Закат Америки

И на такого человека рассчитано было и самодержавие, и советская власть, и Общее Дело Николая Федорова, это высшее проявление патриархального принципа: со святой организацией людей вокруг Божьего дела, а не тратя силы на новую вариацию бикини или зубной пасты; в этом возможна простота и аскеза. А в Духе — варьируйся!..

Да, по простору России, с реденьким ее населением, неестествен принцип робинзонов-фермеров, но общинами-отрядами (как села, сходы, колхозы, заставы…) присуще осваивать сей космос…

…Не выезжая из университета, здесь можно страшно интересно жить! Только разгляди все афиши. Бесчисленное множество маленьких собраний по интересам и группам. Цветение культуры. Так что незачем тебе стремиться выезжать куда-то смотреть Америку. Тут она — в интенсивности своей и в позитиве. Только приникай и приглядывайся.

И студенты — такие свежие и легко отзывающиеся умы! Вот в английской группе позавчера занимались Генри Фордом (он важнейшая тут фигура, важнее Вашингтона и Линкольна), и я предложил им подумать над философией человека в автомобиле. И сразу отозвались:

— Приводит к разделению семей — сепаратизм. Можно не жить вместе.

— Все время переезды, переселения. — Исчезло Пространство, понятие Дали.

— Ну, а минусы какие? — им я. — Учитесь и негатив видеть во всяком явлении.

— Окружающая среда отравлена — воздух.

— Человек уж и живет в автомобиле: там и телефон, и компьютер, и спальня. Зарылся… И ног ему не надо.

«А вместо сердца — пламенный мотор», вместо ног — колеса. Так что обычай пионеров-первопроходцев — ноги на стол — был как бы заявка-воление американской психеи: отменить их! — в ответ на что и изобрелся автомобиль…

Но, конечно, не знают студенты европейского наследия культуры— мифов и проч. И вот что еще мне объяснила на днях хозяйка салона в Рассел-хаузе:

— Сейчас движение к равенству меньшинств и их культур приводит к тому, что мифы Греции уравнены в правах с мифами племени банту, например; а литература Сенегала претендует равняться с литературой Франции. И вот калейдоскоп культур, множество мелочей.

— Да, европейской культуры наследие — как общий язык — было. А теперь что же — пропасть ему из-за демократии и равенства? Нечем понимать будет друг друга.

Сейчас тут помешались на правах меньшинств — и такие они агрессивные: черные, цветные, женские и проч. Последнее-то — и не меньшинство, а «половинство» рода человеческого…

6. Х. Но тут приехал Майкл Холквист и повез к себе в Йель на уикэнд. И когда выстроилась очередь у светофора и все послушно ждали при красном свете, я понял: так вот почему так законопослушны американцы и математико-логичны! Потому что ежесекундный тренинг на законопослушание проходят, дрессируются, сидя в своем автомобиле. Тут уж железный закон и казнь за непослушание. А также в кровь и подкорку и автоматику им вгоняется бинарно-компьютерная логика: «да — нет». Так что и правосознание, и логика американца во многом— функция его жизни в автомобиле в качестве нового кентавра. А ну-ка, как прозвучит новообразование по-русски? МЭН ИН Э КАР. Неплохо—заморски… И мышление их вышколено на прямолинейно-бинарные ходы, а не по бокам глазеть и причудливо петлять, как по тропам и ложбинам природы и в лесу русаки еще чудесят, где «у нас дороги плохи» — вечно: от Пушкина до наших дней…

Потом ходили на американский футбол, и дивился я. Стоят команды против команды, набычившись, и даже как орангутанги: длинные руки-конечности спустив к земле, как на старт для бега. Потом бросаются на мяч, наваливаются друг на друга, куча мала. Если кто успеет с мячом вырваться и убежать — на него бросаются, валят за ноги. Задача— продвигаться поступательно с линии на линию на поле противника.

— Да это ж бульдожья хватка! — говорю.

— Да, и патрон этой игры — Бульдог, — сказал Майкл. — Видите: на нашей стороне, где команда Йеля, черный бульдог: это человек в маске и шкуре. А на той — белый.

— Прямолинейное упорство в достижении цели — шаг за шагом. Но не маневренная игра с пространством, как артистичен в этом европейский футбол. С воображением. Как и войны маневренны. Наполеон… Тут же — обезьяньи членистоноги, как у Линкольна узловатые конечности, — в цепком ходу. Много динамики, напряжения энергии — и меньше кинетики, движения. Ну да: тут человек — мотор, электричество, воля. А движение — это уж не ему, а машине…

— Спорт вообще очень большое место в американской жизни занимает, — Майкл отметил.

Ну да: тренировка упорства в достижении цели. И школа брутальности и соперничества — не мягкости, галантности и взаимности, как любовная игра во французстве, например…

Но как перерабатывают! Переутомляются в работе. Об этом кино, что вчера смотрели: «Кинг Фишер» — как Чашу Грааля сумасшедшие искали в Нью-Йорке. И видишь: как перенапряжены нервы работой у них. Стрессы. Сгорают — до видений и чертиков, до психопатии и наркотиков.

О, американцы — это люди-огни. Языки пламени. Заряды. То-то с легкостью снимаются с мест и преодолевают тягу матери—сырой земли в Старом Свете, а в Новом она уже им не мать, так что легко орудуют с нею — без священства и пиетета.

А русский человек — понял! — не может преодолеть гравитацию— притяжение матери—сырой земли — и гасится: не хватает огня взлететь — лишь «рыцарь на час», «проблеск» и «недоносок» (как Некрасов, Тютчев и Баратынский явили). И тянет к покою — «забыться и заснуть»…

И европейская механика закон инерции априорно приняла: стремление тела к покою или равномерному (монотонно-сонному) движению, тогда как американская механика бы, по крайней мере, в аксиому равноускоренное движение положила: ибо человек тут разгорается на работу за жизнь — разрастается его дело в объеме.

11. Х. Передумывая для американов русскую историю всю, вижу, что, если бы дать нормальным темпом (без подстегиваний) России жить и себя осваивать — при малом населении центральной Руси, где она зачалась, в ее лесах и прогалинах, при мало пассионарном человеке, довольствующемся малым, не много производящем и не много рожающем, — то чтобы заселить натуральным расширением и охозяйствить этот бесконечный простор, понадобилось бы тысяч 50 или 100 лет. Но это — не по темпо-ритму окружным народам и странам, и они стали нападать и тем стимулировать организацию и структуризацию Руси — в социум, государство и цивилизацию. И так и пошло: под ударами извне и нажимами — и при форсировании уже со стороны Государства мощного.

Так что, если американское развитие — искусственно-ургийно, то есть не по органике-воле матушки природы здешней, то русское развитие тоже искусственно-усильно, но не через Труд, а через Власть. Не через Злато, а через Булат. И это — наш стиль, и ничего тут не поделаешь. Только меру, конечно, надо тут находить. Но с принципом меры у нас слабо всегда: заходим в раскачке в крайности…

12. Х. Рассказывал мне позавчера Алексей из Иркутска (что тут по обмену на год) про студентов-американцев, с кем вместе живет, как они проводят день. Встают в 8.30. Классы — в девять, но немного их, обычно два в день. Потом много спортом занимаются — часа три. После ужина в шесть-семь принимаются за чтение — под музыку. Но тут же телефоны, долго говорят. Потом друг с другом общаются, смешат, могут брызгалкой поливать, шутить, развлекаются так. Главное — ищут и делают «фан» — что-нибудь смешное, и готовы откликнуться на все: простодушны, инфантильны. Потом — в кино. После полуночи начинают слоняться просто — ни спать, ни делать что. Засыпают в три ночи.

— Самое влиятельное у них — феминизм! Девушки — как мужчины, да еще мужественнее хотят быть. Знакомятся сами. Ухаживаний не принимают. Вообще все весьма пуритански, хотя могут и изнасиловать мужчину. Нас стараются презирать. Ничего романтического и любви. А — товарищество, дружба. (Наверное, как и на советчине в 20-е годы, думаю.) Но занимаются мало, и непонятно, какое добудут образование.

— Так их японцы обгонят, что старательно штудируют, — говорю.

— Тут в Весленском университете — оплот либерализма. И студенты что хотят, то и выбирают: классы, курсы. Но и могут выйти отсюда совсем без фундаментального образования. Например: запишется на курс классической музыки, сидит и слушает симфонии — без анализа и музыковедения. Другой курс — какую-нибудь генетику он же возьмет. Конечно, причудливые сочетания — и это интересно. Но ведь дети поступают — и что могут выбирать?…

— Да, выходит, наше государственное программное обучение все же некий фундамент общей культуры лучше дает. А потом — разнообразь сам. Тоже разница: тут сразу, сызмала человек себя отличным формирует. А у нас лишь потом: как вариация Единого «мы».

Хотя разве здесь не унифицируют друг друга — общением компаний? То же феминистское движение…

2.4. Имеет ли смысл Америка?

(Вайль П., Генис А. Американа. М., 1991)

А) О смысле Америки.

В России мы, естественно, были западниками. Ощущение исторической неполноценности российской жизни самым натуральным образом вытекало из неполноценности нашего быта, правительства, общества. Наша эмиграция пришлась на бесцветную эпоху, расплывшуюся тусклым пятном между хрущевской и горбачевской оттепелями. Для людей, которые с определенным сомнением причисляли себя к евреям и интеллигентам, Запад казался прямой противоположностью России. Точнее—Запад был всем миром, за исключением России.

Мы все были в плену теории, которую Бродский определил как «геополитическую детерминированность своей судьбы—концепцию деления мира на Восток и Запад». Конечно, наивно размещать полюсы добра и зла по разным сторонам света. Жизнь сложнее компаса, а ведь и его стрелка реагирует на магнитные аномалии. Однако сейчас паше жеребячье западничество кажется вполне простительным. В конце концов, мы выросли в стране утопии. Выросли в уверенности, что если утопии нет в России, то где-то (на Западе) она должна все-таки быть. Пожалуй, это историческое заблуждение мы разделяли со всей эмиграцией. Тем драматичнее было открытие, что на Западе сохранить свой западнический пафос труднее, чем на Востоке.

Годы, прожитые в Америке, основательно поколебали устои нашей молодости. Все чаще мы замечаем, что говорим и пишем об Америке с той же горячностью, с какой говорили и хотели бы писать о России в своей прошлой жизни. Разница, конечно, грандиозна. Негативное отношение к родине было явлением общественным и наказуемым. Америке безразличны и наша любовь, и наши обиды.

Отношение к Америке—глубоко личная проблема. Правда, в эмиграции встречаются люди, чаще всего публицисты, которые видят в поклонении Соединенным Штатам свой моральный, если не материальный, долг. В газетах они пишут Белый дом с больших букв, а Кремль—с маленькой. Их дети не говорят по-русски. На столе у них стоит виски и звездно-полосатый флажок. Но и это — их частное, интимное дело. Как любовь к жене. При этом не стоит забывать, что личные проблемы самые тяжелые. И если Америке нет дела до нашего к ней отношения, то нам-то есть! Вот мы и решили представить Соединенным Штатам список их злодеяний. А поскольку трудно поверить, что госдепартамент вступится за честь Америки, мы сами же придумали себе оппонента. Попробуем разыграть диалог между А. и Б., где А. — это мы, а Б. — некая абстракция, исповедующая здоровую любовь к Новому Свету, но лишенная восторгов неофита.

Итак, А. и Б. сидели… ну, скажем, за столом переговоров. И вот А. говорит:

А. Прежде всего, мы должны отделить реальную Америку от Америки как риторической фигуры, от американского мифа…

Б. Прежде всего, кто вы такие, чтобы вообще рассуждать об Америке?

А. А мы сами американцы. Хотите, паспорт покажем? Так вот, нам кажется…

Б. Вот именно—вам может только казаться. (Этот Б. начинает хамить с места в карьер. —А.) Вы живете не в Америке, а в гетто, которое сами же строите. А для того, чтобы этого не замечать, отгородились от окружающего стенами из русских книг, русских приятелей, русской работы. В вашей колонии жизнь идет по законам, вывезенным из России. И вы с провинциальным высокомерием беретесь судить о стране, которая для вас так же непонятна, как острова Фиджи.

А. Позвольте, нельзя же переходить на личности.

Б. Еще как можно. Вопрос тут чисто психологический. Что бы вы ни сказали, это будет суждение неудачников, не сумевших проникнуться духом страны, стать ее частью. Вы живете в Штатах, как герои Короленко, —без языка. Я имею в виду не только ваш ущербный английский, но и язык в самом широком понимании, как средство социальной интеграции.

С типично российской ограниченностью вы принимаете чужой, непонятный язык за язык плохой, неправильный. Понять страну можно только изнутри, живя в ней—зарабатывая деньги, влюбляясь, выбирая президентов, воюя за нее, наконец.

А сидя в гетто, можно только обижаться на Америку за то, что она не похожа на ваше о ней представление.

А. Ну, во-первых, то, что вы называете гетто, — тоже часть Америки. Если есть свобода нырнуть в плавильный котел, то есть и свобода держаться от него подальше.

А во-вторых, наблюдения снаружи не менее ценны, чем те, которые делают аборигены.

Чужую жизнь можно понять только в сравнении. То, что кажется естественным американцам, поражает иностранцев.

И потом, что значит понять страну, народ? В конечном счете, понимание—продукт интуиции. Никакой опыт, никакая статистика, никакое знание не могут быть всеобъемлющими. Любой пример опровергается контрпримером. Сами слова «русский», «американец» есть непозволительное обобщение. Вот Ортега-и-Гассет писал: «Свести необозримое множество событий и фактов, из которых складывается историческая реальность сегодняшнего дня, к короткой формуле значит несомненно допустить сильное упрощение, т. е. преувеличение. Но всякое мышление является вольным или невольным преувеличением. Кто боится преувеличений, должен молчать».

Б. Ну-ну. Не молчите…

А. Так вот, столько лет живя в Америке, мы не перестаем себе задавать вопрос: в чем идея этой страны? Какова ее цель?

Американская мечта давно стала явью. В этом обществе каждый получил возможность вести свободную, независимую и обеспеченную жизнь. Но—куда вести? Дальше-то что? Не сводятся ли просветительские надежды основателей американской республики к элементарному комфорту? Не превратила ли американская мечта гражданина великой страны в простого обывателя?

Достигнутое благосостояние оказалось слишком близкой целью. Представление о счастье сводится к грандиозному супермаркету, лужайке с бассейном, яхте, самолету и т. д.

Двести лет назад, да еще для полуфеодальной Европы, изобилие казалось духовной целью. Но разве можно сказать это сегодня? Разве владелец собственного дома стал нравственно и интеллектуально лучше, выше, чем тот, кто живет в бараке?

Сами американцы ощущают застой в их общественной жизни, отсутствие глобальных, общенациональных целей.

В романе нобелевского лауреата Сола Беллоу «Планета мистера Саммлера» есть персонаж, который предлагает фантастический проект колонизации Луны. По его мысли, в этом нет прямой практической необходимости, но есть необходимость духовная. Дать Америке невероятно трудную задачу, которая потребовала бы от народа духовного порыва, подобного тому, который проявили пионеры, осваивая дальний Запад.

Да и Рейган пытался внушить стране представление об исторической миссий американского народа как всемирного защитника свободы. Определение Рейгана России как империи зла—по сути, призыв к духовному крестовому походу.

Америка, в отличие от Европы, родилась из идеи, «на кончике пера». Идеализм был ее фундаментом. Но сейчас этот фундамент стал сугубо прагматичным.

Декларация независимости провозгласила право на счастье, которое выродилось в право на комфорт. Разве это одно и то же?

Б. Беда в том, что вы мыслите абстрактными категориями. Вам нужна глобальная, облагораживающая человечество цель? Пожалуйста, коммунизм. Тут есть все—и всемирный охват, и энтузиазм (когда-то—искренний), и никто не может пожаловаться, что мечта о коммунизме стала слишком близка к осуществлению.

Вера в общую цель всегда приводит к тоталитаризму. Цель подавляет личность, и ее охотно приносят в жертву утопии.

Америка стоит на свободе отдельной личности. На том, что абстракция—государство, теория, утопия— не вмешивается в жизнь конкретного, уникального человека. Америка стала раем, во всяком случае приблизилась к нему больше любой другой страны, именно потому, что никогда не обещала рая всему народу. В Декларации независимости сказано не о счастье, а о «праве на поиски счастья». И каждый волен понимать эту фразу по-своему. Это и есть свобода, конкретная, реальная свобода человека жить так, как он хочет.

А. Ну и как же он хочет? В какой сумме выражается его реализованное право на поиски счастья?

Б. Ваш сарказм по отношению к деньгам в первую очередь порожден неспособностью их заработать.

Брезгливое отношение к деньгам вы привезли с собой как часть советского интеллигентского комплекса. Там процветала манихейская теория разделения жизни на верх и низ, на дух и тело. И деньги, конечно, относились к приземленному, материальному уровню. Потому их и не было. Или наоборот—из-за того, что не было денег, родился этот уродливый миф.

Так или иначе, вы живете в подспудной уверенности, что духовность противостоит богатству. Это логика на уровне Буратино.

А ведь на самом деле деньги — это средство творческого преобразования мира. Перестроить мир не ради возвышенной абстракции, а ради удобства человека.

Деньги—это не цель, а средство. Успех в предпринимательской деятельности—реализация духовной потенции личности. То-то миллионеры работают по 60 часов в неделю. Не страсть к наживе ими движет, а чувство социальной ответственности за общество.

Собственность — это звучит гордо. Только в стране хозяев личность может сохранить свою свободу от государства, от теоретических химер.

Об этом писал еще Джефферсон: «Каждый, благодаря собственности, которой он владеет, заинтересован в поддержании законов и порядков. Такие люди могут надежно и с успехом сохранить за собой полный контроль над своими общественными делами и ту степень свободы, которая в руках городской черни Европы сразу же привела бы к разрушению и уничтожению всего народного и частного».

Надеюсь, вы не забыли, во что превратила Россию чернь, лишенная собственности? Не зря теперь пытаются сделать советских людей хозяевами.

А. Обратите внимание, уважаемый пылкий Б., что вы говорите не о работе, а об успехе, то есть о рентабельности, прибыли, окупаемости, победе в конкурентной борьбе.

Вашему хозяину, в принципе, безразлично, чем именно заниматься: держать бакалейную лавку, писать музыку, выпускать авторучки. И действительно, мы знаем одного профессора, который бросил университет, чтобы открыть ресторан. Американцы запросто меняют работу, если в другой компании платят на 10 % больше.

Так что они ищут—творчества или денег?

Б. Не судите на свой аршин. В вашей шкале престижа профессор стоит неизмеримо выше ресторатора. Но ведь это липовая иерархия! Почему Америка должна с ней считаться? Свободная личность проявляет себя, как и где хочет. Человек выше схемы. На этом великом принципе построена Америка, и, как видите, работает он прекрасно до сих пор.

А. Хорошо, пусть этот принцип безупречен, как, впрочем, и любые другие принципы—от законов Ликурга до «Морального кодекса строителя коммунизма». Согласимся с тем, что американец—это свободный человек, реализующий свои творческие потенции в предпринимательской деятельности. Но давайте посмотрим на него поближе.

Вы говорите, что наша иерархия липовая. Однако и американцы живут согласно некой системе ценностей. Взглянем на мистера Смита, который свободно и независимо выбрал себе точно такой же образ жизни, который ведут миллионы его соседей.

Жилье его находится не в городе и не в деревне, а в пригороде, говоря по-русски, на даче. Его кожа гладка, одежда опрятна, машина современна, дело доходно, жена хозяйственна, дети послушны, собака дружелюбна.

Жизнь мистера Смита подчинена строгому ритуалу, который не делается менее обязательным оттого, что выбран им добровольно. Служба, коктейль, телевизор. По пятницам—покер с соседями. В субботу— шопинг. В воскресенье—покраска забора.

Работает он там, где больше платят, а живет там, где ближе к работе. Он действительно хозяин в своей стране, потому что в любой точке США его ждет точно такой же коктейль, телевизор, соседи.

Его жизнь предопределена до мельчайших деталей. Вся она—цепочка причинно-следственных связей. Учеба—чтобы зарабатывать, жена—чтоб семья, банк— чтобы на старость.

Что же после этого удивляться, что американцы так моложавы и так скучны. Жизнь, прожитая столь здоровым образом, не дает состариться и даже повзрослеть. Она лишена внутреннего драматизма, глубины, эмоционального и интеллектуального достоинства.

Американцы часто кажутся нам существами двухмерными, как персонажи мультфильмов. Или как силуэты американских городов, которые ведь тоже похожи на театральные декорации. Небоскребы— вырезанные из бумаги фигурки, лишенные глубины, объема.

И отношения между людьми тут рационализированы, упрощены, сведены к удобству и этикету. Люди вступают друг с другом в контакт в служебном качестве—коллега, партнер, жена, даже любовница.

Когда смотришь на Америку со стороны, особенно из России, она кажется прекрасной. Но вблизи, в тесном, непосредственном контакте, американская жизнь представляется упрощенной, выхолощенной. Она сродни гигиенической и безвкусной здешней кулинарии.

Вот вы смеялись, когда мы рассуждали о целях. Но послушайте, что говорил своим соотечественникам американский писатель Генри Торо: «Главное, чего не хватает в каждом штате, где я побывал, было отсутствие высокой и честной цели в жизни его обитателей. Когда культура будет нам нужна больше, чем картофель, а просвещение больше, нежели засахаренные сливы, тогда будут разрабатываться огромные ресурсы мира, а результатами или главными продуктами производства будут не рабы, не чиновники, а люди— эти редкие плоды, именуемые героями, святыми, поэтами, философами и спасителями».

Это было сказано 125 лет назад. Ну, и как с урожаем?

Б. И вы серьезно говорите это про Америку, куда, например, свозят каждый год почти все Нобелевские премии?

А. Кстати, один физик говорил нам, что сегодняшняя наука в США делается руками эмигрантов. Получается, что Америке есть чем платить ученым из Европы или Азии, но она не может сама производить новые поколения интеллигенции. Все время нуждается в притоке свежих мозгов.

Б. Шарлатан ваш физик. Пусть покажет соответствующую статистику, прежде чем делать такие бредовые заявления.

Но дело даже не в этом. Вы принимаете внешнюю сторону жизни за ее внутреннюю сущность. В действительности нет никакого мистера Смита, а есть миллионы разных людей. И каждый из них живет неповторимой, уникальной, загадочной жизнью. Я, например, знаю одного программиста, который подходит под ваше описание. Так вот, каждый год этот, по-вашему, заурядный человек на месяц отправляется в джунгли Бразилии и бродит там в полном одиночестве, изучая индейские диалекты.

Вы хотите свести Америку к стереотипу, который существует только в вашем эмигрантском воображении. Ну а как быть с тем же Торо? Разве он не продукт американской цивилизации, которая порождает самых острых критиков собственной системы? Ведь эта страна существует в динамическом равновесии, которое вы принимаете за ущербную упрощенность.

А. Вы отвергаете возможность обобщений? Но вспомните, когда подлетаете на самолете к любому американскому городу, внизу простираются мили застроенных одинаковыми домишками пригородов. Разве не отражается в этом единообразии общенациональная система ценностей?

А если взять телевидение? Из года в год, из вечера в вечер Америка смотрит сериалы, в которых жизнь разворачивается именно по той упрощенной схеме, о которой мы говорили. Американское массовое искусство работает на крайне примитивном материале крайне профессиональным способом. В этом его опасность.

И почему, черт побери, в стандартный американский гарнитур не входят книжные полки? К чему вообще сводится здесь духовная жизнь? Мы привыкли считать, что высшим продуктом цивилизации, ее целью и оправданием, является культура. Только в ней проявляется совокупный человеческий гений.

Но в Америке культура низведена до второстепенного уровня. Часто ее просто подменяют постыдными суррогатами. Женские романы в супермаркетах и Достоевский — это не одно и то же. И Феллини нельзя сравнивать с Сильвестром Сталлоне.

Не потому ли американская жизнь представляется такой духовно скудной, что из нее изъяли за ненадобностью стержень культуры?

Вот в Советском Союзе, закрытом тоталитарном обществе, европейский пиетет к культуре сохранился несмотря ни на что. Мы как-то выступали с лекцией в одном пенсильванском университете, где общались со студентами гуманитарного факультета. Надо признаться, что их советским сверстникам было бы не о чем говорить с этими студентами. Даже американскую литературу они знают «от сих до сих»—только то, что в программе. А ведь это будущее американской интеллигенции.

Пренебрежение культурой мстит за себя. Старая европейская система ценностей распадается, а новая не появляется…

Б. Российский пиетет к культуре основан на недоразумении. Там, в условиях нищеты и бесправия, книги, искусство вообще стали убежищем, в котором личность прячется от хищного общества. Отсюда истерическая любовь к культуре, заслоняющая реальную жизнь.

Вы нападаете на Америку с позиции «кухонного аристократизма» советской интеллигенции. Измерять уровень культуры количеством прочитанных книг— смешная нелепость. Есть тут что-то от средневековой схоластики. К Новому Свету не подходят критерии Старого. В Америке заботятся не о творчестве совершенной культуры, а о творчестве лучшей жизни. Здесь поклоняются не музею, а свободной личности. Творческой!

Вы оплакиваете гибель культуры, но на самом деле речь идет только о той культуре, которая соответствует вашим представлениям. Как пишет Бродский: «Культура гибнет только для тех, кто не способен создавать ее, так же как нравственность мертва для развратника».

Америка не страна, а цивилизация. Новый виток в развитии человечества. Ее разнообразие, противоречивость создает новое качество жизни.

Люди умирающей античности с ужасом глядели на христиан, этих варваров, презирающих утонченную языческую культуру, поклоняющихся распятому безумцу, верящих в нелепые чудеса.

Похоже, не правда ли?

А. Вы переносите спор из настоящего в будущее. Может быть, Америка станет такой, когда откроет свою историческую миссию. Но произойдет это только тогда, когда мещанство перестанет быть и нормой и идеалом.

Б. Да что вы…

Тут мы, пользуясь правом авторов, заткнем рот оппоненту. Если бы мы знали, чем закончить этот диалог, мы не стали бы его вести. Ведь, как ни крути, А. — это мы, но и Б. —это тоже мы.

В эмиграции раздвоение личности не исключительное, а нормальное состояние. И только наивные люди думают, что с самим собой проще договориться.

Б) О МУЗЫКАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Мало в мире есть вещей, в которых мы бы разбирались так плохо, как в музыке. Редко, но сильно от этого страдают наши родственники—когда мы поем. Но хорошо проверенное отсутствие знаний по этому вопросу нам не мешает.

Вместо эрудиции мы придумали теорию, согласно которой невежество плодотворнее знаний. В самом деле, только отсутствие специального образования позволяет человеку обо всем судить широко, размашисто и безответственно, то есть парадоксально. Только круглый невежда считает, что он обо всем располагает достаточными сведениями. Тогда как специалист— поневоле человек предельно осторожный. Свое мнение он бережет, как главное сокровище, и никогда не соглашается с ним расстаться. Больше всего на свете специалист боится категоричности. Поэтому его речь пестрит нудными оборотами—"трудно сказать" и «будущее покажет».

Вот невежде всегда говорить легко, и будущее не хранит от него тайн. Невежество вообще более творческое состояние, потому что для этого занятия необходимо хамство. А у кого его больше, чем у человека, с легкой душой утверждающего, что лучший роман в мире—"Три мушкетера"?

Кроме всего прочего, невежество значительно доступнее эрудиции. Мы это знаем по собственному опыту. Вышеизложенная теория нам позволяет писать о музыке. Правда, тут еще хорошим подспорьем служит ненависть. Дело в том, что, ведя сравнительно мирную жизнь, мы рассчитываем, что мир нам ответит тем же. Как бы не так! Повсюду в наши скромные будни вторгаются наглые агрессоры. Это—люди с приемниками.

Раньше мы думали, что транзисторы изобрели, чтобы уменьшить размеры этих жутких агрегатов. Но теперь видим, что с годами технического прогресса их габариты только увеличиваются.

Вот, скажем, идет вам навстречу такой террорист, сгибаясь под двухпудовой тяжестью радиомонстра. Идет он нетвердой, усталой, но все же торжествующей походкой. В его распоряжении акустическая мощность, достаточная, чтобы насытить звуком целый Манхэттен. И можно не сомневаться, что именно это он и собирается сделать. Ведь главное качество культуры, которую он несет (буквально) в массы, — громкость. И тут кончается наша наносная демократичность, тут мы забываем о преимуществах свободного мира перед тоталитарным, тут мы перестаем считать, что на зло надо отвечать добром. Нам хочется немедленно террором ответить на террор.

Но прежде чем купить на Брайтон-Бич автоматы «узи» и приняться за дело, хочется все же понять, что движет нашим врагом с транзистором.

История знает разные эпохи. Были времена, когда ее главным украшением являлась живопись—Италия Ренессанса. Или литература—Россия прошлого века. Или кино—довоенная Америка.

Но сейчас—и уже давно—мы живем в мире, которым безраздельно правит музыка.

Даже не правит, а обволакивает. Музыка стоит между нами и реальностью как своеобразный фильтр, сквозь который внешняя жизнь пробивается только в облагороженной, ритмизованной форме.