Помолчав немного, ответил ворчливо:

– Ладно… Поезжай! И в общем так, Тимур Борисыч… Привлекай кого хочешь, но помни! Мне от тебя нужна экономическая программа, и нужна в кратчайшие сроки… Чтобы я мог выйти к людям и честно сказать – такой путь избрала Россия. Пойдем по нему через год-два будем жить лучше… Я готов дать руку на отсечение за это…

А потом упер в Чугая холодные глаза-льдинки и добавил жестоко:

– А ты, Тимур Борисыч, соответственно, голову! Понял меня?

Чугай судорожно сглотнул.

И все-таки одной экономической программы ему мало – Бельцин это прекрасно понимал. По большому счету ему требуется чудо, чтобы свалить Михайлова… Но только чудо на то оно и чудо, что происходит совершенно неожиданно…

Матросская тишина… Эта улица в Москве имела странное название. Уже мало кто из местных старожилов помнил, что название она получила от богаделен, располагавшихся когда-то на этом самом месте. В прошлом веке эти богадельни, содержавшиеся на средства Адмиралтейства, служили последним приютом для неимущих моряков. Состарившиеся ветераны былых морских баталий мирно заканчивали здесь свой век.

Но бурный век двадцатый, пронесшийся ураганом по городам и весям, внес свои коррективы в ландшафт московских улиц. Богадельни снесли и на их месте теперь стояла тюрьма. Тюрьма необычная – тюрьма для партийной элиты. Построенная эдак лет сорок назад по личному распоряжению тогдашнего секретаря ЦК Смоленкова, в отличие от других подобных заведений, она никогда не входила ни в систему МВД, не контролировалась МГК, а подчинялась напрямую Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б).

Здесь все было по высшему разряду, все, как и положено для высшего партзвена: в кабинете начальника тюрьмы стоял заветный спецтелефон – "кремлевская вертушка", персонал – вахтеры, конвоиры и следователи, – набирался только через спецкомиссию, и даже допросы тут проводились в соответствии со специально утвержденной инструкцией, написанной, по слухам, все тем же Смоленковым… Правда, что ни в коей мере не спасало самих заключенных от последней в их жизни прогулки к тупиковому коридору в сыром подвале этого сугубо секретного на тот момент заведения.

Но элитным заведением тюрьма оставалась совсем недолго. После развенчания культа личности и осуждения допущенных "ошибок" она была передана в ведомство МВД и в течение последующих сорока лет пропускала через свои камеры всевозможных крупных взяточников, разнокалиберных аферистов, бытовых злодеев всех мастей, но партийные чиновники перестали быть её завсегдатаями. Согласно секретной директиве Политбюро сбор изобличающих документов на высших партийных деятелей был строжайше запрещен, а компромат на "слуг народа", случайно попадавший в руки следователей, должен был немедленно уничтожаться, дабы избежать дискредитации руководящей и направляющей роли партии. Поэтому все последующие годы тюрьма совершенно не соответствовала своему первоначальному назначению. И только после четырех десятилетий функционирования в качестве обычного следственного изолятора она отчасти приобрела свой былой статус, – теперь здесь содержались главные участники неудавшегося переворота.

Кожухов стоял у зарешеченного окна и курил. Он знал, что где-то там, за окном должен находиться Сокольнический парк. Там наверняка сейчас молодые мамаши выгуливают своих дорогих чад, катая по прямым аллеям цветастые коляски, но только отсюда, с этого места, где он сейчас стоял, парка не было видно – парк спрятался за коробками кирпичных хрущевок, за панельными блоками брежневских построек "а-ля Ле Корбюзье", чтобы не тревожить молодых мам видом зловещего желтого равелина. Зато через стеклянный квадрат окна, забранного снаружи толстыми прутьями решетки, Кожухову хорошо были видны тюремный двор с глухими клетками для выгула заключенных и колючая проволока по периметру тюремных стен.

За тяжелым дубовым столом кабинета сидел следователь с черными, как смоль, волосами. Водрузив на нос очки, он читал том дела. Дверь кабинета с легким скрежетом отворилась и в кабинет, держа руки за спиной, вошел человек в кителе с генеральскими погонами, но без галстука, а следом за ним появился прапорщик-конвоир.

– Арестованный Плешаков доставлен, – сухо доложил конвойный.

Следователь снял очки и отодвинул от себя том дела.

– Спасибо, вы свободны… – сказал он.

Конвойный развернулся и вышел.

– Присаживайтесь, Юрий Алексеевич, – следователь кивнул на табурет рядом со столом. Доставленный шаркающей походкой (шнурки из ботинок вынуты) подошел к табурету и попробовал придвинуть его к столу, но табурет не шелохнулся – он был намертво привинчен к полу. У арестованного саркастически скривился рот – этот несдвигаемый табурет был как бы ещё одним напоминанием о том, кто он и где теперь находится. После неудачной попытки с табуретом арестованный сел и безучастно уставился перед собой, но Кожухов, обернувшийся от окна, успел заметить и это беспомощное движение, и эту то ли усмешку, то ли гримасу боли, исказившую на мгновение лицо арестованного генерала.

"Сдал, сильно сдал!" – подумал Кожухов, с тоскливым удивлением узнавая в этом похудевшем, сильно осунувшемся, далеко не молодом человеке, некогда лощеного и подтянутого генерала КГБ – своего первого начальника… Да, да… Плешаков был когда-то первым начальником Кожухова. С той поры, правда, прошло уже достаточно много времени (двадцать лет, считай!), но когда-то именно Плешаков принимал Кожухова в Комитет… И вот теперь Кожухову приходилось навещать своего бывшего патрона в тюрьме… "Во истину, пути Господни неисповедимы… Не зря, видно, говорят – от сумы и тюрьмы не зарекайся", – подумал Кожухов, разглядывая угрюмо сгорбившегося на монументальном табурете Плешакова.

– Юрий Алексеевич, – спокойным голосом обратился к арестованному следователь. – Мне приказано устроить вам встречу с товарищем Кожуховым… Из приемной президента России был звонок моему руководству… Но вы я вижу не удивлены?

Плешаков поднял голову и пустым, прогорклым голосом произнес:

– Не удивлен… У меня будет просьба… Я хотел бы переговорить с товарищем Кожуховым один на один…

Следователь покачал головою:

– К сожалению, Юрий Алексеевич, это исключено…

Но потом, видимо, вспомним откуда был звонок, вопросительно посмотрел на Кожухова. Кожухов перехватил его взгляд и утвердительно кивнул.

– Хорошо! Обойдемся без формальностей… – произнес тогда следователь. Он неторопливо поднялся, забрал со стола том дела, но перед тем как выйти, остановился в дверях и кивнул Кожухову на кнопку на столе.

– Это вызов… Позвоните, когда закончите… Охранник будет за дверью…

Тяжелая дверь за ним надсадно скрипнула. Кожухов подошел к столу и уселся на его место. Плешаков оставался все так же безмолвно сидеть на привинченном к полу табурете. Кожухов недоуменно хмыкнул и, не желая больше играть в молчанку, сказал:

– Юрий Алексеевич… Со мной связалась ваша жена… Она сказала, что вы хотите сообщить мне что-то очень важное… Что-то касательно Бельцина…

Плешаков поднял на него тяжелый взгляд (Кожухов увидел его воспаленные, с красными прожилками глаза). Произнес глухо:

– Да, Александр Василич… Я просил её об этом… У меня есть документы… подтверждающие, что Михайлов знал о готовящемся заговоре…

Голос его походил на только что слышанный скрип несмазанной двери. "Тюремные стены, видно, на все накладывают свой отпечаток", – мрачно подумал Кожухов, но вслух проговорил:

– Значит, по-вашему Михайлов знал о заговоре… Так? А потом дал себя спокойно арестовать… Простите, Юрий Алексеевич… Но… Как бы это помягче сказать… Нелогично это как-то…

Плешаков, горько усмехнувшись, понурил голову. Было странно смотреть на его могучую согнутую фигуру, беспомощно застывшую посредине кабинета.

– Арест Михайлова – фикция… – наконец выдавил он. – Михайлов с самого начала знал, что путч обречен… В Крыму его все время охраняли мои люди… Я должен был его освободить, как только этот путч захлебнется… У Михайлова была цель чужими руками убрать Бельцина… Бельцина должны были сбить, когда он возвращался из Казахстана… Только у них там что-то не заладилось…

Кожухов пристально посмотрел на своего бывшего патрона, стараясь понять, насколько тот сейчас искренен… Пока, на первый взгляд все вроде бы сходилось… Кожухову припомнилось странное поведение Абаева во время их последнего пребывания в Казахстане, его непонятные слова – "Александр Васильевич, есть неподтвержденная информация, что на Владимира Николаевича готовится покушение", потом столь же неожиданное недомогание Бельцина и задержка обратного рейса в Москву больше чем на четыре часа. Если все это сопоставить, то сказанное очень походило на правду… Кожухов в задумчивости потер массивный подбородок. Плешаков, смотря себе куда-то под ноги, гулко произнес:

– У меня есть видеозапись, на которой я докладываю Михайлову о готовящемся заговоре… Эта запись была сделана еще за два месяца до путча… Я готов отдать эту запись тебе, Александр Василич… Только… Мне нужны определенные гарантии… Во-первых, что я окажусь на свободе… А во-вторых, что мне и моей семье будет обеспечена безопасность.. Я ведь уже слышал про Тугго, – о том, что они с женой покончили жизнь самоубийством… Согласно официальной версии… – при этом рот у Плешакова презрительно скривился, а потом он добавил негромко:

– В тюрьме тоже есть свои уши, Александр Василич…

Кожухов недоуменно хмыкнул:

– О чем это вы, Юрий Алексеевич?

– О чем? – Плешаков сжал перед собой темные пальцы и кольнул Кожухова блеклым подраненным взглядом. – Я ведь не дурак, Александр Василич… Вряд ли бы путчисты решились на путч, не имея компромата ни на Михайлова, ни на Бельцина. Прижать-то Бельцина с Михайловым им чем-то надо было… Вот и получается, что где-то этот компромат обязательно был… Вот только почему-то он нигде не всплыл… Понимаешь к чему я клоню? Я просто не хочу оказаться следующим в очереди на тот свет…

Плешаков выжидательно уставился на Кожухова, ожидая, что тот на это скажет, но Кожухов лишь задумчиво отвел взгляд в сторону. Что-то ему во всем этом деле сильно не нравилось… Он чувствовал, что где-то здесь был подвох – вот только где, он не мог пока разобраться… "Если предположить, что Плешаков с самого начала все знал, – Кожухов задумчиво наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться, – то почему он обращается только сейчас?" И тут напрашивающийся сам собой вывод поразил его своей откровенной и циничной простотой… Не выгодно было! Просто не выгодно! Как в рулетку, Плешаков ставил одновременно и на черное и на красное, рассчитывая на беспроигрышный вариант (выиграют путчисты – он путчист, выиграет Михайлов – он на стороне Михайлова!), но выпал-то, как раз зеро! Выиграл Бельцин! Кожухов хрустнул костяшками пальцев и перевел насупленный взгляд на Плешакова.

– Гарантировать ничего не могу, Юрий Алексеевич! – сказал, как можно бесстрастней. – Сначала нужно посмотреть пленку… К тому же окончательное решение буду принимать не я, а Бельцин… Только, Юрий Алексеевич… (Кожухов тяжело навалился на сложенные перед собою руки.) Вот, что я хочу вам сказать… Вы опасный свидетель… И для Михайлова, и для путчистов… И пока эта пленка у вас, вы подвергаете себя очень и очень большой опасности… Эти стены не панацея… Раз здесь есть свои уши, как вы говорите, значит, найдутся и руки… Так, что думайте… Но помните – время работает против вас!

Сказав это, Кожухов неторопливо поднялся и отошел к окну. Достав сигарету, он щелкнул зажигалкой и жадно затянулся. Плешаков, оставшись понуро сидеть на табурете, посмотрел на грязный, истертый пол у себя под ногами, – надо было принимать решение… Неожиданно откуда-то из угла кабинета выбежал большой черный таракан. Подбежав к ботинку Плешакова, он зашевелил тонкими усиками, а затем резво припустился к противоположной стене и исчез там под облупившимся плинтусом… Отвратительное насекомое вдруг показалось Плешакову чем-то похожим на могильщика. Нахмурившись, он постарался отогнать от себя неприятное предчувствие и сосредоточиться на припрятанной пленке – эта пленка была его спасением, его индульгенцией, – отдавать ее просто так не было никакого смысла… Но, с другой стороны… И оставаться здесь, среди этих сырых стен, где в глубине подвала, как зловещий спрут дышал трупной плесенью коридор с глухой стеной, было глупо и страшно…

– Хорошо, Александр Василич… – произнес Плешаков, оборачиваясь к Кожухову. – Я скажу, где можно забрать эти документы, но только дай мне слово офицера, что ты вытащишь меня отсюда…

Кожухов, не отрывая взгляда от окна, сделал длинную затяжку. Выпустив в сторону струю густого, плотного дыма, сказал ровным голосом:

– Врать не буду, Юрий Алексеевич… Сделаю только то, что от меня зависит…

– Ладно… – окончательно сдался Плешаков. – Документы у меня в служебном автомобиле, под задним креслом, с правой стороны… Там есть ниша, в ней кассета и ключевая дискета… Но помни, Александр Василич, ты обещал – все, что от тебя зависит!

Кожухов едко усмехнулся.

– Все что от меня зависит? – переспросил он.

Подойдя к Плешакову, он наклонился, так что их лица почти касались, и посмотрел Плешакову прямо в глаза, – не отрываясь и не моргая, по-змеиному.

– А вот интересно… Что ж тогда, когда Бельцина сбить должны были, вы обо мне и о моей семье не подумали? А, Юрий Алексеевич? А я ведь тогда с ним в одном самолете летел…

Взгляд у Плешакова сразу стал жалким, словно бы скулящим. Кожухову стало противно и он с силой вдавил выпирающую с краю стола кнопку звонка. Дверь кабинета торопливо распахнулась и в помещении появился охранник. Кожухов, не говоря ни слова, вышел.

Плешаков отдал пленку Бельцину в тот же день. Смотрели ее у Бельцина в кремлевских апартаментах, в комнате отдыха. Сидели, развалившись в мягких кожаных креслах – тонкая кожа сидений едва слышно поскрипывала. Изображение на экране было не слишком контрастным, но даже в черно-белых тонах на экране была хорошо различима плешь Михайлова с его темным родимым пятном на темени, а главное звук на кассете оказался достаточно ясным, отчетливым – хороший, в общем, был звук, выразительный. Бельцин злорадно усмехнулся.

"Неудачник!" – брезгливо бросил он, едва видеозапись закончилась, а потом ещё прибавил, как будто Михайлов мог его услышать:

"А история неудачников не прощает… Вот так вот! Не справился – слазь!"

Он взял со стола пульт дистанционного управления и оборвал прыгающую на экране рябь – экран большого японского телевизора судорожно мигнул радужной кляксой и погас. Плешаков, поднимаясь с пышного кресла, спросил:

– Владимир Николаевич, а с Плешаковым что будем делать?

Бельцин недовольно насупился.

– Ничего… Они там будут хорошо смотреться вместе на одной лавке… В суде…

Кожухов тяжелым шагом подошел к видеомагнитофону и нажал кнопку на лицевой панели. Видеомагнитофон со скрежетом выплюнул длинную черную кассету. Постояв немного, Кожухов осторожно обернулся:

– Владимир Николаевич, может не нужно никакого процесса? Квалифицировать это как переворот будет трудно… Переворот означает смену власти… А власть у путчистов и так была… Михайлова никто же от власти насильно не отстранял, – его обязанности официально были возложены на Линаева… На время отпуска… Так, что по большому счету, им можно предъявить лишь превышение полномочий за введение несанкционированного чрезвычайного положения…

Бельцин удивленно замер, вскинул растерянные глаза на Кожухова, но потом (словно спохватившись) грозно нахмурился и угрюмо набычил седую голову. Взгляд сердитый, исподлобья, пиджак замялся крупными складками. Он вдруг напоминать большого, разгневанного носорога.

– Значит так! – произнес он тихо, но в его голосе легко угадывались плохо сдерживаемое раздражение. – Ты, я вижу, Александр Васильевич, уже забыл, как про подземный ход мне докладывал и про то, как меня сбить хотели, понимаешь! (Кулак его на столе угрожающе сжался.) А раз нет, запомни! Путчистами была предпринята попытка уничтожить демократию….

Кожухов хотел было напомнить президенту, что штурма никакого не было, но Бельцин в ярости гулко припечатал кулаком по столу:

– Все! Точка! Их осудят! А потом… Потом может быть я их помилую! Вот так! А ты не суйся, Александр Василич, куда тебя не просят… Не твоего ума это дело… Сделай мне копию, – кивнул он на кассету в руках у Кожухова. – И отправь сегодня Михайлову… Понял? А эту верни мне… Иди, иди… – и нетерпеливо махнул рукою.

Кожухов резко, на каблуках развернулся и направился к двери президентского кабинета. Но стоило ему выйти, как Бельцин расслабленно откинулся на кожаном кресле и в каком-то буйном, переплескивающимся через край восторге, подумал:

"Все! Теперь сам буду вершить историю! Осталось только с республиками договориться…"

В это время рядом с ним, на столике зазвонил телефон. Бельцин снял трубку.

– Владимир Николаевич… Звонит президент Белоруссии Сушкевич…– послышался в трубке голос секретаря. Бельцин довольно усмехнулся – "На ловца и зверь бежит!" – и плотнее прижал трубку к уху. Через секунду из телефона донесся радостный голос:

– Приветствую тебя, Владимир Николаевич! Хотел поинтересоваться, как там у тебя дела?

В памяти у Бельцина всплыл образ белорусского президента – большеголового, нескладно скроенного профессора филологии, добывшего себе славу и популярность пламенными речами на митингах. Бельцин снисходительно ухмыльнулся.

– Нормально, Павел Андреич! Нормально… У тебя как?

– Тоже ничего… Хорошо б, конечно, встретиться, обговорить, как будем жить дальше… А то, знаешь, Украина собралась у себя референдум о независимости проводить… Приехал бы… Поохотились бы вместе, отдохнули… А заодно обговорили промеж себя наши проблемы… Как? Владимир Николаевич?

Бельцин настороженно подался вперед, – пока все складывалось, как нельзя лучше.

– А Травчук приедет? – спросил он нетерпеливо.

– Он, сказал, приедет, если ты приедешь…

– Я приеду! – ответил Бельцин. – Передай ему, что я обязательно приеду…

Затем положил трубку и радостно потер ладони. Взяв с хрустальной вазы гроздь винограда, оторвал несколько крупных градин и отправил их себе в рот. Сладкий сок фонтанчиком брызнул во рту и Бельцин, сложив губы трубочкой, довольно захрустел, глядя на вид за окном. За окном тяжелыми хлопьями падал первый снег – робкий, мокрый, ненадежный. Бельцин выплюнул в мусорную корзину большие темные косточки и, обхватив мягкие подлокотники кресла, замер, – словно сидел на троне.

Через пару дней он вылетел в Белоруссию.

Матерый кабан вышел из чащи на опушку леса и остановился. Посреди небольшой поляны стояли ясли с кормом, но старого вожака насторожил запах. Запах человека. В сущности, этот запах ему был давно знаком. Он знал, что люди устраивают кормушки. К этим кормушкам он и его стадо приходит, когда под снегом становится трудно отыскать сочные, пузатые желуди. Так было всегда, сколько он себя помнит. Но сейчас старый кабан учуял запах чужого человека, а не тех, кто обычно загружает ясли. Кабан повел в сторону волосатым рылом и скосил глаза назад. Позади него нетерпеливо переминались с ноги на ногу несколько молодых секачей, за которыми плотной стайкой жались свиньи с полосатым молодняком. Молодые кабаны с нетерпением щетинили мохнатые загривки и играли мускулами под жесткой темной шерстью. Когда-нибудь один из них нанесет вожаку смертельный удар своими остро отточенными клыками и займет его место в стае, но пока что они еще слишком молоды, очень неопытны и слишком нетерпеливы, чтобы кто-нибудь из них мог противопоставить что-то серьезное его силе и опыту. Поэтому единственно, что они могут, так это показывать пренебрежение к осторожности вожака.

Старый кабан, отвернулся и негодующе передернул щетинистыми ушами. Затем неторопливо вышел на поляну. В этот момент с противоположной стороны опушки раскатисто ахнул выстрел и что-то тяжелое ударило кабана в бедро, опрокидывая его на снег. Кабан, яростно хрюкнул, присел на задние ноги, но тут же вскочил и закрутил тупым рылом, выискивая глазами противника. На другом конце поляны стояли несколько человек. На уровне груди одного из них (человека в лохматом волчьем малахае и высоких меховых унтах) рассеивался дым от выстрела. Глаза зверя встретились с прищуренными глазами человека – человек отодвинул лицо от приклада и внимательно смотрел на старого секача. Боль от раны стала алой пеленой застилать глаза зверя, наполняя его подраненное тело слепой яростью. Кабан, угрожающе вздыбил тугой загривок и рванулся вперед. Люди, стоящие на краю поляны, разом вскинули ружья, но человек в малахае громко крикнул:

– Он мой! – и тут же раскатом грянул второй выстрел.

Картечь вошла вожаку прямо в глаз и он как подкошенный рухнул на мягкий, пушистый, первый снег. Остальные звери, замершие на опушке, в испуге шарахнулись в чащу. Они бежали напролом, не разбирая дороги, через попадающиеся им на пути кусты, прыгая через сгнивший валежник. Вскоре треск от ломающихся веток затих в глубине заповедного леса.

К поверженному кабану подошел одетый в волчий малахай Микола Травчук. Кабан лежал на боку. С мохнатого рыла его на снег капали красные капли крови.

– Видный зверюга! – довольно произнес президент Украины и пнул старого секача меховым унтом в бок. – Берите его, хлопцы, и айда до хаты!

Двое егерей в черных шапках с медными кокардами в виде скрещенных дубовых листьев вытащили из-за пояса короткие топорики и срубили стоящую рядом березку. Обрубив тонкие сучья, соорудили короткую лесину – привязали кабана за ноги, взвалили лесину на плечи и немногочисленная процессия отправилась обратный в путь к жилью…

В глубине заповедного леса, среди многовековых необхватных дубов, помнящих ещё походы удалых польских шляхтичей и воинственную тяжелую поступь шведских мушкетеров, стояла привилегированная охотничья резиденция. В левом крыле ее под высокой стилизованной башней потрескивал огромных размеров камин, огороженный витой чугунной решеткой. С внутренних стен охотничьего павильона пялились в зал бессмысленными стеклянными глазами чучела кабанов и оленей. Травчук, раскрасневшийся после удачной охоты и первого морозца, стянул с головы лохматый малахай и скинул с плеча двустволку, – поставил ее на пол, прислонив к стене. Степенно усевшись на стул, принялся стягивать меховые торбаса.

– Ну, як вам мой кабан, государи мои – президенты? – спросил он с гордостью у стоящих у бильярдного стола Бельцина и Сушкевича.

Бельцин (в правой, неискалеченной руке он держал кий), внимательно оглядел широкое зеленое поле и похвалил сдержанно, без особого энтузиазма:

– Неплохой секач! Неплохой…

(На самом деле сдержанность его происходила оттого, что ему просто не терпелось побыстрей начать нужный разговор.) Потом ещё прибавил:

– Но только, Микола, я сюда ради другого зверя приехал…

Выбрав шар для удара, он тщательно прицелился и звонко щелкнул кием. Выточенный из слоновой кости кругляш стремительно метнулся в заданном ему направлении и, натолкнувшись на другой шар, проворно юркнул в узкую горловину лузы. Травчук недовольно повел широкой бровью и едва заметно оттопырил нижнюю губу:

– А чем тебе мой кабан не понравился, Владимир Николаевич? Али ты бачил, шо я тебе зубра зараз притащу?

Бельцин тонко сощурился, как будто снова выбирал шар для удара, и бросил небрежно:

– Да нет, Микола… Зачем зубра? Зубр – он зверь сильный… На нас чем-то похожий… Пусть живет… А вот кабан… Кабан другое дело! Не зря на Востоке его мясо поганым считают…

Он искоса поглядел на украинского коллегу – поймет или нет?

– Ну, може на Востоке оно и поганое, – с обидой в голосе произнес Травчук, насуплено надевая на ноги лакированные туфли (надел, гулко затопал по полу). – А нам зараз лучше и не треба!

Бельцин досадливо поморщился, – понял, что вышло нескладно… (Как же он мог позабыть про хохляцкое трепетное отношение к свинине? Вот черт!) Нагнувшись, ударил по шару не метясь, как придется, – матовый шарик звонко боднул покатым боком круглого собрата и откатился в сторону…

– Ладно, ладно, Микола… Это ж я так… Фигурально! – у Бельцина на лице расползлась примирительная улыбка. – Это вот, почитай, мы тут три зубра собрались! А кабан, он, считай, в Москве остался! Понимаешь?

Травчук, наконец, понял и усмехнулся.

– Так это ты о Михайлове, что ли, Владимир Николаевич? – он пренебрежительно сунул руки в карманы. – Тю… Да, якая ж, такая фигура теперь Михайлов? Завтра, послезавтра Украина проголосует за самостоятельность и кончилась вся власть у Михайлова!

Бельцин отошел от стола и, облокотившись на кий, воззрился на Травчука.

– А как же союзный договор, Микол? Забыл?

Но Травчук отнюдь не смутился, – в развалку, вальяжно подошел к широкому камину и подбросил в его жаркую жадную пасть несколько тонких поленцев. Сухие дрова ярко вспыхнули, зашипели, защелкали в топке, совсем как пистоны. В этот момент над зеленым сукном бильярда навис щуплый Сушкевич. Согнувшись кривым коромыслом, неуклюже дернул кием. Кикс! Мимо… Кий соскользнул с костяного шара и царапнул тупым концом зеленую ткань. Что и говорить – игрок Сушкевич никудышный, можно даже сказать совсем не игрок… Травчук снисходительно дернул ртом.

– Да не-е… Ты не понял, Владимир Миколаевич! Не будет Украина подписывать никакой договор… Все! Кончились игры в самостоятельность… Теперь все будет по-настоящему!

Бельцин от неожиданности даже замер, позабыв об игре.

– Это как? – спросил он недоверчиво.

– Ну как? Да, ты сам посуди, Владимир Николаевич, – в каком, таком государстве мы живем? Ну, якие мы, к бисовой мамке, социалистические, ежели в сказки про светлое коммунистическое будущее у нас даже дети малые давно не верят! Теперь дальше гляди… Советскими-то, по правде сказать, мы ведь тоже никогда не были – всем всегда заправляла наша ридна коммунистичная партия, а советы у нас были только так, для названия… Да и Союз, вишь, какой ненадежный получился – Прибалтика, считай, отвалилась, Армения с Азербайджаном промеж собой – як кошка с собакой, а грузин теперь в этот союз и на аркане не затащишь… Так шо толку жалеть о том, шо по-настоящему никогда и не было? Правильно говорю?

У Бельцина стало сухо во рту и гулко заколотилось сердце в груди. Он внезапно понял – зря он хитроумные ходы придумывает, зря убеждать кого-то собирается… Не нужно! Все уже готово. Травчук, оказывается, и без него все додумал… "В хомут до Москвы никто снова сам не полезет!" – вспомнился Бельцину их давний телефонный разговор… Не смея ещё окончательно поверить в свою догадку, Бельцин спросил с опаскою:

– Ой, Микола! А не боишься так круто ставить вопрос?

– А шо тут лякытать-то… По морде же никто не бье! – ответил Травчук безмятежно.

Но тут очнулся президент Белоруссии, обеспокоено завертел шишковатой головой:

– Постойте, постойте, братцы мои дорогие! Вы что – серьезно? Вы что? Решили упразднить Советский Союз?

Травчук равнодушно уселся в высокое кресло у камина и вытянул к огню толстые ноги.

– Ну, а шо его упразднять, коли его и так нет! Мы можем только этот процесс сделать цивилизованным! Як, Владимир Николаевич, правильно я разумею? – и он заговорщески подмигнул Бельцину.

– Правильно, правильно, Микола! – бодро кивнул Бельцин.

Вернувшись к бильярдному столу, он согнулся и ударил по шару – хлестко, точно, метко! Долетев до угла, биток в предсмертной агонии забился в узких створках лузы, но не удержался и провалился в толстую плетеную сетку.

– Восемь! Партия! – победно провозгласил российский президент.

Потом они сидели за столом и решали, что надо будет сделать дальше… Стол был богатый – уставлен был знатно. Вскоре ещё принесли шашлыки из парной кабанины, приготовленные из только что добытого трофея Травчука – выложили на серебряные, подогретые подносцы, – аппетитный дух поплыл по широкой зале, забивая ноздри.

Лидеры принялись трапезничать, обсуждая меж делом, каким будет их дальнейшее совместное сосуществование. Беснующиеся и разбегающиеся мысли обильно сдабривали водкой местного разлива. Травчук, развалившись, пил, и только краснел тугим лицом. Приговаривал благостно:

– От ты, белорусы! Якую гарную горилку научились робить!

Бельцин, не долго думая, предложил образовать союз славянских государств, на пример европейского сообщества, и назвать соответственно – Союз славянских государств. Травчук, крякнув после очередной горячительной дозы, резонно возразил – а чего, мол, только славянских, пусть присоединяется кто хочет… Согласились… Снова выпили… Нескладный Сушкевич во время обсуждения продолжал опасливо стрелять глазками. Наконец, не выдержал и выдавил сокровенное:

– Братцы мои, а не арестует нас тут всех Михайлов?

Бельцин скривился пренебрежительно. Оторвал крепкими зубами сочный кусок кабаньего мяса, прожевал и потряс перед собой тяжелым кулачищем:

– Не арестует! Вот он у меня где! – но потом вдруг добавил сумрачно. – Вот только с Западом…

Травчук забулькал рядом бутылкой – наполнял себе бокал.

– С Западом – да… – отозвался он гулким эхом. (Оба понимали, что Михайлов был уж очень удобным для Запада, – уж больно был сговорчивым…) Но Бельцин, через некоторое время, когда прикончил очередной шампур с кабаниной, вытер руки широкой салфеткой (комок салфетки полетел на стол), заметил тонко:

– Главное не Запад – главное Америка! Признает Америка, признают и остальные… Звонить надо, договариваться… Ну? Кто будет разговаривать?

Травчук, просветлел набрякшим лицом (действительно, тонко придумано!). Оторвав взгляд от фужера, тут же предложил Сушкевича, – мол, раз мы сейчас в Белоруссии, значит и звонить должен белорус. Но Сушкевич отчаянно замахал руками:

– Раз уж Владимир Николаевич предложил, пусть он и звонит… К тому же, он с американским президентом уже разговаривал – ему будет проще всего!