" сообщила, что в Италии, во Франции и в Западной Германии готовится к печати "Раковый корпус".
      Позже узналось, что 7 июля итальянская газета "Коррьере делла сера" поместила статью с броским заголовком: "Мондадори публикует в Италии шедевр Солженицына". 10 июня о предстоя-щем печатании "Ракового корпуса" писала швейцарская газета "Нойе Цюрихер Цайтунг". И еще она сообщала о том, что 8 июня в Цюрихе вышел на русском языке роман "В круге первом". Все это - в статье под заголовком "Издание Солженицына на Западе".
      13 июня "Немецкая волна" дала большую передачу под заголовком "Как органы госбезопасноси препятствуют печатанию на Западе произведений Солженицына". В этой передаче говорилось, что пять западных издательств готовят к выпуску роман Солженицына "В круге первом": в США - "Харпер энд Роу", в Англии - "Флегон Пресс", во Франции - "Робер Лаффон", в ФРГ - "С. Фишер ферлаг", в Италии - "Мондадори". Но что наряду с этим, госбезопасность через Виктора Луи хочет якобы подсунуть для издания смягченный вариант романа.
      "Немецкая волна" повторила эту свою передачу и на следующий день, 14 июня, и еще через день - 16 июня. В тот же день - 16 июня - нам на дачу привезли газету "Нью-Йорк таймс" с заметкой "Несмотря на протест, романы Солженицына выходят на Западе". И тут же - старый портрет моего мужа, еще безбородого.
      Как будут реагировать наши?.. И будут ли?.. Может быть, оно и к лучшему, что на Западе выходят одновременно оба романа?.. Рисковать - так сразу!
      А Союз писателей все продолжал молчать.
      Надо сказать, что и от писателей на разосланное им "Изложение" особого отклика не было. Все как-то затаились, ждали, что будет...
      Написал Александру Исаевичу Феликс Кузнецов:
      "Дорогой Александр Исаевич!
      С болью прочитал Ваше письмо и стенограмму... Чувствую свою вину перед Вами, - не написал Вам прошлый раз, когда получил Ваше письмо. Мысль изреченная есть ложь, - трудно сказать вслух, на бумаге, то, что думается и чувствуется. Поэтому ограничусь одной благодарностью за Ваше мужество.
      Ваш Феликс Кузнецов"1.
      Писатель А. А. Абрамов прислал Александру Исаевичу копию того письма, которое он направил в секретариат СП: "Я имел возможность ознакомиться с письмом Солженицына от 16.04.68. То, что происходит сейчас с его произведениями, постыдно. Секретариат обязан обеспечить Солженицыну нормальный контакт с читателями (печатание, выступление). Если секретариат не может или не хочет сделать этого, он должен заявить это публично.
      С уважением..."2
      1 Кузнецов Ф., 20.04.68.
      2 Абрамов А. А., 03.05.68.
      Куда оживленней будет реакция на статью в "Литературной газете", которая выйдет 26 июня! Но чуточку повременим. Скажем еще об одном "событии", которое произошло незадолго до того, но не в мировом и даже не во всесоюзном масштабе, а лишь в нашем узком мирке...
      Всего однажды, навестив Л. А. Самутина в Ленинграде, Александр Исаевич, столь чуждый всякой роскоши, всяких излишеств, тем не менее был покорен у него двумя вещами: огромным письменным столом, подобного которому он никогда не видывал, и двухэтажным столиком-каталкой. Сам Самутин не находил огромному столу места в новой своей квартире и, увидя, что он приглянулся Александру Исаевичу, тут же предложил ему подарить.
      Первоначально мой муж предназначал стол для Рязани, куда Самутин его и выслал, запакован-ным по частям. Пока стол путешествовал, Александр Исаевич передумал. Маме было послано письмо с инструкцией: переадресовать прибывший стол на станцию Нара - с тем, чтобы водрузить его в Борзовке.
      20 июня стол прибыл на место. Александр Исаевич возился с ним буквально весь день, разбивая одну за другой клетки, в которых скрывались его мощные части. Так же одну за другой эти части мы с ним вдвоем подняли на второй этаж, непонятно как протащив их по нашей узенькой лестнице. Это оказалось нелегким делом. Хорошо, что незадолго до этого я научилась и стала делать мужу каждый день уколы от радикулита ("Не буду ж я ездить для этого в Нару?" - заявил он мне) Не смогли мы поднять лишь столешницу, которая осталась ночевать снаружи. Через день нам помогли поднять ее прямо через окно. И грандиозный стол-алтарь, занявший почти всю комнату, был полностью собран. Да, пожалуй, что ни в каком музее такого стола не отыщешь! В его огромные тумбы можно было забираться и спереди, и с боков, где были особые отделения. А если сесть за него, то перед тобой оказывалось целое сооружение из полочек, шкафчиков, арок и колонн. При плохой погоде муж будет теперь писать за этим столом, да и материалы на нем очень удобно по вечерам раскладывать! Под стать такому внушительному столу - и тема. Он переделывает "сталинские" главы в "Круге". Попробовал было сразу их печатать, но понял, что надо переписывать.
      "Литературную газету" от 26 июня со статьей "Идейная борьба. Ответственность писателя", занявшей почти всю 5-ю страницу, с коротким "запретительным" письмом Александра Исаевича от 21.04.68 нам привезли вечером 25 июня. В "Теленке" Солженицын так вспоминает свою реакцию на эту статью: "Почти как юмор, летним пухлым, но не грозным облаком прошла большая против меня статья "Литературки". Я быстро проглядывал ее, ища чувствительных ударов - и не находил ни одного!
      ...Даже рассердиться на эту статью - не хватает температуры"1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 240.
      И еще Александр Исаевич очень рад, что авторы статьи прошли мимо самого уязвимого места его тут же приводимого письма в "Литературку". Он не возражая против печатания своего романа "В круге первом", только против "Ракового корпуса", только издания "Ракового корпуса" объявлял незаконными! И ведь авторы статьи упомянули о том, что на Западе выходит также и "Круг первый", но почему-то как бы и не удивились этому. И, любуясь тем, как ему ловко удалось провести своих "врагов", Солженицын в "Теленке" восклицает: "Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся"1.
      Хорошо Александру Исаевичу радоваться! А каково мне? Ведь я днями еду в Рязань, в свой институт. Как должно смотреть на меня начальство? А тут еще 26 июня статью прочли по всесоюз-ному радио! (А в Рязани газету будут продавать еще по второму разу, 9 июля. Когда киоскершу спросят: "Это новая газета?" - она ответит: "Нет. На нее был большой спрос. Получили дополнительно со склада").
      В своем беззаботном настроении муж пишет письмо моей маме, которое я везу с собой: "Дорогая Мария Константиновна! Надеюсь, что Вы по-прежнему здоровы, добры и жизнерадостны! Думаю, что и Наташку найдете такою же. Ей очень полезен здешний образ жизни: много движения, физического труда, солнца, воздуха, воды. А с какой охотой и каким умением она хозяйничает! кормит добротно, с большим вкусом и эрудицией. Уже запечь телятину в жаровне для нее не составляет труда. Недавно перестирала гору белья, разогревая речную воду на летней печке (фото все это запечатлело). Надо постараться добыть ей еще 2 месяца отпуска. Жалею, что Вы не можете с нами здесь отдохнуть. Обнимаю, целую! Саня. Самые добрые пожелания тетям!"2.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 241.
      2 Солженицын А. - Решетовской М. К., 26.06.68.
      До отъезда в Рязань я еще успела вместе с мужем прослушать отклики западного радио на статью в "Литературке". Кратко о статье радио Би-би-си уже сказало в 14.00 26 июня - в тот день, когда эта статья была напечатана; повторяло в каждой последующей передаче, а в 20 часов дало еще и большой комментарий.
      "...В глазах сталинистов Солженицын ненавистен, так как он раскрыл глаза на действия культа... Никто не узнает, сколько невинных погибло в Сибири и на Крайнем Севере. Солженицын сам остался чудом жив, но получил рак... Его стараются заставить замолчать. В статье "Литературной газеты дается критика не писателя, а человека; цель - убить личность... Солженицын - большой талант, большой писатель, что отмечают многие западные критики... ССП мог бы избежать такого положения, разрешив печатание его произведений... Кампания против Солженицына говорит об общем росте сталинцев".
      А радиостанцию "Немецкая волна" я уже слушала одна, в Рязани: "Нападки "Литературной газеты" на Солженицына вызвали озабоченность на Западе. Вероятно, это только начало давления на него... Неудобный автор "Ивана Денисовича".
      Поскольку "Литгазета" ссылается на письмо Солженицына съезду писателей, при этом его не печатая, "Немецкая волна" решила восполнить этот пробел и прочла письмо. Опять - в переводе с французского, с теми же ошибками, что и год назад: "Олень и северная хижина" вместо "Олень и шалашовка" и проч.
      Живя некоторое время в Рязани, я первая читаю приходящие туда письма от друзей, от читателей и почитателей своего мужа, вызванные "Литературкой".
      Пишет Жорес Медведев 27.06.68:
      "Дорогой Александр Исаевич!
      ...Рассматриваю статью как моральное поражение тех, кто ее писал и публиковал. (Александр Исаевич позже эту фразу подчеркнул коричневым карандашом, в знак одобрения. - Н. Р.). В статье отчетливо проступает бессильная злоба. Особенно гнусно выглядит использование "Пира победите-лей" после всего того, что говорилось Вами по этому поводу на секретариате и в "Письме съезду писателей". Отчетливо видно, что эта украденная из личного архива пьеса долгое время использова-лась для обычного шантажа, а когда шантаж не дал результатов, шантажисты реализуют угрозу. Но это лишь разоблачает их, как шантажистов. А накручивание на одно дело Аллилуевой, Тарсиса и других выглядит не менее подлым приемом. В общем считаю, что если ССП при подобной ситуации не остается ничего, кроме демагогии, лжи и злобных инсинуаций, то это лишь доказывает слабость их позиции, неспособность к серьезной полемике. В общем ясно, что книги Ваши будут жить и жить, а статьи вроде этой уже очень скоро будут вспоминаться лишь с чувством стыда и позора".
      А кто же все-таки писал эту анонимную статью? Авторами называли Озерова и Рюрикова. Да Озеров, собственно, себя фактически выдал! В статье была такая фраза: "Сославшись на "нехватку времени", Солженицын отказался ознакомиться с высказываниями антисоветской зарубежной печати, воздающей хвалу его письму". Прочесть эти "высказывания антисоветской зарубежной печати" в конце заседания секретариата СП 22 сентября 67-го года предложил Солженицыну не кто иной, как Озеров!
      Пишет Л. Городин, г. Свердловск, 28.06.68: "...я думаю, что, если редакция газеты была сильно бы озабочена тем, как лучше возбудить сочувствие, уважение к Вам - писателю, человеку и гражданину, она не могла бы успешнее этого добиться, чем поместив эту статью. (Эта фраза заслужила у Александра Исаевича коричневого карандаша. - Н. Р.)
      И в этом смысле мы, читатели, должны только благодарить редакцию. Нам рассказали о притеснениях, которые чинят одному из лучших советских писателей - украшению нашей литературы, нам рассказали о его мужестве в борьбе за достоинство честного писателя...
      Я верю, что Ваши произведения будут у нас напечатаны, что мы получим возможность читать их".
      Пишет, обращаясь к моей маме, Л. А. Самутин 29.06.68:
      "Милая Мария Константиновна! Пишу в дороге. Просто хочу сказать Вам несколько слов.
      В эти дни все истинные друзья Вашего дома - а их много-много - с Вами и с Вашими детьми.
      Бог хранил дом Ваш и всех его обитателей. Сохранит и впредь".
      Пишет Македонов 09.07.68:
      "Уважаемый Александр Исаевич!
      Статья в "Литгазете" является типичным продуктом коллективного творчества Хабалыгина, Кнорозова и Русановой-младшей...1 Но, насколько могу судить, статья никого не обманула. Здесь распространился слух, что Вас собираются исключить из ССП силами рязанской организации. Так ли это? Хотя мне думается, что Хабалыгины не решатся на это в данной ситуации, но все же их способность делать глупости - даже с точки зрения собственных позиций настолько велика, что гарантий нет. Для меня в Вашем творчестве важна в особенности тема - "чем люди живы". И та сила, с которой Вы реальные силы добра видите и выражаете. В каждом произведении Вы, оставаясь собою, пишете по-иному. В "Раковом корпусе" есть и особая широта философской, гражданской, психологической проблематики, втиснутой в очень малое пространство повествова-ния, но все же несколько менее плотно, чем в Ваших рассказах, - и эта меньшая плотность, с моей точки зрения, не только результат меньшей завершенности, но и нового достижения, еще более свободной, непринужденной манеры, менее напряженного дыхания. Если стиль Ваших рассказов - это стиль того, что астрономы называют "белыми карликами", то стиль "Ракового корпуса" - это стиль обыкновенного солнца и солнечной системы. А стиль "Круга" - это уже целой спиральной галактики или метагалактики, но, впрочем, также очень сжатой, уплотненной".
      Спасибо "Литгазете"! Ее статье Александр Исаевич обязан тем, что получил столь тонкий разбор своего творчества от столь достойного критика! Некоторых читателей после статьи в "Литгазете" тянет приехать к Солженицыну в Рязань.
      "Было время (в июне-августе), очень хотелось к Вам приехать и пожать руку, поддержать (после этой хамской статьи в Л. Г.) ...Вам, наверное, здорово достается? Но вы не сдавайтесь, крепитесь!.. Работайте, пишите!
      Пусть даже сейчас ничего не будет напечатано - напечатают позже: прочтут наши дети, внуки"2.
      1 Персонажи из произведений Солженицына "Для пользы дела" и "Раковый корпус".
      2 Бирючков С. Н., 31.11.68, Москва.
      А кое-кто решил помогать Солженицыну материально: ведь не печатают, чем жить?..
      Однажды (было это 6 ноября), когда нас с мужем не было дома, к нам зашла Саранцева из Пензы, с которой, как уже ранее выяснилось, Александр Исаевич вместе учился в МИФЛИ. В конверте, который она оставила, кроме письма, оказались 20 рублей. Конечно, мы тут же их ей отослали. Скоро пришел ответ: "Ваше письмо и деньги я получила. Очень сожалею, что доставила Вам столько ненужных хлопот... Рада тому, что Вы не испытываете особых материальных затруднений... Быть писателем и не иметь возможность печатать свои произведения - разве это не горечь?"1.
      1 Саранцева. Пенза, 13.11.68.
      Это был пока что второй такой случай. То же самое проделал еще один корреспондент из Грозного, передав как-то летом с оказией письмо (02.07.68). В конверте также оказались деньги, даже не от него одного. В письме он объяснял, почему не обратился к услугам почты:
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Я еще успел получить Вашу апрельскую за прошлый год открытку, где Вы писали о препонах для "Ракового корпуса"; мой ответ, посланный вскоре после 16 мая, получен уже не Вами. (Вызывали? - Н. Р.). Как видно, придется оставить нормальный путь общения до той поры, во имя которой Вы навлекли на себя все громы Олимпа.
      ...Гражданская смелость и писательская самоотверженность - явления редкостные и бесценные.
      Давно не знаю ничего о Вас и очень тревожусь...
      Как Вам понравились "Две зимы и три лета" Ф. Абрамова? Что ни говорите, чувствуется Ваша школа и то направление, которое дали Вы новой литературе... Счастья Вам и здоровья".
      Получив назад деньги, корреспондент ответил: "Простите за бестактность, сделанную не без моего попустительства. Напрасно беспокоились, можно было и после, при случае. Рад весточке..."
      Найдутся и такие, которые в чем-то будут винить самого Александра Исаевича:
      "Глубокоуважаемый писатель Александр Исаевич, здравствуйте!
      Обидно было читать такую статью о писателе, которого уважаешь и ценишь.
      Жаль, что отсутствие взаимопонимания приводит к таким последствиям. Я убеждена и в том, что такая статья и Вам здоровья не прибавит. А она явилась следствием каких-то ошибок, допущенных Вами. (Александр Исаевич провел в этом месте письма на полях волнистую линию - знак сомнения! несогласия! - Н. Р.)
      После того что Вам пришлось пережить, увидеть, узнать - весь этот приобретенный драматический опыт в дальнейшем в Вашей жизни должен был стать Вашей линией обороны. Вы должны быть мудрым, неуязвимым...
      Мне как врачу хотелось бы прочитать "Раковый корпус", но, раз Вы не пошли на компромисс, мы лишились возможности его прочитать"1.
      Вот так выверт! Готово оправдание всем тем, кто идет на компромиссы!
      Александр Исаевич ответил автору письма. Однако копии, к сожалению, не сохранилось или ее не было.
      Основная масса писем с реакцией на статью в "Литературке" шла, разумеется, в редакцию "Литгазеты", часто прямо ее главному редактору А. Чаковскому. Одни присылали Александру Исаевичу копия своих писем, другие нет. Чтобы получить представление о том, сколько писем было получено "Литературой газетой" в связи со статьей "Идейная борьба. Ответственность писателя", обращу внимание не небольшую заметку, помещенную в этой газете 25 декабря 68-го года, то есть ровно через полгода после выхода статьи. Заметка эта называлась "100 строк о 1000 писем". Вот ее содержание: "В 1968 году редакция "Литгазеты" получила в два с лишним раза больше читательских писем, чем в 1966 году, последнем году "старой" четырехполосной газеты (51 тысяча против 22,5 тысячи). Кто и о чем пишет в газету? Мы взяли тысячу писем, полученных в последние дни года. (Заметим в последние дни года! - Н. Р.).
      Наибольшее внимание привлекли статьи "Идейная борьба. Ответственность писателя", "Наши принципы незыблемы" Чингиза Айтматова, "Всякий сумеет?" Л. Озерова, выступления за чистоту русского языка и ряд других".
      Значит, в последние дни 68-го года, то есть через 6 месяцев после выхода статьи, о ней еще продолжали писать! И о ней - более всего!
      Сколько же этих писем было напечатано "Литературной газетой"? Да ни одного! Вот так: ни одного! Этот факт сам по себе необычайно знаменателен. "Литгазета" продемонстрировала тем самым свою беспомощность, свое полное банкротство! А напечатай она хоть малую часть полученных ею писем по поводу статьи "Идейная борьба. Ответственность писателя" - от статьи ничего бы не осталось! Остались бы рожки да ножки!
      Опустим тот накал, с которым написано было большинство писем, то глубокое возмущение, которое звучало порой уже в заголовках ("Черная подоплека "Идейной борьбы"2, "В защиту справедливости"3). Перейдем только к аргументам, которые были приведены в письмах читателей, направленных в "Литературную газету".
      1 Некрасова А. Н., 06.09.68, Москва.
      2 Попов Б. Владимирская область.
      3 Российский Иван, 14.01.69, Курск.
      В статье "Идейная борьба. Ответственность писателя" читатели-оппоненты отчетливо выделили несколько аспектов:
      1. Солженицын и общественная жизнь Союза писателей.
      2. Солженицын - автор "Пира победителей", "Круга", "Ракового корпуса".
      3. Как Запад использует литературные произведения Солженицына.
      Пункт 1.
      Б. Попов: "Почему Вы не пустили А. Солженицына на IV съезд писателей, а сейчас обвиняете его в том, что он-де не принимает участие в общественной жизни союза?
      Почему Вы не сделали достоянием общественности его письмо съезду, а сами, выдергивая задним числом отдельные фразы, занимаетесь инсинуацией и клеветой?
      Вы боитесь правды, боитесь честных условий борьбы. Так не думайте же, что мы поверим Вам..."
      Л. Крысин: "...практика рассылки А. Солженицыным писем и заявлений по разным адресам вызывает у авторов статьи суровое осуждение: он-де нарушает "общепринятые нормы поведения" (?). И это говорится в ситуации, когда писателю не дают ни малейшей возможности высказаться публично!"1.
      Пункт 2.
      А. Васильев: "Л. Г. высказывает гипотезу, что могли бы найтись люди (нехорошие, мягко выражаясь, люди), которые, злоупотребив доверием хозяина архива, вопреки его воле способствовали бы опубликованию "Пира победителей" за границей. "Бы" и "бы", но фактически сегодня "Пиром победителей" козыряет только "Литературная газета" и именно она.
      Нет абсолютно никаких оснований сомневаться в искренности отречения писателя Солженицына от "Пира победителей". Во всяком случае, изложение содержания архивной записи "Пира победителей" вопреки категорическому запрету А. И. Солженицына заслуживает решительного осуждения"2.
      1 Крысин Л. Г., 29.06.68 (письмо в "Литгазету").
      2 Васильев А., 28.06.68 (письмо в "Литгазету"), Обнинск.
      В. Турчин: "Что касается пьесы "Пир победителей", то я не вижу большой разницы в том, изъяты ли архивные материалы из квартиры писателя ("Литгазета разъясняла, что в квартире Солженицына обыска не было. - Н. Р.) или из квартиры его знакомого, у которого по каким-то соображениям решил их хранить... До тех пор, пока писатель не публикует своего произведения или не распространяет его каким-либо другим способом, оно остается его личным архивным докумен-том, у вас же нет никаких фактов, что Солженицын распространял пьесу "Пир победителей"... Если бы не вмешательство государственных органов, то никто и не знал бы об этой пьесе. Так что, если он и "утратил контроль" над ней... то отнюдь не по своей вине"1.
      А. Абрамов: "В письме IV съезду писателей Солженицын сообщил об изъятии его архива (и в частности пьесы "Пир победителей"), связывая это с последующим закрытым изданием материалов архива; он протестовал против такого незаконного издания и просил у руководства СП защиты. Важность возникшего вопроса очевидна; его необходимо обсудить, коль скоро в статье зашел разговор об этом месте письма Солженицына. Вместо этого газета пересказывает своими словами содержание пьесы "Пир победителей", которую автор не собирался ни публиковать, ни распространять (кстати, откуда редакция получила текст пьесы?)... Любопытно, что, изложив содержание "Пира победителей"... газета не сочла нужным рассказать о содержании "Ракового корпуса" и "В круге первом" - произведений, которые Солженицын считает достойными опубликования"2.
      В. Турчин: "Вы называете "Раковый корпус" идейно незрелым произведением, а "В круге первом" - злостной клеветой на наш общественный строй. Я читал и то и другое и нахожу оба произведения правдивыми и глубокими, составляющими большой вклад в русскую литературу, как и те рассказы Солженицына, которые были опубликованы в нашей печати... Конечно, вы можете не соглашаться с его видением и пониманием правды... И если бы вы напечатали статью с анализом этих двух произведений Солженицына, содержащим сколь угодно резкую критику (именно критику произведений, а не ругательства в адрес автора), то никто не мог бы предъявить вам никаких претензий"3.
      А. Васильев: "Судьба "Ракового корпуса" на Родине. Создается впечатление, что газету (газету писателей!) этот вопрос занимает в последнюю очередь"4.
      1 Турчин В. Ф., 28.06.68 (письмо А. Чаковскому).
      2 Абрамов А. Москва, 08.07.68 (письмо в "Литгазету").
      3 Турчин В. Ф., 28.06.68 (письмо А. Чаковскому).
      4 Васильев А., 28.06.68 (письмо в "Литгазету").
      Л. Крысин: "Как видно из статьи, "Литгазета" пытается всю ответственность за публикацию глав "Ракового корпуса" за рубежом переложить на автора. И это при том, что А. И. Солженицын, как сообщают сами же авторы статьи (к сожалению, анонимной), не раз обращался в ССП и за границу с протестом против публикации его произведения...
      Непонятно, на каком основании тревога А. И: Солженицына "относителъно предстоящей публикации "Ракового корпуса" в реакционнейших издательствах Запада" названа деланной, а его предупреждение Союзу писателей, препятствующему опубликованию этой повести у нас и тем самым способствующему ее появлению за границей, квалифицировано как лицемерное поведение?"1
      В.Турчин: "...скажите, пожалуйста, что вызывает вашу злобу? В чем не прав Солженицын? Его заявление написано ясно, четко и достойно. Оно преследует цель пресечь использование его произведений в целях, враждебных по отношению к его Родине и к нему самому. Вам следовало бы напечатать это заявление тогда, когда вы его получили, то есть два месяца назад. Почему вы не сделали этого?
      Я вижу только одно объяснение: заявление Солженицына, напечатанное само по себе, было бы встречено нашей общественностью с сочувствием, всем было бы ясно, что ответственность за то, что "Раковый корпус" издается впервые не на Родине автора, а за границей... лежит не на авторе, а на тех, кто препятствовал публикации повести. Вас это не устраивает, и вы решаетесь опубликовать заявление Солженицына, лишь потратив дел месяца на сочинение оскорбительной статьи, ставящей целью опорочить Солженицына путем ругани и фальсификации... Вы не можете простить Солженицыну его независимость и чувство собственного достоинства. Это-то и вызывает вашу злобу"2.
      Пункт 3.
      А. Абрамов: "Одно место в статье привлекает особое внимание:
      ...само имя Солженицына, все вообще его литературные работы и письмо IV съезду писателей используются в идеологической борьбе против Советского Союза..." Может быть, "Литературная газета" считает, что, например, "Один день Ивана Денисовича" содержит злостную клевету на наш общественный строй?"3.
      А. Васильев: "...все вообще его литературные работы... западной пропагандой используются..."
      Коротко и неясно. Как ВСЕ работы используются? Кем? "Буржуями"? В литературных работах Солженицына - великая любовь к "работягам", к простым людям... Никаких антисоциалистических тенденций в творчестве Солженицына нет...
      Может быть, негативно рассматривается сам факт широкого издания Солженицына за границей? Но дело здесь прежде всего в масштабах, таланта.
      Шолохова же широко издавали и дали (за "Тихий Дон") заслуженную Нобелевскую премию"4.
      1 Крысий Л. Г., 29.06.68 (письмо в "Литгазету").
      2 Турчин В., 28.06.68.
      3 Абрамов А, 8.07.68.
      4 Васильев А, 28.06.68.
      Л. Крысин: "Совершенно загадочен и даже зловещ последний абзац той части статьи, которая посвящена А. И. Солженицыну: "Писатель А. Солженицын мог бы свои литературные способности целиком отдать Родине, а не злопыхателям. Мог бы, но не пожелал. Такова горькая истина. Захочет ли А. Солженицын найти выход из этого тупика, зависит прежде всего от него самого".
      Нет, истина, к счастью, состоит как раз в том, что А. Солженицын отдавал и отдает свой талант Родине - и только ей, ибо нет в современной России писателя, который бы с такой потрясающей силой и художественной убедительностью говорил народу правду, как бы горька она ни была, который бы с таким гражданским мужеством и непоколебимой последовательностью отстаивал принципы социалистической законности и гуманизма.
      Очень жаль, что ССП и "Литгазета" не захотели помочь А. Солженицыну в опубликовании его произведений в наших, советских изданиях, что они "остались глухи" (используя выражение авторов цитированной здесь статьи) к просьбам Солженицына защищать его права как члена ССП. Очень жаль, что "Литгазета" сочла возможным напечатать столь тенденциозную, необъективную статью о советском писателе Александре Солженицыне"1.
      Обратилась в "Литгазету" с письмом-протестом и Л. К. Чуковская:
      "С юности, раньше чем другие, - писала она, - он насквозь видел Сталина. Позднее, будучи писателем, он начал разоблачать сталинизм, и не только в дневниках и письмах. В этом причина его преследований в прошлом и его трагического состояния сегодня".
      Доктор физико-математических наук В. Турчин в своем письме не прошел мимо выражения: Солженицын "отбывал наказание". Усмотрен в этом отнюдь не случайность, он писал А. Чаковскому, как это следовало понимать: "Просто так Хозяин не сажал!.. Конечно, потом времена изменились, пришлось реабилитировать... Но все равно, антисоветчик, он и есть антисоветчик..." Именно с намерением получить такой подтекст вы и формулировали эти фразы. Они относятся, по существу, ко всем невинно осужденным людям. Вам мало перенесенных ими нравственных и физических мучений, вы продолжаете их травлю, начатую в сталинское время, делая это исподтишка, через подтекст. В этих фразах вы не на стороне невинно осужденных, а на стороне сталинских доносчиков и палачей"2.
      1 Крысин Л. Г., 20.06.68.
      2 Турчин В., 28.06.68.
      Турчин закончил свое письмо А. Чаковскому тем, что отныне он, пока Чаковский остается главным редактором газеты, отказывается сотрудничать с "Литературной газетой", подписываться на нее и покупать ее.
      О том, насколько несуразной, неубедительной и абсурдной была статья "Идейная борьба. Ответственность писателя", может свидетельствовать один любопытный, к тому же весьма показательный факт.
      В январе 1969 года в редакцию "Литературной газеты" из Курска было отправлено открытое письмо. Автором его был некто Иван Российский. Он писал следующее: "Случайно попалась мне на глаза "Литературная газета" (№ 26), где я прочел об А. Солженицыне.
      Скажу чистосердечно: "Один день Ивана Денисовича" я не признал как художественное произведение в первые же дни выхода повести в свет. Более того, я не по-за углами, а открыто написал об этой повести резко отрицательный отзыв, выразив cвое решительное несогласие с подобной публикацией, хотя повести предшествовало самое солидное, самое авторитетное за всю историю русской литературы предисловие... И, не попадись мне в вашей газете статья "Идейная борьба. Ответственность писателя", очевидно, не изменил бы своего отношения к А. Солженицыну. Внимательно прочел зажатое размашистой статьей выступление А. Солженицына. И, как ни странно, целиком оказался на его стороне: совесть этого требовала"1.
      1 Российский Иван, 14.01.69.
      Вот так, оказывается, в данном случае сработала статья: повернула человека на 180°, полностью его переориентировала! Приняв сторону Солженицына, Иван Российский (думаю, что это псевдоним) дальше пишет: "А. Солженицын выступает искренне, правдиво... Что бы ни творилось за рубежом вокруг его имени, он тут ни при чем... Братья по перу и по языку лезут из кожи вон, чтоб растоптать его, опорочить и приписать ему ярлык, давайте прямо скажем, противника нашей Родины. Ей-богу, от статьи "Идейная борьба. Ответственность писателя" попахивает душком 1938 года. Расхрабрившиеся творцы ее, начав с политических тумаков, готовы, дай им только власть, запичужить снова А. Солженицына туда, где Макар телят не гонял.
      (...)
      Борьба со злом народным - святая обязанность литератора. А. Солженицын борется с этим злом, как умеет. В его произведениях бичующая правда... Зажимать критику - значит плодить недостатки. Умалчивать о зле - значит давать ему рост и силу...
      И нельзя зажимать А. Солженицына только по политическим, а не художественным мотивам. Пусть борется со злом. Это на пользу людям.
      Пользуясь правом советского человека на свободу печати и полагаясь на совесть честных людей в "Литературной газете", настаиваю на публикации этого открытого письма".
      Вот так Иван Российский!.. Однако зря возлагал он надежды "на совесть честных людей в "Литературной газете"! Ей нечего было ответить своим многочисленным читателям, заступивши-мся за А. Солженицына. Выручила "Правда". 25 ноября в "Обзоре печати" в ней была помещена заметка "Жизнь и позиция газеты". (Речь шла о "Литературке".) И было в ней сказано вот что:
      "С боевых, партийных позиций газета выступает против антиобщественных поступков отдельных литераторов.
      Та напечатанная в двадцать шестом номере еженедельника за этот год редакционная статья "Идейная борьба. Ответственность писателя", осуждая антиобщественную, очернительную позицию, занятую А.Солженицыным и рекламируемую буржуазной пропагандой, правильно поставила вопрос об ответственности художника перед обществом, о нравственном облике советского литератора".
      Заметка в "Правде" была досадна Александру Исаевичу главным образом потому, что она совпала с окончательным сроком сдачи им в Мосфильм его сценария "Тунеядец", тем самым предрешив его судьбу, как в свое время та же "Правда" предрешила судьбу его Ленинской премии.
      Почитатели Солженицына переживали появление этой заметки в "Правде" болезненнее его самого. Старались кто как мог его утешить, поддержать.
      "В эти трудные для Вас дни мне хотелось бы быть с Вами. Не отчаивайтесь. Один ил Ваших многочисленных поклонников"1.
      "Многоуважаемый Александр Исаевич!
      Разрешите выразить Вам уважение, вызванное Вашей беспримерной смелостью и прямотой, и пожелать Вам и в дальнейшем той же стойкости, сохранять которую, конечно, не так-то просто и не очень легко.
      Вы достигли одним рывком исключительной популярности, большей, чем все остальные современники, и приобрели горячо сочувствующих друзей"2.
      1 Андрушкевич, Вильнюс.
      2 Покровская О. К., 10.04.69, Ленинград.
      И все же только но видимости "Правда" подвела итоги дискуссии вокруг Солженицына, поднятой 26 июня "Литературной газетой". На самом деле последнее слово в этой дискуссии сказал сам Солженицын. Это его последнее слово не было вызвано, собственно, ни статьей в "Литературке", ни заметкой в "Правде", ни множеством писем, полученных им в течение лета 68-го года, с реакцией на статью "Идейная борьба. Ответственность писателя". Оно было вызвано двумя письмами, пришедшими к нему осенью одно за другим из Джамбульской области, из мест его ссылки, немало его огорчившими.
      Первое письмо было из района Джамбульской области. Вот оно.
      "Здравствуйте, дорогой Александр Исаевич!
      Это письмо пишут Вам очень уважающие Вас бывшие коктерекские коллеги Сырымбетов Зейнегазы и Есенбаев Ергали. Мы, как Ваши бывшие коллеги и ученики Коктерекского района, высоко ценили и гордились теми знаниями, которые Вы давали учащимся... Высоко ценили Ваши литератур-ные труды. Читая Ваши литературные произведения, всегда радовались и гордились, что Вы были нашим земляком.
      Александр Исаевич! Мы, прочитав статью в "Литгазете" "Идейная борьба. Ответственность писателя" от 26.06.68, очень были огорчены тем, что Вы, являясь советским писателем, сразу не дали должного отпора буржуазным клеветникам и не выступили против действий зарубежных издательств"1.
      1 Сырымбетов 3., 02.10.68.
      После выраженной надежды, что Александр Исаевич исправит свои "ошибки", письмо заканчивалось так: "Мы уверены, что Вы, как советский педагог и писатель, будете выступать против буржуазных клеветников. И будете на передовой линии идеологического фронта".
      Поскольку второй корреспондент - Есенбаев - не был в прошлом ни коллегой, ни учеником Александра Исаевича, он ответил только одному из них, которого хорошо помнил, З. Сырымбетову:
      "Дорогой Зейнегазы!
      Я очень рад был, обнаружив на письме обратный адрес: хоть и не Кок-Терек, но Ново-Троицкое. Жил я там по принуждению, а вот в памяти осталось, как родное место, и я с теплотой вспоминаю тамошних друзей по школе и бывших учеников... Но никто не пишет, после многих лет - ты первый... Однако меня очень огорчает, что за дальностью и за отсутствием информации ты стал доверчивой жертвой этой статьи... А статья состоит на три четверти из умолчаний, на 1/4 - из лжи...
      Если я давно отрекся от "Пира победителей", никогда никому его не показывал - то его выкрали и о нем пишут как бы о печатной вещи. Если я настаиваю на печатании романов "Раковый корпус" (где, кстати, пишется и о Кок-Тсрске и вообще о Казахстане) и "В круге первом", - то именно о них ничего путного не сообщается. Если я представил спою (от руки) запись совещания от 22.09.67, то Секретариат СП уже больше года не рискует опубликовать истинные протоколы. Если я 21 апреля протестую против печатания "Ракового корпуса" за границей - то "Литгазета" (см. статью) два месяца затягивает опубликование моего протеста, потому что ей хочется именно, чтоб "Раковый корпус" был напечатан на Западе, а не у нас.
      Так что, дорогой друг, не спеши судить издали и верить недобросовестным людям", - с горечью заканчивает свое письмо Александр Исаевич.
      Однако этим дело не кончилось. Через некоторое время пришло еще одно письмо уже от целой группы товарищей, по большей части бывших коллег Александра Исаевича (6 человек). Еще двое подписавшихся было в свое время учениками его. Одна фамилия была стерта: кто-то отказался подписать! Письмо было написано от руки, на клетчатой бумаге, вырванной из тетради:
      "Товарищ Солженицын!
      Мы, члены педагогического коллектива средней школы имени С. М. Кирова Мойынкумского района Джамбулъской области, обращаемся к Вам, бывшему своему коллеге, для многих из нас - учителю (только две подписи бывших учеников! Н. Р.), ныне члену Союза советских писателей. Недавно, прочитав статью в "Литгазете"... мы были потрясены фактами, изложенными в статье, и возмущены до предела Вашим недостойным поведением. У нас просто не совмещаются понятия и представления.
      Ведь мы знали Вас как действительно человека многоопытного, имеющего высшее физико-математическое образование, следили за Вашими первыми литературными успехами, были рады, что для многих из нас Вы были учителем и коллегой по работе. Как же могло случиться, что Ваши "литературные труды" стали постоянно появляться за границей, причем извращая нашу советскую действительность, а Ваше имя взято на вооружение реакционной западной пропагандой и широко используется в провокационных антисоветских целях? Нам 'просто трудно поверить в то, как мог гражданин Советского Союза, педагог по образованию, измываться над смелыми, чистыми, мужественными подвигами советских героев, чья жизнь была отдана счастливому будущему Родины, над всем тем, чему мы учим и воспитываем подрастающее поколение. А если у Вас чиста совесть, так разрешите спросить, почему Вы категорически не отвергаете попытки зарубежных пропагандистов приписать Вам недружелюбные высказывания о советской литературе и почему нет Вашем настойчивого, открытого протеста против беззаконного опубликования на Западе Ваших произведений? Все зависит от Вас, а нам хочется верить, что Вы одумаетесь и вместе с пародом и партией войдете в новые битвы за торжество коммунизма.
      Ваши бывшие коллеги по работе: Черноусова Ф. И., Беллерт Ф. Г., Гисанов Б. Г., Баданова А., Нусс В. А., Сорокина Л. П.
      Ваши бывшие ученики Шмидт Е. И., Жанабаев Амангельды"1.
      1 Коллеги и ученики по работе в Кок-Тереке, ноябрь 1968 года.
      На это письмо Александр Исаевич ответил, направив одновременно копию в Джамбульское облоно. Я приведу ответ почти полностью, ибо он фактически является ответом "Литературной газете".
      "Уважаемые коллеги и бывшие ученики Фрида Ивановна,
      Фридрих Генрихович, Виктория Нусс, Байрам Гасанов, Лиза Шмидт,
      Амангелъды Жанабаев!
      Ваше письмо и удивило, и огорчило меня.
      Удивило, между прочим, тем, что оно написано не после июньской статьи и даже не в начале учебного года, когда Вы собрались из отпусков и могли ту статью обсудить, - а еще двумя месяцами позже...
      Огорчило тем, что Вы не очень-то внимательно прочли статью "Литгазеты", не заметили ни ее странностей, ни ее умолчаний, ни ее искажений (не все, но кое-что Вы могли заметить), тем не менее не поколебались принять на веру выводы анонимных авторов статьи (почему они не подписа-лись, подумайте? потому что не хотят потом краснеть перед историей) и обратились ко мне с довольно резкими выражениями.
      Не буду подробно говорить о мелких передергах статьи:
      - что из командира фронтовой разведывательной батареи я там сделан командиром как бы тыловой ("зенитной");
      - что мое заключение представлено (словами "отбывал наказание", а не "подвергался необоснованным репрессиям") как законное;
      - что я на фронте был "последние годы" (с конца 1942-го по февраль 1945-го - это "последние"...).
      Но посмотрите, сколько других явных странностей или умолчаний:
      1. Меня обвиняют, что я "не принимаю участия в общественной жизни Союза писателей". Но куда ж более "принимать участие", как послать IV Всесоюзному съезду СП принципиальное программное письмо, касающееся всей деятельности Союза СП! Письмо это упоминается в статье - кстати, впервые и как будто всем известное. А между тем секретариат СП и "Литгазета" утаили его от читателей. Оно никогда не было ни напечатано, ни оглашено на съезде. Если оно содержит неверные уязвимые положения - вот бы его и напечатать, и уличить меня в ошибках. Но его утаили, потому что НА НЕГО НЕЧЕГО ОТВЕТИТЬ. Потому и было оно послано "по 250 адресам", да не "разным", а - писателям лично и в редакции литературных газет всех наших республик, чтобы литературные работники все-таки прочли его. В одном-то экземпляре его бы сразу спрятали.
      2. Если моя запись секретариата сделана "тенденциозно и крайне необъективно" - что мешало секретариату опубликовать ПОЛНУЮ СТЕНОГРАММУ указанного заседания и таким образом опровергнуть меня? То, что истинное содержание заседания НЕ В ПОЛЬЗУ СЕКРЕТАРИАТА, СП.
      3. Вы можете видеть, что мое письмо в "Литгазету" с протестом против печатания "Ракового корпуса" за границей написано 21 апреля, "Литературная же газета", цедя сквозь зубы, печатает его ЧЕРЕЗ ДЕВЯТЬ НЕДЕЛЬ. Почему??? В апреле еще только появились первые отрывки в газетах, еще можно было все остановить, повесть стала появляться в Европе лишь летом. Зачем же. было ДВА МЕСЯЦА держать мое письмо в тайне? Затем, что кое-кто в секретариате, так и хотел: чтобы повесть появилась не у нас, а на Западе, и тогда можно будет утаить ее от нашего читателя.
      4. "Литгазета" распространяется о "Пире победителей", написанном в лагере 20 ЛЕТ НАЗАД, никогда никому не показанном, выкраденном с места хранения и ТОЛЬКО ТАК ставшем известным и ТОЛЬКО ТЕМ, кто его захватил, никому больше ни у нас, ни на Западе. Автор протестует против оглашения этой пьесы - так о ней "Литгазета" охотно рассуждает.
      5. Напротив, автор настаивает, чтобы были напечатаны его романы: "В круге первом" и "Раковый корпус" - так их всячески скрывают от читателя. Например, что Вы могли понять о них из статьи "Литгазеты"? Какое время они описывают? какой круг персонажей? место действия? какие проблемы поднимают? каков их объем? каков язык их? удались они или не удались художест-венно? Вы ничего не узнали об этом! И вам достаточно в 1968 году (не в 1937-м), что анонимный автор статьи, которого Вы никогда не найдете и не узнаете, назвал один мой роман "злостной клеветой"! Вам этого достаточно, чтобы уже не сомневаться, что так оно и есть. Вот так, друзья, повторяется история. А потом будете когда-нибудь, через 10-20 лет говорить: а мы поверили... а мы не знали!
      Вы пишете, что "потрясены фактами, изложенными в статье". А факты там есть? Там - туман, недоговоренности и искажения.
      Если Вы это письмо получите, прочтете и захотите знать факты напишите мне, тогда я пришлю Вам соответствующие материалы: мое письмо IV съезду писателей, изложение заседания секретариата СП 22.09.67 и другую с ними переписку.
      Вспомните, друзья, как тяжело было узнавать в 1956 году: "а мы не подозревали", "а мы ничего не знали". Не надо повторять это вновь.
      Мой дружеский привет всему коллективу школы и всем бывшим моим ученикам, кто еще живет в Кок-Тереке!"1.
      Увы, ответа на это письмо не было.
      1 Солженицын А. - бывшим коллегам по кок-терекской школе, ноябрь 1968 года.
      Совсем обезнадежившие после статьи в "Литературной газете" увидеть изданный типографски "Раковый корпус", почитатели Солженицына с тем большим усердием перепечатывают его на пишущих машинках. Читатели самиздата нет-нет да и присылали Александру Исаевичу благодарные письма.
      "Человек, который мог так написать о любви, о Веге, должен жить долго, чтобы все, что он таит в себе, стало бы достоянием человечества... Живу, воспринимаю жизнь с тех пор, как прочитаны мной Ваши вещи (все, что было возможно), с упорством и верой в то, что есть на свете много прекрасного, важно только, чтобы это кто-то открыл. А Вы мне открыли так много, что это дает силы и желание жить для того, чтобы еще и еще раз читать то, что будет Вами написано... Извините, получилось витиевато - это только от неловкости, никогда не писала писем писателям, и особенно трудно, когда пишешь тому, кого считаешь великим"1.
      "Ваши вещи помогают мне жить.
      Не знаю, откуда это у Вас, верно от Бога, этот талант совести, эта простота, эта сила и смелость, эта правдивость до боли и все же, несмотря на боль, всегда светло и человечно"2.
      Сетовать по поводу несбывшегося - пустое дело. Но в данном случае невозможно не сетовать. Вспомним, сколько писем получал Александр Исаевич после выхода "Ивана Денисовича", после выхода "Двух рассказов". Что бы было, выйди у нас "Раковый корпус"! Скольким бы еще людям выход "Ракового корпуса" помог бы жить!..
      Казалось бы, после статьи "Идейная борьба. Ответственность писателя" уже ни у кого не было надежды, что "Раковый корпус" будет напечатан в Советском Союзе. Но у одного человека она все же оставалась. Этим человеком был Твардовский.
      Кончается июнь, а 5-й номер (то есть майский) "Нового мира" все еще заморожен. Все труднее становится преодолеть сопротивление Главлита. Твардовский звонит в ЦК, просит аудиенции у Брежнева. Через несколько дней Л. И. Брежнев звонит в "Новый мир" и говорит с Твардовским. Он согласен, что им надо повидаться, поговорить о литературе. Но день встречи не назначается. Александр Трифонович терпеливо ждет следующего звонка из ЦК: регулярно приходит в редакцию, курит и ждет... Он собрал все материалы, относящиеся к вопросу напечатания в "Новом мире" "Ракового корпуса", и думает убедить Брежнева, что надо у нас печатать. Но звонка из ЦК все нет. Летом там были заняты международными проблемами, особенно в связи с Чехословакией. И все же Твардовский еще долго не будет терять надежды. Лишь в самом конце 68-го, поздравляя нас с Новым годом, Александр Трифонович напишет: "У меня новостей никаких, вернее сказать, становится все более ясным, что мое напоминание не получит отзвука"3.
      1 Журавлев Т., осень 1968 года, Ленинград.
      2 Кузнецов С., 09.07.68.
      3 Твардовский А., 24.12.68.
      Глава IV
      ПИШЕТСЯ "КРУГ-96"
      Тем временем творческая жизнь моего мужа шла своим чередом, не прерываясь ни от каких внешних сотрясений.
      В то лето 1968 года Александр Исаевич почти безвыездно жил на нашей дачке. Никаких автопутешествий. Не до того! Я же, из-за печатания "Архипелага" рано использовав очередной отпуск, самое лучшее время - июль, август, начало сентября - разрывалась между Рязанью и Борзовкой, хотя душой все время была на нашем участке.
      Все лето работает Александр Исаевич над новой редакцией "Круга первого". Он принялся за нее 5 июня - за три дня до того, как в Цюрихе этот роман вышел на русском языке. В той же редакции он скоро выйдет на иностранных языках. И вот в то самое время, когда по всему западному миру готовится к изданию одна редакция романа, Солженицын принимается за другую! Новая редакция будет содержать не 87 глав, а 96, а потому Александр Исаевич дает рабочие названия этим двум редакциям романа. Соответственно: "Круг-87" и "Круг-96". Причем "Круг-87" он теперь склонен называть "киндер-вариантом" романа. Но дело не только в том, что роман дополнится несколькими новыми главами. Александр Исаевич снова вернет истинный звонок Иннокентия Володина, как это было в первоначальной редакции "Круга". Вместо звонка на частную квартиру - звонок в америка-нское посольство! Вместо предостережения против посылки за границу лекарства - предупрежде-ние о передаче секрета атомной бомбы советским представителям на квартире Розенберг в США! Да и вообще поработает еще над романом.
      В моем дневнике, когда я на даче, нет-нет да и мелькают пунктирные записи, отражающие работу моего мужа над "Кругом-96" и его отношение к "Кругу-87".
      "5 и ю н я. С. садится за переработку "Шарашки". Говорит: "Мне не нравится, как я писал роман". Перед ним 2 варианта романа - из них должен родиться окончательный вариант. С. печатает 1 главу.
      6 июня. С. говорит, что расстроен, что в таком виде его роман пойдет по свету ("по-юношески написан!").
      22 и ю н я. С. работает сейчас над "сталинскими" главами - попробовал сразу печатать и отказался - начал заново писать.
      23 и ю н я. С. закончил сегодня первую "сталинскую" главу.
      24 и ю н я. С. пишет "Этюд о великой жизни". На этот раз без иронии, совсем иначе.
      26 и ю л я. С. работает над новой главой: Иннокентий и Клара гуляют в наших местах. Говорит мне: "У меня все загнано в коробку, не хватает простора - он будет в этой главе".
      27 и ю л я. С. после завтрака устроил велосипедную прогулку по тем местам, где гуляют Иннокентий с Кларой: деревня, церковь, кладбище, простор полей.
      19 а в г у с т а. С. после поездки в Москву никак не настроится. Он пишет новую главу - Иннокентий у дяди в Калинине. Нервничает.
      21 а в г у с т а. С. очень горюет, что затянулась работа над романом.
      24 августа. С. кончил главу 61 (Иннокентий у дяди). Еще ему предстоит сложность в связи с переделкой прокурорских глав. Потом будет легче.
      27 а в г у с т а. С. с воодушевлением заново пересоздает спор Сологдина с Рубиным. Горит! Новые находки! Образ Сологдина развивается, хоть он этого и не планировал! Говорит, что с наслаждением работает над романом. Ощущение, будто создает архитектурное сооружение - показывает руками ступеньки вверх!
      30 а в г у с т а. С. пишет продолжение спора Сологдина с Рубиным".
      По мере того как роман писался, он постепенно перепечатывался. Для меня, разрывавшейся между дачей и Рязанью, приемными экзаменами в институте и хозяйничаньем в Борзовке, труд этот был непосилен. И вот как-то Александр Исаевич сказал, что нашлась еще одна добровольная помощница, которая будет печатать. Но кто - уточнять не стал.
      - Не надо тебе брать лишнего на душу! - сказал он. - Пусть она будет полностью законспирирована.
      Считаясь с его сверхосторожностью, я не настаивала. Вскоре он поделился со мной, что новая помощница начала ему печатать, но что пока качество печати не очень хорошее. Однако через некоторое время сказал, что, кажется, дело пошло неплохо. Тем лучше!..
      ...Пока Александр Исаевич пишет "Круг-96", а тайная помощница, чаще получая через посредников, его перепечатывает, "Круг-87" продолжает, как и "Раковый корпус", но в меньшей степени, понемногу читаться у нас в стране.
      "Глубокоуважаемый Александр Исаевич!
      Прочла Ваш "Круг первый" и захотела выразить Вам чувство колоссальной благодарности и признательности. После чтения остаешься в слезах и в радости одновременно, вернее, в состоянии огромного душевного подъема. И неустанной бешеной работы мысли... (...) Вы показали, что свобода воли остается у человека, в какие бы условия он ни попал. Яркие острые моменты героизма, выбора человека между предательством и смертью часто попадают на наши страницы, особенно в произведениях о фашизме и его зверствах. Но здесь в сущности у людей как будто отнято все, даже право на героизм. Мелкие будни тюрьмы, а между тем "несравненное право самому выбирать свою смерть" осталось у этих людей. И без пафоса они делают этот выбор. И ничто не в состоянии им помешать. Прекрасен финал - этот свежий ветер, ветер ужаса, может быть, гибели, но все же это моральное освобождение, конец сытой подлости и полуподлости. И заключительные строчки о машинах, может быть, даже снижают, как-то сбивают мелким сарказмом этот возвышенный гимн человеческому духу"1.
      "Уважаемый Александр Исаевич!
      Я прочитал "В круге первом". Единственное впечатление, в котором горечь осталась непретворенною, окончательной, - это бессилие перед тем, что книга такого общественного и духовного горения не может дойти до широкого читателя. Потому что остальные впечатления (по существу), как бы ни были они страшны, находят пути для просветления к самой повести. Правда, это некоторое время спустя после прочтения. А первый и первые ответы души это состояние, непрекращающегося набата, при котором и думать нельзя"2.
      1 Пашаева Н., 24.06.68.
      2 Герцен М. Д., 26.06.68.
      Следующая мысль письма, как особо важная, выделена Александром Исаевичем коричневым карандашом: "Общественно не то, что громко, не то, что исполнительно (беспредельна исполнительность подлости), а то, что мыслью, совестью, трудами рук служит соборному делу".
      Автор письма продолжает: "Выпукло... доходит до меня (уверен, что и до многих) авторская мысль об исконной неискоренимой связи общественного и этического начала жизни". (Тоже подчеркнуто Александром Исаевичем коричневым. - Н. Р.)
      Оценил Александр Исаевич и еще одно высказывание автора письма, пройдясь опять-таки коричневым карандашом: "У вас поразили меня необозримые возможности, казалось бы, столь старинного по внешности уклада письма".
      "В художественном отношении, - продолжает автор, - поражает соединение исследовательского подхода к жизни, документальности с редкой способностью видеть основной душевный нерв каждой личности".
      В конце письма - еще приписка: "...не все сказал, в том числе о бесподобном Вашем языке. Но о нем, конечно, будут писать очень много. И уже пишут (я пролистываю когда филологические журналы, очень часто встречаю цитаты из ваших опубликованных книг как примеры высокого мастерства и умелого использования богатых возможностей русской речи)".
      Наряду с привычными людьми у нас появилась и новая знакомая. У нее была "Волга", которую она мастерски водила. На ней она привозила наших старых знакомых, а бывало - заодно и меня подбрасывала в Москву. Звали новую знакомую Екатериной Фердинандовной. Меня располагало к ней то случайное обстоятельство, что мы оказались ровесницами. Не раз провожала ее с букетами цветов.
      - Как вы познакомились с Екатериной Фердинандовной? - спросила я нашу старую знакомую, которая раньше приезжала к нам на другой машине и с другим водителем.
      - Через ее дочку, через самиздат, - ответила та.
      Екатерине Фердинандовне у нас очень нравилось. Помню, мы сидели на скамье под ореховым деревом и лакомились малиной, тут же рядом срывая с веток ягоды.
      - Райский уголок! - произнесла она.
      Со мной Екатерина Фердинандовна была очень любезна. Дала свой адрес, телефон, приглашала заходить. Назвала фамилию: Светлова. Но воспользоваться приглашением как-то не пришлось...
      Однажды я ехала с ней на ее "Волге" в Москву. Она поделилась со мной, что спешит домой: надо успеть проводить на вокзал свою дочь и внука, которые едут на юг отдыхать. Вот и еще одно совпадение: ее дочь зовут Наташей!
      По отношению к Александру Исаевичу Екатерина Фердинандовна была весьма услужлива, как, впрочем, и многие другие. Однажды в багажнике ее "Волги" к нам приехал старенький холодильник, получивший отставку у Корнея Ивановича Чуковского и оказавшийся нам совсем не лишним, хотя у нас и было два подпола.
      Через Екатерину Фердинандовну какой-то архитектор - поклонник Солженицына - передал ему привезенный из Африки сувенир: черная деревянная богиня с подчеркнутыми формами держит на своих руках такого же черного бога-мужчину. Она - в нерешительности. Советуется со мной: примет ли Александр Исаевич этот подарок? Принял, даже написал архитектору записку с благодарностью. Но очень скоро пожалел об этом.
      На следующий день мысль об этом "божке", которого он принял, мешала ему работать. Придя к ленчу попить молока, он показал мне черновик письма архитектору с отказом от подарка. Как можно навязывать свои вкусы другим?.. "Моя жизнь - в ограничениях", - писал Александр Исаевич. Только приняв решение, что он вернет архитектору "божка", муж мой успокоился и смог нормально продолжать свою работу, как мы помним, работу над "Кругом-96".
      Когда об этом решении узнала одна из приехавших к нам знакомых, то пришла в ужас: как это можно вернуть подарок? да еще специально для него привезенный из Африки! как можно так оби-деть человека?.. Она тут же предложила взять себе этого злополучного "божка", что и было сделано.
      От того случая осталось раз и навсегда четко сформулированное кредо: "Всякий подарок пытается формировать нашу жизнь и сознание сторонне ей, внешне для нее, вопреки нашей воле. Вот почему я вообще их отвергаю, очень не люблю, досадую на них".
      В то лето участились встречи между тремя бывшими друзьями по "Шарашке" и в то же время прообразами трех героев "Круга первого": Нержина, Рубина, Сологдина. Соответственно это были Солженицын, его друзья Лев Копелев и Дмитрий Панин. Объяснялось это не только тем, что Александр Исаевич перерабатывал "Круг", но и случайным обстоятельством: Панин получил садово-огородный участок, который по удивительному совпадению оказался всего в 13 километрах от нашего. Дмитрий Михайлович очень следил за своим здоровьем, давно уже пристрастился к науке йогов, подолгу делал всяческие упражнения. А потому нужно ли удивляться, что однажды (это было 15 июня) он прибежал к нам и практиковал это неоднократно и в дальнейшем. Он приносил мужу свои философские труды, которые они обсуждали, сидя за столиком у Истьи, где однажды я их сфотографировала. Обсуждение этих работ Панина отчасти и привело к тому, что Александр Исаевич стал заново пересоздавать спор Сологдина с Рубиным. Солженицын, в свою очередь, дает Панину по-новому написанные "сталинские" главы, которые Дмитрий Михайлович весьма одобрил.
      Оказалось, что Александр Исаевич во время одной из своих велосипедных прогулок по нашим местам набрел на ту самую большую поляну, которая теперь была отдана под дачные участки учреждению, в котором работал Панин. А потому мы с мужем без труда как-то нашли и эту поляну, и сам панинский участок, оставив свою машину на 69-м километре Киевского шоссе и пробравшись туда лесом. Здесь вовсю кипела работа: возводились многочисленные домики садоводов, а некоторые были уже закончены и поблескивали свежей краской.
      Дмитрий Михайлович был на участке вместе с Евгенией Ивановной. Живя в Москве на разных квартирах и даже редко там встречаясь, здесь они проводили вместе субботние и воскресные дни. Мне известно, кто подсказал Дмитрию Михайловичу мысль предложить Евгении Ивановне разделить с ним его дачный участок. Ведь он так был обязан ей! Долгие годы его лагерной жизни она неизменно поддерживала его! И сам возврат его из ссылки в Москву был выхлопотан ею! А жизнь у них не сложилась... Более всего из-за сына, который вырос без него и оказался не таким, каким бы ему хотелось... Пусть хоть здесь, на лоне природы, будет иллюзия семейной жизни!.. Евгения Ивановна надеялась, что постепенно это перестанет быть иллюзией, что доживать жизнь они будут вместе!
      Что касается домика Паниных, то он походил на сарай или летнюю кухню. Шириною он был в 2 метра, которые были как раз необходимы, чтобы соорудить двухэтажные деревянные нары: внизу - для Евгении Ивановны, наверху - для Дмитрия Михайловича. Совсем как в зэковские времена! Герои "Круга", как мы помним, спали именно на двухэтажных кроватях! Внутри домика, кроме нар, мог поместиться еще только маленький стол да две табуретки. Планировалась еще веранда, но пока ее не было. Тень вблизи домика создавалась натянутой на веревки холстиной, напоминавшей паруса. Сзади этой халабуды были врыты стол и две скамьи по бокам. Здесь Панины в хорошую погоду завтракали, обедали, угощали редких гостей. Прелесть их участка была в том, что он непосредствен-но примыкал к лесу. Отдыхать или читать можно было, расположившись на раскладушке прямо в лесу.
      Как было заранее между нами договорено, мы все четверо поехали на нашем "Денисе" к нам в Борзовку. (Это было 20 июля.) Евгения Ивановна была у нас тогда впервые. Наш участок за особую живописность она тут же окрестила Гайд-парком. Домик ей тоже не мог не понравиться. Пока мужчины вели серьезные разговоры, мы с Евгенией Ивановной невольно вспоминали, как вместе ждали свиданий с мужьями в разных тюрьмах, куда их привозили из марфинской "шарашки"; как ездили к "шарашке", подгадывая часы перерыва, чтобы посмотреть на них, наших мужей, через щели в заборе или с высокого шоссе, откуда хорошо была видна их волейбольная площадка... Весь тот день воспринимался нами как своеобразный эпилог к роману "В круге первом"...
      А через месяц мы встретились в еще большем числе...
      Весной 68-го года круто пришлось Льву Копелеву. 28 мая его сняли с работы. Он поплатился за свое поведение, которое с некоторых пор стало, с точки зрения некоторых, слишком уж независи-мым. В защиту Копелева выступил Генрих Белль. 31 мая радиостанция "Немецкая волна" передала его интервью. В этом интервью, защищая Копелева, Белль не обошел и Солженицына. Недавно посетивший Чехословакию Белль сказал примерно следующее об отношении к Солженицыну в этой стране: "В кругу пражской интеллигенции ходит слух, что в Москве готовится показательный суд над писателем Солженицыным. В Чехословакии - это один из самых любимых советских писателей. Его ставшее знаменитым Письмо было зачитано на Съезде чехословацких писателей и обусловило не в последнюю очередь реформы последующих месяцев. Неизвестно, удастся ли выпустить "Онкологическое отделение"1, не вызовет ли это гнева советского посла.
      Несмотря на неоднократные приглашения, Солженицына не удалось видеть в Чехословакии, так как ему не дают выездной визы".
      В этом интервью Белля как-то перемешались Копелев, Солженицын, Чехословакия. И не только перемешались, но и как-то сблизились. У мужа родилась мысль пригласить как-нибудь Льва Зино-вьевича с женой к нам на дачу. О своих конкретных планах на этот счет он писал мне в Рязань: "...25 (в воскресенье) на 9.12 и 9.242 приглашаю Льва-Раю (дальше нельзя откладывать!), повезем их к Мите, потом к нам. Я не писал о ночевке, можно поздно вечером их и отвезти, ведь нам работать..."3.
      Планы эти остались в силе, хотя за период со дня написания этого письма (11 августа) и до 25-го произошли очень взволновавшие нас события, связанные с Чехословакией. На происшедшие там изменения, на проведенные реформы большое влияние оказали чешские философы и чешские писатели.
      "...Все признают, что у них НАЧАЛОСЬ с писательского съезда, а он - с моего ПИСЬМА, прочтенного Когоутом"4.
      1 Имеется в виду "Раковый корпус".
      2 Часы прихода электричек в Нару из Москвы.
      3 Солженицын А. - Решетовекой Н., 11.08.68.
      4 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 243.
      Что же в том удивительного, что Александр Исаевич особенно остро переживал чешские события?.. Я помню, как он, услышав грохот, доносившийся с шоссе, стремительно прибежал от своего столика у Истьи в дом, бросился на второй этаж и застыл у окна.
      - Это - на Чехословакию! - пророчески крикнул он, указывая мне на военные машины, длинной цепочкой тянувшиеся по нашему шоссе.
      В ночь на 21 августа наши войска, а также войска Польши, Болгарии, Венгрии и Восточной Германии вошли в Чехословакию. (По странному совпадению, в ту же ночь у нас в одном из отсеков страшно скребла, просто бушевала то ли мышь, то ли крыса, хотя все лето не было ни единой! Днем Александр Исаевич поставил в отсеке несколько крысоловок, а вечером мы услышали один за другим два щелчка. Тем не менее попалась только одна крыса. Но она была столь велика, что вместилась сразу в две крысоловки: голова - в одну, хвост - в другую.)
      Весь мир взволнован нашим вторжением в Чехословакию. Западные передачи глушатся. Однако сквозь глушение прорывается, что Дубчек, Черник интернированы и увезены на бронированной машине. Куда? На Лубянку?..
      Я плохо сплю ночью и слушаю заседание Совета Безопасности в Нью-Йорке. Очень горько...
      Мужу плохо работается, мешают мысли о чешских событиях. Не предпринять ли ему что-нибудь?.. Что?..
      Следующую ночь Александр Исаевич плохо спит. Думает. Принимает решение.
      "Сердце хотело одного - написать коротко, видоизменить Герцена: СТЫДНО БЫТЬ..."1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 241.
      - Поедем с тобой завтра! - говорит мне муж утром 23 августа. Называет мне несколько имен, к кому думает ехать. Я рада. Я очень переживаю, особенно за Дубчека. Мне хочется, чтобы Александр Исаевич сделал что-нибудь...
      Но, загоревшись с утра, к вечеру муж остыл.
      - Я не соглашусь на их формулировки, они - на мои.
      Мы услышали по радио, что генерал Свобода, будучи не в силах договориться с "оккупационны-ми" войсками, едет совещаться с советским правительством. На следующий день началось совеща-ние, которое продолжится несколько дней. У мужа немного улучшилось настроение, появился даже некоторый оптимизм, какие-то надежды...
      В этом настроении он встретил 25 августа наших гостей - Копелева с женой. Более того, после обеда, когда мы еще продолжали сидеть за нашим большим старинным столом на закрытой веранде, Александр Исаевич решил рассказать нашим гостям всю чехословацкую историю. В Москве передачи глушились сильнее, да москвичи и не так упорно их слушали. Пришла в голову мысль записать этот рассказ Александра Исаевича на магнитофон. Рассказывал муж целых 40 минут! Как же было потом досадно, когда выяснилось, что ничего не записалось: он забыл нажать нужную кнопку... Во второй раз уж так не расскажешь! Да и общий его оптимистический взгляд ведь оказался на поверку неоправданным. Через несколько дней той интонации уже не было бы!.. Ее было не вернуть...
      В тот самый день, когда мы довольно беззаботно проводили время в кругу друзей, на Красной площади произошла небольшая демонстрация с плакатами на чешском языке. В результате 6 человек были посажены. Среди них Павел Литвинов - будущий зять Копелева, муж его старшей дочери.
      Я писала маме на следующий день: "Что ж напишешь? Конечно, очень переживаем за тех, среди кого сейчас наша Веронька1.
      А так, в остальном, жизнь наша идет, как обычно: в работе и хоз[яйственных] хлопотах. Приеду расскажу, как я принимала гостей. Саня остался доволен мной как хозяйкой"2.
      Вместе с Копелевым навестили Паниных. Всей компанией гуляли в лесу. Со мной были два аппарата: один заряжен был черно-белой пленкой, другой цветной обратимой. Общий снимок не удался, но вот трех друзей удалось очень удачно сфотографировать. Цветной кадр, где они были сняты во весь рост, у меня, увы, украли. А с черно-белой пленки я впоследствии сделала отпечатки крупным планом. Фотография эта получила у нас название "20 лет спустя"3. Позже эту фотографию, разумеется, переснятую, я видела во многих домах. Попала она и за границу. Я увидела ее в газете "Фигаро" от 13 октября 1973 года (в этом номере были напечатаны "Воспоминания" Панина). Заголовок был изменен: "Три мушкетера двадцать лет спустя". Друзья никогда так себя не называли, но французов понять можно: "20 лет спустя" у них не могло не вызвать ассоциации с "Тремя мушкетерами"!
      1 Вероника Туркина, моя двоюродная сестра, гостила в это время с детьми у родственников в Чехословакии.
      2 Решетовская Н. А. - Решетовской М. К., 26.08.68.
      3 От того времени, когда происходит действие романа (приблизительно).
      Что же касается Чехословакии, то на первых порах мы действительно радуемся. 27 августа я записываю в своем дневнике:
      "Ура! Свобода, Дубчек, Смырковский, Черник (туда на переговоры - один, оттуда - четверо!) вернулись в Прагу! Неделя позора, волнений, ужаса, боязни, торжества! Всю ее мы пережили, перестрадали, перерадовались вдвоем с С.".
      Но уже на следующий день - большое огорчение. Александр Исаевич, побывав в Москве, узнал, что "Новый мир" не смог противостоять настойчивым звонкам, требующим от него резолю-ции собрания сотрудников по поводу Чехословакии. Твардовский всю неделю в "Новом мире" не был. В конце концов собрались без него и вынесли резолюцию, которая появится в "Литературной газете". Муж говорит мне, что он просто убит.
      Кстати, в тот же самый день он впервые встретился с Сахаровым и изложил ему все свои несогласия по его работе. А еще видел архитектора Титова и его проект храма Троицы! Понравился...
      Вернулся из Москвы Александр Исаевич, конечно же, раздерганным, невыспавшимся. Даже заснул днем на раскладушке в тени у своего столика. А потом снова взялся за свои главы.
      "Нигде никогда мне так хорошо не писалось и, может быть, уже не будет. Каким бы измученным, раздерганным, рассеянным, отвлеченным ни приезжал я сюда - что-то вливается от травы, от воды, от берез и от ив, от дубовой скамьи, от стола над самой речушкой, - и через два часа я уже снова могу писать. Это - чудо, это - нигде так"1.
      Погода стояла в те дни превосходная. Было не просто тепло - жарко, так что муж по несколько раз в день окунался в Истью. До меня то и дело доносился всплеск с одновременным возгласом.
      И еще одно огорчение, опять же в связи с чешскими событиями. 1 сентября мы были в Обнинске. Зашли к Тимофеевым-Рессовским. И вдруг после такого недавнего понимания Николай Владимирович высказался в том смысле, что он одобряет наши действия в Чехословакии. Не приди мы, Западная Германия бы... и т. д. Для Александра Исаевича это снова было ударом.
      - Николай Владимирович меня убил! - сказан мне муж.
      В то лето напомнило о себе и более далекое прошлое. Однажды 18 июня мы гуляли в нашем лесу с "запланированными" гостями. И вдруг, когда вернулись к своему запертому домику, увидели Илью Соломина, выходящего из-под развесистой яблони, в тени которой он, ожидая нас, отдыхал на раскладушке. Два года назад мы посетили его, бывшего сержанта батареи, в Одессе. Теперь он у нас с ответным визитом... Но уж больно некстати это случилось. Прошло какое-то время, прежде чем мой муж помягчел. Илья рассказал, что был в Рязани, где моя мама дала ему прочесть "Раковый корпус", над которым он плакал. Ведь он отчасти послужил прообразом Костоглотова! Долагерная биография Костоглотова была биографией Ильи Соломина. Там же, под яблоней, я сфотографировала Илью одного и вдвоем с мужем. Но маме все же написала: "Илюшке адрес ты дала зря. Ты должна была сказать, что не знаешь его. Ты же знаешь Саню! Свидания, не подкрепленные делом каким-либо, - не его стихия..."
      Внезапные визиты были для мужа непереносимы. Как-то в августе он писал мне в Рязань: "Юра2 рвался ко мне самовольно приехать - не то опять с Илюшкой, не то с Перцем3. Узнав... я резкой запиской остановил".
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 370.
      2 Штейн Ю. Г. - муж Вероники Туркиной.
      3 Перец - имя рижанина Герценберга - отчасти прообраза Руськи Доронина.
      Из-за занятости иногда непозволительно откладывались и встречи совершенно необходимые. Так, еще и конце апреля, когда все мысли Александра Исаевича были заняты "Архипелагом", привез-ли нам письмо от тяжело больного писателя Александра Яковлевича Яшина, с которым Александр Исаевич лично знаком не был, но которого очень ценил. Кроме того, он не мог не оценить то стихотворение, которое передал ему тот же Яшин к Новому, 1968 году, хотя написано оно было в 1966 году.
      Я приведу его:
      Я обречен на подвиг,
      И некого винить,
      Что свой удел свободно
      Не в силах изменить,
      Что, этот трудный жребий
      Приняв, как благодать,
      Я о дешевом хлебе
      Не вправе помышлять.
      Щадить себя не вправе,
      И бестолковый спор
      О доблести, о славе
      Не завожу с тех нор.
      Что ждет меня, не знаю,
      Живу не как хочу
      И ношу поднимаю
      Себе не по плечу.
      У бедного провидца
      Так мал в душе просвет,
      Что даже погордиться
      Собой охоты нет.
      А други смотрят просто,
      Какое дело им,
      Крещусь я троеперстно
      Или крестом иным.
      Как рыцарь старомодный
      Я в их глазах смешон.
      Да нужен ли мой подвиг?
      Ко времени ли он?
      Земли не чуя сдуру,
      Восторженно визжа,
      Ползу на амбразуру,
      В зубах клинок держа.
      В апрельском письме Яшина следом за обращением стояли слова, тут же им зачеркнутые: "У меня..." Яшин хотел написать: "У меня рак", но передумал и написал следующее: "На следующей неделе меня будут резать. Бесконечно жалею, что, видимо, так и не удастся нам поразговаривать до этого. Мне кажется, что этот разговор был бы хорошим. Почувствуйте - очень желаю Вам всяческого добра - спокойствия, сдержанности, здоровья"1.
      1 Яшин А.. 20.04.68.
      Яшину была сделана операция. Однако состояние его оставалось тяжелым. Александр Исаевич написал ему:
      "Дорогой Александр Яковлевич!
      Мне передали, что Вы - в нелегком состоянии.
      Знаю я этот колодец, сам в нем был. Но все-таки неба кусочек оттуда виден, и даже ясней, резче, чем из рассеянного просторного мира.
      Сказали мне, что именно это зрение у Вас сейчас и обострилось. Я душевно этому рад. Для обоих выходов из болезни это нужно, и даже трудно сказать, для какого больше. С возрастом ощущаю все менее ценным то, за чем мы гонялись, все более дорогим духовное зрение.
      Я приехал бы к Вам в больницу, если бы легко нашел туда доступ в немногие часы, когда буду в Москве...
      Желаю Вам света и мужества! Ваш..."1
      Письмо это было написано 10 июля. Было ли оно в тот же день передано Александру Яковлевичу, успел ли он его прочесть - не знаю. Потому что уже на следующий день, 11 июля, его не стало.
      В тот же день Александр Исаевич писал мне:
      "Дорогая моя..!
      Сейчас были с Борей2 у Яшина - и на 2 часа опоздали: он стал без сознания, а при нас умер.
      М[ария Веньяминовна]3 была у него позавчера, сделала доброе дело, приготовила его к смерти. Она очень хвалила тебя, звала нас".
      1 Солженицын А. - Яшину А., 10.07.68.
      2 Можаев Б. А.
      3 Юдина М. В.
      Яшин умер на руках своей жены Златы, которую так много заставил страдать...
      25 июля мы с мужем по-своему отметили трехлетие нашей дачки. С утра по грибы. Сделали несколько снимков. Нам повезло: совсем близко от своего участка, на опушке березовой рощи, нашли целых 16 белых! В нарушение обычаев на ленч, кроме всегдашнего молока, у нас были жареные грибы. Закусили еще и малиной, которой в то лето у нас было очень много.
      Кончаются мои отпускные дни. Надо ехать в Рязань, принимать вступительные экзамены. Решаем, что вместо меня здесь поживет моя мама. Мы уже несколько раз отмечали здесь ее именины, 4 августа. Ну что ж поделаешь, отпразднуют на этот раз вдвоем с зятем! В те же дни моей маме исполнится 78 лет. Она еще у нас молодцом!
      Сохранилась мамина запись ее поездки. Почитаем ее.
      "Мама, ты едешь в Борзовку 1 августа и будешь праздновать с Саней свой день Ангела", - сказала мне Наташа по возвращении оттуда.
      Трудно было даже думать об этом. Уж слишком я засиделась дома, и всякое передвижение даже как-то пугало меня. Нет уверенности в себе. Кажется, что ноги и с метро не справятся. А в Борзовке? Не будет ли Сане в тягость мое присутствие?! Нужно ведь и полезной быть, и не в тягость?!
      На счастье, добрые друзья ехали со мной: и на вокзал на машине отвезли, и в Москве собирались провожать в метро на Киевский вокзал, но по звонку Наташиному встретил меня Юра1, и мы с ним добрались до Киевского вокзала. Встретит меня Саня или нет на станции Нара?.. Вот и станция. Только вышла на платформу - а Саня уже бежит. И одежда, и волосы, и борода - как-то все разлетается. Хватает у меня мой чемоданчик и по дороге к машине говорит скороговоркой:
      - Осталось 20 минут до закрытия магазина, где мы должны закупить продукты. Вы выбирайте мясо, а я буду закупать молочные продукты и прочее.
      1 Штейн Ю.
      Я еще как-то не отошла от поездки, а тут темпы и темпы...
      Мясо было плохое - выбирать было не из чего. Но в основном все успели купить.
      - Сейчас едем на базар. Пока я буду закрывать машину - идите выбирайте картофель.
      Я при входе на базар сейчас же напала на хороший картофель, сговорилась, и Саня с мешком был уже тут.
      - Идите в конец базара, - там в ларьках продаются помидоры, я уложу картофель и подойду к вам.
      Я уже укладывала в сумку помидоры, когда подошел Саня. Кто-то закричал: "Вы роняете картошку!" Оказалось - в мешке дыра. Мы вернулись по пройденной Саней дорожке и подбирали картофель. Некоторый закатился далеко под скамьи, растянутые по базару.
      Еще отправились в другой магазин: покупали сахар и другие мелочи. Едем домой. Саня обращает мое внимание на красивые места.
      - Нужно немедленно собирать малину, варить варенье или перетирать ее малина гибнет, - говорит Саня.
      Когда приехали домой, я почувствовала, что не смогу уже обеда приготовить, а тем более заняться малиной. Предложила пережить конец того дня всухомятку. И, немного прогулявшись по садику, завалилась в заботливо приготовленную Наташей постель. В комнате было сыро, и я дрожала под тремя теплыми одеялами. Как-то неуютно было первый день. Только воздух "особенный воздух" - наполнял всю меня. Саня познакомил меня с режимом дня. Точный регламент был: в 7 ч 45 мин - утренний завтрак, в 13 ч 45 мин дня молоко, в 17 ч 45 мин - обед. Все это было связано с радиопередачами.
      Саня, просыпаясь, шел с транзистором в сад, где выполнял какие-нибудь физические работы (косил, работал граблями и пр.), делал гимнастику, купался.
      Второй день моего пребывания был необычайно тягостный. Первую половину дня я уделила малине (при этом чуть не свалилась в речку с обрыва), а затем приступила к приготовлению обеда.
      Но мясо оказалось очень жестким, мясорубка - не в порядке. Долгие часы молола мясо на котлеты и, видя, что запаздываю к обеду, ограничилась частичной обработкой мяса - только на один день, а все остальное отложила на после обеда.
      Днем Саня работал в саду, а после обеда - у себя наверху, и запахов в доме не должно было быть. А я тут, дожаривая котлеты, развела такие запахи, что Саня спустился и говорит: "Запахи заставляют меня съесть котлетку, хотя я никогда не ужинаю, только пью молоко".
      ...Когда читаю эту мамину запись, то мне кажется, что она стоит многих моих страниц потому, как живо предстает у нее образ Александра Исаевича.
      4 августа муж мне написал: "Только что мы с мамой выпили за ее здоровье и долголетие, (за поздним обедом). Встретил я ее нормально, с тех пор она все время крутится, по-моему, ей не очень легко. Погода не дает отдыхать на зелени. Ну, правда, книжки читает, непрестанно проветривая комнату (говорит - сыро)... Малины сварила мама 4 пол-литровых банки (варенья) - и еще будет варить".
      Но уже 8 августа муж пишет, что "мама постепенно входит во вкус".
      А туг уж скоро и уезжать ей, бедной, пора - на смену мне, в Рязань, к тетям.
      На память о том пребывании моей мамы в Борзовке остался хороший снимок, сделанный ее зятем: мама сидит у крыльца нашего домика за чтением.
      А в следующем письме муж делится со мной, что "...утром охотничья страсть гонит его на нашу лесную плантацию" и что удается часто приносить белые грибы. "Ветви черноплодки гнутся до земли, .ждут твоего прокручивания", - пишет он. Он назначает мне точный день приезда: "18 утром встречаю тебя тремя электричками подряд: 8.54, 9.12, 9.24. После этого поедем сразу на базар".
      В конце письма - такие строки: "Ну, милая, приезжай, будем хорошо жить! (Может быть - последний спокойный месяи...)"
      И еще приписка: "Приезжай в 3-4 вагоне от хвоста"1.
      1 Солженицын Л. - Решетовской Н., 11.08.68.
      Увы, выполнить его заветы оказалось не так-то просто...
      12 августа я кончила принимать вступительные экзамены. Ни студентов, ни абитуриентов в институте нет. Учить, экзаменовать - некого. Мой заведующий кафедрой в отпуске, и потому с просьбой о своем отпуске (разумеется, без сохранения содержания! ведь свой очередной я уже отгуляла!) обращаюсь прямо к ректору. Он помнит, что я уже получала тем летом дополнительный отпуск. Нет, он не согласен, я создаю ему в институте прецедент. Показываю медицинскую справку о том, что по состоянию здоровья нуждаюсь и т. д., полученную в московской писательской поликли-нике...Принесите бумагу из обкома союза! - бросает ректор. Делать нечего, еду в обком союза, где мне беспрепятственно дают необходимую на имя моего ректора бумагу. Обком союза разъясняет: предельная продолжительность отпусков без сохранения заработной платы законодательством не установлена.
      Поэтому вопрос о продолжительности отпуска без сохранения заработной платы должен решаться в каждом конкретном случае администрацией предприятия, учреждения или организации с учетом имеющихся возможностей и степени нуждаемости работника в отпуске1.
      1 Рязанский областной комитет профессионального союза рабочих и служащих сельского хозяйства и заготовок, 14.08.68.
      Но теперь и этого ректору оказалось недостаточно.
      - Я свяжусь с Николаем Ивановичем, - говорит он мне.
      Тот - в отпуске, но не в отъезде. Ему позвонили, и он пришел сначала на кафедру. Я объяснила ему ситуацию. Говоря с ним, немного задыхалась.
      - Дышите ровнее! - успокаивал он меня.
      Зато когда Давыдов вернулся от ректора, то мне впору было его успокаивать. Он явно перенервничал... Вместо 6 просимых недель, мне дали три недели. Хорошо хоть так... Но с каким неприятным осадком я еду! Так явно пришлось ощутить исходящую от ректора ненависть ко мне - отражение его ненависти к моему мужу...
      Получив наконец отпуск, не хочу терять ни минуты! А потому еду в Борзовку даже на два дня раньше, о чем мне удается сообщить Александру Исаевичу.
      В пятницу, 16 августа, еду условленной электричкой в Нару. Встретив меня, муж объявил, что мы немедленно едем к Твардовскому. (Это вместо намечавшихся продовольственных закупок перед тем, как ехать на дачу!)
      Я попыталась была пожаловаться на то, как трудно, даже унизительно было мне на этот раз вырваться из Рязани. Но муж прервал меня, сказав, что все это (институт! ректор!..) поблекнет перед событиями, связанными с ним.
      Когда мы оказались в машине, стал мне рассказывать. Накануне вечером к нему приехали сказать, что его вызывает Александр Трифонович. При этом рвет и мечет: "Где Солженицын? Когда кончится эта конспирация?!.." Просил передать Александру Исаевичу, что ждет его у себя на даче. Удалось и выведать причину вызова... Оказалось, что Лакшин и Кондратович были в ЦК у Мелентьева, попытались заговорить о "Раковом корпусе". Но Мелентьев им сказал в том смысле, что скоро Солженицыну конец, так как "Мондадори" печатает "Пир победителей". Присутствующий тут же Беляев проронил:
      "Его растерзают!" Но Мелентьев возразил: "Ну, зачем уж так растерзают..." Александр Исаевич попросил передать Твардовскому, что будет у него в субботу или воскресенье. Но позже передумал и решил ехать на следующий же день.
      Я все же, отвлекаясь от главного, говорю мужу, что привезла ему письмо от Эрнста Сафонова, где тот пишет, что с Александром Исаевичем хотел бы встретиться и побеседовать о его творческих планах заведующий отделом пропаганды и агитации Рязанского обкома Шестопалов. ("Не могли бы Вы сообщить о возможности такой встречи и приемлемом для Вас времени"1.) Меня, разумеется, это волнует. Но моему мужу кажется не столь уж важным. Из-за этого он, во всяком случае, в Рязань не поедет. А когда будет там осенью видно будет...
      1 Сафонов Э. 02.08.68.
      Итак, мы едем на дачу к Твардовскому почти через три года после той памятной поездки, когда узналось, что органами госбезопасности на квартире Теушей взят "Круг первый". Одновременно был взят и "Пир победителей", но мы в тот день об этом еще не знали. Вот оттуда и потянулась эта злосчастная ниточка с "Пиром победителей"...
      После небольших блужданий дача найдена. Александр Трифонович дома и, как выяснилось, был занят чтением последней работы Жореса Медведева "Об иностранных связях". Его дочь Оля подня-лась к нему наверх сказать, что приехал Солженицын. Александр Трифонович сразу же спустился по лестнице и радостно заключил Александра Исаевича в объятия. Он не ждал его так скоро, очень был рад.
      Поздоровавшись с Александром Трифоновичем, я оставила их одних. У меня ото всего страшно разболелась голова. Мария Илларионовна, посочувствовав ("Довел жену! Довел!"), дала мне таблетку и уложила в отдельной комнате.
      Твардовский и Солженицын расположились для беседы в холле, как и три года назад. Закурили. Александр Трифонович спросил, был ли Александр Исаевич в редакции, знает ли он об обстоятельст-вах дела. Ответ последовал отрицательный. Когда Твардовский привел слова Мелентьева о "Пире победителей" и "Мондадори", Александр Исаевич сказал, что Лакшин с Коидратовичем должны были тотчас же выяснить, откуда исходит сообщение? В случае, если оно подтвердится, Александр Исаевич обязательно пошлет Мондадори гневную телеграмму. Это - единственное, против чего он вообще будет протестовать. Только против печатанья "Пира победителей". Ни по какому другому поводу не будет: статьей в "Литературке" его слишком хорошо научили, как протестовать!
      Александр Трифонович к статье в "Литературке" сам относится с гадливостью, не хочет ничего общего иметь с ее авторами: Озеровым и Рюриковым.
      Александр Исаевич напомнил Александру Трифоновичу, что существует всего лишь единственный экземпляр "Пира победителей", который был изъят госбезопасностью. Слова же Мелентьева можно объяснить двояко: он просто сболтнул, чтобы уйти от разговора о "Раковом корпусе", или это провокация, то есть "Пир победителей" продан на Запад!
      Твардовский и Солженицын наметили программу действий: Лакшин должен попытаться выяснить у Мелентьева источник этих слухов; если слухи подтвердятся, Александр Трифонович вызовет Александра Исаевича и они напишут Мондадори письмо.
      Разговор между Твардовским и Солженицыным был очень дружелюбным, перемежался другими темами: о горе-приключениях с 5-м номером "Нового мира", о самиздате - ведь это целая литерату-ра: художественная, публицистическая, научная!.. И даже послушали Би-би-си. Расстались очень довольные друг другом. Лишь Мария Илларионовна осталась недовольна Солженицыным, который на этот раз наотрез отказался остаться обедать.
      Рассказывая мне по дороге в Борзовку о встрече с Твардовским, муж сказал, что никогда еще Александр Трифонович не был ему так близок! И тем, что оценил работу Медведева и вообще самиздат, и тем, что оценил передачу Би-би-си. Это было так похоже на него самого, когда Александр Трифонович вдруг воскликнул: "Уже три минуты пропустили!" - кинулся наверх к приемнику. Похоже, Александр Трифонович заслужил прочесть "Архипелаг". Но как это сделать? Для этого надо оторвать его от всего на целых пять дней! И прочесть его он сможет только на нашей дачке! Вот когда придется ему рассекретить ее...
      В то мое пребывание в Борзовке много было всего. О многом уже написано. Тут и наши переживания в связи с чешскими событиями, и приемы гостей, и поиски места для храма Троицы. Ну и, конечно же, обычные дачные дела. Я писала в Рязань:
      "Дорогая мамочка! Дорогие тети!
      У нас все хорошо. Погода чудесная, Рябины черноплодной тьма! Перемалываю ее с сахаром. И хозяйничаю, и отдыхаю. Множество цветов радует глаз. Из черноплодки все время варю компот - вкусно! (...) Всех целуем.
      Наташа"1.
      Как началось то мое пребывание в Борзовке с чрезвычайного происшествия, так и кончилось тоже чрезвычайным происшествием.
      1 Решетовская Н. - Решетовской М. К., 25.08.68.
      7 сентября, накануне моего отъезда в Рязань, Александр Исаевич решил немного заняться машиной. Даже прервал для этого среди дня свою обычную работу. ("Круг-96" к тому времени еще не был закончен). Как всегда, когда возился с машиной, он надел свои старые брюки, старую-престарую спецовку и такую же фуражку. Он был в гараже, а я - с ним рядом, когда заметили направляющихся к нам двух молодых людей. Я вышла навстречу.
      - Нам бы Александра Исаевича...
      - Кто вы? Мнутся.
      - Откуда вы узнали этот адрес? (Твардовский мог бы им позавидовать!)
      - От общих знакомых.
      Александр Исаевич как был в своей невообразимой одежде и с грязными руками, так и вышел. Один представился: Виктор Луи. Стал говорить. Претензии к Солженицыну смешивались с комплиментами. Солженицын "смешал его с дерьмом"! Иные (например, Евтушенко) бросают ему обвинения: "Ты распял Солженицына. Как тебе не стыдно!" (Это - после письма Солженицына в Союз писателей, последовавшего за телеграммой из "Граней".) А западная пресса (при этом Луи вытащил из портфеля и разложил на багажнике машины множество иностранных газет) указывает на него как на продающего рукописи Солженицына. Луи опасается за свою карьеру журналиста. Он в прошлом - тоже зэк.
      Даже последнее обстоятельство на этот раз не смягчило мужа. Крайне нелюбезно он разъясняет Луи, что ничего сделать не может. Пусть обратится в "Новый мир" и в Союз писателей.
      Тогда Луи все же спросил:
      - Разрешите дать репортаж о встрече с вами?
      - Нет.
      - Разрешите вас сфотографировать?
      - Нет.
      А Луи хотел было даже, чтоб второй тип (высокий, черный, в черных очках, с сумкой на длинной ручке) сфотографировал их вместе.
      Слушая жалобы Луи на его положение, в которое он попал из-за письма Солженицына, Александр Исаевич сравнил положение их двоих: один - вполне благополучный, другой - неблагополучный, который тонет, который готов к смерти. В конце концов он все же чуть-чуть сдался и продиктовал примерно следующее: "Солженицын не утверждал, что Виктор Луи продал на Запад его произведения. Он только спрашивал "Литературную газету" и Союз писателей об этом". И еще раз предложил обратиться в "Новый мир" и Союз писателей.
      Пришедшие стали открывать какие-то бутылки, которые были в сумке. Я предложила и вынесла им воды. Мне хотелось как-то сгладить предельную нелюбезность своего мужа.
      Впоследствии новые друзья говорили мужу, что он был к Луи слишком снисходительным, что нужно было сразу же выставить и вообще отказаться с ним разговаривать... Высказали предположе-ние, что у второго лица в сумке был включенный магнитофон и что все записывалось.
      Был ли магнитофон - не знаю. Но что удастся Александра Исаевича издали сфотографировать, когда он прямо с веранды мыл под умывальником руки, - то удастся. Не в тот раз, позже. Дорога была уже проторена.
      Когда нежданные гости ушли, муж сказал мне:
      - Это - первая ласточка! Чехословакия кончена. Теперь начнется кампания против Солженицына.
      Как ни странно, но новую "кампанию против Солженицына" сначала испытала я. Уже давно я просила заведующего кафедрой, Николая Ивановича Давыдова, о переводе на полставки, чтобы быть посвободней, чтобы не быть так прочно связанной с институтом, с Рязанью... И вот вскоре после моего возвращения в Рязань, 18 сентября, у меня с ним произошел следующий разговор:
      - Наталья Алексеевна, вы не передумали насчет полставки?
      - Нет.
      - Но вы должны говорить, если спросят, что передумали.
      - Николай Иванович, мне это очень затруднит жизнь. Это вам очень нужно?
      - Очень. И вам, и мне.
      - Понимаю. Значит, или полная ставка, или ноль?
      - Уволить вас после 1 сентября никто не имеет права...
      Через день Давыдов говорит мне:
      - Новостей пока нет. Ректор все болеет.
      - А новости обязательно должны быть?
      - А как же!
      В чем же все-таки дело? Зашла к Давыдову в кабинет, чтобы поговорить без свидетелей. Он и в самом деле поделился со мной: ему стало неофициально известно, что приехал какой-то тип с направлением от министерства на нашу кафедру и вот уже несколько дней ждет приема у ректора, который болеет.
      Где же это видано? На нашей кафедре нет свободных штатных единиц. Как можно направлять на нашу кафедру?..
      Прошло еще два дня. Ректор выздоровел, принял этого типа, но на направлении написал отказ. И тот тип уехал.
      Однако в тот же день во время заседания парткома института телефонный звонок прямо туда из министерства. (Одна наша преподавательница была членом парткома, а потому была всему этому свидетельницей.) Звонил начальник главка Красота. Он настаивает на том, чтобы Миткевича (фамилия того типа!) приняли. Ректор ему возражает: нет штатной единицы. Красота отвечает: "Даем единицу!"
      На следующий день у нас идет заседание кафедры. Неожиданно Давыдова вызывают к ректору. Он отсутствует полтора часа! Пришел мрачным.
      Сначала мы продолжили составление плана кафедры. После чего Николай Иванович сказал:
      - Нам на кафедру назначен еще один доцент.
      - А какая у него специальность? - спросила секретарь кафедры.
      - Физическая и коллоидная химия.
      Эти дисциплины вела одна я. Становилось тем более ясно, что это самый настоящий подкоп под меня. Что делать на кафедре двум физико-химикам, когда и одному, то есть мне, для выполнения полной нагрузки нужно было вести еще и другие дисциплины?!
      Через день Миткевич появился у нас на кафедре. Однако Давыдов говорит, что он к нам еще не назначен. А через неделю информировал нас, что Миткевича зачислили не на нашу кафедру, а на кафедру молочного дела (?!).
      Браво, Николай Иванович! Сумел победить!
      Теперь мне уже не перейти на полставки! Наступит весна и снова с нею вместе нервность, снова буду поглощена одной лишь мыслью: как вырваться в Борзовку?! Какой выход? До пенсии еще больше пяти лет. Может, все-таки уговорить мужа разрешить мне уйти с работы? Мы так экономно живем, у нас есть сбережения, пять лет как-нибудь протянем... Подожду подходящего момента и поговорю, решаю я.
      Постепенно я все больше утверждаюсь в своем, намерении уйти из института. В частности, этому способствовал рассказ моей сотрудницы Ираиды Гавриловны об одном телефонном звонке ей в ноябре месяце. Ей позвонил ее бывший соученик, а ныне рязанский деятель. После малозначащих вопросов он стал спрашивать ее обо мне: она не уходит из института? она делится своими настрое-ниями? а какой она работник?.. Ираида Гавриловна дала мне отличную характеристику: блестящий лектор, хороший специалист, культурный человек, общественник (устраивает "химические" вечера, участвует в самодеятельности...).
      ...Одну ли Ираиду Гавриловну обо мне расспрашивали? Расспросят? Да уж во всяком случае вряд ли кто-либо еще решится так меня хвалить! Жену Солженицына!!!
      Что же касается истории с Виктором Луи, то она имела свое продолжение. Об этом сначала я узнала из письма своего мужа, написанного мне примерно в середине октября: "На даче нашей жить, вероятно, опасно: через полчаса после нашего отъезда 24 сентября1 явился Луи с двумя спутниками, из которых один военный в высоких сапогах с большим портфелем и, как уверяет сосед, с пистолетом в кармане (может быть, и нет) перешел два брода, и со стороны купальни по оврагу крадучись подбирался к нашему дому - но за ним кинулась собака (Суслова) - и спугнула его с нашего участка. Луи же со спутником шли по главной дорожке, обвешанные фотоаппаратами и опять с теми же сумками. Вероятно, в первый раз у них что-то не получилось. Спрашивали, нельзя ли снять дачу в нашем поселке. Потом все трое уехали на одной машине".
      Если это действительно можно отнести к "кампании против Солженицына", то она, как оказалось, имела не только описанное выше продолжение, но и пролог.
      У меня сохранилась моя расшифровка с магнитной ленты, на которую Александр Исаевич наговорил, что рассказал ему один из наших дачных соседей. Где-то в начале лета, возможно, сразу после статьи в "Литературке", к нашему сторожу приехала нарофоминская милиция и просила его рассказать, кто бывает у Солженицына. Александр Исаевич пересказывает: "Сторож - парень не промах, он сказал: я 15 рублей в месяц получаю за то, чтобы эти 15 домов стояли, а больше ни за что не отвечаю. Что дом стоит это я вижу, а все остальное - кто ходит, куда ходит - не знаю... Одним словом, с конца июня они уже вокруг меня плетут сети"2.
      Как об этом приезде к сторожу нарофоминской милиции, так и о вторичном приезде Луи Александру Исаевичу рассказал ныне покойный Михал Михалыч Суслов. Однако о стороже он рассказал не со слов самого сторожа, а со слов другого нашего соседа (Александр Исаевич называет его "хорошим соседом"), который почему-то сам рассказать об этом мужу не отважился, объяснив это тем, что "постеснялся". А теперь, когда уже все стало Александру Исаеьичу известно, этот "хороший сосед" ему и говорит: "...вы тому соседу3 не очень доверяйте! Я к ним зашел, а они про вас рассказывают такую вещь: странно, к нему вот приезжает друг какой-то, наверно, немец по виду4; Вот они сразу пойдут в лес. Тот руками размахивает, руками размахивает, а Александр Исаевич так потупленно себя держит, обвинение, как будто в чем-то виноват. И, наверно, у них там в лесу радиостанция, они что-нибудь передают... А этот сосед им: "Какая там радиостанция! Если радиостанция, то можно и без леса, а с балкона передавать, зачем в лес ходить? А где они держат ее там?" - "Да, наверно, закапывают..."5
      1 С 21 по 24 сентября я пробыла тоже в Борзовке.
      2 С магнитной ленты № 8.
      3 Имеется в виду Суслов М. М.
      4 Имеется в виду, по-видимому, Панин.
      5 С магнитной ленты № 8.
      Это совершенно серьезно говорят соседи. Это меня привело в самое большое отчаяние. Потому что это говорят люди, которые только что меня предупреждали о приходе Луи. У них остается весь этот ужас тридцатых годов. Если я просто слушаю, наклонив голову, и не размахиваю руками - значит, я слушаю указания какого-то заграничного резидента и виноват в своей деятельности. Радиостанция... Нет, это совершенно немыслимо!!!"
      И недаром это привело Александра Исаевича в отчаяние. Что там малокультурные Сусловы! Когда профессор-историк Н. Н. Яковлев в книге "ЦРУ против СССР", изданной в 1978 году "Молодой гвардией", приписывает Солженицыну, что он решительно все делал по указке ЦРУ. И что прикажете возразить на эту высосанную из пальца нелепицу, доказывать которую Яковлев пытается ничего не доказывающим совпадением нескольких положений программы НТС с мыслями Солженицына?
      Глава V
      К ЮБИЛЕЮ
      12 сентября, живя в Рязани, услышала по "Голосу Америки" в вечерней передаче, начинающей-ся в 22.00, что на следующий день, то есть 13 сентября, в Соединенных Штатах "большим тиражом выходит роман Солженицына "В круге первом"1. Вечером 13-го на имя Александра Исаевича пришла срочная телеграмма на бланке с желтыми розами от одного из его почитателей из Мозыря: "Поздравляю горжусь вами дерзайте впредь".
      Александр Исаевич узнал о том же событии в Борзовке, где он заканчивал свой "Круг-96". Позже он напишет в "Теленке": "...совпадение сроков, какого не спланируешь в человеческой черепной коробке: в сентябре я закончил и, значит, спас "Круг-96". И в тех же неделях подмененный, куцый "Круг-87" стал выходить на европейских языках"2.
      1 Первые экземпляры "Круга" поступили в продажу в США 11 сентября.
      2 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 243.
      Во всем можно согласиться здесь с автором "Теленка", кроме, пожалуй, только этого: "подмененный, куцый "Круг-87". Именно таким его впервые узнали как читатели на Западе, так и читатели в России. Таким они его приняли, таким оценили. И еще не известно, как отнесутся они к "Кругу-96"!..
      Не прошло и недели со дня выхода в США "Круга первого", как в Англии вышел "Раковый корпус". И в те же дни "Раковый корпус" вышел также в ФРГ.
      21 сентября рано утром по радиостанции "Свобода" я услышала, что в газете "Нью-Йорк таймс" помещен блестящий отзыв на "Круг".
      С тем я и выехала в тот день из Рязани в Борзовку, высвободив себе в институте четыре дня. А вечером того же дня радиостанция "Голос Америки" уже читала одну из глав романа: Абакумов у Сталина1, комментируя ее как "образец психологического анализа". Кроме того, было сказано, что в нескольких американских газетах и журналах помещены рецензии на "Круг".
      1 Глава 20 "Верните нам казнь, Иосиф Виссарионович".
      На этот раз я поехала в Борзовку не одна. Со мной ехали еще Наташа Радугина, бывшая моя ученица, очень преданный нам человечек, и ее сын Вова. Они помогут в работах на участке. С нами в машине - необычный груз. Задний багажник представляет собой настоящий цветник. Он заполнен выкопанной на Наташином участке китайской гвоздикой, а также белыми лилиями и диким виногра-дом - дар нам от Анны и Татьяны Михайловны, пожилых наших друзей, дом которых предназначен на снос, а значит, им придется расстаться и со своим садом...
      Погода изумительная: тепло и солнечно. "Бог тебя любит!" - говорит мне мама, провожая нас.
      Ехали хорошо. По дороге много фотографировались. В распоряжении - два фотоаппарата; Вова - тоже фотограф. Делали снимки возле моего любимого Семеновского, у высоких сосен; Вова снимал машину на ходу; а потом - и юмористический снимок Наташа возле машины с пол-литровой бутылкой водки в вытянутой руке, будто взывает о помощи нашему "Денису".
      Муж мой огорчен, что я приехала всего на три дня. Подумал и принял решение, что поедет вместе со мной в Рязань, тем более что работа его над "Кругом-96" окончена, что определенный этап завершен. Наташу с Вовой мы проводим на станцию за день до нашего отъезда, они поедут поездом, Наташе нужно быть на работе раньше меня.
      Погода в те дни стояла приятная, хотя солнце и скрылось. Работали вовсю: сажали цветы, перетаскивали навоз, а Александр Исаевич возился с машиной. Под ореховым деревом ирисы пересажены строго по кругу, отчего площадка расширилась. Снимки, где мы сняли друг друга на этой площадке, получили название: "В круге втором". Наработавшись, гуляли по нашей поляне, снова фотографировались. Еще очень удачный снимок Вова сделал во время обеда: Александр Исаевич настраивает "Спидолу". Я назвала этот снимок: "17 часов 45 минут". То было время нашего обеда, совпадающее с началом передачи Би-би-си.
      Еще находясь в Борзовке, 23 сентября, мы прослушали передачу радиостанции "Свобода", посвященную выходу на Западе "Круга первого". Передача эта началась с горьких слов: "Скажем о событии, которое должно было произойти в Советском Союзе, а произошло на Западе - в США вышел роман "В круге первом" Солженицына, о котором Евтушенко как-то сказал, что он единственный в СССР живой классик".
      Дальше пересказывалась статья из "Нью-Йорк таймс". Вот отдельные мысли оттуда, которые удалось записать: "Роман "В круге первом" - современный эквивалент "Мертвого дома" Достоев-ского... Террор будничен... Каждая строка - сущая правда... Духи первого круга у Данте, как и здесь, не были ни в чем виноваты... Острая речь как клинок... Тюрьма, террор очищают и облагораживают тех, против кого они направлены. Морально погибают не заключенные, а тюремщики".
      Конечно, горько, что "Круг" вышел не на Родине его автора! И если слова радиостанции "Свобода", с которых началась ее передача ("Скажем о событии, которое должно было произойти в Советском Союзе, а произошло на Западе"), справедливы по отношению к "Кругу первому", они тем более справедливы по отношению к "Раковому корпусу", напечатанье которого у нас было так близко к осуществлению, первые восемь глав которого уже готовились прочесть читатели "Нового мира" в первом номере журнала за 1968 год!
      Погода так хороша, что особенно обидно уезжать. Но ничего не поделаешь! Я несказанно рада, что еду домой вместе с Александром Исаевичем. Вся поездка (это было 24 сентября) в каком-то идиллическом настроении. Когда остановились уже вблизи Рязани, в дубраве, я насобирала упавших дубовых листьев. Они простоят всю зиму и будут напоминать мне об этом дне.
      Вечером гуляли в нашем скверике, смотрели через проектор цветные диапозитивы: зима в Давыдове, начало лета в Борзовке...
      И хотя уже на следующий день муж принялся за работу (на этот раз это было "Читают "Ивана Денисовича"), окончив "Круг-96", он чувствует себя раскрепощенным, настроение у него хорошее. Даже идем в кино на чешскую комедию "Конец агента". Александр Исаевич очень смеялся, а потом еще несколько дней все вспоминал, оценивая остроты, снова смеялся.
      27 сентября радио Би-би-си объявило, что начинает восемь чтений из глав "Ракового корпуса", который неделю назад вышел в Англии. И вот в тот же день впервые по западному радио читается "Раковый корпус" (я исключаю "Свободу", которую слушать очень трудно). "Раковый корпус" в восемь чтений уложить не так легко! Поэтому читается он не полностью. Текст, с промежутками, читает мужской голос, а женский - пересказывает те места, которые не читаются. Каждое чтение будет даваться три дня в неделю, в разное время. Значит, чтение рассчитано на два месяца, почти до конца года. Так появился еще один путь, после самиздатовского, каким наши соотечественники могли знакомиться с "Раковым корпусом" ходя бы в неполном виде. Мы тоже постараемся эти чтения не пропускать!
      А на следующий день, 28 сентября, "Голос Америки" напомнил радиослушателям, что в США вышел роман Солженицына "В круге первом", и оповестил их, что скоро этот роман выйдет и в других странах. Было сказано, что в Югославии в газете "Борба" роман выходит отдельными главами. "Голос" рассказывает слушателям, что действие романа происходит в Маврино, под Москвой. Зэки называют учреждение, где они работают, шарашкой. Они здесь не голодают, мучения у них здесь другого рода. Это мучения совести в связи с тем, над какими проблемами они работают, какие приборы и для чего создают (например, клиппированная речь!).
      В западных странах голос отдельного писателя не может, говорит радиостанция, иметь такой силы, как в СССР. (В тех странах имеют силу и выступают учреждения...)
      "Голос" сообщает, что только что вышел журнал "Тайм" со статьей о "Круге" и о его авторе. Приводят высказывания оттуда, являющиеся выводом из романа: "Человек становится полностью свободен, когда он теряет все".
      Буквально каждый день "Голос Америки" говорит о "Круге". 29-го вечером прямо начали с цитаты: Иннокентий Володин говорит писателю Галахову, что большой писатель в стране - это второе правительство. Любопытно заметить, что к этому времени, работая над "Кругом-96", Александр Исаевич эту реплику убрал! А между тем эта цитата послужила эпиграфом к той большой статье в журнале "Тайм", которую я уже упоминала. Рассказав кратко об этой статье, "Голос" передал несколько "филейных кусочков", как выразился муж. Выразившись так, Александр Исаевич подражал Твардовскому, который еще раньше применил это выражение - "филейный кусочек" - по отношению к одной из глав "Ракового корпуса". (Такими "филейными кусочками" в данном случае были: подслушанный в начале романа телефонный звонок Володина и тот же Володин, но уже на Лубянке в конце романа.) Та же передача была повторена 30-го утром.
      Когда впервые слушала по радио "ночь Володина на Лубянке" - дрожь пробегала но спине. Неужели все сойдет мужу благополучно? Два романа напечатаны на Западе! В их числе и "В круге первом". А Александр Исаевич спокойно живет дома, в Рязани! Поверил ли бы он, что так будет, если б ему предсказали это 13 сентября 1965 года, когда он узнал, что его роман взят госбезопаснос-тью?! Это было похоже на чудо. Во время предстоящей поездки его в Москву в скором времени он увидится с Твардовским и тот поделится с ним своей убежденностью, что печатание романов на Западе пройдет здесь для Солженицына совершенно спокойно, что никакой вспышки не будет1.
      1 9 октября 1968 года.
      Правда, по линии идеологической работы, пропагандисты продолжают рассказывать о моем муже басни. Об этом нам пишут, рассказывают. В Калуге, например, собирали библиотечных работников. Приехавший из Москвы идеолог сказал, что Солженицын - талантливый писатель, но он душевно болен. Из-за своей болезни он пишет такие мрачные вещи, что их нельзя печатать. А в городе Горьком на вечере интеллигенции секретарь обкома по идеологии якобы сказал при мертвенной тишине в зале, что Солженицыну удалось протащить свою подпольную вещь "Иван Денисович", что в ней он нашу страну представляет как Освенцим.
      Писатели не могут говорить о Солженицыне столь неприличным образом. Нам рассказывали, что по "Свободе" было передано интервью с С. Михалковым1. Интервью брал какой-то латышский поэт-эмигрант. На его вопрос: "Почему такая талантливая вещь, как "Раковый корпус", не напечата-на у вас?" Михалков якобы ответил: "Мы создали комиссию в 20 человек. Очень мрачная вещь. Как же больным раком читать? Мы предложили ему ее переделать, но он отказался".
      Однако с истинным положением дел ответ Михалкова не имел ничего общего!
      А потом узнала как-то, что в Рязанском пединституте их "философ" говорил, что Хрущев ошибся, напечатав "клеветническую" повесть. У него спросили: "Значит, этого не было?" Он на это ответил: "Было. Но не надо фиксировать на этом внимание".
      А по западному радио как-то слышим: "Один день Ивана Денисовича" более раннее, но более тонкое произведение".
      Александр Исаевич немного простудился. И потому ему особенно мило дома. Слышу от него:
      - В каком-то отношении здесь лучше, чем в Борзовке: рояль, тепло, тихо, безопасно, воздуха только не хватает.
      Работается ему хорошо. А по вечерам мы даже бываем в концертах, куда ездим на своем безотказном "Денисе". То слушаем Баха и Моцарта в исполнении ансамбля Баршая2, а то - 7-ю симфонию Бетховена и 3-й концерт Рахманинова в исполнении Московского симфонического оркестра3. Дирижер - Ю. Симонов, солист - Могилевский.
      1 27 сентября 1968 года.
      2 28 сентября 1968 года.
      3 5 октября 1968 года.
      Из-за этого последнего концерта Александру Исаевичу пришлось прервать свою работу раньше времени, когда естественное многоточие еще не было поставлено. А потому в концерт он поехал раздраженным. Ответить за это пришлось тогда еще молодому дирижеру Ю. Симонову.
      Этим концертом в Рязани открывался новый сезон выступлений симфонического оркестра. Симонов, прежде чем поднять свою дирижерскую палочку, обернулся к залу и сказал рязанцам-любителям музыки несколько слов приветствия. Он сразу же решительно всем не понравился моему мужу. И раньше, чем прозвучали первые такты 7-й симфонии, его отношение к дирижеру было определено. Превосходное звучание оркестра уже не в состоянии было переубедить Александра Исаевича. В нем сработало то, что он называл интуитивным познанием.
      Встал на следующее утро муж сердитым. Но уже в 10 утра, выйдя из дальней комнаты, сказал: "Только сейчас я закончил то, что должен был закончить вчера: помешал концерт".
      А еще на следующий день, 7 октября, он закончил "Читают "Ивана Денисовича". Вещь эта дается мне для перепечатки.
      Все же случай с дирижером Симоновым меня расстроил. Мне почудилось в том еще и что-то другое, кроме обычного раздражения от необходимости прервать работу. Как можно так составлять свое мнение о ком бы то ни было? На сцену вышел молодой, подвижный мужчина и сказал несколько приветственных слов аудитории. При этом он ухитрился всем своим обликом и поведением не понравиться Солженицыну. И тут же ему был вынесен приговор и как дирижеру. Что за самоуверен-ность? Ну я понимаю - в литературе. Но откуда - и в музыке?..
      В те же дни у меня с мужем произошел такой разговор. Меня почему-то вдруг потянуло к Шуману. Стала вспоминать, а то и разбирать его "Вечер", "Ночью", "Пестрые листки", "Арабески"... Поделилась своим настроением с мужем.
      - Я считаю Шумана композитором второго разряда, - отрезал он.
      - А... Шуберта? - спросила я, зная его любовь к нему.
      - А Шуберта - первого.
      - Но ведь это не так, он не ниже.
      - Давай спросим у Ростроповича, Юдиной - ведь мы знакомы с такими авторитетами!..
      Одним словом, оказывалось, что мнение обо всем имеют право иметь лишь авторитеты да еще Солженицын.
      Невольно я сопоставила это с его всевозрастающей требовательностью ко мне, с его изменив-шимся поведением по отношению к тетям. Помню, когда муж только-только стал известен, Рязанское отделение писателей сразу же предложило ему прикрепиться к спецполиклинике. Он написал заявление о прикреплении его и всей его семьи, включая тетей. Когда ему возразили, он ответил: "Я не могу делать различий внутри своей семьи". Позже Шундик просто отвез его в спецполиклинику и прикрепил почти насильно. Тетей не удалось прикрепить. Но заявления своего Александр Исаевич так и не переписал. А теперь Александр Исаевич предпочитает обедать не всей семьей. Может перед отъездом в Москву с тетями и не попрощаться...
      Другим становится мой муж. Самоуверенным... Безапелляционным... А порой и заносчивым...
      Но сказать ему об этом - нельзя. Услышишь в ответ: "Ах, тебе не нравится, уеду!" Ведь к его услугам и комната в Москве у женщин Чуковских, и Переделкино Корнея Ивановича, да и всякие другие приглашения! А там от него ничего не требуют. Напротив, кое-кто находит, что он недостаточно нахален иной раз!.. Как же быть?.. Что я могу... одна?.. Как противостоять чужому влиянию?..
      В общей сложности Александр Исаевич на этот раз прожил дома две недели. Ему хорошо работалось. Погода была унылая, а потому в Борзовку его не тянуло. По вечерам гулял в сквере. Нет-нет кто-нибудь решался с ним заговорить, а то и получить автограф.
      Но как только потеплело, выглянуло солнышко, Александра Исаевича снова потянуло в любимую Борзовку. К тому же там столько еще не сделано! Как мне тоже хотелось бы поехать туда с ним! Но нет, предстоящий учебный год, во всяком случае, я должна еще работать. А там видно будет.
      Однажды я воспользовалась хорошим настроением мужа и заговорила с ним о своей мечте уйти с работы.
      - В пятьдесят лет женщина может оставить работу, - согласился со мной муж.
      К концу учебного года мне уже исполнится 50! Неужели же получу наконец желанную свободу?..
      А пока что договариваемся, что если муж задержится, то через две недели я, как-нибудь высвободив себе два-три дня, приеду к нему, и мы проведем их вместе либо в Борзовке, если позволит погода, либо в Москве, либо в Переделкине у Чуковского.
      Накануне отъезда муж говорит мне: "Ты помнишь, какая сегодня дата? В этот день я впервые взял тебя под руку".
      На сердце у меня стало тепло. То было в 37-м году, то есть 31 год тому назад! Кажется, что никакого временного разрыва у нас и не было. Наше прошлое и наше настоящее полностью сомкнулись, создавая ощущение, что мы вместе всю жизнь.
      Проводив 8 октября мужа в Москву, ищу для себя занятий. Прежде всего надо печатать "Читают "Ивана Денисовича!" Устраиваюсь по-новому: внутри "фонарика" в нашей большой комнате. Вместо круглого столика приспосабливаю под пишущую машинку недавно купленный чешский складной столик на колесиках, который и по сей день служит мне. Прелесть, как оказалось хорошо: светло, удобно!..
      А новый столик появился у нас вот по какому поводу... Я уже писала, что Александра Исаевича при посещении Самутина поразили две вещи: необыкновенный письменный стол, который уже был к этому времени у него, и подвижный столик на колесиках. Конечно, мне очень захотелось приобрести такой столик: так редко мужу нравится что-то материальное! И вот в одном из мебельных магазинов Рязани мне попался этот чешский столик. Однако муж огорчил меня тем, что столик оказался "совсем не такой", тот - двухэтажный! Мама после этого решила, что она напишет Самутину, с которым у нее установилась дружеская переписка, и спросит его, не может ли он купить такой же, как у него, столик, с тем чтобы она подарила его своему зятю в день его 50-летия, Ведь так трудно изобрести для моего мужа подарок, чтоб он не подверг его критике! Сказано - сделано. И Самутин действительно купил для Александра Исаевича столик, да еще в далекой Воркуте, где он тогда еще продолжал работать. Столик этот прибыл багажом в то время, когда муж жил в Рязани, а потому, получив его, я отвезла его с вокзала до поры до времени к Радугиным.
      Юбилей-то уже не за горами! И мне нужно изобрести подарок! Решила смонтировать фотоаль-бом портретов своего мужа, начиная с самого первого снимка его, где он изображен с ружьем, лет ему там 5-6. На подаренной им когда-то мне карточке - надпись: "...от маленького разбойника".
      Да и свой очередной фотоальбом пора пополнить! Развертываю на письменном столе мужа фотоуголок и печатаю летние и осенние снимки. В числе прочего - и фото трех героев "Круга".
      Вижусь кое с кем из друзей. Узнаю, что одну передачу "Голоса Америки" о "Круге" мы с мужем прозевали. Оказывается, рано утром 7 октября говорилось о том, что роман Солженицына "В круге первом", вышедший на английском, итальянском, французском и немецком языках, печатается против желания автора. Было сказано, что этому роману принадлежит первое место в этом сезоне. Передавали отзыв М. Слонима, который говорил об аналогии между первым кругом дантовского ада и мавринской тюрьмой, где работают заключенные с высокими техническими знаниями, а о книге в целом - что она небывалая по честности, что привлечет к себе внимание на долгие годы. А самого Солженицына М. Слоним оценивает как самого крупного русского писателя, пишущего в стиле критического реализма.
      С оказией через друзей мне приходит первое письмо от мужа из Москвы, а в придачу журнал "Тайм" от 27 октября, о котором мы слышали по западному радио, с большой статьей, посвященной Солженицыну, и с четырежды повторенным его же портретом на обложке... На одном из четырех изображений волосы и борода Александра Исаевича почему-то рыжие, на трех остальных лицо дано в других тонах, а по лбу написано: "Щ-232". Все это выглядело слишком грубой рекламой. Это было тем обидней, что сделан портрет с прекрасной фотографии, снятой во время "японского" интервью осенью 66-го года.
      "Как ты и ожидала - есть что тебе послать! - писал мне Александр Исаевич. - Хочется, чтобы ты самостоятельно перевела всю статью... Потрудись, она легко написана, надо тебе учиться летуче их читать"1.
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 10.10.68.
      И не только выполняя завет мужа, но и влекомая собственным интересом, я засела за перевод. Очень досадно, что его у меня сейчас нет. А в дневнике моем осталась только маленькая запись: "В статье много неточностей. Обо мне - новая версия, которая теперь пойдет гулять по свету..."
      Еще Александр Исаевич писал и о статье с отзывом на вышедший в ФРГ "Раковый корпус": "...мне принесли лист из "Ди цайт", от 20 сентября, с большой статьей о "Корпусе", фото, "японским" рисунком (моей рожи) и объявлением о выходе 1-й части (с Беллев-ским предисловием). Переводили три девицы. Четвертая в рецензии сожалеет, что мой "невероятно трудный текст" они не смогли вполне свести воедино, потеряна "привлекательная шероховатость, связывающая слово и Етхос (этику?)". Тексту "присущ взрыв правды", которой не может вынести советская цензура".
      И еще: "Немцы пишут: возможно самое большое открытие 1 ч. РК - "смерть как пробудитель жизни". Хорошо выведено. А вообще читать их гораздо трудней и медленней, чем англичан".
      В том же письме муж сообщал мне, что у одной нашей знакомой "лежит французский журнал с отрывками из "Круга" - именно: свидание Нади с Глебом и примыкающая линия".
      В том же письме Александр Исаевич сообщал мне о встрече своей с Твардовским: "Вчера посидели 1/2 часика с Трифоновичем, вчера же вечером он уехал на месяц в Пицунду в генеральско-маршальский санаторий. Спрашивал как пишется, я обещал ему в конце ноября дать что-нибудь почитать. Он считает, что со мной все пройдет спокойно, никакой вспышки не будет... Трифонычу рассказал твою институтскую историю и о перехвате писем".
      Писал муж о намечавшемся свидании с Жоресом Медведевым, о желании Ростроповича забрать его на несколько дней на свою дачу. Из письма было видно, что Александр Исаевич виделся с Копелевым, с Паниным. Пока еще не состоялась встреча с человеком, которого он за его веселый нрав прозвал Смехачом. Некоторое время тому назад муж познакомился с ним в Военно-историческом архиве. У этого человека было хобби - изучать военные архивы. Он с удовольствием взялся выполнять и задания Александра Исаевича: собирать нужные для него материалы по войне 1914 года. Когда вернется домой - пока еще не ясно - "...и от погоды будет зависеть. Конечно, самое лучшее, чтобы это закрытие сезона мы с тобой провели". Тут уж имелась в виду наша Борзовка.
      А пока что он поехал туда один. Здесь его ожидало малоприятное известие о еще одном появле-нии Виктора Луи, о чем я уже писала в предыдущей главе. Этим известием было сбито у Александра Исаевича то настроение, которое было у него на даче в сентябре и которое он воспроизводит на страницах "Теленка": "Была третья годовщина захвата моего архива госбезопасностью. Два моих романа шли по Европе - и, кажется, имели успех... А я бродил себе по осеннему приистьинскому лесу - без конвоя и кандалов. Не спроворилась чертова пасть откусить мне голову вовремя. Подранок залечился и утвердел на ногах"1.
      А теперь он напишет мне: "На даче нашей жить, вероятно, опасно..." 2.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 243.
      2 Солженицын А. - Решетовской Н., середина октября 1968 года.
      А потому, если оставался там ночевать, то света вечером не зажигал; горела только свеча на полу. Однако по-настоящему отдался осенним работам в саду: обкапывал яблони, смородиновые кусты, обрабатывал клубнику...
      Следующее письмо пришло мне тоже с оказией: "По почте не пишу, ибо это мука одна". Оно и в самом деле так: не напишешь ни с кем виделся, ни в каких журналах или газетах есть рецензии.
      Несколько дней провел Александр Исаевич на даче у Ростроповича, где ему, конечно же, не могло не понравиться. А то - у Чуковского, в Переделкине. Затянулось лечение зубов, которые его в тот год изрядно помучили. ("Зубы приносят много обтачиваний и мук".)
      "В Рязань планирую окончательно ехать 28-29 октября... Но я очень хочу тебя видеть. По-моему: приезжай 22-го вечером - но пораньше, сообщи мне... поезд... я встречу тебя на Казанском, и мы в тот же вечер либо поедем в Переделкино, либо все-таки в Борзовку".
      Накануне моего отъезда, 21 октября, мы с мужем созвонились: еду на следующий день определенным поездом; он меня встретит, и мы тут же едем в Борзовку "закрывать дачный сезон"!
      Занятия кончила в 2 часа дня. Сразу же на вокзал! Хотя мама приехала туда заранее - билета взять не удалось, не было ни одного места. Но я не могу не ехать - ведь муж будет встречать меня именно этим, новороссийским, поездом! Подошла к одной проводнице. Пустила...
      Поезд в Москву пришел с опозданием. Из-за этого мы с Александром Исаевичем опоздали к удобной (в смысле нарского автобуса) электричке, хотя и мчались с вокзала на вокзал в бешеном темпе. Электричка ушла всего 7 минут назад! Едем следующей. Напряжение этого дня, да и жизнь без мужа последние две недели не могли не сказаться на мне. Видя мою нервность, Александр Исаевич старается меня развлечь, смягчить. Раскрывает передо мной французский журнал "Экспресс" с опубликованными на его страницах "нашими с ним" главами. Раскрывает на тех страницах, где Глеб и Надя Нержнны изображены во время своего свидания в тюрьме. На нас они, может быть, и не похожи, но очень трогательные".
      В Наре около часу ждем автобуса. И только в 9 часов вечера у себя в Борзовке! В комнате 7?. Затапливаем печку. Электричества не включаем. Только свеча на полу, чтобы не было видно света в окнах, хотя и занавешенных. А у двери стоят вилы...
      Ночью слышим, как моросит дождь. Но следующий день был в общем мягким, приятным, хотя солнце появлялось всего на несколько минут и дождь порой прогонял нас из сада. Но я и без того больше возилась в доме: приводила все в порядок, снимала занавески, прятала все ненадежней от мышей и от возможного весеннего затопления. А Александр Исаевич обкапывал и унавоживал почти не дающие плодов наши яблоньки.
      Среди дня нас посетили обнинцы во главе с Жоресом Медведевым. Жорес Александрович сделал несколько неплохих снимков.
      24 октября встали рано, в 5 часов утра. В начале 7-го уже выезжаем. Нас везет на своей машине один знакомый, который еще с вечера приехал к нам, как было с ним условлено. До свидания, Борзовочка, до следующей весны! Погода будто дожидалась, когда мы расстанемся с дачкой. Сразу резко изменилась. Дождь перешел в снег. Поднялся сильный ветер, который дул нам навстречу, не давая возможности водителю развивать скорость более 40 километров в час. Я нервничаю, потому что рискую опоздать на поезд (во второй половине дня я должна быть в институте). А тут еще мой муж принялся учить меня, как завести остывшую машину, если она заупрямится, когда поеду встречать его в Рязани на вокзал. Крутя ручкой и с закорачиванием! Наш водитель попытался было остановить его ("Это уж слишком!"). Однако моего мужа это не остановило. Позже он сказал мне о нем по этому именно поводу: "Он - бабий угодник". И сказал с гордостью: я, дескать, не таков!
      Ближе к Москве буря утихла. Машина сделала рывок и помчала нас со скоростью 90 километров в час. Уже в Москве при переезде с Ленинского проспекта на проспект Вернадского попали в огромную лужу, протянувшуюся на добрую четверть квартала. Выезжали из нее, замерев, на первой передаче. После купанья мотор стал глохнуть, а тормоза - работать на один бок. Александру Исае-вичу это послужило поводом лишний раз убедиться, что ездить можно от нас только по Ленинскому проспекту. Он любит этот путь еще и потому, что может лишний раз посмотреть на дом на площади Гагарина, который в свое время1 строил...
      1 С осени 1945 до лета 1946 года.
      Несмотря на все препятствия, без 10 минут восемь я была посажена Александром Исаевичем в ташкентский товарно-пассажирский поезд (через два года мы будем ехать в нем вместе, но по очень грустному поводу), в 12 часов была уже дома, а в 3 часа ушла в институт читать очередную лекцию.
      Стоило нам распрощаться с нашей дачкой, как наступила зима. Мороз до 10° ниже нуля. Ветер. Поземка. И в такую погоду надо встречать мужа на "Денисе"! Ко мне в тот день, 28 октября, пришла Наташа Радугина, мой верный помощник в самых трудных делах. Чередуясь, мы раз по 10-20 крутили ручкой, предварительно закоротив аккумулятор. Наконец, ура, машина завелась. Были очень с ней рады и очень горды.
      Когда везла мужа домой, он спросил у меня, когда я убрала проволочку с аккумулятора. Я ответила, что после того, как вода нагрелась до 40°. "Это очень плохо, ты могла разрядить аккумулятор!" (Оказывается, ее нужно было убрать тотчас же после того, как машина завелась.)
      И действительно, остановив "Дениса" у дома, чтобы выгрузиться, мы уже от стартера его не завели, снова крутя ручкой. И сразу же радость встречи потускнела. И лишь через несколько дней пришла обоюдная теплота. А подумать: народу приехало мало, было много вполне доступных такси, да и громоздких вещей не было. В каждой руке у Александра Исаевича было по две вещи: портфель, рюкзак, чемоданчик и пишущая машинка (он вообще не любил пользоваться большими чемоданами).
      Из Москвы приехала новая "игрушка" - диктофон. Мы ее сразу же назвали "Дикки". В нем было много всевозможных приспособлений. Теперь будет мне легко печатать с него на машинке: нажал кнопку (можно даже ногой на педаль) - остановка, снова нажал - пленка крутится снова, и очень легкая перемотка...
      Александр Исаевич привез из Москвы много вырезок из иностранных газет и журналов о "Круге" и о "Раковом корпусе". Дел теперь хватит!
      На следующее же утро после приезда мужа мы с ним слушали по "Голосу Америки" рассужде-ния какого-то профессора (кажется, Холдера), что в СССР теперь в литературе - не только соцреа-лизм, есть еще Солженицын. Что, кроме политической окраски произведений, для Солженицына характерно еще и то, что он каждого героя показывает не как политическое лицо, а просто как человека. В этом профессор X. видит продолжение традиций русской классики.
      Какая же у Александра Исаевича на очереди работа? Подходит срок сдачи в Мосфильм его сценария.
      В свое время я описывала, как возникла у моего мужа идея написать сценарий "Тунеядец". Это было связано с аварией, которую он сам потерпел со своим "Денисом" и с его ремонтом. Теперь он очень рад, что тогда же, под настроением, набросал начало сценария. Благодаря этому смог сразу войти в него.
      И все-таки Александр Исаевич пишет сценарий, насилуя себя.
      "Это - не нравственно: писать то, что можно не писать", - говорит он мне. Иногда с вечера слышу от него: "Не представляю, как это я завтра буду работать над сценарием". Но приходит утро, и что-то все-таки получается... "Наконец, кажется, пишется..."
      В общем, Александр Исаевич так и проработал над сценарием без энтузиазма. 11 ноября сценарий в рукописи готов. Муж садится печатать его на машинке. А 17 ноября мы узнаем, что Веронике был дружеский звонок: советовали, чтоб Александр Исаевич дал сценарий вовремя, а то могут придраться (ведь ему уже дважды продляли срок сдачи!). Но и без "дружеских" советов сценарий уже у конца. Муж дает мне прочесть. Мне нравится: очень живые герои, забавный сюжет!.. Даем прочесть маме. Маме - второй читательнице - сценарий тоже понравился, много смеялась... 22 ноября Александр Исаевич повезет сценарий в Москву, сначала покажет друзьям, а 26-го (срок сдачи) отдаст в Мосфильм. Несколько страниц Александр Исаевич сделал вставными: можно читать с ними и без них (нумерация у них своя). Друзьям даст читать полностью, а в Мосфильм пойдет без дополнения.
      Еще в начале ноября Александр Исаевич виделся с Эрнстом Сафоновым. Узнал от него, что летом рязанские деятели уговаривали рязанских писателей дать в "Приокскую правду" статью против Солженицына. Но те... устояли. В настоящее время прямых указаний насчет мужа Сафонов не получает, но чувствует: рязанских деятелей очень давит, что Солженицын живет у них.
      Под влиянием этого разговора у Александра Исаевича родилась мысль предложить Рязанскому отделению в одну из ближайших "пятниц" почитать рязанским писателям "Раковый корпус". Понятно, Сафонов ничего сам не решит, будет советоваться. Ну и пусть! 12 ноября в Рязанское отделение пошло письмо:
      "Уважаемый Эрнст Иванович!
      Около двух лет назад секция прозы Московского отделения СП провела обсуждение 1-й части моей повести "Раковый корпус". В обсуждении приняло участие около восьмидесяти писателей, среди них многие с выдающимися именами. Автору было весьма поучительно и интересно получить такой широкий профессиональный отзыв о своей тогда еще не законченной работе.
      Судьба повести сложилась так, что, несмотря на постоянное желание "Нового мира" напечатать ее, она до сих пор не могла еще появиться на его страницах. Это очень сузило круг читателей повести, а также (особенно для автора) и круг критики ее.
      Я предлагаю Вам на одной (или нескольких) из "пятниц", проводимых вашим Рязанским отделением СП, устроить читку глав из моей повести "Раковый корпус". Мне хотелось бы познакомить хотя бы с отрывками из этой повести моих коллег по областной писательской организации и группирующихся вокруг нее начинающих авторов. Для рязанской же писательской организации это естественное и привычное дело: знакомиться с последними работами своих авторов и высказывать им свои мнения и критические замечания.
      Я буду признателен Вам, если Вы сумеете выделить для этого какие-то из "пятниц" предстоящей зимы, а может быть, первую - даже в течение ближайшего месяца?
      С уважением (автор)".
      Ответа на это письмо не последовало.
      Возвращаясь к тому разговору, который состоялся у Александра Исаевича с Сафоновым, упомяну еще об одном. Сафонов спросил у Солженицына:
      - Как будет РСФСРовская писательская организация реагировать на ваше 50-летие?
      - Да никак не будет реагировать, - убежденно ответил Александр Исаевич. - Не заметят - и все.
      А между тем приближающееся 50-летие моего мужа уже носится в воздухе. Многим так не терпится скорее поздравить Солженицына и выразить ему свои чувства, что первые поздравления пришли за целый месяц1 до юбилея. А Елизавете Денисовне Воронянской показалось мало выразить свои чувства в словах, от нее пришел... ковер! да еще ярко-красный!.. Мы уже знаем точку зрения мужа на подарки: "Всякий подарок пытается формировать нашу жизнь и сознание сторонне ей, внешне для нее, вопреки нашей воле..." и т. д. А потому не приходится удивляться, что ковер тут же был отослан назад.
      1 19 ноября 1968 года.
      В этот день, 13 ноября, произошло и еще одно событие: к нам из Москвы приезжала Е. Светлова с еще одной знакомой на своей "Волге", о чем-то надо было срочно сообщить Александру Исаевичу. Мама, как и всегда, проявила максимум радушия и накормила приезжавших вкусным обедом. (Знала бы она, кого она угощала!)
      Муж остался недоволен мною, что я не столько интересовалась причиной приезда неожиданных гостей, сколько сетовала, что я с ними не повидалась (была в это время в институте).
      В тот год в ноябре бывали хорошие, довольно теплые дни. Воспользовавшись одним таким днем, мы поехали в Давыдове и Солотчу. Погуляли в сосновом лесу, съездили на любимый наш косогор за монастырем, повидались с Агафьей Ивановной и договорились, что Александр Исаевич снова немного поживет у нее зимой.
      После поездки особенно чувствуется, как недостает мужу в городе свежего воздуха. Голова нет-нет да побаливает. То и дело видишь его с холодной грелкой, которую держит левой рукой у головы, а правой пишет.
      По вечерам мы слушаем чтение по Би-би-си "Ракового корпуса". А однажды прорвалась радиостанция "Свобода" - как раз тогда, когда читался "Раковый", 5-я глава. "Свобода" передает все подряд, без пропусков.
      Закончив чтение 1-й части "Ракового корпуса", Би-би-си дало 21 ноября 20-минутную передачу, посвященную рецензиям английских критиков на тот же "Раковый корпус". Отзывы, как правило, хвалебные. В связи с некоторыми высказываниями Александр Исаевич пошутил:
      - Теперь они разъяснили мне, почему у нас "Раковый корпус" не хотят печатать.
      Эту передачу удалось записать на диктофон. Сразу же, чередуясь, расшифровали ее, перевели на машинописный текст. Александр Исаевич возьмет эту запись с собой в Москву (ведь там Би-би-си глушат нацело!).
      22 ноября муж повез "Тунеядца" в Москву.
      Совпало так, что в Мосфильм Александр Исаевич должен был принести сценарий 26 ноября, а 25 ноября, накануне, "Правда" в редакционной статье одобрила "Литературную газету", которая осудила "антиобщественную, очернительную позицию, занятую Солженицыным и рекламируемую буржуазной пропагандой". В связи с этим он особенно досадует, что связался с Мосфильмом, "Зачем к крупному - мелкое?" - говорит он.
      Режиссер Алов от сценария в восторге. Хоть прямо ставить! Лишь бы разрешили! Говорит, что в его практике таких полностью готовых вещей было всего две-три!
      Солженицын сдал в Мосфильм три экземпляра сценария. Из них два сразу же пошли наверх: один - в управление Мосфильмом, к Сурину, второй - в ЦК. Из ЦК очень скоро последовал звонок. Звонил некто Соловьев. Смысл был такой: Солженицын - его любимый прозаик, но на этот раз с первых же страниц - полное разочарование... Не хотелось бы поднимать шума. Лучше бы отказало само творческое объединение...
      И оно в самом деле через некоторое время отказало. 10 декабря к нам в Рязань приедет оттуда представительница1. Привезет назад два экземпляра сценария и сообщит Александру Исаевичу о решении расторгнуть с ним договор с оставлением ему 25% аванса, которые он уже получил. Она же расскажет, что на обсуждении в Мосфильме сценарий хвалили. Пашка - великолепное открытие... У Элли - некоторая прямолинейность... Понравилась сценарная форма, зрительность...
      1 Вдова Скуйбина.
      Пришло и два официальных документа:
      "...сценарно-редакционная коллегия VI творческого объединения, рассмотрев представленный Вами первый вариант литературного сценария "Тунеядец", к сожалению, не может считать его приемлемым.
      В связи с этим действие договора прекращается с оставлением выплаченного Вам первого аванса в сумме 1500 р..."1.
      Еще один: заключение сценарно-редакционной коллегии VI творческого объединения 26.12.68. "...Редакционная коллегия отметила достоинства представленного сценария - его комедийность, интересно выписанные образы главных героев - Пашки и Элли - и некоторых эпизодических персонажей, решенные остроумно, с полным владением и кинематографической комедийной формой эпизоды автомобильных гонок и сцены в лесу.
      Однако атмосферу, в которой развивается главная сюжетная линия сценария, сценарно-редакционная коллегия считает принципиально неприемлемой. Прежде всего это относится к сценам, в которых изображается предвыборная кампания и сами выборы в народные судьи. Если линия взаимоотношений Пашки и Элли - основная в сценарии - написана в ключе лирической комедии, то сцены, посвященные предвыборной кампании и выборам, решены сатирически и с той мерой заострения, которая мешает им органически влиться в произведение... В связи с этим сценарно-редакционная коллегия расторгает договор с А. Солженицыным"2.
      Мой муж даже доволен исходом дела. Теперь он свободен от Мосфильма, от сценария, от того, чего можно было вообще не писать...
      Впрочем, кое-кто из очень серьезных читателей сценарий оценил. Так, например, Лидия Корнее-вна писала Александру Исаевичу: "Вещь - на мой взгляд - создана мастерски: может по фабрике ходить гоголем... Замечателен Пашка. Замечателен Бригадир - фигура реальная и в то же время символическая"3.
      1 Мосфильм, 09.12.68.
      2 Мосфильм, 26.12.68.
      3 Чуковская Л., 24.11.68.
      Когда 29 ноября Александр Исаевич увиделся с Твардовским, решение Мосфильма еще известно не было. Александр Трифонович заинтересовался сценарием. Подумывал, нельзя ли его напечатать. Попросил Александра Исасвича дать его ему и редакции "Нового мира" прочесть, приговаривая при этом: "Право первой ночи - нам!"
      Солженицын дал Твардовскому "Тунеядца", вынув оттуда наиболее крамольные вставные листы, как сделал это и для Мосфильма. И даже несмотря на это, возвращая спустя три недели сценарий автору, Александр Трифонович пошутил: "Ну что я могу сказать?
      Сажать вас надо, и чем скорей, тем лучше". Однако Александр Исаевич не мог не почувствовать, что сценарий Твардовскому понравился...
      Еще Александр Исаевич говорил с Твардовским относительно того, нельзя ли еще заплатить за "Раковый корпус"? Ведь его уже набирали! Александр Трифонович тотчас же предложил Александру Исаевичу свои деньги.
      - Сколько вам надо? Тысячу?.. Две?.. - спросил Твардовский, - Моя сберкнижка - ваша сберкнижка!
      Александр Исаевич разъяснил, что ему нужны официальные поступления. Того и гляди еще прослывет тунеядцем! Какие-то лекторы так уже говорят...
      Александр Трифонович обещал подумать. В результате через некоторое время он примет от Солженицына заявление; столько-то денег получить удастся, хотя главный бухгалтер "Известий" ("Новый мир" подчиняется бухгалтерии "Известий") будет удивляться, зачем это Твардовский материально поддерживает Солженицына?..
      Беседовал в тот раз Александр Исаевич и с Лакшиным по поводу его последней статьи в "Новом мире" о "Мастере и Маргарите" Булгакова. У меня сохранилась запись, сделанная мужем, того, что он сказал Лакшину:
      "Вообще, я считаю Вас критиком первого ранга, независимо от перегородок между столетиями (XIX-XX). Ваши статьи особенно ценны и приятны тем, что каждую строчку, абзац читаешь с наслаждением, как художественное произведение. Все статьи Ваши мне нравились, но в последней, о "Мастере и Маргарите", мне кажется, Вы недобрали одного этажа, археологического этажа; еще можно было глубже копнуть. Очень сложный роман, он требует очень глубокого объяснения. То, что Вы написали, все очень интересно - трактовка, что дьявольскую силу он применяет как мысленную расправу за справедливость. Однако мне кажется, что там есть еще какое-то более глубокое и серьезное объяснение всего этого, двух вопросов:
      1) использование дьявольской силы;
      2) евангельская история.
      1. Это выходит у Булгакова за рамки этого романа, это вообще его какое-то распутное увлечение, какая-то непозволительная страсть, проходящая через его произведения, начиная с "Дьяволиады", где это уже чрезмерно и безвкусно даже. В этом отношении он как-то напоминает Гоголя. Вообще, Булгаков есть вновь родившийся Гоголь. И такое удивительное повторение нескольких важнейших сторон таланта совершенно изумляет. И в своем пристрастии к нечистой силе он тоже повторяет Гоголя, повторяет его и в юморе, и во многом другом.
      2. Если бы это была попытка объяснить просто, с точки зрения художника, всем известную легенду - это было бы одно. Но если в этом самом произведении так восхваляется нечистая сила и так унижается Христос, - тут тоже надо что-то выяснить. Один мой знакомый сказал, что это - евангельская история, увиденная глазами сатаны.
      И вот соотношение этих двух струй (нечистой силы и Бога) в одном романе заставляет осторожно к этому отнестись - что-то здесь еще надо объяснять!.."
      Вскоре после возвращения домой Александр Исаевич присутствует на собрании Рязанского отделения СП. В числе других вопросов был и такой: о плане напечатания произведений рязанских писателей в 70-м году в издательстве "Московский рабочий". Под конец Сафонов сказал: "Еще 25 листов остается свободных". "Как раз для "Ракового корпуса", - подумал мой муж. Но даже о его предложении почитать главы из повести на том совещании и не вспомнили.
      Между тем в те же дни к нам пришло одно запоздалое письмо с реакцией на статью в "Литературной газете" "Идейная борьба. Ответственность писателя". Дать хотя бы его прочесть рязанским писателям! Автор письма писал: "Неужели верно, что будто бы Вы - как пишется в газете: "...свои литературные способности... мог отдать Родине... мог бы, но не пожелал..."
      Кто и как понимает подлинные интересы Родины - безвестный автор той статьи или автор "Ивана Денисовича", "Ракового корпуса", "В круге первом"?1.
      1 Смердов М. К, 23.11.68.
      На этот вопрос Александр Исаевич получит многоголосый исчерпывающий ответ в дни своего юбилея.
      С конца ноября но Москве стали ходить открытки с фотографией Александра Исаевича (работы В. Быкова, но, к сожалению, зеркальное изображение ее) с надписью:
      "11 декабря 1968 года А. Солженицыну - 50 лет".
      (Позже мы познакомились с человеком, который эти отпечатки сделал. Он только что потерял сына; работа эта его как-то еще и отвлекла).
      В результате о юбилее узнало множество людей.
      Уже 4 декабря пришли две телеграммы с поздравлениями, причем одна на немецком языке из Швейцарии. Потом, 7 декабря, из Праги. В тот же день очень трогательное и вообще замечательное письмо от математика Ю. И. Левина из Москвы. Оно легло в специальную "Юбилейную" папку (№ 60) под номером 15. Основной же поток поздравлений начнется 10 декабря, в канун юбилея.
      Еще до того, 5 декабря, к нам приехали трое ленинградцев, привезли совершенно уникальный подарок - двухтомник в солидном переплете с надписью на титульном листе: "А. И. Солженицын в русской критике". Надпись была сделана так, что создавалась полная иллюзия: это напечатано в типографии. Мы просто ахнули! Сколько же стараний приложили две женщины и муж одной из них, чтобы так тщательно все подобрать и перепечатать! Пожалуй, самым редкостным в этом сборнике были школьные сочинения о "Матренином дворе".
      Вечером 10 декабря приехала на скромное празднование (муж никого другого не хотел) Вероника, привезла много писем и подарков. Среди последних самым остроумным был белый вязаный шарф с ввязанным в него темным клеймом Щ-854. Рассказала, что в Москве ее одолели, последние дни без конца звонят, выпытывая адрес Александра Исаевича.
      В тот день телеграммы приносили нам много раз, причем целыми пачками. Всего за этот день кануна пришло 107 поздравлений!
      Утро 11 декабря началось с того, что пред очи Александра Исаевича предстал вожделенный столик-каталка, два этажа которого были заняты праздничной корреспонденцией и подарками. Лежал здесь и фотоальбом его портретов, на котором было крупно выгравировано - "50" и мелко - "от жены".
      Несмотря на эмоциональный подъем, сказался привычный у Александра Исаевича во всем рационализм. Весь день прошел у нас по-деловому. Идет раскладка телеграмм по времени подачи, чтение их и писем, печатанье списков корреспондентов. Вероника, Александр Исаевич, еще одна наша юная помощница и я - все заняты разборкой, нумерацией писем, телеграмм, их чтением, статистикой поздравлений: число писем, телеграмм, подписей, отдельно от писателей и т. д.
      В этот день пришло... 207 поздравлений! Нам потом рассказывали, что в Москве некоторые приемщицы телеграмм тут же на месте исправляли адрес: "Касимовский - это его старый адрес!" Такое было множество телеграмм!
      Конечно, много поздравлений от знакомых и друзей, но большинство - от неизвестных нам людей. Обращали на себя внимание телеграммы за подписью литературных героев Солженицына: Нержина, Костоглотова и других. Кое-кто, по-видимому, не рисковал ставить свою истинную фамилию. Были и такие подписи: племянница, дети Сима... Иногда придумывались совершенно невероятные фамилии; вот как в этой телеграмме, например, пришедшей из Каунаса: "Дорогая Наталья Алексеевна в день пятидесятилетия разрешите пожелать вам и Александру Исаевичу доброго здоровья всех возможных благ и самосущных радостей разрешите сказать вам о признательности - Культяпкина".
      Позже я узнала, что фамилии литературных героев в качестве подписи понадобились еще и тем, кто захотел послать Солженицыну не одну, а несколько телеграмм.
      Среди дня привычный ритм был нарушен. Вдруг приехала из Москвы некая Великанова с двумя огромными пирогами. Она оказалась тещей недавно посаженного Бабицкого и потому была скрепя сердце принята моим мужем. Зато когда вечером ее примеру последовал то ли ее сын, то ли зять - дальше вестибюля ему проникнуть к нам не пришлось! Что же до пирогов, то у нас и без великанов-ских было их достаточно. Моя мама один испекла даже специально для служащих нашего почтового отделения, которым так тяжко достался юбилей!
      Вечером пришла телеграмма из Италии, которая нас буквально потрясла, ибо подписи на ней были: Альберто Моравиа, Эдуарде де Филлиппо. Пришла также поздравительная телеграмма от Союза писателей Чехословакии; от Рязанского и от Воронежского (их уж, конечно, не похвалят!) отделений писателей.
      11 декабря была среда - день выхода "Литературной газеты". Но... "напрасно искал я тебя среди юбиляров в литературной газете, не упомянули о твоем 50-летии", - напишет нам уже весной Янош Рожаш1.
      А мать Павла Литвинова скажет об этом так: "Вот как прошел день Вашего рождения. Утром достали "Литературку" - и сохраним ее навечно. Когда-нибудь ее будут демонстрировать вместе с отчетом Российской академии, когда Толстого не избрали академиком. .. вечером мы взяли и прочли Ваш, может быть, самый любимый мной рассказ - "Матренин двор". И можно ли быть ближе? Чувствовали ли Вы, что мы с Вами? (Как раз из пересыльной тюрьмы отправили Костю и Павла)"2.
      1 Рожаш Янош, 17.05.69.
      2 Литвинова Ф. П., 13.12.68.
      Итак, "Литературная газета", как Александр Исаевич и предполагал, не заметила юбилея Солженицына. Зато заметила его американская "Нью-Йорк таймс", где в этот самый день была помещена статья "Солженицыну пятьдесят".
      "Несколько лет назад на небосводе русской и мировой литературы неожиданно появилась новая звезда. Своим первым романом "Один день Ивана Денисовича" А. Солженицын утвердился как великий литературный мастер. Короткие рассказы и романы, которые затем последовали - особенно недавно вышедшие "В круге первом" и "Раковый корпус", - послужили только для усиления его права на место в ряду других русских художников слова и выразителей русской совести.
      В его 50-летний юбилей читатели многих стран выразят ему свое уважение, но мало кто осмелится сделать это на его Родине, где он все еще находится. Вместо того чтобы пользоваться почетом в СССР, Солженицын там фактически пария. В последние годы на него постоянно клевещут в советской прессе; он находится под полицейским надзором; и все его последние произведения недоступны тем читателям, для которых они главным образом написаны, - народу Советского Союза. Среди его соотечественников очень распространен страх, что он может разделить судьбу Синявского и Даниэля, что он может быть арестован, осужден и снова послан в каторжный лагерь, так как его книги опубликованы за границей.
      Если бы Солженицын повернул свой талант на создание трафаретных оптимистических пропагандных произведений под рубрикой соцреализма, он был бы одним из самых уважаемых и богатых советских граждан. Но вместо того он упорствует в том, чтобы отражать советское общество в неискажающем зеркале и брать на себя все опасности и испытания, которые, как он знает, обрушат на него советские правители, которым не нравится то, что показывает зеркало".
      А на следующий день "Голос Америки" дал специальную передачу "К 50-летию Солженицына". По-своему поздравило в те дни Александра Исаевича и Би-би-си, пообещав начать на предстоящей неделе чтение второй части "Ракового корпуса".
      К нам продолжают идти телеграммы. 13 декабря пришло поздравление от писателя Генриха Белля. Муж уже послал ответные телеграммы чехословацкому Союзу писателей, А. Моравиа и Эдуарде де Филлиппо, а теперь он составляет по-немецки телеграмму Беллю: "Дорогой Генрих, благодарю за Ваши любезные пожелания. Радостно сознавать, что при всех различиях в нашем поколении, писатели между собой едины. Следовательно, человечество также имеет общее этическое направление. Сердечно жму руку. Солженицын".
      Много писем приходит с запозданием. 17 декабря я записала в дневнике: "Пришло много поздравительных писем, среди них одно очень гадкое - пока единственное (№ 480)".
      Письмо это, брошенное в наш дверной почтовый ящик, было без подписи и напечатано на машинке. В нем были такие слова: "Не люблю предателей. Вы отпраздновали свой день рождения, а спустя 10 дней мы будем праздновать ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ТОВАРИЩА СТАЛИНА. ЗА ЭТОТ ДЕНЬ МЫ ПОДНИМЕМ ПОЛНЫЕ БОКАЛЫ!!! ИСТОРИЯ ВСЕ И ВСЕХ ПОСТАВИТ НА СВОЕ МЕСТО. Заслужив признание Запада, вы приобрели ПРЕЗРЕНИЕ своего народа. Привет Никите - другу вашему".
      По-видимому, случайно была в самый день юбилея подписана Александру Исаевичу книжка "Судьба русской сказки"1 ее автором - Э. В. Гофман-Померанцевой. Вот ее автограф: "В данном случае фольклористу Солженицыну, которому в баснословные ифлийские годы я, не зря, авансом поставила пятерку".
      1 Гофман-Померанцева Э. В. Судьба русской сказки. М. "Наука", 1965.
      Спутав дату, 21 декабря к нам приехала из Москвы с большим японским альбомом в качестве подарка Н.Г. Снесарева, с которой уже знакомы читатели моей предыдущей книги. С опозданием отмечали 50-летие Солженицына русские эмигранты.
      В газете "Русские новости" от 4 апреля 1969 года была напечатана статья "Литературный вечер". В ней писалось:
      "В зале Русской консерватории состоялся вечер, посвященный творчеству советского писателя Солженицына, по случаю недавно исполнившегося 50-летия дня его рождения".
      Георгий Адамович указал, что, вопреки установившемуся мнению о том, что великая русская литература кончилась на "Хаджи-Мурате" Толстого, при чтении книг Солженицына возникает впечатление, что русская литература продолжается!
      Дело вовсе не в том, как эти романы написаны, безукоризненно ли их построение, безупречен ли в них язык, не следовало ли бы кое-что в них сократить или изменить, - нет, дело исключительно в том, что книги Солженицына захватывают глубиной мысли, острой проницательностью и, главное, неподдельным, неотразимым сочувствием к человеку перед лицом судьбы.
      Константин Померанцев в длинной речи, прочитанной по рукописи, выразил уверенность в том, что, подобно гетевскому Мефистофелю, "творящему зло, превращающееся в добро", жестокие условия содействуют духовному возвышению человека.
      Диссонансом прозвучала речь Вейдле. Не прощая Солженицыну того, что он "ровесник октяб-ря", Вейдле обвиняет его в лексических ошибках (искажение слов) и в недостатке образования...
      В заключение Борис Зайцев прочел несколько "миниатюр", рассказиков Солженицына. В "Утенке", которого автор держит на ладони, замечательны слова: "Мы полетим на Венеру, мы одолеем космос, но никогда, ни в одной колбе, нам не удастся воспроизвести такого утенка с такими перепончатыми лапками и розоватым клювиком!"
      Опоздала, как мы помним, поздравить Снесарева, совместив зато свое поздравление к юбилею с новогодним. В нем были такие слова: "Мы лишены радости Вас читать - нет слов выразить наше огорчение - но наши потомки, которые будут хорошо Вас знать как писателя, все же нам позавидуют: ведь мы - Ваши современники и можем сказать Вам: "С Новым годом, Александр Исаевич! С днем рождения! Будьте счастливы!"
      Но самым последним, и не по своей вине, поздравил Александра Исаевича Корней Иванович Чуковский, поздравил посмертно. Это неотосланное вовремя письмо было обнаружено при разборке материалов уже после смерти Корнея Ивановича: "Дорогой Александр Исаевич! В дни Вашего праздника я был дьявольски болен... А хотелось написать большое письмо - длинное признание в любви. Сейчас мне полегчало, но длинное письмо мне еще не под силу поэтому я скажу в двух словах, как горжусь я нашей дружбой и как я радуюсь, что Вам всего только 50 лет. Обнимаю Вас, целую и приветствую Вашу милую семью.
      Ваш (подпись)1".
      18 декабря мы с мужем в Москве. К этому времени я сделала выборку из "Юбилейной почты", напечатала самые впечатляющие телеграммы. Их с интересом читали наши друзья и знакомые. А еще читали письмо в "Литературку" Александра Исаевича, которое было уже распечатано в большом количестве экземпляров: "Я знаю, что Ваша газета не напечатает единой моей строки, не придав ей исказителъного или порочного смысла. Но у меня нет другого выхода ответить моим многочисленным поздравителям иначе, как посредством Вас. Читателей и писателей, приславших поздравления и пожелания к моему 50-летию, я с волнением благодарю. Я обещаю им никогда не изменить истине. Моя единственная мечта - оказаться достойным надежд читающей России"2.
      1 Чуковский К.И., 12.12.68.
      2 Солженицын А. - редакции "Литературной газеты", копия - журналу "Новый мир", 12.12.68.
      Когда были у Копелева, то Александр Исаевич сделал автографы на многих копиях своего письма - своим поздравителям, которым могли их передать. Еще у Копелевых читали "Шутки Самиздата", где ему были поздравления от газеты "Правда", от самиздата и даже... от Сталина...
      "Поражены Вашей способностью, дожив до 50-ти лет, писать правду. Просим поделиться опытом страницах нашей газеты. Редакция "Правды".
      "В год Вашего 50-летия по количеству и качеству выпускаемой продукции мы заняли первое место в мире. Надеемся сотрудничать Вами ближайшие 50 лет. САМИЗДАТ".
      "Кацо! Дарагой! Большое спасибо уточнение отдельных деталей моей замечательной биографии. Нэ плохо, очень нэ плохо, поздравляю! Иосиф Джугашвили".
      В тот день, 18 декабря, мы с мужем побывали в "Новом мире". Там нам пришлось разбирать огромную почту. Каких только не было там поздравлений! Даже есть телеграмма... от "Посева"!
      А В. Лакшин подарил Александру Исаевичу маленький двухтомник "Ракового корпуса" в издании "Посева". Как бы не самый дорогой ему в тот юбилей подарок!
      Заглянем же и мы с читателем в юбилейную почту!
      "От всей души поздравляю полувеком. Пожалуйста, не откладывайте перо. Поверьте, не все любить умеют только мертвых".
      "Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя, более долгожданного и необходимого, чем Вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят и лечат душу. Вы вернули русской литературе ее громовое могущество. Лидия Чуковская".
      "Дорогой Александр Исаевич, поклон Вам в день Вашего рождения. Ваши романы - Библия эпохи. Живите долго, счастливо".
      "Разрешите поздравить пятидесятилетием и пожелать и в дальнейшем быть автором только тех произведений, под которыми не стыдно подписаться".
      "Низкий поклон Вам, великий художник".
      "С гордостью, любовью и тревогой следим за Вашей жизнью. Многих лет Вам и твердости духа".
      "Дорогого Александра Исаевича, замечательного писателя, человека, поздравляю от всего сердца. Низкий Вам поклон за великое мужество, которое позволяет выстоять всем нам. Обнимаю Вас. Александр Галич".
      "Поздравляем пятидесятилетием дорогого Александра Исаевича Солженицына, замечательно-го мастера и надежду русской литературы. Пусть и впредь звучит Ваш мужественный голос и правдивое слово, и пусть оно станет общим достоянием".
      "Горячо поздравляем пятидесятилетием любимого писателя, бесстрашно говорящего правду, несмотря ни на что".
      "Дорогой Александр Исаевич! Очень трудно Вас поздравить, трудно находить слова, способные в наше время выразить то высокое уважение, с которым к Вам относятся люди, не отрекшиеся от человечности, доброты, справедливости. Вы - опора многих душ и укор им. Все, что Вы сделали и делаете, имеет не только литературную ценность. Это надежда на пути от той духовной оторопи, в какой сейчас застыла страна. Да будет Вам светло. Киевляне".
      "Дорогой Александр Исаевич, поздравляем и желаем Вам доброго, крепкого здоровья, прочного и беспрепятственного общения с читателями и долгих лет творчества, такого нужного людям. Спасибо Вам".
      "Дорогой Александр Исаевич, великий народ, чтобы утвердить свое величие в годы наибольшего морального упадка нации, дает миру титанов. Горжусь тем, что и мой народ оказался способным на это. Преклоняюсь перед Вашим титаническим талантом, желаю ему в день Вашего пятидеся-тилетия цвести и плодоносить еще многие и многие годы. Петр Григоренко".
      "...Чтоб мы долго-долго еще были вашими читателями и отпала бы нужда быть вашими издателями".
      "...Жить в одно время с вами и больно, и радостно".
      "...Читаем Ваши книги на папиросной бумаге, оттого они нам еще дороже. И если за свои великие грехи Россия платит дорогой ценой, то, наверное, за великие ее страдания и еще, чтоб не упали совсем мы духом от стыда, посланы в Россию Вы..."
      "Дорогой Александр Исаевич, с Вами наша любовь, бесконечное уважение и благодарность. Без Вас и Ваших книг мы не живем сегодня и не мыслим будущего. Желаем Вам долгих лет, здоровья и здоровья. Студенты литфака".
      "...Живите еще пятьдесят, не теряя прекрасной силы Вашего таланта. Все минется, только правда останется... Всегда Ваш Твардовский".
      Прочтя даже эту вот малую долю от того, что было сказано Александру Исаевичу в дни его юбилея, легко понять те чувства, которые переполняли его тогда и о которых он, не таясь, написал в "Теленке": "Скажу, не ломаясь, в ту неделю я ходил гордый. Настигла благодарность при жизни и, кажется, не за пустяки"1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 246.
      Глава VI
      НА ПОДСТУПАХ
      Начало 1969 года означало для Александра Исаевича и начало работы над новым романом. Иностранные отклики на выход "Круга первого" и "Ракового корпуса" на Западе будут лишь подбодряющим фоном для нее.
      1 января, среди дня, мы перевезли на своем "Денисе" все необходимое к Агафье Ивановне в Давыдове. Устройство "берложки" решили считать символическим началом работы над "Р-17". А пока вернулись в Рязань и занялись сначала разборкой все еще юбилейных писем, а затем - иностранными статьями.
      Нашлось применение той "палехской" записной книжке, которую когда-то прислала мужу его почитательница Снесарева: он вносит в нее наиболее важные, меткие высказывания из иностранных рецензий.
      У нас заведено целых три новых папки:
      № 55 - выход романов (пресса);
      № 56 - выход романов (журналы);
      № 57 - выход романов (история, столкновения, предложения).
      Только за 68-й год в 55-й папке- 68 названий! Причем большая часть статей падает на четыре последних месяца, то есть на то время, когда романы уже стали выходить.
      В папке имеются вырезки или переводы статей из американских газет: "Нью-Йорк таймс", "Сетерди ревью", "Нью-Йорк таймс бук ревью", "Санди таймс", "Обсервер", из английских газет: "Таймс литерари саплемент", "Лайф бук ревью", "Паблишерс Уикли", из немецких газет: "Ди цайт", "Домино", "Штерн", "Шпигель", из французских газет: "Русские новости", "Монд", "Фигаро литерари", "Новель Обсерватер" и других.
      Отозвалась также швейцарская газета "Трибун де Женев". Были отклики и в Чехословакии: "Листи", "Зветова литература".
      Все отзывы - исключительно положительные! Спорящие между собой, кто похвалит больше!
      Что же касается самих книг, изданных на Западе на иностранных языках, то ранее других мы увидели итальянское издание "Круга" "Мондадори". Экземпляр этого издания привез в Москву итальянский издатель "Одного дня Ивана Денисовича" Эйнауди и передал его для Солженицына. Одновременно Мондадори просил у Солженицына разрешения опубликовать его пьесу "Свеча на ветру", перевод которой на итальянский язык уже сделан.
      А пока перед нами книга, озаглавленная "Ин примо черчио" ("В круге первом"). На этот раз автор уже не "Анонимо", как при издании в апреле 68-го "Ракового корпуса" ("Дивизионе канцеро"). Автор назван - Александр Солженицын.
      Со временем в нашей домашней библиотеке появится и изданный на английском языке в США издательством "Харпер энд Роу" "Ферст серкл" ("Круг первый"), и французское издание того же романа (издательство "Робер Лаффон"), и немецкое издание (издательство "Фишер ферлаг"). Причем заголовок последнего дан с немецкой основательностью: "Первый круг ада". Кстати, в ФРГ еще в начале лета в газете "Франкфуртер альгемайне Цайтунг" напечатан был рассказ Александра Исаеви-ча "Правая кисть". Придет к нам и изданный в Великобритании на русском языке в издательстве "Флегон Пресс" "Первый круг" с досадным заголовком, плохо звучащим на нашем языке: "В первом кругу". (По слухам, Флегон поддерживает тесный контакт с Виктором Луи.) Мы станем также обладателями "Ракового корпуса", изданного на английском языке в Великобритании издательством "Бодли хэд"; на немецком языке в ФРГ издательством "Люхтерганд" с предисловием Генриха Белля и, наконец, на русском языке издательством "Посев" в ФРГ. (Это последнее карманное издание в двух томах - было, как мы помним, подарено Александру Исаевичу В. Лакшиным.)
      На суперобложке английского издания "Ракового корпуса" в аннотации есть фраза: "Сам автор считает "Раковый корпус" самым важным своим произведением. На полях мой муж поставил знак вопроса и написал: "Врешь!".
      Нет, не "Раковый корпус" считал он самым значительным своим романом. Значительнее, с его точки зрения, был "Круг". Но, может быть, и не "Круг" станет в конце концов самым значительным романом Солженицына, а тот, к которому он только приступает?.. Жизнь покажет...
      Все перечисленные издания вышли осенью 1968 года, одно за другим. Когда перебираешь эти книги, невольно долее других задерживаешься на тех, что вышли на русском языке. И с горечью думаешь: зачем было быть такому?.. Зачем не у нас напечатаны эти книги?..
      В 1968 году вышла на русском языке еще и пьеса "Свеча на ветру" в Париже. Вот вырезка из газеты "Русские новости", в ней рекламируется пьеса, имеющаяся в продаже в книжном магазине "Офеня".
      И все-таки чтение и переводы статей-откликов на "Круг", на "Раковый корпус", вообще на творчество и личность Солженицына отнюдь не могут стать единственным серьезным занятием Александра Исаевича. Главное - писать роман. А он почему-то не пишется. Есть уединение у Агафьи Ивановны, есть и тишина, и обилие свежего воздуха. И все-таки почему-то не пишется. Ничего не поделаешь, придется пока писание романа отложить! Поскольку муж не мог жить без серьезного, без большого дела, он решает погасить долг но чтению "Нового мира". За последние два года очень его запустил. Самое время наверстать!
      Александр Исаевич принципиально отличал "Новый мир" решительно ото всех других наших толстых журналов. Вот, например, как он писал о нем одному из своих корреспондентов весной 1968 года: "Есть в нашей стране даже, такое понятие: "читатель "Нового мира" - это лучшая и светлая часть нашей интеллигенции. Не следует, впрочем, слишком и превозносить этот журнал: большие трудности в его работе приводят к неравноценности номеров и отделов, бывает совсем никчемное и даже неприятное - но это чаще в первых двух третях номера (по объему). Последняя же треть есть лицо .журнала - и там всегда все высоко, и формирует вкус, познания и даже душевный строй"1.
      1 Солженицын А. - Чистякову О.
      Читатель Чистяков, которому отвечал Александр Исаевич, незадолго до того переслал ему копию письма, направленного им Твардовскому и "Новый мир" и в газету "Правда", после того, как в этой газете 27 января 1967 года была напечатана статья, задевающая "Новый мир". Чистяков писал Твардовскому:
      "Статья эта очень огорчительна. По скоси профессии я далек, от литературных кругов, я инженер, но "Новый мир" - мой любимый журнал, и мне хочется сказать Вам несколько теплых дружеских слов.
      Я регулярно читаю "Новый мир" с ноября 1962 года... На мой взгляд, это лучший толстый журнал в нашей стране... Мне нравятся в нем все разделы. Это мой журнал. По-настоящему я полюбил "Новый мир" после "Одного дня" Солженицына. Со дня выхода журнала с этим произведением прошло уже свыше четырех лет, но я и сейчас читаю эту вещь с тем же чувством благодарности к автору и чувством преклонения перед его талантом, что и при первом чтении. Это - великое произведение. Я читал его несчетное число раз и, как это бывает с настоящей литературой, каждый раз находил в повести что-то новое, удивительно точное и емкое. Я благодарен Вам за то, что именно при Вашем редакторстве эта вещь увидела свет... Сложное это дело литература. Об одном и том же пишут Солженицын и Дьяков, а ведь небо и земля...
      Александр Трифонович! Мне бы хотелось, чтобы Вы поняли, как мы, читатели, ценим Ваш нелегкий труд редактора и как много мы ждем от журнала "Новый мир"1.
      Как видим, "Иван Денисович" не забывается...
      До середины февраля, время от времени наезжая домой, живет Александр Исаевич в "темной избе", где, как сам пишет об этом, он "мялся, робел приступить к "Р-17", очень уж высок казался прыжок, да и холодно было, не раскутаешься, - так часами по лесу гулял и на проходке читал "Новый мир", прочел досконально целую сплотку, более двадцати номеров подряд, пропущенных из-за... густой работы"2.
      1 Чистяков О С., 10.03.68, Актюбинск.
      2 Солженицын Л. Бодался теленок с дубом С. 266. 1 Солженицын Л Твардовскому А., 18.06.60.
      И сложилось у него цельное впечатление о журнале, высказанное и письме Твардовскому: "В этом году прочел подряд 20 последних номеров "Нового мира" (отставал) - и очень это сильно звучит! Это единственный памятник нашей культуры этих лет: ведь больше не по чему будет и судить, какие в эти годы все-таки жили люди"3.
      А приезжая в сильные морозы домой, Александр Исаевич продолжал разборку и раскладку материалов для романа, одновременно обдумывая, как лучше осуществить давний замысел. В моем дневнике время от времени встречаются некоторые упоминания об этом:
      11 января - С. думал утром уехать. Но мороз больше 20°. Остался. Стал делать раскладку разных материалов по конвертам. Говорит, что у него родилось решение дать четыре эпилога: 22 г., 37 г., 41 г., 56 г.
      12 я н в а р я - С. разбирает свои конверты, обдумывает главы.
      22 я н в а р я - С. занимается раскладкой.
      26 я н в ар я - С. все еще в Рязани. Продолжает раскладку по конвертам. С. обещает совершенно новую манеру письма в романе. У него задумано 12 разных входов в него...
      Весь этот январь по Би-би-си продолжалось чтение "Ракового корпуса". Последнее состоялось 2 февраля. Пообещали, что будут читать "В круге первом".
      В один из дней, когда Александр Исаевич был дома, 26 января, к нам прибежала взволнованная Наташа Радугина и, волнуясь, стала рассказывать... Вызывали ее двоюродного брата, занимавшего в Рязани довольно видное положение. У него спросили, знает ли он, что его двоюродная сестра дружит с Солженицыным, что ей посвящено произведение, напечатанное за границей.
      Как же, оказывается, можно все вывернуть! Некоторое время тому назад Наташа Радугина отпечатала для себя первую часть "Ракового корпуса" (да, кажется, еще и переплела его). Александр Исаевич сделал на этом ее экземпляре надпись: "Милой Наташе Радугиной..." И этот автограф приняли за посвящение! И сделали из этого факта далеко идущие выводы, вплоть до обыска 12 февраля 1974 года, то есть в день ареста Александра Исаевича перед его высылкой из страны. (Кстати, экземпляр "Ракового корпуса", о котором идет речь, побывал лишь в двух домах; кто донес - догадаться было нетрудно!) Ну и ну! (Нет чтобы вникнуть в суть дела! Впрочем, стоит ли удивляться? Ведь лжеинформация о Солженицыне приобретала все более и более невероятные формы! Пугала воображение! Так, например, московский лектор Борисовский, побывавший в тот январь в Рязани, на заданные ему вопросы о Евтушенко и Солженицыне ответил так: "Евтушенко - с нами, с вашим земляком - хуже, он не с нами. - И пояснил: - Солженицын старался напечатать у нас "Раковый корпус" и "Пир победителей" (?!). Переделать не согласился... Напечатано на Западе. (Что напечатано? "Пир победителей"? - Н. Р.)... Талантлив. Мы бы хотели, чтобы он был с нами".
      ...Если хотели, то почему же ничего для этого не сделали?..
      А в другой январский вечер, 29-го, когда муж был в Давыдове, к нам принесли телеграмму из города Владимира:
      "Поздравляю присуждением премии французских журналистов".
      Я тотчас же включила радио и очень скоро услышала по Би-би-си сообщение о присуждении мужу французского литературного приза 68-го года. А сам Александр Исаевич услышал об этом еще в дневной передаче Би-би-си. Однако столь торжественный момент приобрел несколько комичную окраску. В комнате, где жил Александр Исаевич, в это время находилась его хозяйка. Менее всего подозревая, что по радио говорят об ее жильце, Агафья Ивановна продолжала разговаривать с ним и в самый момент этого сообщения. Получился весьма своеобразный дуэт!..
      По случаю этого присуждения Солженицыну премии за лучшую иностранную книгу в Париже, в залах отеля "Пале-Рояль", в те же дни, его французскими издателями был устроен большой прием.
      Январь 1969 года оказался знаменателен для меня: я поняла, что моя деятельность не может быть исчерпана технической помощью мужу. Поняла, в чем состоит мое истинное призвание, какова цель всей дальнейшей жизни.
      В середине января я свалилась в постель в жестокой ангине. Мама хлопочет возле меня. Но мне все же так недостает прикосновения теплой ладони мужа ко лбу, его сочувственных слов... Нет, об этом лучше не мечтать, не думать вообще. Постоянная забота мужа - это не для меня. Надо посмотреть на свою жизнь открытыми глазами. Мне хоть и худо, но мысли идут своим чередом.
      Недавно я выписала из книги Синклера Льюиса "Эроусмит": "...смутная и страстная и ни перед чем не останавливающаяся потребность гения в уединении". На вопрос, гений ли муж, ответит будущее. Но нет сомнений, что он выдающийся писатель и необычный человек. А отсюда - и необычность его поведения. В частности, то, что мне всего болезненнее, - вот это стремление к творческому затворничеству. Тяга эта родилась у него очень давно. Передо мной одно из его фронтовых писем, написанное в марте 1943 года в период затишья: "Целыми днями пишу! В одном из разрушенных немцами домов отремонтировал себе такую комнату, что и в Ростове о такой не мечтал... Тишина и одиночество, о чем мечтал!" 1 А теперь муж даже говорит мне, что мог бы уйти в монастырь. Но если ему так необходимо творческое одиночество, то что же делать мне?..
      В той же книге Льюис пишет, что Эроусмит у своей первой жены "больше всего любил ее уменье делать свое присутствие весело-неощутительным". А у меня этой способности нет. Совсем недавно, приехав в Давыдово и почувствовав себя ощутимо лишней, я не вытерпела: "Тебе не нужна жена, тебе не нужна семья!.."
      - Да, мне не нужна жена, мне не нужна семья, мне нужно писать роман, ответил он в раздражении. А ведь роман-то у него как раз в то время не писался!.. На следующее утро, когда муж подошел ко мне с обычным приветствием, я сказала:
      - Считай, что у тебя нет жены.
      Он попытался оправдаться: что уж такого особенного накануне сказал?.. Но я решительно встала, оделась и, не выпив даже чашки кофе, выбежала из хаты и уехала в Рязань. Тот день был сочельник. Занималась со студентами, а на душе был камень.
      А в утро Рождества муж позвонил по телефону и ласковым голосом сказал, что уже приехал в Рязань и сейчас будет дома. Разумеется, я смягчилась. Мир был восстановлен. Но прочно ли это?..
      Я писала уже, что замечала, как меняется характер моего мужа, как растет его требовательность к людям, его самоуверенность, как меняются его оценки людей и их поступков, как много стал он им не прощать... Ушло в Лету то время, когда он писал мне, что "нет в мире виноватых"2. Теперь он, например, не прощает Твардовскому, что тот напечатал "Ивана Денисовича" лишь 11 месяцев спустя после его прочтения, не прощает мне, что удар 64-го года (наша первая личная драма) оказался для меня тяжелее удара 65-го (изъятие архива). Мне он вообще не прощает многого. В голове вдруг начали толпиться все его упреки последнего времени:
      "Ты, как Онегин, который всю жизнь метался, потому что не имел стержня жизни". (А я-то наивно думала, что любовь к мужу и есть этот стержень!)
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 09.03.43, действующая армия
      2 Солженицын А. - Решетовской Н., 20.11.56, деревня Мильцево.
      "Тебя испортили аплодисменты!" (Это - когда я выступала 20 лет тому назад в концертах...) "Вас неправильно воспитывали. Жена должна быть покорной!"
      "Вас, женщин, обманули. Во всем виновата женская эмансипация".
      "Жена должна быть Пенелопой!" (То есть терпеливо ждать.)
      Я понимаю: ждать, когда разлучают обстоятельства, которым противиться невозможно (война, тюрьма...). Но ждать, когда муж все больше нуждается в творческом одиночестве - это-то и есть настоящая пытка! Какой же может быть выход? Допустим, я уйду с работы, меня уже не будет держать в Рязани институт, но что, если и в этом случае я не смогу быть с мужем, чтобы не нарушать творческое одиночество, чтобы не сбить непрерывность его творческой работы?.. Кто может научить меня? Кто может что-нибудь посоветовать?..
      В те дни я читала "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя. Я споткнулась о фразу, которую все перечитывала и перечитывала, как бы находя в ней объяснение и оправдание своим горьким раздумьям: "Иногда смущенья, беспокойство душевное и уныние бывают Божьими попущениями, насылаемыми на нас для того... чтобы придумали сделать что-нибудь такое, чего бы никак не придумали..."
      Сколько лет меня мучит, что я не делаю чего-то самого главного! И вот 19 января в моем дневнике появляется запись:
      "Под влиянием Гоголя, размышлений начало кристаллизоваться решение, занятие, которое должно стать для меня главным в жизни".
      В самом деле! С момента признания мужа Твардовским я веду подробные дневниковые записи. Через мои руки проходит вся почта мужа, я читаю не только приходящие письма, но и все письма, которые пишет он. Наши фотоальбомы представляют собой своеобразные фотодневники. В папках множество рецензий на его книги, отклики на его письмо IV съезду писателей. А наговоренные магнитные ленты! Кто же когда-нибудь сумеет сплавить все это воедино, если не я, живой свидетель всего этого?..
      С осени 1961 года я добровольно взяла на себя роль летописца. Так почему же не сделать следующего, такого естественного шага: писать мемуары?.. И не просто по памяти, а по документам! Здесь пригодится и моя некоторая "ученость". Вот чем я буду заниматься, когда оставлю институт! Как это я не понимала, что, читая о великих людях, читая их письма, была на подступах к тому, чтобы самой начать писать о писателе уникальной судьбы о своем муже?!.. Я не подумала об этом даже тогда, когда совсем недавно читала пришедшее мужу письмо от Н. Г. Снесаревой: "...я долго колебалась, прежде чем высказать еще одно желание. Может, оно покажется Вам дерзким или бессмысленным - тогда простите. Я знаю, у Вас много замыслов, только бы успеть осуществить, но было бы хорошо, если бы Вы написали романтизированную автобиографию... Ваша жизнь - такой яркий документ нашего времени, что сама просится на бумагу и рано или поздно будет написана. Только Ваш биограф, даже самый благонамеренный, допустит массу искажений, ошибок, неточностей, а неблагожелательный представит все в ином свете - и тогда цель не будет достигнута. Не говоря уже о том, что Ваш будущий биограф вряд ли будет обладать Вашим талантом. Словом, никто лучше Вас не напишет"1.
      А я вот вдруг дерзаю начать писать. Даже тогда, когда и "романтизированная автобиография" уже начата: написан "Теленок", первое дополнение к нему, и, конечно же, последуют и дальше дополнения...
      Поправившись и придя в институт, я сказала своему заведующему кафедрой, что хочу уходить из института. Он был в полном недоумении. Я объяснила, что потеряла интерес к работе, что мои интересы переключились на интересы мужа. Он осуждает меня. Как могла я это допустить? Ведь я пожертвовала собой!
      - Вы перестанете быть Решетовской, - убеждал он меня. - На вас будет то же платье, но это будете не вы. И это - та Решетовская, о которой профессор Кобозев писал, что она талантливый научный работник?..
      Но я остаюсь тверда в своем решении. Текущий учебный год должен стать последним годом моей преподавательской деятельности.
      Некоторые мои друзья смущены, даже обескуражены этим моим решением. Николай Иванович Зубов пишет, что для меня, как для человека "неспокойного, мятущегося", преподавание является "обязательной упряжкой, дающей некоторую устойчивость"2. И приводит литературный пример из Диккенса. "Удивительно, как только эта лошадка не падает!" - говорит мистер Пиквик. - О, сэр, мы запрягаем ее потуже, и у повозки высокие колеса и крепкие оглобли; они не дают ей упасть".
      1 Снесарева Н. Г., 20.12.68.
      2 Зубов Н. И. - Решетовской Н., 11.03.69.
      ...А разве мое писание не гарантирует мне такие вот крепкие оглобли?..
      Очень обеспокоена моим решением Сусанна Лазаревна. Жена Теуша. Когда-то она была единственным человеком, которому я доверила свои переживания весны 64-го года. Она, по-видимому, чего-то опасается.
      - Прочтите "Семейное счастье" Толстого, - говорит она мне. - Нужно, чтобы у вас кончился роман.
      - Боюсь, что роман с мужем у меня не кончится до конца моих дней, отвечаю я ей.
      Выполняя какое-то поручение Александра Исаевича, я побывала в семье священника В.Д. Шпиллера. Совершенно для себя неожиданно я встретила там удивительное понимание с его стороны и со стороны его жены, Людмилы Сергеевны. Я, собственно, и не предполагала делиться с ними сложностями своей жизни. Но они как-то были ими угаданы. Возможно, то обстоятельство, что Александр Исаевич подавлял меня, бросалось в глаза, хотя они и видели нас вместе всего один раз. Они говорили со мной о Софье Андреевне Толстой, явно ей сочувствуя. В чем-то я все же пожаловалась на мужа.
      - Он изменится, - убежденно сказал отец Всеволод.
      Очень мне запомнилось сказанное мне им в тот раз: "Свобода, любовь и творческая активность - в этом человек!"
      Все это у меня теперь будет!
      В ту же поездку я посетила Кобозевых. Рассказала о своих намерениях. Николай Иванович все их одобрил. Он понимал, какой человек мой муж, а потому сразу понял и цену тому, чем я собиралась заняться. Я получила от него благословение бросить химию и писать мемуары. Посоветовал мне читать Ницше, Мережковского, Розанова, Вересаева и других.
      Будучи в Москве, один день провела в Ленинской библиотеке. Разбирая в генеральном каталоге ящички по Л. Н. Толстому, напала на журнал "Клинический архив гениальности и одаренности". Выписала. Мне сняли два номера журнала с чужого абонемента. Значит, этот журнал читают! Хотя он и просуществовал всего лишь пять лет: с 1925 по 1930 год. Мне он показался очень интересным!
      Одна почитательница моего мужа, с которой мы подружились - А. И. Яковлева, узнав о моих планах, дает мне для прочтения переписку Тургенева с артисткой Савиной и "Очерки былого" Сергея Львовича Толстого.
      - Нужно начитаться мемуарной литературы, прежде чем самой рискнуть взяться за перо!
      Посещаю и другую почитательницу Александра Исаевича - Т. И. Лещенко-Сухомлину. У нее я составляю список ее книг, которые могут оказаться нужными моему мужу.
      А сестра моя Вероника показывает мне вырезку из какого-то немецкого журнала с фотографией нашей Борзовки. Конечно же, это проделки Виктора Луи!
      Вернувшись из Москвы, я читала очередную лекцию даже с воодушевлением, ибо испытала уже чувство освобождения от своего рязанского "рабства". И еще подбадривало меня то, что на март месяц удалось достать путевку в Цхалтубо, где я буду лечить свои суставы и где мне не надо будет читать никаких лекций.
      Побывала у мужа в Давыдове. Была оттепель, на лыжах не походишь. Гуляли по лесной дороге, читая при этом привезенные мной московские письма и разные материалы. Говорили о ближайших планах. Пока я буду в Цхалтубо, Александр Исаевич намерен пожить в Крыму. Он надеется, что там-то начнет писаться его роман!
      В середине февраля Александр Исаевич перебрался из Давыдова домой в Рязань. В Рязани он побывал в Рязанском отделении писателей. Секретарь отделения Э. И. Сафонов поделился с ним, что был недавно в Союзе писателей РСФСР. Там у него спрашивали, ответил ли Солженицын на статью в "Литературной газете", определил ли свою позицию... Эрнст Иванович и в Москве, и в Рязанском обкоме показывал письмо Александра Исаевича, адресованное ему, где Солженицын предлагает прочесть рязанским писателям отдельные главы из своего "Ракового корпуса". Сафонову было сказано: "Воздержитесь!"...
      Съездили на нашей машине в Рязанский военкомат, где Александр Исаевич получил медаль "50 лет Советской Армии". Сказал мне, что встретили его там с доброжелательным любопытством.
      Советской Красной Армии столько же лет, сколько мне. Я младше всего на три дня. Однако мое 50-летие пройдет скромно. Рязанские друзья принесут цветы и альбом Рериха. А из Москвы к нам приедет Лев Копелев с подарком от себя и жены. Накануне дня рождения мы показывали Льву Зиновьевичу наши слайды. А в самое утро 26 февраля он привез мне свежие цветы. Днем мы ездили втроем на машине по городу, разумеется, совместив показ города с разными делами. В числе этих дел оказалась даже вокзальная камера хранения, в которую были отвезены чемоданы: один мой - для Цхалтубо, другой мужа для Крыма. На следующий день "южные" чемоданы поедут в Москву вместе с Копелевым и моим мужем. Вечером мой день был ознаменован посещением нашего Рязанского драматического театра. Шел "Месяц в деревне" Тургенева. Александр Исаевич, конечно, заскучал. И я была даже тронута, что он предложил уйти не после первого, а лишь после второго действия...
      Через пару дней и я уехала в Москву, чтобы в тот же день ехать оттуда в Цхалтубо. До моего отъезда мы с Александром Исаевичем успеваем посетить Т. И. Лещенко-Сухомлину, где муж отбирает из библиотеки ее покойного мужа книги, попутно интервьюируя Татьяну Ивановну о событиях в Пятигорске и Кисловодске времен гражданской войны.
      Провожая меня к поезду, Александр Исаевич вдруг предложил мне взять написанное им для меня письмо. По его намекам я поняла, что этим письмом он как бы давал мне полную свободу развлекаться, как только я захочу. Я расстроилась, расплакалась, взять письмо отказалась.
      - Я люблю тебя. Кроме тебя, мне никто не нужен, - сказала я мужу.
      Когда я расплакалась, Саня сказал мне, что только что думал о том, какая я у него "железная". Но это меня не утешило. "Только это ты и ценишь во мне?"
      Попыталась в поезде, чтобы отвлечься, читать по-английски "Трое в одной лодке". Но книга была настолько несозвучна моему настроению, что я бросила ее читать. Тяжелые мысли не уходили, и я проревела в вагоне весь оставшийся день.
      В одном купе со мной ехала полная, очень довольная собой дама из Петрозаводска, которая без умолку болтала. Рассказала, что она 17 лет, вплоть до 47-го года, проработала закройщицей в мастерской ГУЛАГа, помещавшейся в Москве возле Смоленской площади. Пайки, большая зарплата. ГУЛАГ имел свое подсобное хозяйство, где работали заключенные. "Во время войны мы жили как боги!" - с гордостью говорила она. И еще очень ей нравилось, что у них была постоянная клиентура. (Вот материал для мужа!" подумалось мне.)
      Эта дама была уже осведомлена, как сделать, чтобы принимать ванны в хорошем источнике: надо дать медсестре 5 рублей. По-видимому, она так и сделала, ибо я встретила ее как-то около шестого, самого фешенебельного, "сталинского" источника, где она только и принимала ванны каждый день в одни и те же часы.
      3 марта утром приехала я в скучное Цхалтубо. Оно расположено в долине. Местность вовсе не напоминает о том, что ты на Кавказе. Разве что пестрый базар, где я купила себе красивое серо-голубое полосами платье, а племянницам - дочерям Вероники - хорошенькие плиссированные юбочки.
      Поначалу новизна обстановки чуть воодушевила. А потом снова вернулось тяжелое настроение. Но вот напала в библиотеке на книгу Аксакова о Гоголе, потом на Цвейга - его серию о выдающихся людях. Кое-что из этого уже читала, но захотелось перечесть, сделать выписки. Даже завела специальные тетрадки: для каждого писателя - свою. Все это пригодится мне, чтобы лучше понять своего героя, чтобы лучше справиться с той задачей, которую отныне я посчитала в своей жизни главной!
      Тем временем муж мой едет в Крым, в Гурзуф, где ему так хотелось слушать шум моря и наконец-то настроиться писать свой "Р-17". Однако его постигло очередное разочарование. Приехав 5 марта в Гурзуф, он уже на следующий день пишет мне:
      "Здесь - холодно и сыро, и еще с месяц так может быть. И многое не так, как ожидалось. И боюсь, что опять придется, как в Лазаревской... Не везет мне с югом... Скорей всего поеду примитивно домой.
      Какая потеря времени, и денег, и сборных хлопот. Вот дурак, так дурак. Надеюсь, что тебе гораздо лучше и теплей. Хотя не уверен. Обнимаю и целую тебя крепко!"
      Дача, рекомендованная Александру Исаевичу Воронянской, расположена была далеко от моря. Да и само море было малодоступно, почти весь берег оказался огороженным. И шума моря не послушаешь!..
      И вот уже 7 марта Александр Исаевич покидает Гурзуф. Не задержавшись на этот раз в Москве, 8-го вечером он уже в Рязани.
      9 марта, в воскресенье, у себя дома в Рязани, он приступает к "Р-17".
      Признается мне, что намерение писать роман на юге было принципиальной ошибкой: новую вещь надо начинать на старом месте, а то, если не получится - будешь думать: это из-за того, что место непривычное...
      Возвращаясь из Цхалтубо, я несколько дней пробыла в Москве. Приехала я совсем разболевшаяся, хотела в Москве у Вероники выздороветь, прийти в себя, чтобы домой к мужу приехать "в форме".
      Уже на вокзале Вероника спешит рассказать мне, что в американском журнале "Тайм" напечатан "Крестный ход"1, что Лев Копелев разоблачил того типа, который выдавал себя за Солженицына, что он хочет в этой связи меня видеть и т. д. и т. п. Она делится со мной одним "дачным" проектом. Мы с "Исаичем" сможем хоть всю зиму жить на даче во Внукове, но для этого надо помочь одним хорошим людям купить дом, нужно занять им деньги. Это серьезно. Надо подумать...
      1 Вскоре "Пасхальный крестный ход" будет напечатан в ФРГ в газете "Франкфуртер альгемайне Цайтунг". Тут же было помещено большое фото крестного хода в Московском Елоховском соборе.
      Что же касается публикации "Пасхального крестного хода", то это и в самом деле было так. Через некоторое время в американской печати появятся отклики на этот рассказ. В статье Крэнкшоу, например, будет говориться, что в рассказе этом чувствуется глубокая тревога за судьбу молодежи и родины, что Солженицын поднимает в нем нравственные и философские вопросы времени. Крэнк-шоу подчеркнет, что Солженицын самим духом своего творчества, которое носит не узкополитичес-кий, а объемный, философский характер, возражает против использования его произведений в узкополитических целях. И, видимо, плохи дела того режима, заметит Крэнкшоу, который из узкополитических соображений не может допустить к печати произведений, не имеющих прямых политических целей.
      В один из вечеров я - у Копелевых, где выслушиваю подробный рассказ о "разоблачении лже-Солженицына".
      Дело в том, что некоторое время тому назад нам стало известно, что один мужчина, частенько посещающий ресторан "Славянский базар", обычно с молодыми женщинами, демонстративно выдает себя за писателя Солженицына, заказывая, например, оркестру музыку на свой вкус и проч. Осенью 68-го года Александр Исаевич написал директору "Славянского базара" письмо: "Как мне стало известно, некий тип, посещая Ваш ресторан, выдает себя за меня, т. е. за писателя Солженицына, ведет себя развязно и провокационно. Большая просьба к Вам, если он вновь появится, - разоблачить его и прекратить эту мистификацию"1.
      1 Солженицын А. - директору ресторана "Славянский базар", 22.09.68.
      Однако мистификация продолжалась. И вот совсем недавно Лев Зиновьевич Копелев случайно оказался за кулисами очередного разыгрываемого лже-Солженицыным спектакля.
      Некоторое время тому назад женщине-режиссеру самодеятельного театра при клубе имени Горького Дине Исаевне Драновской позвонил человек, назвавшийся Солженицыным, что ей весьма польстило. Сказал ей, что вскоре ему предстоят выступления и он хочет, чтобы в аудитории находились также и красивые женщины. Он просит выбрать таковых из ее артисток и дать возможность ему с ними предварительно познакомиться. Лже-Солженицын читал Драновской по телефону свои (?) стихи и даже делился своими планами: он пишет роман под названием "Честь".
      Драновская как-то рассказала обо всем этом вдове одного артиста. Та была знакома с друзьями Копелевых и знала также, что Копелев дружил с Солженицыным. Последовало несколько телефонных звонков, в результате которых Лев Копелев оказывается посвященным в эту историю и загорается мыслью немедленно разоблачить этого типа! Ему становится известно, что 21 марта в 3 часа дня на Хорошевском шоссе лже-Солженицыным назначено свидание с одной из артисток. От другой артистки, у которой с лже-Солженицына состоялось свидание накануне и с которой он посетил ресторан "Националь", где, кстати, он разговаривал по-английски с каким-то подошедшим к нему англичанином, по телефону были получены приметы лже-Солженицына: в роговых очках, в берете, с острым носом.
      Вместо очередной артистки к месту свидания едут Лев Копелев, поэт Юрий Левитанский и сын Драновской, Толя.
      Прогуливаясь возле назначенного места встречи, "заговорщики" догадались, что шедший впереди них мужчина и есть лже-Солженицын. Толя Драновский окликнул его: "Александр Исаевич!" Тот обернулся. Они втроем окружили его, и Лев Зиновьевич потребовал у него документы. Заподозрив недоброе, самозванец сразу же сробел и сделался совсем жалким. Залепетал: "Вы хотите меня бить? Не бейте меня!.." Его посадили в такси и повезли на Кузнецкий мост, где жила Драновская, учинив лже-Солженицыну по дороге допрос. На квартиру к Драновской самозванец идти отказался. Вместо того предложил идти в приемную госбезопасности, которая помещалась рядом. Копелева этот вариант не устроил. Он тут же на улице обратился к первому встречному милиционе-ру. Показав ему свой писательский билет, Копелев объяснил, что группа лиц возмущена, что кто-то выдает себя за хорошо известного писателя - Солженицына. Вместе с милиционером все пошли в милицейскую комнату магазина "Детский мир". В результате допроса и телефонных звонков выяснилось, что мнимый Солженицын в действительности Шалагин Александр Федорович, что он является заместителем директора Театрального училища. Правда, сам Шалагин возразил, что он уже два года не работает, живет на пенсию в 36 рублей, а если бывает в ресторанах - то на деньги, которые "откладывает" (?!).
      На протяжении всей беседы Шалагин оставался все таким же жалким. Однако, когда он вышел из милицейской комнаты (он задержался там дольше других), то у него был очень бравый вид. Быстрой, легкой походкой он обогнал своих разоблачителей, крикнул шоферу проезжавшего такси: "Шеф!" и... укатил.
      Так кончил свое существование лже-Солженицын. Спустя некоторое время история с ним попадает на страницы западных газет. А по Москве распространится слух, что лже-Солженицын приезжал на черной машине к художнику Титову и сделал ему заказ на проект храма. Когда у Ю. Титова спросят, так ли это, тот, после того как Александр Исаевич пожурил его за рассказы о храме, решительно ото всего отказался. И настоящий Солженицын должен будет разъяснить Льву Копелеву, что это он сам, а не лже-Солженицын сделал Титову этот заказ.
      В тот вечер, когда я выслушала у Копелевых историю разоблачения лже-Солженицына, я от них узнала и такие факты.
      Литературоведу Мотылевой в городе Липецке на лекции был задан вопрос о "Раковом корпусе". Она сказала, что то обстоятельство, что "Мастер и Маргарита" Булгакова сначала был напечатан у нас, а потом лишь на Западе,пропаганда в нашу пользу, а что "Раковый корпус" напечатан там - пропаганда против нас.
      Раису Давыдовну Орлову в Обществе пропаганды при ССП предупреждали, чтобы она после лекции на вопросы о Солженицыне, если таковые будут, вообще ничего не отвечала.
      Еще Лев Зиновьевич рассказал мне о том, какие казусы порой случаются с нашими писателями на Западе. Так, Общество австро-советской дружбы пригласило в Австрию писателя Окуджаву. С ним оехал также писатель Баруздин. У этого последнего в одной аудитории спросили: "Почему у вас не напечатан "Раковый корпус"? Баруздин ответил: "Как почему? Возражают врачи".
      В другой аудитории - опять вопрос: "Почему не печатают роман Солженицына?" На этот раз Баруздин объяснил это так: "Солженицын принес роман в журнал "Новый мир". Только он принес, там еще не успели с ним познакомиться - стали за границей появляться отрывки из этого романа". "Ну и что? - послышались смешки в зале. - А почему нельзя, если и за границей? Это же хорошая реклама!"
      И когда еще в одной аудитории Баруздина спросили, почему не напечатан "Круг первый", он ответил: "А он никому не предлагал".
      В Москве я побывала в Театре на Таганке у Любимова. Посмотрела "Тартюфа". Сплошное оригинальничанье! На сцене установлены портреты во весь рост всех действующих лиц. Через них артисты то высовываются, то исчезают и т. д. Ну и, конечно, немного от оперетты.
      Накануне моего отъезда к Веронике понаходили друзья и знакомые. Среди них запомнился юноша из Одессы - некто Саня Авербух. После ухода всех остальных гостей выяснилось, что он одарен удивительной способностью к телепатии. С большой легкостью, повинуясь Веронике, которая держала его за руку, он исполнил одно за другим все, что мы задумывали. Зажег настольную лампу. Завел часы. Отыскал томик Пушкина и, раскрыв его, указал на строку: "Мой дядя самых честных правил". Наконец, добрался до моего чемодана - с извинениями - извлек из него подаренный Александру Исаевичу ужаснейший его портрет, где он был изображен почему-то с одним глазом.
      Объясняет Саня Авербух это свое умение тем, что испытывает непреодолимое давление, которому он подчиняется. Рассказал, как из-за этой своей способности отбыл месяц в психбольнице. Проходя перед призывом в армию медицинскую комиссию, он сказал невропатологу, что умеет читать мысли, как Мессинг, только еще лучше. "Вы - Мессинг?" - "Да, Мессинг". Его направили в психдиспансер, где повторился тот же диалог. Когда он понял, что его принимают за сумасшедшего, стал нервничать, кричать. Предложил сделать опыт. Ему пошли навстречу: спрятали двухкопеечную монету и предложили действовать. Но медсестра, державшая его за руку, так была напугана, что не могла сосредоточиться. Он ничего потому не чувствовал и в отчаянии запустил руку в карман врача. Кончилось тем, что он попал в больницу. Там стал проделывать опыты с больными. А однажды - с врачом, во время ее ночного дежурства. Пошли слухи. В конце концов собрали комиссию. На этот раз Авербух выдержал экзамен блестяще: принес из регистратуры задуманную историю болезни, открыл ее на соответствующей странице и, остав из ящика стола красный карандаш, подчеркнул, что было нужно!
      28 марта я вернулась в Рязань. Встретив меня на вокзале, муж сказал, что ему "ничего работается": писал "Самсоновскую катастрофу", а сейчас начал... "Тамбов".
      Александр Исаевич не очень склонен выслушивать мои московские впечатления. Он слишком погрузился совсем в другие годы, живет в мире своих героев.
      - Я как во сне, - говорит он мне.
      Муж рассказывает мне о том, что за последнее время передавало западное радио, дает мне для перенесения в дневник свои записи соответствующих передач.
      9 марта Би-би-си передавало отзывы на вторую часть "Ракового корпуса".
      Франциск Кинг подметил большое сходство романа с "Волшебной горой" Томаса Манна; просто трудно поверить, что Солженицын ее не читал.
      Эд. Крэнкшоу ("Обсервер"), отдавая дань восхищения "Раковому корпусу", считает, что повесть надо читать обязательно целиком, сразу обе части! По его мнению, появление этой повести знаменует собой возрождение великой традиции русских романов.
      Юл. Симон считает, что "Раковый корпус" - отнюдь не символ; его мощь в реальности изображенного. Однако он полагает, что недостаточность полета воображения делает эту вещь менее значительной, чем "Круг".
      А 25 марта то же Би-би-си передало статью Павла Лычко о посещении им Солженицына в Рязани, "куда он попал с большим трудом"1. Лычко рассказывает, что Солженицын живет в новом доме, хотя и обшарпанном, на первом этаже, в трехкомнатной квартире. Мебель - старая, но подобрана со вкусом. Рояль, на нем много нот: Лист, Шопен... Играет жена. На полках иностранные книги. (Дело в том, что русские книги - в другой комнате, где Лычко не был. - Н. Р.) Солженицын - высокий, бородатый, атлетически сложенный (?!). "Что вы думаете о советской литературе?" - спросил Лычко у Солженицына. "Косметика!" - ответил он ему. "А о западной?" - "Она утратила высокие идеалы, - отвечает Солженицын, - утратила оттого, что Запад давно не знал глубоких потрясений. А для литературы необходимы глубокая боль и глубокие страдания". Солженицын возлагает большие надежды на восточноевропейскую литературу...
      Еще очень важное для себя узнал Александр Исаевич из одного письма, присланного из Воронежа. Оказалось, что в воронежской газете 10 марта была помещена статья о городе Боброве.
      1 Это произошло весной 1967 года.
      Среди первых 18 поселенцев был назван Филипп Солженицын. Вот подтверждение тому, что род Солженицыных вышел из центральной России!
      Идет апрель. Муж работает в маленькой комнате за письменным столом. Встает рано. Идет во двор делать зарядку. Потом - душ, завтрак и... работа за столом часов шесть подряд. Перед обедом гуляет в сквере. После обеда стал отдыхать. А вечером занимается подготовительной работой к завтрашнему дню. Снова гуляет, обдумывая...
      Физически он чувствует себя не очень хорошо. Немного подскочило давление. Общая слабость. Даже бывает головокружение. Но к врачу идти не хочет. Мечтает вылечиться в Борзовке. А пока попивает травку...
      Когда я дома, то работаю в большой комнате. Занимаюсь английскими статьями-рецензиями на "Раковый" и "Круг" (их накопилось очень много), разборкой писем, своих записей. Александр Исаевич дал мне прочесть несколько глав из нового романа. Это тот же писатель, та же подробная детализация. Прежде он говорил, что этот роман будет писать по-новому. Пока я новизны не заметила.
      Решено, что на днях я подам заявление об уходе из института. Правда, муж было засомневался, нужно ли уходить мне по своей инициативе. Ему хочется, чтобы меня вынудили к уходу: это даст ему лишний козырь в его борьбе. А так - все будут говорить, что мы сами этого захотели.
      - Я ухожу с работы не потому, что из-за тебя ко мне стали хуже относиться, - возразила я мужу. - Я ухожу из-за тебя, чтобы не чувствовать себя собачкой, привязанной на цепь.
      В начале апреля в газете "Советская Россия" была напечатана статья "О чем шумит югославская пресса". В ней писалось следующее: "Один из примеров антисоветской идеологической диверсии - публикации на страницах "Борбы" антисоветских отрывков из пасквильной повести А. Солженицына "Первый круг", решительно осужденной литературными кругами Советского Союза"1 (???) Да "литературные круги", которые имеются в виду в этой заметке, "Первого круга" и не читали вовсе! Как же могли они его осудить?..
      1 Советская Россия. 1969. 5 апреля.
      Примерно в это же время мы узнали, что 21 марта Союз русских писателей и журналистов в Париже устроил в зале консерватории имени Рахманинова большой вечер, посвященный творчеству Солженицына по случаю его недавно исполнившегося 50-летия. Председательствовал Б. К. Зайцев. Доклады сделали Г. Адамович, В. Вейдле, С. Жаба и К. Померанцев. Б. Зайцев прочел несколько миниатюр Солженицына, в том числе "Утенка".
      Позже стали известны подробности. В одном из писем, пришедших в Советский Союз, было сказано, что собрание "прошло в большом подъеме и при огромном количестве публики, многие принуждены были уйти, так как все места, проходы и даже сцена были заполнены"1.
      А председательствовавший на том собрании Б. Зайцев описал это так: "На днях Союз писателей устраивал в Консерватории русский вечер Солженицына. Народу собралось много, уйма. Сидели на лестнице, некоторые ушли. Эстрада тоже была полна. Выступало "последнее Каррэ" эмиграции: Адамович, Вейдле, Померанцев. В конце я читал маленькие рассказики Солженицына, некоторые прелестны. Политики никакой не было: говорили о нем с гуманистически-философского конца. Надо сознаться: успех большой"2.
      1 Сионский А. С. - Храбровицкому А. В., 2.04.69.
      2 Зайцев Б. К. - Назаровой Л. Н., 28.03.69, Париж.
      6 апреля было Благовещенье. Александр Исаевич пошел в церковь. (Помимо простого желания ему еще это нужно было и для романа.) Он пойдет туда и на следующий день - начинается предпасхальная неделя!
      В понедельник, 7 апреля, произошли события у меня в институте. Я сказала своему заведую-щему кафедрой, что намерений своих не переменила, и дала ему прочесть заявление с просьбой освободить меня от работы ввиду плохого состояния здоровья. Давыдов предложил отложить подачу заявления на недельку. "Подождите до Пасхи", - сказал он. И еще дал мне совет не вступать в душевные объяснения с начальством. "Я не хочу вас разочаровывать, - добавил он, - но я несколько очаровывал вас раньше, чтобы вам было легче работать..."
      Однако вскоре Давыдов почему-то передумал. Встретившись со мной в коридоре, спросил: "Вы еще заявление не подали? Я же должен на нем что-то написать..." Он взял у меня заявление и сказал, что идет к начальству по другим делам, а заявление мое передаст завтра. С этим я и ушла из института. Было это около часу дня.
      И вдруг около шести вечера (Александр Исаевич только что ушел в церковь) - телефонный звонок:
      - Мне Александра Исаевича.
      - Кто просит?
      - Кожевников из обкома.
      - Его нет дома.
      - Наталья Алексеевна?
      - Да. Здравствуйте.
      - Я слышал, вы заявление подали? (Вот так так: Николай Иванович только завтра собирался его передать ректору, а в обкоме о нем уже известно!..)
      - Да. Очень плохо себя чувствую. Прошу длительный отпуск - не дают.
      - Я хотел бы увидеть Александра Исаевича.
      Я пообещала Кожевникову передать об этом Александру Исаевичу и утром позвонить. Я хочу, чтобы муж пошел в обком. Я вспоминаю свой разговор с Кожевниковым в декабре 1966 года, его удивление, что к нему обратилась я, а не сам Александр Исаевич, его готовность помочь ему. Я хочу этого тем более, что в Рязани продолжается антисолженицынская кампания: кого-то уволили с работы за то, что побывал у Солженицына; одна преподавательница основ марксизма-ленинизма радиоинститута сказала, что многие хотят, чтобы Солженицына как можно скорее изолировали; один выступавший в Рязани московский лектор сказал, что "Раковый корпус" - нагромождение ужасов, что, кто и не болен раком, - прочтя, заболеет.
      Однако, когда муж услышал о звонке Кожевникова да еще о моем обещании ему позвонить,- он взорвался. "У тебя не хватает масштабности!" возмутился он.
      На следующее утро его телефонный разговор с Кожевниковым все же состоялся (под магнитофон, записавший все реплики Александра Исаевича). Магнитная лента - не у меня, но суть разговора была перенесена мною в дневник. Александр Исаевич отказался прийти к Кожевникову, выставив к тому же два препятствия: 1) то несправедливое, что о нем говорят в Рязани, в том числе первый секретарь обкома; 2) все равно, ни одного связанного с ним, Солженицыным, вопроса они с Кожевниковым и вообще в Рязани не разрешат. Сказал, что предпочитает встретиться с Кожевниковым не в кабинете, а публично, в Рязанском отделении СП.
      Тон, которым Солженицын говорил с Кожевниковым, был дерзок. Все это было мне крайне неприятно. Но как было мне его удержать: ведь у меня "не хватало масштабности"!..
      Вскоре Александр Исаевич уехал в Москву: рвется на нашу дачку. Надеется, что там сразу почувствует себя лучше физически и будет еще успешней работать. Говорит, что, пожалуй, закончит "Р-17" 22-м годом. Всего будет четыре тома: Февральская революция, Октябрьская революция, гражданская война и выбор путей. Архитектурно все готово.
      Итак, начал по-серьезному писать свой новый роман Александр Исаевич в марте 69-го в Рязани. Продолжит его в нашей Борзовке. То ощущение, которое создалось у моего мужа после посещения Виктора Луи, что наша дачка как бы осквернена, уйдет вместе с весенними водами. Весной наша Борзовка всегда затоплялась. Мимо дома мчался настоящий поток, вода даже заходила в дом, оставляя на полу тонкий слой ила. Этим смывалось все чужеродное, побывавшее там. Подобно Ноеву потопу, о котором сказано: "Господь водою потопа как будто смыл все грехи с земли, и на ней снова началась жизнь".
      Глава VII
      ПИШЕТСЯ "АВГУСТ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО"
      17 апреля муж позвонил мне из Москвы.
      - Молоко пил?
      - Да.
      - Головокружение прошло?
      - Да.
      Это означало, что он уже побывал в Борзовке. Договорились, что через день я тоже к вечеру приеду туда на три дня.
      Накануне отъезда услышала по Би-би-си, что вторая часть "Ракового корпуса" в Англии - бестселлер. Это редко бывает с переводными книгами. "Круг" в США тоже пятый месяц продолжает оставаться бестселлером!
      Успев утром пройти техосмотр нашего "Дениса", днем я в Москве. Созваниваюсь с Вероникой и встречаю ее и любимицу свою Лилечку, ее младшенькую, на Киевском вокзале, откуда мы втроем едем во Внуково, чтобы посмотреть тот дом, в котором нам предлагают с Александром Исаевичем жить зимой.
      От станции идем лесом. Потом начинаются дачи. Вот и красиво расположенный на склоне дом.
      Хозяева очень приветливы. Нам готовы предоставить в распоряжение второй этаж. Но, увы, ключ от входа туда потерян... Это не смутило. Чтобы я посмотрела наши предполагаемые будущие апартаменты, не останавливаются перед тем, чтобы взломать замок. Комната наверху - просторная, с камином, но темноватая. Из нее - выход на огромную полукруглую веранду, с которой открывается чарующий вид.
      Вечером я- в Борзовке. Рассказываю мужу о Внуковской даче. Но он встречает мой рассказ без особого энтузиазма. Это - запасной вариант. Ростропович настойчиво предлагает жить у него на даче, в Жуковке. Вот поедем туда летом, посмотрим, сравним... А пока ему даже сейчас, когда природа еще спит и из земли только начали вылезать стебли нарциссов да тюльпанов, очень хорошо в Борзовке.
      В те дни, что я была там, установилась мягкая, теплая погода. Солнце то выглянет, то спрячется. Работали на участке. Гуляли по лесу. Пилили там ель. Остальное время Александр Исаевич занимался у себя наверху за любимым столом (работая над Лениным). Я же хлопотала по хозяйству.
      Вернувшись в Рязань, обнаружила письмо из Нью-Йорка. Это было официальное извещение, что Солженицын избран почетным членом Академии искусств и литературы!1
      1 Позже, 3 июня, мы услышим по Би-би-си, что Американская академия искусств и литературы избрала своим почетным членом в этом году русского писателя Александра Исаевича Солженицына.
      Вскоре ко мне в Рязань приехала одна московская знакомая, достаточно компетентная в ведении архивных дел, которую очень интересовало содержание наших папок. Она нашла, что мое "секретарское хозяйство" очень неплохо поставлено. Ей не составило труда найти те письма и документы, которые ее более всего интересовали. Пожалуй, я впервые по-настоящему ощутила нужность и необходимость того, что я делала все эти годы, начиная с осени 62-го года, когда был напечатан "Один день Ивана Денисовича". Я дала прочесть посетительнице начало своих, как я их условно называла, "Записок", главу "Признание". Она вполне одобрила и советовала продолжать.
      К 27 апреля жду мужа. В этот день год спустя мы отметим 25-летие нашего супружества. Но и к 24-летию мы получили неплохой подарок: ведь мужа избрали почетным членом Американской академии! По приезде он тотчас же написал ответ, который я сдала заказным письмом с обратным уведомлением.
      28 апреля я в последний раз занимаюсь со студентами. Перед началом занятий меня вдруг окружили сотрудники и вручили прощальный подарок конфетницу-лодочку из хрусталя, чем немало меня смутили: ведь я не устраиваю проводов...
      Прощай, мой институт, в котором я проработала 20 лет! Прощай навсегда! Теперь ты не будешь больше держать меня цепями в Рязани...
      29 апреля без приключений мы приехали на сильно загруженном "Денисе" в Борзовку.
      В Рязани Александр Исаевич был раздражителен, в пути стал добреть.
      - Душа расширяется, а была сжата, - объяснил он.
      После Борзовки город ему особенно невыносим...
      Год назад мы приехали в Борзовку тоже 29 апреля. Тогда природа уже проснулась. Нас встретил распустившийся "царский", как я его называла, нарцисс. В этом году все позже. Но все равно хорошо! Воздух, который хочется пить!
      Походили по участку, решали, что делать завтра. А позже любовались полной луной.
      30 апреля было первым днем моей свободы, которую я так ждала! Погода, казалось, ликовала вместе со мной. День - сказочный! Голубое небо, ни единого облачка, легкий ветерок, теплынь, 23°! Расцвела первая красненькая маргаритка. Из земли уже заметно поднимаются стебли тюльпанов и нарциссов. Среди дня Александр Исаевич даже окунулся в нашу речушку.
      Он сейчас отвлекался от основной работы. Повозившись на участке с утра, с увлечением читает за столиком у Истьи сборник "Вехи", не переставая восхищаться.
      Я занимаюсь больше грядками.
      - Я люблю, когда ты хозяйничаешь! - говорит мне муж.
      Перед обедом он занялся расчисткой нашей "купальни", а я в это время, лежа в тени на раскладушке, тоже начала читать "Вехи", сразу увлекшись С. Булгаковым.
      За обедом выпили. Александр Исаевич предложил тост за то, чтобы я возможно лучше, правильнее, полезнее использовала свою свободу!
      ...Удастся ли?..
      Начало было обнадеживающим. Утро 1 мая было теплым, ласковым, небо безоблачным. Однако с приездом соседних дачников стало шумно, послышалось громкое радио. Ничем серьезным уже не заняться! И муж снова взялся за расчистку купальни, а потом занялся машиной. Я же приводила в порядок дом, возилась в цветнике. На огородных грядках появились первые ростки редиски, которую мы посадили в прошлый свой приезд в Борзовку.
      Но вот поднялся ветер и к вечеру стало заметно холодать. Александр Исаевич наверху, в своем кабинете, читает "Вехи". Я же навожу уют в нижней комнате, потом тоже читаю.
      Читаю воспоминания Булгакова, секретаря Л. Толстого, - "Последний год жизни Толстого". Чтение мемуаров - одна из линий моей теперешней жизни, подготовка к писанию собственных. А эта книга мне важна и интересна еще и потому, что хочется понять Софью Андреевну, которую многие поминают недобрым словом. Забраться бы им в ее шкуру! Под конец она и в самом деле была невыносима. Но и Лев Николаевич не должен был делать тайны из своего завещания! Ведь именно тайное завещание, о котором Софья Андреевна узнала из найденной записной книжки, довело драму до последней ступени.
      У моего мужа тоже появились тайны от меня. И откуда только у него эта априорная болезнь, что у меня что-то могут выпытать? (Сам же недавно называл меня "железной"!) Вот ведь засекретил от меня свою новую помощницу-машинистку, не всегда называет мне тех людей, которые приезжают к нам в Борзовку... Приведет ли это к добру?..
      Погода нас больше не радует. Бывает, что в кувшине к утру образуется корка льда. Стало прохладно. Из цветов распустился только прекрасный желтый нарцисс. Тюльпаны клонят свои бутоны. Вечерами закрываю их ведрами, кастрюлями - защищаю от мороза. Я так много в тот май трудилась на огороде, в цветнике, что невольно хотелось видеть плоды своих трудов. А тут из-за длительных и безнадежных холодов с северным ветром природа как бы замерла: бутоны тюльпанов не распускаются, листочки на ореховом дереве никак не вылезут до конца из почек, миниатюрные кисточки сирени, прячущиеся в листках, никак не превратятся в гроздья, на огородных грядках, если что и растет, то редкие сорняки. Охватывает уныние.
      Александр Исаевич недоволен, что я так чувствительна к капризам природы. Как можно расстраиваться из-за этого? Что это все в сравнении с мировыми проблемами?.. Так-то оно так, а все-таки... Я прошу его быть ко мне снисходительней. Ведь я очень стараюсь обрести равновесие, устойчивый интерес к жизни. Я кажусь себе букашкой, которая с трудом карабкается вверх, а мой муж способен в один миг сказанными горькими словами сбросить ее на землю, и все-таки букашка снова начинает ползти вверх... Александра Исаевича растрогали эти мои слова, смягчился. Я, видно, слишком отдалась работе на участке. Нужно больше жить духовно. Тогда и все эти мелкие волнения отойдут.
      Я засаживаюсь за "Вехи". Не только прочла в тот май этот сборник, но и законспектировала все те статьи, которые показались мне наиболее значительными:
      С. А. А с к о л ь д о в. "Религиозный смысл русской революции".
      Н. А. Б е р д я е в. "Духи русской революции".
      П.Струве и С.Франк. "Очерки философии культуры".
      Н. А. Б е р д я е в. "Философская истина и интеллигентская правда".
      С.Н.Булгаков. "Героизм и подвижничество".
      М. О. Г е р ш е н з о н. "Творческое самосознание".
      Б.А.Кистяковский. "В защиту права".
      С. Л. Ф р а н к. "Этика нигилизма".
      Когда читала у С. Булгакова о смирении, спросила мужа, в чем состоит его смирение.
      - Я не приписываю себе в заслугу свои произведения, я только вожу пером...
      И все-таки мне кажется, что Солженицын и смирение - вещи мало совместимые...
      Еще я познакомилась с книгой Бердяева "Достоевский" ("Миросозерцание Достоевского"). Александр Исаевич не захотел читать ее. Наверное, этому не следует удивляться. Ведь он как-то сказал мне, что чувствует себя между Достоевским и Толстым, а потому даже Бердяеву не позволил вторгаться в собственный мир!
      Захотелось заняться также своими "Записками". У меня заведена "Летопись", собственно хронология особо важных событий из жизни моего мужа. Под эту "Хронологию" отведена специальная красивая, в мягком переплете записная книжка.
      Как иногда Александр Исаевич, чтобы подумать, чтоб лучше сосредоточиться, уходит в лес, так и я в один выдавшийся погожим день ушла после завтрака в лес. Из дневника 62-го года, сильно сжав и расклассифицировав, перенесла в "Летопись" наше путешествие по Сибири вместе с ворвавшимися в него событиями. А после ленча, воспользовавшись тем, что муж работал в кабинете за своим любимым огромным столом, устроилась за его столиком у Истьи и начала "Голубую тетрадь": переписала туда уже отпечатанные мной на машинке пять страниц - первую главу своих мемуаров - главу "Признание".
      "Господи! - записываю я в своем дневнике 18 мая. - Неужели правда? Я, кажется, снова становлюсь жизнерадостной! Подо мной поломался стул, и я долго смеялась. Опять вспомню и опять смеюсь. Вот что значит иметь свободу, проявлять творческую активность и ощущать в себе и к себе хорошую любовь!"
      Майские холода не прошли даром и для нашего с мужем здоровья. Сначала мне нездоровилось, а потом расхворался Александр Исаевич. Озноб. Общая ломота. Температура 38°. Снова разыгрался радикулит. Ставлю ему банки, делаю горчичники, колю витамины. Не больно помог мужу японский браслет, который примерно год назад он получил в подарок. Сохранилось сопроводительное письмо от Чуковских1. "Посылаем Вам в подарок волшебный браслет. (...) Как-то раз Переделкино посетили японцы. Им было мельком сказано, что вот бы - браслет... Прислали один. Ладно, спасибо. А потом, глядишь, второй. А теперь - третий..."
      1 Чуковские (трое), весна - лето 1968 года.
      Уговорила мужа купить насос, чтобы не носить воду из реки, пожалеть наши спины. Установили его. Это очень облегчило нам жизнь.
      Александр Исаевич то принимается за роман, то разбирает разные материалы, которыми в изобилии снабжают его многие из почитателей. Просматривает журналы и газеты времен первой мировой войны, фотографии, диапозитивы. Еще ему необходимо поработать в Историческом музее. Время от времени он ездит туда, неизменно привозя разные новости: В Москве и Ленинграде - обыски, изымают даже "Ивана Денисовича". Когда возражают, что ведь он не запрещен, слышат в ответ: "Теперь запрещен!" То, что арестован П. Григоренко. А то привозит иностранные рецензии на свои романы, вышедшие на Западе. Однажды привез немецкую газету "Франкфуртер альгемайне Цайтунг" с напечатанным в ней "Пасхальным крестным ходом" и огромной фотографией крестного хода, снятого в Елоховском соборе.
      В Историческом музее Александр Исаевич напал на дневник офицера, по фамилии Смольяк, который оказался весьма интересен своими скрупулезными записями.
      После нескольких посещений музея сотрудники рассказали, что у них побывал представитель госбезопасности, спросил, занимается ли у них Солженицын, где сидит, что читает...
      Еще ему рассказали, что какая-то американка спросила о нем у сотрудницы: "Это - не Солженицын?" - "Откуда вы знаете?" - "Он был у нас на обложке журнала". - "Вот видите, вы его читаете и не видите, а мы видим, но не читаем..."
      Кроме Исторического музея, Александр Исаевич работал еще в военном отделе Ленинской библиотеки. Библиограф подыскивал для него разные фотографии.
      В Москве Александр Исаевич обычно проводил, день-два. Возвращался неизменно уставшим, обычно к обеду. Я старалась в этот день особенно угодить ему и, конечно, в качестве гарнира готовила его любимую жареную картошку. Он всегда был рад своему возвращению в Борзовку.
      Уже в мае Александр Исаевич работал над отдельными главами своего будущего "Августа четырнадцатого". В моем дневнике есть запись, что 21 мая, например, он написал о своем дяде Ромаше, брате матери.
      Порой отвлекался на другие дела. Как-то расположившись на веранде, наговорил на магнитофон свою поэму "Прусские ночи", которую в то время очень тщательно скрывал почти ото всех.
      Разумеется, мы по-прежнему регулярно слушаем Би-би-си. Между прочим, в передаче, посвященной книге Марченко "Мои показания", было сказано, что из этой книги, вышедшей "вслед за эпохальными произведениями Солженицына, разоблачающего произвол сталинских лагерей", следует, что и ныне в лагерях "все осталось так же, как при Сталине".
      К концу мая потеплело. 1 июня - Троица. Муж особенно чтит ее после прошлогодней, такой для него знаменательной. Накосил травы, набросали ее в комнатах. А из лесу принесли березовые ветки украсила ими стены.
      И в 69-м году Троица принесла с собой встревоженность. С чем это было связано - не помню, а в дневнике не уточняла из конспиративных соображений.
      Я тоже включила в свою жизнь поездки в Москву. Останавливалась обычно у Вероники, где приходилось сталкиваться с самыми различными людьми. Хотя у меня есть ключи от ее квартиры, всегда сначала звоню. Однажды вечером, в ответ на мой звонок, послышался мужской голос: "Кто?" - "Свой", - ответила я. - "Назовите свое имя, отчество!" Назвала. Дверь открывается. Передо мной Владимир Гершуни, Володя Черный, как его здесь называли. Объясняет: он получил вызов в милицию, не идет - боится, что отправят в психбольницу. Дома жить нельзя. А значит, у Вероники: здесь всем есть всегда приют.
      В другой раз, когда я была у Туркиных одна, неожиданно открылась дверь и вошел Илья Соломин, бывший однополчанин мужа, тогда сержант. Он ненадолго приехал в Москву из своей Одессы. Не успели обменяться новостями, как раздался колокольчатый звонок. Кто бы это еще? Оказался некий Толя из Владимира, а с ним еще и В. Б-ов, только что выпущенный из психбольницы. (О том, что он помещен в психбольницу - это новая манера: вместо ареста, - нам уже было известно раньше.) Теперь его признали здоровым! Пришлось оставить обоих ночевать. У Вероньки - самый настоящий ночлежный дом. Правда "избранное" общество. Едешь и не знаешь, с кем окажешься под одной крышей.
      Что больше всего притягивает меня в Москву - так это возобновившееся (после трех лет перерыва) музицирование мое с Шурой Поповой. Как-то нас слушала Сусанна Лазаревна Теуш. Она была просто поражена Шуриным пением, растрогалась до слез.
      Бываю у Теушей, у Аджемовых, у Дубовых-Сергеевых, да и у других друзей. Ундина Михайловна думает, как бы выполнить мое желание: разучить серьезную вещь для двух роялей. Кого сделать моим партнером? По возрасту я уже далеко ушла от ее нынешних учеников. Мой муж не понимает моего стремления. Ему кажется, что самое приятное - играть одной. А меня тянет к ансамблю. Потому и аккомпанировать Шуре для меня - такое удовольствие. Во всяком случае, пьеса выбрана: шопеновское рондо для двух роялей. Муж Ундины Михайловны - Лев Александ-рович - демонстрирует некоторые йоговские приемы, например паулинг, 20-минутный отдых. Ему мы обязаны тем, что моя тетя Нина сшила нам черные наглазники, которые понадобятся моему мужу даже в Лефортовской тюрьме!..
      Кто-то обращает мое внимание на статью в "Советской России" от 29 мая 1969 года "Куда нацелены отравленные стрелы". X. Сабиров пишет: "Не секрет, что и в нашей стране появляются редкие экземпляры из числа творческой интеллигенции, сочинения которых по каналам идеологических контрабандистов попадают в империалистические страны".
      Это, увы, о моем муже! Хотя пока еще и в неявной форме!
      Посетила "Новый мир", где сначала принципиально договорилась, а потом и получила (с опозданием на семь лет!) отзывы Чуковского, Маршака и некоторых других на "Ивана Денисовича", написанные еще до публикации повести. Они должны войти в мои мемуары! Да и мужу будет любопытно их прочесть хотя бы теперь!
      Кроме Москвы, изредка бываю в Рязани - нужно же навещать наших старушек! Когда приезжаю туда, то после наших маленьких дачных комнат чувствую себя будто в царских хоромах. И уж, конечно, разрешаю маме и тетям себя побаловать!
      Вместе в Москву ездим редко. Зато ездим по Подмосковью. Однажды навестили Паниных. Дмитрий Михайлович совсем отказался от мясной пищи и вообще от многого. Делает себе какое-то месиво из сухого молока и еще чего-то, вместо хлеба - сухари. Делаем фотосъемки возле их хибарки, похожей на двухместный зэковский барак.
      В середине июня совершили двухдневную поездку по Подмосковью, назвав ее поездкой по гениям. Прежде всего заехали на "Денисе" во Внуково, чтобы посмотреть внуковскую дачу, которую сосватала для нас Вероника. Александру Исаевичу, как и раньше мне, понравился большой балкон, открывающийся, с него вид, а просторная комната с камином показалась темноватой. Даже соблазн топить камин не спасает положения. Да и смущают общие с хозяевами удобства и кухня, хотя наверху есть и вторая, маленькая, без газа.
      Из Внукова переезжаем в Переделкино. Корней Иванович принимает нас на балконе. Мы поспели как раз к обеду. У нас в Борзовке - своя зелень. Мы и здесь едим не только салат и редиску, но и огурцы с помидорами. Но... ничего своего! Совсем у нас разное с Чуковскими отношение к земле!
      Разговор - больше всего вокруг "Нового мира". Там очень неблагополучно. Боятся, что Твардовский подаст заявление об уходе. Многих сейчас очень волнует вопрос: уйдет ли Твардов-ский? И если уйдет, то сам или уберут? Но посмеют ли? Корней Иванович считает Твардовского самым большим нашим поэтом, перенесшим традиции Пушкина и Некрасова на нашу современность!
      Я показываю Корнею Ивановичу наши цветные диапозитивы, а потом фотографирую его вместе с Александром Исаевичем.
      В Переделкине мы еще посещаем семью Ивановых. Перед верандой их дачи кусты мелких роз, а дальше - простор, весь заросший разноцветным люпинусом. Еще дальше - густой парк. Красиво! Мы пьем чай на веранде. Руководит беседой вдова писателя Всеволода Иванова, Тамара Владимировна. Много, до назойливости, говорит о муже ("при жизни мужа..." и проч.). Очень горда, что Александр Исаевич сидит в его кресле.
      Дальше, по Подушкинскому шоссе, мы едем в Жуковку к Ростроповичу. Проезжая мимо дачи Шостаковича, увидели его с женой, прогуливавшихся по дороге. Остановились. Александр Исаевич и Дмитрий Дмитриевич перебросились незначительными фразами. У Дмитрия Дмитриевича болезнен-ный, несколько растерянный вид. Трясущиеся руки. Уверяет, что здоровье ничего, но вид его говорит другое.
      Вот и дача Ростроповича. Входим в калитку. Прелестный лесной участок. Прямо перед нами - главная "вилла", несколько подпорченная большой трубой котельной. .Налево - отдельный флигель, в котором размещаются гараж на три машины и примыкающая к нему квартирка из двух комнат со всеми удобствами, которая еще доделывается.
      Встретила нас очень симпатичная тетя Настя (вот уже 13 лет, как она служит у Ростроповича), потом тут же пришли девочки: Оля и Лена. Сам Ростропович отдыхает, Александр Исаевич попросил его не будить, мы пока погуляем по участку.
      Обходим дом. За ним - великолепный лесопарк. Аллеи огорожены косо положенным кирпичом. Кое-где - скамейки. Посреди участка рабочий мастерит печь для шашлыка, другой рабочий носит в котельную ведра с цементом, третий - что-то делает во флигеле.
      Знакомимся с огромной черной собакой, очень миролюбивой. Это ньюфаундленд, и зовут его Кузьма, Кузька. Привезен из Канады.
      Мы уж собрались идти на станцию: точно измерить, сколько минут на это потребуется. Но только вышли за калитку, как услышали какую-то суматоху на крыльце дома. Следом раздался вопль: "Где он?" Вошли в калитку. Навстречу, размахивая руками и немного напоминая гориллу, несся Мстислав Леопольдович. Мужчины обнялись и расцеловались. Даже меня (мы всего раз мельком виделись у нас дома в Рязани) Ростропович заключил в объятия и расцеловал. И повел показывать нам дом, который мы восприняли как "дом чудес".
      На первом этаже: кухня с двумя большими холодильниками, газовой плитой и всем прочим; столовая с длинным столом и "царским" буфетом, о котором я ранее писала, уже реставрированным, но без верхних украшений - не позволяла высота потолка, и музыкальный зал, скорее салон, в котором стоял прелестный японский рояль "Ямаха", с выходом на террасу.
      Я не удержалась и попробовала рояль.
      - Наташа - пианистка? - спросил Мстислав Леопольдович у мужа.
      - Несостоявшаяся.
      Тем не менее Ростропович тут же сказал, что я могу играть на "Ямахе" сколько пожелаю.
      На втором этаже - спальни с балконами, а также ванная, выложенная черным кафелем.
      На третьем этаже - огромный холл, который мы позже назовем таверной. У входа - большой стол. За ним - шкаф, он же - "бар", с косо поставленным зеркалом, в котором отражаются бесчисленные бутылки с вином и проч. В глубине - пианино, стереопроигрыватель и очень удобные мягкие кушетки. На них мы и уселись, утонув, как в перине.
      Ростропович стал рассказывать. Он недавно вернулся из Америки, где дал больше 50 концертов. Вишневскую, его жену, чуть было туда не пустили. Но он устроил скандал и добился, чтоб она тоже туда поехала и дала несколько концертов. Находясь в Америке, Ростропович написал Солженицыну письмо, которое забыл передать с женой, вернувшейся ранее его. Основная мысль письма: "Я не такой уж подлец!" (следствие Солженицынского воспитания!), согласен, что не в русской традиции искусство для искусства! На мужа смотрел влюбленными глазами, называл его "мое солнце", то и дело принимался объясняться в любви. Спрашивал, как с деньгами? Уверял, что не простит, если возьмет у кого-нибудь другого. "Я буду знать, что мое семейство увеличилось, и буду больше..." И он образно показал, что будет больше играть, то есть концертировать... Александр Исаевич заверил его, что деньги не будут нужны еще два года. Мстислав Леопольдович настаивал, чтобы мы как можно скорее переезжали к нему.
      - Пусть только кто-нибудь посмеет прикоснуться к тебе в моем доме! заключил он.
      Было решено что заночуем в предназначенном нам флигельке, уже почти обставленном.
      Ростропович настоял на том, чтобы были выполнены все необходимые обряды. Сначала во флигель запущен кот - он должен был "проглотить злых духов", а мы пока погуляем по парку. Затем мы направились во флигель целой процессией: Александр Исаевич нес хлеб-соль, тетя Настя - святую воду, Мстислав Леопольдович и я - закуску и вино.
      Тетя Настя окропила святой водой все углы в обеих комнатах. Все перекрестились. Обошли квартиру. А потом уже сели закусить, попивая токайское вино. Пили за наше счастливое здесь обитание
      И эта прелестная квартирка, с такой любовью и вкусом обставленная, будет нашей? Здесь есть все необходимое (разве только телефона нет; впрочем, в большом доме телефонные аппараты есть на всех этажах, а это рядом). И в одно и то же время мы будем жить среди парка! Все это похоже на сказку!
      Часов в 9 вечера Ростропович уехал в Москву на своей машине, сам за рулем. Другого способа передвижения он не признает! При этом количество выпитого вина роли не играет!
      Мы же прошлись пешком к станции и назад, так как, в отличие от Ростроповича, собираемся пользоваться электричкой. Дорога к станции очень хороша, идти недолго.
      Вернувшись, вынули из машины подушки, одеяла, простыни и улеглись на удобных кроватях с английскими матрацами.
      На следующее утро встали рано. Легкий завтрак и... в путь! Едем на дачу академика Капицы. Успенское шоссе, Николина гора. Дача Капицы расположена на самом берегу Москвы-реки и как бы в лесу. Здесь, как и у Чуковского и Ростроповича, - никаких клумб, грядок. Разве что - кусты сирени. (В тот год сирень была как-то особенно хороша и пахуча!)
      Петр Леонидович оказался в "беседке". "Крыша", прибитая к трем соснам и одному шесту, перекособочилась. Три ее края поднимаются по мере того, как растут деревья. К двум из этих сосен подвешен гамак, принявший форму кресла. Перед ним - стол и соломенные кресла. Беседуем.
      Петр Леонидович с гордостью рассказывает нам о своем выступлении на президиуме Академии наук. Это выступление будет напечатано в "Вопросах философии", однако в сокращенном виде. Причем опущено, в частности, то, что он говорил о Сахарове.
      Анна Алексеевна приглашает пить кофе с подсушенным на тостере хлебом.
      Осматриваем лабораторию, в которой Петр Леонидович работал (с 1946 до 1953 года) в период своей опалы в связи с отказом работать над проблемой атомной бомбы. Многие приборы были сделаны его собственными руками. (Петр Леонидович любит и умеет выполнять и столярные, и слесарные работы.) В то горькое время у семьи Капицы отнимали дачу, повыбрасывали вещи, но они сказали, что все равно никуда отсюда не уйдут, и остались жить в крошечном флигеле.
      - Приятно вспомнить, но неприятно повторить! - говорит Петр Леонидович.
      Я и здесь с успехом показываю наши диапозитивы. А Анна Алексеевна нас фотографирует.
      Даже столь серьезным людям не чужды иногда развлечения. На стене веранды - разграфленный круг. Нам предлагают бросить в него стрелы, целясь в середину круга. Я бросила удачнее своего мужа. "Это случайно!" - сразу же прокомментировал он, ни в чем не допускающий моего превосходства.
      Вернувшись домой из феерической поездки, читаем привезенные от Чуковского отзывы на "Круг" и "Раковый" на русском, английском и немецком языках. Я и на следующий день продолжаю ими заниматься: подклеиваю, сортирую...
      Среди всех отзывов выделяется рецензия Белля на "Круг первый". Александру Исаевичу хочется иметь квалифицированный перевод ее. Надо бы попросить Льва Копелева наговорить на магнитофон.
      Вскоре мы у Копелевых. Пока Лев Зиновьевич переводит рецензию Белля и по-русски наговаривает ее на магнитофон, его жена рассказывает нам "новеллы", имеющие непосредственное отношение к моему мужу.
      Десятиклассница говорит матери: "Мама, я нашла себе подругу на всю жизнь, она - моя единомышленница". - "Как ты можешь быть в этом уверена?" "А ты знаешь, что она делала, когда я к ней пришла? Печатала "Раковый корпус".
      А один молодой человек накануне сдачи кандидатского экзамена по философии пришел к своим друзьям и попросил "Круг": "Мне надо еще раз прочесть спор Рубина с Сологдиным, чтобы кое-что себе лучше уяснить".
      А еще одну "новеллу" услышал Александр Исаевич, когда побывал в "Новом мире". Александра Трифоновича он не застал. Но услышал любопытные вещи. Будто Хрущев прочел "Круг первый" и пришел от него в восторг, а Солженицына провозгласил гениальным писателем. Сказал, что рад, что в свое время разрешил напечатать "Ивана Денисовича". В связи с этим Александр Исаевич снова высказал сожаление, что В.С. Лебедев в 64-м году не пошел на то, чтобы, напечатать в "Правде" "сталинские" главы из "Круга первого".
      Что же касается статьи Белля, то я на следующий же день перевела ее с магнитной ленты на машинку. Просто потрясающая статья! Белль называет "Круг" собором, по сравнению с которым все другие хорошие романы - только частные хижины. Обычно сдержанно относящийся к рецензиям на свои книги, муж возбудился настолько, что пошел успокоиться в лес. Не остановил его даже сильный ливень. Вернулся освеженный и успокоенный.
      - В каком раю мы живем! - сказал он мне, искренне забыв при этом, что еще недавно готов был возненавидеть Борзовку, когда за речкой заработал трактор. А потому, когда за обедом муж приготовился выпить рюмочку (это бывало крайне редко!), я предложила ему выпить за то, чтобы рая было у нас здесь больше, чем не рая, что он и сделал.
      Прозанимавшись три дня рецензиями, Александр Исаевич под конец почувствовал пустоту и даже скуку. Ведь все это время он ничего не писал, отставил "Р-17". И теперь уж не скоро возьмется за него. Дело в том, что он должен как раз ехать в Рязань на встречу с писателем Борисом Можаевым, чтобы вместе с ним отправиться по Рязанщине - по тем местам, которые примыкают к Тамбовской области. Присмотреться к типам мужиков, прислушаться к их речи, записать рассказы о годах гражданской войны...
      То было его первое в то лето путешествие. Еще у него намечено "северное" путешествие совместно с одним из его корреспондентов - на Пинегу, и наше с ним - "южное" - в конце лета.
      26 июня муж уехал. Оставшись одна, я, конечно, грушу и беспокоюсь. Немного работаю на участке, но больше занимаюсь другим. То хронологией своего мужа, которая нужна мне для моей собственной работы, то клею фотоальбом 68-го года, то привожу в порядок 55-ю папку с иностранными отзывами на романы своего мужа, почитываю отзывы...
      Я не берусь пересказывать здесь все рецензии. За 1969 год их было не меньше, чем за 1968 год. Но не могу удержаться, чтобы немного не процитировать...
      О "Круге первом".
      "В "Круге первом" он устремился к целостности и вместе с тем задерживается самозабвенно на бесчисленных подробностях, будто каждая из них является главной... Воистину энциклопедический размах, эпический мир, поражающий наглядностью и в себе замкнутый... Нет, не психологический анализ составляет силу его таланта, а описание социальных порядков и отношений, характерной среды, многозначительных ситуаций - в этом центр тяжести его произведений. Образы героев, может, и будут забыты, но никогда не будет забыт институт в Маврино. Институт - прозаическая реальность и политический символ... Сталкивает с бытом за стенами в 1949 году. Заключенные более свободны.
      Ошибкой было бы рассматривать "Круг" как политический роман... Убежденность Солженицына в неразрушимости человека ничего не имеет общего с политическими категориями. Толстовская художественная искренность, непосредственность убеждающе величественны... Предан традиции классического романа"1.
      "...Картина была бы удручающей, если бы страницы романа не осветились глубоким раздумьем об условиях жизни и духовной высоте людей. "Круг" вовсе не фантасмагорический плод больного воображения и даже не политическая сатира. Он - верное зеркало пережитых трагических лет. Лагерь - место, где падают маски и рушатся привычные представления, но где открываются истины..."2.
      "Сейчас большой возникающей темой в русской литературе оказалось страдание...
      Это - не "просто" художественное произведение. Это - сама жизнь. Эффект усиливается, как и во всех произведениях Солженицына, обыкновенностью его персонажей, отсутствием героев в общепринятом смысле"3.
      1 Марсель Райх-Раницкий. В первом круге ада//Цайт. 1969.3 января.
      2 Элен Замойска. Солженицын и права писателя. Нисхождение в ад//Монд де ливр. 1969. 18 января.
      3 К. Фтэлийон. В круге первом//Лондон мэгэзин.
      "Круг" - одно из лучших произведений XX века.
      Солженицын подходит к основным моральным вопросам человеческого существования, которые в этой обстановке приобретают трагические размеры, и то, как он решает их, свидетельствует об огромном таланте, об искусстве психологической миниатюры.
      ...Загнанная жертва оказывается сильнее, чем ее мучители. Так рисует Солженицын абсурдность всей системы, бессильной перед человеческим интеллектом и достоинством. Больше, чем в других романах, вырисовывается кредо автора: только любовь, честность делают человека человеком... Богатство русского языка и психологическая глубина"1.
      "Людей чистых и благородных надо искать только среди политических заключенных.
      Количество вопросов и действующих лиц повредило роману. Какая галерея образов! Какой зверинец!..
      Один из важнейших элементов романа - отношение отдельного человека к государству и государства - к отдельному человеку.
      Действие происходит в стране, где нет свободы - этим следует объяснять драму героев. Герои этого произведения - целая историческая эпоха вместе с ее действием на человеческое поведение.
      ...Ставит вопросы о ценности человеческой жизни, куда девалось понятие совести и... допустимо ли сотрудничать с палачами...
      На свободе человек не может чувствовать себя свободно, потому что лагерь - внутри него самого"2.
      1 Иван Соботко. "Первый круг" Солженицына//Репортер. 1969. апрель.
      2 Станислав Выгодский. В круге первом//Ди голдене кейт. 1969.31 декабря.
      "Это - собор среди романов...
      Запутанность напряжений становится здесь архитектурным понятием...
      В искусстве Солженицына не навязывается порядок и, несмотря на это, создается порядок... Трезвость его достигается тем, что на собственном опыте он испытал сталинизм.
      У нас, на Западе, утрачено понимание сокровенных страданий, а его единственное применение к элементу сексуальной страстности представляет величайшее кощунство.
      В произведении Солженицына я вижу характер откровения об истории страданий человечества. Сталинизм здесь только повод. Роман выходит далеко за эти пределы.
      Советский Союз мог бы гордиться Солженицыным, если бы не отрицал его, не объявлял его еретиком. Ведь критически он идет не дальше, чем пошел Хрущев в своей знаменитой речи. Те, которых называют очернителями, как раз стремятся очистить свое гнездо.
      Книга Солженицына объединяет Толстого и Достоевского, которых считают антагонистами. Это и есть Солженицын... В книге много измерений. В двух главах (вечер у Макарыгиных) сводятся воедино судьбы... Эти задержки, запинания определяются долгим дыханием, а не тем коротким, которое создает обаяние западного романа... Зримо представлен мир ничего не сознающих, мир сокровенно страдающих в наших запутанных обстоятельствах"1.
      "Круг" - нечто большее, чем политическая сатира. Это - выражение самой жизни: и злобность, и духовное величие. Солженицын не рассматривает действительность сквозь призму своих чувств и .политической позиции, а стремится как можно более точно передать то, что есть... Трезво расценивает поступки людей, вникает во внутренние побудительные причины их... Внутренней динамикой своих героев Солженицын интересуется еще больше, чем психологическим наблюдением различных темпераментов. Нержин все же сознает, что душевный мир, которого он достиг, избирая такой выход из положения, могущественнее ожидающих его ужасов"2.
      О "Раковом корпусе".
      "Роман - блистательное произведение жизни и правды... Литературная сила Солженицына такова, что Русанов, анти-Костоглотов, изображен с той же силой. Он так же силен и так же человечен, как и его антипод. У Русанова есть ощущение, что он все потерял, когда входит в палату. Но ему нечего терять, потому что все, что у него есть, - ложь... Женщины-врачи... Более чем где-либо на этих "женских страницах" выявляется умная человечность автора"3.
      "Такую книгу надо держать на столе, под рукой"4.
      "Боль - физическая, моральная и психологическая - основная тема Солженицына, и он пишет о ней с остротой и проникновением, недоступным ни одному советскому писателю.
      ...Только больные по-настоящему свободны и зэки. А за пределами ада люди - рабы политического режима. Раковый корпус - символ болезней советского общества. Для излечения этих социальных недугов Солженицын применяет свою терапию - пишет о вещах, которые нормально запрещено обсуждать"5.
      "Раковый корпус и сама болезнь - символы вопреки всему"6.
      1 Генрих Белль. Мир заключенных//Рейнский Меркурий.
      2 Элен Замойска. Солженицын//Новель обсерватер.
      3 Резин Лэвен. Раковый корпус// Драпо руж. 1969. 24 января.
      4 Пьер Дюмайе. "Раковый корпус" Солженицына// Лектюр пур ту. 1969. 29 января.
      5 Роберт Литтел. "Раковый корпус" Солженицына// Уик-энд. 1969. 17 марта.
      6 Марсель Райх-Раницкий. В первом круге ада// Цайт. 1969.3 января.
      "Солженицына обвиняют в клевете на советскую действительность. Но если темные стороны есть - стоит ли их скрывать? Кого рассказ писателя задевает до глубины души - должен найти в открытой им ране доброе, а не злое, знак доверия, а не безнадежность... В сознание читателя закрадываются вопросы: "Что такое человек?
      Что требовать от человека? Как принять смерть? Каковы пределы человеческих сил?"
      "Костоглотов прошел школу, такую же тяжелую, как болезнь. Этим объясняется смесь грубости и нежности, резкости и доброты. Он хочет знать правду обо всем...
      Показ народного облика - одна из сильнейших сторон таланта Солженицына. Всегда присутствие народа, любовь и доверие к нему"1.
      "Солженицын подчеркивает, что добро доступно каждому человеку... Близость смерти кристаллизует поединок человека с самим собой"2.
      "Надо прочесть этот длинный роман, чтобы узнать сегодняшнюю Россию, с ее бедствиями, с ее порывами надежды. Автору удалось написать роман о раке, полный нежности и оптимизма. Вот что больше всего поражает нас у Солженицына"3.
      Об обоих романах сразу и о Солженицыне вообще.
      "Обе книги обнажают самые корни души... Страх перед смертью заставляет задуматься: что же в жизни самое главное?..
      Благодаря Солженицыну образ России выступает из мрака лжи и немоты, в которых она так долго была погребена при Сталине. (...) ...Выразил незримую трагедию своего народа и героизм тех русских, кто незримо в темноте сопротивлялся лагерному аду, у которых и сегодня есть замечательные последователи - они верили в духовную свободу человека и истину"4.
      "Солженицын стал легендой не столько по политическому и художественному значению своего творчества, сколько по поразительному поведению этого человека - его решимости и его мужеству, с которыми он отстаивает свою писательскую работу и продолжает ее, не давая ввести себя в заблуждение"5.
      "Поскольку Советский Союз стремится быть образцом социализма, то и поведение Союза писателей становится примером для других. Молчание в этом вопросе нам кажется недопустимым. Творчество Солженицына заставило нас глубоко вдуматься в эти противоречия, которые ставят под угрозу будущее социалистической культуры"6.
      К сожалению, эти слова Пьера Дэкса не были услышаны Союзом писателей СССР, не послужили ему подсказкой. Союз продолжал ломать голову над тем, что ему делать со строптивым писателем Солженицыным...
      1 Андре Стиль. Вступление к "Раковому корпусу"//Новель критик.
      2 Элен Замойска. Солженицын//Новель обсерватер.
      3 Клодин Жорден. Александр Солженицын: по ту сторону рака, гимн жизни.
      4 Элен Замойска. Солженицын//Новель обсерватер.
      5 Марсель Райх-Раницкий. В первом круге ада//Цайт. 1969.3 января.
      6 Пьер Дэкс. Дело Солженицына//Леттр франсез. 1969.15 января.
      Александр Исаевич путешествовал с Можаевым с 27 июня по 3 июля. Можно было бы и больше, но уж больно плохи дороги на Рязанщине. Сделали в общей сложности около тысячи километров. Из путешествия муж привез заснятые фотопленки. В одну из своих поездок в Рязань я отпечатала ему с них фотографии. Среди типов мужиков был и тот, с которого Можаев писал своего Федора Кузькина.
      Из Рязани (к его возвращению я тоже туда приехала) мы вернулись в Борзовку вместе с моей мамой. Сам переезд этот памятен. По дороге мы свернули с Рязанского шоссе в сторону и посетили старинный городок Зарайск, в котором Александр Исаевич когда-то в одну из своих велосипедных поездок побывал и о котором много интересного рассказывал. Кремль, Никольская церковь, собор Иоанна Предтечи, обрыв над рекой Осетр...
      Из путешествия Александр Исаевич вернулся не совсем здоровым. И, хотя по приезде нашем на дачку стояли очень жаркие дни, я должна была не один раз ставить мужу то банки, то горчичники. Чтобы на это уходило меньше времени, он порой ложился на бок и получал банки, вопреки всем правилам медицины, сразу на грудь и спину...
      Но это не мешает Александру Исаевичу почти тотчас идти к своему столику над Истьей. Наконец-то снова вернулся к писанию романа! Когда спрашиваю, говорит, что работается ничего.
      В моем дневнике и раньше проскальзывали упоминания о работе моего мужа над романом. Они будут встречаться и дальше.
      21 м а я - С. пишет главу о дяде Ромаше.
      6 и ю н я - С. один в Борзовке, работает.
      8 и ю н я - С. написал главу сегодня, устал.
      9 июня - С. работает наверху, потом за своим столиком под ивами. Похоже, у него впервые начались "муки творчества". А тут еще он потерял (вероятно, в музее) одну важную бумажку. В общем, второй день у него очень скверное настроение.
      17 июня - утром С., как все последние дни, много косил. Потом - пишет.
      9 июля - С. занимается, пишет. Говорит, что работается ничего.
      10 и ю л я - С. снова неплохо работает.
      18 и ю л я - С. работает над Лениным.
      19 и ю л я - С., работая над Лениным, продолжает находить общее с ним - Ленин не мог слышать балалайки за стеной!
      7-8-9 августа- ...работает над "Самсоновской катастрофой".
      17 августа - от соседского громкоговорителя защищается 3-й Героической симфонией Бетховена. Говорит, что под нее "Самсоновская катастрофа" хорошо пишется. Вспомнил, как под нее же писал сталинские главы!..
      С. говорит, что ему сейчас хорошо работается.
      22 августа- С. говорит, что "Самсоновская катастрофа" неожиданно очень разрастается.
      30 августа - слушали на "Гру" две главы из "Самсоновской катастрофы", которые С. наговорил.
      Наряду с писанием романа, работой в архивах и библиотеках, с просмотром старых журналов и газет Александр Исаевич все время стремится отыскивать очевидцев тех событий, которые должен описать. Однажды в премерзкую погоду мы ездили в Малоярославец, где он интервьюировал одного рекомендованного ему старичка и был разочарован, что тот не участвовал в первой мировой войне. А в Москве познакомился с другим старичком - кажется, Шпаковым. Хотя тот был участником первой мировой войны, но был не артиллеристом, как ожидалось, а кавалеристом Нарвского полка. Зато он оказался уроженцем Тамбова, геральдистом, да еще генеалогом! С ним муж увидится еще не один раз...
      В то лето у нас довольно много перебывало гостей. Были среди них наши гости, которые чаще всего приезжали по делу, и... мои гости, приезжавшие обычно в отсутствие моего мужа, чтобы его не отвлекать.
      Самого желанного гостя мы ждали еще весной, в начале мая. Им был Александр Трифонович Твардовский. Примерно за год до того моего мужа потянуло дать прочесть Твардовскому "Архипе-лаг". Не называя вещь, он как-то предложил Александру Трифоновичу ее почитать, пока только часть. Договорились на ноябрь месяц 1968 года. Но встреча не состоялась. Однако Твардовский не забыл об обещании Солженицына, и в новогоднем поздравлении к 1969 году он писал: "С огромным интересом жду обещанной Вами части некоего целого".
      И вот договорились, что Александр Трифонович приедет к нам на несколько майских дней. Но теперь уже не в Рязань, как было шесть лет назад, когда Твардовский читал у нас дома "Круг первый", а... в Борзовку. И читать "Архипелаг", один из экземпляров которого Александр Исаевич специально приготовил для него (у нас дома "Архипелаг" не хранился). Я с большим волнением ждала этого события. Муж должен был привезти Александра Трифоновича 8 мая. Среди дня он приехал, увы, один...
      Твардовский и позже будет стремиться прочесть то, чему не знал даже названия. Скажет мужу об этом в середине июля.
      - Что же в мае? - спросит у него Солженицын.
      - Был болен, - будет ответ. Сейчас он готов ехать на два дня к нам на дачу. Однако Александр Исаевич охладил, сказал, что будто скоро уезжает. (Не мог же он сказать ему, что уже снова далеко запрятал "Архипа".) Пообещал дать рукопись осенью.
      Но и следующей осенью Твардовский не прочтет "Архипелаг" и вообще никогда...
      Кстати, та встреча их в июле была очень теплой. Солженицын подарил Твардовскому маленькое издание "Круга" (в издательстве "Посев"), сделав надпись:
      "С любовью и благодарностью Александру Твардовскому издание, которое нам с ним, увы, не удалось осуществить".
      Кроме знакомых, к которым я уже привыкла и которым неизменно радовалась, приезжали в то лето иногда и мало, и даже вовсе мне до того не знакомые. Однажды неожиданно приехало трое. Александр Исаевич с одним из них ушел в лес (важные разговоры велись только там), а меня оставил с двумя незнакомыми людьми. Я было запротестовала, но муж бросил: "Привыкай!" Обошлось...
      За обедом в тот день речь зашла о том, каким должно быть государство. Александр Исаевич высказался в том смысле, что государство. не должно мешать духовному, нравственному совершенствованию человека. Он также против существования партий вообще.
      ...Моего мужа всегда интересовала политика, но теперь она явно начинает перетягивать его у литературы. Это - уже во второй раз в жизни. Первый раз так произошло с ним во время войны, в 43-м - 44-м годах. Тогда это сквозило в его письмах. А теперь он на моих глазах будет все больше изменяться в смысле соотношения литературной и политической сторон его жизни. А ведь еще в марте 1968 года он сделал мне наброски для ответа Л. Власову. Там было: "Литература - не газета. Ее нельзя рассматривать в плоскости друзья - враги. Она пишет о человеческом духе, который никогда ни 2 тысячи лет назад, ни при Шекспире, ни теперь - не исчерпывается политикой".
      В то лето к нам продолжала приезжать на своей "Волге" Е. Ф. Светлова. (За это время выяснилось, что мы с ней одного и того же года рождения. Это невольно сближает.) Я охотно с ней беседовала, угощала ее, неизменно провожала с цветами.
      Александр Исаевич настолько проникся к Екатерине Фердинандовне доверием, что хочет переписать на нее наш дачный участок. Мало ли что нас ждет впереди! Союз писателей явно точит когти. И не только Союзу становится тесно жить с ним на одной земле. А тут еще начали ходить слухи, что Солженицыну хотят дать Нобелевскую премию. Если он станет лауреатом - что тогда будет?.. Пока существенных перемен не произойдет, мы будем жить в Борзовке, но официально дача станет принадлежать Светловой. Она как бы купит ее. Если же наша жизнь изменится и мы будем вынуждены расстаться с Борзовкой - Екатерина Фердинандовна обязуется дачу сохранить. 30 августа она приедет к нам вместе с мужем, чтобы принять окончательное решение, и я сфотографи-рую их вдвоем - "покупателей нашей Борзовки" - на большой дубовой скамье, на фоне кустов смородины.
      Я особенно ценила гостей, которые и мне в чем-то помогали по участку. Это были по большей части знакомые и друзья из Рязани. Но никто не помогал так, как Н. П. Иванов, которого Александр Исаевич прочил в будущие сотрудники своего будущего журнала. Худой, непомерно длинный, он обладал тем не менее недюжинной силой. С успехом вырывал старые кусты крыжовника, засохшие яблони, выкорчевывал слишком разросшиеся одичавшие вишни. Просто горы мне свернул.
      А то из Рязани приехала Лена Ф-ва, обеспокоенная слухами, будто подожгли наш дом.
      Бывало, являлись в наше отсутствие. Вернувшись однажды из Москвы, муж обнаружил на столе террасы пластинку - 27-ю сонату Бетховена. На карточке-листке - надпись: "Александру Исаевичу Солженицыну". Почерк женский. Чей?.. Несколько лет спустя я узнаю эту женщину и ту побудительную причину, которая заставила ее подарить моему мужу одно из поздних творений Бетховена. При прочтении "Ракового корпуса" ее резанула злободневность, пробивающаяся порой публицистичность. Даря Бетховена, она хотела сказать своему пошатнувшемуся кумиру: "Вот как надо писать!"
      Мои гости разве что лишь на несколько часов иногда пересекались с мужем. Так, в день маминых именин, 4 августа, приехала к нам моя старшая двоюродная сестра Таня, с мужем, из Ростова. Именины отпраздновали вместе, после чего Александр Исаевич уехал в Москву. Дальше было спланировано так, чтобы, отвозя гостей на станцию Нара, я тут же встретила мужа, возвращающегося из Москвы.
      В другой раз я, напротив, встретила на станции гостей сразу после того, как проводила мужа в "северную" поездку. На этот раз это были: другая моя двоюродная сестра Надя и Шура Попова, которая пробыла у нас неделю.
      Собираясь в поездку, муж, как обычно, прежде всего стал составлять список необходимых в дорогу вещей. С горечью сказал, что на этот раз начинает его с лекарств: то голова болит, то нога, то спина...
      Накануне отъезда муж, пошелушивая прямо с грядки зеленый горошек, сказал: "Жалочко уезжать из Борзовочки. Потерял я охоту к путешествиям". На это я ему ответила: "Это потому, что перестал путешествовать с женой".
      - Посмотрим! Вот поедем в сентябре...
      Конечно, мне грустно, что он едет на Север без меня. Муж объясняет это тем, что ему предстоит много бродить пешком. К тому же чудесный легонький, из гагачьего пуха, спальный мешок, который Ростропович привез из-за границы, на одного, а не на двоих. Да ведь ему предложил себя в компаньоны один из его читателей - некий Шесминцев, с которым они должны встретиться в Архангельске.
      Перед тем как Александр Исаевич уедет, мне захотелось с ним вместе сфотографироваться. Этот сделанный нами с автоспуском снимок на фоне1;вы вблизи его "писательского" столика позже широко разойдется по свету, чему положит начало западногерманский журнал "Штерн"1.
      1 Штерн. № 48. 21.11.71.
      Хотя наступила полоса дождей, но мы с Шурой все же гуляем по лесу. Нет-нет да и встретятся ягоды земляники, а из грибов - все больше лисички. А на участке собираем смородину. Кроме того, я читаю Шуре свои записки. Ей очень нравится. Даже сказала мне как-то: "Просто великолепно!"
      В Москву мы поехали с ней вместе. В электричке разговорились по душам. Я сказала Шуре, что не дорожу жизнью. И объяснила это так: "Дорожить жизнью можно до тех пор, пока ты для любимого человека остаешься незаменимым".
      - Что ты такое говоришь?! - возмущенно отрезвляла меня Шура. А на следующий день убеждала по телефону:
      - По поводу разговора в поезде хочу тебе сказать: ты делаешь очень нужное дело. Ты нужна человечеству!
      Увы, меня это не утешило. Мне нужно быть нужной не человечеству, а всего лишь одному-единственному человечку!..
      1 августа мы с мамой утром поехали в Наро-Фоминск за продуктами: смородина и клубника съели весь запас сахара! Когда вернулись, я еще не успела завести машину в гараж, как приехал... мой муж, которого мы еще совсем не ждали. Вид у него был такой, что я тут же кинулась за фотоаппаратом: заросший (говорит, что ни разу не брился), с рюкзаком за спиной и с вернувшимся радикулитом, что видно было по его походке. Я рада безмерно. В дневнике запись: "Жизнь сразу преобразилась!!! С радостью принялась хлопотать!"
      Свое преждевременное возвращение (отбыл полсрока) Александр Исаевич объяснил так...
      В Архангельске его, как договорились, встретил Шесминцев. Однако его неприятно огорошило то, что у Шесминцева - общее упадочное состояние, ощущение бессмыслицы бытия и все в таком роде. Шесминцев предложил ехать к нему в Савинское. Но после его рассказов Александру Исаевичу стало ясно, что он с ним не поедет. Вместо того он составил свой маршрут и один даже полетел самолетом, чего недолюбливал (правда, всего час перелету), дальше. А то впору было ехать назад. Но пересилил себя: нельзя давать погибать характеру. Ведь с юга-то уже два раза бежал. А теперь и... с Севера?
      Заснятую на Севере фотопленку я позже проявила. Оказалась превосходная. Следом и снимки отпечатала. Многим особенно нравился, и я даже специально для некоторых отпечатала снимок: Солженицын на фоне церковного купола-луковки. Муж говорил, что это его случайный встречный сфотографировал...
      Северное путешествие мужа совпало с двумя событиями. В день его отъезда американские космонавты гуляли по поверхности Луны, на Море Спокойствия. Предсказание Солженицына, высказанное в "Круге", что первыми на Луну полетят американцы, сбылось. А второе - писатель Анатолий Кузнецов, автор "Бабьего яра", оказался невозвращенцем - остался в Англии, объяснив, что основная причина его поступка - оккупация Советским Союзом Чехословакии.
      Вскоре Кузнецов напишет статью "Русский писатель и КГБ". Ее будет передавать Би-би-си. Муж запишет на "Грундик". Американский писатель Артур Миллер заявит, что на предстоящем осенью заседании Пэн-клуба поставит вопрос об условиях работы писателей в СССР, коли они вынудили Кузнецова оттуда уехать. Еще ранее Грем Грин призовет английских писателей не публиковать в СССР своих произведений, пока не публикуются произведения Солженицына и пока томятся в тюрьме Синявский и Даниэль...
      Под влиянием передач об Анатолии Кузнецове, который в интервью с Анатолием Максимови-чем Гольдбергом говорил о своих новых вещах ("Шоколадный пир", "Пять"), что писал их, не думая о форме, муж однажды сказал мне, что его направление полностью противоположно западному1.
      - Там писатели дают волю фантазии, описывают не мир, а то, как писатель его воспринимает. Я строю здание, даю мир, как он есть, а не как я его воспринимаю: чем точнее, тем лучше.
      1 Запись в дневнике от 04.09.69.
      Иногда, во время бессонницы, Александр Исаевич слушает ночью "Свободу". Дочитав "Раковый корпус", "Свобода" читает теперь "Круг". Так, например, 20 августа он услышал... 19-ю передачу "Круга": Никита Морозов читал 33-ю главу ("Фоноскопия"). "Свобода" читает также "Свечу на ветру" (напечатана в № 71 "Граней"), комментируя при этом, что со времен Чехова в русской драматургии не было таких пьес.
      Из того же источника узнаем, что кинорежиссер А. Форд (польский еврей), выехавший в этом году в Израиль, заключил там контракт на экранизацию "Круга" и уже к ней приступил. А в Америке, кажется, скоро выйдет "Олень и шалашовка".
      Однако и в нашей стране произведения Солженицына распространяются самиздатом. Нет-нет да приходят отклики:
      "Все, что мы хотим Вам сказать, видимо, много раз говорили и писали Вам почитатели Вашего таланта. Чувства любви, восторга, удивления и благодарности переполняют сердца многих людей. Мы тоже не можем удержаться от того, чтобы не написать Вам об этом.
      Благодаря Вам мы приобрели таких верных и надежных друзей, как Г. Нержин, О. Костоглотов и др., каких у нас не было никогда в жизни. Мы благодарно изумляемся, когда получаем от них мудрые ответы на мучающие нас вопросы: "Чем и для чего жив человек?"
      Думая о Вас и читая Ваши книги, перестаешь чувствовать себя одиноким. Жизнь делается теплее, разумнее, а мы становимся сильней и непреклонней в защите добра, разума и человеческого достоинства.
      Мы твердо убеждены, что русская земля не могла не породить такого писателя, как Вы. Вы нужны ей как утешение за все невзгоды и утраты, за все потрясения, которые обрушились на нее. Большое русское СПАСИБО за все. Радостно сознавать, что Вы наш современник. Сестры Макаровы".
      "Дорогой Александр Исаевич! Заканчивая свое плавание на пароходе "Минск", под впечатлением Ваших небольших рассказов о столь блестяще описанной Вами природе средней полосы, решил написать Вам пару слов приветствия"1.
      "...Раскрепощающее чувство возникает у меня всегда, когда читаю то, под чем стоит Ваша подпись, - будь то роман, пьеса или даже письмо. Отличительное свойство Вашего дара - умение схватывать суть
      вещей, отыскивая скрытую правду...
      Вы стали не только властителем дум, но гораздо большим - тем, кого в прежние времена называли Учителем жизни. Сама мысль, что есть такой человек, что он никогда не отступится от правды и не пойдет на бесчестный компромисс, - укрепляет. Ясно всем, что сломить его нельзя, а если бы удалось, это загасило бы надежду и уронило каждого из нас"2.
      1 Ксу...Н. Л. 16.08.69
      2 Илюшенко В. И., историк, 25.06.69, Москва.
      Вчитаемся внимательно в последнюю фразу. Кроме четко поставленной самим Александром Исаевичем цели - вот что его еще больше воодушевляло и обязывало!
      Я рассказала мужу, что Шуре понравилось мной написанное. Он обещал мне, что почитает. Однако в любом случае он признает это за мое хобби, а основным делом для меня должна стать перепечатка его писем с небольшими комментариями.
      Обещание свое муж выполнил через две недели. Толчком явилось чтение им в "Новом мире" писем В. Н. Буниной, жены писателя.
      Надо посмотреть, что ты там пишешь. А то потом будут по твоим запискам судить...
      Было это 15 августа. Муж читал у себя наверху мной написанное, я, внутренне затаясь, покачивалась в гамаке, ожидая, когда он кончит и позовет.
      Прочел две главы. Позвал и... одобрил. Нашел, что в общем неплохо, хотя не всегда много помню. Сказал: "Можно бы больше!" Признался, что боялся: буду громоздить события Однако вышло, что все, что я привожу, оказывается, к месту.
      Оценка Александра Исаевича меня окрылила. Моей мечтой было, чтобы моя работа не выгляде-ла для него только как мое хобби. Ведь я отныне видела в ней основную, главную цель моей жизни!..
      И я смелее стала присаживаться за свое писание. Поделилась с мужем как-то своим открытием, что самое интересное - когда вдруг начинает писаться то, чего не собиралась писать. Он согласился, добавив, что нужно очень сосредоточиться - тогда из памяти начнет всплывать...
      Договорились, что по субботним вечерам будем читать мои записки.
      В очередную свою поездку в Москву читала свои записки Теушам. Они мне кое-что досказали: о том, как осенью 60-го, расположившись в двух номерах рязанской гостиницы (с ними был еще доктор технических наук Каменомосский), двое суток почти без перерыва, передавая друг другу листы, захлебываясь, читали "Круг первый", данный им моим мужем.
      30 августа впервые читала вслух своему мужу очередной отрывок. Корректировал в общих чертах. Кое-что добавил. Для меня это было праздником!
      Начала также, выполняя желание мужа, перепечатывать письма Александра Исаевича другим писателям, из девятой папки. Впрочем, это и для моей работы, для общего настроя, тоже очень важно.
      Еще печатаю для мужа список мужских и женских имен. Ему еще много предстоит вводить действующих лиц!
      Как-то перепечатывала переводы французских статей. Очень трудно было находить в "Раковом корпусе" приводимые в статьях цитаты оттуда. Пожаловалась мужу. Он удивился: "Ты же учила в детстве французский!.." ...Уж не учить ли мне заново французский?..
      Мы оба - какие-то умиротворенные. Однажды муж сказал мне:
      - Каждый возраст имеет что-то свое хорошее, как и разные времена года.
      В те дни нас посетили Эткинды: приехали с дочкой Катей на своей машине. Вскоре после нашей встречи Екатерина Федоровна нам писала: "Милые друзья! Мы уехали от вас со светлым чувством. Такой был мирный светлый день, такой был ваш домик приветливый и такие вы оба теплые и хорошие. А главное - спокойные. (...)И вообще было впечатление эдаких Кадминых1, которые знают, в чем радость..."2
      Эткинды, между прочим, рассказывали нам об осложнении с 7-м томом новой Литературной энциклопедии, где на букву "С" - две сложные фигуры: Сталин и Солженицын...
      А через три дня после Эткиндов к нам приехал на своем "мерседесе" Ростропович. Мы почувствовали, что он после своих хоромов нашу дачку, которая показалась ему игрушечной, как-то не принял всерьез.
      По-моему, он был единственным, на кого наша Борзовка не произвела никакого впечатления.
      В том, что говорил Мстислав Леопольдович, серьезное странно перемежалось с несерьезным. Даже порой вклинивались не совсем пристойные словечки. К чему?.. Тем более, что тут же сразу, обращаясь к Александру Исаевичу:
      - Если тебя арестуют - я пойду за тобой.
      Или:
      - Если бы ивы и березы пели, то они бы пели музыку Чайковского, а теперь - музыка асфальта.
      - Я верю в интуицию. Когда в Вифлееме тебе показывают пещеру в которой Мария родила Иисуса, - в это нельзя не верить!..
      Обедали с вином, мужчины пили еще и коньяк. Ростропович и Солженицын очередной раз объяснялись в любви друг к другу и произносили тосты друг за друга. А когда Ростропович пил за меня, то сказал, что желает мне "не счастья, а терпения".
      Потом сидели разговаривали на большой скамье, где я их (оба навеселе) фотографировала.
      Выпив почти бутылку коньяку, Ростропович не побоялся сразу же сесть за руль. С ним уехали наши лыжи, кое-что теплое и всякие мелочи: началось переселение из Борзовки в "Сеславино", как окрестит наш флигель у Ростроповича мой муж (Се-Славино).
      - Не пожалеешь? - спросил Александр Исаевич Мстислава Леопольдовича.
      Напротив, он настаивает, чтобы мы переезжали возможно скорее.
      Впереди все радует. В начале сентября мы совершим "южное" путешествие, а потом переселимся в Жуковку, в "Сеславино".
      Так что и зимой не расстанемся с природой, с чистым загородным воздухом, с красотой пейзажей, с физически здоровой жизнью, которая не будет омрачена ни разлукой, ни холодной хатой Агафьи Ивановны, ни опасностями и неудобствами дальней "берлоги"!
      1 Старички из "Ракового корпуса", прототипами которых были Н. И. и Е. А. Зубовы.
      2 Зворыкина Е. Ф. 03.09.69.
      Глава VIII
      НАРУШИТЕЛЬ УСТАВА
      Летом 68-го года, с одной стороны, распространились слухи, что Солженицыну могут присудить Нобелевскую премию по литературе (называли даже конкурентов Солженицына: Набоков, Белль, Чаплин). С другой стороны, упорно поговаривали, что его собираются исключить из Союза писателей. Но к чему придраться?.. Александр Исаевич считал, что для его исключения нет никаких формальных оснований. Если, редко бывая в Рязани, он далеко не всегда посещал собрания Рязанско-го отделения писателей, то, во всяком случае, на отчетно-перевыборных собраниях он старался присутствовать. Так и в 69-м году, желая не нарушать этого правила, он перед своим отъездом в Крым, где собирался пробыть какое-то время, написал письмо секретарю Рязанского отделения Э. И. Сафонову: "Уважаемый Эрнст Иванович! Я очень огорчен, что намечавшиеся сперва на январь, потом на февраль с. г. перевыборы секретаря Рязотделения так и не состоялись до сих пор. Всю зиму я не отлучался из Рязани в ожидании именно этого перевыборного собрания".
      Далее Александр Исаевич просит, если собрание состоится без пего, "в случае обсуждения кандидатуру из числа постоянных рязанских членов СП" считать его голос поданным за Сафонова "Впрочем, - заканчивает он, - я постараюсь приехать по вашему извещению, а это письмо пишу на всякий случай"1.
      Но собрания все не было. Только 19 августа к нам домой в Рязани пришло письмо от Сафонова: "Уважаемый Александр Исаевич! Отчетно-перевыборное собрание Рязанской писательской организации СП РСФСР состоится 20 августа с. г., в среду, в Доме политпросвещения (аудитория №4). Начало собрание - в 15 часов. Баше участие в работе собрания необходимо"2.
      1 Солженицын А - Сафонову Э., март 1969 года.
      2 Сафонов Э , Рязань.
      Моя мама - в тревоге: как так скоро дать знать зятю о собрании?.. Однако очень скоро оказалось, что никаких действий ей предпринимать было не нужно. Вечером того же дня ей принесли телеграмму: "Решением секретариата правления собрание переносится на конец октября. Сафонов"1.
      1 Сафонов Э., 19.08.69.
      ...Почему именно на конец октября?.. Неужели же моего мужа все же хотят исключить из Союза писателей и ставят это в связи с возможностью присуждения ему Нобелевской премии, которая обычно объявляется в конце октября?..
      В начале сентября я побывала в Рязани. Там мне рассказали, что нa предполагавшемся собрании 20 августа была намечена следующая повестка дня:
      1. Перевыборы.
      2. Распределение квартир.
      3. Исключение Солженицына из Союза писателей.
      На исключении якобы настаивает Кожевников из обкома, на которого, в свою очередь, давят и ЦК, и первый секретарь СП РСФСР Л. Соболев. Предполагают, что трое рязанских писателей будут за исключение и трое же против. (В Рязанском отделении всего семь членов).
      Вернувшись в Борзовку, я рассказала обо всем мужу. Он продолжает считать, что для его исключения формальных оснований нет. Вo всяком случае, он им легко не дастся! Будет воевать! Пожалуй, его больше расстроило, что я не нашла и не привезла ему работы Сахарова (он как раз пишет ответ на нее).
      Погода стоит великолепная. Как назло. Именно тогда, когда мы собираемся ехать на юг.
      - Хоть бы испортилась, - говорит мне муж, - в такую погоду жалко будет уезжать отсюда!
      К тому же ему так хорошо работается!
      Нехотя готовит машину к путешествию. Слышу от него:
      - Два путешествия v меня в этом году были неудачные. Каким будет это?..
      14 сентября, в половине девятого утра, в прекрасную солнечную погоду выезжаем В 9 часов включаем приемник, чтобы послушать прогноз погоды. На юге нам пообещали... пыльные бури.
      - Куда мы едем? - восклицает Александр Исаевич. Он и без того выехал в мрачном настроении. Неразговорчив. Раздражителен. Когда я за рулем - на дорогу почти не смотрит, читает "Новый мир". Произношу вслух названия мест, которые проезжаем. Муж не реагирует. Куда делась его обычная любознательность?.. Бывало, его интересовало решительно все встречающееся по пути. Не разрешал мне ехать быстро, чтобы успеть все рассматривать! А тут: золотятся скошенные нивы, кое-где мелькают рощицы, уже тронутые осенними красками. Но моего мужа ничто не привлекает. Ощущение, что еду со слепым и глухим.
      Еще неприятность: давление масла сильно упало.
      - Если упадет ниже двух - нельзя ехать на юг, - решает Александр Исаевич.
      Мы хотели в первый же день сделать рывок - доехать до Воронежа. Потому весь день едем почти без остановок. Подкрепляемся по очереди - тот, кто не ведет машину в это время. С нами крепкий чай в термосе, тушеная говядина, яйца, сосиски, помидоры.
      После Ефремова, в селе Становое, впервые видим выставленные у дороги ведра с яблоками, помидорами, сливами. Остановились. Купили за 2.50 ведро превосходных яблок, за 2 рубля - ведро чудесных слив.
      Объехали Елец. Вскоре после него - Задонск, очень живописно расположенный на холмах, разгороженных оврагами. Как хороши донские городочки, стоящие не на железной дороге! Вспоминается Епифань, где мы побывали летом 63-го года на велосипедах.
      Пора подумать и об остановке. Ведь чем южнее, тем раньше смеркается! Может быть, все же успеем доехать до Воронежского заповедника?.. Но нет. Солнце зашло. Быстро темнеет. Ищем лесок, а его все нет.
      Наконец, справа - небольшой сосновый лес. Съезжаем с шоссе, едем по проселочной дороге вдоль леса до укрытой опушки. Вот и место для привала!
      Приятный теплый вечер. Спешим перестроить машину для ночлега. Всухомятку ужинаем и скоро ложимся. Слушаем радио. Но спим плохо. Неудобно. Твердо. В результате в 3 часа ночи муж заявляет, что путешествовать он больше не способен и что на юг мы не едем.
      - Я уже там был, все видел. А в Борзовке так хорошо работается!
      Я попыталась заставить его изменить решение, но бесполезно. Взамен мне обещан Воронежский заповедник и Таруса, в которой 29 лет тому назад мы проводили свой медовый месяц и с тех пор никогда больше там не были.
      Итак, проехав в южном направлении лишь около 500 километров, наморочив голову родственникам (в Георгиевске и Ростове), одному читателю и помощнику мужа в сборе материалов, с которым у него была назначена встреча в Новочеркасске, мы решаем повернуть назад.
      Неторопливое утро. Я фотографирую мужа, изучающего карты, которые он разложил на носу машины, чтобы понять, как поедем дальше. Потом разжигаю газовую плиту и готовлю завтрак.
      Выезжаем мы все же в сторону Воронежа (надо дать отменяющую телеграмму, отправить письма).
      Воронеж ничем нас не поразил. Кроме почтамта посетили лишь кафе над обрывом, где полакомились яичным мороженым. И... поворачиваем назад, на север.
      Вот поворот на Рамонь. Одновременно это и дорога к Воронежскому заповеднику. Едем вдоль реки Воронеж. Переехав ее, въезжаем в заповедник. Ухабистая дорога ведет к лесу. На опушке - деревянные остовы бывших здесь летом палаток. Чуть дальше - пруд со склоненными над ним деревьями. Мостики. Песок. Сосны. Удобная скамья. Тепло. Мы - одни. Чудесно...
      Александр Исаевич, разомлев, с удовольствием растянулся на скамье прямо на солнышке, даже соснул немного. Окунулись в пруд. Потом муж устроился в тени позаниматься, а я пошла погулять вокруг пруда. Сделала снимки: лодка у пруда, наш привал с другого берега. Вернулась радостно-оживленная.
      - Оказывается, тебе так мало надо! - удивился муж.
      Там мы и заночевали.
      На следующее утро выехали рано, отложив завтрак на более позднее время. В долине реки Воронеж лежит туман. Собирается стадо. Вскоре поворачиваем на главное шоссе, в сторону Москвы. Оно здесь идет недалеко от Дона, вдоль него. В деревнях появляются ведра с картофелем, помидорами.
      В Задонске едем на базар, расположившийся возле церкви. Тут же закусываем, в базарной столовой: дешево и довольно вкусно. Ездим и бродим по Задонску. Задонский монастырь, в нем теперь размещаются завод, детский дом и больница.
      Едем дальше. На этот раз не объезжаем Елец, а едем через город. Он стоит на реке Сосне. Эмблема города - конь и ель!
      В селе Становое покупаем шесть ведер антоновских яблок, которые мне предстоит мочить для будущей нашей жизни в "Сеславине".
      Около Ефремова сворачиваем на перекидное свободное от машин шоссе, с Воронежского на Симферопольское, а потом по сумасшедшему Симферопольскому шоссе гоним к Ясной Поляне.
      Вот мы и возле усадьбы Толстого. Оставив "Дениса" на площадке, идем в парк. Сворачиваем направо, по кленовой аллее. Александр Исаевич ищет место, где Исаакий (один из героев "Августа четырнадцатого") должен поджидать, а потом и разговаривать со Львом Николаевичем.
      Подходим к дому. "Дерево бедных" засыхает. Задержавшись у величественной в своей простоте могилы Толстого, идем к косой поляне.
      - Но разве здесь красивее, чем у нас в Борзовке? - восклицает муж.
      Где же переночевать?.. Времена изменились. Уже не пойдешь представляться к хранителю музея, как сделал Александр Исаевич летом 63-го года, когда мы прикатили в Ясную на велосипедах!..
      Попробовали было, проехав деревню, завернуть в лес. Но, увы, весь огромный толстовский парк окружен рвом (как бы отнесся к этому сам Толстой?), не проехать! Пришлось довольствоваться небольшой группой деревьев, возле которой мы и устроились на ночевку.
      На следующий день намечена Таруса. Объехав Тулу, въезжаем в Серпухов. Любуемся видом, который открывается с моста через Оку на круто поднимающуюся к собору улицу. Находим дорогу в Тарусу. На ней нас поджидали два объезда. Хорошо еще, что нет дождя, хотя погода и начинает портиться.
      Таруса! Останавливаемся у речки Таруски, в которой в те далекие времена я стирала белье. Вот улица, на которой снимал дачу мой "дядюшка", Валентин Константинович Туркин. Как раз и колонка- можно набрать воды, пополнить наши запасы.
      Едем к Оке. Пристань. У причала - ракета (тогда здесь ходили примитивные пароходики!). Берега Оки не кажутся нам особенно красивыми. Да еще солнце спряталось, небо серое, все краски потускнели. Невольно нас охватывает чувство разочарования...
      Едем на улицу Шмидта: хотим найти наш дом - дом, в котором началась наша семейная жизнь. Мужу помнится, что номер дома был 41. А ведь память на числа у него необыкновенная! Мы жили на правой стороне улицы, почти у самого края поселка, недалеко от лесной опушки. Но правая сторона - четная. Значит, муж ошибается? Номер дома не тот?..
      В доме № 46 комнаты (смотрим через окна) очень похожи на наши. Правда, в то время у дома не было ни веранды, ни другой половины. Однако старушка хозяйка Прасковья Моисеевна уверяет, что мы у нее не жили, что дом был всегда таким! Так и остается пока загадкой, жили ли мы здесь или в другом доме.
      Через несколько лет я перебирала сохраненные мамой наши письма к ней 40-го года и обнару-жила на конвертах обратный адрес: Таруса, улица Шмидта, 41, Прасковье Моисеевне Хорькиной для... Значит, мы и в самом деле нашли наш дом. Ведь хозяйка-то именно Прасковья Моисеевна! Просто за прошедшие 29 лет многое изменилось и четную сторону улицы сделали нечетной и наоборот!
      Проехали к лесу, где тогда гуляли; где, сидя у березок, читали Есенина и "Войну и мир". Березовая роща показалась нам поредевшей (борзовская лучше!). Сфотографировали сами себя у этих березок вместе с нашей машиной. После фотографирования забыли убрать нашу любимую походную складную скамеечку, когда-то привезенную еще из Черноморского (1959 год), и наш "Денис" ее с треском... раздавил. Расстроились, но никаких ассоциаций это у меня тогда не вызвало. Зато сейчас думаю: не означало ли это, что и жизнь наша вот-вот надломится?.. Да и сама поездка в Тарусу - не было ли это прощанием с нашим общим прошлым?..
      - Ореол Тарусы для меня погас, - сказал мне муж за невкусным обедом в той же столовой, в которой мы ежедневно обедали тогда, с тою же деревянной лестницей.
      - Может быть, не надо ездить в те места, которые связаны с воспоминаниями?.. - спросила я.
      Но тут же вторглось и настоящее. На улице к Александру Исаевичу подошел юноша с тонким лицом и спросил: "Вы - Александр Исаевич?" Он - из Черновиц, путешествует. При этом возит с собой солженицынский портрет. Сбегал, принес этот портрет, представляющий собой крупнозернистую, многократно переснятую фотографию, получил на нем автограф: "Коле Решетняку в Тарусе 17 сентября".
      В тот же день, еще засветло, успели добраться в Борзовку. Мокровато. Недавно прошел дождь. Старое, привычное дело.
      Всего проехали 1150 километров. Вместо южных арбузов, дынь и винограда привезли мешок картошки, три ведра помидоров и семь ведер яблок.
      Отчет об этом путешествии я послала Эткиндам, с которыми мы путешествовали на двух машинах летом 1967 года и которые совсем недавно сравнивали нас со старичками Кадмиными из "Ракового корпуса", то бишь Зубовыми...
      "Дорогие друзья! Думала ответить на Ваше письмо описанием нашего южного путешествия. Но, увы, оно не состоялось! Вернулись от Воронежа. Вместо арбузов, дынь, винограда, привезли помидоров и антоновских яблок, с которыми возилась три дня, пока пересортировала, намочила, насолила, наварила.
      Вместо намеченных южных пунктов побывали в Воронежском заповеднике, еще раз - в Ясной Поляне; в Тарусе... Но ничего, даже Ясная не выдержала сравнения с Борзовкой, где хотя и наживается радикулит, но все вокруг радует глаз и где Александру Исаевичу так хорошо работалось.
      Из Борозовки мы уезжали в великолепную погоду, какой не могли все лето дождаться... Целый комплекс причин завернул нашего "Дениса" в обратном направлении. Всего-то и пропутешествовали неполных четверо суток...
      Разумеется, погода в наших краях за это время испортилась, вернулись в дождь и холод. Через пару дней пришлось переехать в более теплое жилье... Вот какое коловращение! А Вы пишете - Кадмины..."1.
      1 Решетовская Н. - Зворыкиной Е. Ф. и Эткинду Е. Г., 22.09.69.
      Проснувшись в первую ночь после возвращения, услышала шум дождя. Александр Исаевич встал, закрыл бочку (полная!), поставил сверху ведро. Все это было таким привычным, таким родным.
      Дождь продолжался и утром. Муж сел после завтрака за работу в своем кабинете наверху. Я же занялась яблоками и помидорами.
      К вечеру проглянуло солнце, но зато сильно похолодало. Пришлось топить печку. Температура за окном упала ниже нуля. Стали подумывать, не переехать ли сразу же в "Сеславино"...
      На следующее утро, 19 сентября, решили: после раннего обеда - уезжаем!
      С самого утра "Денис" заведен и подан к крыльцу для загрузки. Везем в "Сеславино" огромное количество книг, нужных мужу для работы над романом "Новые миры", соленья, варенья, кухонную утварь, постель, одежду, приемник "Мелодия", по которому надеемся наконец-то слушать концерты по УКВ, чего не могли ни в Рязани, ни в Борзовке (далеко от Москвы!).
      И вот едем. Едем на наше новое место жительства.
      ...Меня всегда коробило, когда муж мой пользовался чьим бы то ни было беспредельным гостеприимством. Но... какой выход? В Рязани для него жизнь невозможна (уличный шум, не хватает кислорода, да и, как думают многие, небезопасно!). И ведь теперь с ним буду я. Не чьи-то кухарки и домработницы будут ухаживать за ним, услуживать ему - вести хозяйство буду я! Это сильно меняет дело. Да и были же меценаты в XIX веке! Почему не быть им и в XX?..
      Сначала едем по Киевскому шоссе в направлении к Москве; Поворачиваем на Крекшино. Пересекаем Минское шоссе. А на Можайском поворачиваем налево и тут же направо, оказываясь уже на 2-м Успенском шоссе. Едем сплошь между зелеными заборами. Поворачиваем направо на красивейшее Успенское шоссе, которое вьется по пригоркам среди лесного разнообразия. Вот и Жуковка! Однако сначала, вместо того чтобы повернуть налево, едем немного дальше, в "баснослов-ный" (мой муж очень любит этот эпитет!) жуковский магазин, где глаза разбегаются от обилия продуктов. Нагружаемся. И... в "Сеславино"! (Не проехали и 80 километров!)
      Александр Исаевич открывает ворота, и перед нами предстает... картина строительства: зацементированный фундамент огромной пристройки к главному дому, горы кирпича, песка. Вот так неожиданность! Ростропович, когда был у нас на даче, что-то говорил о том, что хочет достраивать дом, что Галя из-за этого с ним поссорилась и грозилась разводиться. И вот стройка уже, оказывается, идет полным ходом!
      Нам навстречу выбегает огромный черный лохмач Кузька. А в большом доме нас встречает вместо симпатичной тети Насти (ушла) бледная девушка Галя. С ее слов - это строится зал, который коридором свяжется и с "нашим" флигелем, а пока что закрытая веранда флигеля... сломана. Куда же девать соленья? А как же с видом из наших окон?.. Но не уезжать же! И мы... разгружаемся. А тут вскоре приезжает из Москвы Римма - столичная домработница Ростоповичей. Она вручает Александру Исаевичу ключи от гаража и котельной, за которой надо время от времени наблюдать. "Денис" доволен. Он устроился в тепле, рядом с шикарным "мерседесом" с номером 10-00 и английским автобусом, в котором руль, естественно, справа, в котором есть газовая плита и холодильник и пять сидячих мест. Соленья тоже устраиваются в гараже: там чуть холоднее, чем в квартире.
      Моему мужу не терпится сделать перестановку. Гостиная должна превратиться в его кабинет! Нам помогают Галя и Римма. Вчетвером переносим и переволакиваем на матерчатых подстилках огромный сервант (верх отдельно, низ отдельно!) из первой комнаты, которая превратится в кабинет писателя, во вторую, мою.
      Я начинаю раскладывать вещи. Места много. Кроме серванта в моем распоряжении еще комод. Одна только проблема не разрешается: куда вешать платья, костюмы? Пока они остаются в чемоданах.
      Для "Мелодии" место находится в моей комнате. Включаем ее. Ставим на УКВ. И сразу - концерт Лейпцигского оркестра. Чудесно!
      В кабинете мужа кровать превращается в тахту и ставится налево. Лежа на ней, можно будет легко доставать все, в том числе и "Спидолу", со стола, который стал у окна. А направо, в один ряд, устроились длинный полированный низкий шкаф и небольшой, но повыше, книжный. На низком длинном муж будет все раскладывать, а то и разбрасывать, как это любит делать в Рязани на рояле.
      Сидя за столом, Александр Исаевич не будет видеть стройки, вид оттуда - в парк, на сосны и березки. Только непонятно, что он будет видеть, когда здесь пройдет коридор? Ведь он закроет от него парк! Муж шутит, что предложит Стиву сделать подземный переход из одного дома в другой.
      Но в общем - очень хорошо, просто превосходно. Чудная квартирка. Кухня и ванная - в кафеле. Газ. Газовая колонка. Теплые (!) батареи. Александр Исаевич просто блаженствует. "Устал от холода!" - сознается он. Уж теперь-то радикулит должен оставить его в покое!
      - У нас с тобой никогда еще не было такой квартирки! - говорит мне муж. Он имеет в виду, что сочетание комфорта и уединенности делает это жилье столь привлекательным.
      Все устроилось и с вешаньем вещей. За занавеской в моей комнате нашлась специально подвешенная для этой цели палка. Прямо как в любимой моей сказке "Аленький цветочек" - кругом чудеса!
      В первый же вечер я начала заниматься на японском рояле "Ямаха", который дополнительно так украсит мне жизнь в тот год! От Ундины Михайловны мною уже получено задание: я разучиваю 3-ю сонату Бетховена и рондо Шопена для двух роялей.
      Через несколько дней нас навестила Галина Павловна Вишневская, жена Ростроповича. Мы видим ее впервые. Живая, даже бойкая. Приятная наружность. Приветлива. Мне она понравилась. Она недовольна тем, что муж затеял строительство, из-за этого она не будет приезжать на дачу. Но, впрочем, лучше это увлечение, чем другие, водка, например.
      Сам Ростропович то ли был в отъезде, то ли занят был - только первые дни он к нам не наведывался. Зато мы слушали его... по УКВ. В один из вечеров передали сонату Бриттена в его исполнении.
      Разумеется, и "Спидолу" слушаем регулярно. Вечером 12 сентября слушали обращение Аркадия Белинкова и Анатолия Кузнецова к Пэн-клубу. Предлагают принять в члены Пэн-клуба всех гонимых русских писателей: Синявского, Даниэля, Гинзбурга, Марченко, Солженицына.
      Один из ближайших дней Александр Исаевич провел в Москве. Надо было узнать, как идет печатанье на машинке нескольких глав из "Самсоновской катастрофы". Побывал он также в ЦГАЛИ, где взял назад, по моей просьбе, тетрадку с переписанными мною его юношескими рассказами. Узнал, что в ЦГАЛИ сдает архив Комитет по Ленинским премиям. Писем, написанных в свое время в связи с выдвижением "Ивана Денисовича" на Ленинскую премию... целых 17 папок! Как хорошо, что муж сделал в ЦГАЛИ на меня доверенность: ведь мне надо будет все это изучить, когда подойду в своих мемуарах к 64-му году!
      Через неделю после своего переселения в "Сеславино" мы съездили в Борзовку. Надо было собрать какой ни на есть урожай! И еще у мужа было условлено, что туда нам привезут то, что мы отдали на временное хранение перед своим "южным" путешествием.
      Утром ехали в густом тумане, с включенными фарами. А день выдался теплый, солнечный, с тончайшими нитями паутинок - настоящее бабье лето!
      Приехали гости. Вместе с ними вернулись к нам папки, магнитофон "Грундик" и прочее. Говорят, есть основания думать, что Нобелевская премия на этот раз минет моего мужа.
      Среди приехавших- Екатерина Фердинандовна Светлова. Я вспомнила, что в прошлом году ее мужу в его единственный приезд к нам очень понравились маринованные помидоры моего изготовления. Подарила ей в этот раз банку с помидорами-сливками: "Это - для вашего мужа, он в прошлом году оценил!" Поблагодарила, взяла. То была наша последняя встреча с Екатериной Фердинандовной, которая следующее лето почему-то не станет к нам приезжать; отпадает почему-то, и вопрос об официальной передаче ей нашей Борзовки.
      Вечером - мы одни на своей дачке. Топим печку. Муж печатает свой ответ академику Сахарову.
      Хорошая погода не удержалась. На следующий день дождь выгоняет нас из Борзовки. С нами едут вырытые морковь, лук, редька, петрушка...
      Когда в "Сеславине" разгружались и вносили все в дом, муж, резко распахнув дверь, набил мне на лбу огромную шишку. И я снова не спросила себя, к чему бы это... А ведь было когда-то давно, что я ему при подписании нашего первого брачного контракта 27 апреля 1940 года поставила кляксу на лбу. И тогда мы тоже ничего не подумали...
      На грани сентября-октября Александр Исаевич снова едет в Москву. Перепечатка 12 глав нового романа закончена. Александр Исаевич правит экземпляры и раздает их для критического прочтения: "донцу" (это тот, с которым ему пришлось отменять встречу в Новочеркасске), "геральдисту" и историку Зайнчковскому, с которым видится впервые и который оказывается не тем, чей учебник он читал в детстве, но все же родственником автора того учебника. Зайнчковский мужу понравился.
      Домой, в "Сеславино", муж привез первый экземпляр "Отрывка". На машинке получилось примерно шесть печатных листов - такой же размер, как "Одного дня Ивана Денисовича".
      Приехал Александр Исаевич из Москвы грустным. Он узнал об аресте Краснова-Ливитина1. Сказал мне:
      - Так и до меня доберутся!
      1 Священнослужитель, диссидент.
      Впрочем, об аресте думать пока еще рано. А вот исключение из Союза писателей - реальная угроза. В те же дни муж пишет письмо и передает его с оказией в Рязань, моей маме, что мы рассчитываем приехать туда числа 25 октября. "Однако, - продолжает он, - если Рязанский Союз писателей вызовет меня на какое-то определенное число, раньше того, - я обязательно должен быть, и мы примчимся при любой погоде". Далее он дает маме подробнейшие инструкции, как именно сообщить нам о вызове его Рязанским отделением. Если об этом будет говориться по телефону, через кого-то, то следует сказать: "...им (то есть нам) НАДО БЫТЬ В РЯЗАНИ такого-то числа (день заседания).
      Если же будут косвенные слухи, что готовится исключение мое, то добавите: СРОЧНО, КРАЙНЕ НЕОБХОДИМО".
      Он особенно подчеркивает в письме: "Важно мне не пропустить заседания, особенно если захотят меня исключить". И тут же в скобках добавляет: "Впрочем - не думаю"1.
      1 Солженицын А. - Решетовской М. К, 31.09.69.
      Он указывает маме на возможность позвонить ей одному из нас и сообщает ей дачный телефон Ростроповича, поясняя при этом: "Это - подмосковная дача (Р-ча), где мы весьма комфортабельно и в тепле живем уже 10 дней и будем жить дальше".
      Таким образом, Александр Исаевич начеку, он готов драться за свое членство в Союзе писателей, считая в то же время подготовку его исключения из СП маловероятным. В том же письме муж пишет маме, что "у нас все хорошо. Наташка на новом месте просто блаженствует, каждый день играет на рояле". Он делится с мамой своими планами весь ноябрь прожить в Рязани. Там он собирается поработать в Рязанской областной библиотеке над материалами к "ленинским" главам. Совсем другое дело: жить в Рязани, когда знаешь, что в любую минуту можешь нырнуть в "Сеславино"!..
      Я действительно помногу часов играю на рояле, играю просто с наслаждением. Через балконную дверь, что справа от меня, скрывается прелестный вид на парк. Стоит настоящая золотая осень. А на балконе, по барьеру, в газонах все еще цветут розы. Красота природы как бы сливается с красотой той музыки, которую я разучиваю. Чувство гармонии наполняло и даже как будто опьяняло меня.
      Вернувшись из Москвы, Александр Исаевич собирается с мыслями. Он пока не пишет. У него получился "перерыв между двумя работами", как он сам говорит. Он подолгу гуляет в парке, читая то на ходу, как он любит, то сидя на скамейке. 2 октября я его сфотографировала сидящим на скамье с записной книжкой в руках
      А вечером в тот день приехал Ростропович. Он все еще находится в состоянии ажиотажа. Снова - безмерная радость и счастье, что видит Солженицына у себя. (Но Кузьке своему он тоже говорит: "Ты - мое счастье".)
      На следующее утро Мстислав Леопольдович делится с мужем планами своего строительства. Вижу, как он, жестикулируя, показывает Александру Исаевичу с балкона, что где будет возведено Его очень воодушевляет, когда что-то у него строится. "Не могу без этого жить!" - говорит он моему мужу.
      Оказывается, толчок к достройке дома, к строительству зала высотой в два этажа, дало то обстоятельство, что шкаф Николая II, привезенный из Свердловска в виде вознаграждения за концерт, не может стать в его доме во всю свою высоту. Стоит без верхушки, без верхних украшений. И это Мстислава Леопольдовича грызет. И вот такая, казалось бы, мелочь родила грандиозный замысел! В строящемся зале будут пятиметровые венецианские окна с витражами, балюстрада, с которой можно будет спускаться в зал со второго этажа, из супружеской спальни.
      Как ни прекрасно в "Сеславине", но в эти дни золотой осени Александра Исаевича тянет в Борзовку. Ему хочется пожить там одному несколько дней, настроиться на писание романа.
      4 октября я проводила его. А сама, усевшись за его стол, вернулась к своим запискам. Остановилась я на нашем возвращении из Сибири летом 1962 года по вызову Твардовского. Пишу. Пишу почти весь день. Пишу с вдохновением. И на следующий день - тоже. (Тем более что приехал Ростропович с учениками, и "моя" "Ямаха" занята!) И еще на следующий день... Кажется, начинаю понимать, как способствует творчеству одиночество!
      7 октября я должна ехать на свой первый музыкальный урок к Ундине Михайловне. Возможно, задержусь в Москве. Значит, нужно приготовить обед! Ведь скоро муж должен вернуться в "Сеслави-но"! Сбегала утром в магазин, купила кур. Но пока положила их в холодильник. Снова - за писание. Никак не могу оторваться!..
      Вдруг услышала звук подъехавшей машины. Неужели?.. Раньше времени?.. И действительно, изгнанный из Борзовки испортившейся погодой муж вернулся в "Сеславино" ранее, чем предполагал. А живя в "Сеславине", погоды как-то не замечаешь, не ощущаешь ее вообще. Всегда хорошо! Так хорошо, что просто боязно!
      Еще моего мужа подтолкнуло к приезду в "Сеславино" то, что в этот день в консерватории - первое исполнение 14-й симфонии Шостаковича - симфонии, которая как бы его реквием. Может, удастся попасть?..
      Однако Ростропович, позвонив в консерваторию и Дмитрию Дмитриевичу домой, убедился, что все, и даже больше того, роздано! Остаемся дома. Впрочем, к нашей удаче, концерт транслировался по радио. Слушали его в моей комнате.
      На следующий день я еду в Москву. Сначала - к Ундине Михайловне. Как и в те далекие времена, когда я впервые пришла к ней, учась в аспирантуре МГУ, Ундина Михайловна прежде всего меня раскритиковала, указав на основные мои недостатки, и сделала много замечаний. Снова я добровольно записалась в ученицы!
      Следом за тем еду в "Новый мир" и наконец-то получаю в редакции отзывы Чуковского, Маршака и некоторых других на повесть "Один день Ивана Денисовича", данные до ее публикации. Эти сверххвалебные отзывы Твардовский упорно не хотел давать Александру Исаевичу, боясь, что они его "испортят", наивно полагая, что только эти отзывы на такое способны... Эти отзывы я внесу в главу "Признание"!
      Навестила одну нашу общую добрую знакомую, письма которой к Александру Исаевичу всегда помещались в "романтическую" папку под № 11. Узнав о моих попытках писать мемуары, Анна Ивановна1 захотела прочесть то, что я написала. Прочтя начало их (они были со мной), она вынула из книжного шкафа свежеизданный "Словарь синонимов" и подарила его мне, сделав на нем надпись и не избежав при этом свойственного ей излишнего пафоса: "Наталье Алексеевне - трудолюбивой пчелке - приношу этот дар, чтобы мед был солнечно-золотистым, бесценным для всех".
      Итак, я начинаю завоевывать "признание"! Но самое главное - это то, что в меня поверил мой муж. Когда я вернулась в "Сеславино", он дал мне свой туристский дневник2, сопроводив это словами:
      - Кому ж еще написать о моих путешествиях!
      В "Сеславине" я застала мужа, работающим за своим столом. Он делал выписки из различных книг, имеющих отношение к "Самсоновской катастрофе" и взятых для него доброжелателями в Ленинской библиотеке. Ему здесь, в "Сеславине", до того хорошо, что, как и мне, становится просто страшно: неужели так может быть?.. И радикулит не дает себя здесь чувствовать.
      Вскоре мы побываем на вечернем спектакле в театре "Современник" и в тот же вечер вернемся в "Сеславино" электричкой. Будто совсем стали москвичами.
      - Ты когда-то из-за меня потеряла Москву3, - говорит мне муж. - Теперь я дал тебе Москву снова. Чем "Сеславино" не Москва?..
      Конечно, Москва. Даже лучше чем Москва!..
      1 Яковлева Анастасия Ивановна, Анной Ивановной мы называли ее в целях конспирации.
      2 Теперь он снова не у меня. Остался у Александра Исаевича.
      3 Весной 1949 года я была уволена из Московского университета фактически после того, как стало известно, что мой муж - политический заключенный.
      А в "Современнике" мы смотрели пьесу Джона Осборна "Оглянись во гневе". Александру Исаевичу она показалась вялой и резонерской.
      После спектакля - в артистической. Два Олега (Ефремов и Табаков), Волчек и другие. Говорят, что Володин пишет для них, но не пропускают. Солженицын вскользь рассказал о своем сценарии "Тунеядец". Атмосфера теплая, но чувствуется, что нет сейчас между Солженицыным и артистами "Современника" настоящих связующих нитей, как было раньше. Что могут они теперь сказать друг другу?..
      Между прочим, в антракте к Александру Исаевичу подошла красивая девушка: "Скажите, вы - не Александр Исаевич?" - "Да". - "Можно попросить автограф?" - "Ваша фамилия?" - И Александр Исаевич написал на театральной программе: "Галине Хлудовой".
      - Университет покорен, - торопливо сказала она под конец.
      Мужа моего узнают не только в театре. Недавно с таким же вопросом к нему обратились в вагоне метро.
      В другой раз мы в Москву поехали порознь, а встретиться договорились в "Новом мире". У меня в тот день был очередной урок у Ундины Михайловны, а Александр Исаевич виделся с профессором Зайнчковским. От "донца", "геральдиста" он уже получил назад 12 глав, теперь - и от профессора Зайнчковского. Замечаний ему сделано очень немного. Значит, пришло время дать прочесть эти главы Твардовскому! С тем он и пришел в редакцию.
      Я в "Новый мир" пришла раньше. Зашла в отдел прозы. Вдруг будто какой-то вихрь за дверью. Так ощутилось приближение Солженицына. Сначала показался огромный набитый портфель, а за ним - и он сам. 12 глав "Самсоновской катастрофы" оставлены Анне Самойловне для передачи Александру Трифоновичу. Что-то он скажет?..
      В связи с нашим житьем-бытьем в "Сеславине" случаются порой вещи, которые вызывают и отрицательные эмоции. Так, например, однажды к Александру Исаевичу, возвращающемуся электричкой из Москвы, подошел в вагоне милиционер и спросил его, далеко ли он едет. Муж мой выразил удивление. На это милиционер ответил: "Я дежурю на этом участке и никогда вас не видел"... Что это? Слежка?..
      А я в продовольственном магазине "жуковском" встретила Молотова с женой. Они медленно шли, держась под руку. Молотов был в шляпе и опирался на палочку. Направлялись они к дачам Совета Министров. Рассказала об этой встрече мужу. Он прямо-таки изменился в лице. Сказал решительно:
      - Если бы я его встретил - не удержался бы: "Вы - Молотов? Я Солженицын. Может, поговорим?.. Как вы можете жить с руками, с которых течет кровь?.."
      Приехал Ростропович. Он был с концертом в Финляндии. Но предпочитает рассказывать не о своих выступлениях, а о том, что заказал в Финляндии венецианские окна с витражами, балюстраду и многое другое. Теперь ему надо попасть на прием к Фурцевой, чтоб получить разрешение ввезти заказанное. "Не могу не строить!" - восклицает он.
      Мстислав Леопольдович познакомил Александра Исаевича с приехавшим к нему сюда из Саратова духовным лицом - Дмитрием Евгеньевичем, которого Ростропович называет просто Димуля. Александру Исаевичу тот не показался глубоким.
      19 октября Александр Исаевич впервые начал писать на новом месте. Сначала - сидя за столом, а потом - стоя, соорудив себе кафедру из стула, поставленного на "рояль" (так он называл по аналогии с Рязанью низкий шкаф, на котором раскладывал свои материалы). А я в это время играла на настоящем рояле в большом доме.
      На следующее утро муж долго не возвращался с зарядки. Я вышла поторопить его к завтраку. Он радостно сообщил мне, что, кроме физической зарядки, придумал и другую: повторять страничку из далевского блокнота. Это для него что настройка скрипки перед игрой!
      Муж хорошо настроен. Как всегда, когда хорошо пишется, муж добр ко мне. Перефразировав когда-то мною сказанные ему слова, он сказал, что мне "идет быть здесь", то есть в "Сеславине". (Так я сказала ему на одном из тюремных свиданий. Эта фраза вошла в соответствующую главу "Круга первого").
      Я тоже нет-нет да присаживаюсь за свои записки. В субботу читаю ему их. Советует в своем писании смотреть на нас несколько свысока. "А ты молишься! Можно подумать, что речь идет о событии, перевернувшем мир! И меньше заботься о том, как составить фразу, а больше о том, как передать ситуацию и - мысль!"
      24 октября я делаю запись в своем особом дневнике:
      "Неужели я действительно нашла цель в своей жизни? Все, что было отдельно, само по себе, не связано друг с другом (фотоальбом, папки с перепиской, прессой, собственные дневники), вдруг ловко и накрепко связалось друг с другом. Оказалось, что одно без другого не может быть!
      Сегодня кончаю третью главу "Преддверие славы" и начинаю четвертую "Слава"1. Вот когда папки оживут!
      1 В дальнейшем названия и разбивка на главы были изменены.
      Мне надо в этом году максимально использовать ту передышку, которую дала мне судьба. Ведь затишье: мало писем, мало статей. Вот тут-то и погрузиться в прошлое!.. и оживить его, сделать своим настоящим!"
      Накануне, то есть 23 октября, Англия и Америка сообщили: Нобелевская премия по литературе за 1969 год присуждена ирландскому писателю Сэмюэлю Беккету.
      Это значило, что наша жизнь может продолжаться по заведенному порядку, что ничто не помешает исполнению намеченных планов.
      А по плану следующий месяц Александр Исаевич проведет в Рязани, куда мы едем вместе, а до этого надо в последний раз в этом году съездить в Борзовку, подготовить ее к зиме.
      Накануне нашего отъезда Александр Исаевич съездил в Москву. Вернулся он с грустной вестью - Корнею Ивановичу Чуковскому, который уже некоторое время был серьезно болен, очень плохо. Боятся, что не выживет.
      А Лидию Корнеевну Чуковскую критиковали на последнем партийном собрании писательской Московской организации. Еще больше нападали на Льва Копелева, и даже кое-кто предлагал исключить его из Союза писателей. Если речь идет об исключении Копелева, то как же быть с Солженицыным?..
      Мы выехали на "Денисе" из "Сеславина" утром 26 октября, в воскресенье. Голубое небо. Легкий морозец. Однако по мере того, как мы приближались к Борзовке, становилось все холоднее. А в самой Борзовке термометр показывает - 8°. Вокруг все голо. Холодно. Неуютно. Муж рубит лед в кастрюлях, ведрах, бочках. Многое поднимаем с первого этажа на второй. Ведь при паводке вода входит в дом! Торопимся. Подкрепляемся по очереди уже в машине. И тут я вспоминаю, что в земле остались невырытые луковицы гладиолусов. А ведь были такие красавцы!. Особенно темно-темно-фиолетовые, бархатные. (С тех пор у меня не было больше на даче гладиолусов. На память остался лишь один снимок: я сижу возле ярко-красного гладиолуса...)
      В Рязань успеваем засветло. Лишь по самой Рязани едем с включенными подфарниками.
      Дома нам, конечно, рады. Особенно мама, которая сразу же принимается нас баловать.
      Войдя в дальнюю комнату, где стоит его письменный стол у окна, муж видит выставленный на противоположной стороне улицы и глядящий на него портрет Ленина. Я опасалась, что это будет его раздражать. Но он, напротив, доволен. Для настроя хорошо. Ведь он весь ноябрь собирается как раз работать здесь над "Лениным"!
      Писем его ждет мало. Не то, что в былое время. Впрочем, ко дню рождения, в декабре, придут, конечно, и письма, и телеграммы! А пока что приходит книга стихов "Море в капле" от ленинградского поэта В. Попова с надписью: "В знак восхищения Вашим истинно русским, мужественным и тревожным талантом, в знак искренней любви - посылаю Вам скромную книжицу стихов".
      На следующий же день после приезда в Рязань Александр Исаевич идет в областную библиотеку и работает там над трудами Ленина. Перед тем заходит в Рязанское отделение СП, чтобы сделать взнос в Литфонд и заполнить анкеты для очередной отсылки в Москву. Заодно просит справку для домоуправления о том, что он член СП: чтобы не платить за излишки жилплощади. (Раньше представлялась моя справка, но ведь я теперь не работаю!) Справку должен подписать Сафонов, но его нет. Секретарь обещает справку выслать почтой.
      28 октября нас поджидало грустное известие: скончался Корней Иванович. Хоронить будут 31-го. Когда Александр Исаевич узнал, что гражданская панихида будет в Доме литераторов в Москве, на улице Воровского, а не в Переделкине и не в узком кругу, он решает на похороны не ездить. Предстоящая церемония в Доме литераторов отталкивает.
      - Плохо умирать неопальным писателем!
      Александр Исаевич пишет очень теплое письмо женщинам Чуковским:
      "Дорогие мои Лидия Корнеевна и Люшенъка!
      Я непременно собирался ехать на похороны Корнея Ивановича, он так был добр ко мне. Но почему-то я представлял себе вроде похорон Пастернака: соберутся друзья и почитатели на даче и вокруг и отнесут на переделкинское кладбище (место он мне показывал в первое же наше знакомство).
      Когда же от Люши я узнал, что это будет долгий официальный обряд на улице Воровского (я никогда не присутствовал, и из головы вон), - во мне как оборвалось: я представил себе этих официальных ораторов, Суркова или Маркова, или даже хуже - и почувствовал, что нет моих сил там присутствовать, что просто страшно умирать неопальным.
      Простите же мой неприезд! Хочу надеяться, что и Корней Иванович со своим острым чувством красивого и безобразного меня бы тоже простил.
      Я с Вами душевно. Понимаю Ваше горе и внезапную пустоту.
      Корней Иванович так свежо держался, что казался уже вечным и как бы занимал престол литературного патриарха - а кто ж другой?
      Мне он много и бесстрашно помог в самые тяжелые для меня месяцы. И многим помог. Добрая ему память!.."1
      1 Солженицын А. - Чуковским Л. К. и Л.
      Оказывается, Лидия Корнеевна написала в Союз писателей, чтобы на панихиде не присутствовал ряд писателей (Аркадий Васильев и ряд других). Она и тут боролась!..
      Мария Вениаминовна Юдина организовала отпевание Чуковского в храме. Священник удивлен. Корней?.. Такого нет в святцах. Есть святой Корнелий. Отпели Корнелия. (Юдина не знала, что истинное имя Корнея Ивановича было Николай - Николай Иванович Корнейчук - и что он сам переделал себя в Корнея Чуковского.)
      В день похорон у нас дома звучит трио памяти великого артиста Чайковского. Александр Исаевич вспоминает, чем только он не обязан Корнею Ивановичу! Чуковский дал первый профессиональный отзыв на "Ивана Денисовича", назвав его "Литературное чудо". Дача Чуковского была для Александра Исаевича первым убежищем в страшную для него осень 65-го года после изъятия госбезопасностью его архива. Да и рязанской новой квартирой тоже обязаны Чуковскому!
      Еще Александр Исаевич вспоминает рассказ Люши об эпизоде, который произошел совсем недавно, когда Чуковский уже лежал в больнице. Одна медицинская сестра в разговоре с Корнеем Ивановичем высказала недовольство языком, каким написан "Один день Ивана Денисовича" ("сплошные ругательства!"). И вдруг Чуковский, такой обычно сдержанный, выпалил: "Вы тут полицаев лечите и сами полицаями стали. Содержание не нравится, а валите на язык..."
      Никогда, начиная с осени 65-го года, не оставляло моего мужа ощущение его, Чуковского, мощной поддержки. И вот теперь его не стало. Конечно, есть Твардовский, есть Капица, есть Ростропович. Но все же Чуковский был поистине, как выразился Александр Исаевич в своем письме Лидии Корнеевне и Люше, литературным патриархом. Как отразится его смерть на судьбе писателя Солженицына?..
      Я в Рязани просматривала папки, отбирала те, которые мне могут понадобиться раньше других. Играла на рояле. Шила покрывало на тахту в кабинете моего мужа в "Сеславине".
      Побывали пару раз мы с мужем в кино. Посмотрели "Снега Килиманджаро", в котором сценарист, по сути, показал нам биографию Хемингуэя. Александр Исаевич осуждает Хемингуэя за то, что тот гнался за внешними впечатлениями: Африка, бой быков... А после просмотра итальянского фильма "Сова появляется днем" сказал мне как бы с завистью: "Показывают же итальянцы торжество несправедливости!"
      1 ноября Александр Исаевич попробовал начать писать. К обеду пришел недовольным. Трудно. Еще машины под окнами мешают... Но на следующий день как будто начало получаться. Вижу на его рабочем столе портрет женщины, похожей на О. Г. Чайковскую.
      3 ноября Александр Исаевич отвез меня на вокзал и посадил в ташкентский поезд. Мне дается ответственное задание: попробовать забрать в "Новом мире" 12 глав. Одновременно станет ясно, прочел ли их Твардовский.
      Я уехала вполне спокойная за мужа. За два дня до моего отъезда по почте получена справка, что А. И. Солженицын - член Союза писателей РСФСР. (Я же не знала, что 31 октября, в день похорон Чуковского, Эрнст Сафонов был срочно вызван в Москву к первому секретарю СП РСФСР Соболеву и что, вернувшись оттуда, он в тот же день лег в больницу на операцию аппендицита...)
      В Москве я не задерживаюсь, со мной солидный багаж. Под вечер добираюсь в "Сеславино". Здесь уже возведены стены до самого верха, зияют пролеты венецианских окон, работает "адская машина" - компрессор, помогающий долбить старый фундамент. Пожалуй, там, в Рязани, редкие машины под окнами - ерунда по сравнению с этой "адской машиной"... Пусть себе пишет там!..
      На следующий день, 4 ноября, я позвонила в "Новый мир" и попросила Софью Ханановну (секретарь Твардовского) узнать у Хитрова (ответственный секретарь), можно ли мне забрать соответствующие главы "Августа". Трубку взял сам Александр Трифонович:
      - Наталья Алексеевна, мы так легко не расстаемся с поступившими рукописями.
      И дальше заговорил о своем впечатлении от "Отрывка":
      - Я - в восхищении! Трудно поверить, что это пишет не очевидец. Конечно, последняя война ему помогла, но описывает он именно т у войну... Хотелось бы, конечно, знать, что было и до 11-й главы и что будет после 22-й.
      Твардовский хочет обговорить все это с Александром Исаевичем. Я поясняю, что муж будет в Москве лишь в декабре.
      Этот мой разговор с Твардовским состоялся около четырех часов дня. А около шести я позвонила в Рязань и рассказала мужу о реакции Твардовского на главы "Самсоновской катастрофы". Он все это выслушал, высказал свою радость, но тут же оглушил меня сообщением:
      - Рязанское отделение исключило меня сегодня из Союза писателей!
      Он уже звонил примерно час назад в "Новый мир", Анне Самойловне! Не знал, там ли Александр Трифонович. Предлагает мне позвонить ему, сказать, что его телефон был занят... Но сегодня уже поздно...
      Сбито все настроение. В "Сеславино" ехать не хочется. Еду к Веронике, ночую у нее.
      Утром 5 ноября звоню Софье Ханановне. Александра Трифоновича еще нет, но он уже знает. Чувствую в ее словах обиду, что Александр Исаевич позвонил не им, не наверх... (Позже и сам Александр Трифонович высказал мне свою обиду: узнал... от Берзер?!)
      Звоню домой, снова говорю с мужем. Может, мне.... приехать? Вижу, что он без особой настойчивости говорит, чтоб я до праздников не приезжала. Просит меня сказать Твардовскому, что он не просит его действовать, что позвонил просто для того, чтоб поставить в известность...
      Уже с Белорусского вокзала, откуда поеду в "Сеславино", вновь звоню Александру Трифоновичу и передаю слова мужа.
      - Мы делаем все возможное и невозможное, - говорит Твардовский. Исключение было запрограммировано. - Передайте Александру Исаевичу, что наше отношение к нему - к его таланту и к человеку - не изменится ни на йоту!
      В "Сеславине" застаю Ростроповича. Рассказываю ему все.
      - Ну и хорошо, - говорит он решительно. - Зачем ему быть вместе с этими подонками?..
      Ростропович собирается сейчас ехать на своем "мерседесе" в Москву. Это меня подтолкнуло. Поеду с ним и постараюсь этим же вечером уехать в Рязань, хотя под праздники это очень нелегко. Но как можно не знать подробностей, не быть сейчас вместе с мужем?.. А может, и уговорю его поехать в Москву?.. Повидаться с Твардовским?.. Заодно повезу мужу письмо, которое тут же написал ему Ростропович:
      "Дорогой, любимый, родной мой Саня! Только что Наташа сообщила мне последнюю "Рязанскую частушку". Вывод один и категорический: скорее возвращайся в свой дом в Жуковку, ибо здесь без тебя невозможно существовать, а Рязанский союз без тебя еще просуществует. Гения не надо успокаивать, а его надо раздражать, а иногда и злить. Все это делает Бог руками (и языками) людей, выбирая для этой работы наиболее недостойных"1.
      1 Ростропович М. - Солженицыну А., 05.11.69.
      И еще со мной письмо, которое написала своему "дяде Сане" 10-летняя Лилечка Туркина:
      "Дорогой дядя Санечка!
      Что Вы теперь будете делать?
      Работать Вам нельзя, ведь Вы же пишете.
      Когда эта весть до нас долетела, я так и подумала. Но Вы и теперь остались великим писателем.
      Если Вам надо помочь, то я всегда готова быть Вашим секретарем. Отметки у меня хорошие.
      Дядя Саня, если Вы заняты, то не отвечайте. Я не обижусь. Я уже большая и все понимаю.
      Лиля".
      Мне и в самом деле удалось уехать дополнительной электричкой. Домой добралась в 12-м часу ночи. Никак не могу дозвониться. Наконец дверь открывает Александр Исаевич. Первые же его слова:
      - Ты знаешь, что Америка обо мне весь день передает?! Я сшибу Кожевникова!
      Рассказывает мне подробности. Уже в 6 часов утра по "Голосу" передали об исключении писателя А. Солженицына из членов Союза писателей. И повторяли это сообщение каждый час. А начиная с 10 часов, стали передавать опровержение: "На запрос наших корреспондентов предста-вители Рязанского отделения и отделения СП РСФСР ответили, что сообщение об исключении Солженицына из Союза писателей неверно".
      Исходя из этого Александр Исаевич сделал вывод, что СП бьет отбой. Все же под аккомпанемент этих сообщений он печатал "Изложение" заседания Рязанского отделения СП от 4 ноября. У его окна стоит машина РЯВ-8649, кажущаяся ему подозрительной. Он очень рад моему приезду: завтра утром это "Изложение" пойдет со мной в Москву! А пока дает мне его читать. Читаю и одновременно слушаю "Спидолу". В первом часу ночи "Голос Америки" дает передачу "Итоги дня". Повторяют ОПРОВЕРЖЕНИЕ, слышу своими собственными ушами! Но ведь я разговаривала с Твардовским в 2 часа дня. Разве он мог к этому времени не знать, если бы все замялось?.. Но я тоже поддаюсь гипнозу. Особенно прочтя "Изложение" и узнав "мотивировку" исключения:
      "За антиобщественное поведение, противоречащее целям и задачам СП СССР, за грубое нарушение основных положений устава СП СССР исключить литератора Солженицына из членов СП СССР".
      Литератора... И ничего не объяснено, в ч е м антиобщественное поведение, в ч е м грубое нарушение основных положений устава СП?
      Изложение заседания Рязанского отделения СП от 4 ноября напечатано Солженицыным в качестве одного из приложений к книге "Бодался теленок с дубом", а потому я расскажу лишь кратко, как развивались события...
      В 11 часов утра 4 ноября к нам домой в Рязани пришла технический секретарь Рязанского отделения и принесла Александру Исаевичу приглашение на заседание, которое должно состояться в 15 часов в тот же день. Тема заседания: "Информация секретаря СП РСФСР Таурина о решении секретариата СП РСФСР "О мерах усиления идейно-воспитательной работы среди писателей".
      Александр Исаевич бросает наладившееся было писание, достает папку своих взаимоотношений с СП, перебирает документы, записи - готовится к возможному наступлению на него, готовится к бою!
      Когда он пришел на заседание, в комнате был только Матушкин. Пожали друг другу руки, поговорили о пьесах Матушкина, идущих в областном театре. Потом разом вошли все остальные, включая секретаря обкома Кожевникова, пожали Александру Исаевичу руку. И... началось.
      Заседание длилось полтора часа: с 15.00 до 16.30. Солженицын все тщательнейшим образом записывал. Все, решительно все, высказались за его исключение. Правда, Евгений Маркин вел себя подобно герою Достоевского. Всего несколько дней назад мы встретили его в Рязани на улице. Он смотрел на моего мужа, как на божество. А сейчас, поговорив о том, что все, что происходит с Солженицыным, есть небывалое колебание маятника и что если Солженицына исключат, а потом примут, снова исключат, опять примут - он не хочет в этом участвовать, но внезапно он заключил: "Я полностью согласен с большинством писательской организации".
      После совещания, кончившегося тем, что пять рязанских писателей проголосовали за исключение (против резолюции был один голос - голос самого Солженицына), Маркин подошел к Солженицыну со словами: "Александр Исаевич, простите меня ради Бога!" Видимо, в тот день он заручился у секретаря обкома получением долгожданной квартиры. А еще через пару дней Маркин придет к Александру Исаевичу домой и будет стоять перед ним на коленях...
      После совещания Александр Исаевич пошел на переговорную и позвонил в "Новый мир", на первый этаж, сказал Берзер о своем исключении из Союза. А придя домой, в сердцах сказал маме: "Исключили-таки!"
      Его исключили те, кто его не принимал! Ведь принимал его сразу СП РСФСР под самый Новый 1963 год, да еще с присылкой ему поздравительных телеграмм.
      6 ноября, снабженная несколькими экземплярами "Изложения", я еду из Рязани в Москву. Со мной еще и письмо Александра Исаевича Твардовскому:
      "Дорогой Александр Трифонович!
      Очень-очень мне было радостно узнать, что начало моей "Самсоновской" Вам понравилось. Это я узнал почти в один час с исключением из Союза - и показалось это мне более важным.
      От исключения я нисколько не уныл, чехвостил их очень бодро, что Вы можете видеть из прилагаемого протокола. Да, кажется, они начинают давать задний ход.
      А срепетировано у них было все заранее, коварно жали мне руки, будто только что "придя" на собрание, а сами в другой комнате только что заседали...
      Пожалуйста, не делайте никаких усилий к отстаиванию меня в Союзе - оно и само сложится как надо, интереснейшим образом..."1
      1 Солженицын А - Твардовскому А., 06.11.69.
      Когда Александр Исаевич писал это, он, веря западному радио, полагал, что решение Рязанского отделения не будет утверждено выше, секретариатом СП РСФСР.
      Сначала я развожу в Москве два экземпляра "Изложения" (с третьего буду завтра печатать дополнительные экземпляры), потом переезжаю в "Сеславино".
      Весь день 7 ноября я печатаю "Изложение" заседания Рязанского отделения. Потом, просмотрев папку № 4, перепечатываю еще копии писем Александра Исаевича Э. Сафонову.
      В 4 часа дня еду в Москву. Сначала - к Чуковским, которым теперь могу тоже оставить "Изложение". Первое, что слышу от них:
      - Звонила О. Чайковская: Вероника просила передать, что ОН восстановлен!
      Чуковские склонны этому верить, хотя есть и другой слух: будто СП РСФСР утвердил исключение. Просто голова идет кругом... Но ведь Вероника, вероятно, имеет верные сведения: или от Александра Исаевича, или от "Нового мира"... Придется звонить домой, в Рязань!
      Я говорю Чуковским, что привезла им "Изложение" заседания. Знакомятся с текстом. Считают, что пока существует неясность, распространять его не надо.
      Я перехожу улицу Горького и звоню с Центрального телеграфа в Рязань.
      - У тебя есть новости? - спрашиваю я мужа.
      - Нет. Никаких.
      Сказал мне, что все очень "миленько" получилось с моим приездом. Я говорю, что меня здесь "сдерживают" (подразумеваю: с распространением "Изложения").
      - Почему? - недоумевает он.
      Еду с "Изложением" еще в один дом. Встречаю там одного знакомого профессора с женой. Захлебываясь, говорят, что читают сейчас "Круг". А у меня оказался с собой снимок "трех друзей", трех героев "Круга". Показываю.
      К концу дня я узнаю, что слух о восстановлении Солженицына в СП, который достиг Чуковских, шел в конечном итоге от семьи писателя Казакевича. Знакомая с этой семьей Леночка Ф-ва сказала Веронике так: "Мою подругу местком исключил, но высшие инстанции не утвердили". По-видимо-му, Казакевичи тоже, как и сам Солженицын, поддались передачам западного радио. Но вот как случилось, что оно, западное радио, передавало эту ложную информацию? Быть может, в СП, да и в Рязанском отделении, кто-то специально вводил в заблуждение иностранных корреспондентов, чтобы ничто не взбаламутило интеллигенцию в дни празднования годовщины октябрьской революции?..
      Слух же о том, что СП РСФСР подтвердил исключение Солженицына, оказался, увы, верным: 5 ноября, когда Твардовский тщетно пытался весь день дозвониться секретарю СП СССР Воронкову, шло заседание в СП РСФСР. Воронков, конечно же, был там. Вся редакция "Нового мира" была встревожена. Твардовский, не дозвонившись Воронкову, куда-то уехал, вероятно, на улицу Воровского. Вернулся он в редакцию поздно, дождался его только Лакшин. Лакшин поделился с Дорошем, а тот позвонил Анне Самойловне, что секретариат СП РСФСР подтвердил рязанское решение и что вообще все очень плохо..
      Дни праздника провела в "Сеславине". Надо было отойти от бурных беспокойных дней. Гуляла по участку, расчищала дорожки от свежевыпавшего снега, немного играла, делала дневниковые записи.
      10-го еду в Москву и сразу же звоню Софье Ханановне. Твардовский уже в редакции, я могу приехать.
      Твардовский показался мне стариком, будто лет десять его не видела... Пока читал письмо Александра Исаевича - пару раз улыбнулся. (Вероятно, тогда, когда прочел, что его похвала "Отрывка" важнее для Солженицына, чем его исключение. И возможно, когда прочел, что Солженицын не впал в уныние и что "чехвостил их очень бодро".) Однако, прочтя все, сказал:
      - Оптимизм Александра Исаевича неоправдан. Положение слишком серьезное.
      Он должен его видеть, должен знать, будет ли он подавать апелляцию, "так как, - добавил он значительно, - дело это меня касается не в меньшей степени". Он тоже должен принимать жизненно важные шаги. Александр Исаевич должен приехать не позднее 12-го: 13-го предполагается публикация об его исключении в "Литературной газете".
      Александр Трифонович спросил у меня, получал ли Александр Исаевич деньги за свои романы из-за границы, что ставилось ему в укор на заседании секретариата СП РСФСР.
      - Ни копейки! Клянусь вам.
      - Какие подлецы!
      И еще Александру Исаевичу поставили в вину, что он не приехал на то заседание секретариата. Ведь Таурин сказал ему о совещании и настоятельно советовал ехать!
      ...На следующий день! В другой город! Но Александру Исаевичу и в голову не приходило, что его вопрос смогут решать в его отсутствие! Ведь он даже не получил никакого вызова!..
      Я спросила Александра Трифоновича, имело ли значение, что муж редко посещал собрания Рязанского отделения.
      - Тогда Шолохова нужно было бы исключить в девятнадцатом веке! ответил он.
      Еще Твардовский рассказал мне, что Воронков хватается за голову: что он будет отвечать западным корреспондентам?..
      Александр Трифонович взял у меня экземпляр "Изложения", три письма Александра Исаевича Эрнсту Сафонову и одно - от Сафонова, написанное, видимо, под диктовку Кожевникова (с требованием объяснения, почему Солженицын не посещает заседаний Рязанского отделения).
      Не только один Твардовский хочет приезда Александра Исаевича, друзья тоже на этом настаивают: надо посоветоваться о дальнейших действиях.
      Звоню в Рязань. Муж обещает завтра приехать (то есть 11-го).
      Вечером я в "Сеславине". Застаю там и Ростроповича, и Вишневскую. Читаю им "Изложение". Потрясены. Особенно возмущены, когда читаю: "...дать ему 3 минуты!" Ростропович все время повторяет, пока читаю: "Позор! Какой позор!"
      - Это все равно, как если бы меня забраковала Рязанская филармония! говорит Мстислав Леопольдович. Он предлагает не унывать: ни мне, ни ему. Если Солженицына не будет в Союзе писателей - тем хуже для них! Апеллировать ему не надо. Он же, Ростропович, готов действовать! Совместно с Твардовским, с Шостаковичем.
      Не зная точно, когда и куда раньше приедет Александр Исаевич, решаю первую половину дня ждать его в "Сеславине". Печатаю еще одну закладку "Изложения" и одновременно готовлю обед: бульон и тушеную говядину. Не дождавшись мужа, еду в Москву. Узнаю, что он уже был в "Новом мире", говорил с Твардовским.
      Эту встречу свою с Твардовским Солженицын описывает в "Теленке". Твардовский был близок к тому, чтобы уйти из "Нового мира". Александр Исаевич уговорил его не делать этого. "Пока стоите - еще не сбиты! Зачем вы хотите поднести им торт - добровольно уйти? Пусть эту грязную работу возьмут на себя"1.
      1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 291.
      С мужем я увиделась вечером. Он показал написанное им ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО в СП РСФСР. Оно было на двух страницах. В нем все было поднято, как он сам выразился, на другой уровень. Написал он его еще в Рязани, после того, как удостоверился, что его исключение утверждено. Первой читательницей этого ПИСЬМА была моя мама. Меня ПИСЬМО как-то воодушевило, оказалось созвучно с моим настроением, однако стало и немного страшновато. Муж хочет послать ПИСЬМО в тот день, когда появится в "Литературной России" или в "Литературной газете" сообщение об его исключении. До этого он его из рук не выпустит. Скорее всего, сообщение об исключении появится в "Литературной России" в пятницу.
      Поздно вечером вернулись в "Сеславино". На душе неспокойно. Меня жгут слова нового ПИСЬМА моего мужа...
      Как и в ПИСЬМЕ IV съезду писателей - оглушающее начало: "Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным порядком, даже не послав мне вызывной телеграммы, даже не дав нужных четырех часов - добраться из Рязани и присутствовать".
      Дальше - подобно воззванию, как предостережение:
      "Протрите циферблаты! - ваши часы отстали от века. Откиньте дорогие занавесы! - вы даже не подозреваете, что на дворе уже рассветает. Это - не то глухое, мрачное, безысходное время, когда вот так же угодливо вы исключали Ахматову. И даже не то робкое, зябкое, когда с завываниями исключали Пастернака. Вам мало того позора? Вы хотите его сгустить? Но близок час: каждый из вас будет искать, как выскрести свою подпись под сегодняшней резолюцией".
      Следующие абзацы звучали не только обвинительно, но и оскорбительно:
      "Слепые поводыри слепых! Вы даже не замечаете, что бредете в сторону, противоположную той, которую объявили. В эту кризисную пору нашему тяжелобольному обществу вы неспособны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только свою ненависть-бдительность, а только "держать и не пущать!"
      Попутно взяв под защиту Лидию Чуковскую и Льва Копелева, Солженицын обрушивается на святая святых нашей идеологии, противопоставляя "классовой борьбе" цельное и единое человечество.
      "А человечество отделилось от животного мира - МЫСЛЬЮ и РЕЧЬЮ. И они естественно должны быть СВОБОДНЫМИ. А если их сковать - мы возвращаемся в животных.
      ГЛАСНОСТЬ, честная и полная ГЛАСНОСТЬ - вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже, - заключает он. - И кто не хочет нашей стране гласности - тот равнодушен к отечеству, тот думает лишь о своей корысти. Кто не хочет отечеству гласности - тот не хочет очистить его от болезней, загнать их внутрь, чтоб они гнили там".
      На следующий день, 12 ноября, в среду, муж хотел дать себе отдых. Но не тут-то было. Около 11 утра, когда Александр Исаевич гулял после завтрака по гнилому мокрому снегу, за ним приехал на машине внук Чуковского (он же зять Шостаковича). Ему только что позвонили из Москвы: Александру Исаевичу нужно немедленно приехать в Москву!
      Муж взволновался. Почему позвонили не сюда? не прямо ему?.. Значит, что-то серьезное. Быстро собирается и едет. А я должна остаться. На мне в тот день - большой дом, так как еще рано утром Ростропович увез новую сторожиху, тетю Полю, на прием к врачу. Кормить животных нужно мне. Я не нахожу себе места. Иду к автомату и звоню Веронике: "Есть ли какие-нибудь новости?"
      - Ничего, кроме того, что вышла "Литературка".
      Она читает мне помещенное на третьей странице сообщение "От Союза писателей РСФСР"... Вот почему вызвали моего мужа в Москву!
      Через некоторое время муж и сам позвонил мне, чтоб успокоить. Он даже испытал облегчение, когда оказалось, что переполох был вызван сообщением об его исключении в газете. Формулировку он нашел очень мягкой: "Не так исключали Ахматову, Пастернака!"
      Отправив заказным свое письмо секретариату СП РСФСР, Александр Исаевич вернулся из Москвы в превосходном настроении "с чувством выполненного долга", как он сказал мне. И еще он сказал мне, что верит и надеется: это его письмо откроет собой литературную Россию 70-х годов! Рассказал мне, что Лидия Корнеевна Чуковская и Татьяна Литвинова послали секретариату СП СССР свои протесты. Вот их тексты:
      Л. Чуковская: "Я считаю, что исключение Александра Солженицына из Союза писателей - это национальный позор нашей Родины".
      Т. Литвинова: "Глубоко потрясена и взволнована решением Рязанского отделения... Солженицын - не рязанский писатель, и даже не "эрэсэфэсэровский". Это- народный писатель, гордость и слава всей нашей литературы... считаю необходимым созвать чрезвычайный съезд советских писателей".
      Вечером все западные радиостанции откликнулись на исключение Солженицына. Би-би-си дало комментарии Мориса Лейти, который между прочим выразил удивление: "Что только сейчас, а не раньше". "Немецкая волна" озаглавила соответствующую передачу "Искусство и догмы", "Голос Америки" глушили, но мы все же услышали, что Альберто Моравиа назвал исключение Солженицына из Союза писателей абсурдным шагом!
      13 ноября было страшным днем для Твардовского. За несколько дней до того он сказал Можаеву, с которым обсуждал возможные действия в защиту Александра Исаевича: "У Солженицына - такой ужасный характер: он выкинет что-нибудь и все испортит!" И вот утром 13-го в "Новый мир" было передано для Твардовского солженицынское ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО. Пророчество Твардовского сбылось: письмо было для него чудовищным ударом. О его реакции я узнала, когда вернулась из Москвы, где была в этот день.
      Я отдавала себе полный отчет в том, что положение моего мужа становится очень серьезным, что он ходит буквально на острие ножа. Встретившись с Вероникой в метро, чтобы передать ей экземпляр письма, сказала: "Вот так когда-нибудь поцелуемся - и окажется, что в последний раз!" Урок мой с Ундиной Михайловной скомкан из-за тех же событий. Она очень живо и с пониманием на все откликается.
      Между тем мужу моему был телефонный звонок в "Сеславино": Твардовский очень переживает, готов ждать Александра Исаевича до 12 ночи! Если Александр Исаевич не может - пусть приду я. Движимый первым побуждением, муж пообещал позвонить ему. Но... передумал: изменить ничего нельзя, дело сделано. Когда шел на это - знал, что Твардовский его действий не одобрит. А теперь корабли сожжены, ведь он, по сути, хлопнул дверью. Зачем ехать? Чтобы принять на себя гнев Твардовского? А что этот гнев обрушится на других - об этом он не подумал. И Александр Исаевич позвонил, что не приедет!
      Когда Твардовскому сказали, что Солженицына не нашли, он страшно кричал, называл Солженицына предателем, даже ломал стулья. Он кричал на Берзер, кричал в телефонную трубку на Веронику:
      - Это надо остановить!.. Предательство!.. Был у меня и ничего не сказал... Как мог не посоветоваться?.. Да это же самоубийство! Погубил себя и всех нас!..
      Все планы, все надежды Твардовского на то, что удастся изменить положение, рухнули в момент. Как же не понять его неистовства?.. Вспоминаются его слова, сказанные мне: "Мы делаем все возможное и невозможное..." Бедный, бедный Трифонович!
      Но как мог ныне Александр Исаевич забыть те чувства, которые и его самого тогда обуревали? Я не слышала от него в то время ничего похожего на те небрежные слова, которые он позволил себе в "Теленке" ("Я не санитарная команда"). Больше того, он сочувствовал и очень жалел Твардовского, называя его "Большим ребенком"1. Александру Исаевичу почему-то захотелось в "Теленке" сделать себя значительно хуже, чем он был, чем он есть в действительности. Солженицыну - автору "Теленка" - противоречат не только мои воспоминания, не только мои записи в дневнике - противоречат ему и его собственные письма. Когда горячка прошла, Александр Исаевич несколько успокоился. Движимый самыми лучшими чувствами и своею совестью, он написал Александру Трифоновичу большое письмо, в котором объяснил свои поступки и просил у него прощение за то, что тогда к нему не приехал. Он досконально объяснял, чем была вызвана необходимость послать это письмо. Он пишет, что тем письмом он:
      1) показал, что будет сопротивляться до последнего, что его слова "жизнь отдам" - не шутка; что и на всякий последующий удар он ответит ударом, и, может быть, посильнее...
      2) использовал неповторимый однодневный момент: я уже не член СП, уже свободен от их устава и терминологии, и я еще имею право к ним обратиться;
      3) всю жизнь свою он ощущает как постепенный подъем с колен и постепенный переход от вынужденной немоты к свободному голосу. Так вот письмо съезду, а теперь это письмо было такими моментами ВЫСОКОГО НАСЛАЖДЕНИЯ, ОСВОБОЖДЕНИЯ ДУШИ. (А разве Вы можете возразить мне ПО СУЩЕСТВУ письма? Разве там есть хоть одно слово неправды?);
      4) письмо должно иметь содержание, выходящее за рамки его личной судьбы, и такой уровень мысли, чтоб он не устарел через год-два-три, едва освежись обстановка. Это - выдержано, вряд ли Вы не согласитесь. Ибо я переступил ряд границ, табу: но это сейчас кажется "страшно". А наши сыновья будут считать его письмо туманно-робким2.
      1 Доподлинно записано 13 ноября в моем дневнике.
      2 Письмо цитирую, но в третьем лице.
      "Дорогой мой Александр Трифонович! - заключал Александр Исаевич. Прошу Вас бесприст-растно вчитаться в эти аргументы, смягчиться и не сердиться. Люблю Вас, и Вы меня любите, и зачем нам осыпать друг друга упреками? Я НЕ МОГ иначе, меня нельзя было остановить!
      А сейчас на душе - легко, сознание выполненного долга. А что трудно обо мне "хлопотать" - так это СОВСЕМ НЕ НАДО, не то время уже... Я бодро смотрю вперед. Обнимаю Вас крепко. Всегда Ваш.
      (подпись)"1.
      Когда Твардовский вернулся к себе на дачу, его настиг там телефонный звонок Воронкова:
      - Вы... получили?
      - Да. Но я не поддерживаю этого письма.
      В тот же день к Воронкову пришли писатели Можаев, Окуджава, Бакланов, Антонов, Войнович, Тендряков, Максимов. Разговор был примерно таким...
      Начал Можаев: "Солженицын - писатель с мировым именем, и группа в пять человек неправомочна его исключать: он принадлежит Союзу. Нужно созвать расширенный пленум".
      Бакланов напомнил, что он писал статью об "Иване Денисовиче" и ему до сих пор писатель Солженицын нравится. Значит, и его - Бакланова исключать?.. Когда он был в Америке, его там попросили провести семинар по "Раковому корпусу", и он провел его.
      Воронков снял с полки "Новый журнал", где Белинков пишет об обсуждении "Ракового корпу-са". Воронков не согласен с тем, что там о нем написано. Можаев предложил: "Опубликуйте свою стенограмму в вашем информационном листке - тогда не будет искажений!" Дальше Воронков высказал неудовольствие в связи с тем, что "вот письмо тоже - только у меня в сейфе и у него, а появилось за границей!"2. Можаев снова возразил: "Так это же не частное письмо, а переписка писателя со своей организацией - почему же нельзя ее опубликовать"... И продолжалось в том же роде...
      1 Солженицын А. - Твардовскому А., 21.11.69.
      2 Речь идет о письме А. Солженицына в секретариат СП на имя Воронкова от 12.09.67.
      Говорили, что в тот же день у Воронкова был и писатель Ю. Трифонов, который выразил ему восхищение письмом Солженицына. Воронкова радует разве только то, что писатели идут к нему, а не пишут - ведь все написанное расходится!.. Впрочем, долго радоваться не пришлось... Ибо не обошлось и без письменных протестов со стороны наших писателей. Я уже упоминала о протестах Л. Чуковской и Т. Литвиновой. За ними последовали и другие.
      13 ноября ленинградский писатель Д. Дар пишет в секретариат СП РСФСР, направив копию в редакцию "Литературной газеты":
      "Мой нравственный долг побуждает меня довести до Вашего сведения, что исключение Александра Солженицына из Союза советских писателей я считаю решением безответственным, направленным во вред интересам советского народа и Советского государства.
      Неужели товарищей, поставленных партией руководить нашим писательским союзом, ничему не научили постыдные уроки исключения из Союза писателей Пастернака, травли Булгакова, Зощенко, Ахматовой, которые навсегда остались честью и славой русской литературы?
      Я убежден, что не только я один, но и множество других советских литераторов гордится тем, что среди нас живет и работает такой выдающийся писатель, как Солженицын. А его исключение из Союза писателей только бросает позорную тень на нынешнее руководство нашего Союза.
      Член Союза советских писателей Д. Дар".
      14 ноября в правление Союза писателей СССР (копия в "Литературную газету") пишет Л. Копелев:
      "Память и воображение необходимы каждому литератору. Те, кто "прорабатывал" Ахматову, Зощенко, критиков-"космополитов", Пастернака, принесли нашей литературе, нашей стране только вред.
      Помня все это, легко вообразить, какие последствия будет иметь исключение А. И. Солженицына.
      Для многих миллионов людей у нас и во всем мире, для ВСЕХ зарубежных друзей нашей страны Александр Солженицын сегодня олицетворяет лучшие традиции русской литературы, гражданское мужество и чистую совесть художника.
      Решение Рязанского отделения СП необходимо отменить возможно скорее.
      Лев Копелев".
      Также 14 ноября в секретариат правления СП РСФСР пишет сотрудница Института русского языка С. В. Бромлей:
      "С чувством глубокой горечи и стыда узнала я о решении Рязанской писательской организации, утвержденном секретариатом правления СП РСФСР, об исключении из Союза писателей СССР А. И. Солженицына - одного из талантливейших русских писателей, совесть и гордость русской литературы.
      До каких пор у нас на Руси писатель, честно выполнявший свой гражданский долг, будет подвергаться гонениям? До каких пор сами писатели, "братья по перу", будут в своей среде выступать душителями всего передового и истинно гуманного? Неужели история (и совсем не такая уж древняя) ничему не учит? Стыдно, невыразимо стыдно, товарищи!
      С. Бромлей".
      15 ноября к секретариату правления СП РСФСР обратилась И. Грекова:
      "Исключение из членов Союза писателей А. Солженицына и способ, которым оно было осуществлено, вызывают мое глубочайшее недоумение и возмущение. Александр Солженицын - гордость нашей литературы: среди современных русских писателей нет равного ему по масштабу таланта. Как можно было вверять его писательскую судьбу в руки крайне малочисленной и слабой Рязанской писательской организации, состоящей всего из нескольких человек? Как можно было утвердить решение этой организации без широкого обсуждения вопроса в писательской среде?
      Произошла позорная ошибка. Ответственность за нее ложится не только на Рязанскую писательскую организацию, исключившую А. Солженицына из Союза, не только на секретариат правления Союза писателей РСФСР, утвердивший это решение, но и на каждого писателя, каждого члена Союза. Еще не поздно исправить эту ошибку.
      Я считаю необходимым пересмотреть вопрос о принадлежности Александра Солженицына к Союзу советских писателей с публичным обсуждением этого вопроса в широких кругах писательской организации, созвав по этому вопросу специальное общее собрание.
      И. Грекова, член ССП, членский билет № 7514".
      22 ноября в правление Союза писателей СССР (копия - редакции "Литературной газеты") направили письмо Е. Гнедин и Н. Гнедина:
      "12 ноября 1969 года "Литературная газета" опубликовала под наскоро подобранным заголовком "Хроника" сообщение об исключении из Союза писателей А. Солженицына.
      Составители "Хроники" утверждают, что члены Рязанской организации писателей на своем очередном собрании, неизвестно когда состоявшемся, вдруг решили взять на себя тяжелую ответственность и якобы по собственной инициативе исключили из Союза писателей самого крупного русского писателя современности; за сим секретариат правления Союза писателей РСФСР утвердил решение Рязанской организации.
      Все это, конечно, прозрачные уловки, которые никого не могут ввести в заблуждение. Очевидно, что рязанские писатели... вынуждены были выполнить требование секретариата правления писателей РСФСР, побоявшегося взять на себя полноту ответственности за инициативу в таком деле...
      В "Хронике" не сказано, присутствовал ли при обсуждении и принятии решения А. Солженицын и какой ответ он дал клеветникам. Но и не зная ответа А. Солженицына, можно утверждать: обвинение в том, что он не препятствовал использованию за рубежом его произведений, не опубликованных в СССР, необоснованно. Вообще говоря, ни один деятель или писатель нашей страны не в состоянии воспрепятствовать тому, чтобы на Западе по-своему истолковали или использовали его деятельность или произведения... Но как раз А. Солженицын не оставался пассивен, о чем стало известно из опубликованного той же "Литературной газетой" от 26 июня 1968 г. письма А. Солженицына. В письме, направленном в несколько иностранных газет, а также в редакцию "Литературной газеты", А. Солженицын решительно протестовал против намерения зарубежных издательств опубликовать его роман. Но из того же номера "Литературной газеты" явственно видно, что редакция на два месяца задержала публикацию письма А. Солженицына. Тем временем за рубежом были опубликованы произведения Солженицына вопреки его возражениям, в чем повинна и редакция "Литературной газеты", не поддержавшая своевременно протест писателя. Редакция совершила именно тот проступок, которого Солженицын не совершал, но который ему приписали, исключая из Союза писателей.
      Исключение А. Солженицына из Союза писателей СССР есть акт произвола, осуществленный посредством фальсификации.
      Исключение из Союза писателей А. Солженицына есть деяние, враждебное русской культуре и оскорбительное для советского общества.
      Е. Гнедин, член союза журналистов СССР Н. Гнедина, член Литфонда СССР".
      Примерно в это же время в правление Союза писателей СССР пишет К. Богатырев:
      "Необдуманность, с какою Союз советских писателей изгоняет из своих рядов лучших писателей России, поистине поразительна. Ахматова и Зощенко, затем Пастернак... Ныне эти имена практически реабилитированы произведения названных писателей издаются массовыми тиражами, "Литературная газета" печатает о них восторженные статьи, а постановления об исключении стыдливо замалчиваются.
      И вот исключают Солженицына... На сей раз кампанию травли открыли рязанские писатели, а Московская организация Союза писателей не замедлила отозваться: в ряды гонителей литературы влились новые силы из Московского отделения Союза.
      Ни в коей мере не поддерживая решения организации, членом которой я состою, я решительно протестую против исключения крупнейшего советского писателя А. И. Солженицына из Союза писателей.
      Член СП СССР К. П. Богатырев".
      В секретариат ССП пишет Ю. Д. Апресян:
      "С болью прочитал я сообщение об исключении А. И. Солженицына из ССП. Совершен акт несправедливости по отношению к великому писателю нашей земли, чье доброе и глубокое творчество оказало уникальное влияние на нравственное состояние нашего общества, и кто не только словом, но и всей жизнью своей преподал нам урок мужества и человечности. Принятое решение обрекает А. И. Солженицына на новые муки. Чем скорее оно будет отменено, тем лучше для нашей литературы, нашего общества и чести нашей страны.
      Ю. Д. Апресян, лингвист".
      Копию своего письма Апресян послал журналу "Новый мир" с таким сопровождением:
      "Дорогая редакция.
      Недавно я узнал об исключении из ССП Александра Исаевича Солженицына, с замечательным творчеством которого познакомил наше общество Ваш журнал. Я посылаю Вам копию письма, которое я отправил по этому поводу в секретариат ССП. Александр Исаевич Солженицын и редакция Вашего журнала должны знать, что читающая публика была потрясена несправедливостью и жестокостью этого решения".
      25 ноября в правление Союза советских писателей направляет открытое письмо Жорес Медведев:
      "В "Литературной газете" от 12 ноября с. г. опубликовано краткое сообщение о том, что Рязанское отделение ССП исключило из членов Союза советских писателей Александра Солженицына и что это решение было утверждено секретариатом ССП РСФСР.
      Шесть почти неизвестных рязанских писателей исключили из Союза писателей человека, который именно как писатель в короткий срок приобрел широкую известность на Родине и во всем мире...
      Ведь вам хорошо известно, что А. Солженицын писал свои новые работы для издания в СССР, что роман "В круге первом" был анонсирован для издания еще в 1964 г., что повесть "Раковый корпус" уже была в наборе, когда последовал неизвестно кем направленный запрет. Ведь вам также хорошо известно, что советские читатели, несмотря на эти препятствия, по собственной инициа-тиве размножали произведения А. Солженицына законными способами в рукописных копиях, и их за ряд лет прочитали десятки тысяч человек, прочитали с неизменным восхищением и благодарностью.
      Вы обвиняете писателя, что эти книги были в конце концов изданы в других странах и что он этому не воспрепятствовал. Но ведь вам известно, что решительный протест автора, который вы, напечатав с большим опозданием, сделали лишь поводом для издевательской, клеветнической статьи1, этот протест все равно не имел никакой юридической силы. Он не имел никакой юридической силы, потому что права советских авторов за рубежом не защищаются нашим государством, отказывающимся вступать в нормальные и признанные всем миром соглашения о международной защите авторских прав...
      1 Имеется в виду статья в "Литературной газете" 26 июня 1968 года.
      Аргументация, которую вы используете, преследуя Солженицына, глубоко ошибочна. Вы говорите, что литература партийна. Но ведь это далеко не так... партийная литература - это только часть литературы, необходимой людям. Основы литературного творчества столь же древни, сколь древним является человечество, и ни Гомер, ни Шекспир, ни Пушкин, ни Толстой, ни Бальзак не получали инструкций и заданий от руководителей каких-нибудь партий.
      Но вам, по-видимому, не нужны писатели мирового класса, Толстой и Достоевский чувствовали бы себя в ССП столь же непризнанными, как и Солженицын, и с ними вы поступили бы так же, как с Пастернаком и Солженицыным.
      Большая литература столь же интернациональна, как и большая наука. И создаваемые ею духовные ценности имеют общечеловеческий характер. Они способствуют объединению людей на основе гуманистических принципов. Настоящее творчество рождается в результате неудовлетворенности окружающим, а не под влиянием лозунгов и призывов...
      Я знаю А. Солженицына как человека, и я прочитал все его законченные произведения. Я считаю, что этими произведениями должна гордиться советская литература. Я считаю, что этими произведениями должна гордиться и мировая литература. И вы, как литераторы, согласитесь со мной, ибо это бесспорно...
      Я глубоко сожалею об исключении А. Солженицына из членов ССП. Но я огорчен этим не потому, что меня беспокоит судьба творчества А. Солженицына. Он еще в письме Четвертому съезду писателей сказал, что свой писательский долг выполнит. И я знаю, что это не пустые слова. Исключение А. Солженицына из членов ССП огорчает меня, как показатель весьма печальных изменений в позиции руководства Союза писателей и в позиции тех кругов, которые Союз советских писателей привыкли считать лишь отделением идеологической комиссии...
      Хотя история имеет обыкновение повторять ошибки и просчеты, но все же коллективный опыт людей не проходит бесследно. Людей, при отсутствии демократических традиций, пока еще нетрудно подчинить, но их уже намного трудней обмануть. И если вы сомневаетесь в этом - попробуйте издать в СССР сочинения Александра Солженицына. Он будет расходиться миллионными тиражами и читаться десятками миллионов советских людей.
      Ж. А. Медведев".
      Официальные протесты будут продолжаться и дальше, но их было бы, несомненно, значительно больше, особенно со стороны писателей, не напиши Александр Исаевич своего Открытого письма секретариату СП РСФСР. Письмо же это многих испугало и отшатнуло. В числе таковых был, например, писатель Гранин. Оказывается, Гранин присутствовал на заседании секретариата СП РСФСР 5 ноября, когда исключали Солженицына, и при голосовании воздержался. Но после знакомства с письмом прислал из Ленинграда телеграмму, что отказывается от своих возражений по поводу исключения Солженицына из членов СП.
      Тем не менее это не заставило моего мужа пожалеть о сделанном. Он говорил мне, что все равно защитить его бы не удалось, а создалось бы только ложное впечатление, что он сидит и ждет, когда его будут защищать. А так - он сам себя защитил!
      Все же и без несостоявшейся лавины протестов специально отведенная нами папка под номером 62, содержащая все материалы, связанные с исключением Александра Исаевича из членов Союза писателей, с трудом их вмещает.
      Позже стало известно, что в отношении "протестовавших" писателей были приняты определен-ные меры. Так, например, Бакланова вызывали в ЦК. Беляев и Мелентьев, держа в руках письмо Солженицына, принялись было кричать на него. Бакланов сказал, что говорить в таком тоне он не будет и что он ни от чего не отказывается. Он высказался в том роде, что все это их, писателей, дело, что они имеют право высказывать свое мнение. Вызывали в ЦК также Тендрякова. Верченко сказал ему, что только он один остался, кто не отказался от своего протеста против исключения Солжени-цына и от требования пересмотреть этот вопрос. Сказал, что и Бакланов, и Антонов отказались. Тендряков приехал к Антонову и напал на него. Но все оказалось ложью. Антонова действительно вызывали в секретариат СП; Воронков, Бровка, Баруздин предлагали ему отказаться от высказанной ранее точки зрения, но Антонов не сделал этого. В результате Антонов обвинил Баруздина в распространении клеветы.
      По западному радио все продолжаются отклики на исключение Солженицына из Союза писателей. 13 ноября утром услышали по "Свободе": "В собрании сочинений Солженицына самым трагическим будет первый том, где будет излагаться биография писателя. Будет видно, как обращалась Родина со своим великим сыном!"
      Би-би-си, давая обзор утренних газет, зачитывает выдержки из статьи о "Круге первом", помещенной в "Таймc". В том числе: "Уже после выхода "Ивана Денисовича" было ясно, что в Солженицыне заложены задатки провидца и пророка!"
      Вечером то же Би-би-си читает большую статью из газеты "Монд" в связи с исключением Солженицына.
      14 ноября все радиостанции (Би-би-си, "Голос Америки", "Немецкая волна", "Свобода") сообщили о том, что Солженицын направил в СП письмо. Но полного текста письма пока не зачитывали: или - очень кратко о его содержании, или - отдельные отрывки, но просто пересказанные1.
      15 ноября Би-би-си, делая обзор еженедельников, приводит отклики на исключение Солженицына, напечатанные в "Обсервер", в "Санди телеграф". В "Санди телеграф": "На прошлой неделе советское руководство отлучило своего лучшего писателя. Это - не внутреннее дело Советского Союза и русского народа: заставить замолчать гения - международное преступление, варварский акт, направленный против цивилизации".
      Волна возмущения по поводу исключения Солженицына из Союза писателей прокатилась по всему миру. В "Летр франсез"2 было помещено заявление французского национального комитета писателей (Луи Арагон, Эльза Триоле, Жан-Поль Сартр и др.): "...исключение Солженицына из СП - монументальная ошибка, которая не только вредит Советскому Союзу, но и подтверждает мнения, распространяемые врагами социализма. Чехов мог свободно опубликовать свой "Сахалин". Неужели страна победившего социализма может отнестись к Александру Солженицыну с меньшей терпимостью, чем царь Николай II обращался с Чеховым. Что же касается обвинения в том, что труды Солженицына чернят доброе имя родины, мы не можем не заявить своим советским друзьям, что тень на доброе имя вашей родины бросают те меры, которые предпринимаются против Солженицына".
      Скоро3 в газете "Таймс" будет опубликовано письмо Бертрана Рассела Косыгину. Рассел выразит большое огорчение по поводу исключения Солженицына из Союза писателей и надежду на то, что Союз писателей пересмотрит это свое решение. Если же нет - Рассел просит Косыгина обеспечить Солженицыну условия для продолжения творческой работы. Эта волна возмущения на Западе будет продолжаться и дальше.
      Но и просто читатели писателя Солженицына на его Родине тоже не остаются безразличными. К нам домой в Рязань приезжают из Москвы, из Ленинграда, чтобы выразить свое сочувствие и возмущение.
      Многие доброжелатели шлют в Рязань письма (отчасти - и недоброжелатели). Но все эти письма, которым предстоит еще переправиться из Рязани в "Сеславино", обгоняет телеграмма, пришедшая в Рязань 17 ноября:
      "Отставить Ломоносова от Академии нельзя, разве что Академию от Ломоносова тчк Цитата не совсем точна но применимая к ситуации тчк Низко кланяюсь - Ивич".
      1 Полный текст письма впервые будет прочтен 11 декабря, в день рождения А. И. Солженицына.
      2 От 19-25.11.69. (Всего 15 подписей).
      3 03.12.69.
      Глава IX
      ОТКЛИКИ
      Между тем наша жизнь в "Сеславине" шла своим чередом. Правда, нервное напряжение, по-видимому, сказалось на муже: ему нездоровится: озноб, подскочила температура. Начал было 15 ноября писать, но нездоровье да еще компрессор, долбящий остатки старого фундамента, помешали. Отлеживался.
      Растропович начал для нас музыкальный лекторий, тема - "Евгений Онегин" в его дирижерст-ве. Мстислав Леопольдович то рассказывает, то включает стереопроигрыватель. Конечно, очень интересно. Могу только пожалеть, что непомерная занятость не дала Ростроповичу завершить свое начинание. Свой "музыкальный лекторий" он продолжил для нас еще через день, снова - об "Онегине". Но на этом все и кончилось.
      Вернувшись к себе после второго сеанса - это было 17 ноября - и включив "Спидолу", Александр Исаевич вдруг услышал, как по-польски читают его Открытое письмо. Оказалось - американцы! Почему же не читают они его по-русски?.. Или нам не удалось услышать?.. А "Немецкая волна" пересказывает "Изложение" рязанского заседания в обратном переводе с французского!
      Затянувшееся нездоровье мешает Александру Исаевичу погрузиться в работу над романом. Занимается пословицами, выбирая их из разных своих блокнотиков на одну букву. Я же с воодушев-лением занимаюсь своими мемуарами: перевожу на машинку уже мною написанное. Однажды так увлеклась, что, сидя рядом с приемником, не заметила, что кончилась музыка и мелют какую-то чепуху. Муж входит в мою комнату и удивленно спрашивает: "Ты почему не выключаешь радио?" - "Не слышала!" - сама удивилась я.
      Пока Александру Исаевичу нездоровилось, он взялся еще за чтение. Нужно прочесть Владимова! Его "Три минуты молчания". Но тут произошла осечка. Какая - будет видно из письма, которое муж тут же и написал Владимову:
      "Дорогой Георгий Николаевич!
      Начал я Ваш роман просто с НАСЛАЖДЕНИЕМ: какая легкость рисунка, полет пера, какая непринужденность языка и жаргона! И особенно мне понравилось, что Ваш герой бросает море: вот сейчас-то он на суше хватит, голубчик, узнает, насколько здесь серьезней.
      И вдруг - он возвращается на море... И я - сразу скис: этого мне не одолеть...
      Даже если Вы там нащупаете социальные язвы - слишком много приходится платить за такелаж и соленые брызги.
      Будущее (и прошлое, и настоящее) России - на суше. Рыболовный дальний флот - аппендикс, уродство из-за погубленных рек и озер. Морская тема не может, по-моему, сказаться ни на общественном, ни на нравственном, ни на эстетическом развитии России - или во всяком случае вырастет не сейчас, а когда мы. ДЕЙСТВИТЕЛЬНО будем заселять сибирское побережье. Морская тема боковой переулок, и именно потому я не в силах в него свернуть.
      ... Может быть, я не прав. Может быть, много важных открытий у Вас там дальше - но мне этого не одолеть. Для меня "Большая руда" все равно будет на первом месте"1.
      Одним словом, с Владимовым повторилось у Александра Исаевича примерно то же, что ранее было с Конецким, о чем было во 2-й моей книге. Знаю, что это письмо Владимова очень расстроило и удивило.
      21 ноября Александр Исаевич написал большое письмо Твардовскому (выдержки из него я приводила ранее). Сказал мне, что теперь, после своего Открытого письма, ему легче писать Трифоновичу: возможна большая с ним откровенность. Ему, кстати, кажется, что он просчитался, что опоздал со своим письмом.
      "Ничего, - утешал он себя, это - для будущего, для молодежи - материал 70-х годов".
      24 ноября Александр Исаевич провел в Москве. Был у врача, виделся с друзьями. В числе других новостей узнал, что наверху заседают, готовя против него статью с подписями чуть ли не 60 писателей.
      Вечером мы - в Большом зале консерватории, на концерте Ростроповича. К мужу нет-нет да подходят, выражая восхищение письмом. После концерта полная дама в шикарной меховой накидке спросила: "Вы - Солженицын? Разрешите мне выразить восхищение вашим талантом!" "Позвольте, кто вы?" - уточнил Александр Исаевич. "Я - троюродная сестра Славы, а вот - мой муж". Мы все четверо обменялись рукопожатиями. Муж этой дамы был министром2. Несколько дней назад Мстис-лав Леопольдович с женой и дочерьми обедал у них. Ростропович заговорил там о Солженицыне, возмущался, что тронули тогда, когда пишет о 14-м годе. Или хотят, чтобы опять писал о современности?..
      1 Солженицын А. - Владимову Г., 18.11.69
      2 Министр МВД- Щелоков.
      На следующий день, 25 ноября, после довольно большого перерыва Александр Исаевич начал писать. Но ему по-прежнему нездоровиться, еще и железка на шее опухла. Уж не та ли это болезнь, что у Русанова1?.. Под вечер совсем скис, даже не стал слушать радио. Решив пораньше лечь, вышел прогуляться перед сном. Однако очень скоро вернулся: "Нет, спать не придется". Позвонила одна самая близкая знакомая: едет к нам. Что бы это значило? Уж не "Литературку" ли она везет?..
      1 Персонаж из повести "Раковый корпус".
      В ожидании этой знакомой муж включил "Спидолу". Почти тотчас мы услышали - по "Голосу Америки": "Правление Союза писателей РСФСР заявило: никто не намеревается задерживать Солженицына, если он захочет отправиться туда, где будут с энтузиазмом приветствовать его и его антисоветские произведения".
      Нам и в самом деле привезли "Литературку" накануне ее выхода и снова с 25-го на 26-е, как и в июне прошлого года.
      В конце статьи, озаглавленной "От секретариата правления Союза писателей РСФСР", наполненной цитатами и руганью Открытого письма Солженицына, обыгрывалось выражение, взятое из Письма. "Держать и не пущать!" - таково, по мнению Солженицына, отношение Союза писателей к литераторам.
      Почему же "держать и не пущать"? Никто этого делать не собирается даже и в том случае, если Солженицын пожелает отправиться туда, где всякий раз с таким восторгом встречаются его антисоветские произведения и письма".
      Таким образом, оказалось, что в статье вопрос о выезде Солженицына за границу поставлен не столь категорично. Да и всю статью мой муж нашел довольно мягкой. Он решил, что ничего пока больше предпринимать не будет, что в его положении снова может создаться стабильность, которая позволит ему продолжать свою основную работу - работу над романом "Август четырнадцатого", 12 глав из которого уже успели так понравиться Александру Трифоновичу...
      Поздно вечером в "Сеславино" приехал Ростропович. Александр Исаевич тотчас спросил его:
      - Читал?
      - Читал. Только, пожалуйста, не отвечай. Я хочу, чтоб у тебя были все условия для творчества.
      Таким образом, решение Александра Исаевича совпало и с советами друзей. А совет такого рода он услышал не от одного Ростроповича. О том же напишет ему Жорес Медведев. "...Я думаю, что в настоящий момент Вам лучше игнорировать статью в "Лит. газете". На нее ответят другие. Хотя вопрос о выезде за границу сформулирован со всякими "если", "не будем препятствовать" и т. д., но это только начало. В случае Вашего вступления в новую полемику эта банда может сделать это поводом для более крутого шага принудительной высылки с лишением гражданства... Плюньте на эту статью, не спорьте с подонками..."1.
      Западная пресса тотчас отозвалась на это "разрешение" Солженицыну покинуть Советский Союз. Би-би-си снова, как и после сообщения об исключении Солженицына из Союза писателей, дало комментарий Мориса Лейти: "...одинокий голос в пустыне..." В "Морнинг стар" профессор Браймс Саймер писал: "Предложение Солженицыну эмигрировать на Запад - недобрая примета для будущего советской литературы и советской культуры"2. "Голос Америки" сообщил, что Пэн-клуб вторично выступил с заявлением, подчеркнув: "...писатель такого масштаба был бы повсюду принят весьма радушно. Союз писателей должен гордиться им, а не исключать". Одновременно отверг возражения Союза писателей, что его действия являются вмешательством во внутренние дела Советского Союза.
      1 Медведев Ж - Солженицыну А, 27.11.69.
      2 04.12.69.
      1 декабря "Свобода" известила о Манифесте Европейского объединения писателей, насчитыва-ющего 2 тысячи членов. В нем говорилось, что "если не прекратятся преследования Солженицына, то они порвут все отношения с СП СССР. Можно исключить Солженицына из Союза писателей, но не из русской литературы!"
      Растрогала Александра Исаевича весть, что два писателя и два художника Норвегии обратились к своему правительству с просьбой предоставить Солженицыну политическое убежище и дом умершего поэта Хенрика Вергеланда, который по его завещанию предоставляется в качестве почетной резиденции самому выдающемуся литератору или деятелю искусств Норвегии. Последний его обитатель Арнольд Эверланд умер несколько месяцев тому назад, и дом пустует...
      В Стокгольме вышла газета, где целая страница была посвящена Солженицыну: его биография и отрывки из произведений.
      По "Голосу Америки" узнаем об обращении к Советскому правительству 16 видных писателей мира и деятелей культуры. Письмо протеста составил Артур Миллер, подписали Сартр, Стейнбек, Стравинский и другие. В нем есть такие строки: "Мы опровергаем, что расхождение писателя во мнении с правительством и печатанье его работ за границей может служить поводом для преследования".
      Конец ноября - начало декабря я пробыла в Рязани: нужно было проведать своих близких. Последние дни перед моим отъездом из "Сеславина" муж немного стал писать, хотя в основном занимался другим: продолжал из разных своих "далевских" блокнотиков выбирать пословицы, начинавшиеся на определенные буквы.
      Прежде всего мне надо в Рязани .выполнить поручение мужа: забрать из Рязанского отделения писателей его трудовую книжку. Звоню туда. У телефона - Э. И. Сафонов.
      - Эрнст Иванович, как ваше самочувствие?
      - Неважное.
      - Неудачно сделали операцию?
      - Да нет, в другом плане.
      Говорю ему относительно трудовой книжки. Назначил прийти за ней на следующий день, предварительно позвонив.
      Однако, когда я позвонила ему в назначенное время, то услышала от него: "Вашей просьбы выполнить я уже не в состоянии". И предложил обратиться к новому лицу, которое здесь появится через несколько дней. (Кажется, в тот раз я так и уехала без трудовой книжки.)
      Узнала некоторые подробности, касающиеся подготовки исключения Солженицына из СП СССР. Оказывается, за 3 часа до заседания Рязанского отделения, в больницу к Э. Сафонову пришел секретарь обкома Шестопалов и предложил ему дать свое согласие на исключение Солженицына (с ним была уже готовая бумага, требовалась только подпись.). Однако Сафонов отказался подписать бумагу. Сказал, что на такое дело он не пойдет, ибо ценит и уважает Солженицына.
      Конечно же, в Рязани бродят новые легенды о Солженицыне: якобы требовал себе виллу в Солотче - не удалось, живет в вилле, которую ему подарил Хрущев. И еще: будто К. И. Чуковский оставил ему 2/3 всего своего состояния.
      Впрочем, последний слух пришел из Москвы. У внучки Чуковского в самых различных организациях спрашивают: будут ли они судиться из-за наследства с Солженицыным...1.
      1 Чуковский К. И. оставил Солженицыну 3 тыс. рублей.
      Но не это больше всего занимало меня в Рязани. Прежде всего бросились в глаза телеграммы.
      Из Актюбинска: "Прочитали в "Литературной России" о вашем исключении из союза писателей тчк. Остается отставить от вас литературу = Чистяков Шаронина".
      Из Москвы: "Спасибо за то что сделано вами для людей и за то что еще будет сделано = Сергей Чесноков".
      Из Белгорода: "Связи последними событиями примите искреннее уважение вашему великому таланту = Перовский, писатель".
      Из Москвы: "Связи испытанием желаю стойкости здоровья вам и близким = Порадек".
      А кто-то побоялся обратиться непосредственно к Солженицыну.
      Из Каунаса: "Дорогая Наталья Алексеевна всей душой с вами желаю прежде всего здоровья как можно больше здоровья = Амикус".
      И... письма, сочувственные письма от доброжелателей... Они ждали меня, они продолжали приходить и при мне, а также после моего отъезда.
      "...Только что прочла Вашу запись позорного собрания Рязанской писательской организации и заметку по этому поводу в "Лит. газете".
      Трудно передать, что я сейчас чувствую. Хочется кричать от возмущения и стыда, и от отчаяния из-за полной невозможности что-то сделать, предпринять...
      Я преклоняюсь перед Вашим мужеством, выдержкой и достоинством.
      Все, что я о Вас знаю, Ваши замечательные книги, Ваша принципиальность и благородное поведение в труднейших ситуациях, - все это вызывает безграничное уважение"1.
      "...Наши надежды на то, что Вы сможете работать в нормальных условиях, не сбылись. В этом есть и наша вина. Нет, не в том, что Союз писателей открыто узаконил давно существующее положение, когда Ваши книги не издавались, Вам запрещали встречи с читателями, СП не охранял Ваши авторские права, - все то, о чем Вы писали в письме к съезду. Ну что ж! Союз писателей только лишний раз подтвердил, что он не творческая организация, а орудие духовного закрепощения народа... А те читатели, в которых Вы нуждаетесь, выбирают себе писателей не по их принадлежности к СП. И они по-прежнему будут находить пути к Вашим книгам. Вина же всех, кто читает Ваши книги, в том, что мы, кажется, не смогли предотвратить возрождение прошлого... Ибо только в этом случае оказалось возможным исключить Вас из Союза писателей, т. е. официально зачеркнуть всю правду, которую Вы сказали, зачеркнуть все, напечатанное Вами, и даже тот краешек правды, который власти сами не так давно признавали. Вы, Александр Исаевич, свою задачу писателя и человека выполняете и, мы не сомневаемся, выполните...
      Мы прочли Ваше письмо, адресованное СП. Спасибо. Спасибо за слова о цельном и едином ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ, о котором так часто забывают (и в этом ГЛАВНАЯ опасность для его существования)..."2.
      1 Сегал Р. Л.
      2 Каплун И. и Иофе О. (студентки), 18.11.69.
      "...Весьма досадно, что марионетки и хамелеоны из стада "литературных" услужителей и их хозяева крутятся под ногами, втыкая палки в колесо Истории. Тщетно! Это колесо нельзя ни замедлить, ни остановить.
      Ваше имя прочно вошло в историю мировой и советской литературы, а Ваши произведения живут, и их хватит на века...
      Мною публично заявлен протест на исключение Вас из ССП. Я переживаю это как величайший позор для нашего общества и его идеалов...
      Крепко жму Вашу руку, дорогой друг"1.
      "...Я знаю, что Вас нельзя исключить и отставить, можно только нас оставить без Вас.
      Кажется, что нужно многим уйти вместе с Вами, но тем самым мы лишимся даже права говорить в Союзе то, что должны сказать..."2.
      "Глубокоуважаемый Александр Исаевич!
      Больно и невыносимо смотреть на борьбу Вашу с клеветой, а вернее - на травлю. Бога ради, не обращайте на все это внимание... Те, для кого Вы пишете, все равно верят Вам и в Вас, а не им, что бы, они ни говорили. А им не докажешь... Единственная их цель, по-моему, - заставить Вас замолчать, помешать работать. И страшно, если это им удастся. Пишите, делайте Вам предназначенное - это, кажется, лучшее, что можно сделать.
      Спасибо Вам. За "Ивана Денисовича", за "Корпус" - за все...
      Вы дороги русской литературе, а вся их мышиная возня не стоит и минуты Вашего времени... "3.
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Слухи о последних событиях, происшедших в Рязани, дошли до нас гораздо раньше, чем сегодняшний номер "Литературной газеты", но уже и слухам я верил, как поверили им все, кто умеет анализировать обстоятельства.
      Пишу Вам не потому, что хочу утешить: гений Ваш не нуждается в утешениях... Просто хочу сказать, что в моих подшивках до сих пор еще хранится номер "Литературной газеты" с сообщением об исключении Пастернака...
      Кто следующий?..
      После Вас, кажется, уж и некому.
      И ведь, однако, найдут!
      Разрешите выразить Вам мое самое глубокое восхищение.
      Жму Вашу руку - искренне и по-дружески"4.
      1 Эйхвальд, 17.11.69, Таллинн.
      2 Данини Л. (или П.), член СП, 18.11.69.
      3 Решетников, 24.11.69, Ленинград (письмо написано у нас дома в Рязани).
      4 Прохватилов В., 19.11.69, Ленинград.
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Мы постараемся покороче высказать то, что у нас на душе, так как уверены, что в эти дни Вы получите тысячи писем, а Ваше время дорого всем нам.
      Единственно, что нас удручает, так это то, что, возможно, Вы огорчаетесь. В остальном же все происходящее абсолютно закономерно. Более того - в наше время - и это наше общее горе - выписку из протокола заседания, на котором лучший современный писатель России, совесть русской литературы, был исключен из Союза писателей, следовало бы носить на груди как орден. Не говоря уже о том, что гораздо почетнее стоять в одном ряду с Пастернаком и Ахматовой, чем с огромным большинством членов этого самого Союза.
      Дорогой Александр Исаевич! Не огорчайтесь, продолжайте работать. Мы все ждем Ваших новых книг. Мы постараемся достать и прочесть их, а когда-нибудь они открыто будут стоять на полках в каждом доме, где ценят правду. Будем надеяться, что мы доживем до этого.
      Крепко Вас обнимаем"1.
      1 Шатуновская Н. и Собенникова К., сотрудницы ВГБИЛ, Москва.
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Еще одно тяжелое испытание выпало на Вашу долю...
      Не слишком ли много для одного человека?
      Нам хотелось бы в связи с этим высказать Вам свое искреннее сочувствие и глубокое уважение.
      Такова уж у нас судьба многих больших и настоящих талантов: иные из них так и оставались всю жизнь на положении гонимых и отвергаемых... Что же, это, быть может, лишний раз доказывает Вашу причастность к большим русским писателям.
      К счастью ведь, исключение из Союза - это вовсе не исключение из литературы. Конечно же, напротив - Русская литература - это Вы, а не секретариат и не рязанские "классики". Их имен, наверное, никто бы и не узнал, не "обессмерть" они себя позорным участием в Вашем исключении...
      Имя же Александра Солженицына прочно и навсегда принадлежит не только русской, но и мировой литературе, и никто не в силах помешать этому. Вопреки всем потокам вылившейся на Вас лжи число Ваших читателей и сторонников растет и будет расти.
      Многое, очень многое хотелось бы Вам сказать. В частности, и о том, что Вам и Вашим близким надо беречь себя; и о том, чтобы Вы сдерживали Ваш (справедливый тысячу раз!) гнев и не поддавались на провокационные проявления, вроде предложений покинуть Родину (КОМУ они это предлагают?).
      И - главное. Мы глубоко верим в то, что нынешние несправедливости и гонения Вы, как никто, в силах преодолеть, переплавив силой своего таланта в новые великие творения. И тогда - Вы победили. Тогда и это тяжкое испытание, выпавшее на Вашу долю, не напрасно1.
      Бажанов из Калинина в своем, как всегда, длинном и многословном письме также советует: "Не поддавайтесь и Вы на такую и т. п. провокацию. Терпите!" А в заключение письма вспоминает меня: "Вашей Наталье Алексеевне привет. Я надеюсь, что она воспринимает эту тяжелую историю не так, чтобы Вам пришлось бы сказать: "Силен тот, кто один"2.
      И на фоне приведенных писем ужасающим диссонансом выглядели две открытки, из которых одна пришла почтой из Москвы, а другая, по-видимому, из Рязани (на ней стоял только рязанский штамп).
      "Бывший писатель Солженицын! Нам не раз говорили старые фронтовики, что зря тебя выпустили из лагеря. Мы сомневались в таких заявлениях, а теперь согласны с ними". Дальше идет брань, которую невозможно переводить на бумагу. К брани примешивается и прямая ложь: "На коньке антисоветчины тебе удалось в войну смыться из армии, и, когда наши отцы отдавали жизнь за Родину, ты спокойно отсиживался в лагерях3. Сейчас ты... на этом коньке хочешь удрать за границу? Не выйдет!"4. И, разумеется, пожелание, чтобы он снова отправился в тюрьму.
      А вот рязанская открытка:
      "Глубокоуважаемый!
      11-го числа вы отметите, видимо, на средства Би-би-си свой день рождения. А мы через 10 дней отметим на свои заработанные день рождения тов. Сталина.
      Давно необходимому решению Союза писателей - УРА!"5.
      Через Рязанское отделение СП пришло "Закрытое письмо писателю Солженицыну" с подписью: "Гонимый нацмен"6:
      1 Недоступ, Платонова Н., Терновская Л., Терновский Л., Габай Г. (Галина), 20.11.69.
      2 Бажанов Б., 29.11.69, Калинин.
      3 А. Солженицын был арестован 9 февраля 1945 года, т. е. за 3 месяца до Победы, а в лагерях оказался уже после окончания войны. (Это, между прочим, для уточнения. Но... не отсюда ли версия Томаша Ржезача?)
      4 Группа московских студентов, конец ноября 1969 года.
      5 Аноним, конец ноября.
      6 30.11.69.
      "Гражданин Солженицын!
      Я не читал вашего Открытого письма Союзу писателей СССР. Но я узнал, что вас исключили из этого Союза... Отлучение от упомянутого Союза - не отлучение от СССР...
      Но зачем вы продали свое перо нашим врагам? Неужели вас здесь так преследуют, житья не дают, со света сживают, живого в землю закапывают?! Мне живется гораздо хуже, чем вам, однако не намерен быть перебежчиком!.. " И дальше типично обывательское: "Вы имеете квартиру, сбережения, имя. Что же вам, черт возьми, еще нужно?!.. У меня фактически нет ни крова, ни заработка, ни здоровья!.. Я неоднократно "жаловался" вплоть до самых высших партийных и правительственных органов. И - что же? Они пересылают мои жалобы тем, кто меня преследует... А те мстят еще шибче!..
      Если бы я поведал свою жизнь тем, кому за рубежом вы адресуете свои письма и рукописи, - вот была бы сенсация!.. И заплатили бы мне, вероятно, не меньше, чем вам. А деньги мне нужны в гораздо несравненно большей степени, чем вам, Солженицын!..
      Но - кукиш-макиш! - Я не для того добровольцем пошел на фронт, чтобы продаться врагам!!
      Я улажу свои "дела" здесь, дома, в СССР!..
      Вернитесь к нам, Солженицын!
      Бросьте!..
      На кого меняете, русский, Советскую Россию?!
      ГОНИМЫЙ НАЦМЕН".
      Но вот - снова письмо с пониманием:
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Испытываю потребность сказать Вам, что Ваши запись заседания в Рязани и письмо в Союз писателей РСФСР являются такими же образцами героической публицистики (не только русской), как и названное Вами письмо Лидии Чуковской к Шолохову.
      Вы совершенно правы в своем сознании исторического значения того, что делаете.
      Если смогу быть вам чем-либо полезен, сочту за честь.
      Ваш А. Храбровицкий"1.
      1 Храбровицкий А., 15.11.69.
      Из Ленинграда несколько человек прислали копию своего протеста, направленного в "Правду", "Литературную газету", "Комсомольскую правду" и в секретариат СП СССР: "Недавно в "Литературной газете" было опубликовано извещение об исключении Солженицына из Союза писателей. Это побудило нас написать Вам письмо. Писателя Солженицына мы знаем по произведениям "Один день Ивана Денисовича" и ряду рассказов, публиковавшихся в различных журналах.
      По этим произведениям писатель производит впечатление не только честного человека, но и идейного борца, ненавидящего порабощение, в какой бы форме оно nit выражалось.
      Мы считаем, что исключение Солженицына не аргументировано должным образом!..
      Если антиобщественная деятельность Солженицына выражается в том, что его произведения публиковались за границей и не публиковались у нас по причине идеологической враждебности, то не мешало бы широкому кругу читателей, любящих его опубликованные произведения, убедиться в этом, убедиться путем опубликования произведений и открытой с ними полемики с обвиняющей стороны, равно как и с обвиняемой...
      Что же до обсуждения творчества Солженицына, то оно должно было происходить не в кулуарах СП, а на страницах газет и журналов (исключается не проворовавшийся завмаг, а человек, известный всей стране)... Мы внимательно прочли статью, опубликованную в "Литературной газете" СП. Как ни стараются убедить нас в том, что исключение Солженицына является закономерностью, для нас оно является полной неожиданностью.
      СП опубликовал только выдержки из письма. Так как они преданы гласности, то возникает закономерный вопрос: "Почему бы ни опубликовать его полностью". Ведь выступая от лица "целого и единого человечества", Солженицын бросает вызов людям, исключившим его из общественной жизни страны. Мы, как граждане СССР, тоже, естественно, относим себя к этому человечеству и желаем знать поэтому содержание всего письма. Только путем полемики может быть принято решение об исключении или оправдании писателя.
      В этом процессе должно быть главенствующим мнение всей общественности, а не группы людей, зачеркнувших всю деятельность писателя..." 1.
      1 Янгин Ф., Марина М., Мазур В., Делягин В., Малявина В.
      Копию своего протеста, направленного главному редактору "Литературной газеты" и в секретариат правления СП РСФСР, прислал Голубовский из Новосибирска:
      "...Факты, изложенные в сообщении, молено было бы истолковать как внутреннее дело писательской организации и, как говорится, принять к сведению. Однако авторы сообщения, не поставившие, к сожалению, своей подписи, выступают не только от имени добровольного объединения советских литераторов, но и, как они пишут, от имени "нашего народа" и "широкой литературной общественности".
      Я не знаю, принадлежу ли я к литературной общественности, но являюсь членом нашего общества и частицей народа. Поэтому я считаю своим долгом выразить несогласие с теми несправедливыми и, на мой взгляд, проникнутыми недоброжелательным духом упреками, которые содержатся в упомянутой статье.
      Я делаю это потому, что высоко ценю творчество Александра Исаевича Солженицына. Меня глубоко волнует его человеческая и писательская судьба. Не буду давать дилетантскую оценку литературных достоинств работ Солженицына. Об этом много писали профессиональные литераторы и критики, когда несколько лет назад повесть "Один день Ивана Денисовича" была выдвинута на соискание Ленинской премии.
      Я читал все опубликованные произведения Солженицына и некоторые из тех, о которых сообщала "Литературная газета" 26 июня 1968 г. По своим нравственным устремлениям они кажутся мне сродни высокому и благородному духу творчества Льва Толстого. Поэтому я решительно не могу согласиться с утверждениями авторов статьи, что произведения Солженицына "проникнуты антисоветскими тенденциями" и что он "стоит на чуждых нашему народу и его литературе традициях".
      Уж не считают ли авторы антисоветскими тенденциями то, что совесть писателя не может забыть и смириться с недавним произволом, и в произведениях его так обнаженно звучит боль за поруганное нравственное достоинство миллионов людей. Или, может быть, им кажутся антисоветскими столь характерные для творчества писателя призывы к добру и любви?1
      1 Этот абзац выделен Солженицыным коричневым карандашом (знак одобрения).
      В опубликованном в газете сообщении больше половины места уделено тому, как используют имя Солженицына и его творчество наши враги и недоброжелатели... Произведения Солженицына служат укреплению нравственных и идейных основ советского общества, а коварные враги наши, опасаясь этого, специально расточают комплименты произведениям писателя в надежде на то, что найдутся люди, которые мыслят по схеме: раз враг хвалит, значит, нам надо ругать, значит, по их представлениям, писатель "сомкнулся с теми, кто выступает против советского общест-венного строя". И такие люди, к сожалению, не только нашлись, но и выступают от имени народа.
      Я убежден, что у Советского Союза за рубежом друзей и доброжелателей гораздо больше, чем врагов. И вместо того, чтобы читать на страницах Вашей газеты об очередных трюках врагов, мне, как читателю и почитателю творчества Солженицына, было бы несравненно интересней узнать о том, что думают и говорят о писателе и его произведениях миллионы наших зарубежных друзей. Как оценивают, например, творчество Солженицына и факт исключения его из Союза писателей СССР литераторы социалистических стран, коммунисты и наши доброжелатели из Италии, Великобритании, Франции и других стран...1.
      Я со своей стороны уверен, что есть "Божий суд" и есть "Грозный судия". Это - История. История нашего народа и нашей литературы, которая действительно восстановит истину".
      С моей точки зрения, это письмо - великолепный ответ всем тем, кто склонен полагать, что Солженицын "продался врагам", "служит врагам" и т. д.
      К присланной нам в Рязань копии своего протеста Голубовский приложил коротенькое письмо Александру Исаевичу, которое заканчивалось так: "Искренне желаю Вам успехов в творчестве и доброго здоровья, ибо "пока еще можно дышать после дождя под яблоней - можно еще и пожить!" (Как известно, последние слова взяты из крохотного рассказа Солженицына "Дыхание").
      Одна ленинградская поэтесса прислала сборник своих стихов с надписью: "А. И. Солженицыну - мужественному современнику"2.
      1 Голубовский М. Д., 28.11.69, Новосибирск.
      2 Купман Е.
      Был при мне в Рязань интересный визит: строительный рабочий-крановщик Ф. Бухарев. Он приехал специально, только чтобы посмотреть на Александра Исаевича - "этого смелого человека, о котором говорит весь мир!" Разумеется, был очень разочарован, не застав его в Рязани. Наш мрачный подъезд неприятно поразил его. "Знаменитый человек живет в таких трущобах!" - воскликнул он. Уходя, сказал уверенно: "Будущее за ним!"
      В один из вечеров я - в Рязанской филармонии. Ко мне подошел один известный в Рязани крупный инженер, завсегдатай концертов, с которым я официально знакома не была: "Здравствуйте! Рад вас видеть".
      В один из дней моего пребывания в Рязани приехал туда на своей машине внук К. И. Чуковско-го. Как у нас и было условлено, он приехал, чтобы перевезти в "Сеславино" некоторые ставшие нам там необходимыми вещи. Уехала из Рязани специальная кафедра, за которой Александр Исаевич работал стоя, уехал двухэтажный воркутинский столик на колесиках, уехал маленький круглый столик, на котором мы имели обыкновение печатать на машинке.
      Приближается день рождения моего мужа. Мы договариваемся отметить его скромно, на квартире Вероники, в Москве, и не 11 декабря, а накануне.
      Уезжая из Рязани 10 декабря, я везу мужу вместе с пачкой писем с реакцией на его исключение из Союза поздравительное письмо от мамы. Приведу его как свидетельство того, как не только я, но и моя мама близко к сердцу принимала все, что касалось ее зятя, как разделяла его действия, как гордилась им:
      "Дорогой, родной Санюшечка, горячо обнимаю тебя и желаю прежде всего крепкого, прекрепкого здоровья - это то, в чем ты очень, очень нуждаешься. Что касается духовных сил, рождающих титаническое мужество и стойкость, на удивление и восхищение всего культурного мира - они у тебя неиссякаемые.
      Только досадно, что жалкие, презренные, проклятые шавки беспрестанно теребят тебя, мешают полностью отдаться своему вдохновенному труду. Судьба у тебя тяжелая, но ты прекрасен в своей борьбе. Страдаю за тебя. Горжусь тобою.
      Любящая тебя М. К.".
      Уехав из Рязани накануне дня рождения мужа, я одновременно уехала и от поздравительных телеграмм, которые повалили к нам 11 декабря и первой читательницей которых стала моя мама. Конечно, их было не столько, сколько год назад в день 50-летия Александра Исаевича. Тот день был настоящим его триумфом! Но и в 69-м году 11 декабря к нам в Рязани принесли 39 телеграмм и 3 письма и на следующий день - еще 23 телеграммы! Поздравления шли и в редакцию "Нового мира". Общее количество поздравлений, во всяком случае перевалило за сотню! Нашелся некто Петренко из Москвы, который поздравил самый журнал "Новый мир": "Поздравляю журнал с днем рождения его лучшего писателя-гражданина".
      О содержании поздравительных писем и телеграмм напишу позже, когда они нас достигнут.
      Скромно отметив день рождения мужа у Вероники, мы переезжаем в "Сеславино". Когда мы вышли из ворот Вероникиного дома на Чапаевском переулке, то стоявшая у ворот милицейская машина сразу же тронулась. Мы двинулись пешком налево, к метро "Сокол". Машина же не стала разворачиваться и поехала вправо. Однако нагнала нас у входа в метро. Случайность или нет?.. Но и когда ехали в электричке, мимо нас прошел какой-то гебист, тут же обернулся и внимательно посмотрел на моего мужа.
      В "Сеславине" я прежде всего интересуюсь тем, как Александр Исаевич расставил привезенную из Рязани мебель. Кафедру он устроил у второго своего окна. Над кафедрой, на которую свет падает слева, приколота карта Восточной Пруссии (позже ее сменит портрет генерала Самсонова). Именно за этой кафедрой Александр Исаевич наконец-то погрузился с головой в работу над романом. Все дни, начиная с 6 декабря, почти неотрывно писал. А тут поездка в Москву, привезенные мною письма, явная слежка несколько выбили его из колеи. И 11-го, в самый день рождения, ему не очень писалось. А потому и настроение было неважное. Но вечером оживился. В 20 часов Би-би-си дало передачу: "К исключению Солженицына из Союза писателей". Передачу эту связали с проходящим у нас пленумом творческих союзов, очень кстати процитировав из письма Солженицына: "Ваши часы отстали от века!". Еще было сказано, .что "реакция всемирного общественного мнения на исключе-ние Солженицына была немедленной и очень резкой. И не только среди тех, кто известен своим критическим отношением к Советскому Союзу. Критика раздалась с особой силой из рядов друзей СССР: Пэн-клуб обратился к Федину, Бертран Рассел - к Косыгину, высказался французский национальный комитет писателей во главе с Арагоном..." Впервые был зачитан полный текст солженицынского Открытого письма. В 23 часа снова повторили ту же передачу; а на следующий день сознались, что "этот очерк впервые вышел в эфир в день рождения Александра Исаевича". Эта передача явилась для моего мужа хорошим подарком.
      Прочтя впервые Открытое письмо в день рождения, Би-би-си читало его и на следующий день, причем несколько раз, в разное время, а также и 13 декабря.
      12 декабря в связи с годовщиной статьи Ленина "О национальной гордости великороссов" и имея в виду все тот же пленум творческих союзов, проходящий в Доме Союзов, Би-би-си сказало: "...что сказал бы Ленин, выйдя из своего стеклянного ящика, пройдя в Колонный зал Дома Союзов и послушав речи, осуждающие писателя земли русской А. Солженицына, - речи, которые обеляют все преступления, совершенные Сталиным".
      "Литературная газета" печатает 17 декабря выступление Сергея Михалкова. Михалков так высказывался о Солженицыне:
      "Готовятся к ленинскому юбилею и в белоэмигрантских литературных вертепах типа американ-ского "Нового журнала", западногерманского "Посева", парижской "Русской мысли". В частности, эта антисоветская русская газета, издаваемая на жалкие подачки своих иностранных благодетелей и являющаяся прибежищем для всякого рода "идеологических фарцовщиков" и "литературных власовцев", не случайно сегодня рядом с подлыми пасквилями, статьями и гнусной клеветой на великого Ленина, на нашу Советскую Россию и Октябрьскую социалистическую революцию публикует на видном месте портреты А. Кузнецова и А. Солженицына.
      Прискорбно, конечно, что этот в профессиональном смысле одаренный литератор не захотел понять своей жалкой роли "собственного корреспондента" многих зарубежных ведомств и организаций и сам поставил себя вне рядов Союза писателей СССР. Я применил по отношению к этому литератору слово "одаренный", но кто сказал, что в стане наших противников нет даже талантливых врагов социализма?"
      Все эти "за" и "против", хотя Александр Исаевич и полагал, что мало обращает на них внимания, не могли не отвлекать его от главного дела. Роман пишется не в том темпе, в каком хотелось бы.
      Чтобы дать мужу сосредоточиться на романе, я по многу часов провожу в большом доме. Там я не только играю на "Ямахе", еще просматриваю папки, извлекаю из них письма самого Александра Исаевича, которые буду, согласно его желанию, полностью перепечатывать, давая к ним небольшие комментарии.
      Скоро у меня прибавится и еще одно очень интересное занятие. Дело в том, что Николай Иванович и Елена Александровна Зубовы, отгадав мое намерение, откликнулись на мою просьбу прислать мне все письма Александра Исаевича, адресованные им. Еще в октябре я получила ответ от Николая Ивановича: "У нас целы все письма Сани и отчасти Ваши. Я отыскал их, на днях Вы их получите. Конечно, они будут Вам очень полезны... Я вижу, что правильно понял Ваше намерение написать "Около С..."1.
      Я очень рада их согласию. По этим письмам я смогу восстановить всю нашу жизнь в Рязани с 1957 и до 1962-го, то есть годы, предшествовавшие известности Александра Исаевича, годы, которые сам он называл "тихим житьем". И начну с того, что буду выборочно печатать отрывки из этих писем - так же, как я поступаю с письмами корреспондентов.
      И вот я получаю эти обещанные мне письма, получаю в полную свою собственность!
      "Милая Наташа - пишет мне Николай Иванович. - Очень рад, что эти письма давних лет Вам пригодились. Возвращать их не надо: мы перечли письма первых лет после его отъезда, вновь пережили ту большую близость, радость получения этих писем - пусть они хранятся у Вас. Как хорошо они написаны. Кажется, он сам встает, со своим стремительным темпом жизни - и в то же время с такими частыми и подробными письмами..."2.
      1 Зубов Н. - Решетовской Н., 13.10.69.
      2 Зубов Н. - Решетовской Н., 28.12.69.
      Николай Иванович советует мне прочесть воспоминания Т. П. Пассек "Корчевской кузины" Герцена, как раньше советовал прочесть воспоминания С. С. Корчевской - жены академика И. П. Павлова. В этой связи пишет: "Но и у Пассек, как и у С. В. Корчевской (Павловой), было громадное преимущество перед Вами: они обе писали об умерших, стало быть, без их критики. (...Не напроро-чили ли Вы, Николай Иванович?... Не умер, нет, но от критики, повседневной критики того, что я пишу о нем, все же ушел... - Н. Р.). Обе полны пиетета, но давность времени и вот это отсутст-вие критики со стороны объекта позволяли им свободно вводить мелкие, но живописные эпизоды, рисующие живого (и нелегкого в жизни), человека, а не икону.
      Но Вы, конечно, видели всю трудность своей задачи, и, коли взялись, значит, надеетесь преодолеть и эту трудность.
      Жаль, что мне не удастся прочесть это. Думаю, что поездки мои кончились..."
      Однажды Ростропович, неожиданно приехав и войдя в дом, услышал мою игру (я разучивала "Охоту" Листа). Сказал: "Да вы отлично играете!" Я сразу же закрыла рояль, помня наказ мужа не притрагиваться к роялю в присутствии Ростроповича и Вишневской, с коими у меня "дистанция огромного размера". Хотя если бы Мстислав Леопольдович застал меня за исполнением 6-го прелюда Шопена, я, пожалуй, и не прервала бы игры. Ибо за его исполнение меня недавно очень похвалила Ундина Михайловна, добавив при этом: "Можете его сыграть кому угодно, хоть и Ростроповичу!" (...Позже сыграю ему, но не прелюд, и тогда, когда жизнь моя переломится, когда мне уже нечего будет терять.)
      Я с большим удовольствием занимаюсь на "Ямахе". Но все же меня несказанно обрадовало, когда муж вдруг сказал мне как-то: "Если к весне нам построят отапливаемую веранду - привезем пианино или даже рояль!" В самом деле, ведь это не только мне, это и ему нужно. Разве не говорил он мне, что никогда ему так хорошо не пишется, как под мою музыку?..
      Этот разговор состоялся в присутствии Н. М. Аничковой - Мильевны, как мы ее за глаза называли. Некоторое время тому назад я устроила ее сторожем на дачу к Ростроповичу. Наталья Мильевна тут же подала реплику: "Вы бы уж лучше не мечтали!"
      И действительно: в тот же вечер (это было 14 декабря) нам привезли "Ди цайт" от 5 декабря, в которой вместе с превосходной статьей Габриэля Ляубе "Совесть Советского Союза" (о моем муже, разумеется) был напечатан отрывок из поэмы Солженицына "Прусские ночи". Но ведь .он тщательнейшим образом скрывал эту поэму, считал, что она опаснее всех остальных его вещей! Как же она могла просочиться туда, на Запад? И что же теперь делать?..
      К этому времени Александр Исаевич уже предпринял некоторые шаги к тому, чтобы иметь за границей своего адвоката, который бы защищал его писательские и другие права. И ему удалось добиться, чтобы было через некоторое время опубликовано его опровержение: он отказался от авторства напечатанного в "Ди цайт" отрывка.
      Между тем до нас дошли слухи, что Александр Трифонович смягчился к мужу и в разговорах с писателями вновь стал хвалить главы "Августа". Ю. Трифонов сказал: "Один день Ивана Денисовича" - лучшая вещь Солженицына!" Твардовский же на это якобы ответил: "Что ты понимаешь? У него все лучшее!"
      Твардовскому явно хотелось бы увидеться с Александром Исаевичем. Ищет предлог для встречи. Однажды к нему пришла Люша Чуковская. Принял Александр Трифонович внучку Корнея Ивановича очень хорошо, с сияющим лицом. Но как только выяснилось, что она пришла по поруче-нию Александра Исаевича за поздравительными письмами, пришедшими ему на "Новый мир", лицо Твардовского сделалось каменным. "За письмами он должен прийти сам!" - отчеканил он.
      К счастью, мама моя не ставила столь жестких условий и при первой же оказии переправила нам всю поздравительную корреспонденцию, пришедшую ко дню 11 декабря: и телеграммы, и письма. Да и копии продолжавшихся и в декабре протестов против исключения моего мужа из СП. Я читала все это запоем. Александр Исаевич - без торопливости. Впрочем, телеграммы прочел сразу. Вот - некоторые из них:
      "Поздравляю Вас с днем рождения. Ваше исключение из ССП - еще один позор для нашей страны. Ваш читатель и почитатель Ши-ханович".
      "Поздравляю днем рождения также официальным признанием огромного литературного общественного значения ваших книг признанием которое выражено сейчас единственным несомненным способом = Ковалев".
      "Глубокоуважаемый Александр Исаевич больно и радостно быть вашим современником и неверно будто нельзя телеграфировать на имя эпохи поздравляя с днем рождения вас я поздравляю ее = Владимир Лапин".
      "Дорогой Александр Исаевич! Поздравляю Вас с днем рождения. Желаю Вам лучших времен. С глубоким уважением Ирина Кристи".
      "Дорогой Александр Исаевич сердечно поздравляем началом вашего второго пятидесятилетия желаем нести людям добро правды еще пятьдесят с любовью и благодарностью = ваши Хохлушкины".
      "Поздравляем гордимся верим победите = А. Бабенышева, М. Мановцев".
      "Да будь и я негром преклонных годов и то без унынья и лени я русский бы выучил только за то, что им был написан круг первый". (Анонимно).
      "Дорогой Александр Исаевич тем не менее да здравствует оптимизм и работа для большой литературы = Е. Э. Казакевич".
      "День твоего рождения навсегда светлый день календаря русской словесности тчк доброго здоровья неизбывных душевных сил на долгие годы творческих всяких радостей желаем очень любя = Рая Лев Дети"1.
      "Сердечно поздравляем с днем рождения желаем здоровья и бодрости еще увидим небо в алмазах нежный привет Наташе обнимаем = Вера и Левчик"2.
      "Дорогой Александр Исаевич от всей души поздравляем Вас и Наталью Алексеевну со столь много для всех нас значащим днем вашего рождения = почитающая вас Тамара Иванова"3.
      "Ваш день рождения всегда праздник честных, людей и великой литературы поздравляю вас сердечно = Владимир Глоцер".
      1 Копелев Л., Орлова Р., их дочери.
      2 Осповайт Л. и Кутейщикова В.
      3 Иванова Т. В. (вдова писателя Всеволода Иванова).
      Большая часть приведенных телеграмм была прислана из Москвы, а вот две телеграммы от киевлян, на украинском языке:
      "Сто лет восклицательный знак = Корогодский".
      "Солженицын хай живе много лита хай мае многая лита во здравие во спасэнийе многая лита - Надия Свитлычна".
      Не обошлось и без юмора:
      "Дорогой Александр Исаевич поздравляю днем рождения сочувствую невосполнимой утрате привилегии общения высокогражданственными бывшими товарищами по перу желаю мобилизовать душевные силы перенести этот удар = Юлиус Телесин".
      "Неделю пью ваше благополучие = В. Гусаров".
      "Желаю доброго здоровья на много лет всякого благополучия тчк именинный пирог послан = Бухарина".
      Пирог и в самом деле был доставлен, только не помню через сколько времени и в каком состоянии добрался он до нас, ибо послан был в Рязань.
      Бывало, что авторы телеграмм себя не называли или придумывали себе клички, например: "Поздравляю именинами помню люблю = племянница". Телеграмма эта пришла из Ленинграда, где никаких племянниц ни у Александра Исаевича, ни у меня не было.
      Пришли телеграммы и от наших друзей Зубовых из Крыма, от Ильи Соломина из Одессы, от семьи Григоренко, от Галины Габай. Но среди всех остальных телеграмм мне хочется выделить телеграмму Лидии Чуковской и - особенно телеграмму от Юдиной:
      "Праздную день вашего рождения праздничный день литературы -Лидия Чуковская". (Предельный лаконизм, а все сказано!)
      "Всей душой с вами как всегда верю в торжество добра и силу терпения целую обоих = навечно ваш неизменный друг Мария Вениаминовна Юдина".
      (А это поздравление в комментариях не нуждается).
      Письма, как и телеграммы, шли и от незнакомых, и от малознакомых, и от друзей.
      Ростропович не перестает радоваться:
      "Я много делал добрых дел, и вот за это Бог послал мне такое счастье, что ты у меня живешь!"
      Недавно он привез из Финляндии огромный фургон, нагруженный дверьми, оконными рамами, витражами и прочим. "Наташа, несите все, что у вас есть!" - воззвал он ко мне: ему нужно было накормить шофера - финна.
      Запад не перестает откликаться на исключение Солженицына из СП. 18 декабря в газете "Тайме" опубликовано письмо, подписанное группой писателей в 31 человек. Среди них: Артур Миллер, Грэм Грин, председатель Пэн-клуба Пьер Эммануэль. Начиналось оно так:
      "Сэр! Обращение с писателями в Советском Союзе стало международным скандалом. Известие об исключении из СП СССР Солженицына вызвало у нас чувство тревоги и ужаса. Он - единственный из живущих писателей России, которого единодушно считают классиком. Заставить замолчать писателя калибра Солженицына само по себе есть преступление против цивилизации". А в заключение говорилось: "Если этот призыв не даст никаких результатов, то мы обратимся ко всем писателям и деятелям искусств всего мира с призывом начать международный культурный бойкот страны, которая поставила себя за рамки цивилизованного мира, - до тех пор, пока варварское обращение с писателями и художниками в СССР не будет прекращено. Другого выхода нет".
      Какая мощная поддержка со стороны Запада. С нею Солженицын тем более не пошатнется! Этого ли ожидали те, кто задумал его исключить?..
      19 декабря Би-би-си начало серию передач, посвященных роману "В круге первом", которую составил Владимир Чугунов и которая продолжается несколько месяцев. В первую передачу знакомили слушателей с героями "Круга": Рубиным, Сологдиным, Нержиным. Причем герои вводятся через их отношение к народу. Эти передачи, посвященные "Кругу", начались ровно через год после того, как закончились передачи "Ракового корпуса". Все это очень здорово, но отбивает творческое настроение: трудно отойти от действительности и перенестись в другие годы, совсем в другую обстановку. Однако 21 и 22 декабря Александр Исаевич все-таки немного писал. Он начал трудную главу, к которой давно подбирался.
      Жена Шостаковича принесла нам билеты на 14-ю симфонию. А буквально на следующее утро Александр Исаевич услышал, что Шостакович требует организации международного комитета в защиту Теодоракиса! Значит, его трогает то, что происходит в Греции, и оставляет равнодушным творящееся у нас? Александр Исаевич очень расстроен. Хочет с ним поговорить. Нельзя же бездумно подписывать все бумажки, которые ему предложат подписать!..
      Все же 23 декабря - мы в Большом зале консерватории на концерте оркестра Баршая. Первое отделение - Гайдн, который воспринимался как торжество невинности, доброты, света. Второе - Шостакович. В его музыке чудится порок, зло, мрак!
      Идя на концерт, мы спрашивали себя, будут ли узнавать Александра Исаевича знакомые? Ведь он стал одиозной личностью! Перед началом одна знакомая поздоровалась и, сказав что-то малозначительное, поспешила отойти. Знакомый студент остановился, познакомил Александра Исаевича со своей юной женой. Пока - будто выжидают.
      Слушаем Гайдна. В антракте с моим мужем заговорила сидящая сзади него дама, потом - сидящая впереди: счастливы видеть! Первая из них предложила ему свои услуги в переводе с итальянского!.. Потом Александра Исаевича обступила семья Литвиновых. Затем - совсем незнакомые: "Вы - Солженицын? Я знаю вас по портрету. Впрочем, не только по портрету, и по произведениям". Еще одна (драматически): "Разрешите пожать вашу мужественную руку!" (И мне - тоже пожимает).
      Когда шли к своим местам, то чувствовали на себе взгляды многих.
      После 2-го отделения, когда отзвучала симфония Шостаковича, к моему мужу подошла М. Сабинина - автор аннотации к 14-й симфонии Шостаковича - и попросила у него автограф на программке. За ней потянулись еще и еще...
      Тем временем мы постепенно двигались к боковому выходу из зала. В вестибюле оказался в углу столик. Александр Исаевич подошел к нему, чтобы легче было писать, и дал несколько десятков автографов.
      Я села в стороне на диване. Подошла какая-то пожилая женщина: "Желаю вам много мужества!" Следом подошел солидный мужчина и поцеловал мне руку, благодарил, представился: профессор консерватории Борисовский.
      Вернувшись после концерта в "Сеславино", мы еще успели послушать по Би-би-си вторую передачу по "Кругу первому".
      Исключили из Союза... Казалось, надо бы огорчаться. Но как раз тут и проявилось истинное отношение к Солженицыну его почитателей среди творческой интеллигенции у нас и на Западе. Всюду его поддерживают!
      Слух о том, что Солженицын был в консерватории, и о том, как реагировали на это его почитатели, очень быстро распространился по Москве. Кому ни позвоню, все сразу же заговаривали со мной об этом. Событие это найдет отражение даже в одном из новогодних поздравлений:
      "Всем сердцем хотелось бы верить, что Вы действительно прошлый вторник были с Натальей Алексеевной в консерватории. Пусть и у того прибудет сил и здоровья написать еще 114 симфоний, чтоб можно было утишить тревогу за Вас".
      На следующий же день после слушанья в консерватории 14-й симфонии Шостаковича Александр Исаевич пишет письмо ее автору:
      "...впечатление от музыки: очень доступна, местами воспринимается даже как "давно знакомая, с детства" (вероятно - признак удавшейся простоты). Места взрывов энергии, которые в других Ваших вещах мне трудно давались, здесь воспринимаются замечательно, очень сильны и разделяются зрителями.
      Но при моем пещерном уровне восприятия музыки я не посмел бы Вам всего этого и писать. Однако Ваша симфония ведется почти сплошь на СЛОВЕ, от этого она ЛИТЕРАТУРНА не менее, чем музыкальна. И вот об этой-то стороне я хочу Вам немного сказать.
      Говорят, минувшей осенью Вы публично выразили, что в задаче 14-й симфонии: напомнить, что все мы будем умирать и поэтому не безразлично, как мы жили и какие дела делали. Если это верно мне передали, если Вы такую задачу ставили себе, то должен сказать: во второй части она не выполнена СОВСЕМ.
      Стихи подобраны так, что выражают, констатируют разные случаи смерти и ТОЛЬКО. Много о том, что смерть пересекает любовь. Ничего о том, что к смерти нужна чистая или какая-нибудь вообще совесть.
      ...Тюремная тема взята крайне поверхностно (я говорю об Апполинере, музыка очень сильна!): ах, как тяжело и плохо попадать в тюрьму, ах, как хочется на волю!
      ...Это - первый день неопытного арестанта, еще ничего не понявшего, еще ни до чего не поднявшегося. В этом стихотворении нет ПРЕОДОЛЕНИЯ тюрьмы душою - пути, пройденного в наш век миллионами, и потому оно звучит как традиционный, не богатый содержанием мотив.
      Подобно этому, говоря шире, нет и в Вашей симфонии ПРЕОДОЛЕНИЯ темы смерти, преодоления смерти душою, нет поднятия к НЕБУ - прямому или переносному (душевному небу). И этого ощутимо НЕДОСТАЕТ Вашей симфонии по сравнению с реквиемами прошлого столетия. По сути, и Вы тоже говорите нам только: ах, как не хочется умирать! Ну, не хочется, конечно. Но этого в конце XX века МАЛО.
      ...Все неудачи подбора стихов приносят ущерб также и самой симфонии...
      А вот три последних стиха - прыжком выше восьми предыдущих, вот они выражают ВЫСОКИЕ мысли. Только они".
      Созвонившись с женой Шостаковича, Александр Исаевич посетил его вечером 25 декабря. Жена просила не травмировать Дмитрия Дмитриевича. Одним словом, настоящего разговора у них не было. Не было и письменного ответа на письмо. Причина была, по-видимому, во взаимном непонимании, в различном видении, в разномыслии, в разночувствовании.
      Идет последняя неделя 1969 года, кончаются 60-е годы нашего столетия. В связи с гастролями Большого театра в Париже Ростропович и Вишневская там. В этой же связи там и министр культуры Фурцева. Западные радиостанции говорят об интервью, которое Фурцева дала Французско-му информационному агентству: "Исключение Солженицына из СП - дело внутреннего характера, и Советский Союз не потерпит иностранного вмешательства. Солженицына много раз предупрежда-ли, но он продолжал нарушать устав СП. У Солженицына будет возможность печатать свои труды у себя на Родине. Все, что от него требуется, это писать хорошие романы. А клеветать на Советский Союз мы никому не позволим!"
      Таково наше официальное кредо!
      А в те же самые числа Би-би-си объявляет третью передачу по роману "В круге первом". При этом было сказано: "...роман Солженицына "В круге первом", получивший всемирную известность..."
      И что нам до всемирной известности?..
      Недавно состоялось партийное собрание Московского отделения прозы. В резолюции - пункт, осуждающий Солженицына. Поднялся Рудный: "Я - против. Мы ведь этот вопрос не обсуждали!" При голосовании из 90 голосов 22 было против. Конечно, Рудного уже куда-то вызывали...
      28 декабря мы услышали по "Свободе": "Накануне Нового года страну лихорадит, она стоит на распутье: кто победит: догматизм, вдохновляемый именем Сталина, или дух обновления, символом которого является Солженицын?.."Все же наша жизнь постепенно входит в свою привычную колею. Мужу, наконец-то, хорошо работается. Бывает, продолжает писать и после обеда. А перед обедом мы бегаем на лыжах.
      Дошла очередь и до новогодних поздравлений. Правда, Александр Исаевич грозится на поздравления вообще не отвечать и объяснять это так: до сих пор он слишком расточал время! Но сам кое-кому пишет поздравления. Например, Теушам:
      Дорогие Сусанна Лазаревна и Вениамин Львович!
      Поздравляю Вас с новым Десятилетием (по звучанию цифр все считают так, хотя правильней годик подождать). Ощущаю, что оно освещено зарей со своих первых же лет, если не месяцев. Желаю Вам здоровья, дожить до близкого (и трудного) восхода правды".
      Прочтя это письмо, Сусанна Лазаревна воскликнет: "Неисправимый оптимист!" Вспоминается, что и, прочтя его Открытое письмо, многие спрашивали: "Где он увидел рассвет?.."
      Сусанна Лазаревна тотчас же ответила Александру Исаевичу:
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Очень радостно получить Ваше поздравление... Буду считать его счастливым предзнаменованием на все предстоящее десятилетие.
      Поздравляю и Вас с наступающим Новым годом и желаю Вам увидеть "во плоти" то светлое, что видится Вашему духовному взору".
      Муж готовит новогодние письма, которые я повезу на днях в Рязань. В письме к моей маме есть фраза: "...считаю, что вся ноябрьская история только УКРЕПИЛА мое положение".
      А вот - из письма трем женщинам, у которых мы встречали в Рязани прошлый Новый год:
      "Сердечно вспоминали Вас 31 декабря вечером - как мы славно в прошлом году встречали этот в общем не такой худой 69-й год. Все бенгальские искры на протяжении года, пожалуй, оправдались.
      А теперь начинаются семидесятые, которые предчувствую, как светлые годы России, иначе не пророчествую больше никогда..."
      Вот с каким настроением провожал Александр Исаевич 1969 год и встречал 1970-й!
      В самый канун Нового года ему хорошо работалось. Закончил одну главу, начал другую.
      В 10 вечера собрались тесным кружком в большом доме, на третьем этаже, в так называемой "таверне". На этот раз не было бенгальских огней и ананаса со свечечкой внутри, зато была маленькая елочка и две огромные свечи. Слушали по "Грундику" три записанные нами передачи "Круга первого". А Мильевна (что была сторожихой у Ростроповича) придумала каламбур:
      Слава и иже
      Пируют в Париже
      Мы же,
      Поднявшись в трактир
      На свой микропир,
      Пьем Славину славу,
      Пьем Санину славу
      И готовы в поход
      В новый год!
      В 12 часов ночи мой муж предложил тост за наступающие 70-е годы: "Я верю, что с 70-ми годами связан светлый день России даже с ближайшими годами.- И добавил: - Если этого не случится - больше я ничего не буду предсказывать!"
      Глава X
      НОВОЕ СТАТУС-КВО
      В первый день наступившего 1970 года занимаюсь сборами. Решено, что какую-то часть января я проведу в Рязани. Моя поездка туда приурочена к школьным каникулам, чтобы я могла взять с собой в Рязань нашу с мужем любимицу Лилечку - младшую Вероникину дочку. Лильке обещано, что когда вырастет - станет помощницей своему дяде Сане. И я собираюсь уже начать ее по-серьезному к этому готовить.
      Вечером я затеяла глаженку, а Александр Исаевич, тоже в "моей" комнате, печатает поздрави-тельное ответное письмо в "Новый мир", которое я повезу и брошу в Рязани, чтобы оно ушло с рязанским штампом: составляет, как обычно, длинный список дел для меня, пишет письма маме и Лильке.
      Маме:
      "Дорогая Мария Константиновна!
      ... шлем Вам сразу два веселых создания - Наташку и Лильку. К Натуське последнее время вернулась ее веселость и легкость... Она охотно и с большим вкусом хозяйничает, балует меня изысканными блюдами, много играет и только жалуется, что ей не хватает времени для "интеллектуальной жизни"... Мы здесь устроились уже основательно, особенно - после декабрьского авторейса, теперь почти все есть. И очень мило выглядит Ваш заполярный столик, здесь ему место.
      Хочется, чтобы Вы отказались от унылых мыслей... Расставанье с нами Вам не грозит, только разлуки...
      ...Считаю, что вся ноябрьская история только УКРЕПИЛА мое положение".
      Лиле:
      "Дорогая Лилечка!
      Поздравляю тебя с Новым годом!
      Желаю тебе славно провести каникулы в Рязани! Но так как сплошной отдых очень утомителен, то не упусти из виду следующие занятия:
      1) Овладеть искусством вести дневник. (Когда овладеешь и утвердишься в этом намерении - получишь от меня в подарок хорошую тетрадку.)
      2) Попробовать поучиться печатать на машинке (если не заболят кончики пальцев).
      3) Учиться фото-печататъ.
      4) Помочь тете Наташе разбирать наши книжные завалы. И обязательно каждый день гуляй на свежем воздухе. Целую тебя.
      Дядя Саня".
      В Рязань я должна ехать на следующий день вечером, нашим электропоездом "Березка". А утром, несмотря на то, что пошел снег, мне нужно закончить фотопленку, что заправлена в аппарат, чтобы в Рязани ее проявить и сделать с нее отпечатки. К тому же очень хочется снять своего мужа в новой английской (подарок Стива) спортивной куртке.
      Скоро все дела закончены. Муж провожает меня на станцию, сажает в электричку. Расстаемся недели на две-три...
      На перроне Казанского вокзала - суета. Из-за непрекращающегося снегопада поезда выбились из расписания. Но именно благодаря этому Вероника с Лилькой не опоздали к рязанскому поезду. Они вбежали бездыханными на перрон как раз в ту минуту, когда наш поезд должен был отойти, но он, к счастью, еще не был подан.
      Всю дорогу разговаривала с Лилькой, как со взрослой (ей было тогда 10 лет). Она сразу же потребовала у меня дяди Санино письмо. Прочтя, сказала:
      - Полностью согласна с расписанием.
      А на следующий же вечер, 3 января, она писала дяде Сане:
      "Дорогой дядя Саня!
      Я уже в Рязане1. Получила от Вас письмо. Совершенно согласна с расписанием каникул. Сегодня уже научилась приготовлять проявитель и фиксаж:. Гуляла... по Рязани. Ходила в Кремль, видела школу, где Вы работали. Рязань очень красивый город! Остальное у меня еще впереди.
      Целую крепко.
      Лиля.
      1 Орфографические ошибки оставляю. - Н. Р.
      P. S. Сегодня разбирала новогоднюю почту. Учусь быть секретарем.
      P. S. Вечером "взломали" гараж. "Денис" в порядке. В гараже взяли Ваши старые лыжи для тети Наташи. В 19.00 пойдем в скверик кататься".
      В тот же день и я писала мужу:
      "Мы весь день в делах, и времени не хватает, как всегда у меня теперь.
      С трудом, но в гараж попала. (Дальше - об осложнениях с зарядкой аккумулятора. - Н. Р.). Завтра займусь этим более настойчиво. А пока тороплюсь с почтой, чтоб наполнить ею валенки... Если будет настроение почитывай...
      С "Новым миром" я немножко паникую, потому что в поздравлении нет Кондратовича, но зато есть те, кого ты не назвал. Вероятно, пошлю твое, как оно есть, добавив многоточие. Или уберу Ал. Ив-ча? Утро вечера мудренее. Завтра решу. Есть отдельно от Лакшина.
      Лилька подает надежды в качестве секретаря".
      При разборке новогодней почты Лиля получала от меня задания: подчеркивать фамилию, город, адрес, корреспондента, ставить на письме подсказанный ей мною номер папки, куда в свое время ляжет данное письмо. Отбираем особенно интересные поздравления, чтобы отправить их Александру Исаевичу с ближайшей же оказией.
      Из новогодних поздравлений в первую очередь были отложены для отсылки две телеграммы:
      "Толстому двадцатого столетия восхищаемся вами поздравляем наступающим Новым годом желаем больших творческих успехов = крановщик Виктор".
      "Дорогой капитан, слышал вашей беде. Этой связи вспоминаю ночь 26-27 января 45, имение Дитрихсдорф Восточной Пруссии, атаку на прорыв танковой дивизии СС "Мертвая голова", ваше мужество, благодаря которому осталась живой непобежденной наша батарея, верю всегда Ваше мужество, поздравляю Новым, годом. Наилучшие пожелания здоровья Вам, Наташе. Обнимаю. = Кончиц1".
      1 Кончиц А А - бывший сержант батареи капитана Солженицына, переписчик его литературных произведений, написанных на фронте (Знаки препинания поставлены мной - H.P.)
      На этот раз новогодних поздравлений, пришедших к нам домой в Рязани, больше, чем когда бы то ни было... Многие идут через Рязанское отделение писателей, ибо на конверте написано только: "Рязань писателю Солженицыну", а есть и так: "Рязань советскому писателю Солженицыну".
      Наряду с поздравлениями есть и присланные к Новому году посылки и даже... деньги. На Главпочтамт пошли вместе с Лилечкой. Отправив ответное новогоднее поздравление от Александра Исаевича "Новому миру", одновременно получили с ней ценную бандероль с конфетами из Тарту и посылку с медом, налитым в две бутылки из-под шампанского. И все это от незнакомых людей, по-своему реагирующих на исключение Солженицына из Союза писателей, без указания точного адреса, просто: "Рязань, писателю А. И. Солженицыну" и "Рязань. Отделение СП. А. И. Солженицыну".
      Что же касается денег, то тут я приняла решение сразу же отправить их обратно. Но на почте выяснилось, что пришедший перевод на 100 рублей... от Твардовского. Он сделал это "по просьбе учительницы-пенсионерки Мысаковой Т. Г. из Тирасполя". Та лежит в больнице в тяжелом состоянии с безнадежным заболеванием. Вот и отсылай назад?! Придется согласовывать с Александром Исаевичем!
      Лиленок пробыла у нас в Рязани 10 дней, и все эти дни ее каникул были у нас с ней настоящим фейерверком, хотя большей частью мы с ней... трудились.
      Чему только я ее ни научила! Она у меня печатала на машинке всеми пальчиками, по всем правилам соблюдая основную позицию: для левой руки "фыва", для правой - "олдж". Ее огорчение в связи с тем, что забывала порой делать промежутки между словами, рассеялось, когда на сцене появился "хвостатик" (так мы называли карандаш, который одним своим концом стирал, а на другом имел кисточку).
      По линии секретарства еще помогала составлять мне списки корреспондентов по папкам: разрезала на узкие полоски список из папки, где число писем уже достигло сотни. (Полоски с отдельными фамилиями я раскладывала потом строго по алфавиту и печатала уже алфавитный список для "закончившейся" папки с указанием номеров писем для каждого корреспондента. После этого заводилась новая папка под тем же номером, но к нему добавлялась соответствующая буква греческого алфавита).
      На рояле Лиля играла немного и не очень охотно. Чтоб втянуть ее в занятие музыкой, я садилась за пианино (у нас ведь было два инструмента) и начинала играть ее вещи вместе с ней или показывала, как надо играть то или иное место и как оно звучит у нее.
      Лилечка и в самом деле, как советовал ей ее дядя Саня, начала писать дневник. Даже не столько дневник, сколько свои "мемуары", и в них больше всего то, что касалось опять-таки дяди Сани. Вдохновение находило на Лильку почему-то больше всего тогда, когда она, стоя на коленях на коврике, писала, положив тетрадку на тахту.
      Я при этом всегда находилась в другой комнате и занималась своим делом, отрываясь лишь тогда, когда Лиля обращалась ко мне с вопросом. Делала в этом случае ей небольшие подсказки, стараясь никак не подменять ее при этом...
      Еще Лилька бегала со мной в гараж, где я заряжала аккумулятор, и даже "путешествовала на юг", умудрившись сдвинуть с места "Денис", забравшись в него и сняв с ручного тормоза...
      Но больше всего пристрастилась Лилечка к фотоделу с печатаньем снимков, с электроглянцеванием, с распрямлением и обрезанием карточек специальным резаком. Даже сделала одно открытие, предложив пользоваться при экспозиции вместо секундомера метрономом! Много сделанных нами с ней фотографий досталось и ей - уехала с богатыми "трофеями"...
      При всем том много было ажиотажа, веселья, смеха (больше всего из-за моей рассеянности: теряла ключи, засвечивала фотобумагу...)!
      Не был забыт и свежий воздух: бегали на лыжах.
      Провожая Лилечку, которая стала уже говорить обо мне: "Тетя Наташа моя вторая мама", - послала с ней письмо Веронике, поблагодарив ее за подаренный мне ею "кусочек материнского счастья".
      И муж мой с удовлетворением отзовется на то, что было для меня настоящим событием: "Очень тепло было прочесть письмо твое, мамино и Лилькино, порадоваться маминой и Лилькиной радостями. Для Лильки эта поездка могла составить целую эпоху..."1.
      Среди новогодних пожеланий были разные. Хочется привести некоторые из них:
      "Днем рождения Новым годом здоровья книг справедливости = Николай Паврос"2.
      "Дорогой Александр Исаевич, желаю Вам счастья и покоя в Новом году, возможности писать и печататься. (...) Обидно за Вас, обидно узнавать о Вас от иностранного радио, но вина в этом тех, кто винит Вас за это"3.
      "Глубокоуважаемый Александр Исаевич! Желаю Вашему моральному присутствию несокрушимого здоровья и лучшего Нового года. Поклон Вашей супруге"4.
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 11.01.70.
      2 Паврос Н., Ленинград.
      3 Мединец Ю., Киев.
      4 Бабицкий В. И., Коми АССР.
      "Глубокоуважаемый Александр Исаевич! Разрешите поздравить Вас с Новым наступающим годом и пожелать крепкого здоровья и долгих лет. Талантом и бодростью духа бог Вас не обидел. А легкой судьбы Вы и не ищете, так что не стану желать...
      С великим почтением член ССП (поэт)"1.
      "Пусть сохранит Вас все. И пусть исполнятся многие Ваши желания". Подпись на этом письме была двумя латинскими буквами. На конверте, в который было вложено это письмо, стоит почтовый штемпель города Таллинна. Адрес дан весьма лаконично: "г. Рязань Солженицын Александр". На конверте Александр Исаевич сделал заметку: "Сохранить конверт (измененный почерк)"2.
      "...Сердцем моим желаю Вам физического здоровья и нравственных сил в Вашем противостоянии тьме"3.
      "...От души желаем вам хорошего здоровья и счастья, так как твердо верим, что и все-таки... все-таки впереди огни, как бы темна ни была ночь"4.
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Искренне поздравляю Вас с Новым годом. Желаю Вам и Вашей семье Здоровья, Счастья, Душевного спокойствия. Не огорчайтесь происшедшим. Ваше имя уже твердо вошло в русскую литературу. Ваши открытые письма широко известны...
      Гражданственность нашей литературы - общеизвестна. Мне кажется, Вы идете по этому же пути. Успехов Вам!"5.
      "Глубокоуважаемый Александр Исаевич!
      Примите пожелания доброго здоровья в Новом году, счастливого и спокойного творчества.
      В нашем поколении русский язык не имеет лучшего мастера, чем А. И. Солженицын"6.
      "Дорогой Александр Исаевич!
      Четвертый день пьем за здоровье великого писателя России. Желаем Вам бодрости и успехов. Не сомневаемся, что и в дальнейшем талант Ваш, характер и самобытность сослужат большую пользу советскому народу. Одновременно примите наши новогодние поздравления"7.
      1 Баумвола В.
      2 Подпись двумя латинскими буквами.
      3 Герцев М.
      4 Макаровы А. и П., 30.12.69.
      5 Абдуллаев Вахоб, Душанбе.
      6 Райский А, 01.01.70.
      7 Группа студентов, Новосибирск.
      На следующий день после отъезда Лилечки мне привезли письмо от мужа:
      "Воскресный вечер. Сижу слушаю аджемовские записи1 и пишу тебе.
      Валенки и другие вещи и новости поступили ко мне через соседа-автомобилиста.
      Строительство пока замерло... Были неприятности с отоплением, но наладилось. Один раз ездил на лыжах...
      Продуктами ты меня обеспечила исключительно хорошо: супы кончил только вчера, а мяса еще дней на 6-7. Тушеное мясо - изумительно нежное, сочное.
      Прочел письма "первоочередные", но почти мог бы и не читать. А "вторые" - не разворачивал...
      У меня наконец создалось ощущение непрерывности. Бывают очень хорошие дни и удачи, хотя и не всегда. Иногда хоть головой об стену колотись. Вчера и сегодня писал главу, и неудачную. Давай, подержись январек в Рязани? Чтоб я мог ощутить реальный сдвиг в работе"2.
      1 По воскресеньям часто по радио передавались музыкальные вечера, которые проводил профессор К X. Аджемов.
      2 Солженицын А - Решетовской Н., 11.01.70.
      Так-то оно так. Чтоб создалась непрерывность - нужно творческое одиночество. А все же я испытала боль, прочтя эти строки. Вот я свободна от института, а не всегда могу быть с мужем. Казалось бы, я так неназойлива... После завтрака иду в большой дом к роялю или к пишущей машинке, оставляя мужа одного в нашем флигельке. Даже обед стараюсь готовить в те дни, когда дела зовут его в Москву, чтоб не мешать ему...
      Ладно, не буду огорчаться! У меня здесь, кроме долга перед старушками, желания порадовать их, особенно маму, всегда без нас тоскующую, есть и важные дела. Я занимаюсь фотопленками, что-то еще допечатываю. Играю на рояле. Разбираю и сортирую старые письма ко мне мужа. Занимаюсь корреспонденцией. Просматриваю принесенную мне старую "Ниву", где отражено начало первой мировой войны (придется везти ее в "Сеславино"). На будущее решаю придумать себе интересные и приятные поездки, предоставив мужу возможность творить в одиночестве.
      Однажды Александр Исаевич позвонил мне из Москвы. Спросила, как же мне быть с денежными переводами.
      - Получай, потом будем разбираться! - распорядился он.
      Дело в том, что, кроме тех 100 рублей от учительницы-пенсионерки из Тирасполя, пришло 15 рублей от некоего Наумова из Ленинграда, а то так даже... 5 рублей?! Ну и ну... Вот дожили! Люди думают, что мы сидим без гроша! Ведь все почти привыкли тратить все, что получают. Я только теперь, когда оказалось возможным уйти мне с работы, не дожидаясь пенсии, оценила, что муж всегда сдерживал меня в тратах. Вот и оказались у нас сбережения! Что же касается того перевода на 100 рублей (я их получила), то муж мой написал ответ по этому поводу Твардовскому. Ответ этот был привезен мне в Рязань, чтобы я отсюда его отправила и чтоб было ясно, что написан он в Рязани. В общем, с нашей сверхконспирацией мы выглядим как большие дети. Александр Исаевич писал:
      "Дорогой Александр Трифонович!
      Неловко, больно и трогательно. Что мне делать с этими деньгами? Отдать - обидеть, брать - бессовестно. Напишу ей сам, как соображу. - И в том же письме: - Получили ли мой ответ на новогоднее поздравление новомирцы?
      Еще раз прошу Вас: примите СТРОЖАЙШИЕ меры, чтобы "Август четырнадцатого" никто не читал. А то разговоры уже пошли. Для утечки надо 15 мин, ее не уследишь. Пишу дальше. Те главы еще буду все доделывать..."1.
      О житье-бытье своего мужа узнаю еще и от Мильевны - сторожихи ростроповичской дачи. Мильевна написала мне вдруг в мою "ссылку".
      "Привет, привет!
      Все у нас хорошо и тихо. Все здоровы и бодры... Лопата действует.
      Прошел снег, и дорожки еще более углубились трудами... А. И...
      Два раза виделись после лыж - краснощекий, синеокий, веселый... "2
      1 Солженицын А. - Твардовскому А., отправлено 14.01.70.
      2 Аничкова Н. М. - Решетовской Н., 13.01.70.
      Пока была в Рязани, нет-нет, да и слышала о своем муже и по западному радио. Так, 6 января Би-би-си дало комментарии Мориса Лейти "в связи с новыми советскими доводами, оправдывающими то, как советские органы власти поступают с писателями, которые не соглашаются с идеологической линией". Упоминались Фурцева, Михалков...
      13 января услышала по "Голосу Америки", что в Норвегии начались съемки фильма по "Одному дню Ивана Денисовича". Участвуют Норвегия, Англия, США.
      15 января Би-би-си дало передачу "О лучшей книге 69-го года". Было сказано: Грэм Грин избрал книгой года роман "В круге первом" А. Солженицына. К мнению Грина присоединился писатель Майкл Фрейн. В газете "Обсервер" Грин пишет, что, по его мнению, "Круг" - произведение "еще более значительное, чем "Доктор Живаго" Пастернака". Майкл Фрейн в той же газете написал, что воспринял "выход в свет этого романа Солженицына как торжество человеческого духа".
      Моя приятельница и бывшая сотрудница Ираида Гавриловна Дружинина ездила недавно в Спасск на Оке (у нее там - свой дом). Рассказала сценку. На крылечке сидят простые люди: бухгалтер, фельдшер. И о чем они разговаривают? О "Круге"... Знают его героев!.. Ведь Би-би-си продолжает читать роман...
      Весь "январек" я все же в Рязани не продержалась. Пробыв дома 20 дней, 22 января уехала в Москву, где решила пожить несколько дней. Но тут как раз Веронике позвонил Александр Исаевич. Узнав, что я в Москве, согласился, чтоб я приехала в "Сеславино": все равно из-за повысившегося кровяного давления он работает не в полную силу...
      Выяснилось, что Лилечка у нас в Рязани хорошо поправилась. Так как это было уже не моей заслугой, а маминой, я тут же написала:
      "Лилек поправилась у нас, оказывается, на 3 кг. Скучает по Рязани, хочет еще к нам приехать. Говорит мне: "Тетя Наташа, мне здесь скучно!"1.
      1 Решетовская Н. - Решетовской М. К., 23.01.70.
      Подумываю взять Лильку в Рязань еще и на весенние каникулы...
      Встретилась с мужем у электрички, и вместе поехали к себе. Он все же не преминул мне сказать, что я не могу жить в Рязани, потому что у меня нет "внутренней наполненности". А я пересказала ему услышанную в Москве очередную легенду о нем: сидит в милиции, так как в отсутствие Ростроповича поселился у него на даче.
      Первые дни после моего приезда Александр Исаевич работает еще не в полную силу. Давление доктора сбили, но общая слабость. Постепенно крепнет. Начинаем ходить на лыжах. И здесь, как в свое время в Солотче, муж изучил все лыжни, полянки, набрел на "птичий лес", где на деревьях подвешены кормушки с хлебом.
      Этот лес сказочно хорош! Заснеженные лапы елей обнимают прижавшиеся к ним березки. Бегаем вдоль оврага, на дне которого застыла речка. Добрались как-то до барвихинского санатория. Сколько лет прошло с тех пор, как молодой офицер Солженицын приезжал сюда во время войны на встречу с друзьями: Лидой и Кириллом... Тогда здесь помещался госпиталь. Лидии отец был главным врачом, а Кирилл работал у него хирургом. То была весна 1944 года. Почти 26 лет прошло с тех пор! Все, все изменилось. И друзья - не те...
      Постепенно самочувствие Александра Исаевича улучшилось, работать стал хорошо. Иногда - просто запойно. Однажды после короткой поездки в Москву, связанной в первую очередь с музыкальными уроками у Ундины Михайловны, я вернулась домой к пяти часам. Без четверти шесть мы уже, как обычно, обедали. Разумеется, под Би-би-си. После обеда муж сразу же ушел к себе продолжать писать дальше. Мне удалось узнать от него только, что накануне он лег в девять вечера, хорошо выспался и сегодня превосходно работает; что было - 30°, но он все же ходил на лыжах, даже купил хлеба и чая. Где? Пока выяснить не удалось! Мне же рассказать ни о чем пока не пришлось. Вероятно, если бы кто-нибудь из близких умер или началась война, у меня бы не было возможности сказать об этом. Куда уж там рассказывать, что я была в тот день у Кобозева и что Николай Иванович мне строго сказал: "Передайте Александру Исаевичу: писатель должен оставаться человеком!"
      В тот вечер муж предполагал работать до восьми вечера, когда по Би-би-си начнется чтение "Круга". Будем слушать о дворнике Спиридоне. Однако в семь часов неожиданно вышел из кабинета и предложил выпить чая. Немножко спустился на землю, даже выслушал все, чем я хотела поделить-ся. Сказал, что ему сегодня (это было 30 января) не просто хорошо писалось, идеи сыпались так, что он еле успевал их записывать. Александр Исаевич вспомнил: мамина сестра была в первую мировую войну сестрой милосердия. Как и почему это случилось? Я говорю ему то, что знаю. С одной стороны - волна охватившего многих патриотизма (ведь и моя мама пошла было в сестры), с другой - неудачный роман, личная драма. Он просит подробно расспросить об этом маму. Хорошо, дам ей задание написать все, что известно.
      И Александр Исаевич использует этот материал. В "Августе" появится Таня, которая пошла в сестры милосердия после измены возлюбленного, чтобы, видя страдания других, заглушить собственные. И ему это было легко понять. И даже то, что собственная боль полностью не уходила. Со временем читатели прочтут: "И даже видя и облегчая страдания раненых вокруг, она собственную душевную боль ни разу не поставила меньше их ран: их все страдания были от стихии, на которую нельзя обижаться, ее - от несправедливости, от подлости, от измены"1.
      1 Солженицын А. Август четырнадцатого. Гл. 55.
      Из-за сильных морозов начались сложности с отоплением. В ночь с 30 на 31 января Александр Исаевич проснулся, потому что стало холодно голове. Попробовал батареи. Холодные! Оделся и пошел в котельную. Газ почему-то не горел. Пытался зажечь - тухнет! Пришлось будить Мильевну и вызывать по телефону дежурного газовщика. Тот пришел и все наладил. Но это еще может сказаться. Ведь на дворе - 26°! Наружные батареи могли замерзнуть и дать трещину.
      И действительно, через день к нам пришла страшно перепуганная Мильевна: из одной батареи ключом бьет горячая вода! Александр Исаевич побежал в котельную. Гаечные ключи не подходят. Полностью перекрыть водопровод не удалось. Вода из отопительных труб вышла. Пришлось потушить газ. Снова - телефонные звонки. Газовщики. Мастер из Москвы.
      Пришлось лопнувшую батарею отключить. После этого все удалось наладить, и мы остались жить в тепле и уюте.
      Что касается западных радиопередач, то дело не ограничивалось систематическим чтением по Би-би-си "Круга первого".
      27 января Би-би-си дало остроумнейшую передачу: "Тот самый журнал". В числе других заголовков того, что было напечатано в журнале, был и такой: "Солженицын: хождение по мукам или советский писатель в круге первом". По тому же Би-би-си во время одной из религиозных передач пастор, даже не называя фамилии автора, сослался на "Раковый корпус" и рассказал о макаке-резусе, которой злой человек насыпал песок в глаза просто так. Этот пример был приведен для иллюстрации положения, что самое главное в человеке - совесть, понятие о добре...
      3 февраля "Голос Америки", рассказав о съемках фильма по "Одному дню Ивана Денисовича", сообщил сенсационную весть: английские и норвежские писатели предлагают выдвинуть Солженицына на Нобелевскую премию!
      5 февраля, будучи в Москве, я виделась с Анной Самойловной Берзер. Она сказала мне, что в редакции "Нового мира" все очень плохо. И больше всего из-за того, что в "Посеве" оказалась напечатанной поэма "По праву памяти" Твардовского, напечатанью которой в "Новом мире" воспротивилась цензура.
      На следующий день Александр Исаевич - в Москве. Подтвердилось: ситуация весьма печаль-ная, "Новый мир" накануне конца. Все должно решиться на ближайшем пленуме секретариата СП.
      Следующий раз Александр Исаевич поехал в Москву 10 февраля. Он был в "Новом мире", говорил с Александром Трифоновичем. Секретариат СП постановил: вывести из состава редакции "Нового мира" четверых: В. Лакшина, А. Кондратовича, И. Виноградова и И. Саца. Их заменят другие.
      Не помогло и то, что 4 февраля Твардовский передал в "Литературную газету" свой протест в связи с напечатанием его поэмы "Посевом".
      "На днях мне стало известно, что моя еще не опубликованная поэма "По праву памяти" абсолютно неизвестными мне путями и, разумеется, помимо моей воли, проникла за рубеж и напечатана в ряде западноевропейских изданий ("Экспрессе", "Зюддойче цайтунг", "Фигаро литерари" и эмигрантском журнальчике "Посев") в неполном или искаженном виде.
      Наглость этой акции, имеющей целью опорочить мое произведение, равна беспардонной лживости, с какой поэма снабжена провокационным заглавием "Над прахом Сталина" и широковещательным уведомлением о том, что она будто бы "запрещена в Советском Союзе".
      Мера унижения главного редактора "Нового мира", через голову которого менялся состав редак-ции, была перейдена. 11 февраля Александр Трифонович подал в отставку. (Во всей этой истории немалую роль сыграло, конечно, также и то, что именно Твардовский "открыл" Солженицына, что он его защищал, что он его выдвигал, что он за него боролся!..)
      А 7 февраля после длительной заграничной поездки вернулся в "Сеславино" другой покровитель Солженицына - Ростропович. Снова возгласы, как он любит моего мужа. А со мной в тот день Мстислав Леопольдович выпил на брудершафт:
      - Наташа, ведь это на всю жизнь!..
      Это означало, что мы на всю жизнь теперь связаны, что его дом всегда останется и нашим с Александром Исаевичем домом...
      Ростропович рассказал, что в какой-то парижской лавке он обнаружил старинные фонари, под которыми ходили Пушкин и Достоевский!.. Он заказал несколько таких фонарей. Скоро прибудут сюда багажом. И тогда под такими же фонарями, под которыми ходили Пушкин и Достоевский, будет гулять Солженицын!
      Александр Исаевич не мог отрезвить своего восторженного друга и поклонника, но остался недоволен. Фонари! Это уже чересчур! Он предпочитал гулять под звездным небом!..
      У нас с мужем появилось одно интересное общее занятие. Он жалеет, что не привлек меня к нему раньше. Это - отбор и переписывание из многочисленных блокнотиков пословиц, начинаю-щихся на одну и ту же букву. Он сам дошел уже до буквы "И". 5 февраля мы занялись вместе пословицами на эту букву. Ушло у нас на это два с половиной часа. Оказалось, что при занятиях вдвоем экономится время и голова, потому что ему приходилось все пословицы на данную букву держать в голове по нескольку дней.
      В связи с этим занятием у меня родилась счастливая мысль: привлечь Лильку к печатанию пословиц. Тогда ее работа, ее печатанье на машинке уже станет приносить дяде Сане настоящую пользу, станет осмысленным! Муж мой эту мою идею одобрил, ибо его не оставляет мечта иметь чашу с напечатанными на отдельных твердых полосках бумаги пословицами, чтобы можно было их перебирать, вынимая вслепую, почитывать...
      Придавая всегда очень большое значение языку, Александр Исаевич сказал мне как-то в те дни:
      - Жена писателя Солженицына не должна употреблять неверных выражений! (Речь шла об очень распространенном значении слова "довлеть")
      9 февраля исполнилось 25 лет со дня ареста моего мужа. Слушая радио, поймали передачу из Франции: "О преследованиях Солженицына". Было сказано, что это - ущерб не только советской литературе, но и мировой!..
      Не только Запад, но и отдельные представители нашей общественности не успокаиваются. В январе-феврале в Рязани у мамы было множество посетителей. То это был не назвавший себя высокий молодой, приехавший из Москвы специально, чтоб увидеть Александра Исаевича. То некто Е. А. Троицкая из Ленинграда. То рязанский поэт Роман Юдицкий, 30-ти лет. "Можно ли жалеть Александра Исаевича? - говорил он маме. - Нет, жалок не он, а мы. И я думаю, что он нас жалеет". То некто Беспалов из Москвы: он хочет прочесть ненапечатанные произведения Солженицына. То М. Бакст из Ленинграда. То какой-то Володя из Подмосковья. Мама у него спросила: "Кто вы?" Ответил: "Читатель". Через две недели он приехал снова: хотел показать Александру Исаевичу свой рассказ. Он не может поверить, что Александра Исаевича могут не интересовать посетители. Ему кажется, что наша рязанская квартира не есть истинная квартира Солженицына, что все это только инсценировка! (Он был не так уж не прав!..)
      Продолжают приходить сочувственные письма, связанные с исключением Александра Исаевича из СП, копии посылаемых протестов...
      "Александр Исаевич!
      Возмущен исключением Вас из Союза писателей. Вас нельзя отставить ни от литературы, ни от нашего народа и нашей страны.
      (...)1".
      1 Хворостин С., Ленинград.
      А вот грозное, с горьким юмором послание:
      "В Союз писателей СССР. Писателям: Л. Соболеву, А. Барто, В. Закруткину, В. Попкову, Ф. Таурину, С. Хакимову, Г. Маркову, К. Воронкову, А. Кешокову, Л. Татьяничевой и В. Федорову.
      Несколько лет назад исключили из Союза писателей Пастернака - лучшего из наших поэтов - и толкнули его к трагическому концу. Сейчас вы исключили Солженицына - самого большого современного прозаика. Это было правильное решение: и тому и другому Не место в ваших рядах.
      Дело сделано. Никто не спрашивает мнение общественности на этот счет. Никто не спешит отвечать на вопросы. Ведь не вы придумали исключить писателя, и не по своей воле, а по приказу какого-нибудь начальника, и не от хорошей жизни... Хотя нет, как раз от хорошей, чтобы она не стала вдруг плохой. Многие из вас, видимо, подумали: "Ну что из того, если я не проголосую за исключение? Солженицыну это все равно не поможет, а меня век не будут печатать, а то и самого исключат. И прости-прощай все то, что так привычно окружает меня в этой славной жизни". И эта мысль, конечно, правильная: одна маленькая безболезненная подпись в протоколе несравнима с теми большими, материальными и моральными весомыми радостями, которые за нее даются.
      Может быть, только одну деталь не представили вы себе до конца отчетливо.
      Знаете ли вы из истории литературы хотя бы одного хорошего писателя, который наряду с работой над большими вещами совершал бы такого рода поступки, как вы на этом злосчастном голосовании? Таких писателей нет. Потому что это маленькое движение (одной рукой вверх) делает человека по таинственному закону природы творчески бесплодным. И если вы еще думаете показать себя миру, написать нечто настоящее, то будьте уверены, что это вам не удастся.
      Творчество же Солженицына не нуждается в чьей-либо защите. Сейчас написанное Солженицыным читают так жадно, так бережно передают из рук в руки, как никогда"1.
      1 Арманд Е., 08.01.70.
      Официальная же наша пресса продолжает огрызаться.
      Например, 7 января в "Литературной газете" была помещена статья Сергея Михалкова "Подлинная литература - выражение народного духа". Михалков отвечал на вопросы канадского журналиста. Например, на такой: "Есть ли возможность в вашей стране выражать различные вкусы и взгляды в искусстве? Если есть, то какие это вкусы и взгляды?" - Михалков отвечает, что все сводится к мировоззрению художника, что "если оно полностью противоречит мировоззрению и идеалам большинства членов общества, то оно неминуемо приходит в прямое столкновение. К примеру, взгляды литератора А. Солженицына, основанные на его мировоззрении, пришли в столкновение со взглядом большинства членов добровольного творческого Союза писателей СССР, выраженными в уставе Союза писателей СССР. Именно поэтому он выбыл из этого союза".
      (В том месте, где Михалков говорит, что взгляды Солженицына пришли в столкновение со взглядами большинства членов СП, Александр Исаевич справедливо заметил на полях статьи: "А общество где же?")
      В статье Михалкова была еще такая фраза: "Идейно незрелый писатель это писатель (пусть даже талантливый!), который не достиг уровня передового общественного сознания".
      На следующий же день Би-би-си дало беседу Мориса Лейти в связи с новыми советскими доводами, оправдывающими то, как советские органы власти поступают с писателями, которые не соглашаются с ее идеологической линией. Морис Лейти замечает: "Михалков говорит, что взгляды Солженицына, основанные на его мировоззрении, противоречат взглядам большинства добровольной организации советских писателей и выраженных в уставе Союза советских писателей. Именно поэтому Солженицына исключили из Союза". Морис Лейти считает, что высказанное Михалковым признание того факта, что писатель может быть признан одаренным, даже если он ошибается в идеологическом отношении, является "более прогрессивным подходом", чем огульное осуждение сталинских времен". Однако он находит, что в этом подходе нет ничего нового. Аналогичное произошло и с Б. Пастернаком, литературные качества которого "вряд ли можно отрицать".
      Далее Морис Лейти говорит о Солженицыне, что он пишет "с неистовой духовной страстностью; напоминает своим читателям об общечеловеческой и духовной порядочности" - о принципах, от которых советское общество "все еще далеко". Признание, что подавляются произведения одаренного писателя, вызывает у Мориса Лейти вопрос: сколько других одаренных писателей подвергаются такому же обращению? В заключение он говорит: "Одно, однако, бесспорно: какова бы ни была опасность развращенности в результате чрезмерной свободы на Западе, опасность полного падения нравов в результате безоговорочного подчинения официальной идеологии в советском обществе гораздо большая".
      В январском номере журнала "Молодая гвардия" печатаются стихи А. Сафронова "Восточная притча":
      На культовых колоколах
      Все отыграл маэстро моды,
      И возопил: "Аллах, Аллах!
      Свободы я хочу, свободы!
      Пятнадцать лет орал, кричал
      Одна была моя забота,
      Пятнадцать лет разоблачал
      И вдруг остался без работы.
      А я еще хочу, еще
      Разоблачать хочу повально.
      Пока железо горячо,
      Хочу лупить по наковальне.
      Во мне бурлит младая кровь,
      Что злобу всю всосала,
      Хочу я бить и в глаз, и в бровь,
      По ряшкам, по сусалам.
      Я так хочу, я так привык
      По праву интеллекта.
      Ведь потому мой скорбен лик,
      Что я икона века...
      О, разреши же мне, Аллах,
      Еще в свободной зоне
      На культовых колоколах
      Лет десять потрезвонить!"
      Аллах ответил: "Не могу,
      Ты всем уже мешаешь.
      Я веру в людях берегу
      Ты веру разрушаешь.
      Ты людям надоел давно,
      Ты скоро канешь в Лету,
      Ты что ни скажешь - все равно
      К тебе доверья нету...
      1 Как известно, А. Солженицын впервые был напечатан семь с половиной лет назад. - Н. Р.
      14 января Генеральный секретарь Европейского общества писателей Дж. Вигорелли направил ряду советских писателей письмо с протестом против преследований А. Солженицына. В числе прочих письмо это получил и Н. Грибачев, который на страницах "Литературной газеты" разразился большой статьей "Слезы на экспорт". Статья эта вышла 18 февраля. Сопоставив даты, Александр Исаевич комментирует на полях: "Месяц колебаний и поисков". "Отпев" Вигорелли за "вызывающе сепаратистский характер" действий, Н. Грибачев, тем не менее, возражает ему и по существу: "Я не принимал непосредственного участия в решении по делу Солженицына, но, во-первых, я целиком это решение поддерживаю, а во-вторых, это решение было единодушно одобрено на писательских собраниях всех наших крупнейших организаций". (Александр Исаевич подчеркивает волнистой линией (знак сомнения) все это во-вторых и на полях замечает: "и не московской и не ленинградской", ибо никакого единодушия там не было!")
      Н. Грибачев поражается, что Вигорелли мог "уподобить советских писателей воробьям, которые так и накинутся" на него! (Снова - волнистая линия и на полях вопрос: "Не накинутся, ибо где прочесть?"... ведь письмо Вигорелли наша пресса не опубликовала! - Н. Р.)
      Грибачев обвиняет Вигорелли в "политическом примитивизме", заодно заявив, что Солженицын заработал свою популярность на Западе "главным образом назойливой политической тенденциозностью на сенсационной закваске".
      В оправдание заголовка статьи Грибачев пишет: "Вы, господин Вигорелли, буквально льете слезы над судьбой Солженицына. Однако - говорю это Вам вполне искренне - льющаяся из Ваших глаз влага лишь понапрасну испортит Вашу жилетку, если Вы ее носите, так как все обстоит иначе: Солженицын имеет хорошую квартиру, жив, здоров, кроме того... никто не будет чинить ему препятствий, если Солженицын вздумает укрепить своей деятельностью итальянскую или какую-либо другую литературу. Все дороги открыты - в добрый час!"
      ...Одним словом, дело обстоит замечательно. Но только - с чисто обывательской точки зрения, товарищ Грибачев!
      Заканчивается статья так: "Не хочу лицемерить и не шлю заверений в искреннем уважении - "декларация", Ваше письмо и метод их распространения ("И им уже нельзя рассылать?" - комментирует А. И.) ничего похожего на это чувство во мне не вызывает".
      Некий Эйхвальд направил Грибачеву открытое письмо, копию которого прислал Солженицыну: "Статьи, подобные упомянутой, не могут оставлять равнодушными честных людей и не должны оставаться без ответа.
      Прежде всего следует сказать, что вы берете на себя слишком много, единолично отстраняя справедливую коллективную критику международной организации в связи с бесчеловечным и необоснованным исключением из Союза советских писателей Александра Исаеви-ча Солженицына. Все содержание вашей статьи только подтверждает тезис о нарушении основных прав человека в нашей стране. Совершенно неуместно звучит ваше утверждение о вмешательстве во внутренние дела страны.
      ...К счастью для человечества, ныне иные времена. Есть, хотя и несовершенные еще, международные организации, есть Всеобщая декларация прав человека...
      Что вы отстаиваете?
      Вы хотите, чтобы люди забыли, а молодежь не узнала ужасный период в нашей жизни с 1930 по 1956 годы... Криками о вмешательстве во внутренние дела вы пытаетесь завуалировать беззакония и произвол, вновь чинимые у нас в стране и вновь в отношении лучших ее людей, и в том числе против А. Солженицына.
      Вы упрекаете Вигорелли за то, что он отделяет литературу от политики. Солженицына же вы обвиняете за слишком активное соединение литературы с политикой. Где же последовате-льность?..
      Лучшим подтверждением вашей неправоты является нежелание и боязнь опубликовать все произведения А. Солженицына. Их боятся именно потому, что они правдивы и читатель это сразу поймет, сравнив их с жизнью...
      Вы и сейчас выполняете "работу" более ужасную, чем физическое уничтожение людей, - вы растлеваете души, пытаетесь убить в людях веру в самих себя и во все лучшее, на что способен человек...
      Вы всеми силами стараетесь заставить Солженицына стать "таким же, как все". Тогда ему обещается публикация в печати. Но ведь на деле это означает лишить писателя яркой творческой индивидуальности и сделать его таким же тусклым и серым, как вся наша современная литература. А что это так и есть, свидетельствует факт отсутствия ярких имен и ярких произведений в списке на соискание Ленинских премий... опубликованном в печати только что. Этот факт достоин большого сожаления и большой тревоги"1.
      1 Эйхвальд В. Открытое письмо Грибачеву, 07.03.70.
      В конце письма Эйхвальд, обыгрывая конец письма Грибачева к Вигорелли, пишет: "Я также не хочу лицемерить и не шлю заверений в уважении к вам".
      4 марта в газете "Советская Россия" печатается фельетон Михаила Владимова.
      ПЕРЕБЕЖЧИК
      Нет, он не ездил за кордон,
      Да и туда не метил вроде:
      В краю родном, где был рожден,
      Живет при саде-огороде.
      В организации одной
      Он числится как сочинитель,
      Но у него устав иной:
      Его призванье - очернитель.
      Его пристрастие - хула
      Все с каждым днем определенней.
      Его страницы - зеркала.
      Одно другого искривленней.
      Копаясь, ищет в толще лет
      Лишь недохваты, неустойки,
      Не трассу видит, а кювет,
      Не стройку видит - мусор стройки.
      И выше всех других утех
      Такие ценит он моменты,
      Когда срывает вдруг у Тех,
      С Той стороны аплодисменты.
      Скрипит, отравою дыша,
      Перо, похожее на жало...
      Сам здесь он, но его душа
      Давно туда перебежала!
      24 марта состоялось открытие III съезда писателей РСФСР. С вступительным словом выступил Л. Соболев. В его речи звучали те самые ноты, которые, как это ни странно, когда-то звучали в письмах моего мужа в период войны. Вот они.
      Конец 1943 года: "Наступающей зимой мы нанесли Гитлеру удар страшной силы. И если я доживу до тех пор, пока распустятся почки, я напишу тогда: "Дорогая моя ..! Сердце не вмещает величия наших побед. Мы стоим на границах 41-го года. На границе войны отечественной и войны революционной. Перед тем как идти в Европу - последний привет с русской земли. На наших штыках - пролетарская революция, в нашем сердце - ленинизм"1.
      "Ты и все почти думают о будущем в разрезе своей личной жизни и личного счастья. А я давно не умею мыслить иначе, как: что я смогу сделать для ленинизма? как мне строить для этого жизнь"2.
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 06.11.43, действующая армия.
      2 Солженицын А. - Решетовской Н., сентябрь 1944 года, действующая армия.
      "Кроме ленинизма и желания всю жизнь отдать за него - все, что было дорого мне в 42-м году, или ниспровергнуто и -не хочется поднимать, или переосмыслено по-новому"1.
      Так писал, так думал капитан Солженицын, менее всего в ту пору подозревая, что буквально через несколько месяцев после написания этих писем его арестуют и приговорят к восьми годам лагерей по 58-й (ПОЛИТИЧЕСКОЙ!) статье за то, что Ленин был для него больше, чем Сталин; за его разочарование в том, что война не принесла с собой революционного пожара в Европу!..
      А вот теперь... Соболев: "Партийность литературы - это рыцарская верность знамени, рыцарская верность своему долгу: знамя наше - ленинское, долг наш - революция..."2.
      1 Солженицын А - Решетовской Н., 11.12. 44, действующая армия.
      2 Правда 1970. 25 марта
      А дальше есть и в адрес нынешнего, хотя тоже, наверно, понятного, Солженицына: "А тех, кто не понял своей исторической задачи певца в стане ленинских воинов, ждет самая горькая для писателя участь: потомки не вспомнят о них, ибо в годы яростных схваток в конце века они вели себя далеко не по-рыцарски, кокетничая сочинениями, которые, наделав сперва шуму, забывались еще при их жизни".
      Тот же Эйхвальд, который ответил Н. Грибачеву, обратился и к III съезду писателей РСФСР. Его письмо, разумеется, на съезде не зачитали (как в свое время знаменитое письмо Солженицына не было зачтено на IV съезде писателей СССР). Но через некоторое время Эйхвальд получил ответ от некоего Шкаева. Я не располагаю письмом съезду, но у меня есть копия ответного письма Эйхвальда Шкаеву:
      "Уважаемый товарищ Шкаев!
      Благодарю за ответ на мое письмо, адресованное III съезду...
      ...По существу Вашего ответа. Вы как бы с радостью сообщаете, что съезд полностью одобрил деятельность секретариата и в том числе... решения секретариата в отношении А. И. Солженицына.
      Теоретическая демократия требует, чтобы мое письмо и другие возражения против гонения на прогрессивно мыслящих писателей были обсуждены на съезде. На вашем съезде этого не было. Более того, Н. Грибачев в своей статье "Слезы на экспорт"... уверял всех читателей, что со стороны А. Солженицына единственным прегрешением было очень серьезное нарушение Устава Союза писателей. Именно за это его... покарали.
      Однако слова совсем не совпадают с делом: А. Андреев от имени ревизионной комиссии сообщил съезду, сколько писателей были удостоены звания Героя Социалистического Труда и "что грубых нарушений Устава за отчетный период не было". Это заявление было опубликовано ("Литературная Россия" № 13 за 1970 г.). Нарушение Устава и исключение выдающегося писателя из Союза - событие не менее значительное, чем награждение знаком Героя Труда, но это событие провели мимо внимания съезда.
      Получается плохо. Не нашлось ни одного человека, который выступил бы против беззакония. Такое поведение не делает чести писателям, сколь бы имениты они ни были. Это кладет пятно позора на нашу страну - страну Ленина.
      Вот что я хотел Вам сказать. Может быть, Вы ознакомите с этим письмом состав правления?"1.
      1 Эйхвальд - Шкаеву, 25.04.70.
      ...А чем, если не считать внешних событий, жили мы эти месяцы? Февраль? Март? Апрель?..
      Мужу в основном хорошо работалось. Иногда писал даже после обеда. Хотя чаще по вечерам мы слушали передачи западного радио и занимались пословицами. Самой трудной оказалась буква "К" - над ней просидели целых четыре часа!
      Днем я большей частью - в большом доме, за "Ямахой". Езжу в Москву на музыкальные уроки с Ундиной Михайловной. Однажды водила Лилечку на концерт ее учеников. Концерт этот состоялся в старом клубе МГУ, где когда-то и я сама частенько выступала. Лиля очень внимательно прослушала весь концерт.
      Перед обедом обычно бегаем на лыжах. Александр Исаевич, даже катаясь на лыжах, продолжает жить в мире своих героев: останавливается и записывает в блокнотик идеи для завтрашней главы.
      Прочли великолепную работу Жореса Медведева "Тайна переписки охраняется законом".
      По западному радио регулярно слушаем передачи по "Кругу". Главу "Свидание", в основу которой было положено наше реальное свидание в Лефортовской тюрьме, слушаем вечером 25 февраля. Я восприняла это как подарок ко дню рождения. Следующая передача по главам "Жизнь - не роман" и "За воскресение мертвых", которую слушали спустя неделю, была особенно хорошо смонтирована. Закончили ее тостом "За воскресение мертвых!"
      Узнаем подробности о постановке в Германии фильма по "Раковому корпусу": Вегу играет Вера Чехова, Олега - Мартин Бенрат. А также о съемках "Ивана Денисовича": Ивана Денисовича играет Том Куртенэ, консультантом норвежец Биргер Фурусет, отсидевший восемь лет, начиная с 45-го года, в лагерях, где работал плотником и на лесоповале. Концентрационный лагерь для съемок построен вблизи шведской границы.
      10 марта во французской газете "Ле Монд", а 11 марта - в швейцарской "Ди Цюрихер Цайтунг" было напечатано сенсационное сообщение под заголовком "Александр Солженицын поручает швейцарскому адвокату защиту своих авторских прав за границей".
      Содержание:
      "Писатель Солженицын после исключения из Союза советских писателей потерял уже всякую надежду на то, что эта организация обеспечит защиту его прав за границей, и поэтому поручает одному швейцарскому адвокату взять на себя эту задачу. Этот адвокат - мэтр Фриц Хееб, член цюрихской коллегии адвокатов. Последний в особом коммюнике сообщает, что получил от писателя доверенность, позволяющую ему:
      1. Запрещать впредь любое издание без разрешения, пресекать злоупотребления, производимые отдельными лицами от имени писателя, в случае необходимости привлекать к суду и судебным образом преследовать авторов лживых утверждений.
      2. С помощью квалифицированных экспертов рассмотреть качество переводов произведений А. Солженицына для переизданий произведении и добиваться улучшения качества переводов и внесения нужных поправок.
      3. Запрещать адаптации произведений писателя для кино, радио и телевидения.
      В ответ на утверждение, что гонорары г. Солженицына якобы идут на финансирование подрывных антисоветских организаций, адвокат заявляет, что весь гонорар сохраняется недвижимо на особом, закрытом счету и что в случае кончины автора он будет использован соответственно последней воле писателя.
      Адвокат сообщает издателям, что любое издание произведений г. Солженицына сможет отныне иметь место только по согласованию с автором или его представителем".
      Позже "Голос Америки" сообщил, что сообщение это напечатано также и в американской прессе.
      20 марта в немецкой газете "Ди Вельт" публикуется большая статья, посвященная Солженицыну и с его портретом под заголовком "Символ страдания и величия России". Ее автор - лорд Николас Бетель, один из переводчиков произведений Солженицына на английский язык.
      Николас Бетель, будучи в Москве, был представлен одному из друзей Солженицына, и этот друг (?) рассказал ему о нем. Кроме того, Николас Бетель интервьюировал и других: как тех, кто чтит Солженицына, так и тех, кто является его врагами (например, Чаковского). Фамилия "друга" Солженицына не называется. Но надо сказать, что истинные друзья его проявили бы большую сдержанность и уж во всяком случае не посвящали бы лорда в то, что сам Солженицын считал большой тайной. Я имею в виду следующую информацию: "Его (Солженицына. - Н. Р.) только что законченный роман называется "Архипелаг ГУЛАГ"... До сих пор он показывал рукопись только немногим друзьям, и вряд ли кто-нибудь читал ее полностью. По опыту с "Раковым корпусом" и "В круге первом" он знает, что стоит один экземпляр выпустить, как он начинает размножаться от одного человека к другому... свой роман "Архипелаг ГУЛАГ" он держит в строгой тайне от общественности".
      ...Хорош лорд, способствующий тому, чтобы это тайное сделать явным!
      Лорд спешит также рассказать и о том романе, который "готов наполовину" и который "обнаруживает совершенно новое направление творчества, отклонение от... основной темы - лагерей". Не очень точно сообщается и новая тема: "место действия - Балканский (? - Н. Р.) фронт во время первой мировой войны 1914-1916 годов, где сражается армия Нечволодова против австро-венгерской армии еще во время царского режима".
      Школьные весенние каникулы Лиля Туркина снова проводит со мной в Рязани.
      Прежде всего мы с Лилечкой разработали методику печатанья пословиц и приступили к работе. Сначала она читала мне вслух очередную порцию пословиц, ибо перепечатывать их предстояло прямо из блокнотиков, где они были написаны мелким-мелким почерком Александра Исаевича. Кроме того, нужно было понять смысл каждой пословицы. Лиля печатала пословицы каждый день, но понемногу (чтоб не пропала охота), а я принимала ее работу - ошибок не допускалось!
      Лилечка успела в тот раз отпечатать пословицы на три буквы: "А", "Б", "В". Все они до сих пор у меня хранятся среди разных дорогих мне реликвий.
      Среди пословиц была напечатана и такая, которая служила Лильке утешением, когда приходилось что-то переделывать:
      БЕЗ ПОРЧИ ДЕЛА НЕ СДЕЛАЕШЬ.
      А вот эти были очень созвучны моим настроениям:
      БЕЗ ХОЗЯИНА ДОМ - СИРОТА;
      БЕЗ МУЖА ЖЕНА - ВСЕГДА СИРОТА;
      БОЛЬШЕ ПОЧЕТ - БОЛЬШЕ ХЛОПОТ.
      Но утешало:
      ВО ВСЯКОЙ ИЗБУШКЕ СВОИ ПОСКРИПУШКИ.
      А сейчас, перебирая, обратила внимание на такую:
      БЕДА ВЫМУЧИТ, БЕДА И ВЫУЧИТ.
      Как тогда, так и теперь, удивляет, что есть и пословицы, взаимно друг друга исключающие. Например:
      БОРОДА В НЕСТЬ, А УСЫ И У КОШКИ ЕСТЬ, УС В ЧЕСТЬ, А БОРОДА И У КОЗЛА ЕСТЬ.
      Еще Лиля вела записи в тетради, подаренной ей дядей Саней "для серьезного дневника". Отталкиваясь от того черновика, который был ею написан в прошлый приезд в Рязань, она с большим воодушевлением сначала отделала "Предисловие", а затем написала главку "Ноябрьские праздники". (В центре внимания все время был дядя Саня!)
      Опять была музыка, фотопечатанье. Не было только одного - скуки!
      Когда вернулась в "Сеславино", меня ждал сюрприз: муж закончил мирные главы "Августа" и перед военными устроил три разгрузочных дня. Удивительное дело: даже днем с ним можно разговаривать! В нашей квартирке прежде всего бросилась в глаза громадная топографическая карта на стене, необходимая Александру Исаевичу для описания военных действий. Ему совсем недавно принесли ее вместе с великолепными атласами. (Откуда - пока помолчу.)
      За время моего отсутствия Александр Исаевич написал три ростовские главы. В результате для меня выплыло задание для Ростова. Пока еще не начался "огородный" сезон, я решила съездить в Ростов - город нашей юности. Повидаться с подругами, с родными! Раньше встретить весну!.. .
      Муж на день уезжает в Москву, а я остаюсь читать ростовские главы, хотя они еще и написаны лишь в первой редакции (обычно ни мне и никому другому первые редакции муж читать не дает), чтобы лучше представить, что именно его интересует о Ростове, о ростовчанах...
      Из Москвы Александр Исаевич привез вырезку из какой-то немецкой газеты с кадром из фильма по повести "Раковый корпус": Вега в приемной ракового корпуса измеряет у Костоглотова пульс. Вега - Вера Чехова - очень мила!
      6 апреля уезжаю из "Сеславина". Моросит дождь. Тает, но еще много снега. Котельную заливает: испортился насос.
      - Ты вовремя уезжаешь, - шутит муж.
      Заезжаю к Туркиным. Налаживаем с Лилечкой печатанье пословиц здесь, в Москве, у нее дома. Прощаясь со мной, она горько плачет. Вероника с некоторой ревностью говорит мне: "За каждым словом - тетя Наташа!"
      7 апреля я уже в Ростове. Приятная теплая настоящая весна. Уже давно сошел снег. Сухо и даже зелено. Деревья еще не распустились, только почки набухли, но повсюду свежая травка.
      Встретила меня Ира - подруга моего детства, подруга детских игр. Мы с нею с пятилетнего возраста жили друг под другом: я - на первом этаже, она на втором.
      У нас даже была разработана система условных знаков: редкий стук в пол или потолок означал: "Иду к тебе, открой дверь!". Частый стук был вызывным: "Приди ко мне!"
      У нас с Ирой были общие увлечения. Обе любили поэзию. Ее увлекали стихи Пушкина, а меня - Лермонтова. Отмечали памятные даты и того и другого. Собрав небольшую, но благосклонную аудиторию, делали доклады об их жизни, читали их стихи. А то и разыгрывали представления. Помню, ставили пушкинских "Цыган". Я была Земфирой, Ирочка играла старика цыгана. Обе писали стихи (ее были лучше).
      У меня не сохранилось детских Ирочкиных стихов. Но случайно сохранились стихи, которые она написала после того, как навестила нас в Рязани в начале 60-го года - в период нашего с Александром Исаевичем "тихого житья". Стихи незатейливые, может быть, даже, как и в детстве, подражательные и, конечно, не стихи XX века, но искренние:
      Я посетила ваш уютный дом,
      И, встретив столько ласки и вниманья,
      Невольно я подумала о том,
      Как хорошо, что в жизни не одна я.
      Что есть друзья с прекрасною душой,
      Что, несмотря на долгую разлуку,
      Всегда готовы встретиться со мной
      И протянуть мне дружескую руку.
      Старинный бой часов, скрип старых половиц,
      Уютный ваш мирок с звенящей тишиною
      И ласковый привет всех ваших милых лиц
      В морозный день я увезла с собою.
      Устала я, свой совершая путь,
      Судьба смеется часто надо мною,
      Теперь я знаю, где могу я отдохнуть
      И обновиться телом и душою.
      Мама Ирочкина была художницей. Она учила нас (еще и мою старшую двоюродную сестру Таню) рисованию. Моя мама учила нас французскому языку, сама сочиняла и ставила с нами пьески (до того, как мы стали это делать сами). Ирин папа, хотя работал рядовым служащим, был хорошим пианистом и даже композитором. Мы с Ирой обе учились музыке. Много было у нас и общих детских игр, общего чтения...
      С той детской поры много воды утекло. Ира, закончив медицинский институт, сначала работала врачом, а потом была доцентом того же института. Однако она все еще живет в той же самой квартире, на втором этаже, с большим балконом, к которому тянутся ветки старого тополя. Живет она теперь одна: маму и папу похоронила, брат с семьей живет, отдельно, а сама Ира замужем не была. Квартира отремонтирована, но все после сравнительно недавней смерти матери - в запустении: в углах, в шкафах, на подоконниках. На откидном календаре - 9 ноября 1969 года. И повсюду пепельницы с пеплом и окурками.
      У Иры - кошка с только что родившимся котенком да два совершенно одинаковых голубых попугайчика (он и она) в клетке на окне.
      Долго задушевно разговариваем. Ира приоткрывает передо мной историю своей длительной, несчастной и счастливой любви. Его уже нет в живых... Мы с ней на поверку оказались совершенно разными. В ее жизни - какое-то во всем устойчивое постоянство и полное отсутствие динамики, резких изломов судьбы.
      Вечером мы гуляем с Ирочкой по Ростову. Ростов по-прежнему красив. Хотя наш Средний проспект изрядно испорчен (много машин), но Пушкинская с бульварами, Большая Садовая - все так же очень хороши. Какая-то оптимальная ширина улиц и высота зданий...
      На следующий же день я начинаю работу по сбору данных о старом Ростове. Посещаю краеведческий музей, делаю выписки. Ира предлагает побывать у ее родственников, расспросить тех, кто постарше и жил в дореволюционном Ростове. И она ведет меня к своей двоюродной сестре. Каково же было мое удивление, когда она подвела меня к дому, где когда-то жила Лидочка Ежерец, и предложила подняться по лестнице. Дальше я уже не удивилась, что я пришла не только в тот дом, где жила Лидуся, но и в ту самую квартиру, где жили Ежерецы. Вот их большая комната! Вот и тот балкон, выходящий на Большую Садовую, с которого мы перед войной в день Лидиных именин 20 апреля 1941 года смотрели на пеструю толпу гуляющих, строя планы на будущее и не подозревая, что все планы и мечты развеет война...
      Именно здесь я теперь получаю справочник по старому Ростову, который так пригодится Александру Исаевичу и который, возможно, и сейчас с ним!
      Еще мы посещаем с Ирой моих родственников: Таню с Павликом. Их дочь Галя работает под Ростовом. С ними - их внук Алеша, в котором они оба души не чают. У меня к ним важное дело: привезла и хочу оставить им для сохранения комплект фотографий. Да, конечно. Какой может быть разговор?..
      На следующий же день, пользуясь тем, что у Иры есть пишущая машинка, перепечатываю те записи, что сделала в музее. А потом еду к друзьям матери Александра Исаевича - Островским. Любовь Александровна, когда-то гимназическая подруга Таисии Захаровны, и ее муж встречают меня очень приветливо. Они согласны выполнить просьбу Александра Исаевича: рассказать все, что вспомнят, об отце и матери Любови Александровны, которые особенно интересуют моего мужа, да и о многом другом. Только Любовь Александровна просит, чтобы Александр Исаевич заменил фамилию Архангородских: некоторым родственникам это может быть неприятно1.
      Нам с Ирочкой хорошо живется, и я не тороплюсь уезжать. Как-то мы написали с ней нашим старушкам в Рязань совместную открытку:
      "Дорогие мамочка и тети!
      Сижу и пишу Вам на Ирочкином балконе. В тени 25. В летнем платье. На тополе уже длинные сережки. Ивы, березы в городском саду - уже с маленькими зелеными листочками... Во дворе многие спрашивают обо всех вас и передают приветы.
      Целую всех. Наташа".
      "Дорогие мои! - продолжает открытку Ируся. - Безумно рада, что Наташка у меня. Я ведь, как стоячее болото, застыла в своем отчаянии, а приезд Наташи всколыхнул это болото. Очень, очень хочется вас всех увидеть и расцеловать... Ведь вы все для меня близкие, дорогие...
      Ира"2.
      1 Я эту фамилию называю потому, что Александр Исаевич не посчитался с просьбой Островской и сохранил фамилию в романе.
      2 Решетовская Н. - Решетовской М. К., 12.04.70.
      Днем я обычно работала: или переводила на машинку записанное накануне, или продолжала свои мемуары, сидя на балконе, или ездила интервьюировать Островских, к которым присоединилась еще и их дочь.
      По вечерам мы с Ирой или гуляли, или бывали в кино (посмотрели "Цветы запоздалые" по Чехову), или посещали родственников или друзей.
      Побывали у Мазиных. Миля Мазин - друг моего мужа по физмату университета. С ним и его женой Атой мы виделись вместе с мужем лишь в 1959 году. Теперь, придя к ним, я спросила:
      - Как вы к нам относитесь?
      - Прекрасно, как всегда.
      Но все-таки выяснилось, что не совсем так. Помню отдельные реплики: "Надо бы в чем-то уступить!", "Каждый должен быть в известном смысле дипломатом!", "Почему он думает, что во всем прав?" - и т. д. в том же духе.
      Еще - познакомились и побывали у писателя Семина. Было у них приятно и интересно.
      Повидалась с Зоей Браславской, с которой очень сдружилась в 44-45-м годах, после возвращения из эвакуации, и которая когда-то вместе со мной переживала все волнения, связанные сначала с тем, что мой муж пропал, а потом и с тем, что он оказался в заключении.
      Показывала ей некоторые статьи о своем муже. Буквально захлебывается... У нее прелестная дочка Наташа, которая обещает стать настоящей музыкантшей...
      Виделась с подругами более ранних лет: Женей Крыловой, с которой училась вместе в музыкальной школе, с Лизой Фесенко - своей школьной подругой.
      Предавалась с Ирой и земным удовольствиям. Посещаем веселый ростовский базар. Так хочется ранней редиски, свежей молодой зелени! Кажется, что вместе с ними вольются так нужные нам физические силы. Но и тут, идя на базар, не забываю о главном своем деле в Ростове - сборе материала для мужа. Ищу гимназию Андреевой, где училась его мама и где будет учиться соответст-венно Ксения из романа "Август четырнадцатого". Поначалу принимаю за гимназию массивное четырехэтажное здание бывшей мужской гимназии. После базара идем с Ирочкой к еще одному ее пожилому родственнику - ростовскому старожилу Борису Сергеевичу Б-ву, который, узнав о том, чья я жена, согласился со мною встретиться. Мы идем по Соборному переулку, потом через прекрасный наш городской двухъярусный сад, с которым так много связано воспоминаний детства. Моя школа примыкала к этому саду, и мы часто гуляли там после занятий, однажды едва не попавшись с поличным, когда отважилась сорвать чудесную сирень (спасли быстрые ноги!). В том же саду летом на открытой эстраде постоянно играл по вечерам симфонический оркестр, и я частенько со своими "музыкальными" подругами бывала на этих концертах. Их же систематически посещали "три мушкетера" - Кирилл Симонян, Саня Солженицын и Кока Виткевич. Тогда, правда, мы не были знакомы, и, если когда-либо наши с Саней взгляды и встретились, мы не угадали, чем станем друг для друга.
      В городском саду многие деревья уже с молодой листвой - стоят как кружевные! А возле городского сада на Пушкинской улице - стоянка двух на старинный манер извозчиков. Даже явилась мысль: "Не прокатиться ли на таком извозчике тою же дорогой, которой едет Ксения в романе?.."
      Борис Сергеевич - очень симпатичный благообразный старый интеллигент. Спрашивает, что именно меня интересует. Обещает поискать план старого Ростова, походить со мной по разным важным Александру Исаевичу местам. Хочет познакомить меня с одним своим приятелем-армянином - настоящим энциклопедистом по старине.
      Вскоре Борис Сергеевич и в самом деле пришел к нам. Принес план старейшего Ростова, еще с крепостью Димитрия (1828 года) и несколько фотографий старого Ростова. Оживленно с ним разговариваем, сидя на Ирочкином балконе, к которому тянутся ветки, усыпанные сережками. Он рассказывает о различных зданиях, о базаре того времени, о том, как торговали в старину здесь рыбой...
      В другой раз совершили с Борисом Сергеевичем прогулку по Ростову. По Садовой, по Соборному переулку, а затем - по Таганрогскому проспекту, по Николаевскому переулку. Поясняет, где что находилось. Попутно он рассказывал мне о когда-то наделавшем много шума ограблении банка с подкопом в этом самом Николаевском переулке. А внизу Таганрогского проспекта, оказывается, был когда-то еще мост...
      Побывала я и у того армянина в Нахичевани. Он буквально поразил мое воображение четырьмя огромными томами переплетенных журналов "Столица и усадьбы". Показал много и другого интересного. Сам он хотя пожилой, но очень еще живой. Нежен со своей, на 10 лет старше его женой ("Варенька!", "Деточка!"). А та рвется рассказывать мне про свой институт в Москве, где она в далекие времена училась и где попечителем был один из сыновей Пушкина! В этом доме я тоже получила кое-какие фотографии.
      Не перестаю посещать Островских. Они все рассказывают, рассказывают... Муж Любови Александровны даже потерял сон - так завелся, вспоминаючи. А дочь их оживила рассказ свежими деталями.
      - Мои подруги, - сказала она, - любили мою бабушку больше, чем моих родителей!
      Островские показывают мне остатки старинных сервизов: голубо-розового чайного и столового с нарисованными на нем птичками. Вспоминают, что по праздникам всегда у них в доме готовился салат "Оливье" (обязательно с зеленым горошком и со свежими огурцами!) и также обязательно делались корзиночки с кремом (подарили мне формочку).
      Прощаясь со мной, Любовь Александровна говорит:
      - Скажите Сане, что у него очень хороший "секретарь"!
      Кстати, выяснилось, что Архангородский-старший (отец Любови Александровны) шил костюмы только у М-ва - отца того армянина М-ва, с которым я познакомилась через Бориса Сергеевича. Когда я рассказала об этом самому М-ву, то он еще добавил, что учился с Колей Архангородским, братом Любови Александровны. Так все замкнулось!
      Распростившись с Островскими, систематизировав свои записи с их слов и перепечатав их, я разыскиваю других друзей Таисии Захаровны - сестер Остроумовых. Когда Вера Михайловна поняла, кто я, на ее лице появилось и уже не сходило выражение восторженного удивления. Я играла у нее на красном беккеровском рояле - на том самом, на котором сначала играла Таисия Захаровна, а потом на нем же Вера Михайловна учила "мальчика в сереньких штанишках" (так ей запомнился маленький Санечка!). Из окон квартиры Остроумовых видна фабрика Панченко- так она называлась раньше.
      - Может быть, этот рояль еще будет у Солженицына? - спросила я, зная, что муж подумывал об этом.
      - Не знаю. Как сложится судьба: ваша, Санина... Вера Михайловна слушает по западному радио все об Александре Исаевиче.
      - Я стою на коленях перед Санечкой! - говорит она.
      С Ирой все более сближаемся. В один из вечеров разбираем ее фотографии, а потом сочинения Петра Кузьмича, ее отца. Я попробовала было сыграть музыку его сочинения. Ира расстроилась.
      - Нет, еще рано! - сказала она, хотя он и умер три года назад.
      Ира достает большую пачку писем. Это письма Александра Исаевича, адресованные ей. Лишь одно письмо относится ко времени войны, все остальные написаны из ссылки в 53-54-м годах, несколько писем 56-го года.
      - Ира, я сделаю выпечатки из них. Можно? Бумага, копирка найдутся?..
      Ира соглашается. Находится и все необходимое. И вот у меня появляется еще одно большое дело, за которое я принимаюсь немедленно же. И... с больной душой. Ведь эти годы - годы моего отхода от Сани. Я печатаю его письма почти полностью. Переношусь в его ссылку. То и дело глотаю слезы. Больной... Одинокий... Но... несломленный.
      Прибыв весной 1953 года в Кок-Терек, где должен был остаться навеки, Александр Исаевич написал об этом моей тете Нине в Ростов. На тот самый Средний проспект, 27, где Ира живет по сию пору и где в то время жила и моя тетя Нина. К ответному письму тети Нины Ира сделала приписку, после чего между ею и Александром Исаевичем завязалась переписка. В своем первом письме Ире он пишет: "Вот что главное... - я очень одинок, и мне очень дороги твои строки. Хочется иногда разрядить душевное настроение в разговоре, в письме - и не с кем и некому. Писать Наташе - как-то не хочется. Дай ей Бог всяческого счастья в жизни, у нее редкое сердце, и совершила она, хоть и оказавшийся бесполезным, сверхсильный подвиг, я всегда буду о ней самых лучших воспоми-наний, но, видимо, правду говорят, что на то место, где была любовь ничего уже другого ... не поставишь"1.
      Когда появились первые признаки болезни, Александр Исаевич, жалея тетю Нину, больше стал писать Ире, сделал ее, как он сам выразился, "соучастником его страданий"2. К тому же Ира была врачом. И потому Александр Исаевич очень подробно описывал ей течение своей болезни, свое состояние, свои ощущения, разные попытки лечения болезни.
      1 Солженицын А. - Арсеньевой И., 09.04.53.
      2 Солженицын А. - Арсеньевой И., 05.01.54.
      Особенно разбередило мне душу как бы предсмертное письмо ре от 26 ноября 1953 года:
      "Дорогая Ирочка!
      Я еду наконец в Джамбул, но в таком тяжелом состоянии, что знаю, что случится со мною в дороге и там: может быть, на днях я окажусь в больнице или под ножом хирурга.
      Надо быть всегда готовым к худшему, поэтому пишу тебе, родная, в предположении, что я умру. Вот моя неуклонная горячая просьба к тебе: если я умру, то этим летом ты обязательно, отбросив всякие помехи, приедешь, в Берлик1. На Садовой улице, 41, живет врач Николай Иванович Зубов, который заботливо лечил меня во всем течении моих безжалостных болезней. От него ты узнаешь подробности моего последнего года жизни и этим самым как бы повидаешься со мной. Кроме того, ты распорядишься остатками моего имущества, которого наберется больше тысячи и, таким образом, окупишь дорогу.
      Ируня! Если только мне придется так рано умереть - я умру с надеждой, что ты не пренебрежешь моей просьбой и не сочтешь ее капризом".
      Могла ли из этого письма Ирочка понять, о каком имуществе в первую очередь речь? Почему просьба Сани не была капризом?.. Нет, ей не приходило в голову, что Александр Исаевич звал для того, чтобы спасти свои литературные труды. А как он мог, тщательнейшим образом конспирируя свою работу, выразиться яснее? Как мог написать между строк об истинном побуждении, почему звал ее? Только пытался убедить, повторяя и повторяя свою просьбу:
      "Ира! Это - не шутка, не балмошь, не дурь - это моя последняя (в случае смерти) воля. Выполни ее!"2.
      "Не забывай, милая, что я написал тебе на случай моей смерти. Я знаю, о чем пишу"3.
      Наконец он, казалось бы, нашел довольно ясный способ выражения, но вплел его в довольно оптимистическую фразу и, может быть, именно этим увел от догадки: "Будем надеяться, Ируся, что ты еще и меня самого увидишь живым (один хороший хиромант обещал мне 50 лет жизни с хвостиком), но, быть может, память обо мне ценнее меня самого, учти"4.
      1 Другое название Кок-Терека.
      2 Солженицын А. - Арсеньевой И., 02.12.53.
      3 Солженицын А. - Арсеньевой И., 11.12.53.
      4 Солженицын А. - Арсеньевой И., 16.12.53.
      Память обо мне ценнее меня самого... То есть ценно то, что успел сделать! Ира не поняла истинной причины вызова. А когда болезнь Александра Исаевича отступила (после лечения в Ташкентском онкодиспансере), ее приезд стал восприниматься уже совсем в ином плане. Любя другого, она не сочла возможным поехать в Кок-Терек. Так ее поездка и не состоялась.
      Я читаю Ире свои записки. Ей нравится. Неожиданно у меня возникает идея ввести в своей текст предсмертное письмо Александра Исаевича к Ире Арсеньевой. Пишу как бы вступление к нему - свое покаяние.
      Дела мои в Ростове движутся к своему завершению. Пора собираться в дорогу, запасаться медом, подсолнечным маслом с ростовского базара, делать прощальные визиты.
      За время своего пребывания в Ростове получила несколько весточек от мужа.
      От 13 апреля: "Все дни слежу за твоей погодой. У тебя отличная, очень рад. А здесь дня два было хороших, а то дожди и сыро. Извел меня насос, пришлось много им заниматься, теперь наладилось... Снаружи дождь (даже со снегом), а внутри тепленечко". В том же письме мне делаются уточнения для обзора материала: "Узнай НЕПРЕМЕННО: какого вероисповедания был А. И.1 формально и насколько фактически верил и отправлял обряды или был атеистом (об этом - как можно подробней. Вообще подробней!)".
      1 А. И. - инициалы Архангородского, отца Л А Островской.
      От 14 апреля: "Пожалуйста, проводи время весело и отдыхай! ...выезжай так, как договорились. Встречу". (Это означало, что он, как и предполагал, поедет в 20-х числах в Рязань, где ему нужно пройти очередной медосмотр как водителю, а заодно провернет и техосмотр нашего "Дениса").
      От 18 апреля: "Сегодня я махнул... в Борзовку! Не представляешь, как радостно и мило на родной земле и на этом просторе после лесного "Сеславино".
      Повреждения: сшибленная труба и лопнувший (от воды) канистр. Напротив, от мышей никакого ущерба, только немного помета. И внешняя дверь отлично закрывается. Влажность внизу - 95%, наверху можно спать уже сегодня (сушил одеяла на балконе). На нашем участке был бобер! - уплыл по реке. Потоп был очень небольшой, несколько дней назад. Наслаждаюсь молоком Волиным. Часа 2 обрабатывал (от сорняков) "парниковую" грядку и посадил: лук 3 вида и укроп. Семян вообще полно. В общем - весело!
      ... Жду тебя в Рязани, как договорились... Надеюсь, тебе хорошо.
      Твой С."
      24 апреля в прекрасном настроении уезжаю из Ростова в Рязань. Уезжаю обласканная друзьями, родными и даже только что узнанными людьми. Все они старались что-то сделать для Александра Исаевича: вспомнить, рассказать, подарить...
      Среди провожающих - Софья Михайловна Остроумова (сестра Веры Михайловны) с необыкновенными тюльпанами (ее дочь связана по работе с ботаническим садом). С нею еще и их хороший знакомый - Александр Никитич Ремизов. Он специально приехал на вокзал, чтобы передать для Александра Исаевича две открытки старого Ростова.
      Мне было хорошо, интересно в Ростове. Но когда трогается поезд, мысленно переношусь в Рязань, где меня встретит муж и где 27 апреля мы собираемся отметить наше с ним 25-летие. (С 27 апреля 1940 года прошло даже 30 лет, но пять лет у меня была другая семья, и эти годы вычитают-ся...) А 26 апреля - Пасха. Как кстати подарены нам роскошные ростовские тюльпаны! Как трогательно, что Остроумовы подарили еще и крашеные яйца, и маленький кулич! Они как бы едут к Александру Исаевичу прямо из его детства!..
      Глава XI
      НЕСУРАЗНОСТИ
      В предпасхальный день, 25 апреля, я приехала в Рязань. Поезд медленно движется вдоль платформы. Из окна вагона вижу улыбающееся лицо мамы. Рядом с ней - знакомый и такой родной прищур мужниных глаз. Но вот он увидел меня, кивнул и пошел вслед за поездом.
      Встретил муж меня как-то очень уж по-деловому. Нагрузившись, быстро шагает к нашей машине. Мы с мамой стараемся не отставать. Я не расстаюсь с тюльпанами - такими же свежими, такими же роскошными, какими они были накануне. Так, с букетом, и сажусь рядом с Александром Исаевичем, на "штурманское" место. Все вещи погружены, все уселись. Теперь я жду от мужа вопросов: мне так много надо ему рассказать! От стольких людей передать приветы! Но вместо того говорит он. Я узнаю, что наш "Денис" заводится только ручкой, что Александр Исаевич не прошел медицинского осмотра из-за повышенного давления. Нашли у него полнокровие. Невропатолог - тот был польщен, что к нему пришел Солженицын. Спросил: "Надеюсь, я говорю с автором?.." А терапевт - забраковал: давление 160/100. Нужно три дня измерять давление в районной поликлини-ке. Приходится пить лекарство для снижения давления. Беспокоится, что давление может не упасть. Одним словом, одни беды! Какие уж тут мои ростовские впечатления! Я не услышала от мужа ни единого вопроса. Не поинтересовался даже, от кого присланы ему эти чудесные тюльпаны! Хотя я хорошо знала, как способны угнетать мужа именно мелкие неприятности, все же мне стало очень обидно. Ведь я столько для него сделала! Стольких людей вовлекла в помощь ему, его писательскому труду!.. Не выдержала, сказала о своей обиде, когда заводили "Дениса" в гараж. В результате оказалась "эгоисткой". Радостное настроение померкло. Даже расплакалась. А тут еще и унылость нашей природы: после цветущих садов голые деревья...
      Такая получилась невеселая встреча, что на меня нахлынула грусть, которая не вполне рассеялась и на следующий день, хотя и состоялся у нас с мужем разговор о Ростове, ростовчанах. Передала ему все собранные для него материалы. Мама, видя мою невеселость, старается как-то развеять меня, сообщает всевозможные новости. Самая интересная - маму навестила Люцетта Михайловна Арутюнова, которую я когда-то для себя открыла в Рязани как превосходную пианистку, с которой занималась и даже играла на двух роялях. Потом она уехала в Ташкент. И вот, оказывается, она живет и работает теперь в Пушкине, под Москвой. Люцетта Михайловна очень сокрушалась, что не застала меня, объяснялась через маму в своей симпатии ко мне. Рассказывала, что, как-то слушая в одном доме, как превозносят Александра Исаевича, сказала: "Но если бы знали его жену!.." - и начала меня хвалить. Однако нашелся кто-то, кто в ответ резонно спросил у нее: "А может быть, романы писал не Александр Исаевич, а его жена?.."
      В первый день Пасхи мы с мужем приглашены на обед в семью отца Виктора. Были у них. И все же я не вполне еще отошла...
      27 апреля - наш 25-летний юбилей. Мама восприняла его как самую настоящую серебряную свадьбу и подарила набор чайных серебряных ложечек.
      Праздничный обед в кругу близких. Случайно к обеду пришли две наши пожилые приятельницы - сестры Герасевы: Анна Михайловна и Татьяна Михайловна, у которых мы встречали Новый 1969 год. Муж поднялся и предложил тост:
      - Нас хотели разлучить, но теперь выпьем за то, чтобы до гроба быть вместе!
      Выпила и я, не спросив никаких разъяснений столь странному началу тоста. Может, и наша несколько странная встреча после почти месячной разлуки связана была с этим туманным введением: "Нас хотели разлучить..."? Но окончание тоста прозвучало так успокоительно, что не хотелось ни о чем допытываться, ничего уточнять. Ведь сказал: до гроба вместе! Навсегда вместе, навсегда родные. Так стоит ли обращать внимание на какие-то корявости в отношениях? Стоит ли огорчаться из-за них?.. И я ожила.
      И во всем остальном произошел перелом. Давление у мужа упало. Медосмотр пройден. И машина стала заводиться. Можно готовиться к отъезду! Не повезло только с техосмотром. Он проводится сейчас на нефтезаводе. Территория считается взрывоопасной, а потому частные машины туда не пускают. Не беда! Уедем без техосмотра! Через месяц приеду для этого одна, в Рязань. Пройду техосмотр сама: мне не привыкать!
      До конца дня 28 апреля собираемся, укладываемся. Навестившая нас Наташа Радугина опечалилась: уж слишком много мы увозим, слишком отрываемся от Рязани!..
      Не совсем понятно, куда нам ехать. Надо бы в Борзовку! Сажать огород! Но погода явно портится, и мы решаем ехать в "Сеславино".
      Машина и в самом деле нагружена до предела. С нами едет даже наш несгораемый шкафик, называющийся "бобиком"! Этот "бобик" совсем стиснул "штурманское" место. На верхнем багажнике - стол и мой велосипед. Возле нашей Борзовки особенно не покатаешься: много машин на шоссе, да и крутые подъемы; а вот в "Сеславине" - повсюду асфальтированные затененные дороги. И размяться можно, и в магазин съездить за продуктами. Не всегда же для этого машину гонять!
      Как всегда, когда мы едем в свои излюбленные Борзовку или "Сеславино", Александр Исаевич становится добрее, доступнее. Говорит, что хотя это время, что меня не было, ему в "Сеславине" жилось довольно хлопотно (больше всего досаждал то и дело портившийся насос), но поработал неплохо. Хотя первая редакция "Августа" еще не закончена, уж занялся второй, переписав целых 10 глав романа. Рассказывает и о некоторых своих рязанских впечатлениях. Когда приехал в Рязань, увидел у клуба строителей объявление о лекции Борисовского (из Москвы) по международному положению. Подумал, не. пойти ли на эту лекцию: ведь небось не обойдется без вопросов о нем... А потом узнал, что действительно была записка: "В чем вы теперь обвиняете Солженицына?" Лектор ответил: "В его реакции на исключение из ССП".
      По западному радио Александр Исаевич как-то слышал о себе, что он имеет квартиру в Рязани, живет на даче под Москвой, работает над историческим романом. (Вероятно, сведения эти были взяты из статьи лорда Бетеля, напечатанной 20 марта в немецком журнале "Ди Вельт", о чем я уже писала.)
      А в Москве Александру Исаевичу рассказали, что на мехмате МГУ как-то были расклеены листовки: "Родина должна знать своих стукачей!" И даже были названы студенты, являющиеся осведомителями. Эти студенты осенью 69-го года получили благодарность в приказе "за бдительность". Заслуга их состояла в том, что по их доносу два студента были исключены из университета за чтение произведений Солженицына.
      Упомянул Александр Исаевич и о своей переписке с В. Лакшиным, что получил от него ответ и снова ему ответил: "Приедешь, прочтешь..." Дело в том, что еще до моей поездки в Ростов мы случайно узнали, что Лакшин, будучи в одном доме, сказал, что Солженицын 62-го года и Солженицын сейчас - это два разных человека. Тогда - простой, общительный. Теперь надменный, недосягаемый. Александра Исаевича это очень задело, и он написал ему. И вот, оказывается, пришел ответ от Лакшина. К сожалению, сейчас я не располагаю всеми этими материалами. Есть у меня лишь копия письма Александра Исаевича, написанного Лакшину 20 апреля. Не буду его приводить. Скажу только, что Александр Исаевич в своем ответе перевел все совершенно в другую плоскость, сведя личное к политике, упрекнул Лакшина и сделал его ответственным за поведение "Нового мира" в связи с чехословацкими событиями в августе 1968 года, упрекнул его также в избыточной лояльности, осторожности и т. д. Одним словом, с больной головы свалил все на здоровую!
      Ответ Лакшина уже на это письмо нам привезли в "Сеславино" 30 апреля на следующий день после нашего возвращения из Рязани. В письме - большая обида на Александра Исаевича. Мне все это очень больно. Да и муж в какой-то степени понял, что дал лишку. Решил пока на этом переписку закончить. Однако невольно завелся. И 2 мая сначала написал, а затем и перепечатал третье свое письмо Лакшину. Копии этого письма у меня также нет. Нет и последнего письма Лакшина, которое все же положило конец их переписке. Но вот он сам частично цитирует его в своей книге "Друзьям "Нового мира", являющейся ответом на книгу Солженицына "Бодался теленок с дубом". Приведу этот отрывок его письма от 8 мая:
      "Вполне сочувствую Вашему желанию "на переходе к 70-м годам назвать все своими твердыми именами". Но Вы делаете ошибку, если думаете, что говорите всякий раз как бы от лица Истории. Не уверен, что она во всем согласится с Вами. К сожалению, Вы сплошь и рядом питаете иллюзии самые детские, легко теряете масштаб явлений и поддаетесь, очевидно, впечатлениям и настроениям кружковой сектантской предвзятости. А сколько наивной импровизации в Ваших исторических прогнозах и оценках!.. Сознаю, конечно, и Ваша пристрастность, и оценки эти - в большей мере результат нездоровых обстоятельств, противоестественного положения, в которое Вы поставлены, как писатель. Но, неизменно восхищаясь Вашим художественным талантом, я искренне сожалею, что Ваша общественная активность находит себе такой ложный выход".
      Солженицын не ответил, и на этом переписка его и Лакшина оборвалась, а через несколько лет их спор продолжился уже не в письмах, а на страницах их книг.
      В "Сеславине" в нашей квартирке прохладно: отключено отопление. На участке кое-где еще лежит снег. Но воздух! - такой, что пить его хочется.
      Вечером в день нашего приезда нас навестил Ростропович. Конечно же, повел мужа любоваться результатами стройки. На достроенной части дома лепится великолепный карниз. Мстислав Леопольдович уговаривает Александра Исаевича продать нашу Борзовку, с тем чтобы постоянно жить здесь. (Он не разделяет нашего восхищения собственной дачкой.) Сами они собираются ехать в Саратов. Дмитрий Евгеньевич - "Димуля" - будет их там венчать (это через 15 лет после начала супружества!), а Галина Павловна будет еще и креститься. 15 мая - их 15-летие. Хотят отметить его в "Сеславине". Зал, увы, к тому времени закончен не будет. Зато электрик обещает осветить к этому дню парк: устанавливаются те самые фонари парижские, похожие на те, под которыми прохаживались в свое время Пушкин, Достоевский...
      На следующее утро нас разбудили птицы своим многоголосьем. И сюда наконец-то пришла настоящая весна!
      У меня много дел. Надо убрать всю квартиру до переезда в Борзовку. Да хочется и по-серьезному продолжить свою работу по выпечаткам нужных мне материалов из папок. Теперь в моей комнате прибавился большой стол, только что привезенный из Рязани. Есть где разложиться, где машинку поставить.
      Хотя на майские праздники погода была превосходная, даже жаркая, переезд в Борзовку задержался из-за того, что мы оба дружно разболелись. У меня поднялась температура, знобит, у мужа разыгрался насморк. Но не хочется в такую погоду быть в помещении. Александр Исаевич выносит наружу черный круглый наш столик с инкрустациями (когда-то привезенный тетей Шурой из Парижа!) и перепечатывает свой ответ Лакшину. А я совершаю первую прогулку на велосипеде. Заодно покупаю в жуковском магазине кое-какие продукты. Снова пригодился приделанный когда-то к моему велосипеду багажничек.
      К вечеру у мужа стало гореть лицо, сделалось прямо-таки багровым. Охлаждает себе щеки холодной водой. Значит, снова подскочило давление. Решаем, что на следующий день переедем в Борзовку, куда душа так и рвется. Авось там ему получшает!
      3 мая, позавтракав и быстро собравшись, едем. Маме посылается открытка:
      "Дорогая Мария Константиновна!
      Доехали легко и благополучно. Грипповали после Наташкиных рязанских сквозняков, сейчас оклемались. Будем лечиться воздухом.
      Целуем!"
      Я чувствую себя уже хорошо, а Александр Исаевич все еще нездоров: с насморком, лицо красное, сам раздражительный, придирчивый. Все наше Киевское шоссе в колдобинах, которых так много бывает весной, после зимы, но ни в одну из них я - водитель - не имела права попасть. Однако приближение к Борзовке возымело свое действие. К мужу возвращается радость жизни. "Какое красивое наше шоссе!" - говорит он.
      К самому домику нашему подъехать не смогли, земля еще не подсохла. Пришлось весь наш багаж перетаскивать вручную. Но неожиданно подоспела помощь: к нам из Щекутина пришел Сергей Иванович, что достраивал нам дачку. "Ну как гонимый писатель поживает?" - спросил он. Сергей Иванович обеспокоен видом Александра Исаевича, цветом его лица. Считает, что у него чуть ли не предынфарктное состояние. Советует ему голодать. Говорит, что сам часто практикует голодовку: как только превзойдет норму в весе. По 3-8 дней ничего не употребляет, кроме воды. Александр Исаевич согласен голодать, но только пить не воду, а Валино молоко. Отказаться от него (всю зиму мечтал!) не в состоянии.
      На столе терраски мы обнаруживаем коробку с картофелем. На ней записка от Жореса Медведева, из которой мы узнаем, что картошка эта не простая, "Лебедевская"! А скоро появляется и сам Жорес Александрович. Ему тоже не нравится вид моего мужа. Да, надо поголодать! Но он не за такую уж жестокую голодовку, как Сергей Иванович. Просто надо ограничиться фруктами и овощами! Муж на все согласен, но чтоб ему оставили только Валино молоко.
      Жорес Александрович рассказал нам один примечательный случай. Две москвички поехали недавно к Солженицыну в Рязань. В поисках дома смотрели на номера. И вдруг к ним подошел какой-то мужчина и стал спрашивать, какой дом им нужен, к кому они идут... А потом предложил, без дальнейших объяснений, пройти с ним... В результате женщины оказались в милиции, где их довольно долго продержали, а затем отвезли на вокзал и отправили в Москву. И делу конец.(!!!)
      Когда гости нас покинули, Александр Исаевич без дальнейших раздумий отправился в поселок лесников, откуда скоро возвратился с бидоном теплого парного молока! Бросаем все дела и пьем молоко. Муж просто наслаждается.
      День жаркий. Термометр показывает 27°. На кустах - набухшие почки. К вечеру полностью распустился наш "царский" нарцисс. Запел соловей. Хорошо!.
      Весь день Александр Исаевич ничего не ел, только пил молоко. Немножко поработал на участке: вскопал новую огородную грядку. А то просто так ходил по участку и... наслаждался..
      - Все-таки время от времени надо менять местожительство! Только изредка, не так, как ты любишь, - не преминул он пожурить меня.
      Я предложила ему спать на верхнем балконе. Уж лечиться воздухом - так лечиться! Ночи здесь всегда холодные, мы спим даже с закрытыми окнами. Но ведь у него есть спальный мешок из гагачьего пуха. Так и сделал. И очень хорошо спал всю ночь. Вид у него сразу изменился, цвет лица стал нормальным.
      На следующий день Александр Исаевич даже отдыхал несколько раз среди дня. Но все же понемногу расчищал нашу купальню, которую ежегодно заносило во время паводка.
      Я разбираю вещи, навожу порядок в доме, помогаю мужу в расчистке купальни Устраиваем тут же костер из принесенного рекой хвороста. Но и без него жарко: 28° в тени! Даже купаемся в речке. Ох и хорошо же! Истьичка!.. Но еще расчищать ее и расчищать!..
      Вся первая неделя мая очень теплая, приятная. Оживала природа. Птицы щебетали на разные голоса. Временами мычали коровы. Сквозь еще прозрачные деревья виден лесной поселок. Порой слышны чьи-то голоса. А то и метла заскрежещет. Но нам здесь так любо, что ничто не раздражает. Напротив успокаивает, примиряет...
      Александр Исаевич начинает понемногу работать над романом. Получился большой перерыв: аж с 22 апреля. Жалуется, что нет полной ясности мысли. Иногда работает за своим столиком у Истьи, а то занимается раскладкой материалов в нижней комнате.
      Я - то на грядках, то делаю записи в дневник, то понемножку берусь за писание мемуаров. Работаю или за "писательским" столиком у Истьи, или сидя на нижней террасе за столиком с березовыми ножками. Муж прибил к столешнице толстый картон, и получился настоящий письменный столик. Этот уголок веранды мы стали называть моим "кабинетом". Мне здесь особенно удобно заниматься, когда одновременно готовится обед.
      Отвлек неожиданный приезд Бориса Андреевича Можаева на собственной черной "Волге", которая, конечно же, увязла посреди дороги, ведущей от шоссе к нашей дачке. Можаев приехал к нам из Тарусы, где мечтает купить дом. Это ближе прибалтийского "Уки" - приданого жены. Переноче-вав у нас, Борис Андреевич со свежими силами принимается помогать нам на участке, показывая, как надо поднимать целину. Мы пользуемся его большим ростом, чтобы подвесить оборванные провода, протянувшиеся к насосу через весь участок. Ведь береза явно обгоняет ольху. По приметам это - к сухому лету. Значит, надо готовиться к обильному поливу!
      Однако после приятных теплых дней вдруг - настоящее ненастье. Накануне Дня Победы подул северный ветер, стало холодно и сразу же неуютно на нашей дачке. И я решила раньше, чем было задумано, сбежать в "Сеславино", где теплые батареи, где никакая непогода не страшна. А вообще-то мы должны были быть там к 15 мая. В этот день намечено празднование 15-летия супружества Ростроповича и Вишневской - Стива и Гали - и одновременно "открытие замка"!
      Александр Исаевич не так чувствителен к капризам природы. Он пока остается в Борзовке. В самый День Победы, сбежав от включенных у соседей громких приемников, долго гулял по лесу, все обдумывая свой "Август".
      Несколько дней мы живем врозь. Муж - в Борзовке, работая над романом, я - в "Сеславине", где больше всего занимаюсь папками, из которых все выпечатываю и выпечатываю...
      Накануне предполагаемого празднования Александр Исаевич приехал в "Сеславино". А празднование... не состоялось. Строительство - слишком далеко до окончания. Вместо веселья муж едет в Москву, в Боткинскую больницу, к доктору Норберту Александровичу Магазанику. Тот констатирует серьезную гипертонию с повышенным нижним давлением. Его советы: меньше есть, обходиться без соли, сократить время серьезной творческой работы. А вот ежедневный физический труд - обязателен!..
      По приезде муж сказал, что изгоняет из жизни спешку. Бог дал ему сигнал. Будет работать не спеша. Сколько сделает - столько сделает. Но мне не очень этому верится...
      Живем в Борзовке. А тепла все нет. Ветер свернул трубу: топить нельзя. Днем я разогреваюсь работой на участке, Александр Исаевич пишет в своем кабинете наверху, в мансарде. По вечерам все же затапливаем печь, тут же открывая дверь, чтоб выгнать дым. И чаще всего занимаемся по вечерам пословицами. Еще - читаем привезенные нам Сергеем Ивановичем вырезки из газет относительно питания, голодания и проч. Перейдя на менее обильный стол, Александр Исаевич уже и без того заметно похудел.
      Хотя муж решил меньше работать, но, увлекшись - хорошо писалась трудная военная глава, - пришел из-за столика с багровым лицом. Опять дал слово себя беречь.
      В конце мая сказал мне, что осталось написать девять глав. Надеется в июне закончить первую редакцию "Августа".
      - Как бы хотелось тихого, спокойного июня здесь, в Борзовке. Чтоб не было никаких внешних впечатлений, - говорит он мне.
      А тут как раз и свалились неожиданные внешние впечатления. 31 мая утром мы услышали по "Голосу Америки", что Жореса Медведева насильно отвезли в Калужскую психиатрическую больницу!
      1 июня я еду в Обнинск и от самой Маргариты Николаевны узнаю все подробности, как забрали ее мужа, Жореса Александровича. Она вела себя исключительно молодцом. Чтобы его вывести из квартиры, к ним обоим должны были применить физическую силу: его вывели, взявши мертвой хваткой с двух сторон под руки, а ее (бросившуюся к нему на колени с криком: "Он - здоров, я его не отдам!") прижали к стене.
      Александр Исаевич взвинчен. Мысли о Жоресе не дают работать. Надо как-то действовать. Как?..
      Мне в это время необходимо ехать в Рязань на техосмотр нашего "Дениса". Несколько дней провожу там. Мама делится со мной своими впечатлениями. Однажды, встретив на улице Матушки-на, мама стала упорно смотреть на него, но когда тот поздоровался с ней сквозь зубы - гордо не ответила!
      9 июня среди дня я вернулась в Борзовку. Мужа застала за косьбой. Жоресова история до такой степени выбила его из колеи, что он по-настоящему работать не может. Он написал эссе "Как мы живем", но еще не пустил его в ход. Подправляет. Обдумывает. Переделывает...
      11 июня я снова ездила в Обнинск к Маргарите Николаевне. По приезде все пересказала мужу. В результате он почти не спал всю ночь. Но тут-то и пришло к нему окончательное решение, как быть с тою его бумагой. Вот ее окончательный текст:
      ВОТ ТАК МЫ ЖИВЕМ
      Безо всякого ордера или медицинского основания приезжают к здоровому человеку четыре милиционера и два врача, врачи заявляют, что он помешанный, майор милиции кричит: "Мы - ОРГАН НАСИЛИЯ! Встать!" - крутят ему руки и везут в сумасшедший дом.
      Это может случиться завтра с любым из нас, а вот произошло с Жоресом Медведевым - ученым-генетиком и публицистом, человеком гибкого, точного, блестящего интеллекта и доброй души (лично знаю его бескорыстную помощь безвестным погибающим больным). Именно РАЗНООБРАЗИЕ его дарований и вменено ему в ненормальность: "раздвоение личности"! Именно отзывчивость его на несправедливость, на глупость и оказалась болезненным отклонением: "плохая адаптация к социальной среде"! Раз думаешь не так, как ПОЛОЖЕНО, - значит, ты ненормальный! А адаптированные - должны думать все одинаково. И управы нет - даже хлопоты наших лучших ученых и писателей отбиваются, как от стенки горох.
      Да если б это первый был случай! Но она в моду входит, кривая расправа без поиска вины, когда стыдно причину назвать. Одни пострадавшие известны широко, много более - неизвестных. Угодливые психиатры, клятвопреступники, квалифицируют как душевную болезнь и внимание к общественным проблемам, и избыточную горячность, и избыточное хладнокровие, и слишком яркие способности, и недостаток их.
      А между тем даже простое благоразумие должно бы удержать. Ведь Чаадаева в свое время не тронули пальцем - и то мы клянем палачей второе столетие. Пора бы разглядеть: захват свободомы-слящих здоровых людей в сумасшедшие дома есть ДУХОВНОЕ УБИЙСТВО, это вариант ГАЗОВОЙ КАМЕРЫ, и даже более жестокий: мучения убиваемых злей и протяжней. Как и газовые камеры, эти преступления не забудутся НИКОГДА, и все причастные к ним будут судимы без срока давности, пожизненно и посмертно.
      И в беззакониях, и в злодеяниях надо же помнить предел, где человек переступает в людоеда!
      Это - куцый расчет, что можно жить, постоянно опираясь только на силу, постоянно пренебрегая возражениями совести.
      15 июня 1970 г.
      А. Солженицын.
      Упомянув Чаадаева, Александр Исаевич был совершенно потрясен, когда, побывав 13 июня на службе в церкви Донского монастыря, вышел оттуда и, ступив всего несколько шагов, оказался у могилы Чаадаева.
      - Какая-то мистика!
      А ходить по Москве солженицынское эссе "Как мы живем" стало 15 июня, в Духов день.
      На следующий же день, 16 июня, когда мы с мужем сидели вечером в натопленной комнате в Борзовке (он читал военные главы из "Войны и мира" Толстого, я шила тюлевые занавески), Би-би-си и "Голос Америки" сообщили, что по Москве распространяется протест Солженицына против помещения Ж. Медведева в психиатрическую больницу, в котором он сравнивает это действие с духовным убийством.
      Нашлись такие, кто протест счел недостаточно сильным: "слабо", "не потрясает!" Другие поощряли, торопили, толкали. Третьи - отговаривал и, испугавшись за Александра Исаевича. Вскоре к нам придет письмо:
      "Дорогой Александр Исаевич! Зачем вы это сделали? Ваш протест его не спасет. Его не спасет заступничество академиков, обладающих "официальным" весом (общественным). Вы же для власть имущих - отщепенец. Что, кроме злобного удовлетворения, родят в их черных душах Ваши грозные напоминания? Кого из распоряжающихся нашими судьбами гложет мысль о потомках, которые проклянут их. Вы хотите своим именем, своим словом вызвать волну протестов. Но неужели Ваша роль - роль детонатора? А не факела? Не пламени, не гаснущего, не сбиваемого ни ветром, ни непогодой? Конечно, письмо получит резонанс в "демократических кругах" и на Западе. Но не слишком ли дорого стоит этот резонанс?
      Вы бьетесь с неправдой Вашими книгами - это так очевидно. Почему же умные, талантливые люди, причастные к "демократическому движению", не понимают этого?
      Ваше письмо, не спасая Ж. Медведева, навлекает опасность на Вас - и не только как на человека, но и как на писателя, который еще не все успел сказать людям"1.
      1 Г. Р., 17.06.70.
      Среди очень заметных людей, сделавших все возможное для освобождения Жореса Медведева, был и Александр Трифонович Твардовский. Он даже ездил в Калужскую психиатрическую больницу, где находился Медведев, совершенно не догадываясь при этом, что дважды проезжал мимо нашей дачки, которую он так и не узнал никогда!
      Нажим общественности, в том числе и академиков, был столь силен, что собирали даже специальные совещания с участием министра здравоохранения Петровского, психиатров Морозова и Снежневского, академиков Капицы, Сахарова, Александрова, Семенова, Астаурова. Врачи, министр утверждали, что Жорес Медведев болен "параноидальным реформаторством". Другие категорически возражали.
      17 июня утром и днем западные радиостанции снова повторили все о Медведеве и о солженицы-нском протесте. Би-би-си пообещало дать в вечерних известиях комментарии Мориса Лейти. И вдруг в 17.45 Би-би-си поведало нам, что Жорес Медведев... освобожден!
      Оказалось, что Жореса Александровича выпустили из психбольницы в 10 часов утра того дня без диагноза, без каких бы то ни было рецептов.
      В тот же день писатель Каверин был вызван в Союз писателей: зачем вмешивался? Медведев на самом деле болен! Но Каверин резонно им возразил: "Почему же его выпустили?" (Он уже знал, а те - нет!)
      Нас посетил сам Жорес Александрович. Вся эта невеселая история его потрясла: присущей легкости, даже беззаботности - как не бывало! Но в общем замечательно, что его выпустили. Даже как будто собираются восстановить в том же институте.
      Александр Исаевич теперь может спокойно заниматься "Августом". Однако работается ему трудно. Часто уходит думать в лес, а то и писать там под раздвоенной березкой. Говорит, что по-другому пишется, возникают совсем иные мысли.
      Я спросила, будет ли юмор, которым так богат "Круг", в его новом романе. Ответил, что он уже думал об этом. Но, с другой стороны, какой же юмор, когда война?
      За одной трудной главой идет другая. В том числе о самоубийстве Самсонова. И вообще легких глав у него не осталось, все трудные. В пасмурные дни я уезжаю в "Сеславино", чтобы дать возможность мужу до конца углубиться в творчество.
      По вечерам продолжаем заниматься пословицами. К концу июня закончили: окончательно распределили по алфавиту все особенно значительные, важные, с точки зрения Александра Исаевича, пословицы. Иногда я читаю мужу свою рукопись. Уже добралась до главы "Еще учитель". Он поругивает меня за лишние подробности: "Пиши то, что интересно другим, а не то, что интересно тебе!"
      Но неизменно одобряет мои "связки", а кое-какие страницы даже находит безукоризненными. Бывает, хвалит меня за какие-нибудь находки. Нечего и говорить, как важно для меня такое поощрение.
      Однажды, просматривая рукопись перед переводом ее на машинку, придумала вдруг, как можно дать ненавязчиво, не перегружая, краткую биографическую справку. Не подробно, а... пунктиром:
      "Родился... воспитывался..." - и т. д. Поделилась этой мыслью с мужем. Он нашел, что это у меня "настоящая находка"!
      Побывали в Большом театре на премьере "Войны и мира" Прокофьева. Дирижировал Ростропович. Наташу пела Вишневская. Была прелестна, словно девочка. Нам понравилось все: и музыка, и постановка. Александр Исаевич сказал Ростроповичу:
      - От тебя я ожидал, но от Прокофьева - нет!
      21 июня Александру Трифоновичу Твардовскому исполнилось шестьдесят лет. В поздравительных статьях его хвалят лишь как порта. О "Новом мире" ни слова. Наградили орденом Трудового Красного Знамени. Ходили слухи, что хотели дать орден Ленина, даже Героя, но помешало его заступничество за Жореса Медведева. Узнав об этом, Александр Трифонович пошутил:
      - Впервые слышу, чтоб за трусость давали Героя!
      Новомирцы отвезли дорогому шефу антикварные самовар с подносом и решето клубники. Муж послал сердечную телеграмму:
      "Дорогой наш Трифоныч! Просторных Вам дней, отменных находок, счастливого творчества зрелых лет! В постоянных спорах и разногласиях неизменно любящий Вас, благодарный Вам Солженицын. Наталья Алексеевна также от всей души поздравляет Вас с Марией Илларионовной!"1.
      Телеграмму Александр Трифонович ушел читать один и вернулся довольный. Тут же послал нам ответ:
      "Спасибо, дорогой Александр Исаевич, за добрые слова по случаю шестидесятилетия моего. Расходясь с Вами во взглядах, неизменно ценю и люблю Вас как художника. Поклон мой Наталье Алексеевне.
      Ваш Твардовский".2
      1 Солженицын А. - Твардовскому А.
      2 Твардовский А. - Солженицыну А., 30.06.70.
      Телеграмма эта пришла, разумеется, в Рязань. А потому Александру Исаевичу пришлось успокаивать мою маму, которую растревожили слова о расхождении во взглядах.
      "...телеграмму А(лександра) Т(рифоновича) Вы неправильно поняли, потом объясню, она очень хорошая" - объяснял он ей1.
      Муж тотчас написал ему:
      "Дорогой Александр Трифонович!
      Очень рад был Вашей отзывной телеграмме, тем более что юбилейный распорядок не оставляет времени отвечать каждому. Не огорчение, что многие взгляды расходятся, в этом и развитие. Да ведь самая простая задача - что совершится завтра? - недоступна никакому мудрецу, сильнейшие умы иногда и на неделю вперед не видели - как же людям не спорить и не разногласить?
      Что в телеграмму как-то не помещалось, а сейчас хочется сказать: рану, которую так несправедливо нанесли Вам разрушением "Нового мира" и еще подтравили содержанием юбилейных статей, - рану эту пустите зажить поскорее! Прошлого все равно никто не вычеркнет, а от боли ее - Вам только боль. Все еще обновится, возродится, вынырнет.
      Я кончил 1-ю редакцию "Августа-14", теперь уже начал 2-ю. Очень велика получилась вещь - больше "Р(акового) К(орпуса)" - это меня смущает. Таких только военных глав, как Вы читали 12, получилось 46, да еще "мирных" 18. Боюсь, что от военных глав читатель будет обалдевать, скучать. И как будто нигде не размазывал, все плотно писал. Может быть, есть какая-то ошибка во всей методике, в первоначальном замысле. Если будем живы и одолею 2-ю редакцию - где-нибудь в октябре попрошу Вас почитать, ладно?
      Обнимаю и целую Вас! Ваш Солженицын"2.
      1 Солженицын А. - Решетовской М. К., 12.07.70.
      2 Солженицын А. - Твардовскому А., 07.07.70.
      В то время, когда писалось это письмо, меня не было с мужем. Я снова предприняла поездку, на этот раз в Прибалтику - повидаться с друзьями и родственниками, развлечься и для мужа сделать полезную работу.
      Наварив несколько банок клубничного варенья, я с легкой совестью покинула Борзовку, оставив Александра Исаевича заниматься второй редакцией романа.
      В Прибалтике я пробыла около трех недель. Остановилась я в тот раз у Ольги Юрьевны Зведре, которая жила уже теперь не на хуторе Эглитас, а в самой Риге. Когда-то пробыв несколько лет в лагере, она давно была реабилитирована, а сейчас получала персональную пенсию и пользовалась всеми привилегиями старых большевиков. Так, на лето в ее распоряжении была еще комната в дачной местности, на Рижском взморье, где она меня и поселила, иногда ко мне наведываясь.
      В плохую погоду я перечитывала те материалы времен Октябрьской революции, которые Ольга Юрьевна подготовила для моего мужа. Ведь она должна была стать одним из персонажей его романа. Александр Исаевич хотел назвать ее Вандой, а Ольга Юрьевна не любила этого имени и просила назвать ее как-нибудь иначе. А в хорошую погоду я бывала на пляже, в кино, навещала своих дальних родственников - Наумовых, также живших в Лиелупе, только по другую сторону железной дороги и поближе к реке. Повидалась в тот раз и со своей подругой по аспирантскому общежитию Надей Кравченок. И Наде, и Нине Наумовой много рассказывала о нашей неспокойной, но очень насыщенной жизни. С Ниной (она очень большой души человек!) делилась и своими огорчениями из-за все большей тяги моего мужа к творческому одиночеству. Ей же читала и те письма, которые получала от него.
      Впрочем, письма те, казалось, совершенно опровергали мои жалобы. Они были неизменно ласковыми и какими-то очень близкими, задушевными, своими...
      От 5 июля: "Сегодня - очень грустненько без тебя в "Сеславине". Теперь понимаю, почему тебе здесь была "одиночка", когда приехала из Борзовки. Из-за разрухи и беспорядка тут вообще тоскливо. Ночью спал только 4 часа (вчера мысленно проводил тебя в 23.30) - и день пошел кувырком. Воздуха нет, работать не могу - жду не дождусь часа, когда можно ехать к себе...
      Твой С."
      Следующее - от 6 июля - с милыми моему сердцу подробностями быта, часто только нам двоим и понятными:
      "...Вот уже второе письмо... В Борзовке так хорошо после летнего "Сеславина"! С клубникой пока справляюсь - снял трехдневный и однодневный урожай: две красных вазочки, две зеленых; успешно поедаю с молоком. Думаю поэтому, что справлюсь и дальше. Твой походный холодильник прекрасно оправдал себя в дороге (я еще в церковь заезжал и простоял вечерню)...
      Мышки не поймались, но не съедена и приманка. ...под утро слышал, как скребла тихо и мило.
      Завтра думаю ехать баллоны1 менять... - и брошу это письмишко.
      Целую! Будь много на пляже!"
      1 Имеются в виду маленькие газовые баллоны.
      От 13 июля: "Дорогая..! Опять надо ехать баллоны менять: прошлый раз кончились перед носом, эту неделю тяну на единственном баллоне. Зато брошу тебе письмо.
      От мамы получил сперва копию, потом подлинник ответной теплой телеграммы Александра Трифоновича. Отправляю ему теплое же письмо, дружба восстановлена (в который раз!).
      Эту субботу соседей не было, я только начал блаженствовать - ан явились поздно вечером и уже во сне разбудили меня своим радио. Но воскресенье прожили сравнительно благополучно.
      С клубникой справляюсь, хотя, конечно, жалко, что не будет больше варенья. Вот-вот начну грызть горошек. Погода сегодня испортилась, и, по слухам, по радио судя, у вас тоже. Ходи на концерты и в кино. Давления не ощущаю, живу нормально, перенес насморк...
      Не забыть бы с С(ергеем) И(вановичем) посоветоваться, не сделает ли он нам малюсенького погреба, большой ли нам надо! - и вся проблема.
      В ТУ субботу проведем с тобой утренние часы в "Сеславине", а с полудня махнем через магазины - в Борзовку - сразу же, к вечеру".
      (У нас было условлено, что я вернусь к субботе, т. е. к 26 июля).
      И последнее, от 16 июля:
      "...Как ты там? Жалко, что мы не договорились, чтоб ты написала мне до востребования, что ли, ничего о тебе не знаю. ТРЕТИЙ раз приехал баллоны менять - и тщетно! Остается: рано утром в субботу попробовать в Ж(аворонках). Поэтому и поедем в СУББОТУ УТРЕЧКОМ.
      Если тебе очень захочется домой раньше - приезжай с четверга в Борзовку. Собственно, в "Сеславино" почти и делать будет нечего, в тот же день надо бы вернуться... Даже жаль, что столько клубники уходит просто в брюхо - сколько б это варенья было! - грандиозный урожай! И смородина катастрофически поспевает, но еще недельку опадать не будет. И Ирина Никифоровна1 предлагает крыжовник варить, пока он не дозрел...
      А если тебе хорошо - догуливай и докупывайся, увидимся в ту субботу утром.
      Крепко целую! Твой С.".
      1 Соседка.
      Я снова и снова перечитываю получаемые от мужа письма. Разве это не письма мужа к жене, с которой он накрепко связан?.. с которой ему хочется делиться и самым главным, и теми чисто житейскими мелочами, которые больше никому не интересны, кроме них двоих?.. которую ждет и он сам, и поспевающая смородина, и недозревший крыжовник?.. И мне стало очень тепло на сердце от этих писем. И уж, конечно, я не преминула воспользоваться тем, что муж предложил приехать не к субботе, а в четверг, прямо в Борзовку.
      Совсем незадолго до своего отъезда, гостя на даче у Нади Кравченок, я услышала в вечерней передаче Би-би-си, что большая группа французских писателей, ученых и деятелей искусства во главе с Франсуа Мориаком предложила присудить Нобелевскую премию по литературе Александру Солженицыну за повесть "Один день Ивана Денисовича". Передача эта была повторена и на следующий день, а 22 июля "Голос Америки" сообщил об интервью, которое дал корреспондентам "Тени Запада" профессор Рожье, входивший в состав этой группы. Его содержание: Солженицын - величайший писатель современности, равный Достоевскому. Кроме того, он обладает огромным мужеством - это является также поводом для выдвижения его на Нобелевскую премию. Ему была предоставлена возможность выехать из страны, однако он не воспользовался ею, так как, оставаясь в своей стране, он лучше сумеет убедить ее руководителей в необходимости устранения цензуры и прекращения помещения инакомыслящих в тюрьмы и психиатрические больницы. Если Солжени-цыну будет дана Нобелевская премия - этим будет достойно оценен его выдающийся талант и подтверждена необходимость свободы мысли в обществе.
      Интересно, как Александр Исаевич воспринял все это?.. В феврале это предлагали английские и норвежские писатели, а теперь - французы. Такого еще не бывало! Обычно выдвижение на Нобелевскую премию гласно не делается.
      23 июля, после 3-недельного отсутствия, я возвратилась в Борзовку. Последние дни моего пребывания на Рижском взморье погода была холодной и дождливой, и я, в своих легких летних платьях, естественно, простудилась. Приехала с ангиной. Поскольку Александр Исаевич не знал ни дня, ни тем более, часа моего приезда, он не мог встретить меня с машиной на станции Нара. Пришлось добираться на такси.
      Я застала мужа на маленькой веранде, завитой диким виноградом, за столиком на белых березовых ножках. Он сидел там потому, что после дождя на "набережной" Истьи было сыро.
      Заметив меня, Александр Исаевич отложил в сторону ручку и быстро поднялся. Но тут произошла какая-то заминка: не тотчас поспешил мне навстречу. Я не увидела улыбки на лице, зато успела заметить в глазах особенное сознание собственной значительности. Может быть, оттого, что его выдвинули на Нобелевскую премию? А может, мне это просто показалось. Ведь он писал. И ему всегда бывало трудно выходить из мира, в котором жил с литературным" героями... Отсюда и отрешенность... Опять отрешенность...
      То, что я сразу пожаловалась на болезнь горла, как-то оправдало скованность нашей встречи. Посочувствовав мне, муж тут же сказал, чтоб я сразу же начинала лечиться. Ведь в ближайшие дни мне нужно ехать в Рязань за мамой: уже повелось отмечать ее именины в Борзовке.
      На следующий день, превозмогая все еще сильную боль в горле, стала приводить в порядок комнаты, возиться на грядках, а с ягодами мне одной не справиться, займемся ими вместе с мамой!
      А еще на следующий день Александр Исаевич съездил на машине в "Сеславино" и в Москву. В "Сеславине" у него назначена встреча с мастером, Сергеем Ивановичем. Наметили с ним, где именно Сергей Иванович возведет помост со столом и скамьями в глубине участка, чтоб и там, как в Борзовке, у Александра Исаевича было место для работы на свежем воздухе. Муж привез из Москвы к маминому 80-летию купленные в "Березке" рыбец, красную икру, консервированную ветчину, очень меня этим растрогав.
      Как только я почувствовала себя здоровой, съездила в Рязань за мамой. Приехали мы с ней в Борзовку 28 июля среди дня. Александр Исаевич встретил маму очень приветливо. Но тут же сказал о необходимости немедленно собирать черную смородину: осыпается! Все же в этот день мы ею занимались мало. Мама должна была отдохнуть после поездки, а я - сготовить обед.
      После обеда состоялась беседа. Мы сидели под ореховым деревом - в особенно любимом мною уголке нашего участка. Муж говорил, что весьма возможно, ему будет присуждена Нобелевская премия. Создается очень сложная ситуация: могут разрешить поехать в Швецию за ее получением, но могут не разрешить вернуться обратно... Ведь после исключения из Союза писателей ему фактически предложено выехать из Советского Союза. Как же поступить? Он обязательно поедет вместе со мной. А как мама?.. Согласна ли жить с нами за границей, если этой участи не избежать?.. Мама боится стать для нас обузой. Муж уверяет ее, что за границей мы будем богатыми людьми. Я, конечно, за то, чтобы мама ехала с нами. Но как быть с тетями?
      А дальше произошло непонятное...
      До этого пребывание мамино в Борзовке было для нее всегда очень приятным событием. На этот раз первый же день принес тревогу. Ее потянуло делать записи, которые я нашла, разбирая ее архив, уже после ее смерти. В тот день она записала: "...После обеда была общая беседа под Наташиным любимым ореховым деревом. Беседа положила тяжелый осадок, который, очевидно, ляжет в основу моего настроения. Долго не могла заснуть..."
      Весь следующий день мы с мамой собирали смородину. А под вечер, взяв с собою весь собран-ный урожай, переехали с ней из Борзовки в "Сеславино". И хотелось показать маме наше новое обиталище, да и варенье варить там было куда проще! Свои первые впечатления от "Сеславина" мама записала в своем дневнике:
      "В половине девятого вечера приехали в "Сеславино". Вся дача в постройках. Встретила нас чудесная собака (порода ньюфаундленд, из Канады), очень добродушная. Дружит с кошкой. Та покоится на ее пушистом хвосте. Звать собачку Кузькой. Она кошку нежно облизывает...
      Квартирка чудесная... Комнаты рядом, службы - напротив - разделены коридором.
      В одной комнате - Санин кабинет. Обстановка: стол почти во всю длину стены. У противоположной стены - сервант, тоже длинный, конторка, стулья. Люстра - 3 больших стакана.
      В другой комнате - Наташа. Кровать, стол, 2 серванта и комодик. Люстра - 3 тюльпана.
      В коридоре - этажерка для книг.
      В Саниной комнате 2 окна. Занавески на 2 стены и дверь - белые с современными крупными рисунками.
      У Наташи - занавески на всю стену. Фон - легкий крем с густо набросанными розами.
      Стены окрашены: у Сани - легкие желтые, у Наташи - бледно-розовые. В кухне, ванной, туалете - кафель до потолка. Холодильник - ЗИС.
      В коридоре 2 фонаря: розовый и голубой.
      Участок большой. Лес: хвоя, березы, дубы. Дорожки кругом участка. Скамьи. Проектируются на участке фонари. Вбиты столбы.
      Делается пристройка к домику, где живут Саня и Наташа,- большая веранда с отоплением, которая будет соединяться коридором с большим домом. И веранда, и коридор будут остеклены.
      Дальше в проекте финская баня".
      Как раз в тот наш приезд рылась траншея под фундамент для коридора. Одним словом, все бы хорошо, если б не тяжесть на сердце. Что-то нас ждет?..
      3 августа, накануне маминых именин, мы с ней возвратились в Борзовку.
      И снова муж встретил нас так, как тогда, когда я приехала из Прибалтики. Снова - полная отрешенность... Мы для него не существовали. А затем повел себя уже совершенно необычно. Я привыкла к тому, что в вечерние часы он занимался Далем, сидя на балкончике и повернувшись лицом к лесу, или гуляя под ним по плотно утоптанной его же шагами диагональной прямой тропинке и время от времени присаживался на дубовую скамью. И только если в поселке лесников начинала визжать электропила - уходил в лес. Теперь была полная тишина. На соседних дачах не звучало радио, и потому меня удивило желание мужа погулять в лесу. Все же я приняла бы это без особой тревоги, если бы не одна деталь.
      Александр Исаевич последнее время частенько упрекал меня в строптивости, хотя те, кто наблюдал нас вместе, удивлялись другому и даже советовали мне не быть такой уж послушной женой.
      Я была на открытой веранде, когда он с сосредоточенным лицом прошел мимо. Я окликнула:
      - Санюша, ты почему такой хмурый? Ведь я приехала покорная...
      Он чуть-чуть повернул голову, но, ни голосом, ни взглядом, не ответив на мою вопросительную улыбку, молча пошел к калитке... Я стала сама не своя. Мы не виделись всего несколько дней. Куда делась его доброжелательность, ласковость?... Что же такое случилось?.. Будто чужой... совсем чужой человек... Зачем сейчас с нами мама, если так плохо?.. При маме так никогда еще не было... А вообще - нечто похожее бывало и прошлым летом. И следы этого хранит мой особый, свой собственный, личный дневник. Вот отрывки из него:
      "08.06.69 (по приезде из Москвы в Борзовку). Страшный контраст. После стольких людей, разговоров - сомнамбулический С. Заросший, без улыбки совсем не тот, от которого я уезжала. А он мне сказал, что я приехала упивающаяся собой (?). У меня такое чувство, что я приехала на необитаемый остров. Писатель есть, а человека - нет...
      Вот и воспользовалась своей свободой! Снова я в смятении: "Привыкай! Я часто теперь такой буду! Не надо было уезжать!" Чувствую себя бесконечно одинокой.
      09.06.69. Вероятно, это отчаяние - из-за страшного контраста. После того как многие жаждали меня видеть, со мной говорить - это самоуглубление. Понемногу привыкаю к тому, что все время одна.
      10.06.69. Съездила в Нару за продуктами. Помыла машину. Обклеила поролоном задничек у "Дениса". Хозяйничала. Много сделала. С. назвал меня трудолюбочкой. Вот что ему нужно!
      11.06.69. С. как будто отошел... С. оценил мой обед: щавельные щи. Пожалел, что Ростропович не едет: посмотрел бы, как жена готовит! "Зато у него жена на подмостках Большого театра!" А что толку?..."
      ...Выходит, что я нужна своему мужу более всего в качестве рабочей лошадки. А самое ценное для него - полное одиночество. Неужели его писательство стало совсем несовместимо с людьми, даже самыми близкими? С теми, кто непрошенно вторгается в его вымышленный мир и разрушает его? этот вымышленный мир?.. Неужели ему вообще никто не нужен?.. Но для кого тогда все это пишется, если люди ему лишние?.. Но, может, все-таки отойдет?
      Вернулся Александр Исаевич из леса таким же отрешенным, каким ушел... Боже мой, да что же это такое?.. Ведь завтра мамины именины, должны быть гости, приезд которых сюда являлся боль-шим событием! Неужели такая резкая перемена в настроении связана с приездом. Мы пригласили Теушей, которых он не видел почти пять лет. Александр Исаевич не виделся с ними с весны 1966 года, когда ожидалось, что Теушей могут выслать после описанной мною ранее истории, тяжелой для Теушей, а для мужа - изменившей всю его судьбу в очень худую сторону!.. Я же продолжала видеться с Теушами. Особенно близка была мне Сусанна Лазаревнa, с которой я была наиболее откровенна из всех людей вообще, исключая моего мужа. То, что Александр Исаевич избегает видеться с Теушами, было моей постоянной душевной болью, И вот, пойдя наконец навстречу моим просьбам, муж согласился, чтобы я позвала их на мамины именины, на ее 80-летие. На следующее утро я должна ехать на машине на станцию, чтобы их встретить!..
      Вероятно, в тот вечер, накануне приезда Теушей, накануне маминого праздника, мне следовало сдержаться. Но это было свыше моих сил... Когда мама удалилась на ночь в нашу нижнюю комнату, я поднялась к мужу и спросила:
      - Скажи мне, что значит твое поведение? Ты что, возненавидел меня? Или хочешь, чтобы я тебя возненавидела?..
      Произошла перепалка. Александр Исаевич был очень раздражен, уходил от объяснения, твердя, что я должна терпеливо сносить его настроения. Мало ли какие они могут быть?..
      Вконец расстроенная, я, не зайдя уже к маме, не взяв оттуда постельных принадлежностей, повалилась на раскладушку на закрытой веранде нашей и так и осталась на ней до утра - в чем была, не раздеваясь. "Эти все мне за Борю!"- шептала я об оставленном мною пасынке. Спала совсем мало. Рано встала. Заставила себя приободриться. Если что и предпринимать - то не сегодня же, в такой день... Как и каждое утро в Борзовке, спустилась в нашу купальню, прятавшуюся в гущине ив и ольхи, и окунулась в милую мелководную прохладную Истью.
      К этому времени и муж вышел на участок. Когда шла из купальни, он сидел на большой нашей борзовской скамье. Подозвал меня. Села.
      - Ты вчера сказала ужасную вещь. Ведь мы связаны всей жизнью. О какой ненависти между нами может быть речь?.. Но... - помолчав, он предложил: Давай расстанемся. Расстанемся, чтоб встретиться в земле. Тебя всегда тревожил вопрос, где ты будешь похоронена. Я могу предусмотреть это в своем завещании. Только для этого ты должна умереть после меня...
      - Но... почему?..
      - Вот ты вовсю стараешься, чтобы мне угодить, а мне лучше, когда тебя нет.
      Видя мое отчаяние, муж раздосадованно признался:
      - Ты вырвала у меня еще не созревшее решение. Зачем ты начала объясняться?..
      Заливаясь слезами, я пошла в дом. К счастью, мама еще не встала. Я накапала валерьянки и выпила залпом. Но как тут успокоиться? Откуда взять силы сегодня не подать виду, что я в отчаянии?..
      Пошла на участок сорвать для мамы цветы. Когда сошлись к завтраку, муж преподнес маме авторучку, я - букет.
      После завтрака Александр Исаевич завел "Дениса" и я поехала в Нару. Перед приходом условленной электрички успела сделать необходимые продуктовые закупки. Жду электричку. Пока была занята делом, гнала мысли, старалась думать только о том, что надо делать в данную минуту. А сейчас они опять нахлынули, непрошенные. Как я могу расстаться с человеком, который мне дороже жизни?.. Это же наваждение какое-то! Не он ли на юбилее каких-нибудь три месяца назад, 27 апреля этого года, когда отмечалось наше с ним двадцатипятилетие, предложил выпить за то, чтобы до гроба быть вместе?.. Что же случилось за эти сто дней?..
      И вот исполнилась моя мечта! Я везу к нам дорогих наших давних друзей, чтобы они вновь увиделись, вновь стали близкими моему мужу после нескольких лет недомолвок... Но зачем же так совпало?..
      С ними - помириться, а со мной он хочет... расстаться?.. Забыть! И не думать! Набираю скорость. За рулем невольно всегда сосредоточиваешься, прочие мысли отступают. И чем больше скорость, тем больше верится, что жизнь наладится, вопреки всему. Еще и оживленно говорим о чем-то.
      Со мной в машине, как всегда, канистра для воды. Останавливаюсь, чтобы под мостом, из источника, набрать воду. А Теуши в это время осматривают окрестности. По одну сторону шоссе, в низинке, - ряды дач; по другую, на возвышении, - деревня Рождество.
      Открываю и закрываю тяжелые ворота. Едем мимо нескольких дачек прямо на нашу. Приехали.
      Александр Исаевич вышел и сердечно приветствовал Теушей, будто и не было почти пятилетней разлуки.
      Вскоре мы сидели на нашей большой борзовской скамье. Сусанна Лазаревна, которая только что вместе со своим мужем была свидетельницей моей энергии, ловкости, спросила у Александра Исаевича:
      - Ну а кто напишет о Наталье Алексеевне?..
      Мой муж оставил это без ответа, заговорив о другом. И тут же предложил погулять всем в лесу. Там и говорить вольготнее!
      Вместе с мамой все пошли в лес. Теуши не могли не оценить той красоты, среди которой мы жили. "Не знаю, чем моя поляна хуже Ясной", - говорил муж не раз.
      К старому в разговоре не возвращались. Больше всего беседа касалась последних событий, связанных с писателем Солженицыным: опять же возможной Нобелевской премии, возможной вынужденной эмиграции...
      За именинным обедом выпили за мою маму.
      Я очень старалась не подавать вида, как худо у меня на душе, но чуткая Сусанна Лазаревна все равно заметила. По дороге в Москву, сидя в вагоне электрички, она сказала мужу: "У них что-то очень плохо". Вениамин Львович пытался отнести это "плохо" за счет предстоящих возможных сложностей.
      - Нет, - ответила Сусанна Лазаревна, - плохо между ними.
      Таково было мамино 80-летие...
      Тяжел был день маминых именин. Тяжел был и следующий день, 5 августа. Под вечер, войдя в дом, мама застала нас раздраженно спорящими. Я надеялась, что мамино присутствие сдержит Александра Исаевича. Но нет, этого не произошло.
      Я плохо помню весь разговор, была как в бреду. Меня сразу убило, как он начался при маме.
      Мама спросила зятя в упор: "Саня, а ты... любишь Наташу?"
      - Не отвечай! - дико крикнула я. В тот миг, я чувствовала это, он не любил меня и думал, что так оно и есть. Если бы сказал - закрепил бы это, как бы поставил печать. Этого "не люблю" я от него никогда не слышала и боялась услышать в недобрую минуту. Он свяжет себя, произнеся это, так же, как человек связывает себя словом "люблю"!.. Да и об этом ли речь в наши годы?.. И после стольких общих лет... (Позже я прочту в одной работе Кобозева: "Можно разлюбить женщину, но нельзя разлюбить жену".)
      Я не помню дальнейшего разговора. После смерти мамы я прочитала обрывки его в ее дневнике, где она несколько раз возвращалась к 5 августа, тут же останавливая себя: "Ах, лучше не вспоминать это "5 августа", это страшное "5 августа..."1. Мама вспоминала в записях отдельные фразы, брошенные мне мужем: "Твоя мама жила без мужа, почему ты не можешь"2, "Я что, тебя телеграммой вызывал?" Вторая фраза относилась к перевороту в нашей жизни в 1956 году. Мама тут же, в дневнике, ее комментирует: "Боже мой! Можно ли так говорить о тех святых чувствах, которые жили с ними?"3.
      1 Из маминого дневника от 04.10.70.
      2 Там же.
      3 Из маминого дневника от 05.10.70.
      Ночь с 5 на 6 августа в нашем доме никто не спал.
      6 августа мама записала: "Состояние в доме напряженное".
      7 августа мы с Саней пошли поговорить друг с другом в лес. Разговор в тот раз получился очень душевный. В числе другого я напомнила мужу, как ради возродившейся нашей любви, четырнадцать лет назад я оставила двоих пасынков - Сережу и Борю, которые признали меня матерью, а Боря - младший даже называл меня мамой. Возможно, у меня были бы уже и внуки, мне было бы ради кого жить, о ком заботиться... А он предлагает мне остаться одной, совсем одной. Мама? Старушки? Но разве это может быть моим будущим? Возвратившись к ним, я возвращаюсь к своему изначаль-ному состоянию, к тем, кто меня нянчил... Зачем же ради этого нужно было прожить жизнь?.. Строить свою жизнь?..
      Мама в этот день запишет: "Была беседа Наташи и Сани. Они после обеда ходили в лес. Он после этого был мягче. Потом у них была совместная работа. Саня был мягок ко мне и нежен до конца дня с Наташей - очень внимателен".
      Но боль и тревога все же прочно обосновались в моей душе. Попивая валерьянку, я старалась как-то жить, забыться в работе. Мама должна была у нас пожить еще две недели. Надо это время держаться!
      В то лето я усиленно занималась папками, наполненными письмами корреспондентов, перепис-кой Александра Исаевича с различными учреждениями и частными лицами, вырезками из газет и журналов, критическими статьями, всевозможными документами... С одной стороны, я приводила в полный порядок свое огромное "секретарское хозяйство", включавшее до 80 папок: составляла списки содержимого папок там, где их не было, заносила фамилии корреспондентов в общий регистрационный алфавитный блокнот, составляла особые списки писем-ответов Солженицына по всем папкам. Кроме того, перепечатывала все письма Александра Исаевича времени его известности, копии которых сохранились. И, наконец, делала выборки из материалов папок, которые интересовали меня для моей собственной самостоятельной работы, посвященной уникальной судьбе моего мужа как писателя. За последним Александр Исаевич признавал лишь право моего "хобби", основным же моим занятием в то время считал перепечатку его писем.
      Я и маму втянула в эти занятия. Она ведь вообще была мне помощницей в секретарских делах, а в мое отсутствие во многом заменяла меня.
      Стояли погожие дни. После завтрака муж уходил работать в самый дальний уголок нашего участка, к своему столу, к своей тропинке на "набережной" Истьи, прохаживаясь по которой взад-вперед, он собирался с мыслями.
      Мама располагалась за большим, еще моего дедушки, столом, на закрытой веранде. На этот раз она занялась одной из самых объемистых наших папок, на обложке которой значилось: "Советская пресса". Вырезки из газет были подколоты в ней по мере их поступления. Теперь предстояло разложить их строго хронологически, после чего составить подробный перечень всех статей...
      Я же, устроившись в своем "кабинете" на открытой верандочке, печатала то письма Александра Исаевича, то - к этому меня тянуло больше интересующие меня выдержки из материалов очередной папки.
      В общем вторая неделя маминого пребывания у нас была легче. В ее дневнике есть запись:
      "11-17 августа. Обстановка более или менее спокойная".
      За это время мы с Александром Исаевичем съездили на нашем "Денисе" в Москву, а потом и в "Сеславино".
      В Москве мы заехали в валютный магазин, чтобы купить мне пальто. Много времени проводя на свежем воздухе, я, несмотря ни на что, хорошо выглядела. Какое пальто ни примерю - всякое оказывалось мне к лицу.
      - Видишь, значит, не такая уж плохая у тебя жена?.. - кокетливо, как бывало раньше, спросила я, глядясь в зеркало.
      Муж поспешил проявить свою обычную решительность, и мы остановили выбор на коричневом пальто из искусственного каракуля.
      По дороге в "Сеславино" заехали мы в Переделкино. Муж впервые провел меня к могиле Пастернака и к сравнительно свежей могиле Чуковского. Когда-то Корней Иванович приводил сюда Александра Исаевича к могиле своей жены и туда, где должны были со временем похоронить и его. Теперь муж и жена лежали рядом... Мне и Чуковского жаль (всего лишь в начале лета видела его, даже фотографировала вместе с Александром Исаевичем), и себя жаль. Все у нас не по-человечески... Заплакала.
      Когда выходили с кладбища, произошел забавный случай. Незнакомый молодой человек обратился к нам с вопросом, не знаем ли мы, где дача Чуковского.
      - Знаем, - ответил Александр Исаевич и рассказал, как ее найти.
      - А кто там живет?
      - Его семья.
      - А говорят - Солженицын. Будто, ему Чуковский дачу завещал...
      - Да нет, все это вздор! Дача-то не его была, литфондовская, разъяснил незнакомцу сам Солженицын...
      В "Сеславине" мы застали мастера, Сергея Ивановича, который как раз заканчивал свою работу. Получилось очень даже неплохо. В дальней части парка, в укромном уголке, в орешнике, под ветвями тенистого дерева, был сделан довольно большой стол. (Столешница была сооружена еще из тех ставен, которые когда-то мне сделали в моем институте в Рязани, чтобы надежнее было оставлять летом квартиру, где мы жили в то время с мамой вдвоем). Возле стола - две скамьи, соединенные между собой под прямым углом и составляющие вместе зеркальное отражение буквы Г. Все это помещалось на помосте, который спасет от сырости, а значит, и от радикулита...
      Нам как-то стало лучше друг с другом. ...Может - обойдется? Может из-за разлуки?.. Вечером, находясь в "Сеславине", я даже прочла мужу отрывок из своих мемуаров. Кое-что ему вполне понравилось. Только не слишком ли перегружаю цитатами?.. Но ведь я стремлюсь к возможно большей документальности! Сами материалы, сама жизнь моего мужа, совсем особенная, ни на чью не похожая, меня к тому обязывает.
      17 августа я отвезла маму на машине в Рязань. В тот год она уезжала от нас со стесненным сердцем. В ее дневнике есть запись:
      "Бели и в 68-м году и в 69-м после посещения Борзовки у меня было приподнятое настроение, то в 70-м было столько тяжелого, что гнет этот давит и давит..."1.
      1 От 28.08.70.
      А с мужем у нас уговор, что после моего возвращения из Рязани мы две недели поживем с ним врозь: он - в Борзовке, я - в "Сеславине".
      Неделю, что я жила в Рязани, все дни заваривала себе и пила траву, чтобы затуманить мозг после "борзовских бурь", притупить переживания. Все время печатала материалы для своей основной работы и... не притрагивалась к роялю, чтобы не растравлять себя (ведь ему всегда поведаешь самое сокровенное!).
      21 августа в 2 часа дня выехала вместе с Наташей Радугиной из Рязани в Борзовку. Я совсем не учла, что после такого количества выпитой травы на мою голову нельзя слепо полагаться, и, значит, надо ехать осторожней обычного. Все произошло в течение каких-то секунд. Обгоняя на подъеме целую сплотку грузовиков и видя приближающуюся встречную машину, я не могла втиснуться между двумя грузовыми машинами, ехавшими очень близко друг к другу: то ли наскочу на переднюю, то ли окажусь подбитой задней... Чтобы этого не произошло, я юркнула между двумя машинами сразу на правую обочину. Все бы ничего, если бы я не продолжала давать газ вместо того, чтобы тормозить. В результате я продолжала мчаться уже по обочине и, конечно же, не удержавшись на ней, съехала в кювет. Но и там, вцепившись в руль, я не снимала ноги с педали акселератора, продолжая ехать по каким-то кочкам, пока мотор сам не заглох. К великому удивлению, мы не перевернулись, только накренились на правый бок градусов на 45. Немного придя в себя, вылезли по очереди через левую дверцу. ...Неужели придется возвращаться назад в Рязань?.. Мы отъехали всего километров 50, а впереди - больше 200! Наташа старается меня подбодрить. Она уверена, что все обойдется, и мы будем в Борзовке к назначенному мужем сроку.
      Достав из багажника трос, остановили одну из проходящих машин.
      - И как это вы там очутились?.. - поразился шофер.
      "Дениса" благополучно вытащили из кювета (я сидела за рулем, Наташа подталкивала сзади). Попробовали завести. При повороте ключа зажигания "Денис" так зарычал, будто давал 90 километров скорости. Но опытному водителю удалось и с этим справиться.
      Я чувствовала себя настолько травмированной, что позволила Наташе, которая лет десять не садилась за руль, и то управляла только грузовиком, вести машину. У нее сразу дело пошло настолько хорошо, что мне приходилось ее даже сдерживать, чтоб не так гнала...
      ...Подумать только, могли убиться! Наташу могла угробить, а у нее дети... А для меня - какой бы хороший выход был, если б конец!
      Условились с Наташей, что о происшедшем не скажем никому, и в первую очередь Александру Исаевичу! У "Дениса" могут теперь начаться неполадки. И будет это так или не так, он обязательно отнесет их за счет этого происшествия...
      После семи вечера, как и должны были, приехали в Борзовку. Здесь мы застали сравнительно недавнего знакомого Александра Исаевича - Шафаревича Игоря Ростиславовича, члена-корреспондента Академии наук. Муж только что подал в правление садового коллектива заявление о купле-продаже нашей милой Борзовочки недавнему знакомому Игорю Ростиславовичу Шафаревичу. Год назад он собирался передать ее Е. Светловой. Теперь его планы почему-то изменились. Участок передается член-корру... Да и вообще Екатерина Фердинандовна за все лето к нам ни разу не приезжала. Я даже как-то упрекнула мужа, что не пригласит ее. Ведь ей так нравилось у нас бывать. "Когда будет нужно - приедет",- ответил он мне, на что я возразила, что нельзя же вспоминать о человеке только тогда, когда он оказывается нужен!...
      Хотя, если не произойдет никаких особых событий, мы точно так же, как и теперь, будем пользоваться нашей дачкой. Муж, подав заявление, явно расстроен. Ведь наша дачка - самый его любимый уголок на земле.
      22 августа было днем, на который Александр Исаевич сгрудил гостей и всевозможные хозяйственные дела. Кроме Наташи ожидались еще Эткинды, которые отдыхали в Доме творчества писателей под Рузой.
      Прежде всего Александр Исаевич занялся машиной. Привлек к этому и Наташу, которая с большим удовольствием обучалась различным операциям по обслуживанию "Дениса". В разгар этих работ приехали Эткинды. Пока работы с "Москвичом" не закончены, гостей занимаю я. Поделилась с ними планами своей работы.
      - Напишите о его корреспондентах на основании их писем; этого еще никто не делал, - посоветовал Ефим Григорьевич.
      Вероятно, он не поверил, что я сумею написать не только о корреспондентах, но и о том, кому их письма были адресованы. А я в себя уже немножко верила. Как бы то ни было - я ощущала в этом смысл своей жизни, выражение своего "Я", которого много лет искала - с тех самых пор, как перестала быть повседневно необходима своему мужу и потому не смогла оставаться просто "душечкой"...
      В тот самый вечер мы с Наташей должны были перебраться в "Сеславино". Но не на машине, которая оставалась в Борзовке, а двумя электричками с пересадкой в Москве с Киевского вокзала на Белорусский. Вещей я брала с собой довольно много. До станции Нара Александр Исаевич предпола-гал подвезти нас на "Денисе", который к тому времени был уже снова в полной готовности. Узнав о наших планах, Эткинды предложили подвезти нас с Наташей в "Сеславино" на своем "Москвиче", хотя это было им не по пути. Александр Исаевич (не любивший, чтоб кто-нибудь оказывал услуги его жене!) настаивал на своем варианте. В спорах вещи перекладывались из одной машины в другую. И когда мы все же уехали с Эткиндами, в их машине очутилась куртка моего мужа, что как выяснится позже, ускорит последующие события.
      Весь следующий день Наташа пробыла со мной в "Сеславине". Помогла в разборке и сортировке уже собранных мной материалов для моей работы - их накопилось уже довольно много...
      Гуляя по участку, мы разговорились откровеннее, чем обычно. И Наташа поделилась со мной своей жизненной философией. Ревности не должно быть, потому что надо брать от жизни все, что она дает. (Она давно разошлась с мужем; о том, как она "брала от жизни все", я могла только догадываться.) Я в ужасе отшатнулась:
      - Разве можно брать от жизни все, что подвернется, и не думать при этом, что тем самым причиняешь страдания кому-нибудь?
      И еще я услышала от нее такое:
      - Наталья Алексеевна, я боюсь за вас. Нельзя жить только одним Александром Исаевичем, как вы это делаете. Ведь он предполагает такую возможность, что может оказаться за границей один. Что же в этом случае будет с вами?..
      ...Что могла я ей ответить?..
      С 24 августа я осталась в "Сеславине" одна. Главным моим делом была все та же работа над папками. ...Если не станет Александра Исаевича останется только писать о нем. Если муж не хочет, чтобы я жила с ним, буду жить с его душой, со своими воспоминаниями, а значит, все равно - с ним!..
      Чтобы уйти от тревожащих мыслей, чтобы сон не бежал от меня, с вечера глотала таблетку седуксена, а утром сосала апилак, который обеспечивал мне трудоспособность.
      В хорошую погоду шла в парк и работала там, за новым столом.
      Почти каждый день ходила в "большой дом" - играть на "Ямахе", разучивать новую программу: один из прелюдов Прокофьева, второй экспромт Шопена, вальс Рахманинова...
      В то лето Ростропович с Вишневской были в Японии. Девочки-подростки Оля и Лена были оставлены на попечение домработницы. С девочками я сблизилась. Мы слушали друг друга за роялем. С Олей, старшей, мы немного музицировали (она - виолончелистка). С ней же занимались еще и химией, с которой та была не совсем в ладах.
      Оставаясь по вечерам одна в нашем прелестном флигельке, частенько плакала, не понимая, почему наша жизнь разрушалась. И все же как-то даже полюбила эти свои грустные вечера, проходившие в работе над папками под аккопанемент хорошей музыки, которую дарило радио...
      Сохранилась моя открытка маме того времени:
      "Дорогая мамочка!
      Погода ласковая, и я даже не очень скучаю. Много времени провожу за столиком в уголке парка.
      Понемножку поглощаю одну из твоих курочек. Соус из баранины, кекс и пр. оказалось весьма кстати - угощала гостей.
      Крепко всех целую"1.
      А вот запись после ее получения в мамином дневнике:
      "Вчера получила открыточку от Н. Несколько слов, но ясно представила ее в парке за недавно сооруженным столом одну, опять одну... "Я даже не очень скучаю," - пишет она. Моя бедняжечка!"2.
      1 Решетовская Н. - Решетовской М. К., 25.08 70
      2 От 31.08.70.
      Так я должна была жить до 6 сентября, когда Александр Исаевич намеревался сюда приехать. ...Но что же будет дальше?.. Не думать, не думать!..
      26 августа я еще не встала с постели, как раздался стук в окно. Кто б это?.. Обернувшись к окну, увидела... своего мужа. Случилось что-нибудь?.. Все объяснилось очень просто: завезенной в "Сеславино" оказалась не только куртка, но еще и лежавшие в ней его автомобильные права.
      - Неприятно, когда есть машина, а прав нет.
      Только-то...
      В то утро около Александра Исаевича мое женское одиночество ощутилось как-то особенно сильно. Я не выдержала и расплакалась.
      - Я думал, что ты здесь хорошо работаешь, в хорошем состоянии, а ты, оказывается, рыдаешь здесь, - сказал он. - Мне приятно обнимать, целовать тебя, - продолжал он, прижимая меня к себе, и вдруг вместе со мной стал плакать. - Ты ни с кем не делилась? Ни с кем не советовалась? Ну, поезжай к Сусанне Лазаревне, посоветуйся!
      О чем советоваться? Я ведь ничего не понимаю...
      - Пойми, мне в романе нужно описать много женщин. Не за обеденным же столом мне получать героинь...
      Мы расстались, рыдая...
      Весь день после отъезда Александра Исаевича я почти не переставая плакала, часто - в голос, попросту выла... Никаких ясных мыслей, никакого решения... Только отчаяние, одно безнадежное отчаяние...
      С вечера усыпила себя седуксеном. А на следующее утро проснулась с решимостью, которая пришла как-то сразу, вдруг. Будто всю ночь, пока я спала, мозг мой работал и к пробуждению сформулировал решение: уйти! уйти! пока ему нужна такая жизнь! Вспомнилось и приобрело новый смысл его двухлетней давности обещание:"... когда-нибудь же это все успокоится и я перегорю".
      Пусть перегорит...
      Одних суток оказалось достаточно, чтобы решить задачу, которую я не могла решить столько времени? столько месяцев? а может быть... лет? В задаче не хватало данных - потому она и была неразрешимой. Даже не так: в данных была опечатка. Не творчество отнимало его у меня, а... женщины. И только теперь "исправленному верить"... Верить?.. Нет, тогда я не задала себе этого вопроса. Я не подозревала, что в условии задачи все равно не хватает данных.
      Пусть перегорит... Но... принять ли, допустить ли его жить так, как он решил? таким чудови-щным путем создавать себе героинь для романов?.. Быть может, он сошел с ума?.. Совместимо ли это с его христианством, наконец?.. Кто может помочь во всем этом разобраться? Кто может быть ему судьею? Кто выше него? над ним? И я вдруг отчетливо поняла, что должна пойти к священнику.
      В тот же день вечером я поехала с ночевкой в Москву: в семью своей двоюродной сестры Нади. В тот день было ее рождение. Так Надюша оказалась первой, услышавшей из моих уст о моей драме. Она горевала со мною вместе, жалела меня, плакала...
      Утром 28 августа, созвонившись с женой Всеволода Дмитриевича Шпиллера, я поехала к ним. Людмила Сергеевна была одна. Отец Всеволод служил в это время в церкви (в тот день было Успение). Обливаясь слезами, рассказала я Людмиле Сергеевне о своем горе. Она, как могла, подбадривала меня то словом, то давая мне поочередно черный кофе и валерьяновые капли.
      Когда пришел Всеволод Дмитриевич, я сказала ему только:
      - Александр Исаевич позволяет себе полную свободу.
      - Полную?
      - Да.
      - Во всем?
      - Во всем...
      - Надо отойти, - тотчас же услышала я от отца Всеволода. - Не уйти, а отойти. Пусть попробует пожить без вас, без этих забот, мелочей, которых он не замечает...
      Так я как бы получила благословение на то, что родилось уже во мне самой, а теперь, после слов Всеволода Дмитриевича, укрепилось.
      Отец Всеволод спросил, есть ли у меня где жить, и, услышав, что жить всегда могу у сестры (я имела в виду Веронику), но не смогу там работать, что для меня сейчас главное, обещал постараться найти для меня комнату. Я попросила сделать это, если возможно, до 5 сентября, когда я должна покинуть "Сеславино" накануне возвращения туда мужа.
      Позвонила маме в Рязань. Она записала: "В четыре часа позвонила Натусик. И что-то мне стало так грустно... Показался голос Натуси грустным. Представила, что она в "Сеславине" в одиночестве, вспомнила тяжелое 5 августа, и все... сжалось внутри... Наташенька там, я - здесь, Саня - в третьем месте. Но ему лучше всех. Ему никто не нужен. Нужен только роман".
      Мама, увы, заблуждалась относительно зятя, как и я...
      Она имела в виду лишь тот роман, который писался...
      Вечером я посетила Теушей. Долго говорила с Сусанной Лазаревной. Да, надо уходить. Переночевав у них, утром уехала в свое "Сеславино".
      И тотчас же набросилась на работу с папками. Мой труд приобретал для меня теперь совершен-но особое значение. Он должен был наполнить мою жизнь вместе с музыкой: я предполагала продолжить занятия с Ундиной Михаиловной, а играть - у Вероники, по утрам, когда обе мои племяшки бывали в школе. Плохонький "Беккер" должен был сменить великолепную "Ямаху".
      ..А вдруг случится, что я найду какое-то преимущество в свободной жизни?.. Что-то другое, сугубо мое, поможет заглушить тоску по любимому человеку, отрыв от его интересов, настоятельной потребности и многолетней привычки заботиться о нем?..
      Последние дни августа и начало сентября я все время интенсивно работала. Голова - хорошая, ясная. Работоспособность такая, какой я, пожалуй, давно у себя не помнила. Правда, нет-нет, да поплачу, повою жалобно. А то вдруг принималась писать мужу: писала много, беспорядочно. Созвонившись с Ундиной Михайловной, договорилась, что в ближайшие дни начну с ней заниматься. Стала каждый день играть.
      Четвертого сентября, под вечер, поехала в Москву. На квартире у Всеволода Дмитриевича познакомилась с Ниной Викторовной Гарской. Теперь я буду жить у нее. Едем к ней. В моем распоряжении будет очень большая комната, больше похожая на зал, в которой очень мало мебели, на стенах абстрактные картины. Нину Викторовну несколько лет назад оставил горячо любимый муж, композитор. Боже, неужели ее судьба - моя судьба?.. Сейчас она спокойна, светла. А какой буду я?.. Нет, это невозможно.
      Выйдя от Нины Викторовны и уже владея ключом от новой своей квартиры, звоню Веронике, прошу ее подойти ко мне в метро на их станции "Сокол", которую мне проезжать. Встречаемся. Объясняю ей, что сняла комнату, что буду жить отдельно от мужа, в Москве, что так надо. Договариваюсь, что по утрам буду приезжать к ней заниматься музыкой. Это к тому же создаст в моей жизни определенный ритм!
      На следующий день, 5 сентября, в "Сеславино" приехал Ростропович. Зашел ко мне. Встретились, как всегда, поцеловавшись. Прошли в первую комнату флигеля - кабинет моего мужа. Он сел за стол, я присела на кровать-тахту, покрытую коричневым бархатом в мелкую клеточку.
      На мне было мое "грузинское" серо-голубое полосатое платье, которое вообще шло мне.
      - Ты почему так похорошела? - спросил меня Стив.
      - С женщиной это бывает в двух случаях: от счастья или от отчаяния, ответила я и заплакала.
      - Узнала?.. (Значит, он... знал?) Привыкнешь...
      - Нет, уеду.
      Он попробовал меня отговорить. Нет, бесполезно. Но я тут же начала сквозь слезы говорить Ростроповичу, что только мои близкие для Сани сделали: посылки, передачи - ведь кроме нас у него никого не было... Вероятно, как и большинство мужчин, Ростропович не любил женских слез. Он скоро ушел, проговорив: "Ну и попал же Саня!.."
      Вечером они с Вишневской позвали меня в "большой дом". Разговор больше всего шел о том, что надо приложить все усилия к тому, чтобы "Август четырнадцатого" был напечатан здесь, в Советском Союзе. Стив снова попытался удержать меня, уговорить остаться. Нет, мое решение твердо. Будем жить каждый сам по себе; а там видно будет...
      Я как-то запозднилась, а потому к Нине Викторовне было ехать неудобно. Позвонила Веронике, можно ли приехать к ней. Да, конечно. Перед отъездом оставила на столе мужу полупрощальную записку. Писала, что будем считать, что на сколько-то мы с ним расстались...
      Взяв с собой уложенные вещи и машинку "Колибри", пошла на станцию.
      Глава XII
      НЕ РАСПУТАТЬ КЛУБКА
      Нобелевская трагедия
      1. Прозрение
      Когда ехала в электричке, вдруг почувствовала, что во мне поднимается неудержимый гнев. Я бегу от мужа. Я вынуждена бежать от него, от самого для меня родного человека! Бросать наше чудное "Сеславино"! Бежать к чужим людям! И все из-за того, что ему нужны героини, которых он "не может собирать за обеденным столом"! Не он ли приводил мне когда-то слова Толстого: чтобы понять всех женщин - достаточно сильно любить одну, свою жену?"
      Гнев все нарастал и искал выхода. Отчаяние может вылиться слезами. А... гнев?..
      Когда пришла к Туркиным, было уже около 12 часов ночи. Войдя в кухню и не владея собой, закричала как безумная:
      - Где те, кто издает "Хронику"? Я принесла сенсационную новость. Мужчины, следуйте своему кумиру! Женщины...
      - Дети! - прервал меня столь же громкий окрик мужа Вероники, Юры, раздавшийся из соседней комнаты. (Дети были в дальней).
      - У меня к тебе от него письмо, - сразила меня Вероника. - Я была у него в Борзовке.
      - Не хочу. Не буду читать. Порву.
      - Бывают очень серьезные вещи, - с ударением на каждом слове произнесла моя младшая сестра.
      - Ну, давай!
      - Порвешь!
      - Нет.
      Я судорожно вскрыла конверт. Большое, на нескольких листах написанное письмо:
      "Душа моя родная, дорогая!
      Глазки мои серенькие!.. "
      Нет, это все неважно. Дальше, дальше... В чем же суть?.. Листаю страницу за страницей. Глаза напряженно выискивают то, что должно, я чувствую, что что-то должно сокрушить... А-а-!.. Вот оно, это слово - одно, но за которым бездна. Ребенок! Это уже не наваждение, это - реальность, это - явь, которая делает меня лишней в его жизни не на месяцы, не на годы, а... навсегда!
      Зачем мне читать эти плотно исписанные страницы? Все строчки слились в одно это слово, за которым два образа: есть ведь еще и женщина - женщина, которая отныне накрепко связана с м о и м мужем. Больше ничего не надо знать. Зачем ему понадобилось писать мне так много?.. Довольно одного этого слова: ребенок.
      И я рву письмо, бросаю клочки и... опрометью бегу к двери и вниз по лестнице. Вероника, набросив плащ на легкий халатик поверх ночной рубашки, бежит за мной. На улице настигает меня, хватает за руку мертвой хваткой:
      - Я знаю, у тебя все до конца. Но...
      - Оставь меня! Все равно не спасешь!..
      - Что ты будешь делать - то и я...
      Пытаюсь вырваться, но тщетно. Мы кружим вокруг каких-то кустов. Вероника говорит, что будет ходить со мной хоть всю ночь, но только бы ей доодеться. Я уже поняла, что силой не вырвусь, не избавлюсь от нее - она меня сильнее, только хитростью. И меня сразу осеняет, как обмануть...
      Притворяюсь покорной овечкой. Соглашаюсь. Мы возвращаемся. На звонок Юра не открывает (он побежал за нами, но мы разминулись...). Мне это кстати - повод вынуть из кармана плаща связку ключей. Отпираю английский замок. Входим.
      Пока Вероня натягивает в комнате чулки, разговариваю с ней из коридора: успокаиваю, что жду ее, чтоб не беспокоилась, что не убегу больше. А сама все больше приближаюсь к входной двери. Наготове в руке ключ к простому замку. Своим голосом заглушаю звук вставляемого в замок ключа. Быстрым рывком захлопываю дверь и поворачиваю ключ, оставив его в горизонтальном положении. Изнутри Вероника открыть дверь не может. Слышу ее отчаянный возглас, когда мчусь по лестнице вниз. Я - свободна!.. Только бы с Юрой не встретиться! А для того - не сразу на улицу, а двором - той дорогой, какой мы часто ходили, когда опасались, что за нами следят. Но путь к Белорусскому вокзалу оттого удлинился. Последняя электричка или уже ушла, или вот-вот отойдет. Не думая о билете, побежала на платформу. Слева от платформы - пустое железнодорожное полотно, а на указателе медленно переворачивались листы, пока не остановились на нулях... Последний поезд на Усово только что ушел. В 23.30...
      По другую сторону платформы стояла электричка на Звенигород. С усовской они разъезжаются в Рабочем поселке. Значит, надо ехать до него. А оттуда пойду по шпалам. Когда-нибудь же дойду?.. Ромашково, Раздоры, Барвиха, Ильинское... Ведь это будет мой последний путь. Зачем торопиться?..
      Я забираюсь в темный угол вагона. Поезд отойдет через 20 минут. Напротив меня садится молоденький солдат. Вдруг он спрашивает:
      - Почему у вас такое грустное лицо?
      Я не сказала ему, что с жизнью прощаюсь, а только:
      - Устала просто...
      Когда человек на что-то решился и не колеблется - слез нет. Напротив, какое-то застывшее спокойствие.
      Электричка трогается. Несколько остановок и... Рабочий поселок. Вышла. Не заблудиться бы! Кого-то удалось расспросить, где именно Усовская ветка. И я пошла по ней.
      Ночь была совсем темной. Время от времени принимался идти небольшой дождь. Я шла то по шпалам, то по тропинкам слева и справа от них. Ноги путались в траве, цеплялись за кустарник. Лишь бы хватило сил дойти! Достаточной дозы снотворного у меня не было: выпью, что есть, и открою газ. К возвращению мужа все будет кончено. Как бы он ни отнесся к этому другого выхода нет!
      Помню, когда шла, все повторяла и повторяла: "Боже мой! Боже мой! А я ему собиралась литературный памятник поставить!.."
      Сосредоточившись на одном, я ничего не анализировала, не удивлялась, что раньше не догадалась. А удивиться можно было бы. Возвратившись из Прибалтики в то лето, я как-то во время завтрака рассказала мужу содержание кинофильма, который видела там и который произвел на меня сильное впечатление. Молодая женщина тяжело и мучительно болеет. Молодой человек, который обратил на нее внимание, узнает о ее мечте иметь ребенка. И ребенок не только рождается, но за то время, что он был в теле матери, та выздоровела. Рассказала, как натуралистически была показана в фильме беременность; о той радости, которую испытала героиня, превозмогающая свои физические страдания от болезни, впервые почувствовав в себе биение жизни будущего дитя. И муж отозвался об этой картине более одобрительно, чем я от него ожидала. Совсем маленькие дети и беременные женщины всегда совершенно выпадали из круга его восприятия. Как-то наш друг Николай Иванович Зубов, врач-гинеколог, прислал нам сделанный им фотоэтюд, на котором была изображена беременная женщина: он гордился тем, что ему удалось запечатлеть ее внутрь себя направленный взгляд. А Александр Исаевич ему ответил: "Беременность" мне не нравится - отчасти из-за грубых контрастирующих украшений на платье, отчасти из-за чужести ТЕМЫ МНЕ"1.
      1 Солженицын А. - Зубову Н., 03.05.58. (Последние слова в приводимой цитате подчеркнуты им самим).
      Я наивно подумала тогда, что у Александра Исаевича как-то расширился взгляд на эти вещи. А ведь ему, писателю, это необходимо: на страницах его произведений не появлялись еще дети; ни материнство, ни отцовство в них пока не отражены". И - никакой догадки, решительно никакой!
      А то, что после жестоких слов, сказанных им мне 5 августа, он смягчился после того, как я напомнила ему, что ради него бросила детей?!
      И не потому ли у него не хватило мужества сказать мне правду самому? Быть может, понимал, что после моего поступка, ради него совершенного, оставлять меня ради ребенка граничит с преступлением?!
      Впереди стало светать. Это - первая станция. Ромашково. Пройдя станцию, пошла вдоль заборов поселка. Залаяла собака, за ней - другая, третья... По шпалам - спокойнее. Вернулась опять на железнодорожное полотно. И снова долго-долго шла в непроглядной темени.
      Когда пришла к Раздорам, почувствовала, что силы меня покидают. Посидела сколько-то на одной из скамеек, стоявших на пустынной платформе, и... снова в путь.
      Вскоре попался переезд. Продолжала идти. Впереди засветлело. Проступили очертания здания, похожего на фабрику. Уж не заблудилась ли я?.. Подняла голову. Так и есть: электрических проводов надо мной не было. Значит, я свернула по боковой ветке, в темноте не заметив, что путь раздваивался. Надо идти назад!
      Снова тот же переезд. Сил все меньше. Хотя бы машина попалась монетница в кармане есть. Остановилась на шоссе и решила немного подождать, не появится ли какая-нибудь случайная маши-на. А она и в самом деле вынырнула из-за поворота дороги. Проголосовала. Машина остановилась. Это было такси, возвращавшееся в Москву. Удалось уговорить водителя повернуть назад. Пока ехали - он не переставал удивляться:
      - И кто это в такой час ходит по шоссе?.. По грибы, что ли, в лес ходили?.. На женщину легкого поведения будто не похожи...
      Очень скоро попросила остановиться. Я узнала место: здесь от шоссе шла аллея на станцию Ильинское. Сначала этой аллеей, а потом и привычной дорогой от станции к "Сеславино"!
      Такие, казалось бы, маловажные факты, как разговор с шофером и вообще машина, езда, внесли какой-то элемент жизни, чуть нарушили мою самоуглубленность, сосредоточенность на одном. И новые мысли забродили в голове. Первая была - о Веронике. Ведь она до самой смерти не простит себе, что взяла на себя такую ответственность, что упустила меня, что дала себя перехитрить! Меня не будет, но ей-то с этим жить! Смею ли я обречь ее на такое?.. Значит - не уходить?.. Да ведь я, в сущности, не знаю даже, кто эта женщина. Когда самое важное мужу нужно было мне сказать - спрятался за Веронику... Пусть сам расскажет мне все до конца!
      Когда в пятом часу утра я отпирала наш флигель, я уже знала, что не расстанусь с жизнью, пока не поговорю с мужем, не узнаю всего. Вероника и Юра и так, вероятно, места себе не находят. А если так - всю жизнь?.. (Они и в самом деле не спали ночь, бродили по Москве. А утром звонили в морг. Им сказали, что ночью утопилась женщина, на которой была красная кофта. Значит, другая...)
      Я приняла только одну таблетку ноксирона, чтобы сколько-то поспать. Когда проснулась, был уже день.
      Не помню, поела ли я что-нибудь. Вероятно, выпила кофе, для сил. Не одергивая занавески на окне, одетая, прилегла на убранную кровать, покрыв ее, как обычно, красным клетчатым пледом.
      ...Вот почему муж требовал от меня все большей и большей покорности! Хотел, чтобы я приняла это... Как-то даже бросил мне: "Напиши красным карандашом свое "Я" и зачеркни его. Тогда ты успокоишься!"
      ...Зачеркнуть свое "Я" при таких обстоятельствах? Кем же я буду?.. Как он это себе представляет?.. Пусть объяснит!
      Я встала, пошла в его кабинет, выбрала лезвие поострее, порезала им палец и, обмакивая спичку в свою кровь, написала на белом листке: "Я - ?" А лезвие положила себе под подушку. Кто его знает, как пойдет разговор, к чему приведет. Если к безнадежности, то... А листок с перечеркнутым большим "Я" (и рядом с ним тире и знак вопроса) приклеила лентой к стене над кроватью.
      Но и на этом я не успокоилась. ...Если он зачеркивает меня в настоящем, если он отнимает у меня будущее, то прошлое, наше прошлое, он не властен отнять. Оно - мое. Не было в моей жизни дней счастливее, чем дни конца октября 56-го года, дни нашего вторичного с мужем соединения.
      Я роюсь в коробке с фотографиями, разложенными по конвертам. Вот конверт с надписью: "WE"1. А вот и карточка с нашими счастливыми лицами. Это Саня снял нас обоих вместе крупным планом, держа в вытянутой руке фотоаппарат, на объектив которого была надета линза. Я беру одну из этих карточек и липкой лентой прикрепляю ее к стене так, чтобы она хорошо была мне видна с кровати. Может, больше ничего никогда уже не будет. Если все же уйду из жизни, то глядя на нее, с мыслью, что было же такое счастье и, значит, жизнь не зря прожита... Еще какое-то время полулежала на тахте, стараясь больше ни о чем не думать, оставив решение, действие на тогда, когда узнаю все.
      После 11 часов утра услышала звук въезжающей машины. Вероятно, это он, мой неверный. Вскоре и в самом деле в замок вставили ключ, повернули. Войдя, Александр Исаевич позвал меня, назвав ласковым именем. Не отозвалась.
      - Нет моей... (снова - ласковое имя), - ответил он сам себе.
      1 Мы (англ.).
      После чего вошел в свою комнату, несколько мгновений оттуда не доносилось ни звука. Он читал мою записку. Из комнаты прошел в кухню, открыл холодильник и, увидев, что там почти ничего нет, сказал вслух:
      - Да... Пустовато...
      - Зато у тебя предельно наполнено, - слабо отозвалась я.
      - Ты... здесь? - он вбежал ко мне растерянный. - Ты была в Москве? прочла письмо?
      - А этого ничего не было? - спросила я в свою очередь, указывая на наши счастливые лица на фото.
      - Почему не было? Было... Да ты прочла письмо?
      - Пробежала. И порвала.
      - Порвала письмо, которое я писал тебе целую неделю?.. Впрочем, я предвидел это. У меня есть копия, но ты и ее порвешь?..
      - Нет. Но лучше скажи все так, без письма.
      - Нет. Сначала прочти.
      Я прошу мужа позвонить Туркиным, которые, должно быть, волнуются. Они могут предполагать, что меня нет в живых, потому что я убежала от них с этой мыслью и они это понимали...
      Дав мне копию письма, муж пошел в "большой дом".
      И вот опять в моих руках те же страницы. Я не могу как следует сосредоточиться, во все вникнуть. Теперь я хочу знать еще только одно: кто она, эта женщина?..
      "...Не думай, ради Бога, ни на кого знакомого, только ошибешься... она - не случайный человек в моей жизни... Не придумывай на нее, что она хочет меня от тебя оторвать... Она ОЧЕНЬ хотела от меня ребенка, но она так сознательно и шла - только чтобы его иметь, без дальнейших претензий и прав...
      Ну, а если придется ехать? и если это окажется навечно? Хотя в этом случае мне грозит НИКОГДА НЕ УВИДЕТЬ своего ребенка, не дать ему имени, навсегда оставить мать одну... Я НЕ РЕШАЮ ЗА ТЕБЯ... я отдаю решение в твои руки... Жить с сознанием, что я тебя откинул, что я тебя духовно убил - Я НЕ МОГУ
      ...Нет никакого СРОКА для решения, пока ничего не гонит. Не спеши".
      Там было еще много, очень много, но голова не в состоянии была это многое вместить.
      Саня вернулся.
      - Ну, что ты думаешь?..
      - Ребенок - да, но без матери...
      - Никакая мать не отдаст своего ребенка.
      - Ты же пишешь, что я буду решать?..
      - Раз ты хотела покончить с собой...
      - ???
      - Вот ведь ты хотела начать новую жизнь. Ну, попробуй...
      - Зачем же ты не дал мне ее даже начать?.. Сейчас я ничего не могу... Ты ничего не пишешь о его матери...
      - Я не буду тебе о ней говорить. Я скажу Сусанне Лазаревне, она перескажет тебе. Ведь для тебя все будет наихудшим вариантом: красивая плохо, некрасивая - тоже плохо...
      Не помню, что Саня говорил дальше. Так только он умеет говорить: это и гипноз, и уговоры, и обещания. Когда-то так уже было - весной 64-го года. Я уже испытала это. Невольно поддаешься его словам, всему, что он говорит. Жизнь вдруг расширяется, становится богаче, шире, интереснее. И ждешь, и веришь, что все смогу, что все осилю...
      - У нас будет нечто вроде своеобразного карт-бланша. Попробуем!
      - Попробуем!..
      Вот в таком настроении застал меня Ростропович, который, пришел звать нас на грибы: дети собрали на участке. У меня приподнятое и в то же время жертвенное настроение. Снова слышу от Стива комплименты своей наружности.
      Войдя в "большой дом", услышала, что Оля разучивает 12-й этюд Шопена. (Она стала учить его после того, как услышала его в моем исполнении.) В музыкальном салоне были обе девочки. Увидев меня, Оля встала из-за рояля:
      - Тетя Наташа, сыграйте нам его!
      И я, которая ни разу до того не играла в присутствии Ростроповича и Вишневской, в тот день, когда могла уже и не жить вовсе, не заставила себя упрашивать. Мне нечего уже было терять. И у меня уже не было перед мужем обязательств! (Он считал, что я не имела права притрагиваться к инструменту в присутствии наших хозяев - таких музыкантов!) Все эмоции, меня переполнявшие, нашли выход в том, как я сыграла этюд. Краем глаза видела подошедших к стеклянной двери Стива и Галю, их удивленные, расширенные глаза. Галя, не дослушав, вернулась в кухню, к грибам, а Стив дослушал до конца. С последними аккордами распахнул дверь и заключил меня в объятия:
      - Наташа, да ты - настоящий музыкант!..
      Едим жареные грибы. Пьем что-то крепкое-крепкое. И кажется, что жизнь станет объемней, богаче, страдания окупятся каким-то новым содержанием, возвышенными чувствами... Впереди угадывается нечто огромное, неизведанное, никем не подсказанное...
      Я отговариваю Саню ехать к Сусанне Лазаревне. Я сама одолею себя. Но он не верит мне до конца. Он помнит, как менялись мои настроения весной 64-го года, когда я то будто уже принимала ее, другую женщину, в своих мыслях, то впадала в крайнее отчаяние и полное неприятие того, что он предлагал мне, просил у меня...
      Саня поедет к Сусанне Лазаревне. И вообще уедет на следующее утро на два дня в Москву.
      6 сентября я осталась в "Сеславине" одна. Позвонила Вероника. Охотно согласилась ко мне приехать. Мне так нужна была в тот день ее сестринская поддержка, ласковость, сочувствие... Я не сомневалась, что любимая сестра моя разделит со мной мое горе, мои тревоги, мою боль... Так хочется поделиться с нею. К тому же вместе и похозяйничаем! Муж собрал и привез много черноплодки, надо протереть! Еду на велике в магазин за сахаром. Хорошо ехать тенистыми аллеями жуковского дачного поселка!
      Много с Вероникой гуляли: и по нашему участку, и по соседнему, дикому, тогда никому не принадлежавшему. Веронике попадались грибы. Я же их не видела. Я смотрела внутрь себя... Вдруг Вероня сказала:
      - Я жила без отца и знаю, как это тяжело...
      Эти слова ее прозвучали каким-то укором мне. Значит, она не меня жалеет, а уже... его ребенка, еще не родившегося... И это - моя сестра! Уже так скоро ее жалость туда перекинулась! Кто, как не она, видела мою первую реакцию! Знала, как мне все это невыносимо тяжело... И даже она требует от меня жертвы! Значит, все будут от меня ее ждать! Только от меня!..
      После отъезда Вероники я почувствовала, что потеряла в ней что-то; пожалуй, то, что мне всего более нужно: слитность переживаний... Значит, я не заблуждалась, когда однажды сказала ей, несправедливо защищавшей по какому-то поводу моего мужа: "Ты - не сестра мне, а золовка". Беспредельность моего горя не допускала и отдаленно предположения, что в этих обстоятельствах, труднее которых я представить себе не могла, Вероника окажется не со мною...
      2. Натальин день и последующие
      Вероника привезла мне поднятые ею с пола листки разорванного мною письма. Я стала подбирать их и склеивать липкой прозрачной лентой. Оно и сейчас передо мною - это изувеченное письмо, которое удалось полностью восстановить!
      И опять я читаю то же письмо. Так много и о многом в нем написано. Чересчур о многом. Зачем это? Зачем было ему так делать? Чтобы очистить свою совесть? А обо мне не подумал. Или не понимал, что каждая лишняя подробность будет ножом вонзаться в мое сердце?.. Зачем мне было узнавать, что ребенок - не случайный, а... задуманный? "Она ОЧЕНЬ хотела от меня ребенка... И я благодарен ей, что она свою настойчивую веру сумела вселить и в меня, а я ведь вполне уже отдался такой судьбе, что мне - суждено".
      ...Задуманный ребенок... И это тогда, когда у него есть жена. Значит, для них меня как бы и не было, я для них не существовала...
      Да ведь муж мой и не жалел вовсе, что у нас нет детей. Об этом жалела я, одна я. Особенно в последние годы, когда нам приходилось подолгу жить врозь, когда меня так тяготило одиночество. Напротив, Александр Исаевич признавал лишь детей духовных. Говорил мне, что трагедия Льва Толстого произошла из-за детей, что у выдающихся людей возможны только духовные дети, не физические. И у нас с ним был такой ребенок - обоими нами так горячо любимая младшая дочь Вероники Лилечка, которую я с таким рвением готовила в будущие помощницы ее дяде Сане!
      И вот этого ему, моему мужу, оказалось на поверку мало!
      "Я, действительно, на старость лет ЗАХОТЕЛ ребенка, ЗАХОТЕЛ продолжения своего на земле. И тут какая-то есть мистика по отношению к давно покойным папе и маме моим: продолжить ИХ - так поздно, когда уже никто бы надеяться не мог. Я ощущаю тут общение с НИМИ. ИХ радость".
      Невольно вспомнилась пьеса моего мужа "Свеча на ветру", диалог Алекса и Филиппа. Филипп там возразил Алексу: у него "целый воз" духовных детей, но он хочет "собственного сына, династического!" А на вопрос Филиппа: "Неужели ты этого не чувствуешь?" - Алекс (а за ним стоял автор) ответил: "Да как-то нет..."
      Зачем же все это писалось? Зачем мне все это говорилось, и зачем я верила ему?.. Из-за того так не подготовлена к тому, что происходит, так беспомощна, так беззащитна... Неужели впереди все-таки... одиночество?..
      Еще читаю, еще перечитываю. И все новое для себя открываю. И все же почему-то совсем не сразу поняла скрытый смысл вот этого:
      "И не надо так ставить вопроса и заострять муки: за что нам с тобой это испытание? ЗА ЧТО тебе - именно теперь, когда ты, безусловно, стала лучшей женой и лучшим другом, чем все минувшие 5 лет, когда ты становишься опять и доброй, и заботливой, и внимательной, и снова приникаешь к моей жизни? НЕ ЗА ЭТО, конечно, а- за прошлое наше сокрытие, за тот уход от правды, которого ТЫ ХОТЕЛА И МЕНЯ К НЕМУ ПОВЕРНУЛА, - я считал, что так милосерднее, что так очень долго может быть..."
      ...Так, значит, поиски героинь - это все же правда? И они продолжались несколько лет?.. И я "хотела" ухода от такой правды?.. Он же знал, знал с весны 64-го года, что я, как ни старалась превозмочь себя, не смогла принять его тезис: "Ты помогла создать мне один роман, позволь ей помочь мне создать другой". Я предложила ему выбрать одну из нас. И он остался со мной. А потом?.. Не сдержал своего слова? Обманывал? Знал, что я этого не вынесу... скрывал? О, Боже! Годы унижения... Навсегда попранное женское достоинство. Бесчестье. И уйти из жизни нельзя. Проклянет. Уже и сейчас не простил, когда сама же и раздумала...
      Все же с вечера я заснула. Но в три часа ночи проснулась. Уже наступило 8 сентября - день моих именин, Натальин день.
      Заснуть бы еще, чтобы не думать, не страдать! О, эта мучительная боль в груди, слева, где сердце. Когда просыпаешься - сначала она, а потом уже мысли... Глотаю таблетку ноксирона, но сон не приходит. И вдруг, опять, уже во второй раз, как 27 августа, - отчетливая, бесповоротная мысль - бежать! Надо бежать от него, который так унижал меня... мне стыдно за него. Я не хочу его видеть!
      Александр Исаевич в Москве, но он уехал туда не на машине. "Денис" здесь. Я могу заехать на нем в Борзовку, забрать свои вещи, папки и коробку его писем ко мне за многие-многие годы - сотни писем, где столько любви!., восторга!., восхищения!.. Теперь это - единственное душевное богатство, которым я обладаю.
      Чтобы перебить действие ноксирона, сосу апилак и пью крепкий кофе. На столе мужа оставляю записку, на этот раз гневную. Требую, чтоб устроил меня в Москве с пропиской. А пока он этого не сделает - буду жить здесь, в "Сеславине", но без него.
      Я знаю, что не имею на это никакого морального права. Квартира принадлежит Ростроповичу, и не мне решать, кто в ней будет жить! Но как заставить мужа сделать все возможное и невозможное, чтобы устроить меня в Москве - в городе, который я когда-то из-за него же потеряла?..
      Мой кошелек пуст, есть только довольно набитая монетница. Как быть?.. Вспомнила, что в "бобике" лежит неразмененная сотня, которую нам все как-то жалко было менять: так мы ее и не тратили. Другого выхода нет: пришлось взять ее.
      "Денис" завелся довольно легко. Труднее было отодвинуть ворота и снова задвинуть их так, чтобы пес Кузька не убежал со двора. Но все преодолено. В половине шестого утра выехала. За рулем чувствую себя хорошо. Дороги пусты. В Жаворонках надо постараться поменять злополучные газовые баллоны, которые почти все лето без толку лежат в багажнике "Дениса". Как раз без нескольких минут 6 часов, когда открывается пункт по их обмену. Удалось! Хорошо, что монетница подобна волшебному кошельку: отбираешь, отбираешь из нее - все еще что-то остается. Авось и на бензин хватит, чтоб сотню не менять. Добраться б до Москвы - там сниму сегодня со сберкнижки...
      Заправиться заехала в Голицыне. Спросила служащую:
      - У вас начало или конец смены?
      - Конец. А что?
      - Сотню мне не разменяете?
      - Что вы, у нас вся выручка - 80 рублей...
      После заправки монетница стала совсем легкой.
      В восьмом часу я в Борзовке. 80 километров пути пройдены. До Москвы оставалось бы совсем немногим больше, если бы знать, как проехать через всю Москву в Измайлово. Не рискну! Придется проехать почти половину кольцевой дороги, чтоб въехать в Москву по Щелковскому шоссе...
      На дачных участках - ни души. Пустынно.
      Отпираю всегда сопротивляющиеся и требующие применения топора двери нашей дачки. Ставлю согреть чайник-свистун, подключив к газовой плитке свежий баллон. Надо еще раз выпить кофе, подкрепить себя перед дорогой.
      Сношу в машину еще не доработанные мной папки, заветную коробку с письмами, пачки с чистой бумагой. Беру кое-что из белья, одежды.
      На сиденье рядом с собой кладу развернутую карту Москвы и... снова в путь!..
      Перед самой Москвой сворачиваю с Киевского шоссе на кольцевую дорогу в южном направлении. Нам давно не приходилось ездить по кольцевой дороге. И я полагала, что еду, не нарушая правил. А потому очень удивилась, когда милиционер остановил меня: при свободной правой стороне ехала по левой...
      - Но ведь скорость у меня была 70 километров!
      - Ну и что же?
      - У вас ведь даже плакаты вывешены: "По левой стороне скорость не ниже 70 км!"
      - Да их уже несколько лет как сняли...
      Одним словом, я должна платить штраф. Так уж и быть - один рубль. ...Это - при пустой монетнице и пустом кошельке?.. Не даст же мне милиционер сдачи со ста рублей?.. В полной растерянности иду к машине. Теплится маленькая надежда: не найдется ли мелочь в выдвижной пепельнице?.. Ура! Не мелочь, а целехонький бумажный рубль - как будто нарочно приготовленный на случай штрафа.
      После этого приключения я уже не рискую больше после обгона долго задерживаться на левой стороне и благополучно добираюсь до Щелковского шоссе. После сворота расспрашиваю мотоциклиста, как проехать на Сиреневый бульвар. Он едет в том же направлении, предлагает следовать за ним.
      Вот наконец я у родной души, у милой Анастасии Ивановны. Поведала ей не все. Потом... Сейчас мне надо только оставить у нее часть моего багажа. Выгружаюсь. Скорее к Сусанне Лазаревне, с которой Саня уже должен был говорить! Переезжаю на Первомайскую улицу, возможно удобнее пристраиваю во дворе у Теушей нашего "Дениса": он сослужил мне службу, спасибо ему, но больше он мне не нужен пока, по Москве я не ездок!.. Увы, Сусанны Лазаревны нет дома. От Вениамина Львовича узнаю, что Александр Исаевич был у них накануне, говорил с Сусанной Лазаревной. Она скоро придет. Конечно, мне лучше ее дождаться. Мне нужно узнать дополнительные подробности; понять, как быть; посоветоваться... А пока я звоню Ростроповичу на его городскую квартиру. Спрашиваю, друг ли он мне тоже или только Санин... Слышу от него в трубку:
      - Огромный!
      Я стараюсь объяснить ему, что в записке, оставленной мною Сане, я намеренно преувеличила, что на квартиру нашу у него на самом деле не претендую, не смею претендовать, чтоб он это знал! Но Мстиславу Леопольдовичу мало телефонного разговора со мной. Он зовет меня к себе, сейчас же, немедленно! Он должен говорить со мной!..
      Как раз и Сусанна Лазаревна вернулась. Она согласилась проводить меня до метро. По дороге рассказывает мне о ней. Вышла из помощниц. Хорошенькой ее назвать нельзя. Ей 29 лет... Боже мой, столько могло бы быть нашей с ним дочери!... Вот, собственно, и все. Сусанне Лазаревне кажется, что надо кончать, уходить... Расстаемся с ней.
      И вот я в первый раз в жизни переступаю порог роскошной квартиры Ростроповичей. Однако ничто не приковало моего внимания, ничто не запомнилось. Я слишком была погружена в себя.
      Стив уговаривает меня привыкнуть, смириться, переждать... А пока что надо подкрепиться! И он приглашает меня пообедать вместе с ними в ресторане Дома композиторов. Но я плохо одета! На мне те же туфли, которые я порвала, шагая по шпалам! Не спала с трех часов ночи! Устала!..
      - Вот и хорошо! Все это не в счет!
      Перед тем как спуститься в ресторан на первый этаж того же дома, звоню Веронике. Саня у нее. Нет, я не хочу говорить с ним. Мне стыдно за него. Прошу Вероню передать ему только, что наш "Денис" - во дворе у Теушей, что сегодня я привезти его в "Сеславино" не в состоянии. Если хочет - пусть забирает! (Александр Исаевич не без труда выбрался с "Денисом" из Москвы. Разложенная на сиденье карта все же помогла ему проехать через весь город.)
      Что ели за столом, чем запивали - не помню. Понемногу пьянея, и с Галей незаметно перешли на "ты". Они со Стивом меня, как только могут, подбадривают.
      После обеда в том же музыкальном салоне, в котором я разговаривала со Стивом, теперь слушаю, что мне говорит Галя:
      - Не делай глупости!.. В таком возрасте!.. И такой человек около тебя!..
      Так случилось, что во время нашего с ней разговора позвонил мой муж. Спросил у Гали, где Стив и когда он будет на даче. Хотя телефонная трубка в руках у Гали, я отчетливо слышу каждое слово, произнесенное Саней.
      ...Да полно, смогу ли я оторваться от него? такого родного?.. родней и дороже которого нет?.. Сусанна Лазаревна советует одно, Ростроповичи другое. Ах, если бы я не все узнала!.. Если бы муж обманул меня (ведь все равно так долго обманывал! так во многом!), сказал бы, что ребенок случайный, и ничего не намекнул о бывших у него других связях, - я бы послушалась Ростроповичей. Но я чувствовала себя слишком оскорбленной!.. По-прежнему я в растерянности...
      Трудно думать об обыденных вещах, но кошелек-то пуст! А ту сотню трогать не хочется. Пошла в сберкассу. Со мной - сберкнижка со срочным вкладом на 3 тысячи рублей - мое обеспечение на оставшиеся до пенсии более чем три года. Заполняю бланки: часть денег перевожу на обычный вклад, срочный делаю на меньшую сумму, а снять решила совсем немного...
      Поразилась, когда увидела, что кассир начала готовить для меня целую груду денег.
      - ???!!!
      Оказывается, она и сама была удивлена. Я ликвидировала срочный вклад на 3 тысячи рублей, а новый открыла - на... 200 рублей. Это - вместо 2 тысяч! Пришлось извиниться, а рассеянность свою объяснить тем, что сегодня день Натальи и что выпила немножко по этому случаю...
      Ночевала я у Теушей. Милые, милые! Какой только они меня не видели! Какой только не терпели! Сусанна Лазаревна плакала вместе со мной...
      На следующий день поехала на дачу к Шпиллеру (на это он дал мне разрешение). Меня не ждали, но принял меня Всеволод Дмитриевич тотчас же. Я дала ему прочесть письмо моего мужа. Так, как оно было, - склеенное из клочков. Прочтя, отец Всеволод сказал:
      - У него все в голове перепуталось. Потерпите... Вы - жена, она любовница.
      Тут же высказал свои опасения за моего мужа, как за писателя. Я, в свою очередь, рассказала Всеволоду Дмитриевичу о своих маленьких вкраплениях в творчество мужа: название "Маврино", да и само "В круге первом"; многие фамилии, имена, например Рубин, Игнатич в "Матренином дворе" ...В глазах отца Всеволода, когда он слушал это, стояли слезы.
      Всеволод Дмитриевич говорит, что ему было бы желательно видеть Ростроповича - ближайшего теперь друга Александра Исаевича. Я обещала ему попросить о том Мстислава Леопольдовича...
      К вечеру я была в "Сеславине". На столе в своей комнате я увидела нашу "Колибри", завезенную мною в Москву (она осталась у Вероники). На "Колибри" лежала баночка черной икры, шоколадка "Тоблер" и записка: "Это я вез к твоему несчастливому дню именин..." Рядом с машинкой лежало еще несколько листков, исписанных рукой мужа. На одном:
      "О комнате для тебя...
      Комната должна быть найдена СРАЗУ ГОТОВАЯ, во всем удобная и С ИНСТРУМЕНТОМ. Поэтому поиски д[олжны] б[ыть] тщательны...
      Идея такая: комната ищется "для нас обоих"... Если для хозяев потребуется - я покажусь там разок-другой, а жить будешь ты. Надо искать среди людей СИЛЬНО СОЧУВСТВУЮЩИХ мне - это для благоприятной обстановки, а платить, разумеется, будем.
      А пока спокойно живи здесь.
      Я приеду 25-го сентября..."
      На другом:
      "О Борзовке.
      Я по возможности оттяну все дела с "продажей" Борзовки до последнего (27) воскресенья этого месяца.
      Все-таки формальное владение ею другим лицом может оказаться и очень неудобным.
      Может быть - отменить?
      Подумай, пожалуйста, хорошо и холодной головой об этом - и дай мне ответ НЕ ПОЗЖЕ 25-го числа..."
      На третьем было:
      "О продуктах".
      На четвертом:
      "Валюта - в "бобике", ты знаешь. Купи себе демисезонное пальто и считай его подарком к 8 сентября. Купи, тебе нужно оно.
      Оставляю 100 рублей обычных. Свои расходы сообщу в конце месяца1".
      1 Я вела сводку наших расходов по месяцам.
      ...Я должна продолжать подсчитывать расходы, должна думать "холодной головой". ... И это тогда, когда жизнь моя - одно метание, когда я места себе не нахожу! Нет, неужто в самом деле мой муж не понимает, какой непомерный груз взвалил на меня?.. И тут же - небывало щедрый подарок. Совсем недавно мерили с ним мне пальто в "Березке", и оно очень шло мне, но сказал: "К чему тебе?" А теперь моя очередь спросить: к чему?.. Что бы я ни покупала себе - всегда с одной мыслью: заново понравиться своему мужу! Он всегда замечал все новое на мне и чаще всего одобрял: то шляпку, то блузку, то костюм... А теперь... для кого? для чего мне что-то покупать?.. Он решительно ничего не понимает!
      Ростроповича на даче нет и в этот день, и на следующий. Оставив ему письмо с просьбой повидать отца Всеволода (они знакомы!), я уехала. Уехала в Москву, в свою новую комнату.
      Моей "хозяйке" Нине Викторовне известно, чья я жена. Известно еще, что мне нужно жить отдельно от мужа, что я занята серьезной работой. Но... не больше.
      На новом месте сделала себе небольшой запас продуктов, разобралась, разложилась... Ночь поспала неплохо, хотя, разумеется, с лекарствами, как все эти тяжелые дни.
      На следующее утро я прочла литературную работу Нины Викторовны - крик ее израненной души. О том же, о том же... Она такая привлекательная, талантливая и все равно - т а же трагедия... Но у нее есть сын, есть внучка, хотя и живет она отдельно от них, совсем одна. Только так и может быть после того, как ушел муж. Раньше никогда ничего не писала, а после того, как пережила драму, - потянуло к творчеству. Все так похоже...
      День был прохладный, но солнечный. Я вышла погулять по довольно безлюдному парку, начинавшемуся совсем близко от дома. Взяла с собой дневник, чтобы сделать записи. Присев на одну из скамеек, написала: "Природа так мягка и ласкова, а жизнь разрушена вконец. И дневник, который велся, чтоб запечатлевать все то, что с ним, несмотря ни на что, любимым мужем, было связано, поневоле стал превращаться в мой дневник".
      То прогуливаясь, то присаживаясь на попадавшиеся скамейки, . старалась найти хоть какую-нибудь радость, глядя на окружающие пейзажи, на осенние краски, так мною любимые, обрести хоть какое-нибудь подобие спокойствия. Ничего не получалось. Грусть не только не уходила, но все больше и больше меня охватывала.
      Как... заставить себя свыкнуться с новым положением, в котором еще так недавно я надеялась найти преимущество свободной жизни?.. Мне казалось, что она расширится, ничто не будет отвлекать от своих занятий... Я уже была настроена начать такую жизнь. А сейчас все это поглотила боль, отчаяние от сознания, что произошло непоправимое, окончательное, закрепленное ребенком, как печатью гербовой!
      Я поняла, что мне сейчас невозможно общаться с тем, кто не знает всего. Или полное одиночество и разговор с самой собою, или общение с тем, кто знает, кому можно излиться, на чьей груди можно поплакать. Решила пока вернуться в наше "Сеславино".
      12 сентября - день рождения Шуры Поповой. Предлагаю ей провести его у меня. Если Ростроповича не будет на даче - еще и попоем с ней! Шура согласилась, и мы вместе поехали туда. Попеть, увы, не пришлось. Как раз и Мстислав Леопольдович приехал из Москвы. Сказал мне, что пока Всеволоду Дмитриевичу не дозвонился. Но его дача совсем близко отсюда... Нет, очень занят.
      Шура, сама одинокая, сумела подбодрить меня. Ведь у меня интересная и важная для человечес-тва работа. А... музыка? Это возмутительно, что Саня считает тебя несостоявшимся музыкантом! Вот даже Ростропович признал! А сколько есть интересного? Музеи! Лекции! Концерты! Люди, наконец!
      ...Неужели еще не поздно начать новую жизнь?.. Все-таки уйти?.. Но как это сделать, как на это решиться, если любишь, если не мыслишь жизни своей вне его жизни?..
      13 сентября было воскресенье. Вместе с Шурой поехали в Москву. Меня очень тянуло послушать проповедь отца Всеволода. Нина Викторовна говорила, что читает он их необыкновенно, что они так созвучны душе человека, что каждому кажется, что именно к нему и только к нему обращена проповедь...
      Из-за опоздания электрички мы, к сожалению, опоздали к проповеди. Но вся обстановка небольшой церкви в Вешняковском переулке, прекрасный многоголосый хор как-то заставили душу раскрыться и предстать такой, какой она есть в действительности. Там, в церкви, я не смогла больше себя обманывать. Все надуманные самоутешения покинули меня. Горе так обнажилось, что слезы полились неудержимым потоком.
      ...Нет, не пережить, все равно не пережить мне того, что выпало на мою долю! Не могу без него, не могу...
      3. Свидание
      Возвращалась в "Сеславино" уже одна. Под мерное укачивание электрички продолжала думать о своем...
      ...Не в моих силах разорвать все до конца. Пусть в Борзовке я не буду, пусть будет там его другая семья! Но моя комнатка в "Сеславине" должна остаться за мной наряду с московской. Чтоб я могла приезжать сюда в любой день. ...Но как мне не сорваться? Как принять, сердцем принять... ту семью?..
      Я поняла вдруг, в чьем совете я нуждаюсь. Даже Саня меня толкал на это. Почему я не подумала раньше?.. Вот строки из его письма: "И ты и я знаем нашу знакомую семью и ее неожиданный опыт, который ты, однако, со стороны... принимала?.."
      Мой муж имел в виду семью Кобозевых. В той же самой квартире, где живут Николай Иванович и Эсфирь Ефимовна, живет и сын Николая Ивановича со своей матерью. Смогла же жена Николая Ивановича справиться с подобной ситуацией? осилить ее? принять?..
      По приезде в "Сеславино" позвонила Эсфирь Ефимовне. Сказала, что очень надо бы с ней повидаться, но только чтобы Николай Иванович не знал об этом... В ближайшие дни невозможно, у Николая Ивановича очень неважно со здоровьем, но вообще-то да, конечно. Просила позвонить через несколько дней.
      ...Что же делать? Хочется чьей-то опытности, мудрости и вместе с тем женского понимания... Сусанна Лазаревна - за разрыв. Я же чувствую себя на него неспособной...
      И я подумала о родной сестре ближайшей подруги матери моего мужа. Сама эта подруга Таисии Захаровны живет не в Москве, зато здесь живет Татьяна Васильевна. Я с ней едва знакома. Но если не к моей судьбе, то к судьбе Александра Исаевича она не сможет остаться безразличной. Да ведь она еще и ученый-психолог к тому же!..
      Я приехала к Татьяне Васильевне 17 сентября и очень скоро поняла, что не ошиблась, сделав еще и ее своей поверенной.
      - Вот вам ваш Санечка! - закончила я ей свой горестный рассказ. (Я забыла эти свои слова, но она сама мне их потом напомнила.)
      Ей кажется, что у Александра Исаевича мир вымышленный и мир реальный смешались. На него нельзя действовать снаружи! Только... изнутри. Под ее влиянием и сделав над собой усилие, чтоб отключиться от своих собственных страданий, я стала думать о нем, о муже своем, даже за него. И тут мне стало жаль его, попавшего в столь сложное положение. Пока все как-то разрешится, он-то один там, в нашей Борзовке. Никто не позаботится о нем... Почему не попытаться приблизить решение? не помочь ему? чтобы всем стало легче?..
      Я решаюсь на следующее же утро ехать в Борзовку.
      Ночую у Татьяны Васильевны. Просыпаюсь с тем же настроением. После завтрака еду.
      Путь до Борзовки не близкий. Было время и для размышлений. И вдруг я догадалась, у кого должен родиться ребенок от моего мужа. Незримо зашевелились и завзаимодействовали клеточки в моем мозгу, и то, что лежало на разных полочках памяти, внезапно соскочило с них и соединилось вместе. Я поняла, кто она, будущая мать ребенка, хотя не знала ее, не видела никогда, да и почти ничего о ней не слышала...
      Ранее всего я сообразила, что ее зовут так же, как и меня. Вспомнила, как однажды этим летом сказала мужу, что вокруг него много Наталий. А он на это ответил:
      - Да. Даже слишком много.
      И еще одно обстоятельство это подтверждало. Как-то поделилась с мужем тем, что вычитала в воспоминаниях Пассек, двоюродной сестры Герцена. Меня поразила взаимная влюбленность его жены, Натальи Александровны, с будущей второй женой Герцена - Натальей Алексеевной, которая была намного моложе первой, рано умершей. Я заметила, что, когда я назвала эти имена, у мужа как-то взметнулись брови. Он то ли не знал, то ли забыл, что у Герцена обе жены были Натальи.
      Всем нашим знакомым Натальям было немало лет, а этой лишь 29. Впрочем, в письме мужа было написано: "Не думай, ради Бога, ни на кого знакомого, только ошибешься.."
      Натальей зовут дочь Екатерины Фердинандовны Светловой... И уж ей-то вполне может быть 29 лет - ведь Екатерина Фердинандовна мне ровесница. Не потому ли за все лето она ни разу к вам не приезжала? Не потому ли Александр Исаевич уже не ей, а Шафаревичу хочет передавать Борзовку?.. Быть может, именно эта Наталья и была законспирированной помощницей моего мужа?.. Но тогда как же Светлова-старшая могла бывать у нас на даче, пользоваться моим гостеприимством и ни разу словом не обмолвиться, что мой муж знаком с ее дочерью?.. Или это делалось опять-таки ради конспирации?.. Но от кого? От м е н я!.. И совесть ей это позволяла? И вот только когда будет рассекречена конспиративная помощница Александра Исаевича! Когда он признает ее ребенка своим! Да. Тяжко... Но не буду сейчас думать о Светловой-старшей, буду думать о муже, о том, как ему помочь!..
      На станции Нара оставался небольшой промежуток времени между приходом электрички и автобусом, идущим в направлении к нашему дачному поселку. Недалеко, в палатке, купила большущий арбуз. Если вместе пообедаем - он будет на третье. Саня очень любит их.
      Я хотела проникнуть на дачу незаметно. День был погожий, солнечный. Муж, скорее всего, сейчас пишет в своем любимом уголке над Истьей. У меня с собой ключи. Войду в дом, наведу порядок, дам всему лад, приготовлю какой-нибудь обед... Если почувствую, что не в силах говорить с Саней может и уеду назад, в Москву, с ним не повидавшись... Впрочем, лучше проглочу еще одну таблетку седуксена, чтобы быть спокойнее, и останусь. Поговорить-то ведь надо!
      По легкому колыханию занавесок на окне нашей мансарды я убедилась, что муж на даче.
      На терраске не подметено, да и внутри домика заметно запустение. Хотя Александр Исаевич вообще-то аккуратен. Он никогда не забудет, входя, сменить обувь уличную на комнатную. Но подметать, мыть посуду - было не в его правилах. И я никак не могла его к этому приучить. А потому, когда уезжала, оставляла ему в закрытом судочке набор из вилки, ножа и ложек. Стакан был прикрыт, одна тарелка закрывала другую...
      Стараясь производить как можно меньше шума, поднялась по внутренней лесенке на второй этаж. С площадки второго этажа, через широкое окно, увидела мужа, который сидел за своим столом, задумавшись. Лицо его было повернуто в мою сторону (меня скрывала тюлевая занавеска) и, насколько можно было видеть издали, показалось мне грустным-грустным. Глубокое чувство жалости к нему охватило меня. Оставаясь невидимой, продолжала смотреть на него... Милый мой! Бедный мой! Как же нам всем быть?.. Я должна, должна сделать над собой усилие и постараться вести себя так, чтобы ему стало легче...
      Начала вытирать пыль на его огромном, как бы с альковом, старинном письменном столе. Вспомнилось, как мама хлопотала, переадресовывая этот стол, чтоб он не приехал в Рязань; как я бегала, разыскивая машину, грузчиков на станции Нара; как мы вдвоем с мужем с трудом поднимали его на второй этаж по узенькой лестнице, а он упирался, не верил, вероятно, что это его последнее пристанище... Где он, этот стол сейчас? И кто стирает с него пыль?..
      Я еще очень мало успела сделать по уборке, когда снизу услышала голос мужа:
      - Кто здесь?
      - Это я. Ты зачем пришел? Я не думала тебя тревожить. Хотела лишь навести порядок в доме. Иди работай!
      Все же поднялся. Оказывается, затерялась какая-то бумажка. Думал, что она здесь, - за нею и пришел. Его растрогала моя забота. В глазах стояли слезы. Поцеловал руку.
      - Я тебе такое сделал, а ты...
      Чуть порылся в бумагах в ящиках. Не найдя того, что было нужно, снова ушел.
      Однако очень скоро вернулся.
      - Рабочее настроение пропало. Пойдем поговорим!
      Разговаривали, сидя все на той же борзовской большой скамье.
      Я прежде всего сказала о том, что он зря поторопился с последним, главным своим сообщением. Ведь я уже приняла решение: он мог видеть это из той записки, которую прочел, когда приехал в "Сеславино" 6 сентября. Надо было подождать. Посмотреть, что выйдет из моей попытки зажить самостоятельной жизнью, почувствую ли я в ней какие-то преимущества...
      Муж соглашался. Сожалел, что не сделал так, не подождал, что слишком сгрудил все...
      Я напомнила мужу о нашем с ним давнем споре, по чему судить о поступках людей: по побуждениям или по результатам. Сказала, что единственный раз в жизни я готова нарушить свой принцип. Ведь результат будущий живой человечек. А потому буду стараться не думать о том, что за этим, каковы были побуждения. Я даже постараюсь принять в свое сердце женщину, которая стала ему дорога и с которой он теперь, из-за ребенка, связан неразрывно... Я просила мужа познакомить меня с ней. "Нет, в ее положении волнение может повредить ей. Познакомитесь потом..."
      Я сказала мужу, что догадалась, кто эта женщина. Он не сразу, но, в конце концов, сознался, что я угадала верно. Только тут я от него узнала, что Екатерина Фердинандовна - еврейка. (Как это противоречило его устойчивым представлениям о том, каких женщин он не смог бы полюбить!..)
      О ней Александр Исаевич говорил хорошо. Она очень деловая, делает ему все, что нужно, и будет верна его ДЕЛУ даже в том случае, если у нее будет другой мужчина. Одним словом, она годится ему в подруги жизни.
      - Этим нынешняя ситуация отличается от ситуации 64-го года.
      ...Т а, ученая, самостоятельная женщина не годилась ему в подруги жизни! Боже мой, что сталось с моим мужем? Неужели он не сознает цинизма своего в подходе к решению жизненных проблем?..
      Настроенность, с которой я приехала в Борзовку, не дала мне в тот день сорваться, проглоченные пилюли седуксена удержали слезы. Я была только печальна. Продолжала оставаться настроенной жертвенно, готовой многое, очень многое принять...
      Я хотела приготовить обед. Но муж отказался. Зная, что я здесь, он не сможет работать.
      - Поедим арбуз, и я отвезу тебя на станцию, - сказал он. Потом мы еще посидели с мужем за его столиком над Истьей. Еще говорили.
      - Зачем же ты не давал мне развиваться своим собственным путем? Почему негодовал, когда я читала книги, не тобой рекомендованные?.. Зачем заставлял образовываться литературно по твоим конспектам?
      - Да, да... - говорил муж сокрушенно.
      - Почему ты препятствовал тому, чтобы я ездила в Москву продолжать музыкальные занятия, говоря, что тебя "вполне устраивает", как я играю?..
      - Да, да... - продолжал говорить он раскаяние.
      - Смогу ли я теперь, в свои годы, что-то наверстать, чтобы жить своею жизнью и чтобы она была для меня выносимой?..
      Еще в тот день муж отозвался и о сыне ее, тогда шестилетнем, как о прелестном ребенке - втором, который ему понравился (после Лилечки!).
      И я все это тогда стерпела. Боль была какая-то приглушенная, смягченная тем, что вот мы с ним так хорошо, мирно разговариваем... А ведь, по сути, становилось совершенно ясно, что я - лишняя, лишняя в его жизни. Да и он в тот день, хотя пока лишь робко, без нажима, но все же сказал о... разводе, только о формальном разводе...
      Муж завел "Дениса" и повез меня в Нару. Там, на платформе, до прихода электрички мы продолжали дружелюбно разговаривать. Я сказала ему даже, что рада, что ребенок у него будет от женщины, достойной его...
      ...И все-таки зачем упустил Александр Исаевич тот момент, когда я была готова принять т у женщину в свое сердце?.. Поделился ли он с ней этой моей готовностью?.. Если да, то почему она не сделала шаг ко мне?.. к женщине, которой она причинила страдания неслыханные и нескончаемые...
      Приехав в Москву, позвонила маме в Рязань, обещала ей на днях приехать. Но мой звонок не принес ей успокоения; она записала в дневнике: "В пятницу 18-го Натусик позвонила... Не понравилась мне ее интонация: нервная, неспокойная".
      Не пойму, почему-то наше свидание с мужем вселило в меня какие-то иллюзии. Вернувшись в "Сеславино", устроившись в парке, за недавно сооруженным столом, я стала продолжать свой разговор с ним. Пишу листик за листиком. И не затем вовсе, чтобы он обязательно прочел их. Просто не могу отказаться от желания делиться с ним наплывающими мыслями, чувствами... Вот кое-что из них:
      "Вспомни октябрь 56-го года. Я, опередив Наташу Б., которая не только не была еще твоей, но, стараясь полюбить тебя, еще не успела этого, все же посчитала и долгом своим, и порывом своим написать ей повинное письмо. И все равно она, еще ровно никаких прав на тебя не имеющая, прислала тебе какую-то книгу назад бандеролью, а на адресе значилось: Солженицыну-Хлестакову.
      Теперь еще одна Наташа отнимает тебя у меня. Что она чувствует при этом? Что я для нее?
      В письме ты много пишешь о своей вине. Разделяет ли она ее в какой-то мере?... Способна ли о н а вашего ребенка сделать нашим общим ребенком? Знает ли она, что я ради тебя пожертвовала двумя приемными сыновьями, один из которых уже несколько лет назад сделал бы меня бабушкой?..
      Способна ли она на это сердцем? Если не сердцем, то способна ли она на жертву какую-нибудь ради меня? потому что это и ради тебя тоже... Ты постоянно пишешь и говоришь, что "не только жизнь, но и совесть дается один только раз". Эта самая один раз данная тебе совесть никогда не успокоится, если мне на старости лет не приведется прислониться к кому-нибудь...
      Так что решение твоей судьбы не в моих руках и даже не в твоих. Я вижу единственный выход - обоюдное благожелательство. Но, разумеется, не жизнь под одним кровом. Но - видеться, общаться, быть в курсе дел друг друга, всем любить малыша, и лишь к двум Наташам ты не должен при их обоюдном присутствии выражать своих чувств..."
      Словно магнит, притягивает меня к себе письмо мужа, его главное письмо, главнее которого за всю жизнь не получала... Погружаюсь в него. И в душе снова поднимается мятежное чувство. Что ни строка, что ни тезис просятся возражения, просятся ответы. Сначала на самом письме стала записывать, но мысли не умещались там. Лист за листом исписывала. В конце концов родились "Комментарии к письму", которые я даже отпечатала на "Колибри".
      Получилось пять тесно отпечатанных страниц! В самом конце я напоминала слова его письма: "Лучший выход - это возвыситься до вечной дружбы ПРИ ЛЮБОМ РЕШЕНИИ... И да не испортим прошлого недостойным поведением сейчас!" И дала такой комментарий: "Думаю, что это сказано неискренне. Лишь при принятии мною одного из твоих решений, а еще вернее - одной, и последней, твоей просьбы - развода, формального развода..."
      Когда печатала эти строки, я вдруг совершенно отчетливо поняла, что этого я не могу! А для него именно это становится самым важным. Нет! Ни за что!
      4. Во гневе
      Мне известно, что 25 сентября мой муж будет у Сусанны Лазаревны. Я решаю, что должна отвести свои "Комментарии" ей и просить передать их Сане.
      21 сентября вечером я снова у Теушей. Прочтя "Комментарии", Сусанна Лазаревна произносит решительно:
      - Ни в коем случае.
      Я ни в коем случае не должна давать их Сане! Да я и сама понимаю, что нельзя с ним вести себя столь прямолинейно. В моих "Комментариях" много упреков: я уличала его в противоречивости, в непоследовательности, в нелогичности, в неискренности, в искажении фактов в его главном письме. Что я вызову в нем этим градом упреков...
      Тогда я прошу Сусанну Лазаревну оставить у нее экземпляр, но внимательно его еще раз прочесть. Вобрать в себя то, что в них написано, проникнуться им для разговора с Саней! И... не упрекать, а лишь напомнить ему многое такое, что делает совершенно неоправданным, морально неоправданным развод.
      Сама Сусанна Лазаревна, которая была за наш разрыв, поддается моим особенно сильным аргументам. Тем более поддается, что она, живя один год со своим мужем в Рязани, знала мою вторую семью, знала также, какой удар я нанесла моей маме, разрушив эту семью ради Сани. Я лишила ее внуков! лишила на всю жизнь! И вот теперь... Сусанна Лазаревна понимала, что сама я пожертвовала тогда узнанным чувством материнства. Так как же во имя проснувшихся отцовских чувств можно все это сбросить со счета?.. Забыть?..
      На следующий день, 22 сентября, я еду в Рязань. Еду в тяжелейшем настроении. К счастью, приехав более ранним поездом, чем меня ждали, избежала встречи меня на вокзале Наташей Радугиной с нашим одним общим знакомым - Николаем Павловичем, да еще с букетом цветов, как они собирались. Не до цветов...
      Перешагивать порог квартиры, где, быть может, мне одной, лишь со старушками, предстоит доживать и свою старость - что-то подобно вхождению в свой собственный склеп.
      Мое отчаяние вылилось в жестокие слова, обращенные к маме:
      - Зачем вы пережили мое счастье?
      Немного успокоившись, сказала ей, что повторилась история 64-го года.
      Мама записала об этом дне:
      "...во вторник 22-го часа в 4 Наташин дверной звонок- передо мной исхудавшая дочурка с перекошенным от нервности лицом... Когда она сказала, как-то сразу выпаливши: "Повторился 64-й год", мне вспомнилось, как в 56-м году, встретившись после ссылки с Саней в Торфопродукте, - она, едва переступив порог, выпалила: "Я вышла замуж за Саню. Это что-то свыше... Это от неба... Это навечно..."
      Я была огорошена. Ко всему я была готова; тяжелые дни в Борзовке настраивали меня ко всему, к самой большой трагедии, и все-таки все это было оглушительным ударом.
      Она сразу увидела, как я сникла от "приятных новостей", и сейчас же дала мне проглотить пилюльку седуксена.
      Я сказала маме, что не обедала, просила покормить меня. Через некоторое время пришла Наташа Радугина. Но мне тяжело ее видеть: она бы тоже смогла так заставить страдать! Я ни слова не говорила с ней, а только играла на рояле без перерыва одну вещь за другой...
      Наташа спросила меня, хочу ли я, чтобы к нам пришел Николай Павлович вместе со своим двоюродным братом - музыкантом-теоретиком, преподавателем консерватории? Пожалуй, да. Надо пытаться жить иначе! Пусть будет общество, пусть будут люди, и я - сама по себе, а не просто бледная тень своего знаменитого мужа!
      Вечером на следующий день в нашей квартире звучала музыка. Играли отдельно каждый: тот музыкант и я, а потом - прямо с листа - фортепианные дуэты на двух инструментах.
      Потом я прочла гостям свою главу "Признание".
      Какой-то вспышкой ощутила я этот вечер; какой-то надеждой осветилось будущее - надеждой на возможность новой жизни.
      Этот вечер записан и у мамы: "К вечеру собрались все. После чая занялись музыкой. Играл музыкант... Дальше играла Наташа - сыграла два этюда Шопена. А затем они играли на двух роялях... Сыгранности, конечно, полной не было, но в общем производили впечатление. Наташа оживилась, как-то похорошела, посвежела... И после их ухода сказала: "Это то, что мне нужно. Это то, о чем я мечтаю. Это - вознаграждение за долгие месяцы, тяжелые месяцы..." После их ухода она со мной разоткровенничалась. Так близка она со мной никогда не была: ведь она очень скрытная. Все его поведение: резкое, доходящее до жестокости... все объяснялось. Появилась еще одна Наташа (это - третья в его жизни) - ей 29 лет. Она печатает его вещи. И Саня предлагает моей Наташе остава-ться жить с ним. Он плачет. Стал к Наташе мягким. Говорит, что все от нее зависит. Мне Наташа сказала: "Мама, окончательного решения нет. Все зависит от меня. Но если бы ты знала, как мне тяжело делать для него что-нибудь по быту. И, с другой стороны, он какой-то жалкий. Приехала я как-то из Москвы. Все запущено. Кругом пыль, беспорядок". Моя Наташа мечется. Ей везде тяжело жить: и в Рязани, и в Борзовке, и в "Сеславине". Она мечется по Москве: у нее много друзей, которые вместе с ней плачут. Говорит, что есть у нее и самостоятельный угол".
      Пробуждение на следующее утро, как и во всякое утро после 5 сентября, началось с ощущения ноющей боли, нестерпимой боли, сжимавшей сердце. Что это? Ах, да... И все снова навалилось своей страшной реальностью. ...Настанет ли для меня когда-нибудь утро, когда можно будет проснуться и порадоваться тому, что живешь?.. Не хочется пробуждаться, не хочется жить, нет сил страдать...
      Позавтракав, стала готовиться к поездке в Москву. Попросила у мамы взять с собой фотографии Сережи и Бори, когда-то дорогих мне мальчиков. Вот за кого я несу расплату! А еще положила с собой две цилиндрические коробочки из-под витаминов. В каждой из них было по три пачки мединала, в каждой пачке - шесть таблеток. Если все выпить - смерть придет, не обманет! Может быть, не останется другого выхода... С верхних пачек я сняла наружную обертку, чтобы не обнаружилось содержимое.
      Сложила пришедшую на имя Александра Исаевича корреспонденцию в два конверта: "Почта старая", "Почта новая".
      Перепечатала на машинке несколько Саниных писем, особенно мне дорогих, в том числе его "Консуэло", написанное осенью 64-го года и ко мне обращенное: "...Отгремел наш кризис февраля-апреля, и, не удивляйся, меня он убедил еще больше прежнего, что никто-никто, как ты, не может быть предан мне. Никто не может жить моими интересами так, как ты. И ни с кем никогда мне не могло бы быть так просто, так естественно, так легко, как с тобой...
      Не из пафоса, а потому что это так и есть: ничего уже, кроме смерти, не может нас, Джеммочка, разлучить.
      Но пусть она будет не скоро".
      ...Потом был тост: "До гроба вместе!". Это уже в этом году. И вот на поверку... врозь. Нет, этого не должно быть!
      Мама записала: "В день отъезда она сказала: "Сейчас я буду жить разумом. С ума я не сойду. Развода я ему не дам". Но так говорится. Вот она уехала. А кто ее там ждет? Кто ее обласкает? Бедная, бедная моя девочка! Столько лет отдала бескорыстно своему чувству. Ни с чем не считалась... И принимается все как должное. "Мир ждет от меня..." только и слышишь от него..."
      Мама права. Во мне снова поднялся протест. Когда ехала в поезде, явственно слышала внутренний свой голос: "Не отдам!" А разумом понимала, что так нельзя, что надо что-то принять, с чем-то примириться. Ночую в Москве на этот раз у Татьяны Васильевны. Прошу ее помочь мне смягчиться. Это необходимо! Послезавтра я должна увидеться в "Сеславине" с Саней. Я не должна быть нетерпимой!
      25 сентября, в холодный пасмурный день, около 11 часов утра, я приехала в "Сеславино". К моему удивлению, увидела возле флигеля нашего... "Дениса". Значит, муж приехал раньше времени?.. Но флигель оказался закрытым. Сани дома нет. На его столе я нашла записку мне:
      "24.09. Я приехал сегодня, потому что мне стало холодно, прости.
      Очень жалею, что тебя не застал.
      Если тебя не будет поездом 19.09 - уеду в Москву, чтоб завтра вернуться ДНЕМ, как договорились на завтра. Не планируй завтра вечером уезжать - проведем... тихий, спокойный вечерок. Всю субботу я тоже ЗДЕСЬ (м[ожет] б[ыть] будет мастер, машина не в порядке и чинить надо на яме, в гараже). В воскресенье вообще бы надо ехать на правление, хотя уже известен ОТКАЗ. Но при плохой погоде не поеду.
      Сейчас у меня был участковый МИЛИЦИОНЕР-проверял паспорт, где живу постоянно, и т. д.
      Целую тебя!
      Ты не ешь ничего! пожалуйста, ешь! За окном молоко, в новом киноящике за стеной (снаружи) арбуз, чудесные яблоки, помидоры.
      Грушу ешь!.."
      В личном плане эта записка, начиная с ласкового обращения, принесла мне некоторое успокоение. Но... милиционер?..
      Я пошла в "большой дом", где от сторожихи Зои услышала, что милиционер приезжал на милицейской машине, что был он не один, что их было четверо...
      Сначала занялась хозяйством, даже сварила борщ. Но тревога нарастала. Подумала об архиве, о папках - тех папках, которые я еще не успела использовать для своей работы. Рисковать нельзя!
      Забираю все еще не использованные папки и... на электричку. Сошла не на Белорусском вокзале, а раньше, взяла такси и отвезла папки в надежное место (ключ от квартиры у меня был; что хозяйка отсутствовала - мне не помешало). На том же самом такси - назад! А тут сразу подкатила обратная электричка. В вагонах пусто. Перехожу из одного в другой, на всякий случай приглядываюсь, не с этой ли электричкой едет мой муж. Так и оказалось. В первый миг удивился. Объяснила. Уж не поторопилась ли я с папками?.. Не излишняя ли предосторожность?.. Но в общем он со мной приветлив, даже нежен. В тот день он побывал у Сусанны Лазаревны, с которой у него был серьезный разговор.
      Вернувшись в "Сеславино", мы, однако, постепенно отошли от дружелюбного тона. Получив от меня письма, рассортированные на "почту старую" и "почту новую", муж прочел все письма, которые были во втором конверте (Обычная участь залежавшихся писем: новые их перебивали!) А потом попросил меня разложить их по папкам.
      - Так, значит, тебе нужно, чтобы я это делала? Я не хочу делать ничего такого, что ты считаешь незначительным... Что у меня папки в полном порядке - этого ты не ценишь! не замечаешь!
      - Вот там - архив! И он тоже в порядке! - парировал Александр Исаевич.
      Я не удержалась от гнева и упреков. Чего только не было сказано друг другу! Мне даже трудно восстановить последовательно все то, что говорилось, что происходило... Помню, что обвинила мужа в том, что он фактически сделал из меня экономку, на что услышала в ответ:
      - Ты служила русской литературе!
      - Но если б я знала - этого бы не было. Это было насилием...
      Помню мужа на коленях передо мной, молящего:
      - Видит Бог, я виноват перед тобой. Но отойди в сторону! Узнала о ребенке - и отошла, и мир опустится перед тобой на колени!
      - Но я не святая! - в отчаянии воскликнула я.
      Потеряв выдержку, муж стал фактически настаивать на разводе.
      - Для этого ты так нежно встретил меня? - упрекала я.
      Он заговорил о двух возможных вариантах в его ближайшей судьбе: мирном и не мирном. Лучший из них - мирный. Все остается, как есть. Нужен только формальный развод и лучше "келейный", как он выразился.
      Я прошу его дать мне письменное заверение в формальности развода, если он так уж неизбежен, прошу письма от нее: я хочу ощутить ее душу!..
      - Неужели ты меня не знаешь? Думаешь, что кто-нибудь может на меня повлиять?..
      - Я прошу письма...
      - Разведут и так, без твоего согласия! - крикнул он в раздражении. Здесь нет детей, там - ребенок!
      - Ну, подавай!..
      Я заговорила о самоубийстве, которое все развяжет...
      - Клянись перед Богом, что оставишь эту мысль! - закричал он и стал грозить, что, если я это сделаю, - он ославит меня на весь мир!
      Меня стала бить лихорадочная дрожь.
      Саня поил меня каплями Зеленина.
      На следующее утро я была так слаба, что муж принес мне кофе в постель. Каялся за слишком резкие слова, сказанные накануне. Но только - кроме тех, которые относились к моим мыслям о самоубийстве.
      В тот день Ростропович был на даче. Саня пошел к нему зачем-то. Я тем временем громко плакала. Безнадежность полная, и еще заставляет жить!
      Проводив Стива, Саня вернулся. Я стихла, но он заметил, что я заплакана. Стал гладить меня по голове. Жалеть.
      - Возьми меня с собой! - молила я.
      Муж предложил мне пойти в "большой дом", поиграть на рояле. Играла около двух часов, стараясь ни о чем не думать. И все-таки через безмыслие прорвалось: "Он шутя получит теперь квартиру и прописку в Москве. У него все, у меня - ничего..."
      Вернувшись во флигель, прилегла в своей комнате, чувствуя себя очень слабой. Саня зашел ко мне и принес письмо, только что им написанное. Прочла:
      "Наташенька моя родная!
      Когда между нами наступает минута светлая (как сейчас, вот ты ушла играть в Стивин большой дом) и я вижу твои просветленные глазки, полные надежды и веры, - я вижу в них душу твою, за которую отвечаю перед Господом (как, впрочем, и за твое физическое существование), и в себе ощущаю и ответственность и возможность не повредить тебе, не покинуть тебя на беспросветное одиночество, всегда дать тебе чувствовать (пока тебе это нужно будет) мою нечуждую поддержку тебе, сочувствие и ласку. Это - высшее между нами состояние, и НАДО ДЕРЖАТЬСЯ НА НЕМ, не давай овладеть собой черным периодам гнева, упреков, раздражения за прошлое. Я уже говорил и писал: любую долю вины за наше прошлое я принимаю на себя - любую долю, какую ты на меня возлагаешь. Но травить себя прошлым - бесплодное занятие, тупиковое, ведет к истрате души. Давай смотреть вперед. Пусть любовь твоя ко мне прежде всего выража-ется в том, чтобы ты не отнимала моих сил от моего большого дела, от моего писательства - и я всегда это буду ценить, и всегда буду настроен к тебе так светло, как сейчас. Твоя судьба щемит меня, и так всегда будет. Никакая твоя жертва не пройдет бесплодно и без благодарности. Наша прошлая жизнь в прежней форме невозобновима - но она была тяжела, полна фальши. Я верю, что в наших силах с тобой построить ПО СУЩЕСТВУ (а не формально) отношения лучшие и высшие. И мать моего ребенка не захочет посягнуть на них и не посягнет никогда, заверяю тебя, и даже при злой воле (которой НЕТ у нее!) была бы бессильна надо мной в этом. Только не спускайся с этого уровня! Всегда помни, что я - это прежде всего моя работа, ей я подчинен, ты знаешь, с юности и до смерти, и об этом всегда тебя предупреждал.
      Крепко обнимаю и целую тебя!".
      Прочтя письмо, задремала. Проснувшись, плакала. Потом вдруг голова прояснилась, я, в свою очередь, написала Сане, что, значась его женой, я чувствую себя за семью замками. Не боюсь ради него ни эшафота, ни тюрьмы, ни ссылки, а вот боюсь того, что будет, когда не буду ею значиться: с квартиры на квартиру, из города в город, гонения. Писала, что раз он умрет для меня, то пусть поручит кому-то заботу обо мне, пусть найдет москвича-мужчину, который заключит со мной фиктивный брак и будет мне моральной опорой.
      ...Сейчас мне странно вспомнить это по своему дневнику. Какой же я была жалкой! недостойной себя! Чего-то еще боялась!.. Я же теряла все, совсем все, теряя своего мужа, который был жизнью моею. Бояться гонений?.. Да в них спасение, быть может...
      Но муж, прочтя письмо, отнесся к нему серьезно. И если рассердился, то не на меня:
      - Я должен думать о твоем материальном обеспечении да еще и о фиктивном браке, прописке в Москве. Проклятая страна!
      5. Иллюзорное
      После пережитых бурь наступило затишье. Вечер того дня был у нас не просто хорошим, а даже счастливым. У меня - небывалый прилив энергии: убираю, пеку в духовке яблоки с сахаром. Саня заметил чудо моего превращения.
      - Как ты похорошела! - удивился он. И то ли в порыве свежего увлечения мною, то ли видя в этом неожиданный выход, воскликнул: - Будь моей любовницей!
      На следующее утро я подаю к завтраку зажаренный в духовке омлет, причудливо поднявшийся на большой сковородке. Пока кладу его в тарелку, по лицу мужа бегут слезы.
      - Дурочка, дурочка, ты ничего не понимаешь, - произносит он, - любовь возвращается...
      Радость захлестывает меня! И у меня - слезы. Но как же все то, что от меня требовалось?.. Остается в силе?.. Не нужно думать! Надо, чтобы так сразу не исчезло давно забытое ощущение счастья. Ощущение, с которым я проснулась еще среди ночи и не торопилась уснуть. Бессонница на этот раз не тяготила меня, выплывшую на маленький счастливый островок среди океана страданий... Сколько удержусь я на этом островке, пока волны опять сбросят меня в океан и будут носить по нему?..
      По какому-то поводу Саня вдруг сказал, как не говорил никогда:
      - Как прикажешь...
      ...Он будет таким, если я соглашусь быть не женой ему, а... любовницей?! А если... не соглашусь?..
      Я укладываю в своей комнате чемодан и рюкзак для московского житья. Саня - в другой комнате. Зачем-то он полез в наш несгораемый шкафик. Спросил меня:
      - У нас в "бобике" была неразмененная сотня...
      - Должна там лежать, в коробочке.
      - Нету.
      ...Значит, я не положила ее на место? И я со смехом рассказываю мужу, как ездила с ней 8 сентября, как не могла разменять на бензоколонке, как занимала у Сусанны Лазаревны 3 рубля до сберкассы...
      - Но потом ты ее разменяла?
      - Не помню.
      - Но ведь это - размен сотни! Как можно не помнить?..
      - Не помню.
      (Потом эта неразмененная-таки сотенка нашлась в моей московской комнате. И снова была водружена в "бобик". ...Разменена ли она? И при каких обстоятельствах?..)
      Саня провожал меня на электричку, ведя велосипед, нагруженный моими вещами. Он заговорил о возможных сложностях иного порядка для всех нас: если вдруг вызовут в самое страшное учреждение...
      - Все должны вести себя героически, - убежденно сказал он.
      - Ты же не считаешь меня способной на геройство. На геройство способна она. Так вот что-нибудь одно из двух! Надо быть последовательным! Но прошу тебя, не надо сегодня об этом. Я хочу уехать с тем настроением, какое у меня сейчас. Не сбивай мне его!
      ...Мне хочется удержать свое иллюзорное счастье - удержать до следующей встречи, когда оно продолжится... А о следующей встрече мы уже договорились: она произойдет в субботу, 3 октября, утром, на станции Ильинское, откуда мы махнем в Борзовку на нашем "Денисе", чтоб дособрать урожай, чтоб подготовить домик к зимовке!
      Сажая меня в вагон, Саня целует меня, горячо целует в губы.
      - У тебя тяжелые вещи, езжай сразу на свою квартиру!
      Я молча киваю. А внутри - какая-то беззлобная радость: теперь я могу его обманывать, теперь он не будет знать, где я, куда еду... Столько лет он прятал от меня свою жизнь! Теперь моя жизнь должна стать для него загадкой!
      И я еду совсем не на квартиру свою, а туда, куда отвозили папки, где оставлю часть вещей. Приехав, вожусь с папками, сортирую их. Делаю записи в дневнике. Звоню Ундине Михайловне: надо скорей начинать музыкальные занятия, пока внутри меня - счастье, несмотря ни на что! Быть может, потом музыка поможет мне держаться?..
      А вечером - на именинах у Вероньки. Интимно-семейный день рождения. Надя с Витей. Шурочка. Меня буквально не узнают. Мое оживление, мой смех не принимают всерьез: должно быть, истерика. Кто может поверить, что при таких обстоятельствах можно быть безмерно счастливой?..
      Мы все уже сидели за "бутербродным" столом (поездки в Чехословакию не прошли для Вероники даром!), когда Вероня, выбежавшая на телефонный звонок, спустя некоторое время вернулась и сказала, что звонил Александр Исаевич, передал привет всем, кто пришел ее поздравить. Добавила, что он еще не положил трубки.
      Подойдя к телефону и закрыв ото всех дверь, я сказала мужу, как счастлива сегодня.
      - Да? Это превзошло все мои ожидания. Боюсь, что это у тебя опять синусоида... Ну, целую.
      - Целую. Работай!
      ...Каким же плохим дипломатом была я всю жизнь. Хотела обрадовать, а, вероятно, испугала...
      Когда главные тосты были уже произнесены, попросила Витю, который советовал мне "наступить на горло собственной песне", выпить с ним за "продление паузы".
      - Пьем за паузу, переходящую в бесконечность! - провозгласил мой зять-философ.
      Я со всеми целуюсь, целуюсь... Господи, как хорошо жить, когда снова поверишь, что тебя любит твой единственный, когда снова в душе зазвучит мотив надежды!
      Мама в этот день записывала в своем дневнике: "Где-то мой Серый? Обрела ли в себе какие-то силы? Будет ли сегодня у Верони на дне рождения? Сказала: будет, если будет соответствующее настроение. Мне кажется, что, если соберутся все родные, как предполагали, - позвонят мне".
      Мы и в самом деле заказали Рязань, и все говорили с мамой по телефону. Она продолжает: "И действительно, в половине седьмого вечером из Москвы позвонили... Первый говорил Витя, затем Надюшка, Вероня, Наташа, Лиля".
      И мама сразу же отзывается открыткой:
      "Дорогой мой Серенький, согрел меня вчера ваш московский звоночек. "Посветлело", - сказала ты. "Хорошее настроение у Наташи", - сказал Витя. Стало как-то легче. Пусть будет полный рассвет..."1.
      1 Решетовская М. К. - Решетовской Н., 28.09.70.
      Следующим утром проснулась в своей новой московской комнате в 5 утра. Спать не хотелось, читать - тоже. Хотелось работать.
      Печатать на машинке в такую рань нельзя. Стала переносить в "Хронологию"1 дневник 63-го года.
      1 Книжка-блокнот, в которой я разносила по датам важные события жизни Александра Исаевича.
      А после того как, позавтракав, съездила к Веронике позаниматься на рояле, села за машинку. Занялась папкой "О", посвященной "Кругу первому". Захватывающе интересно! Письмо Льва Копелева, ответ Солженицына, в том числе и по еврейскому вопросу. Ну и ну! Теперь Лев Зиновьевич должен быть доволен! (В связи со Светловой!)
      Очень жаль было отрываться от работы, но надо было поехать: посмотреть комнату, которую подыскали для меня друзья Александра Исаевича, а он дал мне адрес и просил посмотреть.
      Два больших окна полуподвальной комнаты выходят на трамвайную линию. Рояля нет. Прописка обязательна. Не годится! Но совесть чиста - обещание мужу выполнила. Да, куда проще ему было иметь любовниц с готовыми квартирами! А тут столько хлопот...
      Радость все еще живет во мне. Еду в метро и нет-нет да ловлю себя на том, что улыбаюсь. Опять вспоминаю неразмененную сотню: "Как можно не помнить?" Не помню...
      Из автомата (на новой квартире у меня нет телефона) позвонила Шуре:
      - Как ни парадоксально, - я счастлива. Начинается новый этап в моей жизни.
      Вечером еще попечатала. Потом Нина Викторовна читала мне стихи Пастернака. Перед сном я начала читать "Ферму" Джона Апдайка.
      ...Как бы надо прочесть этот роман моему мужу! Когда герой Апдайка понял, что ушел от своей жизни, было уже поздно что-либо исправлять. Это чтение всегда по строжайшему плану и только того, что необходимо! Выигрыш времени. Так много ценного проплывает мимо Александра Исаевича.
      Следующий день был похож на предыдущий: занятия музыкой, папками. Нина Викторовна ставит одну за другой пластинки (проигрыватель в моей комнате). Звучит квинтет Шуберта, концерты Моцарта.
      ...Может, и вправду жизнь расширится? обогатится?...
      И мама моя в этот день слушает музыку. Ночью ей снилась третья, как она ее называет, Наташа. Думы все одолевают ее. Она записывает: "Играет Коган... Я плачу... так легче..."
      30 сентября узнала горестную весть: у Твардовского инсульт. Вероня утешает меня: "Говорят - микроинсульт..." Не прошло Александру Трифоновичу даром то, что отняли у него любимое детище - журнал "Новый мир"! Недавно отмеченное шестидесятилетие было юбилеем поэта Твардовского, только поэта. Поэт Твардовский родился раньше редактора Твардовского, но пережил его...
      В тот же день - и приятная встреча. Из Пушкина в Москву приехала повидаться со мной Люцетта Михайловна Арутюнова. Она предлагает мне играть на двух роялях (ведь я так люблю это, так рвусь к этому!), на первых порахаккомпанировать ей 1-й и 3-й концерты Бетховена. Когда выучим - сыграем в московских музыкальных школах, а потом и в музыкальном училище! Заманчиво. Но... осилю ли?
      А в первый день октября я впервые в эту осень - у Ундины Михайловны.
      ...Что за удивительные имена: Ундина... Люцетта!.. Жизнь как нарочно вносит и тут в мою жизнь романтику! Если б только романтику...
      Я поделилась с Ундиной Михайловной предложением, которое сделала мне Люцетта Михайловна.
      - Но ведь это не ансамбль! - бросила она. - Можете аккомпанировать сколько вам угодно, но я хочу, чтобы вы играли главную партию. Учите 3-й концерт Бетховена! Я сама вам проаккомпанирую.
      А пока что Ундина Михайловна слушает разученный мною экспромт Шопена. Целый год упорных занятий моих с ней после длительного перерыва не прошел зря - вместо обычного: "Ну что ж, разобрали..." или: "Да, разобрали..." после первого прослушивания новой вещи на этот раз: "Вы его неплохо разобрали". В ее устах это - уже похвала!
      Ундина Михайловна садится за рояль и играет экспромт сама, сопровождая игру многими пояснениями, а я не только слушаю, но быстро делаю записи прямо на нотах. Ведь память уж не совсем та, что в молодости!
      Шура живет в соседнем доме. Захожу к ней. Говорим с ней все о том же. Признаюсь, что с разводом примириться не могy. А через суд, вероятно, все равно разведут, даже если буду протестовать...
      Шура советует пойти в юридическую консультацию, совсем недалеко от нее. Она консультировалась там по поводу завещания...
      Меня встретила молодая женщина с живым умным лицом, юрист Лебедева. Робко, с недомолвками, говорю ей о происходящем. Та просит большей откровенности:
      - Кто ваш муж? Мне это нужно знать, чтобы понять.
      Ее удивляет, что женщина, уже имеющая ребенка, захотела иметь второго ребенка вне брака... Это - редчайший случай. Я не должна быть скрытной, если хочу получить от нее советы.
      Сначала я придумала, что муж из артистического мира. Но, быстро поняв, что веду Лебедеву по неверному следу, заменила артиста на ученого.
      Хотя юрист и поняла, что я ухожу от правды, все же смилостивилась:
      - Вы такая беспомощная! Мне вас жалко. Скажите, может быть, иметь ребенка от вашего мужа... почетно?
      - Возможно, что и так...
      - А быть его женой?
      - Тем более.
      - Тогда она просто аферистка и это все трафаретная история.
      Лебедева дает мне свой домашний телефон. Зовут ее Викторией Семеновной. Предлагает звонить, если я буду нуждаться в ее советах, но при условии большей откровенности. Деньги за консультацию она взять отказалась:
      - Я же вам ничего не посоветовала.
      (Я позвоню Лебедевой более года спустя. Несмотря на это, она сразу меня узнает и объяснит тем, что я поразила ее своей скрытностью: "Обычно нам как на духу все рассказывают...")
      Вечером того же дня я - у Кобозевых. Теперь я решила откровенно поговорить уже не с Эсфирь Ефимовной, а с самим Николаем Ивановичем. Все становилось слишком серьезным и сложным.
      Из-за того, что я долго не звонила Эсфирь Ефимовне после того, как сказала, что очень хочу именно с нею говорить, она настолько разволновалась, что в конце концов не выдержала и сказала о моем звонке мужу. И тот уже задумался, что бы это означало, Даже и о возможном ребенке думал...
      - Николай Иванович, - начала я, - вы в состоянии выдержать, чтоб я рассказала вам о своей драме? Ведь я навалю на вас огромную тяжесть...
      - Наваливайте! - ответил этот физически изможденный, тяжело больной человек, но такой мужественный в борьбе со своими недугами, такой высокий духом и светлый душой.
      Я дала ему прочесть Санино письмо, к тому времени уже перепечатанное мной на машинке.
      - Он имеет в виду... нас? - спросил Николай Иванович, встретив намек на их сложную семейную ситуацию.
      - Да.
      Разговор наш с Кобозевым получился очень длительным. В согласии с отцом Всеволодом, даже с юристом Лебедевой, он считает историю банальной. Но в отличие от них шел дальше в своих выводах, заметив, что мой муж "старается придать этой обычной истории характер истории необыкновенной"...
      - Ребенок - это жизнь, - сказал он. - Но жизнь в целом не есть шахматная игра. - А Александр Исаевич понимает ее сейчас так. И делает много шагов вперед. Развод снижает его. Развода быть не должно. Это все равно, как если бы я развелся в свое время с Эсфирь Ефимовной.
      Я рассказала Николаю Ивановичу о своей первой реакции на признание моего мужа, что едва не покончила с собой.
      - Наталья Алексеевна, - спросил он меня, - вы могли бы убить кого-нибудь?
      - Нет.
      - А ведь это то же самое.
      Как в свое время в моей научной работе, так и теперь, профессор Кобозев сразил меня неопровержимостью своего аргумента.
      Николай Иванович вызвался поговорить с Александром Исаевичем, если тот захочет этого, пойдет на это...
      Я ушла от него предельно ему благодарная, подбодренная в своей затаенной надежде не потерять мужа...
      На следующий день, прервав свои музыкальные занятия, начала говорить с Вероникой, в чем-то убеждать ее, немного делиться вчерашней беседой с Кобозевым. Не чувствуя в ней согласия в том, что мне казалось совершенно очевидным, я вдруг обрушилась на нее за то, что она, моя младшая сестра, посмела взять на себя такую ответственность: согласиться передать мне Санино письмо. Тем самым она взяла на себя фактически ответственность за мою жизнь. И вот я, пожалев ее, осталась жить...
      - Ты имеешь дело лишь с теми, кто тебе подыгрывает! - вспыхнув, залившись краской, бросила мне Вероника.
      - Ты можешь ставить себя на одну доску со священником? с ученым? с мудрейшими людьми?..- воскликнула, в свою очередь, я.
      В день нашей с Александром Исаевичем встречи, в субботу, 3 октября, я проснулась с головной болью (спала в бигуди!). Пилюль от головной боли не оказалось. Пришлось принять горячую ванну. А потому не успела позавтракать. Скудно перекусила в буфете Белорусского вокзала, запив холодным кофе.
      Электричка. Тот путь, по которому когда-то брела пешком... Ильинское. Муж встречает меня на платформе с обаятельной улыбкой. Ведет к машине.
      Он - за рулем. Я - рядом. Сказала ему, посмеиваясь, что буду для него самой дорогой любовницей: квартира мне будет стоить 35 рублей в месяц!
      - Ты приехала шпильки отпускать?..
      И, держа руль левой рукой, а правую положив мне на колени, успокоительно произнес:
      - Ты и есть самая дорогая. Ведь столько прожито... Едем привычной дорогой. Говорим о разном. Однако не прошло и получаса, как Саня настойчиво заговорил о разводе.
      - А ты мне от н е е письмо привез?
      - Даже не заикнулся ей об этом. Что она может тебе написать? Это дело нас двоих...
      - Но я должна почувствовать ее душу перед тем, как решиться на развод, как ты говоришь, формальный...
      Вместо того чтобы помочь мне поверить, что юридический развод станет фактическим разводом лишь в самом исключительном случае, мой муж, не давая мне опомниться (время, когда его могут объявить лауреатом, неумолимо приближалось!), жал на меня так, что у меня было ощущение, что по мне едут танки...
      - Ты душу мою потеряешь, если не согласишься! - крикнул.
      - Издеватель! - не выдержала я. Сказала ему со всей решительностью, что сама не буду с ним говорить больше на темы развода: - Не хочешь говорить с отцом Всеволодом, поговори с Николаем Ивановичем!
      - Ладно, с ним мне проще всего говорить. Устрой свидание с обоими, только подряд, в один и тот же вечер!
      ...И тут - вечная экономия времени! Муж не понимал, что когда-нибудь время жестоко отомстит ему! Экономя время, не сбережешь душу! Вся поездка в Борзовку и назад вместо прогулки новоявленных "любовников" оказалась сплошным кошмаром.
      Перед "Сеславином" мы заехали на станцию, где был телефон-автомат. Мне удалось договориться и с Всеволодом Дмитриевичем, и с Николаем Ивановичем на следующий вечер: у первого - в 17 часов, у второго - в 19...
      - Целую "парторганизацию" на меня напустила, - ворчал мой муж.
      6. Статуей Командора...
      Наступило воскресенье 4 октября. Мы оба - совершенно больные после наканунешней перепалки. Не только я лежу, но и Саня. Каждый в своей комнате. Я читала первые его главы "Августа четырнадцатого". Он тоже чем-то занимался.
      После на сей раз раннего обеда Саня уехал в Москву - на свидание с отцом Всеволодом и Кобозевым.
      ...Чем я могла помочь тому, что должно было происходить в Москве? в двух домах? в двух беседах? в сердце и уме моего мужа? в его душе?.. Только молитвой.
      Я пошла в Санину комнату, опустилась на колени перед Распятием и стала горячо молиться, чтобы Бог помог и мне, и ему через отца Всеволода, через Николая Ивановича... Чтобы у них нашлись слова, нашлись доводы... Чтобы их увещевания, убеждения смягчили моего мужа, чтобы он перестал быть таким немилосердным, таким жестоким...
      Потом села опять за свои папки. Очередь была папки 10. Вторая папка писем доброжелателей. ...Разве авторы вот этих самых писем любят только писателя Солженицына? Разве им не все равно, каким он окажется человеком?..
      Включила "Мелодию". По УКВ звучит "Трио памяти великого артиста" Чайковского, потом - сонаты Бетховена.
      То и дело прерываю работу над папками. Снова иду к Распятию. Снова молюсь...
      В тот день удивительным образом слились наши с мамой душевные движения. Вот что она писала в дневнике 4 октября:
      "Я помню себя маленькой. Я верила в доброго Бога. Бывало, в тревожные моменты свой детской жизни я становилась в уединении на колени и молилась: "Боженька, сделай так, чтобы мамочка не умерла", а часто, когда брат уходил мальчиком на рыбную ловлю и бывала гроза, - я просила боженьку, чтобы брата не убила молния, и он счастливо бы вернулся домой. И мне становилось так легко, и я верила, что все будет хорошо. Сейчас я не могу так молиться. И где найти опору? Я не мыслю, чтоб после "5 августа" все может круто измениться... Хочется сказать: "Боженька, дай силы моему Серенькому пережить трагедию разрыва и повести здраво свою жизнь по другому руслу... На дворе дождь, осенний мрак... Тоска ужасная... смертельная... Не хочется жить... Пустота... Где бы почерпнуть хоть капельку радости? Зачем так долго живешь? Не для чего, не для кого..."
      Моя мама не знала в тот день, что ее дочь, как когда-то она сама, только в детстве, стояла на коленях и молилась Богу...
      В тот вечер Александр Исаевич не должен был возвращаться в "Сеславино". О результатах его бесед, на которые я так уповала, я должна была узнать на следующий день, побывав и у Всеволода Дмитриевича, и у Николая Ивановича. А с мужем мы должны увидеться во вторник, то есть через день.
      Утро понедельника. Еду в Москву-Посещение отца Всеволода не принесло мне на этот раз облегчения. Отец Всеволод не нашел, что возразить мужу, когда тот сказал ему, что "разлюбил меня и любит другую". Значит, надо ставить точки над "i"! Но сделать все по-хорошему, щадя меня...
      ...Я помню выражение лица Всеволода Дмитриевича раньше как-то выражение, с которым он сказал: "Как?.. Он уже произнес слово "развод"?" И вот оно, это слово, не поражает его больше. Разлюбил... Полюбил... И это довод? Если жене уже за пятьдесят?! Если он составляет весь смысл ее жизни?.. Почему же не нашлось у отца Всеволода другого слова - долг?.. Быть может, если бы он знал, на какой риск я шла ради своего мужа, ради его дела, он не поддался бы на эти "разлюбил", "полюбил"? Но ведь это - тайна, тайна ото всех! Я не смею открывать ее никому...
      Вышла от Всеволода Дмитриевича подавленная. Разрешил... За что мне еще хвататься?.. Совсем рядом живут Копелевы. Зайду!
      Мы сидим друг против друга. По мере того как я рассказываю, у Льва Зиновьевича начинается нервный тик на лице.
      - Ну хорошо, пусть так... - говорю я. - Отбросим сейчас мои переживания. Но я хочу знать, как будет воспринято это теми, кто, возможно, присудит ему Нобелевскую премию?.. Ведь вы так хотели этого, столько усилий приложили!..
      - Королевская Академия этого не любит...
      Я чувствую, что Лев Зиновьевич все принял очень близко к сердцу.
      - Наташа, - говорит он мне, провожая, - старайтесь как только можно оттянуть!..
      И у мамы в этот день очень худо на сердце. Вот ее запись:
      "Как тяжело! Как жутко! Как страшно! Из "жизни" переходишь в "существование". Как долго это можно вынести!? Лучше - гроб! Ничего не чувствовать!..
      "5 августа" всегда в ушах, всегда в мозгу...
      Третий день стучит дождь. Земля усыпана желтыми листьями. Тоска..."
      А мне вечером пришло неожиданное облегчение. Это - когда я услышала от Николая Ивановича краткий пересказ его разговора с моим мужем и реакцию последнего. Николай Иванович даже показал мне тезисы, подготовленные им для разговора с Александром Исаевичем. Понятие сверхценности... Нравственная ошибка... Цена слезы ребенка по Достоевскому... Необходимость нравственной расплаты... И, наконец: в сложившейся ситуации не один человек, а все должны страдать!
      Ответ моего мужа был таков:
      - Вы меня не убедили, но поколебали...
      Боже мой! Чтобы Солженицын поколебался?.. Он, который всегда движется так напрямик! Мои молитвы услышаны. Бог есть!!!
      Я благодарю Николая Ивановича.
      - Не меня благодарите! Пойдете в церковь и станьте на колени перед Богородицей!
      Еду к Теушам. У них и переночую, в их уютной кухоньке (квартира у них однокомнатная). Огромное чувство благодарности к Николаю Ивановичу переполняет меня. Теперь я получила не только внешнюю опору (в человеке!), но и внутреннюю: в неопровержимости тех аргументов, которые поколебали моего мужа! Они существуют, эти неопровержимые аргументы, объясняю-щие мой протест, мое непринятие развода! Вот почему я не могла победить в себе протест! Николай Иванович это понимает. Поймет ли до конца мой муж?..
      Долго говорим с Сусанной Лазаревной. А с утра не только я, но и она садимся за письма моему мужу. Ее письма я не читала: у меня свои доводы и слова, пусть у нее будут свои! На Сусанну Лазаревну как-то особенно подействовало, что у меня нет не только боязни, но есть даже готовность, потребность нести ответственность за свою жизнь с Солженицыным, за помощь ему в работе...
      - Я не боюсь гонений, я ничего не боюсь, что может последовать, убежденно говорила я ей.
      А черновик моего письма, написанного в тот день, у меня сохранился:
      "Санюшенъка, дорогой!
      Я уже написала тебе, как горячо молилась, когда ты был у отца Всеволода и Николая Ивановича. И вижу, что я была услышана, что Бог есть! Ведь ты сказал Николаю Ивановичу (он все свои аргументы повторил мне): "Вы меня не убедили, но поколебали".
      Так пусть же колебание это не будет у тебя мгновенным импульсом!
      Я не в состоянии жить с сознанием, что официально, перед людьми, отвергнута тобою. Все равно при этом 25-летнее общее прошлое наше зачеркивается. Для меня это не простая потеря бумажки, а нечто, ни в какое сравнение с этим не идущее.
      Сначала только любя, потом любя и страдая (в чем и свою долю вины я признаю), я разделяла с тобой все опасности, все риски, никогда ни в чем не останавливала тебя, никогда ни в чем не подвела. Значит, это было внутри меня, это была и моя жизнь тоже. Я не могу от нее отказаться, я могу ее только продолжить, продолжить хотя бы только внутри себя. Расплаты же за это внешней я не боюсь никакой, я к ней готова. Я хочу нести ответственность за всю прожитую с тобой жизнь! Потому что это была, есть и останется моя жизнь...
      Именно тем путем, которого ты хочешь и который считаешь лучшим для меня (ни за что не отвечаю, спокойно занимаюсь мемуарами), я теряю все, совсем все. Для меня это - не выход, не спасение, а... гибель!..
      Дорогой мой! Не совершай этого безумного шага! Не распинай меня! Будь милосерден!
      Я люблю твое будущее дитя. Но все же - он плод греха (ведь он мог и не от нее родиться; ты ведь сказал Веронике, что "пожалуй, это лучший из вариантов"). Почему же Я ОДНА, прямо к этому греху непричастная, должна нести расплату?..
      Я, особенно пока для меня все так болезненно (а потому я срываюсь часто), буду с тобой очень мало видеться; в "Сеславине" бывать в те дни, когда ты будешь бывать в Москве, а тебя видеть лишь тогда, когда во мне будет одна доброта только. Я ведь полна ею все время, пока ты не жмешь на меня, идя для этого то на ласки, то на угрозы ("Потеряешь душу мою навсегда"). Потому так тяжела была наша последняя встреча и для тебя, и для меня - тем более для той меня, к которой вернулись иллюзии.
      Нет, отбросим этот путь. Я отказываюсь от борьбы между ею и мною, отказываюсь от иллюзий...
      Но сними с меня хотя бы это мучение. Не отторгай меня от себя официально.
      У меня и сейчас нет зла к ней. А если ты пойдешь навстречу моим мольбам, мое сердце будет для нее открыто...
      Не думай намного вперед! Само развитие жизни подскажет, а Бог поможет выполнить!
      Прислушайся к моей просьбе, к моей мольбе, к моей молитве. И я буду такой доброй, такой жертвенной, какой ты меня еще не знал!".
      Встреча с мужем происходила у нас на перроне Белорусского вокзала. Он торопился. Впереди его ждало какое-то деловое свидание.
      Саня стал подводить итоги посещений им моих заступников: Всеволода Дмитриевича и Николая Ивановича.
      - Первое посещение тебе ничего не дает. А теперь - о втором. Чисто теоретически я принимаю формулу Николая Ивановича, что должны страдать все, а не только ты. Но... практически?..
      И он сознается, что завтра хочет ехать в Рязань (уже есть билет) и подать в суд заявление о разводе. Если не произойдет никаких событий заберет его назад...
      - Нет, нет, подожди. Прочти сначала письма: мое и Сусанны Лазаревны. И не отвечай ничего сразу. Подумай над ними, - молю я.
      Александр Исаевич быстро прочел оба письма. Сказал:
      - Ничего нового в них не вижу.
      Продолжает меня убеждать со всякими смягчениями.
      - Напиши то, что обещаешь. Не в виде расписки, разумеется, а в виде письма! - попросила я.
      Саня стал писать тут же, прямо на коленях:
      "Дорогая Натушенъка!"
      Увы, письма этого у меня нет. Но в нем было приблизительно следующее: "Я обещаю тебе, что по истечении октября-ноября, если событий не будет, заберу из суда свое заявление. Дело может возобновиться лишь при твоем согласии..." и т. д.
      Муж просит, чтобы я дала ответ - ехать ли ему в Рязань или нет - в тот же день, позвонив в десять вечера к Чуковским (он будет там!). Он понимает, что мне захочется посоветоваться, да и самой подумать...
      Расстались. Мне все же стало как-то легче. Я даже зашла в "Блинную" подзакусить. А потом поехала к Кобозевым. Прочтя Санино письмо, Николай Иванович сказал:
      - Виктория! Нельзя требовать уступки до конца, что-то должны уступить и вы... Передайте ему, что Бог в нем победил!..
      Я ожила. Даже впервые поиграла у Кобозевых на пианино. Целовала Николая Николаевича...
      К Теушам я вошла со слабой улыбкой на лице. Они поражены. Садимся в кухоньке на диване. Прежде чем показать письмо, начала рассказывать. Но меня тут же прервал звонок. Сусанна Лазаревна пошла открывать дверь. На пороге... мой муж. Извинился, что беспокоит так поздно (был десятый час). На лице - не улыбка вовсе, а страшная напряженность какая-то... Объясняет: ему надо со мной поговорить.
      Нас оставили с ним вдвоем в кухне.
      - Давай посмотрим еще раз бумажку. Я написал наспех.
      - Ты что... отнимаешь? - вся сжалась я. - Давай посмотрим письмо.
      - Тогда будем говорить втроем, с Сусанной Лазаревной.
      Перешли в комнату. Вениамин Львович вышел. Мы все трое как наэлектризованные.
      Снова - просьба дать письмо. Протянула как приговоренная...
      Александр Исаевич быстрым, решительным жестом положил его во внутренний карман пиджака.
      - Надо кончать с векселями! В Рязань - не еду. Отдадимся на волю Божью, как предлагает Николай Иванович... Я дал слишком большой темп.
      - А что будет завтра? - спросила я. - Еще новое решение?.. А Николай Иванович просил тебе передать, что Бог в тебе победил...
      - Пусть октябрь идет как идет! Решение отложим...
      Как вошел каменным гостем, так каменным гостем и вышел.
      Казалось бы, исполнилось то, чего я хотела. Он не едет в Рязань. Не подает на развод. Откуда же это ощущение опустошенности?.. Почему все происшедшее только что воспринимается как пиррова победа?..
      И Сусанна Лазаревна расстроена и опустошена. Именно с этого момента она почувствовала безнадежность и бесцельность борьбы. Для нее 6 октября было тем же, чем было для моей мамы 5 августа. А я - я все еще не сдавалась, хотя чувство опустошенности гнуло меня к земле, сжимало в какой-то маленький жалкий комочек...
      Переночевав у Теушей, с утра поехала в "Сеславино".
      Я хочу быть предельно смиренной и жертвенной и ничего не требовать взамен. Убрав квартирку нашу, кое-что сготовила. Тщательно вымыла нашего "Дениса". Прочла еще одну главу из "Августа", 42-ю. О Сане и Коке. Ведь это муж себя и Коку примысливает к тому времени! Любопытно...
      Оставив небольшое деловое письмецо Сане, я сразу, взяв свои вещи, ушла в "большой дом" поиграть на рояле.
      Когда вышла, чтоб идти на станцию, форточка во флигельке была открыта. Саня дома! И хотя и обнаружила, что забыла кашне, так и не зайдя к мужу, уехала, в Москву.
      Позвонила маме. Надо ее подбодрить! Как оказалось, накануне она записала: "..Леночка позво-нила: попросила приготовить по просьбе Наташи зеленое платье с воланами (длинное), 3-й концерт Бетховена и проч. ...Зеленое платье и 3-й концерт - это все связано с музыкой... С помощью кого? Люцетты? Ундины? И хорошо! и как-то больно! За что-то хватается, чтобы удержаться в этой жизни... Моя бедняжечка!!"
      И после моего "успокоительного" звонка ей не становится лучше:
      "Где легче? В чем легче? Как легче?" - пишет она в дневнике.
      Перед тем как подняться на пятый этаж в свое новое обиталище, остановилась возле телефонной будки с автоматом, чтобы позвонить, не помню уж кому. И вдруг отчетливо слышу, как молодой человек кому-то говорит в трубку, что Солженицыну дали Нобелевскую премию, пояснил, будто об этом передали вчера вечером.
      Звоню Веронике... И от нее слышу, что ей был один звонок по этому поводу. Но если б это было действительно так - дело не ограничилось бы всего лишь одним звонком, телефон в ее квартире звонил бы не переставая!..
      Еще не зная, что и думать, поднялась в свою комнатку, где и провела ту ночь.
      В этот день, 7 октября, если бы не в спешке написанное мужем накануне письмо мне, в Рязанский суд поступил бы иск от Солженицына о разводе с женой.
      7. Лауреатство
      День 8 октября для меня начался музыкальным уроком у Ундины Михайловны. Она похваливает меня: чувствуется большой сдвиг, "не подпорченный летним немузицированием", совсем другой звук!.. Шопен... Рахманинов...
      Ундина Михайловна не сказала мне в тот день, лишь потом, как заметила, что у меня дрожали руки...
      После Ундины Михайловны, как часто делала, зашла к Шуре. Вместе пообедали. И тут - телефонный звонок. Шура берет трубку и почти тотчас же говорит мне:
      - Сане дали Нобелевскую премию.
      Вероника говорит, что ей звонил Лев Копелев: к лауреату уже рвутся корреспонденты... "Ассошиэйтед пресс"...
      Если бы год назад! Какая бы радость, ничем не замутненная, захлестнула меня, какая гордость за мужа, какое торжество!. А сейчас... Сколько разноречивых чувств это вызвало! И все-таки главным из них была радость!
      Я звоню на дачу Ростроповича. К своему удивлению, слышу голос мужа. Был тот час, когда он должен работать в своем кабинете. Оказывается, мой звонок - уже четвертый! Потому не отходит от телефона в ожидании следующих: все равно его работу прервут! В голосе слышится уже некоторая досада по этому поводу. Я предлагаю приехать, чтобы освободить его от излишнего ажиотажа.
      - А может... не надо? Я и сам справлюсь.
      - Это в такой день? Почему же? Нет уж, давай я приеду.
      - Ну, ладно.
      Подходя к даче Ростроповича, вижу огромную машину, полную кирпича, тщетно пытающуюся заехать во двор. На моих глазах грузовик увязает задними колесами так, что сдвинуть его удастся лишь на следующий день. А в "день лауреатства" все легковые машины, привозящие дачных соседей из города, вынуждены были давать задний ход и совершать объезд по другим аллеям.
      Вопреки всему, приехала к мужу радостная, возбужденная Поздравила его, поцеловала. Он же - сдержан.
      - Снизь возбуждение. Ты же знаешь, как все сложно... - отрезвлял меня. - Рано объявили о премии. Лучше б, когда закончил роман...
      Оказывается, в 15 часов шведское радио на шведском языке объявило, что Нобелевская премия по литературе за 70-й год присуждена Солженицыну. (Позже нам стало известно, что, объявляя о премии, шведское радио передало, что она присуждена писателю Солженицыну "за нравственную силу произведений, возрождающую лучшие традиции русской литературы".)
      После этого Александра Исаевича официально поздравил по телефону шведский корреспондент Пьер Хегги. На поздравление Солженицын ответил:
      - Благодарю. Принимаю. Намерен приехать получить лично, поскольку это будет зависеть от меня. Здоровье поездке не мешает. Никаких корреспондентов не приму.
      На вопрос, над чем он работает сейчас, ответил:
      - Пишу "Август четырнадцатого".
      Вскоре после моего приезда муж решил пообедать: все равно привычный распорядок нарушен. 16 часов 30 минут. Слушаем Би-би-си. Сообщается, что Солженицын получил Нобелевскую премию. Более того, им уже известно, что Солженицын ответил шведскому корреспонденту, что он "хотел бы поехать получить премию"... Подумать только! Это через полтора часа после объявления о премии и через час после звонка Хегги!
      Муж еще не кончил обедать, как нагрянул Ростропович, да еще почему-то вместе с художником Титовым и его женой. Титовы рассказывают, что еще 6 октября знали от корреспондента Хегги, что весьма похоже, что Солженицын будет лауреатом, что в шведских газетах он идет как кандидат № 1.
      Ради столь торжественного случая Титов привез в подарок лауреату еще один проект храма Троицы. Александр Исаевич усмотрел в нем нечто языческое: вход в храм - через арку в огромном кресте! Через крест! Какая-то потрясающая сверхсимволика!..
      Я быстро приготовила кое-какую закуску. Нашлась и выпивка. Хотя сам виновник торжества воспринял это празднование, увы, без всякого энтузиазма.
      Когда гости уехали, мы, обнявшись с Мстиславом Леопольдовичем, гуляли по участку.
      - Стив, не вычеркивай меня из Саниной жизни. Не могу... Хотела оторваться - не получается...
      Ростропович, казалось, понимал меня, сочувствовал, жалел...
      По Саниной просьбе позвонила вечером маме в Рязань. Она уже слышала о награждении зятя. Передаю Санин наказ: "На все вопросы по телефону или при личных приездах, можно ли его видеть или получить интервью, отвечать: ничего в его обычае, в его порядке не изменилось, интервью никому не даст и никого не примет".
      - Адреса не давай! - добавила я.
      Совсем поздно приехала к нам в "Сеславино" еще одна знакомая.
      - Я не смогла ни поздравить, ни повидать лауреата. Вся Москва взволнована...
      Скоро я вышла с фонариком ее проводить. Прощаясь, она дружелюбно сказала мне:
      - Я очень рада...
      Я поняла, что она имеет в виду не только премию, но и то, что мы с Саней вместе. (Именно ей поручал Александр Исаевич найти для меня комнату в Москве!) Я не стала ее разуверять. Тот день не должен был ничем омрачаться!
      9 октября к нам в Рязань стали поступать телеграммы. К вечеру их было уже 22. Получая эти телеграммы, да и все последующие, мама регистрирует их, одновременно дублируя текст. А в дневнике ее - запись: "Состояние возбужденное. Ночи сплю плохо. Хочется порадоваться по-настоящему. А - не получается! вливается все время грусть. Что там Наташа? Как моя Наташа?"
      Бедная моя мамочка! Все чувства смешались в ней... Она написала поздравления отдельно Сане, отдельно мне и нам вместе (последнее я должна была по своему усмотрению показать или не показать ему).
      Было решено, что эти письма, а также письма рязанских друзей и все пришедшие к тому времени телеграммы будут доставлены нам с оказией в ближайшие субботу-воскресенье, то есть 10 или 11 октября.
      А у нас в "Сеславине" 9 октября тихо. У меня - светлое настроение, неоставляющее чувство благодарности Богу, что не дал нам разлучиться. Может, и не даст?.. Муж, возможно, досадует. Ведь события-то происходят. Подай он заявление в суд, развод бы состоялся... Спасибо тебе, Господи, что хоть отдалилось все как-то!..
      Да и внешне все в этот день вроде бы по-старому, по-привычному. Муж с утра пишет в своем кабинете за кафедрой. Я играю в "большом доме", потом еду за продуктами. В один магазин, в другой... Привожу на заднем багажнике велосипеда большую сумку, полную провизии. Саня выходит навстречу и, любуясь, говорит:
      - Посмотри на себя в зеркало, какая ты хорошенькая... Тебе полезно ездить на велосипеде!
      Что мне до того, хорошенькая я или нет. Лишь ему всегда хотела нравиться, ему одному... Стала кухарничать.
      Саня вошел через часок и, глядя на свежерумяные бифштексы, попросил:
      - Оставь к обеду теплый бифштекс!
      - А ты съешь сейчас...
      Помялся немного, а потом, как ребенок, съел и похвалил. По мне будто ласковая приятная волна прошла... Неужто такой грех, что я люблю, когда похвалит меня?..
      Одевшись потеплей, Саня ушел в парк продолжать работу за нашим новым столом. А я, закон-чив с кулинарией, принялась за печатанье откликов зарубежного радио на награждение. Они были записаны нами на магнитофон. Продолжала и вечером, уж после обеда. Приведу выдержки из них.
      Би-би-си. 8 октября.
      "Нобелевская премия по литературе 1970 года присуждена советскому писателю Александру Исаевичу Солженицыну. Сообщая об этом, Шведская академия заявила, что премия присуждается в знак признания нравственной и этической силы Солженицына, которой он продолжил традиции русской литературы... В полученном Би-би-си из Стокгольма корреспондентском сообщении говорится, что нынешнее решение Нобелевского комитета похоже на решение 1958 года, когда Нобелевская премия по литературе была присуждена Борису Пастернаку, автору романа "Доктор Живаго". Когда Александру Солженицыну сообщили о присуждении ему Нобелевской премии, он сказал, что если это окажется возможным, он поедет в Стокгольм, чтобы лично ее получить".
      "Голос Америки". 8 октября.
      "Писатель Александр Солженицын принял Нобелевскую премию по литературе, присужденную ему Шведской Королевской академией. Солженицын заявил, что 10 декабря, если он будет иметь возможность, он прибудет в Стокгольм для получения премии. Это Солженицын сказал одному западному корреспонденту, который с ним беседовал по телефону. Солженицын заявил, что он выражает благодарность Шведской Королевской академии. (...) Он сказал также, что не примет никаких западных корреспондентов.
      В настоящее время еще не получено никаких сообщений о том, как советские власти реагируют на решение Шведской Королевской академии".
      Би-би-си. 8 октября.
      Специальная передача. (Комментатор - Иван Иванович Сапиет.)
      "Александра Солженицына сравнивают с великими русскими писателями Достоевским и Тургеневым. Большинство литературных критиков, несомненно, поддержат мнение о том, что Солженицын - самый выдающийся прозаик нашего времени. Объявляя о присуждении премии, Шведская академия заявила, что Солженицыну присуждена Нобелевская премия за ту нравственную силу, которую он проявил, придерживаясь лучших традиций русской литературы. От великих дореволюционных русских писателей Солженицын унаследовал глубокое сознание ответственности, которую несет художник, и беспощадное отношение к себе и социальному злу, которое кроется в обществе. В то же время он - дитя революции. Он пережил все ужасы сталинского режима, защищал свою страну во время войны и испытал на себе затем унижение восьми лет лагерей и тюрем, хотя и был совершенно невиновен, о чем можно судить хотя бы по тому, что был впоследствии реабилитирован. Именно это слияние элементов личного опыта и дает возможность Солженицыну творить так страстно, рисовать своих героев с таким глубоким человеческим пониманием и состраданием.
      Беспощадное отношение Солженицына к социальному и политическому злу общества и привело к возникновению конфликта между ним и властями.
      Когда в 1962 г. в журнале "Новый мир" была опубликована повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича", в которой описана жизнь в советском концлагере, все увидели в этом обнадеживающее указание на либерализацию советского режима.
      Однако эти надежды оказались преждевременными. С тех пор в Советском Союзе было опубликовано еще только 4 рассказа Солженицына. Самые выдающиеся произведения Солженицына - романы "Раковый корпус" и "В круге первом" появились на западе, но не были опубликованы и все еще запрещены на родине писателя. Сам Солженицын подвергся резким нападкам советской печати и был осужден за его якобы антисоветские взгляды. Он был исключен из Союза советских писателей. До этого его обвинили в том, будто бы он предоставил свой талант на службу западной пропаганде.
      Когда Союз писателей просил его отмежеваться от зарубежной пропаганды, он ответил: "Здесь употребляют слово "заграница" как какую-то важную инстанцию, чьим именем очень дорожат. Я не понимаю, как можно так чувствительно считаться с заграницей? Под моими ногами всю мою жизнь земля отечества, только ее боль я слышу, только о ней пишу".
      Таким образом, Солженицын, самый выдающийся русский писатель, оказался в совершенно невероятном положении. Во всем мире его имя появляется на первых страницах газет, его романы переводятся на десятки иностранных языков, в то время как на его родине, в Советском Союзе, делается все для того, чтоб не дать читателям возможности познакомиться с тем, что же именно говорится в тех произведениях Солженицына, которые советская печать так громогласно осуждает. Единственная возможность ознакомиться с произведениями Солженицына в Советском Союзе - читать его в самиздате.
      Высказывались опасения о том, что советские власти, ввиду их враждебного отношения к Солженицыну, окажут на него давление, с тем чтобы Солженицын отказался от премии, как это случилось с другим лауреатом Нобелевской премии - Борисом Пастернаком. Однако Солженицын остался верен своей привычке говорить то, что думает. Он заявил, что, если ему предоставят такую возможность, он готов поехать в Стокгольм. Предоставят ли, однако, советские компетентные органы Солженицыну выездную визу? Они не возражали против поездки Шолохова в Стокгольм в 65-м году для получения там Нобелевской премии. Отказать теперь в визе Солженицыну было бы равносильно признанию того, что Советский Союз - полицейское государство. Дилемма, стоящая перед советскими руководителями, действительно, нелегкая".
      А 9 октября мы прослушали передачу из Швеции: "Шведская печать за малым исключением одобряет решение Королевской академии. Литературная сторона вопроса ни у кого не вызывает сомнения, но есть разногласия по поводу того, какую реакцию это вызовет в Советском Союзе".
      Газета "Свенска дагбладет" ссылается на интервью своего московского корреспондента Пьера Хегги, которому писатель сказал, что он приедет в Стокгольм, чтобы принять премию, если, как он выразился, это будет зависеть от него самого. Ответ на этот вопрос будет пробным камнем зрелости советского общества.
      Литературная газета "Дагенс нюхетер" подчеркивает, что дело Солженицына до сих пор не касалось политических инстанций Советского Союза, а являлось чисто литературным вопросом. Меры, принятые в этих кругах, исходили из писательских организаций. Хотя эти организации, как правило, действуют в согласии с тем, что они считают волей властей, может оказаться, что они в своем рвении попадают не в точку, будем надеяться, что ничто не помешает Александру Солженицыну лично принять Нобелевскую премию. Тогда выяснилось бы, что политическое руководство страны станет выше жалких суждений недалеких литературных прислужников. Выражается надежда, что престиж Нобелевской премии явится решающим для исхода дела.
      А вот что пишет коммунистическая газета "Норшенсфламман": "Тупоголовые шведские академики снова показали всю реакционность своих настроений. Можно уверенно исходить из того, что Пастернак никогда бы не получил Нобелевской премии, если бы не написал антисоветской книги. То же относится и к Солженицыну. Единственное исключение из правил Шведской академии литературы составляет Шолохов. Можно было бы назвать целый ряд писателей, продолжающих традиции русской литературы, но они не существуют для ультрареакционной Шведской академии".
      Социал-демократическая газета "Афтонбладет" выражает сожаление по поводу исключения Солженицына в прошлом году из Союза писателей. "Солженицына ни в коем случае нельзя назвать антисоветским писателем, а только лишь критиком, разоблачающим недостатки советского общества. Остается только надеяться, что Нобелевская премия 1970 года не будет повторением дела Пастернака, что советские власти покажут великодушие к человеку, который сегодня представляется нам самым выдающимся советским писателем".
      Вечером в разговоре с мужем спросила у него, когда он думает писать речь ко вручению премии.
      - Не сейчас. После окончания романа. - А спустя несколько минут вдруг поделился: - Скажу, что я третий русский писатель, получивший Нобелевскую премию. А почему третий - пусть остается загадкой...
      Мне так радостно, что снова испытала ни с чем не сравнимое чувство, когда присутствуешь при рождении мысли!
      Утром 10 октября я в Москве, у Вероники. Туда приехала и Наташа Радугина из Рязани. Привезла поздравительную корреспонденцию. Можно бы не торопиться передавать ее Сане, но среди телеграмм есть из Шведской академии. На нее-то, во всяком случае, надо ответить! А потому придется звонить мужу...
      Так и сделала. Да, он должен ответить. Хотел бы видеть текст.
      Кроме того, нужны специальные бланки для международных телеграмм.
      - Может быть, Веронька привезет?.. - спрашивает Александр Исаевич. - Я ее давно не видел.
      - Нет. Я привезу сама и телеграмму, и бланки.
      - А как же твоя музыка?.. Ты же должна играть.
      - Ничего...
      Поехала в "Сеславино". По дороге на вокзал сделала еще кое-какие продуктовые закупки. На почте запаслась нужными телеграфными бланками. В ожидании электрички и в вагоне читаю прибывшую корреспонденцию. Конечно, поздравления от наших домашних, от рязанских друзей и Сане, и мне... А вот и первые телеграфные поздравления! Приведу некоторые из них...
      Иосиф Керлер, Москва: "Всей душой приветствую дорогой Александр Исаевич связи получением высшей литературной награды Нобелевской премии. Горд тем, что живу с вами в одно время и в одной стране".
      Панова, Дар, Ленинград: "Дорогой Александр Исаевич, горячо поздравляем высочайшей писательской наградой. Рады за нашу великую литературу, которая благодаря вам еще раз получила всемирное признание".
      Гусаров, Москва: "Поздравляю нобелевским лауреатом".
      Шесминцев, Электросталь: "Сердечно поздравляю присуждением Нобелевской премии... Счастливого пути Стокгольм".
      Читатель, Москва: "Разрешите поздравить вас высокой честью. Да здравствует русская литература. Ваш читатель".
      Мы в "Сеславине". Прежде всего читаем самую важную телеграмму от Шведской академии:
      "Я имею приятное поручение сообщить вам, что сегодня Шведская академия присудила вам Нобелевскую премию по литературе за 1970 год. Одновременно мы надеемся, что вы совместно с супругой сможете приехать десятого декабря в Стокгольм, чтобы получить премию. Ваш визит причинил бы для нас большую радость. Не личное присутствие здесь получателя награды не является обязательным условием. Я буду очень благодарен за телеграфный ответ. Прошу вас принять от имени академии самые сердечные пожелания.
      Тиров. Шведская академия. Кэллер Грэнд. Стокгольм".
      "...Личное присутствие здесь получателя награды не является обязательным..." Значит, выход... есть?" - думается мне.
      Текст ответа телеграммы в Шведскую академию у Александра Исаевича уже готов. Он переписывает его на бланк латинскими буквами. А содержание было таким: "Вашу телеграмму получил. Благодарю. В присуждении Нобелевской премии вижу дань русской литературе и нашей трудной истории. К традиционному дню намерен приехать Стокгольм для личного получения.
      Солженицын"
      ...А как же... супруга?.. "С супругой"?.. Увы... Читаем мамины письма.
      Сане: "Дорогой Саня, поздравляю тебя с большой наградой от всего сердца, в котором ты занял так много места. Я слишком взволнована этим большим событием, но и слишком надорвана последними переживаниями.
      В голове все путается. Одно чувство наскакивает на другое. Гордость за тебя смешивается с горечью от чего-то утраченного, дорогого, самого родного.
      Желаю тебе радостного творчества.
      Обнимаю тебя. М. К.".
      Мне: "Дорогая моя Натусенька, поздравляю тебя с большой наградой, присужденной Сане. Считаю, что и ты, пронося себя через все тяжести и невзгоды, должна чувствовать себя хотя бы маленькой крупицей большого труда, за который Саня так высоко награжден.
      Целую тебя крепко-крепко.
      Желаю мужества и мужества.
      Мама".
      Нам обоим: "Хочется мне сказать no-старому, по-обычному: Дорогие мои ребятки, поздравляю вас с большим радостным событием 8 октября.
      Оно и радостное, и тревожное.
      Но хочется, чтобы оно для вас было и общей радостью, и общей тревогой.
      Обнимаю вас.
      Мама".
      Мама сообщала также, что у нас дома, в Рязани, перебывали все друзья. Все радуются и поздравляют.
      Написав сначала краткий ответ всем рязанским друзьям сразу, в одном письме, Саня написал и маме:
      "Дорогая Мария Константиновна!
      Спасибо! Крепитесь, держитесь!
      Все трудно, сложно, трудней, чем вы знаете. Наташа расскажет, когда будет в Рязани".
      Ведь мама не знала главного: о ребенке. Я читала письмо по мере того, как муж писал его: я всегда любила следить за движением его мысли, присутствовать при рождении фраз... Когда прочла: "Крепитесь, держитесь!" попросила приписать, что все постараемся быть на высоте. Саня продолжил: "Будем стараться все быть на высоте и положимся на волю Божью. Обнимаю сердечно, целую!
      Саня".
      Кроме поручения сдать телеграмму в Шведскую академию (отослала с Центрального телеграфа около 17 часов!), я получаю еще одно задание от мужа, для чего нужно съездить к Копелевым.
      Прочтя телеграмму от Шведской академии, Лев Зиновьевич сказал:
      - Бог есть! Ему дают премию за нравственную силу. Швеция этого не любит. Приглашают с супругой...
      "..А поедет без нее", - грустно подумала я.
      В тот же день, 10 октября, наши газеты возвестили, как наше правительство реагирует на награждение писателя Солженицына Нобелевской премией. В "Правде", "Известиях", "Комсомольской правде", "Труде" была напечатана короткая заметка под названием "НЕДОСТОЙНАЯ ИГРА" (по поводу присуждения А. Солженицыну Нобелевской премии). Из заметки следовало, что корреспонденту "Известий" в Секретариате Союза писателей СССР было сообщено следующее.
      "Как уже известно общественности, сочинения этого литератора, нелегально вывезенные за рубеж и опубликованные там, давно используются реакционными кругами Запада в антисоветских целях.
      Советские писатели неоднократно высказывали в печати свое отношение к творчеству и поведению А. Солженицына, которые как отмечалось секретариатом правления Союза писателей РСФСР, вступили в противоречие с принципами и задачами добровольного объединения советских литераторов. Советские писатели исключили А. Солженицына из рядов своего Союза. Как мы знаем, это решение активно поддержано всей общественностью страны.
      Приходится сожалеть, что Нобелевский комитет позволил вовлечь себя в недостойную игру, затеянную отнюдь не в интересах развития духовных ценностей и традиций литературы, а продиктованную спекулятивными политическими соображениями".
      Однако в противоречии с утверждением, что решение об исключении Солженицына из Союза писателей "активно поддержано всей общественностью страны", в Рязань 10 же октября продолжают поступать телеграммы с поздравлениями. Вот некоторые...
      Из Москвы: "Дорогой Александр Исаевич, Нобелевская премия сердец ваших читателей давно присуждена вам. Теперь идет только формальный акт вручения".
      "Горячо поздравляем Нобелевской премией, наградой вашего таланта давать людям надежду и уверенность".
      "Сердечна поздравляю Вас. Пусть знают ваши гонители, что с вами наша совесть".
      Из Киева: "Дорогой Александр Исаевич, примите наши поздравления и наилучшие пожелания в связи с присуждением вам Нобелевской премии.
      Двадцать шесть киевлян, почитающих ваш талант".
      "Поздравляю лучшего писателя сегодняшней России заслуженным признанием. Вы не одиноки.
      Из тысяч ваших единомышленников..."
      Из Риги: "Горячо поздравляю получением премии.
      Знакомый вам читатель".
      Из Волгограда: "Поздравляю". Самая лаконичная телеграмма из всех!
      11 октября - воскресенье. Рано позавтракав, мы с Ниной Викторовной едем в Вешняковский переулок. Церковь... Слитно звучащий хор... Служба... Потом - проповедь... На этот раз мне все хорошо слышно. Отец Всеволод говорит о рыбаках, о том, как сразу наполнились их сети, когда они послушались веления Христа, выполнили Божью волю, отплыв на глубину... Так и в жизни... Все поступки наши должны идти из глубины... Мы часто принимаем за настоящее то, что на поверхности. Мы и совесть свою стараемся приспособить к своим поступкам, оправдать их... А надо проверять: соответствуют ли наши поступки воле Божьей. Надо жить по воле Божьей!..
      Как и говорила мне Нина Викторовна, и в самом деле кажется, что именно ко мне обращены слова священника. И так хочется, чтобы Саня услышал их, понял, что он на мелководье...
      - Господи, разбуди его, - шепчу я, заливаясь слезами...
      Потом я у Верони, за роялем. У нее же познакомилась с женой одного политического заключен-ного из Горького, Светланой. Она - на пути в лагерь. Едет на первое свидание с мужем, которому предстоит отбыть 7 лет лагерей. Глаза ее горят счастливым блеском, хотя тут же и всплакнула. Мне все так понятно... Завидую ей из своего прошлого. В наше время не давали "семейных свиданий", когда бы мужа на несколько дней освобождали от работы и супруги проводили бы их вдвоем, без надзирателей, без посторонних глаз...
      Александр Исаевич провел этот день в "Сеславине". Работал. К нему пытались прорваться какие-то иностранные корреспонденты, но он их попросту прогнал, как умел вообще обходиться с надоедавшими корреспондентами и с неугодными посетителями...
      А в Рязань продолжали идти телеграммы и в тот день, и в последующие...
      Из Киева: "Безмерно горды за вас. Нет уже оглушающей немоты. Слово "набат" звучит".
      Из Новосибирска: "Поздравляем с премией. Держитесь".
      Из Воронежа: "Поздравляю присуждением Нобелевской премии. Долгой жизни вам и новых книг.
      Нержин Глеб".
      Из Новосибирска: "Учитель... спасибо за все ваши уроки гуманизма, чести, добра, благородства. Мужества вам и здоровья!"
      Телеграммы из Севастополя, Ульяновска, Воронежа и других городов нашей страны. Пачка поздравлений - из-за границы: из Берна, Брюсселя, Осло, Стокгольма, Сант-Яго, Кракова, Франкфурта-на-Майне...
      Телеграммой с регистрационным номером 75, пришедшей в Рязань 17 октября, оборвались чтение и регистрация мамой приходящей поздравительной корреспонденции. Накануне ей позвонила Вероника и сказала: "Мне Наташа не нравится. Может, приехали бы?.."
      При разборке маминого архива, уже после ее смерти, я обнаружила два сохраненных ею железнодорожных билетика. На обертке - надпись: "Билеты моей горестной поездки в Москву. (18 октября - 13 ноября 70 г.)".
      8. "По воле Божьей!"
      13 октября я посетила Всеволода Дмитриевича Шпиллера. Рассказала ему обо всем, что произошло после того, как у него был Александр Исаевич.
      Отец Всеволод очень оценил ту роль, которую сыграл Николай Иванович Кобозев. Сказал Людмиле Сергеевне: "Нашелся человек, который пошел дальше меня. Дела обстоят намного лучше".
      Когда я пересказала Людмиле Сергеевне основную мысль Кобозева, что в нашей ситуации нельзя страдания взваливать только на одного человека, что нужна нравственная расплата, она отозвалась:
      - Какой мудрец!
      Всеволод Дмитриевич просит передать привет Николаю Ивановичу.
      Прочла отцу Всеволоду черновик своего письма мужу, от 6 октября.
      - Это - не самоуничижение, - заключил он в ответ на мои сомнения, это настоящее смирение.
      С Вероникой у нас в тот день снова была небольшая перепалка. Она меня все в чем-то упрекает. Я предложила ей:
      - Устрой мне встречу с любым человеком, который считает, что Саня должен со мной развестись!
      - У меня нет такого человека. Да и я сама этого не считаю.
      - Так в чем же наше расхождение?
      14 октября началось у меня обычно. Музицирую у Верони, разве что немного дольше, чем всегда: на следующий день у меня должен состояться урок у Ундины Михайловны. Готовлю главную партию 3-го концерта Бетховена. Играю его с упоением...
      Потом звоню мужу, чтобы сговориться с ним о моем приезде в "Сеславино". Желательно на следующий день, после музыкального урока: на дворе похолодало, мне нужно взять кое-какие вещи потеплее...
      Александра Исаевича почему-то завтрашний день не устроил.
      - Приезжай или послезавтра, или уж сегодня.
      Согласилась. Сказала, что приеду сегодня...
      К удивлению своему и к большой радости, я застала мужа за редактированием письма, которое он написал на имя секретаря ЦК М. А. Суслова. Он дал мне его прочесть, прибавив при этом, что все же это некоторая уступка с его стороны. Став лауреатом, он может говорить с правительством на равных. Но вот он первый обращается... Клонила его к такому решению вся запутанность его личной ситуации... Приведу окончательную редакцию этого письма Суслову от 14 октября 1970 года.
      "Михаил Андреевич!
      Пишу именно Вам, помня, что мы с Вами были познакомлены в декабре 1962 г., и Вы тогда отнеслись к моей работе с пониманием.
      Прошу Вас рассмотреть лично и сообщить другим членам государственного руководства следующее мое предложение.
      Я предлагаю пересмотреть ситуацию, созданную вокруг меня и моих произведений недобросовестными деятелями из Союза писателей, дававшими правительству неверную информацию.
      Как Вам известно, мне присуждена Нобелевская премия по литературе. В течение 8 недель, оставшихся до ее вручения, государственное руководство имеет возможность энергично изменить литературную ситуацию со мной, и тогда процедура вручения будет происходить в обстановке несравненно более благоприятной, чем сложилась сейчас. По малости оставшегося времени ограничиваю свое предложение минимальными рамками:
      1). В кратчайший срок напечатать (при моей личной корректуре) отдельной книгой, значительным тиражом и выпустить в свободную продажу повесть "Раковый корпус"... Запрет этой повести, одобренной московской секцией прозы, принятой "Новым миром", является ЧИСТЫМ НЕДОРАЗУМЕНИЕМ.
      2). Снять все виды наказаний (исключение студентов из институтов и др.) с лиц, обвиненных в чтении и обсуждении моих книг. Снять запрет с библиотечного пользования еще уцелевшими экземплярами моих прежде напечатанных рассказов. Дать объявление о подготовке к печати сборника рассказов.
      Если это будет принято и осуществлено, я могу передать Вам для опубликования мой новый, в этих днях кончаемый роман "АВГУСТ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО". Эта книга и вовсе не может встретить цензурных затруднений: она представляет детальный военный разбор "самсоновской катастрофы" 1914 г., где самоотверженность и лучшие усилия русских солдат и офицеров были обессмыслены и погублены параличом царского военного командования. Запрет в нашей стране еще и этой книги вызвал бы всеобщее изумление.
      Если потребуется личная встреча, беседа, обсуждение - я готов приехать.
      Солженицын".
      Помнится, что в это письмо Александр Исаевич еще подумывал ввести пункт о предоставлении ему квартиры в Москве... Это меня и вовсе обрадовало.
      И вот мы вместе обедаем. Постепенно беседа соскользнула на личную тему. Навсегда врезались в память эти немногие слова, сказанные мне вдруг мужем:
      - Я все больше и больше к ней привязываюсь. Неужели ты не можешь пожертвовать... для троих?..
      Я ничего не ответила, но решение пришло мгновенно. Да, могу. Да, должна. Но вижу лишь один способ разрубить гордиев узел: уйти из его жизни, из их жизни, из жизни вообще...
      Убрав со стола, помыв посуду, сказала, что пойду поиграть в "большой дом".
      Александр Исаевич, вероятно, немного забеспокоился после сказанного им. Пошел, как позже выяснилось, за мною следом. Хотел меня перекрестить. Но, услышав, что я о чем-то деловом говорю по телефону, успокоился и ушел. А я в это время предупреждала Шуру, что не приду завтра утром к ней на свидание, как мы договорились...
      Более двух часов играла я в музыкальном салоне Ростроповичей. Снова и снова я увлеченно играла первую часть 3-го концерта Бетховена. Мне нужна была именно музыка Бетховена: мужественная, сильная... С нею я и уйду... И, как тогда, в ночь с 5 на 6 сентября, - ни слезинки...
      Когда пришла во флигель, Саня читал в постели. Сказала ему, что хочется немного прогуляться. Не возразил.
      Взяв у себя в комнате конверт, бумагу и ручку, я вышла. Но не в парк, а... на станцию, где был почтовый ящик.
      На подоконнике небольшого домика станции Ильинское стала писать той, которая душевно была мне в ту пору ближе всех:
      "Сусанна Лазаревна!
      Простите меня, грешную, ради Бога! Мне бы хотелось, чтобы письма Санины, начало моих мемуаров и все прочее попало в Ваши руки. Когда выйдете на пенсию - разберетесь, что куда отдать..."
      И дальше пояснила, где находилось все это.
      Я назначала Сусанну Лазаревну своей душеприказчицей.
      Адрес на конверте написала по памяти. Письмо это будет долго блуждать, прежде чем попадет к своему адресату...
      Вернувшись, зашла к мужу в последний раз сказать ему "спокойной ночи!", запечатлеть в себе его образ...
      Он приподнялся, хорошо посмотрел на меня, пожелал спокойной ночи и перекрестил широким крестом...
      Принесла из кухни в свою комнату чашку с водой. Подогреть не решилась: не вызвать бы подозрения! Мы на ночь никогда чая не пили. Лечь решила, не раздеваясь. Понимала, что меня будут пытаться вернуть к жизни, а так не будет лишних хлопот одевать, отвозя...
      Уже в постели стала торопливо писать, подготовив три конверта на которых сделала надписи:
      МОЕМУ МУЖУ
      ВЕРОНИКЕ
      ЗАВЕЩАНИЕ.
      Саню просила, если не проклянет, похоронить на кладбище деревни Рождество, поближе к нашей "Борзовочке".
      Веронике написала, в чем меня похоронить.
      В завещании писала о деньгах, которые завещала маме, а после ее смерти двум своим двоюродным сестрам: Веронике и Наде. Писала, чтоб носильные мои вещи разделили между сестрами и племянницами. А главное - о том, что прошу быть моей душеприказчицей Сусанну Лазаревну Красносельскую.
      Вложив все в конверты, положила их под себя...
      Ложась, я взяла к себе в кровать те две цилиндрических коробочки из-под витаминов, которые приехали со мной не так давно из Рязани. С трудом извлекла из них пачки с пилюлями, плотно туда засунутые. Одна коробочка, уже пустая, упала и покатилась по полу. Я замерла: не услышал бы Саня! Но из его комнаты по-прежнему ни звука...
      Я стала поглощать одну пилюлю за другой, предварительно каждую разжевывая, а потом уже запивая - чтоб скорей растворялись! И так... все тридцать шесть.
      С чувством облегчения, освобождения от страданий, легла на левый бок, спиной к стене, как привыкла засыпать, и успокоенно закрыла глаза. Больше не надо будет делать над собой никаких усилий, чтобы пытаться разрешить неразрешимое! Я поняла, что муж мой... не может жить по воле Божьей. А всецело подчинить себя его воле я была не в состоянии. Освобожу его. Больнее всех будет маме. Но что же делать?..
      Последнее, что помню: сильные, отчетливые удары сердца. Сколько ему еще остается биться?..
      Позже я узнала, что в тот день был праздник Покрова Божьей Матери...
      9. Живи!
      16 октября, под вечер, очнулась в незнакомой обстановке. И почти тотчас увидела склонившееся надо мной чернобородое лицо знакомого доктора:
      - Наталья Алексеевна, вы понимаете, где вы?
      Справа от меня стена, свет падает сзади. Все, как в моей сеславинской комнате, только почему-то голо кругом...
      - Вы - в больнице, - помог мне доктор Крелин. И спросил сразу же: - Вы благодарны врачам, что они спасли вам жизнь?..
      Я медленно повела головой из стороны в сторону и произнесла:
      - Нет.
      И снова впала в забытье.
      ...Врачи не были моими спасителями. Отменив тот смертный приговор, который я сама себе добровольно вынесла, они приговорили меня к жизни, не задумавшись над тем, что приговор этот не всегда гуманен. Сам Александр Исаевич в "Раковом корпусе" поднял вопрос, большой вопрос о ПРАВЕ ЛЕЧИТЬ. Но подумал ли он о том, что с таким же основанием может быть поставлен вопрос и о ПРАВЕ ВОЗВРАЩАТЬ ЖИЗНЬ тем, для кого смерть была единственно возможным выходом?.. Меня врачи обрекли снова на муки, снова на страдания; опять ждало меня неразрешимое...
      Но как же случилось, что я... не умерла?
      Утром 15 октября муж был немного удивлен, что я долго не встаю. Подумал, что ночью у меня была бессонница, что поздно выпила снотворное, досыпаю... Он рассчитал, когда нужно будет меня разбудить, чтобы я не опоздала на свой музыкальный урок. Но тут он нечаянно уронил тяжелую книгу на пол. То, что я не услышала звука падения книги, показалось Александру Исаевичу подозрительным. Он раскрыл двери и вошел ко мне. Не знаю, по каким признакам, но тотчас все понял.
      Совсем близко к даче Ростроповича располагалась дача находившегося тогда при смерти академика Тамма. При нем неотлучно находился фельдшер. К нему, первому, и обратился мой муж. Они вернулись вместе. Фельдшер сделал мне какой-то укол.
      Кого просить дальше о помощи? Он позвонил Копелевым. Писательская клиника с ними рядом. К тому же там работает хирургом друг Льва Зиновьевича доктор Крелин.
      В 11 часов утра Крелин приехал в "Сеславино". С ним была еще женщина-врач, особенно опытная в подобных случаях. Знаю о ней только, что ее звали тоже Натальей. Она-то и проделывала со мной всевозможные манипуляции.
      ...12 часов бродил во мне мединал, и этого оказалось недостаточно, чтобы убить меня. Объясняли тем, что было известное привыкание к снотворным. Нет, просто я оказалась плохим химиком! Я запила таблетки комнатной водой, а надо было - горячей! Боялась вызвать подозрение. Но ведь можно было придумать, что голова болит, и закипятить воду! А так - сколько страданий, и не одной мне. Сколько растянутого страдания!.. Для чего?.. Оправдается ли это когда-нибудь?..
      Сделав все, что можно было, чтоб оказать первую помощь, меня, неодетую (всю одежду на мне разрезали вдоль, а я-то заботилась, чтоб не обременять!), завернули в легкое клетчатое зеленое одеяльце, положили на носилки и вынесли из флигеля ногами вперед. ("Как покойника!" - говорил мне позже муж). В санитарной машине снова стали вводить в меня через кровь глюкозу... Муж сел на велосипед и поехал впереди машины, чтобы помочь ей выбраться из лабиринта аллей жуковского Академгородка...
      Выведя санитарную машину на Московское шоссе, Александр Исаевич вернулся в "Сеславино". Со мной были только чужие люди...
      Саня теперь мог прочесть те письма, которые обнаружил подо мной доктор Крелин, когда меня поднимали, и отдал их ему незаметно от женщины-врача. Потом позвонил Веронике. Решили, что она поедет в Кунцевскую больницу, куда повезли меня.
      Ночь в Кунцевской больнице возле меня, непросыпавшейся, провела Вероня. На следующий день, 16-го, сначала была тоже она. А потом ее сменила другая сестра - Надя, вызванная телеграммой ("Нужна твоя помощь, позвони"). Она рассказывала мне потом, что я иногда раскрывала глаза, но всегда при этом плакала.
      Когда я уже более осознанно открыла глаза, узнала Надюшу.
      - Тебе не больно? - спросила она.
      - Рука... - пожаловалась я.
      Оказывается, ныло то место ладони, куда была вставлена игла, впускающая в меня глюкозу, жизнь...
      Я снова заснула и проснулась лишь на следующее утро. Это было уже 17 октября. Около меня была Вероника.
      Медсестра из ложечки накормила меня каким-то супом. Я послушно съела. Моя карта оказалась бита. Теперь мне ничего другого не оставалось, как подчиняться тем, кто меня спасал...
      В то же утро Вероника перевезла меня из Кунцевской больницы в Москву, в 1-ю Градскую больницу. Положили меня в психотерапевтическое отделение, где работала Валерия Михайловна Радина, которую Вероника лично знала. Она никому не скажет, чья я жена.
      В тот день со мной врач почти не говорила. Лекарств мне тоже не давали - все еще продолжал действовать мединал, состояние было полусонное, туповатое... Снова стали вливать глюкозу...
      Даже если бы мне рассказали, вряд ли я в тот день могла бы реагировать на помещенную в "Комсомольской правде" корреспонденцию агентства печати "Новости" под названием "Где ищет писательский талант и славу Нобелевский комитет?" Ответ на этот вопрос дали корреспондентам АПН в секретариате Союза писателей, где "известие о присуждении Солженицыну Нобелевской премии расценивается как недостойная игра, затеянная отнюдь не в интересах развития подлинных ценностей и традиций литературы, а продиктованная спекулятивными политическими соображениями". Не сомневаюсь, что самого лауреата заметка эта мало смутила, хотя в ней было отпущено много хлестких слов, смахивающих на ругань как в адрес Нобелевского комитета, так и в адрес Солженицына.
      Со следующего дня начались беседы с врачом, лекарства, посещения... Помню первый .приход ко мне Сусанны Лазаревны, наши общие с ней слезы и мольбу ее:
      - Наталья Алексеевна, я вас прошу, раз даже сейчас, после того, что вы сделали, он не смягчился, - согласитесь на развод. Это - единственный путь, чтобы сохранить хоть что-то...
      Этот лейтмотив звучал и в словах врача, и в уговорах Верони...
      Валерия Михайловна высказывала Вероне свое удивление по поводу того, что у меня она не находит даже депрессии. Она понимала, что я совершенно сознательно пошла на самоубийство.
      Я написала записку Сане, объясняющую ему, "почему я это сделала". Передала ее ему через Веронику в запечатанном конверте, но он не согласился ее взять. Он казнил меня за содеянное...
      Тогда я не знала, что уже 18 октября приехала по вызову Вероники мама (я просила не тревожить ее!). Позже она записала в дневнике:
      "18-го я выехала и ехала как на Голгофу. Меня встретила Вероня. На мой вопрос: "Что с Наташей?" - "Она в больнице - больна воспалением легких".
      Я настолько была наивна, что поверила. Вероня меня тут же успокоила, что Наташе лучше - процесс закончился.
      Я спросила о Сане, и вдруг мне почувствовалось какое-то напряжение со стороны Верони, какая-то недоговоренность. Я спросила: "У Сани будет ребенок?" - "Да", - послышался ответ. "Тетя Маруся, вы дойдете до скамейки?" Я обессилела, но... дошла. Вероятно, около часа мы просидели на перроне. Я не помню, о чем мы говорили. Только помню, что Вероня сказала, что вызвала меня по секрету от Наташи, что Наташа не хотела, чтобы я приезжала и приходила к ней в больницу. И она действительно сказала Наташе о моем приезде спустя несколько дней... В первый же вечер моего приезда мне сделалось нехорошо. Мне стало невероятно холодно, меня колотила дрожь; на меня навалили несколько одеял, пальто, но я не могла согреться. Так продолжалось около часа.
      На другой день, когда Саня выразил желание меня видеть, Вероня сказала ему (так она мне передала): "Еще тетке этого не хватает!" Я сказала Вероне, что я его видеть не в состоянии - так и просила ему передать.
      Вероня старательно готовила Наташе передачи. Когда я предлагала не раз ей деньги на это, она мне сказала, что деньги у нее есть - дал Саня. Как-то Вероня сказала, что та Наташа убеждала Саню, чтобы он думал больше о своей жене, что она сильнее - выдержит!..
      А вообще Вероня все твердила: "Тетя Маруся, ведь Саня - писатель. Ведь они разные, совсем разные. Ведь Наташа не любит литературы, она лишь последнее время старалась приобщиться к литературе..."
      Я ей говорила: "Что, Вероня, писателю море по колено???"
      ...Бедная моя мамочка! Слишком поздно для нее, в 80 лет, пришло все это. И не находилось нужных аргументов... Хотя бы один: что не тогда, когда жене перевалило за 50, когда отпраздновано 25-летие супружества, предъявлять своей жене счет, что она недостаточно литературно образованна. Ибо заявлять, что я не люблю литературы, было просто смешно! Примерно так же смешно, как уверять, что я не люблю его самого! А ведь придет время будут утверждать и это!..
      Шли дни... Несмотря на ощущение тяжести того, что продолжало давить меня, я стала испытывать и какую-то тихую радость вновь обретенной жизни: хотелось смотреть на улицу, на деревья с опадающими листьями, на лужицы на тротуарах... Может быть, и лекарства делали свое дело и настраивали на согласный лад.
      Однажды я проснулась с отчетливым внутренним чувством, что я потеряла право хотеть многого. Ведь добровольно уходя, я теряла все и теряла его навсегда. И шла на это. Смею ли я теперь хотеть многого?.. Так пусть будет мало! совсем мало...
      В этом жертвенном состоянии был даже какой-то элемент счастья. У меня было сознание, что вот я достигла той душевной высоты, которая меня превосходила. Значит, я поднята Богом на нее! Как удержаться на ней?.. И я стала об этом... молиться.
      Родившееся настроение не уходило, а только укреплялось день ото дня. Я стала делать об этом заметки в тетради. И мало-помалу они вылились в "Молитву", которую я окончательно сформулировала и записала 22 октября.
      "М о л и т в а
      Господи! Мне боязно верить состоянию, все более и более охватывающему меня. Чувствуется и представляется так, будто поступком своим я погасила всю долго томившую меня горечь, очистила наше прошлое, изгнала из него всю боль, всю тяжесть, смыла всю скверну последних лет.
      Уйдя и волею Твоей вернувшись, я вернула себе свое прошлое, но отныне оно стало для меня чистым, обновленным. Все это чистое - снова мое, совсем мое!
      Боже! Дай удержать мне на весь остаток жизни то чувство, которого мне так недоставало раньше и которое пришло ко мне сейчас, через небытие, вместе с новым рождением радоваться малому! Вот только что дождик прошел, улицы умылись - как хорошо! Ведь я могла этого уже и не увидеть никогда! И вообще все, хоть чуточку радостное, что ждет меня, будет впредь подарком мне! Я же ото всего сама, сама добровольно отказалась! На что же я могу претендовать? Чего могу требовать от жизни? от него? от Бога? Все, что получу, любой пустяк - уже дар мне! Если увижу его с добрым лицом - радость неизбывная! Потянется с ним ниточка дальше - еще большая радость, еще больший дар!
      Боже мой! Боже мой! Сохрани мне это прекрасное чувство, в меня вселившееся! Дай мне во всем хорошем, что ждет меня, видеть только незаслуженные дары Твои! Только дары!"
      Не в мозгу, а в душе моей созрело то настроение, которое отразилось в моей "Молитве". Никто из близких, из глубоко сочувствующих мне не был в состоянии своими советами добиться этого. В моей тетрадке сохранились записи тех слов, которые я слышала от близких.
      Что понимала в моей драме Надя, которая говорила мне: "Нужно быть гордой!"? Это мне быть гордой? Мне, из которой муж выколачивал гордость, самолюбие, требуя лишь смирения и покорности, которой говорилось: зачеркни свое Я, и ты успокоишься"?..
      Гораздо больше понимала все Сусанна Лазаревна. В те дни она написала обо мне стихотворение, записав как-то его мне в тетрадь:
      НАТАША
      Гонимый ветром палый лист
      То взмоет вверх, то канет вниз,
      То вдруг прильнет к стеклу чужому
      В тоске по брошенному дому,
      То мчится над землей остывшей
      Не в силах сесть... Он всюду лишний.
      - Я бы сама с вами поползла на коленях в "Сеславино", если бы это что-нибудь дало.
      Сусанна Лазаревна первая узнала от меня, что я стала другой, на все согласной... Она сказала об этом Веронике. Та, в свою очередь, сказала об этом по телефону Сане. Но тот не склонен был верить. Вероня спросила его все же, сохранит ли он со мной добрые отношения, если я соглашусь на добровольный развод.
      - В этом случае - да, - было ответом.
      Ему невесело. Оказывается, в тот же вечер, в который я отравилась, вторая Наташа почувствовала себя плохо и ее отвезли в больницу. В газетах продолжаются третирующие статьи. Он продолжает работать над романом, но вид у него, по словам Люши Чуковский, ужасный. Вся премия обернулась ужасом.
      По слухам, в Союзе писателей было голосование: пускать или не пускать получать премию. Проголосовали якобы за то, чтобы пустить, а назад - в зависимости от того, что он там скажет...
      Вот и самой Вероне я говорю о том, что сейчас, после своего поступка, я способна сдаться: ведь начинаю все с пустоты!.. Мы обе с ней плачем на плечах друг у друга.
      Вероня снова звонит Сане, уверяет, что мое новое настроение устойчиво. Вскоре он позвонил ей: "Во мне все перевернулось. Я думаю не столько о ее винах передо мной, сколько о моих- перед ней..." Его настроение вылилось в письмо мне. Написано оно было 22 октября, в тот же день, что я записала свою "Молитву". Но прочту я его не сразу:
      "Н.............!
      От самого дня твоего самоубийства думал и чувствовал: никогда тебе этого не прощу (как и говорил: не прощу и в могиле), обрезала ты ВСЕ нити души и жизни между нами, все дочиста.
      И в этом окаменении к тебе находился неделю.
      Вдруг говорят мне, что ты стала покорной и согласной. И хотя м[ожет] б[ыть] еще не совсем так (каких поворотов у тебя не бывало) - сразу открылись ворота горя, добра и слез. И представляется, и тянется только вереница той боли и того зла, которое Я тебе причинил. Сделали мы достаточно друг другу оба, но представляется теперь только то, что Я тебе.
      И как же теперь исправить хоть что-нибудь? Если ты останешься в этом настроении, и у меня будет: как искупить то зло?
      ...И давно бы нам начать думать не о зле от другого, а о зле от себя.
      Так и давай друг другу простим, а каждый себе - не простим. И будем годами заглаживать, и будем друг ко другу добры, отзывчивы, дружественны.
      Так тяжело, как никогда в жизни не было... А - надо. Надо развестись.
      Целую тебя сердечно".
      Именно в тот день в "Известиях" была напечатана статья "Нобелевская премия и "холодная война".
      Название статьи было позаимствовано из американской газеты "Дейли Уорлд". По сообщению корреспондента ТАСС, автор статьи в этой американской газете утверждал, что присуждение Солженицыну Нобелевской премии по литературе - явно политическая провокация в духе холодной войны. А корреспондент ТАСС из Швеции пересказывал редакционную статью, помещенную в коммунистической газете "Норшенсфламман". Газета эта заключает, что Шведская академия "нанесла ущерб деятельности Нобелевского фонда, доверие к которому в результате случившегося оказалось поколебленным как в национальном, так и в международном масштабе"1.
      1 Обе статьи напечатаны в журнале "За рубежом". 1970. № 43. 23-29 октября.
      В нашей печати, это был уже третий отзвук на получение моим мужем Нобелевской премии! Разумеется, на самом деле за границей было значительно больше поощрительных откликов. В то время я уже не слушала западных передач, а пришедшие позже в дом Солженицына иностранные статьи уже не попали в мои руки. Тщательно ведущаяся мною много лет летопись событий, связанных с моим мужем-писателем, с этого времени обрывается. ...Подхватит ли кто-нибудь эстафету?..
      Два дня, 24 и 25 октября - это были суббота и воскресенье, - моего доктора Валерии Михайловны в больнице не было. Не было и ее гипнотизирующих разговоров. Может статься, мое настроение и не колебнулось бы, если бы в эти дни не показывали по телевидению обе серии "Анны Карениной" и я не посмотрела их...
      В субботу я видела мечущуюся на экране Долли, в отчаянии и гневе. Долли, кричавшую, что она ненавидит мужа, который мог... с гувернанткой...
      В воскресенье я видела Каренина, негодовавшего, что из-за измены жены возненавидел даже сына... Ненависть, негодование в ответ на измену! Толстой понимал это, оправдывал!..
      И что-то стронулось во мне, и меня повело в другую сторону...
      А ведь Саня в это воскресенье - я знала это - должен был звонить моему врачу, договариваться, когда придет в больницу.
      И вот я снова в смятении и в слезах... Где же я сама?.. Где истинные мои чувства?.. Мои собственные решения?.. Что я могу и могу ли?..
      В понедельник, 26 октября, во время врачебного обхода, Валерия Михайловна посмотрела на меня подозрительно. А потом очень скоро пришла ко мне:
      - Ну вот... Что случилось?.. Я вижу, что вы не та...
      Я в слезы.
      - А ведь мы договорились с Александром Исаевичем на сегодня, на два часа. Придется отложить вашу встречу.
      Муж собирался прийти во вторник, но на день раньше закончил работу и потому ускорил свой приход. И тут все решало время! Значит, вчера были закончены последние странички "Августа четырнадцатого"!
      ..Видеть мужа - для меня уже само по себе так много! Чтобы отказаться от этого?..
      - А может, постараемся меня подготовить?.. - спохватилась я.
      - Я скажу сестре, чтобы она дала вам таблетку седуксена сейчас, а в 12 часов - само собой...
      Проглочены таблетки, как решено. Все силы свои напрягаю, чтобы вернуть себе то свое состояние: умиротворенное, жертвенное, согласное, высокое, до которого не поднялись ни Долли, ни Каренин... А кто поднялся?.. Ничего, пусть я буду первой. Я все равно была попрана. А теперь он оценит... Наградит...
      После двух часов ко мне приходит Вероника.
      - Он здесь, с врачом, - быстро говорит она мне. - Волнуется. Что-то выпил. Умоляю, будь на высоте!
      Одно сознание, что сейчас увижу его, наполняет радостью, тревожной радостью...
      Очень скоро приходит Валерия Михайловна, зовет меня. Она вводит меня в маленькую комнатку. Снаружи было похоже на фотолабораторию, какая-то фанерная пристройка...
      И вот мы вдвоем! Какое счастье видеть его! Да еще таким!.. Сколько чувств смешано на его лице, в его глазах, едва ли не заплаканных... Мы сидим друг против друга. Мои руки в его руках.
      - Ты не представляешь, какие у нас с тобой будут теперь отношения... Давно нам надо было думать больше друг о друге... Теперь... будем?
      - Да... Да...
      Не слова были важны. Я видела душу его в его глазах. Я верила ей, в нее. Точно на крыльях поднималась, поднималась все выше.
      Я вошла к нему такая слабенькая, чуть ли не шатаясь. А тут силы стали вливаться в меня через его глаза, через голос, через прикосновение его рук... Это было поистине воскрешение.
      - Когда же можно тебе выписаться?
      - Давай спросим доктора. Возможно, завтра? И я с живостью встаю, выхожу из комнаты, разыскиваю Валерию Михайловну.
      - Мы обо всем договорились. Вы можете меня завтра выписать?..
      - Могу хоть сейчас.
      - Пожалуйста!
      - А завтра и в Рязань съездим, - говорит Александр Исаевич.
      - Да вы дайте ей хоть день прийти в себя после больницы. У нее здесь постельный режим был, - усовещевала мужа Валерия Михайловна.
      Уже и Вероника с нами. Обсуждаем все: у меня в больнице есть даже теплая одежда, только на ноги нет ничего, кроме шерстяных носков и домашних туфелек. Ничего страшного. Можно такси подогнать к самому парадному...
      Документы для выписки готовы. Саня идет за такси. Радостно возбужденная, я раздаю соседкам по палате конфеты, фрукты, которые мне, приносили сюда в изобилии. Прощаюсь с ними.
      На такси втроем проехали совсем немного. Около метро "Октябрьская" Александр Исаевич вышел.
      - Если билеты окажутся, возьму все же на завтра, - говорит он.
      Едем дальше вдвоем с Вероникой, едем на Чапаевский.
      Мама удивлена. Для нее моя выписка совершенно неожиданна. К тому же я вовсе не кашляю. Так быстро выздоровела от воспаления легких?..
      Вскоре позвонил Саня: билеты куплены; просит быть ровно в 8 часов утра в таком-то поезде, таком-то вагоне; хорошо бы, чтоб захватила с собой подлинник брачного свидетельства.
      Я на все согласна. Подлинник брачного свидетельства нашего я держала у Нины Викторовны, в своей московской комнате. Значит, надо ехать ночевать туда!
      После обеда села за рояль и долго-долго, не отрываясь, играла одну вещь за другой.
      Когда я встала, Лилечка, которая умела высидеть за роялем не более 15 минут, сказала:
      - Ну и терпение же у вас, тетя Наташа...
      Она не угадала. То было не терпение. Уж слишком была переполнена моя душа. Это она хотела выразить себя в музыке.
      Силы мои на исходе, но надо ехать.
      Хозяйки моей дома не оказалось. Ночевала в пустой квартире...
      27 октября, без четверти восемь, я уже на Казанском вокзале. Почтово-товарный ташкентский (опять ташкентский! - как в 1964 году, когда происходила наша первая личная драма...) поезд. В вагоне сразу увидела Саню, который делал мне знаки. Он занял боковые места у окошка. Снова друг против друга.
      ...Как давно мы не ездили вместе в дальнем поезде! Всего этого вообще могло уже не быть... И потому все чувствуется как-то предельно глубоко, до краев переполняет меня...
      После московских окраин замелькали дачные места. Поцеловала оконное стекло.
      - Что ты делаешь? Ведь грязное...
      - Я - не стекло, а природу целую; ведь могла никогда не видеть ее больше.
      Конечно, муж предусмотрел и занятие на время поездки. Читает - правит главы "Августа четырнадцатого". Несколько рукописных листов дает мне.
      - На, прочти! Это главы, где я использовал твои данные по Ростову. Хорошо собрала! Даже с избытком! Не все использовал...
      Его слова ласкают меня: оценил сделанное...
      - Как я люблю, когда у нас с тобой общие дела! - радуюсь я. - Вот и сегодня: хоть разводные, но общие...
      - У нас еще столько будет общих дел!.. - многообещающе говорит муж.
      Я показала Сане свою "Молитву". Он умилен. Жмет мне руку. Попросил ее у меня. Отдала. А Саня, в свою очередь, дал мне свое письмо ко мне, написанное 22 октября. Надо же! И то и другое - и его письмо, и моя "Молитва" - написаны в один и тот же день, в наш день, в один из дней нашего воссоединения!..1 И вот еще раз как бы воссоединились наши души!..
      1 Имеется в виду октябрь 1956 года.
      "...Так и давай: друг другу простим, а каждый себе - не простим. И будем годами заглаживать, и будем друг к другу добры, отзывчивы, дружественны". (Саня - мне, 22 октября.)
      "...Боже мой! Сохрани мне это прекрасное чувство, в меня вселившееся! Дай мне во всем хорошем видеть только незаслуженные дары Твои! Только дары!" (Я - Богу, 22 октября).
      Когда обменивались написанным, дала мужу ещё и конверт с запиской "Почему я это сделала..." Он схватил его, как мне показалось, с жадностью...
      Снова стал говорить, что у нас будут такие отношения, каких еще никогда не было...
      Еще произошел между нами и такой разговор. Саня виновато спросил меня:
      - Тебе будет обидно, если я буду получать премию с ней, если это будет здесь?..
      - А какое она имеет отношение к этой премии? С ней ты будешь получать вторую...
      - Нобелевской премии второй раз не дают...
      Даже этот разговор не испортил моего настроения. Ощущение полноты жизни, счастья, несмотря ни на что!.. Хотелось, чтобы поезд шел, шел, чтоб никогда не дошел до Рязани...
      Увы, поезд движется вдоль платформы станции Рязань-II.
      Нам пришлось поторопиться. Можем попасть в перерыв. Едем в загс на такси.
      Загс нашего Октябрьского района. Входим. На дверях таблички. Такой, на которой было бы написано: "Расторжение брака", - нет. Входим в комнату, где производится запись рождений и смерти.
      - Скажите, а где можно оформить развод? - спрашивает Александр Исаевич.
      - Ваша фамилия?..
      Муж фамилии не называет, а подает два паспорта. Посмотрев их, сотрудница говорит:
      - Вы знаете, мы не разводим. Развод оформляется в городском загсе, на улице Ленина.
      - А мы успеем туда до перерыва?
      - Я сейчас позвоню.
      Набрав номер, спрашивает, успеют ли желающие развестись к ним до перерыва. В крайнем случае просит задержаться. Потом раздельно произносит в трубку: "Солженицын".
      ...Уж не предупреждены ли здесь? Не узнали ли по наружности?..
      Снова берем такси. Я даже сама бегу к нему, растрогав мужа.
      В городском загсе - одна общая комната.
      - Кто из вас примет у нас заявление о разводе?..
      - Вообще должна принимать я, - отвечает та, что сидит прямо против двери. - Но у нас временно прием таких заявлений прекращен.
      - Но как же так?
      - Сейчас происходит реорганизация, выделяют районные загсы.
      - А когда же будут принимать?
      - После ноябрьских праздников.
      Муж вынимает из кармана "Гражданский кодекс". (...И это Солженицын?..)
      - Но позвольте, такие вещи здесь не предусмотрены! Мы не живем в Рязани. Специально приехали. Жена к тому же нездорова.
      Какие-то аргументы в поддержку мужа привожу и я, и тоже с возмущением...
      - Перерывов в принятии заявлений быть не может, - негодует муж. Жизнь идет. У меня будет ребенок от другой женщины...
      Но перед нами... стена.
      Александр Исаевич спрашивает, как ему увидеть заведующую загсом.
      - Ее нет. Она в горисполкоме. Занята открытием Дворца бракосочетаний.
      - А ее телефон там?
      - У нее нет телефона.
      Под натиском мужа сотрудница выходит из комнаты, чтобы позвонить какому-то инструктору. Возвратившись, повторяет отказ.
      Александр Исаевич очень недоволен. Как быть? Идти в горисполком разыскивать заведующую?
      Я предлагаю ехать домой и оттуда пробовать звонить.
      Тети крайне удивлены нашим неожиданным появлением. Вручаю им полуфабрикатный бефстроганов, купленный на Казанском вокзале, и прошу приготовить обед.
      Когда я вошла в комнату, Саня уже успел сделать несколько телефонных звонков. С заведующей загсом - безнадежно. А вот он на всякий случай позвонил в Октябрьский суд. Там как раз по средам (был вторник!) принимают заявления о разводе.
      - Может... согласишься?
      Я заплакала.
      Он присел со мною рядом на диване.
      - Скажи честно. Ты что... надеешься, что этого не произойдет?..
      - Нет. Но я не хочу так скоро. Ведь суд разведет через месяц, а загс через три...
      Саня немного сбит с толку. Понял ли он, что у меня была затаенная мысль - не быть разведенной с ним до его возможной поездки?.. .Возможно, это заставит его отказаться от поездки. Чтобы я рассталась с ним навсегда это в моем мозгу, в моем сердце не помещалось...
      Муж все же решил съездить в горисполком.
      Тем временем я позвонила в Октябрьский суд.
      - У вас есть несовершеннолетние дети? - спросила судья.
      - Нет.
      - А споры по разделу имущества?
      - Нет.
      - Тогда обращайтесь в загс, - заключила она.
      ...Напрасно, значит, я сорвалась. У него бы все равно заявления не приняли. Я разъяснила Сане это, когда он вернулся после безрезультатных хождений.
      В тот же день, дома в Рязани, он написал письмо председателю горисполкома Чумаковой, в котором жаловался на городской загс. Подписали письмо мы оба.
      В тот же вечер поездом вернулись в Москву. Я - все с тем же ощущением счастья. Александр Исаевич - раздосадованный...
      Договорились с ним через три дня съездить в Борзовку, чтоб стереть в памяти обоих предыдущую тяжелую поездку туда...
      На следующий день - я у отца Всеволода. Поведала ему обо всем, что произошло, начиная с 14 октября. Всеволод Дмитриевич хотел знать, кто она. Фамилия знакома. Да ее знает Нина Викторовна! И он предлагает мне расспросить ее..
      Мне и в самом деле удалось в разговоре с Ниной Викторовной коснуться невзначай Светловых (кажется, в связи с продажей Борзовки).
      Я поняла из слов Нины Викторовны, что обстановка в доме Светловых была типично "самиздатская", в чем-то схожая с обстановкой в квартире у Туркиных. ...Но ведь ему совсем не это нужно в повседневности! И, по словам Нины Викторовны, Светлова-младшая - властная. Так, значит, как она решит со мной - так и будет?.. Червячок сомнения вполз в меня...
      Нина Викторовна говорит, что Светлову-младшую, уже в сознательном возрасте, крестила Мария Вениаминовна Юдина. И еще оказалось, что обе Светловы были однажды здесь, рассматривали те самые абстрактные картины, что висят в моей нынешней комнате, на которые смотрю я!.. Какой-то заколдованный круг!
      29 октября я должна быть у Ундины Михайловны, а еще раньше - заехать в больницу, к своему врачу, как обещала.
      Валерия Михайловна, видевшая меня в самом худшем из всех моих возможных видов, увидев меня в хорошем пальто, в модной шляпке, оживленную, поразилась;
      - Какая вы сегодня красивая!
      - Разве вы не понимаете почему? Вы заметили, как я преобразилась тогда сразу? Вы поняли, что для меня значит мой муж?..
      Доктора Радину это только пугает.
      - Мне хочется встряхнуть вас, как термометр! - говорит она.
      Валерия Михайловна рассказала мне, что после моей выписки созналась заведующему отделением, чья я жена. И хорошо сделала, ибо на следующее же утро ему звонили из горздравотдела и предлагали поставить около меня индивидуальный пост... (Конечно, это было делом рук друзей Александра Исаевича! Боялись, как бы не повторила...)
      Ундине Михайловне я далеко не во всем созналась. Но в чем-то приоткрылась чуть-чуть... Спросила:
      - Ундина Михайлова, а если мы с Александром Исаевичем будем врозь, как у нас будет с вами?..
      - И вы можете сомневаться?..
      Туда мне неожиданно позвонил Саня:
      - Жду завтра при любой погоде.
      Но во мне уже нет того покоя, того безропотного согласия...
      Зайдя к Шуре Поповой, не сдержалась, расплакалась. Та плакала вместе со мной.
      В глубоком сочувствии ко мне Шура говорила какие-то слова утешения.
      30 октября утром еду в "Сеславино". Электричка. Дорога от станции Ильинское такая привычная... Голые деревья... Наш миленький флигель... Стучу.
      Сначала заходим с Саней в его комнату. Мы условились, что я перед Распятием пообещаю, что больше не буду кончать с собой.
      Опустившись на колени, произношу:
      - Здесь - нет. А вообще... если не вычеркнешь из жизни.
      Саня остался недоволен моим "если".
      - Ни при каких обстоятельствах не должна.
      Он дарит мне маленькую иконку Спасителя, с которой я не расстаюсь с тех пор.
      Потом вошла в свою комнату. Сразу кольнуло, что нет в ней двухэтажного катающегося столика.
      - ???
      - Я отвез ей. Там он нужнее. Ей приходится много лежать сейчас... Это ведь мне подарок!
      ...Да. Но... от кого? Ведь - от моей мамы! Зимой он писал ей: "И очень мило выглядит Ваш заполярный столик, здесь ему место". И вот уже место ему не здесь?.. Как не понять, что там все должно быть другое?..
      Пока ехали на машине, все было ничего. А в Борзовке я сникла.
      ...Надо готовить домик к зиме. Да и на участке еще остались осенние работы. Но... для кого я это все буду делать?.. Для себя? Мне, одной, ничего не нужно. Для них? Невозможно... Не способна... Не могу... Для нас?.. Нас уже нет.
      Не могу сдержать слез, не могу не жаловаться... Утешает:
      - Но ведь это любимое мое место на земле. Буду приезжать, жить здесь иногда...
      Но ничто уже не в состоянии меня утешить.
      - Я узнала, какая она... Не могу верить твоим обещаниям... Неужели правы те, кто берут от жизни все? Почему я не такая?..
      Саня не сдержался. Разговор постепенно перешел в ссору.
      - Собирай сплетни! Это все уже устарело ("самиздатская" обстановка в доме!).
      И - страшный упрек:
      - Ты могла повредить ей...
      - ???
      - Когда ты глотаешь пилюли, у нее что-то начинается... Телепатия...
      ...Боже мой! Даже о моем уходе из жизни - только с точки зрения пользы или вреда ей и ее будущему ребенку!.. Я должна терпеть все молча, безропотно...
      - А может, это не телепатия вовсе. А нечто другое?
      Саня пересаживает куст крыжовника от соседки. Просит, чтоб я помогла. А меня силы совсем оставили. Только и смогла, что сходить в лесничество за молоком. Только молоко и пили в тот день. А еще - лекарства, чтоб успокоиться. А к курице, что мама специально нам к этому дню зажарила, не притронулись...
      То ли оттого, что я излила свою боль, высказала свою боязнь за будущее, то ли от лекарства, но я постепенно смягчилась. Пришло чувство раскаяния за свой срыв, чувство жертвенности... То чувство жертвенности, которое таит в себе даже элемент блаженства. Должно быть, нечто подобное испытывал Достоевский перед припадком - чувство какой-то полной гармонии, как писал он. Но как удерживать в себе эту жертвенность? это смирение?..
      Я просила прощении. Обещала держаться на душевной высоте.
      Но день был испорчен.
      - А я думал, что будет, как тогда... - с горечью сказал мне муж, намекая на день 26 сентября.
      У него были любовницы... Он привык видеть в них только довольство, только радость. И не мог понять: они всегда что-то приобретали в общении с ним, приобретали сверх того, что имели. Я же из-за них только теряла. И все же я должна навсегда смириться с тем, что теперь всегда будет она!..
      Так и не съев и не выпив ничего горячего, мы уехали. Саня вел машину. Я сидела присмиревшая, вконец обессиленная. ...Вот вам и любовники! Нет, это - не для меня! Какой же выход?.. Еще больше смирения, еще больше жертвенности...
      Мы еще утром захватили из "Сеславина" то, что мне нужно было отвезти на московскую квартиру: две объемистые сумки, складной зеленый столик. А ехать мне с вокзала еще далеко: метро, автобус, пятый этаж без лифта... Я попросила Саню не сажать меня сразу на электричку в Ильинском, а заехать в "Сеславино", чтоб обогреться, перекусить...
      Он был неумолим. Он не мог или не хотел видеть моего страдания. Пусть оно достанется мне одной да еще тем, кто захочет.
      Пока ждали поезд - минут двадцать - я полулежала в машине, прижавшись к своему неверному... Придется ли когда-нибудь еще?..
      Я сказала Сане, что на праздники уеду из Москвы к друзьям, рассеюсь...
      - Еще как на тебя повлияет поездка?..
      Договорились, что 11 ноября Вероня будет обо мне знать.
      Муж назначил последний срок отгона нашего "Дениса" в Рязань - 15 ноября. Я могу ехать с ним (разводиться!), но только если не будет "кишкомотательства". Иначе - поездом, одна...
      Приехав к Нине Викторовне, мертвым телом повалилась на кровать.
      На следующее утро не вытерпела, раскрылась Нине Викторовне.
      ...Как?.. Ведь Нержин в "Круге первом" всех покорил своей цельностью! Тем, что не поддался никаким соблазнам. Отказался от работы ради своих принципов, отказался от Симочки ради Нади... И вот теперь... упал в яму?!
      - Но из ямы выбираются, - пыталась она меня утешить.
      В воскресенье, 1 ноября, пошли с Ниной Викторовной в церковь. А оттуда поехала к Веронике повидаться с мамой. Я не знала и не узнала в тот день, что мама из-за моей оплошности поняла, что за "воспаление легких" у меня было... В день своего прихода из больницы я с кем-то говорила по телефону. Мне нужно было записать номер телефона. И я сделала это на переплете той тетради, в которой вела записи в больнице. Тетрадь же эту забыла на телефонном столике. Эта тетрадь попалась на глаза маме. С первой же страницы она поняла все. Не став читать дальше, спрятала тетрадь, чтобы потом отдать мне.
      Решили с мамой, что я перевезу ее к Надюше. Мне хотелось, чтобы мама пожила подольше в Москве, чтоб раскрылась в своих переживаниях своим племяшкам. Так ей станет легче. Ведь в Рязани, с тетями, у мамы настоящей душевной близости не было, а с чужими ей тем более будет трудно быть откровенной.
      Вечером я поехала в два дома, объединенных станцией метро "Первомайская". Сначала - к Анастасии Ивановне. Выслушав меня, она негодует на Александра Исаевича. Советует мне не разводиться. Какие-то ее аргументы как бы вытаскивают мои, затаившиеся. И я поддаюсь...
      Приехав к Теушам, привожу в ужас Сусанну Лазаревну переменой своего настроения. Под ее влиянием снова смягчаюсь. ...Надолго ли? Где же, где я сама!.. Где мое истинное Я, которое мой муж так упорно, так настойчиво подавлял во мне? Когда оно вернется ко мне? Когда определится?.. В этих моих колебаниях, моих "синусоидах", как называл их мой муж, он пожинал плоды того воспитания, которое он дал мне, плоды зачеркивания моего Я, которое теперь никак не могло пробиться сквозь наслоения его мыслей, его внушений... Он не понял тогда простой вещи: что, так завладев моим Я, он, чтобы добиться желаемого, должен был дать мне ощутить то будущее, которое ждет меня. Он должен был дать мне увидеть Светлову или хотя бы принести письмо от нее, чтобы я поверила в то будущее, которое он обещал мне. Не сделав этого, он вызывал бунт моего приглушенного, но не совсем задушенного Я...
      На следующий день я снова музицирую у Верони. Узнала от нее, что незадолго до моего прихода звонил Саня: попросил Веронику выйти взять скамеечку к моему зеленому столику - он привез ее из "Сеславина". Я спросила кузину:
      - Злой?
      - Да...
      Я расплакалась.
      - И зачем? Зачем только меня вернули к жизни?..
      Долго не могла успокоиться. Музыка не помогла. Бросила играть. Вероника, решив меня отвлечь, напомнила (уже не в первый раз!), что Мария Вениаминовна Юдина опять звонила, сообщала свой новый телефон, просила обязательно позвонить ей.
      Звоню. Объясняю, что у меня тяжелое настроение и потому не могу приехать.
      - Но я скоро умру. Я это чувствую. Я хочу обнять вас перед смертью. Мы только что о вас говорили...
      - А о чем именно?..
      - Да вот поедет или не поедет...
      - Так не о нас, о нем...
      - А разве это не одно и то же?..
      - К сожалению, не совсем... Потому-то у меня и тяжело на душе.
      - Приходите все равно. Приходите тем более! Жду, жду обязательно.
      Колеблюсь. Идти или нет?.. Ведь та, которая хочет отнять у меня мужа, - ее крестница, крестница Юдиной! Даю себе клятву, что, если увижу Юдину ни за что не скажу ей, кто та женщина. Немыслимо нанести человеку, да еще тяжелобольному, такой удар!
      И вот я переступаю порог ее новой квартиры. (Она сменила свою квартиру на меньшую, чтобы расплатиться с долгами, которые делала для других, а сама попросту нищенствовала.)
      Как всегда, ясная. Пышные седые волосы - словно нимб вокруг головы...
      Расцеловались.
      - Что же у вас такое?..
      - Долой старых жен, да здравствуют молодые! - горько воскликнула я, вспомнив когда-то слышанную в цирке остроту клоуна: "Долой старую женщину! Да здравствует... молодая! (вместо ожидаемой "новой"!).
      - Он так сказал?..
      - Он так сделал.
      - Он больше не переступит моего порога! Кто эта...?
      - Не знаю. Знаю только, что годится ему в дочери...
      - Специальность?..
      - Не знаю.
      Она все продолжала меня выспрашивать, но тщетно. Я все только повторяла:
      - Пожалуйста, ни слова... никому.
      - Сколько раз вы можете мне это повторять?..
      Я невольно стала сетовать, как нелегка была моя жизнь с Александром Исаевичем, в чем только не приходилось уступать, себе отказывать... И вот, оказывается, это все было... зря!
      Напомнила Марии Вениаминовне, как когда-то в ответ на мои слова об одиночестве на даче - нет детей и никого не могу позвать, чтоб не помешать ему работать, - она остановила меня: "Не смейте жаловаться! Любая бы с вами поменялась!"
      - Зачем же я послушно терпела все это? А вот теперь у него ребенок...
      - Как... Ребенок?..
      Было уже поздно исправлять. Сказанного не воротишь. А я ведь совсем не хотела в это ее посвящать... Нервы сдали...
      - Мария Вениаминовна, ради Бога, никому...
      - Опять?
      Но услышанное дало ей почувствовать всю глубину моего несчастья. Мы плакали вместе...
      Провожая, Юдина благословила меня. В последний раз.
      3 ноября я перевезла маму к Наде. Только одной маме я созналась, что никуда не уеду на праздники. Буду в Москве. Буду работать. Хочу просто какое-то время ни с кем не видеться...
      Повидалась еще только с Николаем Ивановичем. Николай Иванович сказал мне, что свою "Молитву", которую я дала ему прочесть, я написала на слишком высоком уровне, что мне не избежать огорчений, но что я должна жить с нею, со своей "Молитвой". Недавно у него был Александр Исаевич. Делился с Николаем Ивановичем, что хотел, предприняв со мною поездку, хорошего дня, а я сорвала его. Он не может выносить моего "кишкомотательства". Не собирается со мной терять контактов. Николай Иванович внушает мне, что я должна понять: сейчас ребенок- его горячая точка! Я должна это учитывать, на что-то набраться терпения... В общем, Александр Исаевич, по его словам, расположен ко мне доброжелательно.
      С 5 ноября я засела в своей большой комнате-зале с модернистскими картинами, виденными Светловой, и стала трудиться над папками... Это единственно верное, что у меня осталось. Я поняла, что музыка на ноги меня сейчас не поставит, только работа. Работа, к которой я шла, шла, пришла и которую, оставшись жить, уже никогда не покину.
      10. Он не простит себе!
      Однако от папок меня перетянули к себе Санины письма: сначала нынешние, а потом и прошлые... И я уже была не в силах от них оторваться... Ни в тот день. Ни в другой. Ни во все последующие дни ноябрьских праздников...
      По мере того как я читала их, меня все больше и больше охватывало чувство непостижимо-сти происходящего... Я стала делать выписки из них, а в промежутках обращалась к Сане, напоминала ему, будила его память... Но прежде писем как лейтмотив звучали слова его тоста: "До гроба вместе!" тоста, произнесенного в день нашего 25-летия, 27 апреля этого года.
      Потом шли выдержки из июльских писем его мне в Прибалтику - таких ласковых, таких сердечных...
      После этого - письмо конца августа, когда он решился написать мне о ребенке. Но тут же: "...ты все будешь решать сама". И в открытке, посланной следом мне до востребования, снова: "Ты сама, сама все будешь решать".
      И еще из того же письма привожу я фразу: "...я сам не подозревал какое это серьезное явление - ребенок (да вся область отцовства-материнства от меня закрыта была)".
      Но передо мной лежало мое стихотворение "Перед тобой я не была святою", написанное мной в феврале 1962 года. На нем - пометки, сделанные Саниной рукой. И... в строке - "Я чувство матери изведала сполна" - под словом "матери" Саня поставил знак вопроса. Он, от которого "была закрыта вся область отцовства-материнства", не поверил в мои чувства! А ведь именно чувством материнства пренебрегла я в свое время ради вновь вспыхнувшей любви к нему!
      "Ты же писал маме, - обращаюсь я к мужу: "...хотя все мы этому сопротивлялись, в том числе и Наташа, - оказалось, что это сильнее нас, и, значит, иначе быть не могло.
      Наташа внесла в мою жизнь огромное счастье и вообще все то, чего в ней не хватало эти годы"1.
      А вот что ты писал Зубовым: "...я завидую сам себе, что мне выпало это пережить!"2
      Меня заново потрясли письма периода нашего воссоединения. Я делала длинные выписки из них, я снова ощущала ту могучую силу любви, которая тогда влекла нас друг к другу:
      "... прежняя любовь захватила с такой силой, что я почувствовал себя ничтожным в ней... "3
      "...с моей Наташкой у меня так быстро и на основе, кажется, еще более прочной, чем раньше, восстановилась та супружеская гармония, которая создает ощущение всей полноты жизни!" 4
      "Мы с Наташей души друг в друге не чаем, - кажется, никогда прежде так не любили друг друга, как сейчас... "5
      "... Умри я в 53-м году - я не узнал бы настоящей любви"6.
      "Любовь моя, моя единственная! До чего же потрясла меня ты и эти трое суток с тобой... Вчера и сегодня все пело во мне, жизнь воспринималась как сплошной праздник, я не мог вместить всего счастья, оно выплескивалось из меня, я готов был раздавать его людям целыми охапками... До сих пор свою болезнь я воспринимал совершенно спокойно. А сейчас - Боже мой! как стало хотеться жить! - для тебя и с тобой!"7
      1 Солженицын А - Решетовской М. К., 04.12.56.
      2 Солженицын А - Зубовым Н. И. и Е. А., 02-03.11.56.
      3 Солженицын А - Зубовым Н. И. и Е. А., 11.11.56.
      4 Солженицын А - Зубовым Н. И. и Е. А., 07.12.56.
      5 Солженицын А.- Зубовым Н. И. и Е. А., 19.02.57.
      6 Солженицын А.- Зубовым Н. И. и Е. А., 16.04.57.
      7 Солженицын А.- Решетовской Н., 25.10.56.
      "Я умоляю тебя, девочка моя, будь тверда до конца и без единого компромисса!"1
      "Все-таки это поразительно: если встреча превзошла и твои, и мои ожидания, - значит, была какая-то могучая сила, действовавшая помимо нас и поверх нас. Это была - наша любовь. Мы должны радоваться и гордиться, что она допустила нас на такие вершины! Иные не побывают там и за всю жизнь. Люблю-люблю-люблю тебя, единственная моя, жизнь моя!..2
      "Я обещаю тебе, что я тверд в своем слове: я все тебе простил, люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда"3.
      "...Хочется всегда доставлять тебе радость, и чтобы радость эта никогда не исчерпывалась"4.
      "Все меня поздравляют с твоим возвращением - и я чувствую себя действительно переродившимся и безмерно богатым оттого, что у меня есть такое сокровище"5.
      "Гордость моя! - вот как впервые в жизни захотелось тебя назвать. ...Дал бы только Бог, чтобы болезнь не вырвала меня из этой прекрасной занимающейся зари. Может быть, всю жизнь мы жили и все пути прошли - для этих самых лет? ...Я люблю тебя ПРЕДАННО и БЕЗ ОСТАТКА - этого не бывало никогда прежде"6.
      А вот письмо, в котором он сам дает оценку своим нынешним действиям: "...религии и нравственности всего мира запрещают женитьбу на жене живого мужа"7.
      ...А, значит, для христианина - при живой жене?! Если тот - настоящий, он не простит этому, сегодняшнему! Какие муки совести ждут его! Зачем обрекать его на них?.. Зачем позволять ему совершить то, что исправить будет уже невозможно?.. Зачем становиться соучастницей его безумия?..
      Позже, уже живя в Рязани, Саня писал Зубовым:
      "Мы с Натусъкой живем совершенно неразливно и тем больше значим друг для друга, что нет у нас детей и что с нашей смертью окончимся и мы. Но оба мы сейчас совершенно не жалеем, что нет детей: вырастает существо большей частью тебе чужое и неблагодарное, вижу это повсеместно"8.
      "Минутами кажется, что 38 лет я только добирался до настоящей жизни и вот сейчас она наступила"9.
      1 Солженицын А. - Решетовской Н., 27.10.56.
      2 Там же.
      3 Солженицын А. - Решетовский Н., 30.10.56.
      4 Солженицын А. - Решетовской Н., 05.11.56.
      5 Солженицын А. - Решетовской Н., 11.11.56.
      6 Солженицын А. - Решетовской Н., 12.11.56.
      7 Солженицын А. - Решетовской Н., 16.11.56.
      8 Солженицын А. - Зубовым Н. И. и Е. А., 20.11.57.
      9 Солженицын А. - Зубовым Н. И. и Е. А., 19.01.58.
      Ведь все эти письма, писанные в Рязань, читались мною, проходили через меня. Какую безграничную веру в нашу неразрывную общую жизнь вселяли они в меня!
      Мелким почерком исписано уже 12 страниц... Постепенно я поняла, что пишу уже не для Сани... Разве будет он все это сейчас читать?.. Разве это изменит его решение в его нынешней одержимости?.. В его непреклонном стремлении к цели?.. Но когда-нибудь он не простит себе того, что совершает! В его письмах - приговор самому себе! Моя убежденность когда-нибудь станет и его убежденностью. Я должна закрепить все это. И я пересаживаюсь за свою "Колибри" и начинаю в нескольких экземплярах делать выпечатки из прочитанных писем, озаглавив их: "Вокруг нашего воссоединения". Он прочтет это когда-нибудь...
      А читать письма дальше продолжаю само собой. Так проходят 4, 5, 6, 7 ноября.
      8 ноября я погружаюсь в чтение Саниных писем военных лет. И тут столько любви! столько восхищения!.. Но в письмах последних предарестных месяцев - тревога, сомнения, споры о жизни после войны... А вот... о ребенке! Значит, не только говорилось, но и писалось! "Будучи у меня на фронте, ты сказала как-то: не представляю нашей будущей жизни, если у нас не будет ребенка. И сказала довольно безапелляционно. Ну, а я вот не представляю нашей жизни, если у нас будет ребенок. Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий. Написать художественную историю Октябрьской революции могу, может быть, только я один, да и то - разделив свой труд с Кокой1. Настолько непосилен этот труд для мозга, тела и жизни одного человека"2.
      А в самом последнем письме, полученном мною от мужа с фронта и написанном им за четыре дня до ареста, были такие строки:
      "Весной 44 г. я увидел, насколько еще эгоистична твоя любовь, насколько ты полна еще предрассудков в отношении семейной жизни. "Мы будем жить так", "я не представляю себе жизни без этого, без того (без ребенка, в частности)"3.
      1 Кока - Виткевич Николай.
      2 Солженицын А. - Решетовский Н., сентябрь 1944 года.
      3 Солженицын А. - Решетовской Н., 05.02.45.
      Это были последние капли, переполнившие чашу...
      Утром 9 ноября я дала телеграмму своим друзьям, бывшим сослуживцам по Рязанскому сельскохозяйственному институту, которые жили теперь в Великих Луках:
      "Прошу срочно телеграфировать пожить вас недельку".
      На следующий день пришла телеграмма:
      "Приезжайте. Ждем. Целуем".
      Итак, прочтя в письмах Александра Исаевича приговор самому себе, я приняла решение бежать от развода. Я спасала не только себя - я спасала и его тоже, я спасала душу его!
      Вечером того же дня я - у Шпиллеров.
      Всеволод Дмитриевич говорит мне о звонке Юдиной, которая от кого-то все же узнала, кто она. Предельно расстроена. Всеволод Дмитриевич еще добавляет, что отец Александр, узнав о происходящем в личной жизни Солженицына, плакал... Здесь, вот на этом самом диване...
      Я зачитываю отцу Всеволоду некоторые цитаты из писем своего мужа - те цитаты:
      "Я обещаю тебе, что я тверд в своем слове: я все тебе простил, люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда".
      "Я считаю его негодяем за то, что он соблазнял к женитьбе жену живого мужа".
      "Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий..."
      Отец Всеволод потрясен.
      Я делюсь с ним своим намерением уехать.
      - Уезжайте и ничего ему не пишите! - советует он. - Вы должны выступать не в роли просительницы, а в роли обвинительницы.
      11 ноября я занялась сборами. Ничего нельзя забыть! Уехать придется надолго... Во всяком случае - до того времени, когда вручают нобелевские награды, а это всегда происходит 10 декабря, накануне дня рождения моего мужа. Для него эти праздники в этом году сольются в один. Где он будет в эти дни? Там или здесь? А где потом? Разделит нас с ним граница, как когда-то разделила колючая проволока?.. Возьму и "Колибри" с собой, и бумагу, и копирку, и разные материалы, письма, кое-что из уже написанного, чтобы продолжать...
      Нагрузилась так, что еле добрела до остановки автобуса. К счастью, подвернулось такси. Еду на Рижский вокзал. Сдаю в камеру хранения все, кроме самого ценного: писем и всего, относящегося к моей работе. Покупаю билет до Риги. Великие Луки - на полпути. Сделаю там 10-дневную остановку. Поживу у Марии Павловны и Владимира Андреевича. Пойму за это время, смогу ли пожить у них еще: будет ли мне там работаться, не буду ли очень в тягость. А потом поеду в Ригу, где много друзей, много родных душ.
      Снова беру такси и еду дальше по проспекту Мира, а потом в Медведково, к Владимировым, где сейчас живет моя мама. И уже вместе с мамой на том же такси - в другой конец Москвы, к Соколу, к Веронике. По дороге говорю маме о своем намерении уехать. Все силы прилагаю, чтоб за то время, что мы с нею в такси, мама поняла, чем вызван мой отъезд. Чтоб объяснила Вероне... Я рассказываю маме, что за эти дни перечла множество Саниных писем: времени нашего воссоединения, военного времени.
      - Но ведь это было давно! - воскликнула мама, не понимая меня. - Те чувства ушли... - пыталась отрезвить она меня.
      - Нет, нет, он сам когда-нибудь не простит себе того, что делает... Что нарушает все обещания, данные мне...
      Да и что может ждать меня потом, после того, как разведемся?.. Если сейчас, когда еще даже заявления о разводе не подали, отказал в том, чтобы заехать в "Сеславино" согреться, подкрепиться. Вместо того - замерзшую, голодную, исстрадавшуюся, обессиленную и раскаявшуюся посадил с тяжелыми вещами в электричку и был таков... Причинять муки можно, терпеть их нет?.. И я еще должна идти ему навстречу?.. Соглашаться на развод?..
      ..Ах, как мало времени, чтобы свою убежденность передать маме, вселить в нее неприятие происходящего!..
      Пока поднимались в лифте на третий этаж, дала маме заклеенный конверт с моим адресом (она спрятала на груди) и взяла с нее клятву, что никому не скажет, что будет говорить, что сама не знает, где я...
      Не закрыв лифта, подношу мамины вещи к двери квартиры Туркиных, прощаюсь с ней, отпираю дверь поворотом ключа английского замка (к тому времени ключи мне были возвращены!) и... снова в лифт. На этот раз - вниз. За ворота. К такси, которое ждет меня. Второе бегство мое от Вероники...
      О том, что произошло по ту сторону Вероникой двери, сохранилась коротенькая мамина запись, сделанная позже:
      "Когда Наташа привезла меня от Нади, всунувши быстро мои вещи, и сама не зашла в дом - Вероня очень расстроилась. А вечером, после долгого отсутствия из-за очереди за ботами для Лили, совершенно измученная, вдруг упала на кровать и в судорогах рыдала".
      ...Почему мама не поняла меня тогда так, как понял отец Всеволод?.. Ведь у мамы была ниточка к Сане, через Веронику. Что-то могло бы дойти до него... Но мама хотела не того, чего хотела я. Она хотела того, что для меня было совершенно невозможно. Вот оказавшееся в ее архиве неотосланное письмо ее ко мне того времени:
      "Дорогая моя Наташенька, ты цепляешься за самую тонкую ниточку, в чем хочется тебе увидеть хоть какой-то остаток любви к тебе; ты копаешься в прошлых письмах...
      Но ты ведь перед фактом: он любит другую, и у него от нее будет ребенок... Значит, чувство к тебе у него умерло. Так останьтесь вы в дружбе. Дай ему развод, расстаньтесь по-хорошему.
      ...Наташенька, найди в себе силы. Уйди от него. Но "уйди от зла и сотвори благо".
      А я видела благо в другом.
      Остаток дня 11 ноября и следующий день до вечера я еще оставалась в Москве. Ночевала у Татьяны Васильевны. У нее же занималась сортировкой материалов: что взять с собой, что может подождать...
      Повидалась еще только с Ундиной Михайловной. Может, и не зашла бы очень трудно мне с теми, кто не знает всего... Но как-то я оставила у нее купленные мною сапожки, а теперь они были мне нужны.
      Ундина Михайловна встревожена, видя мое нервное состояние. К тому же ей звонила одна знакомая стенографистка. Той довелось в свое время стенографировать заседание московской секции прозы, посвященное обсуждению "Ракового корпуса". Она видела там Александра Исаевича, видела меня... Зная, что я бываю у Ундины Михайловны, спросила ее по телефону: "Все ли у них в семье благополучно?.."
      Уж я сказала Ундине Михайловне все, как есть... Горюет вместе со мной. Утешала, как могла... Надеется, что музыка поможет мне встать на ноги в любом случае. Она вернет меня на сцену!
      ...Поздно, слишком поздно...
      11. Беглянка
      Утром 13 ноября я сошла с поезда в Великих Луках. Меня встретил милый Владимир Андреевич, да еще на своем "Москвиче". Говорит, что Мария Павловна уже приготовила мне отдельную комнату. Их сын сейчас не дома, не с ними, а потому его комната будет моей.
      Великие Луки - это не Москва с ее длиннющими концами. Очень скоро мы уже въезжаем во двор дома, где живут сотрудники сельскохозяйственного института.
      Отсюда рукой подать до набережной реки Ловать. До той самой Ловати, с которой когда-то Саня писал мне:
      "...полюбил грустную задумчивую Ловать, протекающую среди разрушенных и сожженных сел"1.
      1 Солженицын А - Решетовской Н , 29 03 43
      ...Теперь нет разрушенных гитлеровцами сел. Зато есть... разрушенная жизнь...
      И вот я в уютной, со вкусом обставленной квартирке со множеством цветов. А в "моей" комнатке - тахта, полки с книгами вдоль стен и даже... секретер, на откидном столике которого так удобно будет писать, да и печатать на моей верной "Колибри".
      Что же касается "хозяев" - одна приветливость, сочувствие, благожелательность. А против моего мужа - гнев! Ведь они были живыми свидетелями страданий того человека, которого я оставила ради Александра Исаевича, видели его слезы, отчаяние... А теперь видят меня в том же состоянии... Но им и в голову не приходит сказать мне, даже подумать, что это мне наказание за то... То было неизбежно: я рвала новую жизнь ради прежней, истинной моей жизни, которая была у меня отнята тюрьмой. А здесь наоборот: попытка уйти от истинной своей жизни, бегство от своей судьбы...
      С Марией Павловной переходим на "ты" и по именам. Она будет представлять меня как свою двоюродную сестру.
      У них в семье тоже горе, хотя совсем иное. Тем отзывчивее они на чужие беды...
      - Вы сделали большую ошибку, - серьезно говорит Владимир Андреевич. Вы должны были приехать к нам раньше.
      Я не ошиблась в своем выборе. Я приехала к своим настоящим друзьям!..
      На следующий день 14 ноября, оставшись одна, я записала в своем дневнике:
      "Ушли на работу. Я - одна. Сижу вот, записываю.
      Боже, как же он там негодует! Смотрю на карточку, снятую в Солотче, где он нежно обнял меня и мы оба с ним смотрим вдаль, и... (хоть и приняла седуксен) плачу. Что видели мы в этой дали? Уже... разное? Или тогда он еще не отдавал себе отчета, что отрывается от меня? от старых проверенных друзей? Что ему захочется быть с теми, для кого он затмит Бога и которые толкнут его к "абсолютной свободе", ко "все дозволено"?..
      Тишина полная. Одиночество. Мысли. Давно бы мне, в самом деле, не в Москву бежать, а подальше, подальше...
      Но и его жалко безумно. И не могу иначе..."
      С недоумением, сначала даже с привычным к таким вещам неодобрением отнеслась к тому, что у моих друзей принято раскладывать пасьянсы. Но начала понемногу приглядываться И... втянулась. Отвлекает...
      На следующий день я и сама раскладывала уже пасьянс, чем не занималась со времен отрочества.
      - Будет суд или не будет? Будет или не будет?
      - Не будет! - сказали мне карты.
      ...Так ли это? Ведь теперь он, конечно, скажет, что я сама все обрезала.
      15 ноября мои "хозяева" по случаю воскресенья весь день были дома. Меня это как-то рассеивало, в хорошем смысле рассеивало. Даже весь день обошлось без седуксена. Но были не только разговоры. В тот день я продолжила и даже закончила печатанье главы, которая у меня тогда называлась "Безвестность": о нашем тихом житье в Рязани...
      Среди дня нет-нет да и посещала мысль: едет ли о н сейчас в Рязань на "Денисе"? Ведь он назначил 15 ноября последним сроком отгона его в Рязань! И что вообще там? Что предпримет дальше?..
      Вечером включили приемник. Настроили на Би-би-си. В обзоре английских газет сказали об Открытом письме Ростроповича в защиту Александра Солженицына. Надо печатать его на Родине... Он прав, что принял премию... В свое время мы хулили Шостаковича, Прокофьева тоже. Позже экземпляр этого Открытого письма, направленного Ростроповичем 31 октября главным редакторам "Правды", "Известий", "Литературной газеты" и "Советской культуры", оказался в моих руках. Ростропович указывает, что на это письмо его толкнула газетная кампания в связи с награждением Солженицына Нобелевской премией.
      "...Получается так, - пишет он,- что мы избирательно то с благодарностью принимаем Нобелевскую премию по литературе, то бранимся. ...Почему "Литературная газета" тенденциозно подбирает из множества западных газет лишь высказывания американской и шведской коммунис-тических газет, обходя такие несравненно более популярные и значительные коммунистические газеты, как "Юманите", "Леттр Франсез", "Унита", не говоря уже о множестве некоммунисти-ческих? Если мы верим некоему критику Боноски, то как быть с мнением таких крупных писателей, как Белль, Арагон, Ф. Мориак?..
      Неужели прожитое время не научило нас осторожно относиться к сокрушению талантливых людей? Не говорить от имени всего народа? Не заставлять людей высказываться о том, чего они попросту не читали или не слышали?.. Я ворошу старое не для того, чтобы брюзжать, а чтобы не пришлось в будущем, скажем, еще через двадцать лет, стыдливо припрятывать сегодняшние газеты...
      Я знаю, что после моего письма непременно появится МНЕНИЕ и обо мне, но не боюсь его и откровенно высказываю то, что думаю. Таланты, которые составляют нашу гордость, не должны подвергаться предварительному избиению. Я знаю многие произведения Солженицына, люблю их, считаю, что он выстрадал право писать правду, как ее видит, и не вижу причин скрывать свое отношение к нему, когда против него развернута кампания".
      Все - правильно. За мужа моего есть кому заступиться. А вот за меня некому...
      ...Слово РАЗВОД в применении к нам с Саней не входит в мое сознание. Оно висит надо мною как дамоклов меч. Муж в состоянии одержимости не хочет понять, что для нас, связанных всею жизнью, общим риском, развод невозможен. Но, может быть, можно воспрепятствовать разводу... юридически? Разве письма, обещания, заверения не будут приняты во внимание?..
      Мы говорим об этом с моими великолукскими друзьями. Нужно посоветоваться с хорошим юристом и, вероятно, лучше всего... в Риге.
      В Великих Луках я в тот раз прожила около недели. Должно быть, здесь как раз те условия, которые мне сейчас нужны. Я - то одна, то с Марией Павловной и с Владимиром Андреевичем. Чередование одиночества и общества людей, которые понимают меня и понимают, что мне сейчас нужно. Когда я раскисаю - заставляют меня работать. Стараются во всю питать меня. Из холодиль-ника извлекаются то грибы, то компоты собственного изготовления. Есть с ними могу, не то что одна, когда еда превращается для меня в пытку.
      По утрам меня посещают маленькие творческие открытия. То пришло решение: к главе "Безвес-тность" прибавить и о себе: чем я жила эти годы. То вкрапить в нее цитаты из писем Александра Исаевича. (Об этом мне сделала подсказку еще Нина Викторовна.) В этой связи написала "Маленькое предисловие" с объявлением, почему я считаю возможным это делать...
      Заново и всерьез занялась письмами. Это нужно и для работы, и для консультации с адвокатом...
      ...Как он может от всего этого... отречься?.. То, что происходит, наваждение какое-то.
      Утром 19 ноября Владимир Андреевич отвозит меня на своем "Москвиче" на вокзал.
      В Ригу поезд вез меня почти весь день. В вагоне пусто. Москвичи и рижане предпочитают ездить ночными скорыми поездами. В своем отделении я совсем одна. Устраиваюсь у столика. Буду готовиться к разговору с адвокатом, классифицировать выпечатки из писем. Один из машинописных экземпляров у меня разрезан, каждая цитата - сама по себе. Теперь я объединяю их по смыслу...
      Закончив с этим, берусь за чтение. Ничего придуманного я в ту пору читать не могла (да и сейчас читаю с неохотой!). Лишь то, что было в действительной жизни. Да и то часто приходилось читать страницу по нескольку раз, убегали мысли...
      Мария Павловна дала мне в дорогу "Встречи с Есениным" Ильи Шнейдера.
      Я особенно воспринимаю то, что вызывает ассоциации. На этот раз меня поразил случай с Айседорой Дункан. Как-то она танцевала Родену. После одного из ее танцев Роден пошел к ней навстречу с протянутыми руками и затуманенными глазами. И она... оттолкнула его. Но еще больше поразило меня то, что впоследствии Дункан жалела, что оттолкнула... кого? - самого Родена! - объясняя это своею молодостью и неопытностью.
      Я задумалась. ...Нет, Дункан сама не понимала, почему она оттолкнула Родена. Она оттолкнула его потому, что тогда в ней была сильна вера в идеалы, которую она растеряла потом! ...Что достойнее? Оттолкнуть человека, которого ставишь на недосягаемую высоту? или уступить его импульсивному порыву?.. В наш век идеалы растоптаны. Следующее за нами поколение совсем другое. Отсюда - все...
      Меня вдруг неудержимо потянуло написать то, о чем я никогда ранее писать не собиралась, считая главу "Безвестность" началом своих воспоминаний о муже, в первую очередь как о писателе, об его уникальной писательской судьбе. Нет, я напишу не только об этом. Я опишу историю нашей с Саней жизни, начиная с женитьбы: нашу любовь, наши разлуки, наше воссоединение...
      Рука потянулась к перу и бумаге:
      "Когда началась война, нашему супружеству было немногим более года", начала я. И неотрывно писала почти до самой Риги...
      Первыми, к кому мне удалось дозвониться, были Кравченки. Надя и Костя. Те самые Кравченки, на даче у которых я впервые услышала, что французские писатели выдвинули моего мужа на Нобелевскую премию. К ним и приехала.
      Оказывается, в Риге уже кое-что известно. Друзья расстроены, что все подтвердилось. О нашей драме они узнали от писательницы Павлович, с которой были дружны. А Павлович знает об этом от... Юдиной.
      ...Что же происходит? Я так просила Юдину никому ничего... И она обещала мне это. И вот - сказала Всеволоду Дмитриевичу, сказала Павлович... А значит, и другим?.. Или она так же не может молчать об этом, как не могу молчать... я?.. Ладно, пусть так! Рано или поздно все равно тайное станет явным...
      Павлович сообщала, что Юдина тяжело, возможно, даже смертельно, больна. Ее мучит наша история. Она все время порывается писать моему мужу, желая образумить его...
      После письма от Павлович Надя звонила Наумовой - той самой родственнице Вероники, с которой я не раз виделась еще летом этого года... Надино беспокойство передалось Нине. Она несколько раз заказывала телефонный разговор с Вероникой, но все неудачно...
      Я попросила Надю пока Нине не звонить. Ведь я вынуждена скрываться! Я сама покажусь ей, но не сразу.
      Мне сочувствуют. Идут навстречу: хорошо, они не скажут обо мне Нине. Говорю с ними об адвокате. Они знают одну очень опытную женщину-адвоката. Она - русская. Ее фамилия - Буковскун. Созваниваются с ней. Согласна принять. Я должна быть у нее на следующий день в три часа дня.
      С утра Кравченки ушли на работу. Сидя за большим старинным письменным столом, я готовлюсь к разговору с адвокатом. Намечаю вопросы, какие хочу задать. Окончательно привожу в систему выпечатки из писем. Обещания, обещания... И... такой финал?.. Да разве это возможно?..
      В назначенное время я - в юридической консультации. Ввожу Буковскун в курс дела. И вот итог разговора. Как юрист, она должна огорчить меня: развод гарантирован. ("Сейчас, к сожалению, разводят очень легко!") Ничто не будет принято во внимание! Письма - нравственная сторона отношений между двумя.
      ...Между нами двумя...
      ...Неужели же у нас мораль и закон в таком противоречии?
      Как человек, Буковскун советует мне поступать на работу, взять на воспитание ребенка...
      ...Не то, не то...
      Там, в консультации, сдержалась. Но, идя по улице, заливалась слезами.
      Магазин. "Детский мир". Катят детские коляски... Ему это скоро будет нужно. Мне... никогда!
      Кравченков все еще нет дома. Даю волю слезам. Безнадежность полная...
      А вечером - новые испытания! - Телефонный звонок. Надя берет трубку.
      - Нина?..
      Я быстро делаю знак, что меня здесь нет. Переспрашивая Нину, Надя повторяет многое из того, что та ей говорит.
      Ужас охватывает меня от того, что я слышу... Нина дозвонилась в Москву, но говорила с Юрой. Тот "разъяснил" ей, что "Саня разводится с Наташей из-за ее плохого характера"? ? ? !!! Вероника же сейчас... в театре "Современник", с... Саней!!!???
      Боже мой! Боже мой!.. Он не знает, жива я или нет, не знает, что со мной, и... в театре?.. Да еще с моей сестрой?! Вероника тем самым продемонстрировала его правоту!.. (???) Она объявила без слов, что ее сестра, то есть я, вполне заслуживает своей участи! Значит, все, что происходит, естественно, дозволено, оправдано...
      ...Как все это пережить? Вот уж и Нина склонна поверить Юре, оправдать моего мужа... Так ведут себя самые мне близкие. Чего же мне ждать от других?..
      Я беру трубку телефона и сознаюсь, что я здесь.
      - Ты слышала наш разговор?
      - Да. Умоляю тебя, приезжай. У меня просто нет сил, чтоб приехать к тебе. Все совсем не так, совсем не так...
      - Хорошо. Приеду.
      Нина приехала из своей дали почти тотчас же, на подвернувшемся такси. Мы говорили долго. Нина больше слушала. А я говорила взволнованно, убежденно. Я читала ей отрывки из Саниных писем: старых и из... главного письма. Вероятно, мой вид, мое состояние, мои дрожащие руки, заплаканные глаза, на которые то и дело набегали слезы, досказали ей то, что мною оставалось недосказанным...
      - Я сделаю для тебя все, что смогу! - сказала Нина.
      Я умоляю Нину не выдавать меня, не говорить Веронике, что я здесь...
      Мы сидим за круглым столом. Надя приносит чай.
      И вдруг звонок.
      Телеграмма от Павлович: "Мария1 скончалась. Тревога матери кузины где Ната".
      Как душераздирающий аккорд!.. Смерть, утяжеленная, а быть может, ускоренная нашей трагедией...
      Я уронила голову на стол и громко заплакала.
      1 М. В. Юдина
      12. Без развязки
      Я повидалась в Риге со всеми, кого видела прошедшим летом. Определеннее всех отнеслась к случившемуся Ольга Юрьевна Зведре.
      Ожидая меня, она приготовила для передачи Александру Исаевичу конверт с вложенными в него ее записями, нужными ему для романа. Но, услышав грустный мой рассказ, спрятала конверт обратно в ящик стола.
      Ольга Юрьевна заставляет меня держать выше голову! Хуже тому, кто совершает плохое дело!
      Когда вернулась от нее к Кравченкам, обнаружила записку, написанную мне Надей: "Позвони Нине. Неплохие новости из Москвы".
      Тотчас звоню. Нина говорила с Версией. Разговор длился 20 минут. Расскажет мне все подробно потом, а пока - самое главное.
      На тот случай, если я появлюсь, Вероника просит передать мне, что никто меня не будет искать, нажимать на меня, торопить... когда сама смогу...
      ...Смогу ли?..
      Воскресный день, 22 ноября, я весь провела у Наумовых.
      - Иван Иванович, как вы на все это смотрите? - спросила я Нининого мужа.
      - Это страшная несправедливость по отношению к вам, - ответил он.
      Нина пересказывает мне вчерашний разговор с Вероникой. Та прежде всего спросила у нее, в Риге ли я. Нина ответила отрицательно.
      - А откуда ты что-то знаешь?
      - Надя получила письмо от Павлович.
      - Павлович ничего не знает. Тебе трудно разобраться. Наташа - в жалком положении. Но и он жалок. У Наташи - только личное. Ему же плохо со всех сторон.
      Когда Нина попыталась что-то возразить, Вероника сказала ей, что у меня к Сане истеричная любовь. Будто такой диагноз поставил мне врач. И это говорит моя сестра?! От Юры я "узнала", что у меня "плохой характер", от Вероники - что у меня "истеричная" любовь. И это говорят те, которых я считала своими самыми близкими родственниками! Как же они могли?!
      Так рождались аргументы, оправдания тому, что оправдать было нельзя, даже если бы у меня на самом деле были и плохой характер, и истеричная любовь...
      Да... Одним словом, поездка в Ригу не только не успокоила меня, но, напротив, только разбередила раны, углубила их... Надо уезжать! Надо возвращаться в Великие Луки и окунуться в работу. Вот то единственное, что держит меня сейчас на земле!
      Перед самым отъездом позвонила маме в Рязань. Спрашиваю ее, неужели она продолжает... молчать? Ведь так можно сойти с ума! Но бедная моя мама продолжала переживать все внутри себя. Я прошу ее "раскрыть рот". В конце концов, это и для меня важно. Пусть узнают! Неужели и рязанские друзья предадут меня, как предали мои родственники?.. Но от мамы слышу жалобное: "Да уж кончала б!"
      ...Как это горько, что мама не понимает меня! Что она не союзница мне...
      Смирение покинуло меня. Я уже не могла жить с той "Молитвой", которую написала в больнице. Прав был Николай Иванович, сказав, что я написала ее на слишком высоком уровне. Буду жить с другой "Молитвой", на которую мне указала Надя Кравченок. Она - из романа Курта Воннегута "Бойня номер пять":
      Господи, дай мне душевный покой,
      Чтобы принимать
      то, чего я не могу изменить,
      мужество
      изменять то, что могу,
      и мудрость
      всегда отличать
      одно от другого.
      Вот это последнее и есть самое главное: всегда отличать одно от другого. Всегда понимать, что еще можно изменить, а что уже невозможно.
      23 ноября днем я уже бродила по Великим Лукам. Был хороший солнечный день. Гуляла по набережной Ловати. Голубое небо. Солнце слепит воду и островки на реке. Ветерок. Какая-то едва ощутимая радость просто жизни, физического существования будто дрожью пробежала по мне. Но радость во мне могла быть только рядом с надеждой. Несмотря на непроходящее отчаяние, она все-таки теплилась во мне. Без нее не могла...
      Вечером читала Владимиру Андреевичу и Марии Павловне одну из написанных глав. Они одобрили, хотя Владимир Андреевич и поругал за слишком частое цитирование. Но ведь теперь документальность моего повествования становится особенно необходимой!..
      А на следующий день начала главу, которая будет перед "Безвестностью", наброски к которой делала в поезде.
      Все последующие дни все время почти безотрывно писала. По вечерам читала написанное своим друзьям.
      27 ноября мы прервали чтение, чтобы послушать западное радио. И тотчас услышали по "Голосу Америки":
      "Шведская академия заявила, что писатель Александр Солженицын не приедет в Швецию за получением Нобелевской премии".
      ...Боже мой! Остается... Но из-за чего? Не пускают или... сам?
      И почти сразу услышали по Би-би-си:
      "Друзья писателя в Москве говорят, что Солженицын опасается, что ему не будет разрешено возвратиться на Родину".
      Значит, он сам принял решение! Наша трагедия будет иметь продолжение...
      И все-таки... Что бы ни ждало нас впереди - страдания, споры, даже суды, - слава Богу! Слава Богу, что не уедет. Я еще увижу его! Еще посмотрю в любимые голубые глаза с разбегающимися от них морщинками! Я еще буду говорить с ним! Пусть хоть и на суде! Уж там-то он меня выслушает! И поймет! Он не сможет не понять! В споре с самим собой даст своей совести победить себя! Он, который не дал умереть, будет ко мне милосерден!..
      Продолжаю запойно писать. Родилось и название. Я назову все это "Забытое?". Пусть будет со знаком вопроса. Может, он все-таки не забыл того большого, накрепко связующего нас прошлого? Когда-нибудь прочтя, он... вспомнит. Все вспомнит и все изменит!
      "В связи с тем, что Александру Солженицыну дана Нобелевская премия, которая, по-видимому, будет ему вручена 10 декабря в шведском посольстве, с будущей недели начинаем повторять чтение самого большого его произведения "В круге первом".
      Выходит, все будут слушать о Глебе и Наде Нержиных, о моей поездке к мужу на фронт, о нашем свидании в Лефортовской тюрьме и не будут подозревать при этом, каков оказался эпилог!.. Надя и Глеб - врозь, вместо того чтобы и ей вместе с ним получать награду, и ей радоваться!..
      Кончив писать "Забытое?", я его отпечатала 10 декабря. Это -мой подарок ко дню рождения Александра Исаевича. Но не ему теперешнему, а ему истинному! Будто нарочно получилось 52 страницы - столько же ему исполняется лет!
      Чем ближе ко дню 10 декабря - дню вручения нобелевских наград, тем больше западное радио говорит о Солженицыне. В канун нобелевских торжеств Би-би-си дает специальную передачу, посвященную писателю Александру Солженицыну. Ее составил и ведет Иван Иванович Сапиет.
      Остановившись сначала на творческом пути писателя, Сапиет особо подчеркивает, что Нобелев-ская премия дана Солженицыну за высокий уровень творчества. Он иллюстрирует это, в частности, рассказом Солженицына "Матренин двор", над которым, по его словам, плакала Анна Андреевна Ахматова. Заключительные слова рассказа можно, по мнению Ивана Ивановича Сапиета, смело отнести и к самому автору рассказа, которого многие считают СОВЕСТЬЮ России:
      "Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.
      Ни город.
      Ни вся земля наша".
      * * *
      На нобелевские торжества Александр Солженицын прибудет с опозданием на четыре года.
      10 декабря 1974 года, живя одна в нашей опустевшей рязанской квартире, я включу вечером нашу с Саней "Спидолу" и прослушаю всю нобелевскую церемонию.
      За тысячи километров донесется ко мне по эфиру голос мужа. В тот день я буду с ним.
      Февраль 1979 - апрель 1981
      Москва - Рождество на Истье