38

К собственному ужасу, Матаморос Колеску увидел по телевизору, как к двери подходит его мать.

Она с трудом пробиралась сквозь толпу, закрывая одной рукой лицо. Ей вслед раздавались привычные выкрики:

– Оградим детей от соседа-насильника! Оградим детей от соседа-насильника!

Как и обычно, мать Колеску была одета в длинную черную свободную юбку и закутана в темную шаль, украшенную белыми крестами, которые Хелен вышила сама. Кресты не вызывали никаких ассоциаций с христианской символикой, а выглядели скорее языческими. Издалека они напоминали острые зубы, сомкнутые у Хелен на шее.

Это была сильная крупная женщина с круглым белым лицом и постоянно открытым ртом – ее челюсти не соединялись, даже когда она молчала. Сухие тонкие губы открывали полусгнившие редкие зубы. Глаза Хелен прятала под солнцезащитными очками с овальными стеклами и толстой оправой, а волосы – под черной вязаной сеткой. Даже сын находил, что Хелен похожа на ведьму из страшной детской сказки. Он открыл дверь и впустил мать.

– Морос, я расстроена и взбешена!

– И я, мамочка.

Хелен взглянула на него. Даже через двадцать шесть лет после своего рождения Колеску хотелось бежать от матери без оглядки.

Она больно схватила Мороса за запястья и потянула к себе для поцелуя. Морос с отвращением чмокнул ее и ощутил привычный резкий запах ополаскивателя для рта, который Хелен использовала литрами.

– Почему ты не сказал мне раньше?

– Мне было стыдно.

– Это им должно быть стыдно!

– Они ничего не стесняются, поэтому и мучают меня. И что бы ты сделала?

– Сделала? Я бы помогла своему единственному сыну! Я из новостей узнаю о том, что тебя выгнали с работы и выселяют из квартиры! А ты даже не позвонил и не написал!

Колеску отступил назад и вздохнул.

– Спасибо, что пришла.

– Как ты живешь в таком шуме?

– В девять они стихают.

– Они бы распяли тебя, если бы у них хватило смелости!

– Да, и молотков.

– Сделай мне чаю. Я посижу здесь и подумаю о сложившейся ситуации. Мы обязательно найдем выход!

Колеску налил ей чаю и принес в гостиную. Хелен смотрела на сына по телевизору.

– Тебя что, круглые сутки показывают?

– Почти. Они включают прямую трансляцию, когда я переступаю порог дома или если кто-нибудь ко мне приходит. Вчера, например, у меня были полицейские. Сегодня ты.

– А что они такое говорят о детях?

– Они хотят оградить их от меня.

– Но ты же любишь детей!

– Да.

– И если бы ты влюбился в румынскую девушку, она с удовольствием подарила бы тебе ребеночка, как я тебя твоему отцу.

Благостные рассуждения Хелен о детях и семье вызывали у Матамороса омерзение. Его отец был жалким слабаком, и Колеску стыдился своего родства с ним. Именно поэтому он и взял девичью фамилию матери по приезде в Штаты. Морос попытался подумать о чем-нибудь приятном, что оказалось не так легко в присутствии Хелен.

– Мама, ты мне тысячу раз уже это говорила.

– И я против твоих француженок и итальянок в Бухаресте, немок в непристойных журналах и американок в Калифорнии.

– Я знаю твое мнение.

Еще бы ему не знать! Она заговорила о его будущей жене еще лет двадцать назад, и ее слова всегда нагоняли на Колеску тоску и злили его. Сначала потому, что он не понимал мать. А потом из-за того, что был вынужден признать ее правоту.

– Американка никогда не примет тебя! Ты не привлечешь ее настолько, насколько желаешь.

– Сейчас не время это обсуждать, мама.

– В этом корень всех твоих бед! Ты такой, какой есть, Морос, надо вращаться в кругу себе подобных! Колибри должна быть с колибри. А свиноматка – с боровом. Красивые и образованные американки предназначены для красивых и образованных американцев. А тебе, простому румыну, нужна крестьянская девушка. Вроде меня.

– Ты пугаешь меня, мамочка. Я люблю тебя, и все же...

Однажды, после смерти отца, она заставила Мороса спать с ней на одной кровати. Именно тогда он понял, почему мать не хочет делить его с другими женщинами. Он лежал в постели Хелен в ту самую ночь, когда отца расстреляли, и молча терпел боль. А заботливая Хелен наносила мазь на его изуродованное собаками тело. Колеску ощущал страсть и желание в каждом прикосновении матери и навсегда запомнил ее трепещущие пальцы. За всю свою жизнь он так и не избавился от этого гнетущего чувства.

Сейчас, много лет спустя, Морос был готов убить Хелен, чтобы наконец заткнуть ей рот и прекратить поток ранящих слов. Однако она давала ему деньги, платила ренту, обеспечивала все его нужды, нанимала адвокатов и докторов, затем увольняла их и нанимала новых... Короче, без нее он не справился бы.

– Думаю, я нашла решение, Морос. Ты переедешь ко мне. Мы вывезем тебя тайно, и ни единая душа не узнает о том, что ты со мной.

Колеску смотрел на ее коричневые сломанные зубы, торчащие из воспаленных десен.

– Что скажешь, Морос?

– Нет.

– У тебя есть другие предложения?

– Пока я останусь здесь, мама, а потом найду другое жилье. Это вполне возможно, ведь мы живем в свободной стране.

– Для извращенцев и маньяков она не свободная!

– Я не такой, мама. И с тобой я не поеду. Здесь мой дом.

– Тогда я поселюсь у тебя. И никаких аргументов я слышать не желаю. Не пререкайся! Лучше принеси мне еще чаю и сделай телевизор погромче.

Колеску взял пульт и нажал на кнопку. Чем громче становился звук, тем большую ненависть испытывал Морос. Но это знакомое ему чувство было каким-то мягким и никогда не подтолкнуло бы его к агрессивным действиям. Колеску даже не мог выставить Хелен за дверь. А затем начать новую жизнь без "Депо-Провера", агрессивных соседей и матери, убеждавшей его в необходимости жениться только на такой же отвратительной женщине, как она сама.

– Что это за особа на экране, Морос?

– Не знаю.

Хелен повернула к нему свое уродливое белое лицо и взглянула прямо в глаза:

– Твоя соседка?

– Ну конечно, раз стоит у моей двери. Кто ж еще?

– Она тебя привлекает?

– Не особо.

– Ее зовут Труди Пауэрс. Ты же знаешь ее, Морос, не так ли?

– Она поселилась здесь раньше меня.

Колеску забрал чашку Хелен на кухню и налил еще чаю. Он терпеть не мог, когда мать угадывала его мысли о женщинах. Это началось давно, в детстве. Она всегда видела, если ему кто-то нравился.

Морос взглянул на Хелен, сидевшую в гостиной, на ее черный силуэт и темные очки, на сетку для волос и страшные зубы. Его сердце тяжело застучало, словно барахлящий мотор мотоцикла. Зато мышцы были в тонусе – такую силу в них он не ощущал уже давно. А прошла всего неделя без гормонов!

"...трех лет и так вполне достаточно, и тебе больше не нужно лечение. А если и нужно, то одним уколом все равно ничего уже не исправишь..."

Колеску казалось, что с каждой минутой он становился крепче и выносливее, словно в измученное химией тело возвращалась природная энергия.

Вдруг кто-то позвонил в дверь. Морос посмотрел на экран, чтобы увидеть лицо своего нового мучителя. Но на крыльце стояли не копы и не репортеры, а прекрасное существо женского пола с сумочкой на плече. В руках Труди держала что-то плоское и тяжелое.

Она снова позвонила, и Морос плотоядно улыбнулся, приближаясь к двери.

Однако на пути возникла преграда – Хелен уже стояла в проеме. Колеску заметил, как изменилась в лице Труди Пауэрс, встретившись глазами с мерзкой Хелен. Гостья вежливо улыбнулась его матери, точнее, попыталась улыбнуться, скрывая испуг.

– Я могу зайти на минуту? – спросила она Хелен.

– Только на минуту! – ответила карга.

– Вы, должно быть, миссис Колеску? Я просто влюблена в ваши чудесные яйца!

Хелен обернулась и вопросительно взглянула на Колеску. Он представил себе, как подозрительно и злобно забегали ее узкие поросячьи глазки под стеклами очков. Затем она снова повернулась к Труди:

– Я занимаюсь росписью яиц уже много лет, но не считаю себя достойной этой древней традиции.

– Я не особо разбираюсь в традициях, миссис Колеску, но ваши яйца кажутся мне очень красивыми.

Колеску улыбнулся и едва заметно кивнул Труди. При дневном свете, исходящем из дверного проема, она выглядела как богиня. Она была блистательна, прекрасна и полна какой-то светлой энергии. Вокруг нее летали золотистые пылинки, создавая неземное сияние. Ее кожа и волосы тоже наполнились золотом. Колеску не сомневался в том, что и мысли у нее золотые. Рядом с ней Хелен напоминала одну из черных дыр, о которых так часто говорили на канале "Дискавери". Эти дыры были абсолютно бессмысленным пространством, страшным "ничем", пожирающим солнечные системы.

– Миссис Пауэрс, здравствуйте, – почтительно сказал Морос, снова кивая.

– Я считаю, что соседи зря осаждали вас сегодня в Санта-Ане. Я действительно сожалею о том, что они туда приехали. И прошу за них прощения. Я испекла вам пирог.

Хелен недовольно развернулась и ушла в гостиную. Колеску жестом пригласил Труди зайти на кухню. Она нервно улыбнулась и последовала за Моросом.

– Я положу его на стол, хорошо? – спросила Труди.

– Конечно. Очень мило с вашей стороны, спасибо.

Она положила пирог и посмотрела на Колеску. Труди явно нервничала, но не отступала. Это стоило ей немалого мужества, и Матаморос не мог не заметить этого. Труди вдохновляла ее священная миссия. Маленькая посланница, наставляющая злого монстра на путь истинный.

– Вам, наверное, очень приятно, что приехала мама.

– Конечно. – Колеску потерялся в водовороте противоречивых чувств. Ненависть, влечение, разочарование, радость – все смешалось в его душе. А в штанах росло напряжение.

– Моя мама умерла, когда я еще была молодой.

– Но вы и сейчас молоды.

– Мне тридцать четыре года. А вам, кажется, двадцать шесть?

– Миссис Пауэрс, я чувствую себя столетним стариком.

– Это и понятно – вы так много пережили.

– Я согрешил, но время изменило меня. И я помню об обещании, которое дал вам. Мое поведение теперь безукоризненно.

Колеску послышалось, что в гостиной ворчит его мать, но это мог быть и телевизор. К тому же у Мороса от волнения звенело в ушах.

– Очень хорошо, что вы осознаете свои грехи.

– Это несложно, если они такие огромные, как мои.

– Чем ниже вы пали, тем выше можете подняться.

Колеску поджал губы, изображая смирение и раскаяние. Такое выражение лица он отработал на Хольце и убедился в его действенности.

– А с чем пирог?

– С яблоками. Надеюсь, вам нравятся яблочные пироги?

– Да, очень.

– Мистер Кол... Морос, я принесла вам еще кое-что. Надеюсь, вы меня правильно поймете. Ваши слова внушили мне веру в то, что вы с радостью примете этот подарок.

– Вы очень добры.

– Такими учил нас быть Господь.

Труди открыла сумочку, не снимая ремешка с плеча, и достала книжку в тонком черном переплете. Именно ее Колеску и ожидал увидеть. Труди положила Библию на стол рядом с пирогом. Между страниц Морос заметил записку.

– Она ваша.

– Боюсь, мое прикосновение осквернит эту священную книгу.

– Вы недооцениваете силу всепрощения.

Колеску коснулся обложки и улыбнулся Труди.

– Ну, я, пожалуй, пойду. Может, потом еще поговорим.

– С огромным удовольствием.

В улыбке Труди сосредоточилось все добро мира. Колеску наблюдал за тем, как вздымается под блузкой ее мягкая, большая и высокая грудь. Уходя, Труди остановилась возле Хелен:

– Приятно было познакомиться, миссис Колеску.

– Моросу не нужна компания американских женщин. Вы его смущаете. Вы стоили ему яичек!

Колеску вздрогнул. Очередное напоминание о перенесенном страдании больно ранило его. И он был готов сквозь землю провалиться от стыда.

– Господь может вернуть их Моросу, – спокойно возразила Труди.

– И он ненавидит яблоки.

– Тогда отдайте пирог кому-нибудь, кто их любит.

Труди посмотрела на Колеску и вышла.

Он вернулся на кухню и прочитал записку, оставленную в Библии. Красивым и аккуратным женским почерком было выведено:

Дорогой Матаморос!

Мы с мужем молимся за вас днем и ночью. Если вам понадобится помощь, звоните нам! Мы можем встретиться в церкви, в парке или у океана, в общем, там, где вас не достанет назойливая толпа. Да пребудет с вами Господь, пожалуйста, звоните! Наш телефон – 555-1212.

С любовью и наилучшими пожеланиями,

Труди и Джонатан Пауэрс.

Около шести Хелен отправилась в магазин, пообещав сыну приготовить вкусный ужин. Она вернулась с пачкой стейков, жестких, как резина, замороженным горохом, пирогом с кокосовой стружкой и двумя большими бутылками водки. Колеску смотрел, как мать заходит в дом.

Ему казалось, что ужасный ужин никогда не кончится. За время трапезы его стыд трансформировался в злость, злость в гнев, гнев в спокойствие, а спокойствие в ненависть.

– Морос, мне обидно, когда женщина вроде этой соседки переступает порог твоего дома. Дома, за который плачу я.

Еще не было девяти, и толпа продолжала скандировать. Мать с сыном ели десерт. К пикетчикам присоединились новые люди, и их общее число увеличилось чуть ли не вдвое. Появилось еще больше журналистов.

Хелен с жадностью опрокинула стакан. Колеску слышал, как она глотает. Он выпил дешевой водки, не отличающейся по запаху от обычного спирта, которым сестра протирала ему руку перед инъекциями.

– Труди Пауэрс пришла впервые, – сказал Колеску.

На экране он увидел беседующих Лорен Даймонд и сержанта Рэйборн. Во всей этой суматохе Морос позабыл о Мерси.

Но, говоря о Труди и видя Рэйборн по телевизору, Колеску сильно возбудился. Под ладонью, лежащей на ширинке, он почувствовал знакомое движение. Колеску старался выглядеть спокойным.

– ...сейчас расследование дела о Похитителе Сумочек идет вполне успешно...

– Она бесстыдная самодовольная шлюха. – Хелен продолжала клеймить Труди.

– У нее добрые намерения, мама.

– Мы считали Веронику Стивенс третьей жертвой Похитителя Сумочек, пока не обнаружили...

Хелен, глубоко вздохнув, глотнула еще водки.

– Ты скучаешь по Румынии, Морос? – задумчиво спросила она.

– Ничуть.

– Я люблю Америку, но иногда с тоской вспоминаю о Румынии. Порой мне так не хватает некоторых приятных вещей, оставшихся дома!

– Назови хотя бы одну.

– О! Например, восход над Дунаем или пляж в Констанце в августе.

– Для меня они ничего не значат.

– ...я бы не стала делать подобных выводов...

– Еще водки, Морос!

Колеску налил ей водки. Он и раньше слышал такой же ностальгический бред. Еще пара стаканчиков, и мать в очередной раз начнет рассказывать ему о своем прелестном любовнике из мексиканского города Матаморос, утонченном идеалисте, поэте и фотографе, соблазнившем ее в юности. В память об этом романе и был назван Морос. Его тошнило от этой истории.

Наколов льда и положив пригоршню в стакан матери, Колеску завернул нож в бумажные салфетки и опустил в карман брюк. Даже обернутый в мягкую бумагу, металл приятно холодил кожу.

Колеску вернулся в гостиную и протянул матери стакан. Он смотрел на Хелен лишь краем глаза – слишком уж противна была ему мать. По телевизору все еще показывали Мерси Рэйборн.

– Похититель Сумочек – трус и животное, ведь он выбирал слабых, беззащитных, ни о чем не подозревающих жертв...

Колеску отметил, что на экране Рэйборн выглядела лучше, чем в жизни. Правда, слегка полнее. Зато глаза казались мягче и добрее.

– Я скучаю по фрескам, – продолжала Хелен, – знаешь, по тем, которые рисовали снаружи, на стенах церквей. Бедные люди считались слишком грязными, чтобы заходить внутрь, и они любовались фресками на улице. Это было как телевидение для бедняков, хотя картинки, конечно же, не двигались.

– Да, вот они мне нравились.

– Морос, а помнишь фреску под названием "Взятие души человеческой"? Я никогда не забуду своего сильного впечатления от этой работы, от чувств, переданных автором. Несомненно, в те времена люди были ближе к Богу.

Колеску видел "Взятие души человеческой". На фреске изображались серые демоны, вырывавшие души у мертвых и живых. Картина представляла собой довольно забавное зрелище: гротескные человечки с неестественными лицами корчились от боли и бились в агонии, а демоны не внушали ничего, кроме чувства жалости. Даже в раннем детстве у Колеску фреска вызывала лишь снисходительную улыбку. И сейчас он снова убедился в плохом вкусе матери, увлекшейся некогда столь ужасным и вместе с тем комичным изображением.

– ...обязательно соблюдайте осторожность. Всегда закрывайте машину. Паркуйтесь в хорошо освещенном месте. Проверяйте автомобиль до того, как сесть в него, уделяя особое внимание заднему сиденью...

Морос смотрел на рот говорящей Мерси и сравнивал его со ртом матери. Ему нравилось сопоставлять Хелен с женщинами, которыми он потенциально мог обладать. У Мерси были красивые, ровные зубы. У матери – страшные клыки. Колеску потрогал свой член сквозь брюки, но возбуждение ушло. Наверное, в миллионный раз за последние три года оно затухло, испарилось, как капля весеннего дождя на теплом асфальте. И это бесило Мороса.