2.2. Нью-Йорк — город крайностей.

(Ферней Ф. Нью-Йорк — город, где сходятся крайности // Гео.1998.№ 10)

Откуда бы вы ни приехали, Нью-Йорк возникает перед вами как мечта. Это повторяется снова и снова: краски образа не блекнут. Вы вновь превращаетесь в ребенка, очарованного тайной, оказавшегося во власти какой-то игры. В отличие от других городов, которые мы заранее идеализируем, превозносим, Нью-Йорк не разочарует вас с первого взгляда. Он напоминает мимолетное видение, в котором переплелись реальность и фантазии.

Когда-то эмигранты из Киева и Люблина, из Италии и Ирландии опускались на колени, плача от радости на пороге Земли обетованной. Европеец, приезжающий в Нью-Йорк, всегда испытывает чувство изумления и волнения от достижения давно желанной цели. Только здесь, да еще, быть может, в Венеции, вы испытываете ощущение приготовления к отплытию. Город, стоящий на якоре среди мачт. Нью-Йорк — не механизм, поворачивающий время вспять, как Рим, Афины или Париж; Нью-Йорк — это пристань. Издалека город выглядит желто-серым. Он сделан из материала, не похожего ни на камень, ни на бетон, ни на металл, ни на стекло. В нем дерзко, как в плавильном котле, эти субстанции соединяются в неведомый сплав-символ.

Зубчатая линия горизонта, контур футуристических зданий на фоне неба — это Мидтаун-Манхэттен. Средневековый «взлет» шпилей и колоколен. Здесь есть что-то от джунглей и немного от небесного города, который звонит для вас в колокола — однако звук не долетает. Ничего живого, ничего человеческого. Ни машины, ни малейшей ряби на воде. Город-фантом? Нет, ничто не заставит нас усомниться в его чистых контурах, в напряженности их вибрации, в их реальности.

Чтобы понять этот город, надо поддаться его чрезмерности. Тысячи лиц. Улицы, глубокие как каньоны, по дну которых течет людской поток. Сразу чувствуешь, что ирреальность Нью-Йорка проистекает от переизбытка реальности. Начинает кружиться голова. Состояние эйфории не покинет вас, даже если бы вы прожили здесь сто лет. Такая легкая форма сумасшествия иногда настигает и нью-йоркцев. Это как опиум. Этот город — паранойя, пародия, сверхдоза.

Единственное, что не изменилось со времен «правителя на деревянной ноге» Питера Стуйвесанта, вынужденного уступить город англичанам в 1664 году, — суровый климат. Летом солнце печет так, что закипает ртуть в гигантском градуснике на Таймс-сквер. Город истекает потом, капли влаги падают с жужжащих от напряжения кондиционеров. Мне часто приходилось видеть, как солнце, поднимающееся над Манхэттеном, зажигает на цветочных лепестках пламя, отбрасывающее короткие тени. Чувство, что вы вдруг увидели небесное светило ацтеков, светящийся гонг или солнечный диск бога Амона. «Разрезанное солнце» Аполлинера: кроваво-красное, оно заходит и поднимается вновь как дар.

В восточных городах свет охотится за тенью на плоских крышах — в Нью-Йорке он скрывается в вертикальных полосах теней, падающих от небоскребов. На освещенной поверхности вырисовываются черные квадраты и треугольники. На первом этаже Музея современного искусства висит одна из последних работ голландца Мондриана «Бродвей буги-вуги». После прогулки по Бродвею вы посмотрите на эту картину другими глазами. Город проникает в вас даже через ноздри. Это запах Америки — сладковатый, мускусный, словно аромат восточного варенья. Летом в доках Нью-Йорк пахнет морем, солью и устрицами. Так как самый большой в мире город — остров. Даже целое племя островов — Манхэттен, Бруклин, Куинс, которые располагаются на юг от Лонг-Айленда и Стейтен-Айленда. Осьминог, прочно зацепившийся за материк огромным щупальцем Бронкса, получил свое имя в честь Йонаса Бронка, первого колониста, отважившегося продвинуться на враждебную территорию на севере Манхэттена. Сегодня нью-йоркцы не испытывают ни малейшего желания повторить этот подвиг, если только в этом нет крайней необходимости. Деньги! Деньги! За ними город тянет свои накрашенные или черные от грязи ногти, как старая алчная проститутка.

Вместе с тем здесь самые прекрасные в мире музеи. Где копии, где оригиналы, где подлинники и где фальшивки? Вы не сможете проследить ни хронологического порядка, ни последовательности стилей. Если хотите что-либо понять, забудьте все, что помните. Нью-йоркский поп-арт преподаст вам великий урок: нет никакой разницы между хот-догом и Элвисом Пресли, между банкой супа Campbell и Девой Марией. Все фальшиво, безупречно, безлико, священно, одноразово. Искусство — прямо на улице: помойки, граффити, отбросы, световая реклама, афиши, объявления. Это призраки, пустышки. То же самое, но в более скромной и сдержанной манере, вы найдете в музеях. Нью-Йорк смешивает материалы и расы, как архитектурные стили. По примеру Музея Гуггенхейма на 5-й авеню, построенного известным архитектором Фрэнком Ллойдом Райтом в пятидесятых годах, каждое здание ведет себя так, будто оно единственное в городе: игнорирует то, что его окружает, и подчиняется только своим собственным законам. Дома эпохи средневековья в Муррей Хилл, между Мэдисон и Парк-авеню, чередуются с лачугами Нижнего Ист-Сайда. Готические витражи и разбитые витрины. Ангары и пагоды. Ближе к Сохо верхние этажи магазинов, склады превращаются в чердаки, мастерские художников, храмы богемы. Мраморные дворцы и картонные хижины. Плющ и гофрированное железо на крышах. От здания к зданию меняются не эпохи и стили — вы словно оказываетесь на новой планете. Как не почувствовать себя сбитым с толка, как не потерять голову?

Прогулка по улицам превращается в путешествие во времени. В сознании горожан нумерация улиц часто заменяет их исконные названия. Они, конечно, есть на карте города — «Авеню Америк» или «Фэшн авеню», например, — но нью-йоркцы знают лишь одни «шестые», «седьмые». Иногда город неожиданно бросает вас в беспокойный мир задворок, Вы словно путешествуете во времени: грязные прилавки, украинские кварталы, самаркандские базары Ист-Сайда. Здесь вы оказываетесь в Каире, там — на Сицилии.

Гринвич-Виллидж. Улицы Кинг и Чарлтон полны ностальгии. Они сохранили память о писателях Нового Света: здесь останавливались Джеймс Фенимор Купер, Эдгар Аллан По, Марк Твен. На улицах спокойно, лица улыбчивые. В Гринвич-Виллидже все здороваются, болтают друг с другом, никто не торопится. Однако не ищите родной дом знаменитого писателя Генри Джеймса на Вест Вашингтон-сквер, 18: он был снесен и на его месте построили другой. «Бизнес есть бизнес» — гласит закон. Когда-то голландские колонисты изгнали из этих мест индейское племя, чтобы выращивать здесь табак. Я некоторое время жил в этом квартале. Часто встречал старого беззубого негра, всегда напевавшего одно и тоже в ритме блюза: dreamin… drinkin,.. wanderin… Dirty God! В этом вся Америка: сон и забытье, блуждание и богохульство, но везде и во всем — обязательно присутствие Бога.

На тротуаре вы можете столкнуться с людьми-призраками, вышедшими из трущоб, назойливыми кривляками, «отбросами общества» или дикарями, словно занесенными сюда из каменного века, а в двух шагах от них — с лощеным безразличием будет урчать кадиллак с затемненными стеклами. Роскошь здесь опасно соседствует с грязью, нищетой, запустением, страхом. Прямо посреди улицы в Бронксе, или даже в Манхэттене, в Нижнем Ист-Сайде, как посреди Сахары, валяются корпуса разбитых машин. Нью-Йорк куда-то бежит, он меняется, обновляется.

А еще это столица бомжей. Одни бродят с потерянным видом, разговаривая сами с собой. Другие плачут. Они иностранцы. В Нью-Йорке все иностранцы. Когда спускается ночь, Сити вновь становится тем враждебным миражом, который так и не смогли приручить поколения колонистов. Голландцам не удалось завоевать город: их покорил неизвестный остров. Англичане потерпели неудачу, пытаясь скроить город по своему образцу, как Калькутту или Сидней. На этом архипелаге свободы никогда не говорили по-английски! Здесь разговаривают на странном ломаном языке, которого нет больше нигде. Проще всего говорить тут по-испански. Это город мечты: страшный, варварский, нежный, блистательный и туповатый. В нем открыто проявляются как высокомерие и надменность маленькой деревни, так и великолепие морской державы. Ночь. Свет на реке Гудзон поистине волшебный. Набережные сверкают, слабые отблески падают на воду; на улицах под открытым небом, как в Неаполе, сушится белье. Вы не прогуливаетесь, а медленно бредете в тени скал из бетона — напуганный и ослепленный зритель.

Оказавшись здесь в первый раз, вы чувствуете себя неотесанным провинциалом. Ненавидите все вокруг. Спрашиваете себя, можно ли здесь жить? Странно, но в Москве, Токио или где-нибудь еще такой вопрос не возникает. В Нью-Йорке — да. Почему? Париж или Рим — полны воспоминаний, а значит и сожалений. В Нью-Йорке ностальгии нет. Никакой священной земли, никаких намеков на наследие веков. Ничего. Только зубчатый горизонт, кусающий небо. «Ад — это город, похожий на Лондон», — наивно восклицал Шелли. Что бы он написал о Нью-Йорке?

Этот город, который не нов и не стар, не принадлежит никому. В фильме Майкла Чимино «Год Дракона» герой Микки Рурка, глядя на город с высоты небоскреба, восклицает «Я не отсюда! А кто отсюда?». Ни прошлого, ни его следов. Кинг Конг больше не живет на крышах Эмпайр стейт билдинга. Небоскребы-близнецы Центра международной торговли затмили чудовище. В самом деле, кто такой Кинг Конг? Нью-Йорк — это не Америка. Манхэттен подобен челноку (или кубрику) большого корабля Земля, готового взлететь, вырваться за пределы пространства и времени. «Доплывем до луны, поднимемся вместе с волной!» — пел когда-то Джим Моррисон.

Нью-Йорк — это город городов. И все же это не город! Это ритм. Это энергия, которая переполняет вас, изумляет, тревожит, которая убивает или заставляет пуститься в пляс. От счастья? Нет, это не счастье, скорее его заменитель, эгоистический запал, рождающийся от того, что рядом — ужас и нищета. В Нью-Йорке не живут, это он живет в вас. Он захватывает вас, словно оперы Вагнера — их любишь помимо своей воли. Их гениальность невозможно вынести. Можно ли любить этот город? Без сомнения, нет. И крик признания ему в любви Генри Миллера напоминает крик слепой ярости: «Когда я думаю об этом городе, — писал он в 1934 году, — где я родился, вырос, об острове Манхэттен, который воспел Уитмен, внутренности мне выворачивает черная, слепая ярость. Нью-Йорк — это тюрьмы, тротуары, кишащие червями, очереди в благотворительные организации, курильни опиума… и над всем этим скука, однообразие лиц, улиц, ног, домов, небоскребов, еды, афиш, работы, преступлений, любви… Город возведен на колодце, зияющим пустотой. Он не выражает ничего, совсем ничего».

Между конформизмом и неповиновением власти, сквернословием и рекламой, беспорядком и законом, ничто не имеет смысла. Вы блуждаете в бреши, пробитой когда-то Марселем Дюшаном, как в произведении искусства: прекрасном, непонятном, низком, отвратительном, чудовищном и чувственном. Находясь за пределами какой-либо эстетики, город улавливает энергию и распространяет, передает ее как шокирующие работы Пикассо не голубого и не розового периодов. Это кажется безобразным. Можно ли быть здесь счастливым? Поздно, вы уже заражены!

2.3. Удивительная Америка.

(Гачев Г. Удивляюсь Америке // Свободная мысль.1992.№16)

Осенне-зимний семестр 1991 года (сентябрь—декабрь) я вел два курса в Весленском университете в США: «Национальные образы мира» на английском языке и «Русский образ мира» для русистов на русском. Я впервые был в Америке и многому удивлялся. Свои уразумения и сопоставления с нашим я записывал для себя. Открыв год спустя эти записи, понял, что они могут быть и общеинтересны. Предлагаю отрывки. Только прошу учесть, что каждое наблюдение и мысль частичны, моментны, так что и ложны могут быть, и в иной день их опровергнет иной факт и другая мысль. Но как живой процесс постижения это все равно имеет смысл.

Это не записки журналиста. Есть особый прицел в моих наблюдениях: уловить те религиозно-философские координаты, ту систему ценностей, которыми, и не осознавая их, руководствуются люди в будничной жизни, проникнуть в них сквозь мелочи быта.

Весленский университет находится в небольшом городе Миддлтаун в штате Коннектикут в Новой Англии, то есть на восточном побережье США, между Бостоном и Нью-Йорком. Университет небольшой — две с половиной тысячи студентов, частный, престижный весьма. Еще Диккенс выступал там…

1. IХ. Дороги, покрывшие Америку, —трассы шикарные, где пять линий только в одну сторону, потом широкая полоса нейтральной зелени и снова трасса из пяти полос, а по пути — кольцевые «развязки» (их именуют «спагетти»: ну да, как макароны, вьются). Да эти дороги в сумме дадут территорию какой-нибудь европейской страны—Франции, например. Так и обитает американец — на дорогах да в машине, что универсум: тут и печка, и кондишн—прохлада (свой климат), и музыка… Особая страна в стране— дороги, а американец в машине так и живет, как в отеле: не соприкасаясь с природой, убежав от нее, как от греха первородного, что знали: ужас, трепет — первопоселенцы.

Поразили меня везде улыбки, смехи, веселость. Словно невинность детей. Будто не знают первородного греха, неведом он им. А как мы, в Евразии, его чувствуем — натуральные, из природы растущие! Застенчивые. В России особенно. Так что и жить-то вроде бы и стыдно. А тут без зазрения совести живут себе — без памяти о предках. И могил отцов посещать не могут, ибо переселенцы непрерывно — и сейчас. Как начали переселяться из Европы в Новый Свет, так и тут все кочуют с места работы и жительства на другое, не свивая долговечного гнезда, не имея привязанности к родной деревне и дому и не зная «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Нет обычая посещать могилы предков на Пасху. Пасха не важна тут. А вот Рождество— свое как будто. Хотя нет: слаба вертикаль родовая — дети от родителей скоро отъединяются, самости становятся, торопятся стать «самосделанным человеком».

Развивал я Майклу Холквисту (профессор Йельского университета, славист, автор книг о Бахтине. С его семьей до занятий ездил на север, в штат Мэн) о «комплексе Ореста» мысли:

— Если в Европе — Эдипов комплекс (Сын убивает Отца и женится на Матери), в Азии и России — Рустамов (Отец убивает Сына…), то в Америке — Орестов: матереубийство. Но Орест, убив матерь, жало эриний, угрызения совести испытывал. Отчего же американец — нет?

А потому что одну землю оставя (родину — там, Ирландию или Италию…), и новую природу с ее народом поубивали: минус на минус дает плюс. И вот двух матерей убив — невинны!

Но изобретатели — неистощимые! Искусственной цивилизации мастера. Для того и потребности все новые придумывают — чтобы творческой игре выдумок непрерывный зов спереди был.

Что ни возьмешь — все так остроумно и экономно придумано! Куртку-плащ мне давала Надежда Петерсен для восхождения на вершину Вашингтона в штате Мэн. Под рукавами — дыра: можно как «пончо» носить, накидку, и как плащ с рукавами. У нас бы две вещи шили: накидку и куртку.

При широте-богатстве — экономия. В ванной пузырьки с жидким мылом: нажмешь — и выльется чуть, сколько надо. А у нас весь кусок мыла смыливается в воде нещадно. Разброс душа в ванной регулируется даже. Плита сама зажигается: спичек не надо…

Но ведь сразу в рабство к удобству поступаешь: если не понимаешь в этой технике, сломаешь, вызывай ремонт, плати… То же и лекарства мудреные. Врачи самые дорогие. Ибо здоровье — главная ценность тут. Во что себя вкладывать? В миг жизни сего дня и в успех грядущего.

Скорость — вот первокатегория тут вместо Пространства и Времени, что в странах Евразии ориентиры жизни и разума. Недаром и кино тут обозвали «муви» — то, что движется. Американец и есть муви (не муни— мудрый, в Индии), номад в машине. То-то и кровь им нужна черная — нефть…

…Но когда в штате северном Мэн в горы, леса и озера девственные шли, понятен мне стал подвиг и ужас первопоселенцев, осваивавших эту природу: священный ужас, как перед божеством, они имели. И у Шервуда Андерсена в рассказе женщина боится вступать в лес за поселок: там в деревьях ей тени убиенных и изгнанных индейцев мерещатся, —и вину чует…

2.1Х. В гостях вчера у англичанина Джерри, что в двухэтажном доме с дочерью, тоже приглашенный профессор. Приятна простота — одежд и отношений. Дочь Джерри, Кристиана, окликает отца — «Джерри» (как и меня дома — «Гоша»). На равных родители с детьми — тут особенно. Я делаю заключение: отношения родителей и детей — как братьев и сестер — одноуровневые, не вертикальны в отличие от евразийских, патриархальных… Это, конечно, вообще стиль века, но пошел он — с Америки. Как и многое.

Спрашивал про американское национальное блюдо. Назвали — «гамбургер». Ну да, пища на скорость-наспех и нейтрального вкуса: чтоб не отвлекать, чистая заправка, как машины. Да и сам американец в авто — кусок мяса между двух ломтей, как гамбургер… А напиток национальный? Кока-кола. Искусственно химизированная жидкость. Вся пища «ургийна», пропущена сквозь индустрию, а не с прямой подачи природы.

С утра гулял — смотрел дома. Нельзя тут описывать дом как характер владельца (как это у Бальзака, у Гоголя): дома часто перепродаются и меняют владельцев, так что души-характера в домах нет.

7.1Х. Днем приехал Юз (Алешковский) с Ириной и повез грибы собирать в национальном лесу. Сыроежки, опята. Но какие-то чуть другие тут, как и деревья: березы, клены.

— Знаешь предание? — Юз мне. — Вождь индейцев произнес проклятье белым: исчезнут запахи в Природе. И верно: все тут стерильно, и цветы не так пахнут, и все плоды земли.

Вот и от Англии отличие: там чуткость к запахам (и в поэзии), обоняние. И вообще в Старом Свете ноздри, носы важны и тонки. И собаки, и охота. А здесь все погрубее, органы чувств. Зубы важны: все их показывают в рекламных улыбках — как хищность свою и волю сожрать тебя в гонке к успеху. Ну и язык облизывающийся — все в рекламе пищи вылезает на разные продукты. А про грибы Ирина хорошо заметила:

— Здесь грибы не прячутся, жмутся прямо к дороге, а в России скрываются.

— Ну что ж, там и грибы застенчивы, не напоказ, а тут открыты, в рекламе взывают: возьми меня, я наилучший!

…Белочка по дереву под окном прямо с асфальта двора вверх. Хотя не асфальт тут, а плиты: не пахнут в жару, как асфальт. Все-то удобно, для жизни без мучений — так эта страна и все тут затеяны: чтоб сладка сия жизнь шла, была, сложилась. Не то, что у нас; для страданий и легко чтоб расставаться с сею проклятою жизнью — и взыскивать Высшего града и рваться к нему — в идеале, в вере, в утопии.

Сказал Юзу, что не знают первородного греха, а ведь вырезали индейцев — и скалят зубы в улыбке, невинны.

— Теперь грех перед неграми чувствуют, им уступают, с ними нянчатся: права меньшинства! — а те входят в раж…

Так что негры получают дивиденды ныне за индейцев порубленных. Чернокожие — за краснокожих.

Готовясь к лекциям, читаю антологию американской поэзии. Дивно: нет «гражданских мотивов» (а как их обильно у нас). Да потому, что нет Власти, Государства, давящего и выжимающего из душ слова, мысли — в оборону личности, народа. («Народа» тут нет — такой категории, а «население»: переселенцы — не народ, и им Америка — не Родина-мать, но фактория для труда.) Тут напротив: заставили государство служить человекам, их удобству.

Другие темы в поэзии и враги: Смерть, Природа… Но главное — наслаждение настоящим — у Уитмена — и собою, каков аз есмь. Так что не понимал я прежде американцев, когда представлял их только наслажденцами труда: что не умеют кейфовать. (Вон как студенты тут кейфуют, мало занимаются.) Не выматываются из сил на работе, как японцы сейчас.

По телеку — передача негритянского ансамбля: стихи и спиричуэлз. Бог им рядом, Святой Дух (Спирит) в тебя входит. «Брат Иисус» — так негры к Нему обращаются и чувствуют близко, любят Отца, сами — как дети. (Англосаксам, трудягам, Бог ближе как Творец.) Наивность и теплота, сердечность в неграх. Нет затаенности, как в белых: субстанция Старого еще Света…

9.1Х. Уже житие спокойное начинаю вести — как все американцы — в микроклимате старосветской своей общины. Вчера Юз повез в русскую церковь в Хартфорде. Воскресенье, служба, новенькая церковь, построенная в 60-е годы людьми «второй», послевоенной эмиграции, из «перемещенных» лиц. Служит ирландец, перешедший в православие. А поют свои: женщины и старички — такие чистенькие, уже американцы; а тем дороже им раз в неделю прийти и подкормить родную субстанцию души. Островок, малое стадо, а все — у Бога в обители. Я аж прослезился под конец: прошибло меня умилением — жестоковыйного.

Так и все тут, в пространном космосе Америки, живут — своими микромассами, общинками малыми, филиалами Старого Света: ирландцы, итальянцы, евреи и т. д. Так что американский флаг не только механическую звездчатость 50 штатов означает, но скорее небо галактики этой в звездах-планетах общин, стран в стране. И тогда живут — и в Америке, и в Италии сразу: обеими субстанциями дышат. Потому в американца превратиться легко: не надо расставаться с родиной — в быту, в нравах; не надо резко душевно преобразовываться, а лишь внешне, трудово.

13.1Х... Оказывается, год учебы в Весленском университете стоит 22 тысячи долларов. Я вздрогнул. Такие деньги платят — и за мой курс! Ирина сказала: да, каждый тысяч пять выкладывает, чтоб слушать мой курс. Мне зябко стало: а что я им даю? Взгляд и нечто… Надо постараться.

Вообще анархизм американской системы образования — не хуже ли советской запрограммированности? У нас хоть классику и основные знания в науках дают. А тут может Эпштейн читать курс про своих дружков «концептуалистов», и бедные студенты учат Пригова и Рубинштейна, не читавши Лермонтова, Тютчева и Блока… Так что издержки Свободы… И в итоге такое случайное образование! Особенно пусто сзади, в классике, — на современное и последний крик устремлены. Американский образ мира им поднося, не мог на «Моби Дика» опереться: не читали…

Но какие живые, веселые, оригинальные лица у студентов! Право имеющие—без вызова (как бы у нас, от уязвленности), а спокойно, как само собой разумеющееся…

16.1X. Вчера Юз и Ирина возили на рынок-распродажу за 70 миль на юго-запад. Милые холмистые пейзажи Новой Англии в блеске золотой осени начинающейся…

Однако Америка работает на покупание: все нового и лучшего. Вон Юзу теперь новый дом устроять-совершенствовать. Заехали в магазин — что фабрика: можно оттуда с готовым домом выехать — от фундамента до ночников. Полно стройматериалов и бумаги — при том, что природа вокруг ухожена и мусора нету. Даже машинка для переработки мусора на участке твоей земли предусмотрена.

Категория Времени со всех сторон работает и обрабатывается в Америке. Холодильник-рефрижератор, тут массово в быт введенный, — для хранения продуктов в замороженном виде, что значит: остановить природный процесс, время органической жизни, и на его место поставить время труда, свободы, независимости от природы.

Туда же— скорость автомобиля и экономия времени на покупки, в одном «маркете» все: от маслин до свитеров и фотопленок. Чудовища потребления (как Левиафаны власти: дворцы, ратуши и министерства в Евразии) — такие «шопы».

К тому же и тяга к односложным словам: «стоп энд шоп» — «стой и купи!» — так магазины такие именуются. Некогда американцам полновесное длинное слово произносить. От них в Логос мира пошла тяга к аббревиатурам, сокращениям слов по первым буквам: США, ЦРУ…— и к нам этот американизм после 17-го года перекочевал: ЦИК, ВЧК, «колхоз» и т. д.

Когда Юзу эту мысль про одоление Времени высказал, он: — Сэкономят на скорости, а потом сидят у телевизора и теряют часы жизни, глазея на дрянь.

Но имя личности пишут на названии фирмы: «Хилтон», «Макдональд». Всякое предприятие отмечено персональностью. Как у Христа апостолам сказано: заботьтесь, чтобы ваши имена были написаны на небесах, как здесь — на земле, на изделиях…

25.1Х. Вчера в английском классе преподнес американский образ мира. Вроде увлек: они аж ахнули, как странно и иначе можно ихнюю же жизнь увидеть и понять. Уж начали и врабатываться в мое мышление. Одна студентка о стиле еды заметила: что сладости не целой массой торта, как в Европе, на коллектив рассчитаны, но раздельно-единично упакованы — на индивидуализм американца… А когда я толковал позу «ноги на стол», другая продолжила: так американец убирает корни, связь с землей, чтобы стать более надземным, от нее свободным…

А и в русском классе интересные вопросы задавали. — Почему русские женщины: Татьяна, Катерина (в «Грозе») так сильно любят? Не оттого ли, что мужчины писали эти книги и им лестно, что их так любят такие прекрасные женщины?..

— И какие «экстремы»! Или поклонение женщине как богине, или бьют, бросают как бабу. Нет среднего…

И это верно: в России вообще недостаток среднего звена; и нет среднего сословья, а — или аристократ утонченный, или мужик и люмпен… И в литературе не изображено среднее теплое отношение к женщине в семье, а или идеальная романтическая любовь-поклонение, или забитая баба…

— А может, оттого такие в России утонченные, что не работали?.. Тоже взгляд из американской «ургии» — трудового подхода к бытию. С каким вкусом и эстетично описано, как Робинзон или Торо себе дом строят и пищу добывают! А аристократы Пушкина, Лермонтова, Тургенева, а потом и Достоевского герои — все на верхнем этаже работают: в душах и эмоциях, в идеях, верованиях, идеалах — весь век. Но в этом они тоже профессионалы — наработали на весь мир и на следующий век даже. Так что это тоже шахтерская работа в идеях, душах, сверхценностях — ее сделала русская литература XIX века, и того здесь добыть-выразить не могут. Тоже разделение труда в духовном производстве…

27. IX. Когда смотрел вчера фильм про вторую мировую войну (Анджея Вайды «Корчак»), сидя в уютной аудитории, сказал потом Саше Блоху, кто тут математику преподает, сам из Харькова:

— Вот спасенное пространство — Америка! Оторвались от ужасных сюжетов народов и стран Евразии: войны, патриотизмы, подвиги, истребления, чума, холера…

— Что значит—Атлантика! —он дополнил. —Закрылись этим рвом, как в замке.

— Но закрылись и от сверхидей нравственных, экзистенциальных, что нам там слышны и ворочаются в душе. А тут какие-то веселые, легкие, бодренькие — «чиирфул»!

— Что ж, зато другие сюжеты — рабочие, научно-технические получили в задачу и на открытие: человека заменить, члены его, чудо компьютера и проч….

А верно: для этих проблем надо иметь успокоенную насчет итогового смысла жизни душу. Ибо если заболеть-взволноваться этим, ни шагу не ступишь, а будешь лежать на обломовском или раскольниковском диване, ибо все равно, и не хрен суетиться, и все равно помрешь, и все равно ничего не поймешь…

Интересно, как вчера студенты удивились: отчего купец в «Грозе» не дает денег изобретателю? Ведь изобрел бы что, усовершенствовал!.. — Это вы, Америка, страна изобретателей (Эдисон, Форд…) — и машин, и потребностей, даже лишних. Ибо «потребность» — нужда, несвобода, вяжет: человек вляпывается в нее и не может уж обходиться без… А в России изобретатель беспокоит сон и традицию, к чему склонна после каждого рывка исторического, молодого. Обломовы мы… Даже нищие воры в «На дне» Горького: на хрена работать-то? А рассуждать — так сладко! Вон и сейчас демократическое толковище — как в «На дне»: блестящие разговоры, а что до дела? — метлу лишь передают из рук в руки: это ты подмети ночлежку, а не я!.. Мало кто хочет и знает, как приняться за практическое дело. Уж ли снова немец Штольц или уж американец Форд нужен?..

6. Х. Когда вышел вчера промяться, закисши, и двинулся по направлению к кино, услышал пение в церкви. Захожу — поют хором на многие голоса гимны. Люди и пожилые, и молодые, и средние, интеллигентные, да с такой радостью, и увлечением, и красиво. Поочередно выходят дирижировать. Одна так просто ликовала, танцуя и улыбаясь, и именно как радостный танец перед Богом было это ее дирижирование. С развевающимися седыми волосами, она была прекрасна, как от земли оторвана, летела — и все с нею. Такая «осанна!» звучала… У всех перед глазами толстые книги, и там на четыре голоса расписаны партии и тексты. Они поют — и душу свою изливают и питают красотой, умащают божественным миром. Будто ангелы славу в вышних поют — такими себя тут чувствуют дневные клерки и профессора, секретарши и продавщицы. В углу мальчик мирно складывал кубики на полу. Потом отец его — полумексиканской наружности (а большинство — англосаксы) — взял сына на руки и понес в центр—пришла его очередь дирижировать. Он объявил номер гимна и с ребенком на руках стал дирижировать. Мальчик улыбался, и всем было так радостно!

Так вот оно — самодержание личностей себя в Боге — общиной, без посредника-священника-наставника. Напрямую с Богом — и друг с другом, братия равнорадостных тружеников и в материи (днем), и в духе-Боге и музыке (по субботам-воскресеньям). Мне и самому захотелось петь с ними…

И вот подумал: пуритане-переселенцы в Новый Свет были уже вышколены Богом и цивилизацией: не звери, а человеки с Богом в душе, и потому не нуждались в ином руководстве — властей и полиции, чтоб сохранять и развивать человеческий облик в себе и вокруг — вносить его в природу, ее цивилизуя. «Молись и трудись!» — эти две заповеди вынес Конрад Хилтон из детства в семье и достиг успеха в бизнесе: по всему миру отели «Хилтон».

Да ведь самые крепкие индивидуалисты были эти плебеи-пуритане в Англии. Даже аристократы — еще коллективисты: родами-кланами жили и вокруг трона-двора-короля сплачивались, пуповину родовую не оборвали, инфантильны. А эти — самостоятельные работяги, все умеющие сами, опирались на себя и на Бога, ни на что более. И потому отважились пересечь океан и на тот свет выйти. Такой образованный уже цивилизацией и Богом индивид — Робинзон.

В России подобны были старообрядцы, а и новообрядцы: баптисты, молокане…— все секты. Но стояли человеки общинами, а не сами по себе. А так-то лишь пастырством церкви и власти русский человек, вечный отрок, не муж, удерживался от падений. Самостоять — не мог.