Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Виа Долороза

ModernLib.Net / Современная проза / Парфёнов Сергей / Виа Долороза - Чтение (Весь текст)
Автор: Парфёнов Сергей
Жанр: Современная проза

 

 


Сергей Парфенов

ВИА ДОЛОРОЗА

Пролог

Виа Долороза…

Узкая улочка в центре Иерусалима, зажатая, словно ущелье, с обоих сторон зданиями из потемневшего от времени камня, извивается серо-желтой лентой… Здесь, по камням древнего города пролегал когда-то путь к распятию… Виа Долороза –"Путь Cкорби" дословно с латинского… Путь боли и страданий… Путь прощания и прощения… Впереди Голгофа… Впереди воскрешение… Впереди Храм…

– Господи! – обратился к богу человек. – Я никогда не просил у Тебя богатства, не просил у Тебя власти над другими людьми, я просил у Тебя только любви к ближнему своему, но Ты не дал её мне. Я просил у Тебя силу духа, но тоже её не получил. Я не ропщу, Господи, может я менее достоин, может не оправдал Твоих надежд, не сделал того, что должен был сделать… Я грешен, Господи, я знаю. Но ведь я всего лишь человек, прости меня… Я уже не прошу у Тебя сегодня ни о любви, ни о силе, прошу только о понимании… Господи, смилуйся надо мной, открой мне правду, дай мне опору, ту точку отсчёта, от которой я бы мог идти к дому твоему…

– Какую правду хочешь ты знать, человек? – спросил Господь. – Истина мира тебе не доступна, так как не знаешь ты мира, и не открыт он тебе в многообразии своём. Зачем тебе истина, человек, которую ты не можешь понять?

– Хорошо, Господи, да будет воля Твоя, – ответил человек. – Не надо мне всеобщей правды, открой мне только истину человеческую…

– Чью истину ты хочешь знать? – спросил Господь. – Каждый выбирает свою истину, но не всё то правда, что показываю я тебе, потому что привел я тебя в этот мир, что бы ты сам нашёл дорогу ко мне…

– Господи, не прошу я у тебя чужой истины, приоткрой мне истину вещей мира человеческого, – просил человек. – И тогда сам я найду дорогу к тебе…

– Ты слаб, человек, – ответил Господь. – И не сможешь принять правду, ибо испугаешься и отвергнешь её. Ведь только сильный может принять истину, как бы горька ни была она.

– Я смогу, Господи, я не испугаюсь, – взмолился человек. – Только приоткрой её мне…

– Хорошо… – ответил Господь и облака скрыли лучезарный поток, струящийся с небес. Тяжелая грозовая туча медленно наползла на небосвод, вытеснив голубизну чистого неба, готовясь обрушиться на землю плотными струями воды.

* * *

Несколько событий произошли в этот день на Земле…

Где-то над просторами последней великой империи, в самом центре её, вырвавшись из цепких объятий облаков, начал снижение самолет с красным флагом на изогнутом хвосте. Ещё через несколько часов молодая женщина, американская подданная с русским именем Наташа спустилась в лабиринт московской подземки. А вскоре на противоположной стороне планеты, в стране, живущей под звездно-полосатым флагом, заместитель начальника департамента Стивен Крамер отправился по длинным коридорам на закрытое совещание.

Все эти события, разделенные тысячами километров, невидимыми границами часовых поясов и тяжелыми, словно свинцовыми волнами Атлантики, были тем не менее сплетены в единый, удивительный узор той неумолимой, иногда непредсказуемой логикой явлений, которая и определяют ход истории на этой планете.


Серебристый лайнер, гася выпущенными закрылками скорость, коснулся промерзшего бетона аэродрома, пробежался по посадочной полосе и замер перед зданием аэровокзала Красноярска. По подкатившему трапу бодрым, уверенным шагом спустился высокий, плотный человек в норковой шапке – вновь избранный президент России Владимир Бельцин. С большим мясистым носом, седой шевелюрой и манерой говорить решительно и прямолинейно, несколько растягивая слова, как будто был немного "под шафе", он чем-то неуловимо напоминал большого бурого медведя, – хотя, ради справедливости, надо отметить, именно эта неуклюжесть и нравились в нем людям, потому как делала его ещё более понятным и доступным простому мужику, уставшему от откормленных и высокомерных лиц партийных бонз.

Когда Бельцин вступил на ковровую дорожку, раскатанную перед трапом, от группы встречающих отделилась девушка, одетая, не смотря на мороз, в длиннополый красный сарафан и русский кокошник. Подойдя к президенту, она по старому русскому обычаю поклонилась и протянула ему на вышитом рушнике хлеб и соль. Бельцин посмотрел на каравай, который слегка парил на морозе, отломил сверху хрустящую корочку и с удовольствием отправил её себе в рот.

– Не замерзла? – вскинул он бровь.

– Да, нет, Владимир Николаевич, мы ж сибирячки привычные, – ответила девушка, выплескивая изо рта облачка горячего пара.

– Откуда ж такая красивая? – Бельцин озорно стрельнул глазами на зарумянившуюся молодку.

– Из местной филармонии, Владимир Николаевич, – слегка смутившись, ответила та.

– Из филармонии? Ну, молодец! Ладно беги давай, а то замерзнешь!

Бельцин обошел девушку, слегка хлопнул ее по фигуристому заду и направился к спешившему ему на встречу секретарю крайкома Егорову.

– Привет, Степан Алексеевич!

Бельцин крепко, по-медвежьи слапал осторожно протянутую ему руку.

– Как тут моё наследство поживает? Справляешься?

– Стараемся, Владимир Николаевич, – ответил Егоров и тут же суетливым жестом выдернул руку из каменной ладони президента.

Цокая жесткими каблуками по стылому бетону, они направились к стоящим у аэровокзала машинам. Кругленький Егоров уселся на место в автомобиле рядом с водителем, а Бельцин неторопливо, солидно разместился на просторном кожаном сиденье позади. Расстегнув теплое пальто, он свободно распустил на шее мохеровый шарф, бросил рядом с собой меховую шапку и посмотрел в окно.

Машины тронулись. За окном в млечных сумерках замаячил плотный частокол из сибирских кедров. От этого, давно знакомого вида в груди у Бельцина вдруг окатило чем-то очень теплым и родным, мягкой и густой волной прошло по всему большому и сильному телу… Дома! Вобрав полной грудью воздух, Бельцин, не спеша, с растяжкой выдохнул. Ему вдруг вспомнилась старая байка об этих кедрах, точнее о сибирских соснах, которые застыли ровным строем вдоль дороги. По царской воле человеческая молва прилепила этим таежным великанам чужое название. Случилось это вроде как при Петре I, который развернул и поставил на крепкую ногу корабельное дело в России и даже начал продавать корабли за границу. Строились те корабли из этой самой сибирской сосны, потому как уж очень подходила её смолистая стать для корабельного дела. Да и, к слову сказать, были те корабли ничем не хуже заморских, вот только была тут одна закавыка, портившая всё дело. Привередливые иноземцы требовали строить корабли непременно из кедра, который в Сибири-то отродясь не рос, а произрастал все больше на средиземноморском побережье Палестины… Такая незадача… Ну, да не сворачивать же из-за пустякового недоразумения прибыльное дело. Вот тогда-то якобы и вышел царский Указ считать сибирскую сосну кедром и называть соответственно. Так ли оно было на самом деле, теперь определить уже было трудно, но точно то, что деликатесные сибирские сосновые орешки давно уже стали называться кедровыми, в то время, как настоящие кедровые орехи никогда, на самом деле, съедобными не были…

Бельцин отвлекся от давно знакомого пейзажа за окном и обернулся к сидящему на переднем сиденье Егорову.

– Слушай, Степан Алексеевич, а какая сейчас в крае средняя зарплата? – вдруг спросил он.

– Да под тысячу, Владимир Николаевич, – невесело отозвался Егоров. – Да, толку-то… В магазинах один только минтай в собственном соку остался…

– Что? С завозом плохо? – Бельцин насупился (он-то знал, что край практически всю зиму живет на северном завозе, – что по осени успеют корабли завести по Северному пути, по Енисею, на том и живут до весны).

– Плохо, – честно признался Егоров. – Раньше все по разнарядке из центра получали, а теперь все искать, да выбивать приходится…

Бельцин посмурнел, провел мускулистой пятерней по густым волосам и, откинув назад плотный седой чуб, спросил:

– Ну, а на рынках? Продукты есть?

– На рынках-то есть… То, что из магазинов скупили… Но цены такие, что никакой зарплаты не хватит…

Тогда Бельцин упрямо мотнул головой и взгляд его темно-серых глаз стал жестким и неприятным, как будто налился упругой, каленой сталью.

– Неправильно это! Надо дать мужику свободу, тогда и в магазинах всё появится! – он звонко хлопнул широкой ладонью по мягкой, пружинистой коже сиденья, так что лежащая рядом норковая шапка испуганно подпрыгнула. Потом хмуро добавил. – Вот об этом я и буду сегодня поговорить людям на митинге… Кстати, Степан Алексеевич, когда он начнется?

Егоров задрал рукав на запястье, поднес часы к самому лицу.

– Уже все готово, Владимир Николаевич… Но только может сначала перекусить с дороги? Потом уж на митинг?

– Перекусывать потом будем, – резко ответил на это Бельцин. Егоров быстро кивнул, затем взял в руки микрофон с пластмассовой подставки на торпеде и произнес:

– Едем на алюминиевый завод…

Выехав на развилку кортеж свернул к заводу. Вскоре вдали стали видны высокие дымы от его длинных, тонких труб, а потом показались приземистые прямоугольные заводские корпуса.

Когда вереница автомобилей подъехала к заводской проходной, Бельцин заметил, что перед въездом на заводской двор стоит большая толпа с плакатами. Люди переминались с ноги на ногу, часто стучали застывшими ботинками друг о дружку. Увидев подъезжающие машины толпа заволновалась – плакаты вскинулись, заколыхались, – на больших склеенных листах от руки было неровно надписано – "Бельцин ум, честь и совесть эпохи", "Владимир Николаевич, сибиряки с тобой!". Бельцин взглянул на эти атрибуты народного признания и почувствовал приятный укол тщеславия в груди.

Кортеж медленно въехал на территорию огромного завода и остановился перед квадратным административным зданием. Егоров выбрался из автомобиля и поспешно распахнул перед Бельциным дверь. Бельцин неуклюже вылез из длинной черной машины и направился к встречающему его директору завода Лукашину. Когда-то, больше двадцати лет назад, они с Лукашинвм были мастерами на этом заводе, но потом Бельцин пошел по партийной линии, а Лукашин остался на заводе, дорос до директора. Они не виделись почти пять лет, с того самого момента, когда Бельцина перевели в Москву.

– Здравствуй, Леонид! – деловито поздоровался со старым товарищем Бельцин. – Ну, докладывай, как тут у тебя дела?

– Работаем… – попробовал скупо откупиться Лукашин.

Бельцин недовольно сморщился, словно от зубной боли.

– Да, что вы все заладили – "работаем, стараемся"… – процедил он раздраженно. – Ладно! Давай… Показывай свое хозяйство… Пошли сначала к ваннам…

И без приглашения, сам направился к воротам электролизного цеха. Сопровождающие суетливо поспешили за ним.

Бельцин шел ходко, гулко топал по бетонному полу цеховых коридоров, оглядывал хозяйским взглядом темные заводские станы и тяжелые, массивные транспортеры. Рядом широким шагом спешил Лукашин. Бельцин решил возобновить прерванный разговор.

– Очередь на жильё большая? – спросил он строго.

– Около тысячи семисот человек, Владимир Николаевич…

– А на заводе сейчас сколько?

– Почти пятнадцать тысяч… Сейчас три дома строим… К концу года четверть из очередников обеспечим… В среднем молодая семья у нас получает квартиру через пять лет и это ещё хорошо… Мы самый богатый завод в крае – можем и сами строить. А ведь в крае есть и те, которые по 15-20 лет в очереди стоят… Так, что у нас ещё ничего… В этом году, например, почти 400 семей обеспечим… Люди выедут из коммуналок, от родителей, перестанут снимать углы – получат собственные квартиры, где никто не будет прислушиваться, что творится у них за стенкой. А это что значит? Значит, скоро жди прибавления в семье… Опять же ясли, детские сады понадобятся… Надо строить… И школам надо ещё помогать: построить стадион, дать инвентарь – мы ж шефы… К тому же, сами знаете, Владимир Николаевич, Красноярск – край не жаркий, а людям отдыхать надо… Год назад построили санаторий под Гаграми на полторы тысячи мест… А еще и оборудование обновлять нужно… Сейчас пятый цех будем на капиталку закрывать… И везде деньги нужны…

Они подошли к ряду темных, высоких, пышущих жаром высокотемпературным ваннам – электролизерам. Внутри искрился расплавленный глинозем. После уличного мороза заводской смог спирал дыхание, заставлял дышать резко и часто, с тугим придыханием. На сумрачных стенах цеха плясали оранжевые, горячие блики. Лицо Бельцина раскраснелось, глаза задумчиво уставились на раскаленное нутро электролизера. Когда-то, больше тридцати лет назад пришел он в такой же цех молодым специалистом. На должность начальника сразу не пошел, решил поначалу рабочие специальности освоить, почувствовать, посмотреть на всю эту огнедышащую кухню изнутри. Поработал сперва анодчиком, потом электролизником. Лишь через год, освоив рабочие специальности, согласился стать мастером. Вот оттого и авторитет у него на заводе всегда был непререкаемым – признавали его работяги, уважали. Знали, – не по блату в начальники вылез…

Бельцин задумчиво смотрел на давно уже не виденную им картину и вспомнилась ему его молодость, прошедшая у этих самых раскаленных до бледно-матового цвета печей. Не поворачивая головы к Лукашину, спросил:

– Кто из старых на заводе остался, Иваныч?

– Мартынов, Буданов, Черных, да многие! Это молодежь уходит. Квартиры получили – теперь можно и в кооперативы – овощами, фруктами торговать… А старые за места держатся…

– Пойдем с Мартынову… Поздоровкаемся…

И они направились в соседний цех.

Ещё издали Бельцин заметил сутулую фигуру старого мастера. Тот привычно стоял у высокого ряда электролизников, смотрел на сверкающий расплав. На голове у него была нахлобучена новенькая оранжевая каска, а из-под синей спецовки выглядывала клетчатая рубашка, неуклюже подхваченная под воротник темным галстуком. Бельцин вспомнил, что раньше на работу старик галстук не надевал, по всей видимости сегодня нацепил по торжественному случаю, – ждал, видно, надеялся, что не забудет его бывший ученик. Бельцин подошел к старому мастеру и поздоровался – тепло, с душевностью.

– Здорово, Антон Палыч! – он осторожно привлек старика к груди, похлопал его по сутулой спине. Потом отстранился, разглядывая.

– Здоров, Владимир Николаевич, – степенно отозвался старый мастер, смущенно переступая с ноги на ногу. Бельцин снисходительно дернул тонким ртом.

– Ну ты чего стушевался? Помню, помню я, как ты меня, молодого специалиста натаскивал… Ну? Как здоровье? Как семья, как дети?

Старый мастер расплылся в довольной улыбке, – глубокие морщины веером разбежались по темному, тронутого сильной оспиной, лицу. Ответил с достоинством:

– Все хорошо, Владимир Николаевич… Три внука уже у меня… Скоро правнуки появятся…

У Бельцина удивленно вскинулись вверх редкие брови, а серые глаза возбужденно блеснули.

– Да ну? Ну, твой мужик, дает! – хохотнул он беззаботно. – Целую династию настругал! Где он у тебя?

– В литейном… Начальником…

– Значит, еще до директора дорастет! Нам рабочие династии нужны… Вон Лукашин ему свою должность передаст. А, Леонид Иваныч? Передашь?

И Бельцин, хитро сощурившись, покосился на стоящего рядом директора.

– Пускай сначала подрастет немножко, – сердито ответил Лукашин, сохраняя на лице напускное равнодушие. Окружающие, пряча улыбки, поспешили отвести глаза в сторону и только Егоров, торопясь сгладить возникшую неловкость, спросил:

– Владимир Николаевич, когда митинг начинать будем?

– Сейчас и будем… Леонид Иваныч! – Бельцин снова оглянулся на Лукашина, но теперь уже прямо, не пряча глаз. – Собирай народ! И чтоб присутствовали все! И заводчане, и те, что собрались перед заводом!

– Так все ж не войдут, Владимир Николаевич! – растерянно попробовал возразить директор. – Никаких мест не хватит… Ни сидячих, ни стоячих…

– Уместятся! – жестко отрезал Бельцин и лицо у него вдруг стало непреклонным и властным.


Когда Бельцин взошел на трибуну, он увидел, что к нему обращены сотни лиц из забитого под самую завязку огромного заводского конференц-зала. Люди стояли в проходах, толпились у дверей, задирали головы и напряженно вытягивали шеи, стараясь получше разглядеть и услышать своего именитого земляка…

– Уважаемые красноярцы! – начал Бельцин, потом сделал длинную паузу. – Сибиряки! – бухнул он веско, как молотом по наковальне. Огромный зал разом выдохнул словно гигантский живой организм. – Вы меня давно знаете! Десять лет я был руководителем этого края и все ваши проблемы знаю не понаслышке… Многие из тех, кто находится сейчас в этом зале, помнят меня лично, с некоторыми из них я начинал здесь вместе работать. Поэтому и этот завод, и этот край для меня особенно дороги. Здесь, на этой земле, я сделал свои первые шаги, тут родились наши дети, внуки, здесь лежат наши предки. Здесь наша Родина, за которую мы все вместе с вами в ответе…

Бельцин обвел глазами напряженно внимающий ему зал и громко, уверенно продолжил, – его сильный голос громким эхом заполнял огромное помещение и, казалось, резонировали не только стены, пол, потолок, но и души, и сердца всех, кто сейчас находился в зале:

– Пять лет назад в нашей стране начались реформы… Мы поняли, что многое в нашей жизни надо менять. Поняли, что нельзя слышать только то, что хочется… Нельзя затыкать рот тем, кто видит недостатки, кто хочет изменить страну к лучшему… Нельзя постоянно давить на людей, отбивать им руки – это путь в никуда! Появились новые слова – "гласность" и "перестройка"! И мы поверили, что можем что-то изменить! Поверили тем, кто начал эти преобразования… Но сейчас реформы забуксовали! Забуксовали потому, что ограничились полумерами и консервативные силы снова перешли в наступление. Оказалось, что огромному административно-бюрократическому аппарату, той самой номенклатуре, которая привыкла сидеть на шее у советского труженика, не нужны перемены! Я сейчас приведу лишь несколько примеров и вы сами все поймете… Два года назад нам сказали, что ликвидированы 40 тысяч партийных спецпайков… Вроде бы хорошо! Но это не правда… Продукты, как распределялись в обкомах, так и продолжают распределяться – через буфеты, через столовые, в виде заказов и так далее! Партийным функционерам по-прежнему не надо искать мясо и молоко для своих детей, для них как прежде нет дефицита и цены в их буфетах гораздо ниже, чем в магазинах, тем более, чем у вас здесь на рынке… А значит опять обман! Для номенклатуры – одно, а для народа – другое! Или ещё один пример… Помните, совсем недавно нам обещали обеспечить каждую семью квартирой? Теперь нам говорят, что квартир нет, потому что на их строительство не хватает денег! Это снова обман! Деньги всегда есть на строительство жилья для той же номенклатуры, для их спецполиклиник и спецсанаториев, а страна тем временем продолжает тратить огромные средства на оборону, на глобальные космические проекты, осуществляемые только ради престижа… А в это в то время десятки миллионов людей живут ниже черты бедности! Людям иногда приходиться ждать жилья по 15-20 лет, а когда очередь подходит, оказывается, что лучшие годы уже прошли… Время, когда надо было радоваться жизни, заводить детей, ушло! Снова торжествует двойная мораль, двойной стандарт, – на словах одно, на деле другое! Сейчас нам снова говорят – делайте то, что можете, занимайтесь тем, чем хотите, "разрешено все, что не запрещено!" Но при этом не дают людям ни земли, ни орудий производства! Заявляют, что у нас свобода слова… И при этом расстреливают демонстрацию в Тбилиси! Обещают свободу выбора… И вводят войска в Литву! Нас опять стараются загнать в состояние страха! В извечный приказ "не рассуждать, а выполнять"! Так не должно больше продолжаться! Если каждый из нас не поймет, что все зависит только от нас – ничего не изменится! Поэтому я призываю всех – не ждите, пока за вас решит кто-то другой, действуйте! Центральная власть сейчас бессильна – она фактически сама себя загнала в состояние паралича. Берите власть! Берите здесь, на местах, берите столько, сколько сможете ее заглотить! Нам всем нужна другая, новая Россия! Свободная от рабской покорности и унижения! Вместе мы – огромная сила! Вместе нас не сломать, не усыпить демагогией, не испугать угрозами! Вместе мы победим!

Бельцин пружинисто выбросил вверх руку, сжатую в крепкий кулак, и громко, отскандировал:

– МЫ! ПОБЕДИМ!!!

И огромный зал, захваченный единым порывом, дружно подхватил:

– Мы победим! Мы победим!

А Бельцин, – высокий и сильный, – стоял на трибуне и, сжимая над головой кулак, продолжал скандировать вместе со всеми.


После митинга Егоров подошел к президенту России.

– Владимир Николаевич, теперь бы в баньку? В "Сосны"?… Там попаримся, поужинаем… Отдохнете с дороги…

– Давай! – воодушевлено согласился Бельцин, посверкивая блестящими от возбуждения глазами. Надев норковую шапку, добавил довольно. – Теперь можно и поужинать!

Кортеж черных машин выехал из заводского двора и направился к санаторию красноярского крайкома, расположенного на берегу скованного льдом, застывшего в зимней спячке Енисея. Проехав с десяток километров, машины въехали через охраняемые милиционером витые чугунные ворота и остановились около нескольких обшитых лиственницей двухэтажных коттеджей. Это и были "Сосны" – крайкомовский санаторий. Бельцин не слишком любил отдыхать здесь, даже будучи руководителем края. Тут он обычно принимал важных московских гостей, а отдыхающим его чаще можно было видеть в родном Бутково – селе неподалеку от Красноярска. Там он, как все, таскал ведра от колодца, рубил дрова, правил, если надо, покосившийся забор. "Надо жить так, как живет простой человек, – любил частенько говорить будущий президент. – Только так можно понять нужды людей. А если в обществе чего-то не хватает, то не хватать должно всем поровну!" И люди видели, что у "их секретаря" слова не расходятся с делом…

Теперь оглядывая почти не изменившуюся территорию санатория, Бельцин обернул лицо к Егорову:

– То, что порядок поддерживаешь – молодец! А это что ещё такое? – он кивнул на незнакомое ангароподобное строение в глубине территории. Егоров смутился – ответил невпопад:

– Да вот… Зал для боуллинга соорудил… Миникегельбан… Хорошо руку развивает, глазомер… Стресс опять же помогает снять.

– Ты б лучше крытый корт построил, – проворчал Бельцин. – Чтобы, понимаешь, можно было в теннис или в волейбол поиграть!

Егоров втянул голову в плечи и постарался сменить тему:

– Владимир Николаевич, может сначала слегка перекусим, а потом в баню?

Бельцин скосил на него взгляд и у Егорова от этого взгляда пробежал неприятный холодок по спине.

– Кто ж в баню на сытый желудок ходит? Ты что, Степан Алексеевич? Нет, сначала в баню, потом за стол!

И они направились по расчищенной от снега асфальтовой дорожке, обильно уставленной по бокам фонарями, к одноэтажному зданию, стоящему на самом берегу Енисея. Баня была большая, – с длинным, мраморным бассейном, с застекленными матовым импортным стеклом душевыми и с блестящим хромом и кожей баром… Бельцин быстро разделся и вошел в помещение парилки. Зайдя, плеснул на раскаленные камни из стоящей в углу резного ковша раствором эвкалипта и с удовольствием забрался на широкий полок. По парилке волнами пошел густой ароматный чад.

Следом в парилку зашёл Егоров, посмотрел на градусник – термометр показывал 105 градусов (это при паре-то!), – но ничего не сказал, уселся рядом с Бельциным, поджал под себя бледные волосатые ноги. За Егоровым потянулись остальные сопровождающие, согласно иерархии… Через несколько минут на голых телах парящихся появились крупные капли пота, кожа раскраснелась и стала темно-розового цвета.

Бельцин спустился с полка, подошел к распаренным в пиве сосновым веникам и, выбрав себе попушистее, начал охаживать им себя по бокам и по спине…

– Давайте, Владимир Николаевич, я вас, как в старые времена пропарю, – предложил ему Егоров.

– Давай, Алексеич!

Бельцин опять забрался на полок и растянулся во весь свой статный, почти двухметровый рост. Егоров взял веник и начал шлепать Бельцина по спине, ногам и ягодицам. Бельцин после каждого удара удовлетворенно кряхтел, – веник оставлял на его теле густые бурые пятна.

– Ну все! – наконец обессилено выдохнул Егоров, вытирая рукой обильно струящийся со лба пот. – То, что надо!

Бельцин тяжело поднялся, вышел через боковую дверь бани и оказался на берегу Енисея. У кромки берега во льду зияла недавно прорубленная широкая, черная полынья. За президентом из бани тут же появился начальник президентской охраны Кожухов. Разбрызгивая сильным, рослым телом фонтаны брызг, Бельцин нырнул в обжигающе холодную воду и мощно поплыл брассом, делая широкие гребки. Следом в студеную воду спустился Кожухов, поплыл осторожно. Прошло несколько секунд, а Бельцин все плавал и было не похоже, чтобы он собирался возвращаться в теплую негу парилки. Видя, что шеф и дальше готов продолжать купание, к нему подплыл Кожухов и прерывистым от холода голосом выдохнул:

– Владимир Николаевич! Поплыли обратно… Вам-то уж наверное все равно… А я ещё хочу детей иметь…

Бельцин ожег его рассерженным, выпученным глазом, недовольно фыркнул, но повернул к берегу. Выйдя из воды, зачерпнул большую пригоршню снега, обстоятельно растер себе грудь, живот, плечи, и только затем вернулся в баню.

Когда они с Кожуховым ввалились в парилку, – оба красные, ошпаренные едким морозцем, Егоров завистливо посмотрел на рослую фигуру Бельцина.

"Медведь! – подумал он. – Черт его знает, что будет с Михайловым, а этот… Этот прет как танк! Энергия из него фонтаном, сил немерянно, подомнет, кого хочешь. Надо будет его держаться… В случае чего припомнит, что мы с ним пуд соли съели… Ну, а если Михась его сковырнёт – ну, тут ж, извините … Все-таки не простой бывший начальник приезжал, – президент России… Всенародно избранный… Так, что – черт не выдаст, свинья не съест! А там посмотрим…"


Наташа сидела в ярко освещенном вагоне подземного поезда, который нес её по горьковско-замоскворецкой линии. На карте метрополитена, висевшей над ней, эта линия была отмечена ярко-зеленой прямой. Вокруг Наташи стоял, сидел столичный люд, читая газеты, рассматривая отпечатанные на плохой бумаге свежие гороскопы, о чем-то оживленно споря, стараясь при этом перекричать шум громыхающей подземки.

После десяти лет отсутствия, Москва показалась Наташе какой-то взъерошенной, растрепанной и суетливой. Причем это было не похоже на деловую, упорядоченную суету, скажем, того же Нью-Йорка, – это было совсем другое, броуновское движение, порожденное не совсем понятным внутренними силами. Чувствовалось, что с людьми что-то происходит и это что-то захватывает их своей непредсказуемой новизной, ломает привычный ход вещей, и в тоже время несколько пугает надвигающейся неизвестностью. Но даже при всех этих зримых и буквально ощущаемых кожей переменах Наташе все ещё представлялось невероятным, что она, Наташа Крамер, в девичестве Наталья Ростова, снова находится в своей родной Москве. Десять лет назад, когда её отец, высокопоставленный дипломат, попросил политическое убежище в США, казалось, что этот путь для неё будет заказан навсегда, но вот теперь она, гражданка США, более того – сотрудница "Голоса Америки", может совершенно спокойно приехать сюда и ходить по улицам, узнавая с детства знакомые московские проулки, смотреть из своего номера гостиницы "Националь" на кремлевские звезды и темно-малиновый фасад исторического музея. "Перестройка", это новое русское слово, которое во всем мире теперь знали также хорошо, как и другие известные русские слова – "спутник" и "калашников", эта перестройка оказалась тем самым заветным ключиком, который открыл ей двери на родину. И вот теперь вагон московского метро нес её к тому месту, где ей очень хотелось побывать.

Голубая электричка выскочила из темной норы тоннеля и плавно затормозила у перрона подземной станции. Наташа вышла из вагона и направилась к эскалатору, который понес её уже наверх, к выходу в город. Наташа чувствовала, что она волнуется в преддверии того, что должна увидеть. Пройдя через длинные турникеты, через стеклянные двери с надписью "ВЫХОД", она прошлась по подземному переходу и оказалась на улице. В глаза сразу бросилась до боли знакомая вывеска "Наташа". Как и десять лет назад здесь, на первом этаже старого сталинского дома располагался магазин женской одежды с таким же названием, как ее имя. Это был их бывший дом. Фасад дома выходит на площадь, где рядом с замерзшим фонтаном застыл в задумчивости бронзовый памятник знаменитому поэту. Наташа подняла голову – вон четвертый этаж, вот их окна, там горит свет. В этой квартире прошло ее, Наташкино детство, а совсем недавно там ещё жила бабушка – бабушка Лида, папина мама. Если пройти под арку, то окажешься во дворе, куда бабушка выводила её гулять, и где наверное осталась ещё старая песочница, в которой она, маленькая девочка лепила свои куличики. А вот в том киоске, который стоит сейчас на углу, Наташа покупала эскимо в серебристой обертке по одиннадцать копеек, – самое любимое из её детских лакомств. Наташе подошла к киоску поближе. Киоск-мороженое был закрыт. Немного постояв у киоска, словно стараясь уловить флюиды из давно ушедшего детства, Наташа развернулась и пошла к арке, темнеющей в фасаде дома черным провалом. Пройдя в арку она очутилась во дворе. Сразу стало заметно, что деревьев тут стало меньше и от этого двор стал казаться чужим и неуютным. Старой песочницы было не видно, – она скрылась под запорошившим ее снегом. Исчезла также и лавочка, когда-то стоявшая рядом с подъездом, зато на входной двери подъезда появился домофон с кодовым замком. "Не зайти…" – с грустью подумала Наташа, хотя ей очень хотелось подняться по знакомой лестнице к их двери. "Хотя, какой в этом смысл, если в квартире теперь живут совершенно чужие, посторонние люди?"

Тяжело вздохнув и загребая короткими, сжатыми в гармошку сапожками мокрый снег, она двинулась обратно к проему арки. Выйдя из-под изогнутой каменной дуги на освещенную фонарями улицу, Наташа остановилась. "Ну и что делать дальше?" – тоскливо подумала она. Из-за угла, со стороны кафе с поэтическим названием "Лира" до нее долетала задорная музыка. Девичьи голоса с провинциальным оканием лихо распевали про каких-то три засохших кусочка колбаски. Неподалеку от арки у театрального киоска толпилась небольшая очередь. Двое, – парень с девушкой, похоже, решали туже задачу, что теперь была и у Наташи – куда пойти сегодня вечером.

– Данил, а давай в во Дворец молодежи сходим? Вон смотри, там галла-концерт сегодня! – девушка показывала парню на плакатик, висевший на боковой стенке киоска. – Пойдем, а?

– Да ну его на фиг, – флегматично ответил парень. – Давай лучше в кафе зайдем…

– Ну, вот… Опять в кафе, – обиженно надулась спутница. – Надоело это кафе… Опять цедить противное гляссе? А там, смотри, "Панто-мимы" будут выступать, Зазорнов, "Корвет", Игорь Таликов… Пойдем, а?

– Какой ещё такой Таликов? – недовольно пробурчал парень. – Мутота какая-нибудь…

К заспорившей паре оглянулся стоящий впереди в очереди парень.

– Таликов – мутота? – спросил он удивленно. – Ну, вы вообще! У него же все песни – во! – и решительно выторчил вверх большой палец. – Берите, берите билеты, – не пожалеете! – сказал он убежденно.

Девчушка приободрилась.

– Вон, Данил, слышишь! – принялась она уговаривать кавалера. – Хороший будет концерт… Давай пойдем, пока билеты не расхватали! Ну, давай, а?…

– Ладно… Пойдем, – согласился парень. – Но, только, если это будет туфта какая-нибудь, я там долго сидеть не буду…

– Наташа посмотрела на стеклянную витринку киоска, на которой висел разноцветный плакатик с анонсом концерта и ей в голову пришла неожиданная мысль. "А может и мне сходить в какой-нибудь театр? – подумала она, – А почему бы и нет? Все лучше, чем сидеть перед телевизором в гостиничном номере…" Сама удивляясь своему столь неожиданному решению Наташа подошла к киоску и встала в коротенькую очередь. Стоять пришлось недолго – очередь двигалась быстро.

– Простите, на сегодня куда билеты есть? – Наташа наклонилась и заглянула в узкое окошко.

– На сегодня остались только во Дворец молодежи… Два билета по девять рублей… Двенадцатый ряд, третье и четвертое места…

– Но мне нужен один…

– Девушка, что я буду с одним билетом делать? – сердито спросила продавщица билетов из своего стеклянного домика.

– А я? – резонно возразила ей Наташа.

– Знаете что? – вдруг сменила тон на ласковый киоскерша. – Я вам советую, возьмите оба! Билеты хорошие, перед началом концерта наверняка ведь будут билеты спрашивать… Уж один-то обязательно кому-нибудь продадите…

Тут неожиданно перед Наташей вылезла девица в кожаной куртке с густо подведенными веками.

– Женщина, если не берете, так отходите! – заявила она капризным тоном. – Мне, как раз два билета нужно…

– Подождите, – отстранила нахальную девицу Наташа. – Я беру оба! – уверенно сказала она и протянула в окошко две десятки из тех денег, которые были обменены на доллары на таможне в аэропорту. Киоскерша просунула ей два билета и отсчитала сдачу. Наташа взяла билеты, сгребла в ладонь две монеты с профилем Ленина, решив, что оставит их себе на память, и отошла от киоска. Посмотрела на часы. Было без пяти минут шесть – в принципе уже можно было ехать на концерт. Наташа ещё раз окинула взглядом светящиеся окна на четвертом этаже и направилась к метро.


Перед Московским дворцом молодежи было людно. Молодежь по одиночке, парами и целыми группами торопилась ко входу в облицованное широкой мраморной плиткой здание.

– Простите, вам не нужен билетик? – подошел к Наташе прыщавый паренек, сжимая в руке продаваемый билет.

– Нет, спасибо… У меня у самой лишний, – ответила Наташа.

Паренек изобразил на своем лице уныние и отошел. Наташа принялась оглядывать площадь перед входом. На ступеньках, – то тут, то там стояли молодые люди, по-видимому, в ожидании своих задерживающихся где-то визави.

–Вам билет не нужен? – снова услышала Наташа откуда-то сбоку. Она оглянулась. Рядом с стоял очередной продавец билетиков, – парень в дутой красной куртке и черной вязанной шапочке.

– Почем? – решила прицениться Наташа, – перед тем, как заняться продажей лишнего билета ей показалось, что бы было полезно провести маленький маркетинг…

– Двадцать пять, – последовал короткий, но непреклонный ответ. Твердый голос парня давал однозначно понять, что торга не будет.

– Ого! Ничего себе! – изумилась Наташа. – Я только что за восемнадцать два купила…

– Ну, и чего тогда тут стоишь, дура! – огрызнулся парень и прежде чем она успела что-либо ответить, скрылся из вида. Наташа несколько секунд стояла, оглушенная незаслуженным оскорблением, а затем удивленно подумала: "Ну ни чего себе свобода предпринимательства!" И трезво оценив, что при такой жесткой конкуренции, ей вряд ли удастся что-то сбыть, направилась ко входу во дворец. Пройдя внутрь здания и сдав в гардероб одежду, она вошла в зрительный зал, но здесь, как оказалось, что ее поджидал ещё один неприятный сюрприз – на её вполне законно купленных местах уже комфортно разместилась молодая парочка.

– Извините, молодые люди, но это мои места! – протиснувшись вдоль ряда кресел, как можно тверже сказала Наташа и показала им свои билеты.

– Да? – произнес парень, оставаясь невозмутимо сидеть на месте. – А у нас тоже эти места… Смотрите!

И вытащив из кармана свои билеты, протянул их Наташе. Наташа растерянно взяла протянутые ей билеты и посмотрела на дату и места, проставленные в них. Действительно и места и дата на и ее билетах и на билетах молодых людей совпадали.

– Так что придется вам искать администратора, раз уж мы пришли раньше, – безапелляционно заявил парень, забирая свои билеты обратно. Наташа в ответ лишь обреченно вздохнула – по-видимому, ничего другого ей не оставалось. "Только не волноваться, сейчас все уладится!" – подумала она оптимистично и быстро зашагала к выходу из зала.

На входе никого из работников дворца культуры не оказалось и Наташа обратилась к гардеробщице, равнодушно застывшей перед стойкой гардероба:

– Простите, где можно найти администратора?

– Там! – неопределенно махнула гардеробщица рукой в сторону лестницы. – На втором этаже должны быть…

Следуя ее совету, Наташа поднялась на второй этаж и, пройдя по извилистым коридорам, увидела стоящих в коридоре двух молодых людей. В одном, – в том, что был в очках и строгом представительном костюме она узнала известного телеведущего новой, самой популярной в Союзе телевикторины, один к одному скопированной с её зарубежного аналога, – Наташа иногда смотрела точно такую же передачу у себя в Америке. Очкарик-телеведущий в наставлял второго – парня лет тридцати, худощавого, бородатого, с длинными волосами, одетого в белую рубашку апаш:

– Игорь, значит, так! Выходишь, исполняешь только одну песню… "Чистопрудный бульвар"… И все! Только одну… Понял?

Парень, к которому, обращался очкарик неуютно отводил глаза в сторону – похоже, этот разговор ему не очень-то нравился, к тому же он заметил Наташу, а присутствие чужих ушей, кажется, не доставило ему большей радости. Наташа несколько замялась, чувствуя неловкость и несвоевременность собственного появления, но осознав, что больше обращаться ей не к кому, все же направилась к молодым людям.

– Извините! – остановилась она перед тем, что был в очках. – Я ищу администратора. Вы не подскажите, где его найти?

– А вам зачем? – деловито поинтересовался очкарик, окинув ее быстрым, но равнодушным взглядом.

– У меня проблема с билетами… Две пары билетов проданы на одни и те же места…

– А! Вам туда… – очкарик ткнул пальцем на дверь дальше по коридору.

Наташа уже приготовилась отойти, как вдруг почувствовала, что второй, – тот, что был в белой рубашке апаш, внимательно её разглядывает. Наташа на секунду замешкалась и встретилась с парнем взглядом. Она вдруг почувствовала незнакомую и сильную энергетику, – взгляд у парня не был равнодушным, в нем было нечто большее, чем просто секундный интерес… Этот взгляд был открытым, даже слишком открытым… Такие взгляды бывают у мужчин, когда их что-то задевает в женщине и тогда они смотрят на женщину совершенно по-иному. Любая женщина чувствует такие взгляды, даже, если этот взгляд устремлен на нее откуда-нибудь со стороны или через толстое оконное стекло. Более того, женщина ждет этих взглядов, они ей нравятся, но нравятся от близких и любимых и одновременно настораживают, заставляют хмурится, если это взгляды чужих и незнакомых людей. Наташа поторопилась отвести глаза в сторону и побыстрее отойти, услышав только, как за спиной очкарик-телеведущий напоследок говорит тому, что был в рубашке апаш:

– Ну что, Игорек, договорились?

– Договорились, договорились! – ответил второй, но Наташе почему-то показалось, что в голосе бородатого певца прозвучала насмешка.

Отойдя от молодых людей, Наташа быстрым шагом дошла до двери, на которую ей указал очкарик, и дернула за пластмассовую ручку. Дверь открылась. В узком кабинете за большим столом сидела внушительных размеров дама, которая самозабвенно играла на компьютере в "кольюмс". Разноцветные загогулины падали вниз прямоугольного стакана, постепенно заполняя его неровными слоями, – коротенькие пальцы дамы суетливо стучали по клавишам, стараясь успеть за падающими на экране фигурами. Заметив вошедшую Наташу, дама прекратила играть и нажала на кнопку паузы.

– Что вам? – недовольно спросила она, явно не обрадованная тем, что её отрывают от любимого занятия.

– Простите, – Наташа постаралась говорить как можно вежливее. – Мои места в зале заняты. Там у людей такие же билеты…

– Где ваш билет?

Наташа, подойдя к столу, протянула даме билеты. Та взглянула на них, повертела в руках, а затем вернула обратно Наташе.

– Вечно они все напутают, – пробурчала она недовольно себе под нос и с видимым усилием оторвала свое грузное тело от стула. – Ладно, пойдемте… Придется посадить вас в ложу…

Наташе показалось, что толстухе просто захотелось побыстрее от неё отделаться и вернуться к своей любимой игре. Они вышли из кабинета и направились через ближайшее фойе к двери занавешенной тяжелой бархатной портьерой. Открыв ключом дверь, дама-администратор кивнула Наташе на велюровые кресла.

– Располагайтесь… Только тихо… Это представительская ложа…

Когда дама-администратор удалилась, Наташа, поняла, что она находится на балконе, который нависает почти над самой сценой. Концерт только-только начался. Чернявый конферансье в блестящем сером пиджаке объявил первое выступление и, вихляя узкими бедрами, прошествовал за кулисы. Под свист зала и оглушительную трескотню мотора на сцену въехал сверкающий никелем Харлей-Девидсон, на котором восседали двое парней, затянутых в кожаные черные куртки. Парни бодро спрыгнули с мотоцикла и на сцену обрушился водопад лучей от юпитеров, укрепленных под самым потолком. Из мощных динамиков, установленных на сцене, в зал хлынула ритмичная музыка.

– Лондон, гуд бай! – под пульсирующий звон ударных в унисон, слаженно запели парни, выделывая при этом сложные выкрутасы руками и ногами. Зал, как растревоженный улей, одобрительно загудел и принялся нестройно подпевать. Исполнив таким образом пару заводных, тонизирующих хитов, парни, под все тот же надсадный треск мотора и восторженный свист зала, укатили на своем супер-мотоцикле за кулисы.

Возвратившийся на сцену конферансье бодро объявил молодого композитора и певца Игоря Таликова. Вслед за этим на сцену вышел тот самый длинноволосый бородатый парень в рубашке апаш, чей взгляд заставил Наташу побыстрее укрыться в кабинете у толстухи-администратора. Парень подошел к микрофону и тряхнул своей длинной шевелюрой.

– Песня про "Чистопрудный бульвар", – начал он громко и замолчал, то ли раздумывая, что сказать дальше, то ли выискивая взглядом кого-то в зале. – Песня про "Чистопрудный бульвар" сегодня исполняться не будет, – неожиданно закончил он. – Сегодня я спою другую песню… Она называется "Россия"!

Он обернулся к стоящим за ним музыкантам и чуть заметно кивнул. Из высоких концертных колонок по залу поплыл протяжный, гулкий перезвон колоколов.

Читая строчки дневника

расстрелянного адмирала…

– негромко, в такт тяжелому набату начал речитативом длинноволосый. Голос его постепенно нарастал, сливаясь с тревожным колокольным гулом:

Я вдруг увидел сквозь года.

Как Русь святая умирала.

В тех стертых строчках до меня

Через года, через забвенье,

Вставала истина скорбя

И трудной правды откровенье…

Зал настороженно замер, внимая. И мотив, и содержание песни совсем не вязались с бодрыми попрыгушками только что укативших со сцены рокеров. Тягучий звон колоколов дополнял странные слова. Загипнотизированный почти ритуальным пением зал замер. Наташа впилась глазами в сцену, где по среди сцены стоял длинноволосый певец, с микрофоном в руке, как с пасхальной свечой, но тут бархатная портьера позади нее распахнулась и в ложу стремительно впорхнула пышнотелая дама-администратор.

– Девушка! Надо срочненько освободить эти места, – наклонившись к самому Наташиному уху, требовательно зашептала она.

– Зачем? – машинально спросила Наташа, стараясь не отвлекаться от заворожившего её действия на сцене.

– Ошибочка вышла… Только что приехала комиссия из министерства культуры, так эти места для них были забронированы… Вставайте, пожалуйста… Вставайте! Слышите меня?

Наташа наконец поняла, что ее сгоняют с места и подняла на нависшую над ней даму недоуменный взгляд.

– Я никуда отсюда не пойду! – сказала она негромко, но твердо.

– Как это не пойдете? – дама-администратор возмущенно заколыхалась над ней своим грузным телом. – Мне, что, для вас милицию вызывать?

– Вызывайте! – Наташа сердито свела на переносице тонкие брови. – Не забудьте им только сказать, что я гражданка США и журналистка радиостанции "Голос Америки"!

Для убедительности она вытащила свою журналистскую карточку и сунула её прямо под нос администраторше. Как ни странно этот маленький ламинированный кусочек картона с цветной фотографией Наташи подействовал на даму-администратора самым удивительным образом. Дама испуганно заморгала, а потом вдруг стала жалобно канючить:

– Девушка… Ну, миленькая… Ну, я вас очень прошу… Ну, пожалуйста… Давайте я вас пересажу, а? А то ведь у меня неприятности будут, могут с работы выгнать. А я вас прямо в партер посажу, прямо сейчас… На первый ряд, – продолжала жалостливо клянчить она. – Там у нас есть одно место… Ну, пожалуйста, хорошая моя…

Наташе вдруг стало жалко толстуху, к тому же захватившее её выступление уже закончилось и на смену парню в рубашке апаш на сцену опять появился вертлявый конферансье. Наташа грустно вздохнула, встала и пошла вслед за семенящей впереди администраторшей. Они шли по коридору, в то время как дама-администратор продолжала радостно щебетать:

– Спасибо вам… Спасибо… В партере всегда одно место есть… У нас на такие случаи всегда бронь остается… Вот увидите, вам там будет хорошо, будет не хуже чем здесь…

Они пересекали фойе, когда из коридора до них донеслись чьи-то возмущенные, почти истеричные крики. Наташа с толстухой свернули за угол и наткнулись на молодых людей, которых Наташа уже видела сегодня перед дверью администратора.

– Игорь, блин! Что ты наделал? – перед длинноволосым певцом стоял красный, как рак, взъерошенный очкарик, от импозантности которого не осталось и следа, и смешно размахивал руками, не зная, что за спиной у него появились неожиданные свидетели.

– А что я такого наделал? – спокойно спросил его длинноволосый певец, только что покинувший сцену.

– Ты же все обосрал, понимаешь! – продолжал истошно вопить очкарик. – Здесь же комиссия из министерства культуры! А я ж тебя, как человека, просил… Я ж тебя предупреждал!

– А я что? Спел песню… Про Россию… У нас как? Ещё гласность, или уже так, наполовину? – упорно не сдавался певец.

– Да хватит дурака-то валять! – снова отчаянно взвился очкарик. – Я ведь хотел тебя на большую сцену вывести, на телевидение пригласить… А ты! Ой, дурак, ну дурак! Ну теперь все! О телевидении можешь забыть! И о концертах в Москве тоже! Продолжай сидеть в своем дерьме и по подвалам выступать!

Длинноволосый едко усмехнулся и, как показалось Наташе, скосив взгляд, заговорщески ей подмигнул. Тут дама-администратор нетерпеливо затеребила Наташу за рукав.

– Пойдемте девушка, пойдемте! – сердито затараторила она. – Не обращайте вы на них внимание… У этих артистов всегда так… Их хлебом не корми, дай поскандалить!



Остаток концерта Наташа действительно просидела в партере. Хоть и не в центре, а сбоку, перед массивными колонками, но на первом ряду. Гала-концерт промелькнул цветастым калейдоскопом. После Таликова выступал популярный юморист, очень похожий на большого общипанного попугая. Он прочитал свой фельетон про поездку в Америку. Удивительным было то, что в Америке, как оказалось, ему больше всего понравились супермаркеты, точнее, огромное количество сортов кефира и сыра на тамошних прилавках, которые ему почему-то сразу непременно захотелось купить и попробовать. Народ весело смеялся и одобрительно аплодировал, но Наташе юморист почему-то напомнил мальчишку, который первый раз зашел в кондитерский отдел и, обнаружил, что кроме дешевой карамели, которую мать иногда приносила ему после получки в тощем кулечке, существуют ещё много других конфет. Таких, как "Вечерний звон" с фундуком внутри, "Чародейка" с мармеладом и много других, которых он никогда не видел и не пробовал. Это нераспробованное им шоколадное изобилие настолько, видимо, потрясло его неокрепшую психику, так остро заставило почувствовать собственную детскую обделенность, что он воспылал праведным, ярым негодованием ко всей несправедливости этого мира и к собственной матери в частности. Наташе от всего от этого стало грустно, но видно, такова была естественная плата за то, что перестройка, помимо предоставленной ей свободой слова почему-то здорово обчистила магазинные прилавки.

Следом за юмористом выступали переодетые под уборщиц забавные мимы. Они исполнили зажигательный танец верхом на швабрах. Потом выступал кто-то ещё, но из всего концерта Наташу по-настоящему понравилась только песня "Россия". Когда концерт закончился, она вышла из зала и, забрав из гардероба одежду, заметила в фойе, рядом с гардеробом небольшую очередь. Подойдя поближе, она обнаружила, что там стоит раскладной стол, на котором выложены ряды прозрачных аудиокассет. За неказистым прилавком стоял парень в турецком свитере из искусственной шерсти, за спиной у которого висел плакат, рекламирующий его товар. "Лучшие записи современной эстрады. Советские и зарубежные исполнители. Экслюзив!" – было написано от руки красной краской на белом ватманском листе. Наташа протиснулась сквозь обступивших лоток покупателей и, стараясь перекрыть стоящий вокруг гомон, спросила:

– Скажите, записи Таликова у вас есть?

– Есть…

Наметанным взглядом продавец оглядел разложенный перед ним товар и выудил из длинного ряда футляр с аудиокассетой.

– Пятнадцать рублей. Будете брать? – взглянул он на Наташу.

– Буду, – Наташа полезла за кошельком.

Забрав кассету, она отошла от очереди и стала внимательно рассматривать свое приобретение. Внутрь прозрачного футляра кассеты "BASF", какие обычно продаются в магазинах, был засунут узкий листочек, вырезанный из простой писчей бумаги, на котором угловатым принтерным шрифтом было напечатано – ИГОРЬ ТАЛИКОВ. СБОРНИК.

"Самопал", – поняла Наташа. Она грустно усмехнулась, сунула кассету в карман куртки и вышла из здания Дворца молодежи на промозглый московский вечер.


А на другом конце планеты в это время стационарная видеокамера, установленная на подвесном, блочном потолке, бесстрастно зафиксировала, как Стивен Крамер, молодой заместитель начальника аналитического департамента ЦРУ, подошел к двери-шлюзу и вставил свой пропуск в считывающее устройство. Охранник, стоящий под видекамерой, безучастно посмотрел, как массивная металлическая дверь бесшумно ушла в сторону, пропуская Крамера в отдельное крыло здания. В этом крыле, расположенном в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли, проводились совещания руководящего состава Управления, – сюда допускались только сотрудники, имеющие специальные пропуска. Сейчас Крамер шёл, как раз на такое совещание. За одиннадцать лет работы в ЦРУ он сделал головокружительную карьеру, дослужившись до заместителя начальника департамента. На сегодняшнем совещании он представлял свое подразделение, которое возглавлял на время, пока его шеф находился в двухнедельном отпуске.

Пройдя по коридору, Стивен Крамер подошёл к небольшому залу заседаний, куда уже подтягивались руководители других служб. В это время к нему подошел невысокий, плотный заместитель директора Управления Роберт Мотс, под началом которого Крамер когда-то начинал свою карьеру. По старой привычке, заведенной им ещё с той поры, когда Крамер работал в его непосредственном подчинении, Мотс обратился к нему по имени.

– Привет, Стивен! – сказал он. – Догадываешься о чем пойдет речь?

– Думаю, что о России, – ответил Стивен. Он давно привык не обращать внимание на несколько снисходительный тон Мотса. И дело тут было не только в возрасте, хотя Мотс действительно годился Крамеру в отцы, – просто Стивен хорошо помнил насколько многим он обязан Мотсу в своей карьере. Ведь когда-то Роберт Мотс был не только его первым начальником здесь, в ЦРУ, но и первым наставником в непростой премудрости разведчика. И надо отдать ему должное, наставником очень неплохим… Конечно же, у Крамера, как и у большинства других сотрудников Управления, была до этого серьезная подготовка в Форте Пири, но только там он проходил теорию, а под началом Мотса он осваивал практику… К тому же, его и Мотса давно уже связывали неслужебные отношения, – они хорошо знали семьи друг друга и пять лет назад Роберт Мотс был свидетелем на свадьбе у Крамера.

– Ладно, пойдем, поприсутствуем… – произнес Мотс.

Они вошли в небольшой кабинет и стали занимать места у большого овального стола. Директор Управления, – высокий, сухопарый Уильям Сотсби, дождавшись пока подчиненные рассядутся по своим местам, обвел взглядом присутствующих и сказал:

– Добрый день, господа! Я собрал вас сегодня для того, чтобы довести до вас новую концепцию работы в Советском Союзы…

Он выдержал паузу, чтобы донести до присутствующих важность сегодняшнего совещания, и убедившись, что пять пар глаз наблюдают за ним с пристальным вниманием, продолжил:

– Нашими аналитиками, господа, был подготовлен доклад, подробно анализирующий положение, сложившееся за последнее время в Советском Союзе… Надо констатировать, что вывод довольно неутешительный… В нем обосновывается бесперспективность проводимой в Советском Союзе перестройки…

Сотсби вновь остановился, давая присутствующим усвоить услышанное. Некоторые из сидящих за столом недоуменно переглянулись, а Сотсби, удовлетворенный произведенным эффектом, принялся излагать дальше:

– Этот доклад был представлен около месяца назад президенту Соединенных Штатов, а на прошлой неделе он был рассмотрен на закрытом совещании в Конгрессе… Как показывают последние события в России, наши самые пессимистические прогнозы, начинают сбываться… В Советском Союзе наметились крайне негативные тенденции по свертыванию реформ, начатых в свое время советским лидером Михайловым… Я сейчас лишь кратко остановлюсь на причинах этого… Причины следующие… Сейчас в Советском Союзе происходит усиленный отток капитала во вновь создаваемые коммерческие структуры, а так же осуществляются масштабные нелегальные поставки с государственных предприятий сырья и материалов… Все это приводит к параличу промышленности и без того находившуюся в сложном положении… Кроме того, бесконтрольность за движением финансов порождает массовую коррупцию среди чиновников. Понимая опасность этих процессов, Михайлов по имеющимся у нас сведениям, собирается начать централизованно душить легализованное при нем предпринимательство административными методами… Существует вполне обоснованная опасность, что речь идет о свертывании в целом в России экономических преобразований и попытке восстановления тоталитарного режима… Более подробно, я думаю, нам сможет рассказать об этом мистер Крамер, поскольку доклад готовился при его непосредственном участии… Пожалуйста, Мистер Крамер…

Уступив таким образом слово Стивену Крамеру Уильям Сотсби уселся на свое высокое председательское кресло, а Стивен поднялся и, оглядев присутствующих, произнес:

– Господа… По нашим прогнозам ситуация в Союзе сейчас находится в таком состоянии, когда ее невозможно изменить одними только административными мерами… Парадокс ее заключается в том, что самым слабым звеном у русских оказалось как раз то, которое они сами привыкли считать у себя самым сильным… Это их коммунистическая партия! На самом же деле в партии все зациклено на одном человеке – на Генеральном секретаре… И стоит этому человеку вдохновиться или, простите, заразиться идеями западной демократии, он развалит партию… Это парадокс, но это так… Но это ещё не все… Распад компартии – это не просто поражение какой-то одной политической силы… Это крах государственной идеи, крах госаппарата, а значит и распад всего СССР! Так уж устроен у русских этот механизм… И тут надо отметить, что до недавнего времени все шло именно по этому сценарию. Политические реформы начатые Михайловым уже расшатали КПСС, могущество компартии было существенно подорвано. Но теперь Михайлов, похоже понял, чем грозят Советскому Союзу демократические перемены и готов вернуться к жесткому централизованному правлению. Скорее всего, он постарается разрешить ситуацию силовыми методами, как это уже было в Литве и Грузии… Менее полугода назад в Литве, как вы помните, было создано мнимое правительство народного доверия, которое попыталось ввести в республике чрезвычайное положение. В республике была введена политическая цензура, а против митингующих были брошены войска… В результате среди мирного населения были жертвы … Принимая во внимание, что нечто подобное пытались сделать и в Грузии, у нас есть все основания думать, что эти события далеко не случайны, и что в дальнейшем Михайлов попробует разыграть сценарий введения чрезвычайного положения уже по всей стране… Учитывая сложившиеся обстоятельства, естественным было бы противопоставить такому сценарию свою логику развития событий… Другими словами, необходимо, на мой взгляд, осуществить такие контрмеры, которые бы явились естественным противовесом действиям Михайлова…

– Спасибо, мистер Крамер! – остановил его Уильям Сотсби, упреждающе подняв вверх руку, а затем, угловатым движением поднялся со своего места, став мгновенно похожим на длинный хромированный циркуль – узкий и нескладный, и снова взял ход совещания в свои руки.

– Как уже было правильно отмечено, – продолжил он, – мы должны воспрепятствовать процессу реформации коммунистической идеологии в Советском Союзе… Поэтому с сегодняшнего дня мы переходим к новому этапу нашей работы… Целью этого этапа является дестабилизировать Москву настолько, насколько это соответствует интересам Соединенных Штатов… Прежде всего я хотел бы отметить, что от Советского Союза должна перестать исходить угроза мировому сообществу вне зависимости от развития событий в будущем… Я говорю о коммунистической и ядерной угрозе, как вы понимаете… Для решения этой задачи нам необходимо разработать в ближайшее время план операции… Мистер Мотс! – Сотсби взглянул на сидящего рядом с ним за столом Роберта Мотса. – Вам в течении недели необходимо разработать концепцию нового этапа… На время разработки вы можете привлекать сотрудников из любых других департаментов, а по выходу из отпуска начальника аналитического департамента мистер Крамер поступает в ваше полное распоряжение. И, последнее… Интересы нашей разведки в России на сегодняшний день тесно пересеклись с планами наших коллег из Израиля. У Израиля, как известно, существуют свои интересы в Советском Союзе, поэтому на уровне руководства наших стран достигнута договоренность о проведении скоординированных действий… Через две недели вам, мистер Мотс, и вам, мистер Крамер, необходимо вылететь в Израиль для окончательного согласования этапов операции и утверждения согласованного плана действий. А перед этим, мы должны предварительно обсудить план операции здесь… В целом это пока все… И если ли нет вопросов, то на этом, я думаю, закончим…

Вопросов не было и присутствующие, отодвигая кресла, начали вставать.


Председатель КГБ СССР, Виктор Крюков сидел у себя в кабинете на Лубянке. Отодвинув папку донесений, он снял трубку с телефона, на котором вместо диска был вмонтирован рельефный герб Советского Союза, и поднес трубку к уху.

– Слушаю вас, Виктор Александрович, – услышал он голос Михайлова.

– Алексей Сергеевич, есть важная информация… Думаю вы должны знать, – сказал он.

– Насколько это срочно?

– Думаю срочно – иначе бы я не звонил…

– Хорошо… Сейчас у меня руководитель Госплана, давайте-ка через час… В 20.30…

И из трубки послышались короткие гудки. Крюков положил трубку обратно и посмотрел в окно. Липкий, мокрый снег падал на улице тяжелыми хлопьями, покрывая раскисшей грязной кашей мокрый асфальт, укутывая белой ватой голову и плечи памятника Дзержинскому, одиноко стоящего посреди площади.

"Весна, язви её!" – подумал в сердцах Крюков и вытащил из стола пачку сигарет. Хотя врачи запретили ему курить, иногда он все же курил, правда, не больше одной сигареты в день, и то, когда день выдавался особенно трудным, такой, например, как сегодня. Крюков достал зажигалку, щелкнул ею и глубоко затянулся, затем выпустил дым в потолок и, сделав ещё одну длинную затяжку, с силой вдавил сигарету в пепельницу.

Ровно через пятьдесят минут движение на проспекте Маркса было перекрыто. Правительственный ЗИЛ – 115 и две "Волги" сопровождения, выехав из ворот здания КГБ на свободный проспект Маркса, тревожно мигая сигнальными огнями, помчались в сторону Кремля. Милиционеры по ходу движения отдавали автомобилям честь. Черные автомобили, не сбавляя скорости, нырнули под арку кремлевских ворот и подъехали к первому административному корпусу. Выйдя из машины, председатель КГБ поднялся по лестнице на второй этаж и направился к кабинету Михайлова. Старый кремлевский паркет поскрипывал в такт его шагам и этот легкий скрип его раздражать.

"И здесь все разваливается!" – подумал про себя Крюков. – "Довели страну со своей перестройкой!"

Когда он подошел к кабинету Михайлова в коридор навстречу ему из кабинета вышел руководитель Госплана Валентин Маслов.

– Привет, Валентин Иванович! – поздоровался с ним Крюков, а потом сердито спросил. – У нас, что, осталось еще что планировать?

– А… Не спрашивайте, Виктор Александрович! – руководитель Госплана безнадежно махнул рукой. – Мы планируем одно, республики – другое, в итоге получается третье… Госзаказ срывается, предприятия останавливаются…

– Полный бардак в общем! – подытожил Крюков.

– Да ведь дошли до того, – продолжал пожаловаться Маслов, – что всю валюту отдали республикам! Так они вместо того, чтобы сырье и оборудование для заводов закупать, тратят все это на закупку продовольствия. И это в лучшем случае! А… Да что там говорить! Ведь даже не на республиканском уровне, на местном идет полная вакханалия. Раньше, когда все руководство шло через обкомы и райкомы, попробовал бы кто-нибудь сорвать план или пустить продукцию налево. Из партии – коленом под зад и волчий билет на всю жизнь… Это как минимум! А теперь запросто… Кому и зачем теперь нужен этот партбилет?

– Нет власти – нет и контроля! – Крюков угрюмо мотнул головой и со злости чуть не сплюнул на скрипучий кремлевский пол. – Вот и итог! Власть в стране всегда держалась на трех китах…. На партии, Госплане и КГБ! Партию низвели до уровня профсоюза, Госплан задвинули… Но ведь КГБ не Госплан, его так просто не задвинешь, – и он пристально посмотрел на Маслова.

– Да уж… Это уж точно! – Маслов, услышав слово "власть", засуетился, постарался поскорее замять разговор и прошмыгнуть мимо Крюкова.

– Побегу, Виктор Александрович… – сказал он. – Тут ещё кое-какие дела доделать надо…

– Ну-ну… Беги, беги! – Крюков мрачно посмотрел ему вслед и вошел в приемную Михайлова. При его появлении адъютант в приемной важно поднялся из-за стола и хорошо поставленным голосом произнес:

– Виктор Александрович, товарищ Президент вас ждет…

"Товарищ Президент!" – усмехнулся про себя Крюков. – "Ну и сочетанице! Почти как Вася Ротшильд! С голым задом, зато при бабочке!"

Тут он заметил неприкаянно сидевшего на диване начальника 9-го управления КГБ генерала Плешакова, чье управление в КГБ ведало охранной президента и других высших государственных лиц и спросил с нотками ещё неостывшей, плещущейся в голосе неприязни:

– А ты, что тут делаешь?

– Вызвали, – Плешаков лишь обреченно развел руками.

– Завтра с утра зайди ко мне! – буркнул Крюков, открыл дверь и вошел в просторный президентский кабинет.


Михайлов сидел за столом и что-то чиркал красным фломастером на разложенных перед ним документах. Увидев остановившего в дверях Крюкова, он оторвался от своего занятия и отложил фломастер в сторону.

– Здравствуйте, Виктор Александрович… Что там у вас? – спросил он.

Крюков раскрыл папку с донесениями, которую держал подмышкой, и, вытащив оттуда отпечатанный листок, подошел к столу.

– Это донесение от нашего агента! Позавчера ЦРУ обсуждало новую концепцию работы в Советском Союзе… – сказал он и выложил листок на стол перед Михайловым. Михайлов, поправив очки в тонкой, золотой оправе, взял листок в руки и принялся читать. По мере того, как он вникал в текст, родимое пятно у него на голове темнело, наливалось густым и ярким багрянцем.

"Доходит!" – злорадно подумал Крюков.

– Вот так, Алексей Сергеевич! Не нужен оказывается нашим заморским друзьям сильный Советский Союз! – последнюю фразу он произнес с явной издевкой.

Михайлов отложил листок в сторону, пригладил у себя редкие волосы под макушкой, а затем вскинул взгляд на Крюкова.

– Это всё? – на лице у него застыло привычное невозмутимое выражение. – Мало, Виктор Александрович… Мало! Очень мало! Тут лишь общие фразы, а нам нужен точный и полный план их работы в Советском Союзе. С конкретными фамилиями, мероприятиями и так далее… Вы, конечно, правильно сделали, что поставили меня в известность… Работа у вас архиважная… Но мне нужны более определенные сведения. Когда у вас появятся более конкретные данные?

Крюков упрямо наклонил голову и сердито посмотрел на Михайлова из-под насупленных бровей.

– Нам для того, чтобы появлялись более конкретные сведения, Алексей Сергеич, деньги нужны! – произнес он глухим, недовольным голосом. – Не подачки, а деньги! Большие деньги! А нам бюджет урезают в полтора раза! Сейчас ведь вербовать кого-то по идейным соображениям трудно, – веру в коммунистические идеалы мы благополучно разрушили… – Крюков глянул Михайлову прямо в глаза. – А работы прибавилось! Надо срочно работать здесь, в Союзе, в республиках… Пока еще не поздно! А денег на новые штаты и оперативную работу не дают! А Америка, между прочим, свои операции в Советском Союзе не прекратила и закон 59-го года "О порабощенных народах" у себя отменять не собирается! Зато мы им по первому их требованию наше спецподразделение "С" расформировали… Кушайте на здоровье, господа хорошие, мы теперь такие открытые, – у нас перестройка!

Михайлов безропотно проглотил едкий сарказм в словах Председателя КГБ и лишь обиженно поджал бледные губы. Сказанное Крюковым было правдой. Спецподразделение "С" было самым секретным и, пожалуй, самым элитным подразделением КГБ… Это была гордость и интеллектуальный актив Комитета, – там работали не просто специалисты, а специалисты экстракласса. В их задачу входил экспорт революций в другие страны, финансовые махинации на крупнейших фондовых биржах мира, международные и политические аферы… Не случайно одним только своим названием эта группа наводила тихий ужас на американцев. Поэтому было совсем неудивительно, что прагматичные янки одним из условий потепления американо-советских отношений поставили задачу упразднение именно этого подразделения.

– Хорошо, Виктор Александрович, мы подумаем на счет денег, – произнес наконец Михайлов. – Как только, станут известны более точные данные по этой акции ЦРУ, сразу же докладывайте мне… У вас что-нибудь ещё?

– Нет, – Крюков вытянулся, понимая, что разговор окончен.

– Тогда всего доброго… А на счет денег – постараемся найти… Представьте смету по статьям расходов, – думаю, попробуем что-то сделать…

Крюков дерганым, негнущимся шагом подошел к президентскому месту, и без разрешения, взял, точно слизнул, со стола листок с донесением.

– Этот оригинал пойдет в оперативные документы! – сухо произнес он и вышел из президентского кабинета.


Когда за Крюковым закрылась дверь, Михайлов встал и подошел к окну. За окном в вечерних сумерках мутно поблескивали купола Успенского собора. Золоченый крест на большом куполе рельефно выделялся на фоне пасмурного московского неба. За ним алым, кровавым цветом светили рубиновые звезды на кремлевских башнях. Михайлов глубоко вздохнул.

"Вот так!" – подумал он с тоскою. – "Запугали весь мир за семьдесят лет, никто теперь верить не хочет – шарахаются как черт от ладана… Ну так ещё бы! Боятся бородатого мужика с ядерной дубинкой. Черт его теперь знает, что этот сибирский медведь придумает – уж лучше его держать на коротком поводке. На всякий случай! Порочное мышление, но ведь его быстро не изменишь… Боятся они там у себя на Западе! Боятся коммунизма! А сами уже забыли как насаждалось христианство в Новом Свете, забыли ужасы инквизиции, костры с еретиками… Джордано Бруно, Галлилея… Все эти дыбы, испанские сапоги, охоту на ведьм! Они так хвалят своего бога, забывая, что христианство тоже прошло свой тернистый путь. Путь крови и заблуждений… Они готовы простить и папское распутство в средние века, и папские индульгенции, покупавшиеся на ворованные деньги… Они так чтят свои реликвии разбросанные по всему миру, но только разве не с именем господним творились самые ужасные вещи на земле? Разве не в каждой стране можно поставить памятник жертвам христианства? Или не с крестом в одной руке и мечом в другой насаждалось оно по всему свету? Однако никто из них не откажется сегодня от их бога! Так почему же они отказывают нам в вере в светлый символ будущего совершенного общества? Разве по сути идеалы коммунизма и христианства различны? Или христианские заповеди и принципы коммунизма не тождественны в своем изначальном смысле? По сути они ведь одинаковы! "Не укради, не убий, возлюби ближнего своего"… Это ведь можно вписать прямо на первой странице кодекса строителей коммунизма! Значит проблема не в принципах, а в исполнении! Но христианство прошло свой путь в две тысячи лет и то лишь в двадцатом столетии признало, что земля круглая, а коммунизму – всего-то сто пятьдесят, да и тех неполных! Только в отличии от христианства никто не провозглашал идеи коммунизма незыблемыми, как каноны христианства! И Маркс, и Ленин, и Сталин, – все они утверждали, что коммунизм не догма, а теория в развитии! Поэтому мы сейчас в пути, в поисках, пусть в мучительных, с со страшными ошибками, но мы их признаем, мы движемся вперед! И если бог есть, то кто с уверенностью может сказать, что он от нас хочет? Как мы можем судить об этом? Только с точки зрения собственного бытия? Но это лишь человеческое бытие, человеческое сознание. А разве бог или высший разум обладает тем же уровнем интеллекта? Почему же мы столь категоричны? Почему же они там у себя на Западе не понимают, что не нужен нам уже экспорт революций, что выросли мы уже из латаных портков дикого, оголтелого коммунизма… Нам сейчас нужно обновляться! Нам сейчас нужны высокие технологии, кредиты на структурную перестройку, новые предприятия!"

Михайлов забарабанил пальцами по толстому стеклу, вспоминая, насколько серьезно обстоят сейчас дела с финансами и эта мысль острой занозой кольнула у него под ложечкой. Михайлов болезненно поморщился.

"Проблема! – подумал он. – А тут ещё с республиками надо что-то делать, иначе развалится все к чертовой матери! Тут Крюков прав! Только ему бы всех построить и заставить маршировать по старинке – утром на работу, вечером с работы. Это ему бы понравилось! Да только не понять ему, что те же республики потому и бегут от нас, что мы почти три века их покоряли, потому-то и прокламации ЦРУ попадают на благодатную почву! Ничему видно его не научили ни Литва, ни Тбилиси… Люди-то уже почувствовали вкус свободы, они за эту свободу уже готовы под танки лезть. Потому что хотят говорить то, что думают, хотят заниматься своим делом… А на штыках уже ничего не построишь. Но вот ведь парадокс! Все цивилизованные страны стараются объединится, а у нас думают, как разбежаться побыстрей. Европа вон, несмотря, что за триста лет передрались, пересобачились все, создает у себя единое экономическое пространство, единый рынок, а у нас наоборот каждый аул норовит суверенитет провозгласить. Население, глядишь, полтора калеки, а туда же – мы независимые, самостоятельные! И ведь до чего дошло: объявляем Рождество праздничным днем, а Татария, ведь не союзная республика даже, не признает! Не признает! Объявляет 7 января рабочим! Ну, так ещё бы! Раз этот кретин Бельцин ездит по всей стране и призывает – "Берите власти сколько хотите!" Вообще все развалить хочет! Идиот! Вот только как же я эту мразь сразу не раскусил! Сидел бы он сейчас в своем медвежьем углу и лапу сосал! И какого хрена я его оттуда вытащил? А теперь вынужден с ним считаться, временное соглашение заключать о внесении средств в союзный бюджет. Еле-еле выторговал 80 миллиардов! Черт те что! Пожалел я его тогда, когда его из секретарей Московского горкрома турнул… Пожалел! Руководителем министерства назначил, а надо бы гнать к чертовой матери из партии и снова – в Красноярск, в глушь! На какую-нибудь поганую, сучью должность! Чтоб сидел и не рыпался! А еще лучше послом куда-нибудь! В Новую Зеландию, или в Гваделупу какую-нибудь!"

Михайлов зло сжал кулак так, что костяшки у него на руке побелели до молочного цвета, но, постояв несколько секунд у окна, он успокоился и вернулся к столу…


Через пятнадцать минут дверь в президентский кабинет неожиданно отворилась и звонко стуча шпильками по узорчатому паркету в кабинет вошла супруга президента – Нина Максимовна Михайлова. Она была одета в светло-бежевый жакет от Версаче. Темная шерстяная юбка, плотно облегала ее узкие бедра – в свои пятьдесят пять Нина Максимовна сохранила почти идеальную фигуру. Кулон с крупным бриллиантом у нее на груди разбрасывал разноцветные искры. Распространяя шлейф из аромата дорогих духов Нина Максимовна подошла к мужу и на мгновение прижалась губами к его шершавой щеке.

– Привет, Алексей! – сказала она обыденно, а затем вытерла кончиками пальцев помаду у него со щеки. – Ты как? Будешь ещё работать?

Михайлов посмотрел на свой стол. На столе ещё лежала не разобранная кипа документов из МИДА и стопка Указов о награждении… В принципе ничего срочного, можно было отложить и на завтра…

– Нет… На сегодня, пожалуй, все! – ответил он тусклым, бесцветным голосом.

Нина Максимовна озабоченно взглянула в потухшие глаза мужа и спросила с тревогой:

– Случилось что-то?

– Да нет! Ерунда! – Михайлов натужно улыбнулся. – Все нормально! Просто время такое… Легко не бывает… А в общем все нормально…

Нина Максимовна успокоено опустилась в кресло.

– Ну и хорошо! – сказала она бодро. – Я сейчас позвоню домой, скажу, чтобы накрывали на стол… Ты знаешь, я сегодня тоже устала… Навалилось как-то все, – и квартальный отчет в фонде, и встречи, и интервью… Да! Кстати! – она вдруг встрепенулась. – А что это у тебя в приемной Юрий Алексеевич сидит? Ты его вызывал?

Михайлов вспомнил о начальнике Управления государственной охраны и досадливо поморщился:

– Ах, да… Плешаков ещё! Подожди немного… Это буквально минута…

Он подошел к столу и нажал кнопку селекторной связи.

– Генерал Плешаков там? Пусть войдет…

Через пару секунд в президентский кабинет вошел генерал Плешаков. Китель на его ладной, спортивной фигуре сидел словно сшитый по последней моде пиджак от модного кутюрье. Глубоко посаженные, умные глаза, смотрели на Михайлова предупредительно, но без лишнего подобострастия.

– Разрешите, Алексей Сергеевич? – спросил он, остановившись в дверях.

– Проходите, Юрий Алексеевич… – сказал Михайлов. – Мне надо поговорить с вами по поводу моего предстоящего визита в Италию. Вчера мне пришло официальное извещение о присвоении мне международной премии мира… Вручать ее будут в Милане, так что вам необходимо занялся подготовкой этой встречи… Свяжитесь с МИДом и скоординируете там свои действия…

Сказанное означало, что скоро Плешакову необходимо будет направить в Италию группу из своих сотрудников. Охрана всегда выезжала к месту официальной встречи первой, готовила гостиницу, проверяла маршруты поездок, занималась ещё десятком других незаметных, но важных дел, в которые президент никогда не вникал, но без которых не смог бы состояться ни один его рабочий визит. Дело это для службы Плешакова было давно знакомым и обыденным.

– Понял, Алексей Сергеевич! – Плешаков исполнительно кивнул, рассчитывая, что на этом их разговор закончен, но тут Нина Максимовна поднялась с кресла, и дробно стуча туфельками подошла к Плешакову. Теперь, когда они оказались рядом, разница в их росте могла показаться почти карикатурной – рослый Плешаков был как минимум в полтора раза выше хрупкой Нины Максимовны и ей приходилось высоко задирать голову, чтобы смотреть Плешакову в лицо, но это обстоятельство, похоже, совсем не смущало Нину Максимовну Своим звонким голоском она заявила:

– Юрий Алексеевич, а у меня, к вам тоже будет просьба… Этот ваш Коротков, из третьей смены… Ну вы знаете… Он какой-то невежливый… Не то, чтобы невежливый, неинтеллигентный какой-то… Ни вовремя дверь открыть, ни сумки подержать не может… Так, что вы уж замените его на кого-нибудь, пожалуйста…

От этого заявления Нины Максимовны у Плешакова едва заметно дернулся уголок рта. Он был даже не удивлен, а скорее покороблен словами супруги президента. Капитан Коротков был одним из лучших его подчиненных – профессионал высокого класса, умница, эрудит, специалист, каких поискать, – буквально на днях Плешаков подписал приказ о присвоении ему звания майора… Но… Перечить жене президента Плешаков, естественно, не стал.

– Хорошо, Нина Максимовна… Заменим… – ответил он бесстрастно.

– И еще, Юрий Алексеевич! – все тем же категоричным тоном продолжала Нина Максимовна. – Лидочка моя… Она… Вы уж извините меня за сравнение, но вид у нее как у девки с панели… А у меня международные встречи в фонде, я все время на конференциях, на форумах, а рядом такая лахудра. Понимаете? Это же в глаза бросается! Вы уж кого по аристократичнее подберите, а то перед иностранцами, знаете ли, неудобно…

Плешаков знал, что и в этом случае Нина Максимовна, мягко говоря, не совсем права… Лидочка Семенова была просто симпатичной девушкой. Не лярвой какой-нибудь, типа тех девиц, из Второго управления, которых в интересах дела подкладывали под кого не попадя, а просто очень симпатичной молодой женщиной. К тому муж ее работал здесь же, в Девятке, – Плешаков его прекрасно знал. Секрет неприязненного отношения Первой леди лежал на поверхности – своей эффектной внешностью Лидочка затмевала саму Нину Максимовну и это, естественно, не могло понравится Первой леди. Плешаков плотно сжал крепкие челюсти, прекрасно понимая, что и в этот раз ему придется уступить и с самым любезным видом произнес:

– Подберем, Нина Максимовна…

Михайлова довольно улыбнулась.

– Ну вот и славно!

Она обвела удовлетворенным взглядом рабочий кабинет мужа, видимо полагая, что на сегодня она все свои дела закончила, но тут взгляд ее неожиданно наткнулся на незамеченную ею странную скульптурную композицию, застывшую прямо около двери, – отлитые в бронзе обнаженные мужчина и женщина стояли, облокотившись спинами друг на друга, едва касаясь при этом друг друга кончиками пальцев. По всей видимости, сия аллегория должна была символизировать союз Огня и Воды из античной мифологии.

– Алексей Сергеевич! – растерянно воскликнула Нина Максимовна (в присутствии посторонних она всегда обращалась к супругу по имени-отчеству). – А это ещё что такое? – и на лице у нее отразилась смесь из недоумения и досады.

Михайлов проследил за взглядом жены.

– А это, – ответил он устало. – Это мне сегодня немецкий канцлер Толь в подарок прислал…За мой вклад в объединение Германий…

Нину Максимовна, видно, такое объяснение супруга не утроило и, она трагично всплеснула руками, словно произошло нечто ужасное, сродни национальной катастрофе, воскликнула:

– Но этому тут совершенно не место! Надо хотя бы передвинуть куда-нибудь… Вот сюда что ли, – и ткнула сумочкой в угол кабинета, а затем, обернувшись, требовательно посмотрела на Плешакова. – Юрий Алексеевич, голубчик, не в службу, а в дружбу, передвиньте, пожалуйста…

Плешаков торопливо отвернулся и принялся стягивать с себя генеральский китель. Ему очень не хотелось, чтобы кто-то из президентской четы заметил, как кровь густой краской бросилась ему в лицо – его, генерала КГБ, как мальчишку какого-нибудь, заставляли передвигать тяжеленную бронзовую нелепицу, словно не было для этого ни хозяйственных служб в Кремле, или, на худой конец, адъютанта за стеной. Повесив китель на стул с атласной обивкой, Плешаков обернулся. Лицо его было невозмутимым и спокойным.

– Куда передвинуть, Нина Максимовна? – спросил он вежливо.

– Вот туда, Юрий Алексеевич!

Плешаков приподнял могучими руками бронзовых влюбленных, и, натужно сопя, потащил их в угол.

– Вот так? – спросил он, опуская скульптуру на пол.

– Нет-нет! Чуть-чуть правее… – поправила его Нина Максимовна. – А теперь немного развернуть. Вот! Спасибо! Теперь просто замечательно! – прощебетала она радостно, а потом ещё благосклонно добавила. – Как все же хорошо, что у нас такая мощная охрана… С ней ничего не страшно…

Но шутка у нее получилась какая-то неказистая… Кривая…


Борис Сосновский, начальник лаборатории одного из московских НИИ, достал из нагрудного кармана голубой конверт, который он нашел сегодня утром у себя в почтовом ящике перед уходом на работу и, выудив оттуда бланк, прочитал напечатанный на нем текст:

"Господин Сосновский, – гласило официальное послание. – Просим Вас прибыть в посольство Государства Израиль к 10 ч. 15 мин. 28 числа для собеседования…"

"Лёд тронулся! – радостно подумал Борис Моисеевич и сердце его учащенно забилось, – Лед тронулся! Скоро, скоро у меня все будет совсем по-другому! Скоро у меня будет нормальная работа, в нормальном офисе, нормальная зарплата, которой я действительно достоин и свой дом… Коттедж… С южными деревьями… Хорошо бы ещё с видом на море…"

Он снял трубку со стоящего перед ним кофейного цвета телефонного аппарата и принялся набирать номер своего начальника:

– Алло, Виктор Иванович? Это Сосновский! У меня тут машина забарахлила, мне бы отпроситься на послезавтра? Да, нет, надеюсь ничего серьезного… Закипает чего-то… Уровень жидкости? Нормальный, я посмотрел… Термостат? Может быть… Виктор Иванович, я хочу на всякий случай отогнать ее в автосервис… Если успею, обернусь к обеду… Конечно… Постараюсь… Тогда я поднесу заявленице? Спасибо…


Через день Сосновский пришел в посольство на пятнадцать минут раньше назначенного срока. Он подошел к окну в зале приемной и обратился к девушке за стеклом:

– Здравствуйте, мне пришло приглашение на собеседование…

Девушка вскинула на Бориса Моисеевича выразительные глаза-маслины с длинными опахалами ресниц и спросила:

– Ваша фамилия?

– Сосновский… – Борис Моисеевич торопливо просунул в окошко бланк приглашения. Девушка взяла бланк, быстро застучала тонкими пальчиками по клавишам компьютера, а затем набрала номер телефона:

– Алло… Здесь господин Сосновский… Хорошо…

Посмотрев на заглядывавшего в окошко Сосновского, произнесла:

– Ваш паспорт, пожалуйста…. Присядьте, я оформлю на вас пропуск…

Борис Моисеевич отошел и пристроился в углу приемной на черном мягком стуле. Через несколько минут в зал приемной вышел мужчина лет пятидесяти с короткими седыми волосами и аккуратно подстриженной бородкой и, безошибочно выделив Сосновского среди ожидающих, обратился к нему:

– Господин Сосновский?

– Да… – неуверенно ответил Борис Моисеевич.

Слово "господин" непривычно резануло ему слух.

– Пойдемте, пожалуйста, со мной.

Сосновский встал и последовал за служащим посольства. Они прошли пост охраны, потом поднялись на второй этаж. Чиновник открыл ключом один из кабинетов, и жестом пригласил Сосновского войти. Кабинет оказался небольшой комнатой, вытянутой словно широкий пенал, освещаемой укрепленными на стенах яркими люминесцентными лампами. В центре комнаты стоял длинный стол, к которому было придвинуты пара мягких кожаных кресел. В дальнем торце комнаты у стены стоял то ли сервант, то ли невысокий офисный шкаф.

– Садитесь, пожалуйста, – чиновник показал Борису Моисеевичу на кресло. – Да… Я не представился… Яков Маген, заместитель посла Государства Израиль по общим вопросам.

Говорил он мягко, без акцента, по всему чувствовалось, что русским языком он владеет в совершенстве.

"Интересно, а зачем такой высокий уровень?" – насторожился Сосновский, стараясь при этом сохранить на лице невозмутимость.

– Борис Моисеевич, – ровным голосом произнес господин Маген. – В принципе ваши документы на выезд прошли оформление и мы готовы предоставить вам въездную визу… Но перед тем, как вы примете окончательное решение я хотел бы уточнить некоторые детали… Простите за нескромность, сколько времени вы ждали визу?

"Начинается!" – в предчувствии неприятностей подобрался Борис Моисеевич и внутри у него сжалась невидимая тугая пружинка.

– Больше полугода, – ответил он.

– Насколько я знаю, вы ведь едете в Израиль по приглашению "Ирвинг телемэтик"? Так? Вас, по-моему, пригласили на должность ведущего специалиста?

На лице чиновника посольства застыло выражение вежливого внимания, но Борис Моисеевич внутренне напрягся ещё больше, понимая, что раз здесь выяснили куда и на какую должность его приглашают, значит вопросы ему задаются отнюдь не из праздного любопытства.

– Да, – ответил он чужим, подсиповатым голосом и сделал рефлекторное движение рукой, зачесывая спадающие на бок редкие волосы, а заодно пытаясь незаметно смахнуть выступившую на лбу испарину.

– Борис Моисеевич, – сочувствующе посмотрел на Сосновского заместитель посла. – Дело в том, что с момента вашего приглашения произошли некоторые изменения… Приглашение было выслано вам почти год назад и за это время дела компании, мягко говоря, несколько ухудшились… Прошлый год компания закончила с убытками порядка 12 миллионов долларов. Так, что я должен сообщить вам неприятное известие, Борис Моисеевич… Боюсь, компания не сможет принять вас на работу…

Борис Моисеевич судорожно сглотнул, но усилием воли подавил появившуюся у него противную дрожь под коленкой. Яков Маген тем временем подошел к встроенному в стену сейфу, достал оттуда несколько листов и, вернувшись, протянул их Сосновскому.

– Борис Моисеевич, я вас не пугаю, – все так же спокойно произнес он. – Вот это отчет компании за последний квартал. Посмотрите…

Сосновский взял протянутые ему листы и, стараясь успокоится, начал неторопливо их рассматривать. В руках у него был составленный по международным стандартам бухгалтерский отчет. Борис Моисеевич уже сталкивался с подобными отчетами в своей работе, – ему приходилось использовать методы математического анализа, его основную специализацию, применительно к экономическим показателям, и некоторые из них брались именно из таких отчетов. Отчет был на английском языке, поэтому Борис Моисеевич без труда нашел знакомые ему графы profits/losses – "прибыли и убытки" и погрустнел ещё больше. Действительно, – если верить цифрам, то дела у компании обстояли совсем неважно…

– Как видите, в этом году положение компании продолжает ухудшаться, – проследив за его взглядом, сообщил Маген. – Конечно это никак не влияет на наше решение выдать вам визу… Но, Борис Моисеевич… Давайте подумаем серьезно, чем вы будете там заниматься? Я, конечно, знаю – вы хороший ученый, пять лет назад защитили докторскую диссертацию, у вас более тридцати научных работ и несколько монографий. Но… Только за последний год СССР покинуло более 120 тысяч евреев. И всем им нужна работа! Поэтому профессор Гейниц, например, сейчас работает дворником… Конечно, и дворником он получает больше, чем здесь профессором, но… – чиновник на секунду замолчал, сделав сочувствующее лицо, а потом невозмутимо продолжил. – Тот, кто согласился в Израиле на работу дворника уже никогда не поднимется до уровня профессора… И поверьте, Борис Моисеевич, я бы не хотел, чтобы вы проверяли эту аксиому на себе.. К тому же у вас ещё язык… Насколько я помню, вы в анкете указали, что свободно владеете английским, а вот с ивритом у вас не очень? Ведь так?

Борис Сосновский промолчал, исподлобья наблюдая за чиновником. Было ясно, что вопросы ему задаются риторические, – ответы на них знают. Было понятно, что прежде чем его сюда вызвать, тут основательно проштудировали его биографию, которая была приложена к заявлению на выезд. Но только к чему все это? Действительно, из иврита Сосновский помнил только пару слов – "шолом" и "шлемазл". Что такое "шолом" знает каждый… А вот "шлемазл" осталось у Бориса Моисеевича из детства… Так его называла бабушка, когда он совершал какую-нибудь шкодливую проказу. Но причем здесь иврит? Ведь когда Бориса Моисеевича приглашали на работу в Израиль никто не говорил ему, что незнание языка является препятствием для алии, – то есть для возвращенца на Землю обетованную. К тому же, насколько ему известно, для вновь прибывающих в Израиль существуют специальные курсы по изучению иврита, и не похоже, чтобы последнее время политика Израиля в отношении репатриантов кардинально поменялась.

Борис Моисеевич продолжал хмуро наблюдать за сотрудником посольства, но аккуратная бородка и ухоженное лицо чиновника стали вызывать у него чувство острой антипатии.

– Что вы мне посоветуете? – наконец спросил он.

– Борис Моисеевич, – лицо у Якова Магена продолжало сохранять бесстрастно-вежливое выражение. – Я ни в коей мере не хотел бы, чтобы вы воспринимали мои слова, как отказ предоставить вам визу… Но я предлагаю не покидать вам Советский Союз… Пока, во всяком случае… Дело в том, что сейчас, как вы сами видите, в Советском Союзе происходят большие перемены. Зарождается свободное предпринимательство, формируется экономическая элита. И скажу честно – нам небезразлично, кто в будущем будет в этой элите: коммунистические функционеры, уголовники или люди, разделяющие идеи демократии и западных ценностей… Я прошу вас, только не пугайтесь, Борис Моисеевич! Я не предлагаю вам торговать бижутерией на рынке, – мы предлагаем вам совсем иной уровень… Там будут вращаться миллионы, а может даже сотни миллионов долларов… Причем мы не собираемся претендовать на те деньги, которые вы сможете заработать, а со временем, я думаю, их вполне хватит, чтобы безбедно обосноваться и в Израиле или в любой другой стране, на ваш выбор… Так как, Борис Моисеевич? Как вам такое предложение?

В ожидании ответа заместитель посла терпеливо уставился на сидящего перед ним Сосновского, но Борис Моисеевич несколько секунд угрюмо молчал, а потом спросил напрямик, без обиняков:

– Вы, я так понял, из МОССАД?

– Борис Моисеевич! – Яков Маген посмотрел на него с легким укором, но без всяких видимых признаков раздражения, как будто ждал именно этого вопроса. – Давайте сразу условимся… Наш с вами разговор, это не никакая не вербовка. Я же не требую от вас никаких расписок или письменных заявлений… Это все ерунда для беллетристики… И чтобы вас окончательно успокоить и дабы у вас не возникало ассоциаций с доморощенными детективами, я сообщу вам одну очень интересную вещь. Дело в том, что МОССАД запрещено заниматься операциями в Советском Союзе! Удивлены? А тем не менее это так! И даже более того… Боюсь вас разочаровать, но МОССАД в своё время создавался при содействии Советского Союза. Поэтому-то за всё время существования государства Израиль в Советском Союзе не был пойман не один израильский шпион… И даже Натан Ращанский, известный советский диссидент, который теперь занимает пост в правительстве Израиля, и тот был обвинен в шпионаже, но не как израильский, а как американский агент… Догадываетесь почему? Правильно! Потому, что израильских шпионов в СССР просто никогда не было!

Маген снисходительно ухмыльнулся, видимо, полагая, что его неотразимые доводы должны были убедить собеседника принять правильное решение, но заметив, что на лице Сосновского застыло все то же угрюмое выражение, он озадаченно хмыкнул, стер улыбку с лица и произнес:

– Ну хорошо! Я понимаю, что вам сейчас трудно принять окончательное решение… Давайте поступим так! Скажите, у вас есть кто-нибудь из знакомых в Израиле? Скажем, из школьных друзей, из институтских? – заметив, как Борис Моисеевич слабо кивнул, он с видимым воодушевлением продолжил. – Борис Моисеевич, а как вы отнесетесь к тому, чтобы съездить в Израиль навестить кого-нибудь из своих товарищей недельки на две? Берите жену… Дочь… Отвлечетесь, отдохнете… А заодно узнаете и на счет работы… Кстати у вас будет время подумать и по поводу моего предложения… Ведь тема ведь вашей диссертации, кажется, была по теории принятии решений?

Сосновский бросил на чиновника неприязненный взгляд, в душе злясь на его чрезмерную информированность, но после непродолжительного раздумья ответил:

– Хорошо… Один только вопрос… Кто будет оплачивать билеты на самолет для меня и для моей семьи?

Маген откинулся в кресле и пристально посмотрел на Бориса Моисеевича.

– Все ваши расходы берет на себя иммиграционная служба… – спокойно произнес он, а потом, словно вспомнив о чем-то важном, спохватился. – Кстати, Борис Моисеевич, если не секрет, как зовут вашего товарища, к которому вы собираетесь поехать?

– Шабсон…– отводя глаза в сторону, откликнулся Борис Моисеевич, не очень, впрочем, уверенный, что поступает правильно, но потом так же негромко уточнил. – Александр Львович Шабсон…


Оранжевый диск солнца еще не спрятался за горизонт, а южный вечер уже опустился мягкой прохладой на горбатые спины холмов Старого города.

Отсюда, с пригорода Иерусалима, священный город был виден, как на ладони, особенно старая его часть – Храмовая гора в обрамлении древних стен, с поблескивающим на склоне золотым Куполом скалы. Александр Шабсон старательно вытер тряпкой грязные руки и прислушался к равномерно работающему движку автомобиля.

"Ещё послужит!" – удовлетворенно подумал он, закрывая капот старенького "Субару".

"Субару Лигаси" был его недавним приобретением и первой машиной здесь, в Израиле. Александр приобрел его, потому что прошло уже почти три года его пребывания в Израиле и заканчивался срок, так называемой, "олимовской" скидки, позволяющей репатрианту приобрести машину без налогов, то есть почти в два раза дешевле. И пусть машина досталась ему не совсем новая, можно сказать старушка – с ней пришлось таки основательно повозится прежде чем, мотор заработал тихо и размеренно, но теперь Александр Шабсон мог быть вполне доволен. Машина в порядке, к тому же это была не какая-нибудь румынская "Дачиа", которые покупали здесь из патриотических побуждений, только потому, что в свое время румынский лидер пообещал, что выпустит из Румынии столько евреев, сколько купят у него этих машин в Израиле. Нет! У Александра был настоящий "Субару". Японец! Кстати и у "Субару" здесь была своя, не менее занимательная история – когда-то "Субару" был единственной маркой, которая поставлялась в страну… Случилось это после того, как арабские страны в едином антисемитском порыве решили бойкотировать товары тех фирм, которые станут продавать свою продукцию в не признаваемое ими еврейское государство. Тогда из всех автомобильных гигантов только "Субару" не испугалась этого бойкота, и вскоре добрая половина Израиля пересела за руль этих надежных японских авто. Так что израильтянину эта японская марка говорила о многом… Вот поэтому-то "Субару" здесь любят и ценят до сих пор…

Выключив движок "Субару", Александр Шабсон запер машину и зашел в подъезд четырехэтажного дома, где он с семьей снимал квартиру. Поднявшись по широкой, усаженной с боков декоративными цветами лестнице на сой этаж, он открыл дверь, зашел в квартиру и, стараясь поскорее избавится от грязи и въевшегося запаха бензина, сразу направился в ванную. Сняв рабочую одежду, он с удовольствием залез под теплый душ. В этот момент на столике в просторной гостиной зазвонил телефон. К аппарату подошла Ирина Шабсон, жена Александра. Она занималась на кухне готовкой и поэтому успела снять трубку только после того, как телефон требовательно прозвонил уже пять или шесть раз.

– Алло, вас слушают, – сказала она, взяв трубку в руки.

– Добрый вечер, – произнесла трубка. – Могу я поговорить с господином Шабсоном?

Голос в телефоне показался Ирине незнакомым и это ее смутило – она привыкла узнавать знакомых мужа по голосам.

– Простите, а кто его спрашивает?

– Это госпожа Шабсон? – спросил незнакомец. – Вас беспокоят из департамента иммиграции. Я хотел бы попросить вашего мужа заехать к нам завтра…

– Секундочку, – Ирина растерянно положила трубку рядом с аппаратом и подошла к двери ванной.

– Саша! – постучала она по двери костяшками пальцев. – Тебя там к телефону из службы иммиграции. Ты сможешь подойти?

– Чего им нужно? – донесся из-за двери голос мужа, заглушаемый шумом льющейся из душа воды.

– Они хотят, чтобы ты завтра к ним заехал… Они ждут на трубке… Ты подойдешь?

– Да! Пусть подождут…

Через пару минут Шабсон, одетый в спортивные брюки и в чистую полотняную безрукавку вышел из ванны и, отбросив на спинку стула влажное махровое полотенце, взял трубку в руки:

– Слушаю… Шабсон…

– Добрый вечер, господин Шабсон, – все также бесстрастно сказал ему невидимый собеседник. – Вас беспокоят из департамента иммиграции…

– Я понял… В чем собственно дело? – поинтересовался Александр.

– Господин Шабсон… Мы хотели бы поговорить с вами насчет ваших знакомых – евреев, которые остались в Советском Союзе, – донеслось из трубки. – Вы наверное слышали, что наше ведомство проводит широкую кампанию по репатриации наших соотечественников из других стран? Так вот… Мы хотели бы получить от вас содействие в данном вопросе… Я, конечно, не хотел бы говорить всякие высокие слова про патриотический долг… Мы все это прекрасно понимаем… Наверное, вас больше заинтересует, если я скажу, что мы активно помогаем тем, кто согласился содействовать в нашей работе… Например, мы можем помочь в продвижении по службе или в обеспечении работой, а так же в получении ссуды на жилье или улучшении условий страхования…

Собеседник замолчал, но от этих слов, произнесенных без всякого выражения у Александра Шабсона вдруг вспотела ладонь, которой он сжимал трубку. Ссуда на жилье! Это же как раз то, что им нужно! Ведь до сих пор Александр никак не мог добиться от администрации завода пластмассовых изделий, где он сейчас работал, получения гарантии под машканту – ипотечную ссуды сроком на 25 лет. У самих Шабсонов денег на собственное жилье пока не хватало, даже с учетом дополнительного бонуса в размере почти полутора десятков тысяч шекелей, положенного им по закону. Сто тысяч долларов! Шутка ли? Меньше жилье в Израиле обычно не стоит. Поэтому-то до сих пор им и приходится снимать эту большую, просторную квартиру на окраине Иерусалима за восемьсот пятьдесят шекелей в месяц. Просторную вовсе не потому, что они такие уж снобы, а потому, что маленьких квартир в Израиле просто нет – не строят. Но вот теперь, если чиновник не обманул, собственное жилье, собственное, а не съемная квартира, вполне могло стать реальностью…

– Простите, когда мне необходимо к вам прибыть? – спросил Александр Шабсон дрогнувшим голосом, крепко прижимая телефонную трубку к уху.

– Завтра!

– А если это будет вечером?

– Хорошо… Если только не позднее восьми часов, – поставил ему условие невидимый собеседник.

– Завтра в половине восьмого я буду у вас, – убежденно произнес Александр Шабсон. – А простите, к кому мне обратится?

– Меня зовут Моше Лавин, – донесся ответ. – Запишите, как к нам добраться…


Моше Лавин оказался брюнетом средних лет с густой волнистой шевелюрой и тонкими правильными чертами на узком лице.

Когда на следующий день после телефонного звонка Александр Шабсон приехал в Департамент иммиграции и осторожно постучался в назначенный ему кабинет, Лавин сидел за столом и просматривал какие-то бумаги. Верхняя пуговица его белоснежной рубашки была расстегнута, а распущенный шелковый галстук криво сполз набок. В помещении было душно, даже несмотря на тихо работающий в углу кондиционер, – видимо, его включили совсем недавно.

– Господин Шабсон? – спросил Моше Лавин уверенным тоном. – Проходите! Присаживайтесь…

Деловито отложив в сторону бумаги, он терпеливо подождал, пока Александр устроится по противоположную сторону стола и сразу перешел к делу.

– Скажите, господин Шабсон, у вас остались связи с вашими знакомыми в Советском Союзе? – спросил он и, заметив слабый кивок Александра, удовлетворенно добавил. – Очень хорошо! Дело в том, что для возвращения наших соотечественников мы в первую очередь рассчитываем на помощь их знакомых, которые приехали в Израиль раньше… Естественно, все расходы в этом случае берет на себя наше ведомство! Поэтому не могли бы вы рассказать о ваших знакомых поподробнее?

Александр озадаченно почесал темный, щетинистый подбородок. Вопросец! Это только на первый взгляд он может показаться простым и понятным, а на самом деле не такой уж он и простой… Рассказать о знакомых евреях? А кого в Израиле вообще можно считать евреем? В Союзе, например, все считали евреями Шабсонов, а по приезду сюда вдруг оказалось, что они самые что ни на есть русские… Так о ком же тогда рассказывать?

"А может зря он мучается и переживает – ведь правом иммиграции в Израиль обладает любой, имеющий евреев пусть даже в третьем колене? А кто там теперь разберется, были у тебя евреи в третьем колене или нет?" – резонно рассудил Александр.

"Пускай они это тут сами выясняют", – решил он и принялся перечислять всех своих друзей по порядку, стараясь при этом никого не забыть. Моше Лавин слушал его внимательно, не перебивая, изредка делая какие-то пометки в лежащем перед ним блокноте. Когда Александр закончил, он посмотрел в исчирканный листок и произнес:

– Так! Господин Шабсон… Вот вы тут упомянули Сосновского… Бориса Сосновского, кажется? У вас с ним какие отношения?

Александр недоуменно пожал плечами.

– Нормальные… Росли вместе… Сейчас иногда переписываемся… А что?

– Нет, ничего, ничего! – успокоил чиновник. – Скажите… А не могли бы вы его пригласить сюда недельки на две? С семьей… Как я уже говорил, расходы вам возместят…

Александр заколебался, но заколебался не потому, что просьба показалась ему слишком уж обременительной, а потому что не знал, как перейти к главной теме, ради которой он в общем-то и согласился на эту встречу.

– Это-то как раз не проблема, – наконец протянул он. – Я в смысле пригласить… Только… Господин Лавин… Видите ли… Ну куда я его буду приглашать? Квартира у нас хоть и просторная, но на ещё одну семью не хватит. К тому же я даже не знаю, как к этому отнесется мой домовладелец. А вот, если бы у нас было бы собственное жилье… Тогда совсем другое дело! А вы ведь, кажется, говорили, что можете помочь с получением машканты?

Он выжидательно замер, чувствуя, как внутри у него колотится сердце, но Моше Лавин, его просьбе совсем не удивился и отказывать ему не стал.

– Хорошо! – произнес он и пододвинул к себе блокнот. – Я постараюсь помочь… Скажите, где вы работаете…

Он быстро записал информацию, которую ему сообщил Александр и, вырвав листок из блокнота, прицепил его на кнопку рядом с монитором. После чего сухим, официальным тоном попросил Шабсона не затягивать с приглашением Сосновских и, словно боялся, что Александр станет просить о чем-то ещё, поторопился с ним распрощаться.

Исполнил ли Лавин свое обещание или нет, так и осталось для Александра загадкой, но когда на следующий день он обратился в администрацию завода с просьбой о гарантийном письме для банка, ему в его просьбе не отказали. Правда, перед этим пришлось пройти собеседование, которое проходило там же, в административном корпусе и длилось довольно долго. Так долго, что под конец у Александра уже создалась совершенно твердая убежденность, что заветной машканты ему не видать никогда. К тому же в течение всего собеседования плешивый очкарик из администрации, местный, коренной еврей, с линзами-диоптриями на орлином носу, постоянно морщился на несовершенный иврит Александра. Но Александр старался на это не обращать внимание… В конце концов все это мелочи! Ведь гарантийное письмо-то ему дали! А ещё через несколько дней Шабсонам удалось договорится о покупке дома. Осмотрев предлагаемые варианты, они выбрали коттедж в пригороде, небольшой, но очень уютный, с открывающимся из окон красивым видом на холмы и стройные ряды кипарисов неподалеку. Так что можно считать, что все сложилось, как нельзя более удачно… Так удачно, что жена, после того, как они возвращались, заключив договор на покупку дома, даже с некоторым сомнением в голосе спросила:

– Саш, а тебе не кажется всё это странным? Ну… Как-то быстро все… Даже не вериться!

Александр улыбнулся и обхватил жену за плечи.

– Просто повезло! – ответил он беззаботно. – Я ж тебе говорил, что я везучий… Вот, видишь… Пошла полоса! Думаю, Боря Сосновский будет сильно удивлен, когда увидит, как мы здесь устроились. Ничего, ничего! Пусть посмотрит… Сравнит! Как мы тут и как они там…


После приглашения Шабсонов Сосновские приехали в Израиль ровно через месяц.

Шабсоны оставили им свою ещё не возвращенную домовладельцу старую квартиру, – благо, что квартплата была внесена до конца месяца, так что Сосновским не пришлось даже тратиться на гостиницу.

Вечер они провели вместе с гостеприимными хозяевами. Неокрепшее воображение приехавших поражало буквально все – и просторы комнат нового коттеджа, и пол, устланный мраморной плиткой, и солнечные батареи на крыше, и даже сверкающий свежей полиролью старенький "Субару" во дворе. Осмотрев все, ужинать они отправились вместе с хозяевами на старую квартиру, где им теперь предстояло жить. Ирина Шабсон приготовила к праздничному столу антрекоты из индейки и овощные салаты (вкусно! – пальчики оближешь, – похоже, иммиграция крайне положительно сказалась на ее кулинарных способностях), но и Борис Моисеевич в грязь лицом не ударил, – он выставил на общий стол привезенную с собою бутылку старого армянского коньяка, (подарили ещё коллеги по работе на сорокалетие) и выложил на стол батон душистого ржаного черного хлеба – деликатес, которого в Израиле не достать.

Просидели они с хозяевами почти до полуночи, вспоминая свое житье в Союзе, расспрашивая о том, как тут живется, а на следующий день, когда Шабсонов уже не было, (вечером, сразу же после ужина они отправились в свой новый дом) Сосновские решили обследовать Город Мира – "Ир Шалом", как назвал его в свое время царь Давид. Без труда добрались они до Сионских ворот, (почти каждый встречный легко понимал их русский язык и считал своим долгом в мелких деталях объяснить, как туда добраться), нашли гробницу Царя Давида, зашли в зал Тайной вечери, затем прошли к Кувуклии – Храму гроба Господня, посмотрели на величественный купол мечети Аль-Акса, благоговейно постояли у Стены плача, оставив в ее трещинках записки с пожеланиями. Переполненные впечатлениями спустились по узким, мощенным улочкам на широкую Кардо, центральную улицу Старого города и здесь решили дать ногам передохнуть и немного перекусить – зашли в кафе. Борис Сосновский, увидев телефонный автомат, отошел позвонить, а жена и дочь устроились за столиком, сделали заказ и теперь сидели и вкушали наиболее распространенные блюда еврейской кухни. К ним подошел официант и, услужливо склонившись, задал свой вопрос на чистейшем русском языке:

– Дамы ещё что-нибудь желают?

– Нет, нет, спасибо! – вежливо отказалась Ольга Витальевна.

Дочь, Светлана, смогла лишь слабо покачать головой, с трудом дожевывая кусок огромной питы, – пита была до отказа напичкана овощами и фелафелем и по своим габаритам напоминала средних размеров страусиное яйцо. Кроме того, на столе перед ней ещё стояли лишь наполовину опустошенные тарелки с хумусом и салатом так, что создавалось впечатление, что порции в кафе, куда они зашли перекусить, были рассчитаны на великанов. Официант понимающе кивнул и отошел.

– Все! Больше не могу… Щас лопну… – откинувшись на спинку пластмассового стульчика, обессилено заявила Светлана. Отдохнув несколько секунд, она обвела вокруг ленивым взглядом и протянула в блаженной истоме:

– Лепота-а!

Затем, мечтательно зажмурившись, покосилась из-под полуприкрытых ресниц на мать:

– А вот бы здесь навсегда остаться, а, мам?

Ольга Витальевна никак не отреагировала на это предложение, поскольку через широкое стекло кафе она внимательно наблюдала за мужем, который разговаривал по таксофону. Видя, что мать совершенно не восприняла вопрос, Светлана легонько дернула ее за рукав.

– А что, мам? Давай здесь останемся, а? Нет, ну правда! Попросимся на постоянное место жительства? Вон гляди – Шабсоны всего три года здесь, а уже собственный дом, машина, да ещё нас в гости приглашают!

Ольга Витальевна вновь ничего ей не ответила и Светлана решила гнуть свою линию более настойчиво:

– Мам, ну посмотри, как у них тут здорово! – начала канючить она. – Магазины кругом просто ломятся! Фрукты-овощи на каждом углу, каждый второй говорит по-русски… Тепло, море рядом… Что ещё надо-то? А у нас? Полгода снег, холод, полгода слякоть! Бр-р! – Светлана передернула узкими плечиками. – О магазинах вообще не говорю – все как пылесосом повысосало! Я вон на праздники не смогла приличного вина купить, а Шабсоны, смотри, особняк себе купили! И не буржуи какие-нибудь, – дядя Саша всего-то на всего-то обыкновенный электронщик… А у нас папа учёный! Его тут с руками и ногами оторвут!

Ольга Витальевна снова промолчала – она увидела, как супруг повесил трубку и теперь направляется к ним. Вид у него был отнюдь не радостный и Ольга Витальевна тяжело вздохнула.

– Ты бы прежде, чем оставаться, подумала бы, где оставаться и с чем оставаться. – рассудительно заметила она. – А то останешься тут! С носом… Удивляюсь я на тебя, Светлана! Вроде взрослая давно, а всё какая-то… инфантильная. Как будто не знаешь, что почти каждый третий отсюда уезжает… Просится обратно, либо едет в Европу, либо Америку…

Светлана, не ожидавшая столь резкой отповеди от матери, несколько секунд озадаченно молчала, а потом бросила ей с вызовом:

– Враки всё это! Советская пропаганда! Вам мозги запудрили, а вы и верите!

Она взяла со стола толстую плексигласовую бутылку "Пепси-колы", налила себе в белый стаканчик сладкой коричневой жидкости и с наслаждением выпила. В этот момент к столику подошел глава семейства – Борис Моисеевич.

– Что обсуждаете? – спросил он тусклым голосом и тяжело опустился на стул.

– Да, вот, уговариваю маму здесь остаться, а она не хочет! Пап повлияй! – заявила Светлана и сердито поглядела на мать, не придав особого значения пасмурному настроению отца. Борис Моисеевич ещё больше посмурнел, отвел взгляд и буркнул в сторону:

– Ты бы лучше бы думала, как институт закончить! Диплом на носу, она на ПМЖ собралась…

Светлана притихла и обиженно прикусила губу.

Правда, долго обижаться она не смогла, поскольку ощущаемый каждой ее клеточкой неповторимый колорит Старого города и окружавшие их удивительные достопримечательности совершенно не располагали ее юное существо к унынию. Быстро поняв, что уговоры ни на кого не подействовали, Светлана решила переключить свое внимание на что-то более достойное. Заметив неподалеку высокий семисвечник – менору, помещенный под колпак из толстого, непробиваемого стекла, она встала и решительно бросила на ходу:

– Пойду посмотрю, что там такое!

С независимым видом она направилась изучать необычный монумент, а Ольга Витальевна грустно поглядела ей вслед и негромко спросила у мужа:

– Ну, что? С переездом сюда у нас ничего не получается?

– Похоже на то! – так же негромко отозвался Борис Моисеевич. – Созвонился я сейчас с этим "Ирвинг телемэтик"… Они мне: да, да, мы вас помним… В ближайшее время мы с вами свяжемся… – Борис Моисеевич скривил рот в горькой усмешке и с усталой бреченностью закончил. – Ясно, что связываться со мной они не будут…

От этих слов мужа уголки глаз у Ольги Витальевны безвольно опустились и придали ее лицу жалкое выражение.

– И что ты собираешься делать? – с тоской посмотрела она на супруга.

– Буду искать дальше… – избегая взгляда жены, ответил Борис Моисеевич. – На "Ирвинг телемэтик" свет клином не сошелся!

– А знаешь, Боря, может нам второе гражданство получить? – озаренная внезапно пришедшей ей идеей сказала Ольга Витальевна. – Мне Ирина Шабсон говорила, что сейчас такое можно делать… Тогда и с работой будет попроще и с визами, да и вообще… Потом можно ещё будет обратится в бюро занятости здесь, в Иерусалиме…

Борис Моисеевич промолчал, сделав вид, что рассматривает невысокие домики вдоль улицы, облицованные белым камнем, но на самом деле мысли его были сейчас далеко… Сейчас его совсем не интересовало, что находится он в самом центре Мира, на родине трех величайших религий, – ему вдруг вспомнилось, как вчера после сытного ужина, когда они с Александром вышли на балкон покурить, захмелевший от добротного коньяка старый товарищ разоткровенничался.

– Думаешь тут рай, Боря? – вдруг спросил он. – Нет, дорогой мой! Ты не путай экскурсию с постоянным местом жительства! Здесь не все так просто! Тут волчком крутиться надо, глотку грызть, чтоб другие не затоптали! Это они только говорят – "все израильтяне братья!" Не верь… Это для дурачков! Это все осталось там, за пределами Израиля! Я тебе так скажу! Они тут станут плакать и утирать сопли, когда будут встречать тебя в аэропорту, как будто ты – единственный человек, которого тут ждали со времен царя Соломона, устроят тебя на курсы языка, проведут курс адаптации, и даже помогут тебе с жильем, но вот потом… Потом для тебя начнется самое интересное! Если ты думаешь, что ты тут сможешь заработать хорошие бабки – лучше сразу оставь эту затею… Деньги здесь не сделать – здесь уже все схвачено! Знаешь анекдот: "Как сделать миллион в Израиле? Очень просто! Возьмите для начала два!" Но только и это ещё не все! Даже, если ты получишь работу дворника, твой начальник начнет капать тебе на мозги, что ты работаешь на такой престижной работе, о которой мечтают тысячи других, которые только и ждут этого места в длинной очереди, а ты все делаешь медленно, плохо и неправильно, и вообще лучше бы вместо тебя взяли араба и платили бы ему в два раза меньше! Будет, будет! Будь уверен! Здесь, Боря, чтобы выжить надо знать два правила. Первое: "Наглость – второе счастье"! А на самом деле "первое"! И второе: "Не надерешь, не проживешь!" Вот так! А иногда мне вообще кажется, что этих людей связывает только одно – патологическая любовь к этой земле. Знаешь, как они ее называют? "Ха Арец"! "Страна!" С большой буквы! Ты помнишь, чем исписаны туалеты у нас в Союзе? Правильно! Тремя известными буквами! А угадай, чем здесь? Не старайся – не отгадаешь! Патриотическими лозунгами! Не веришь? Зайди, проверь! И если здесь зацепить кого-нибудь на этом деле, то будь уверен – получишь по полной программе! Израильтяне после сорок седьмого года, то есть после образования Израиля, ни одной войны не проиграли! И будь уверен, не проиграют! У них даже термин такой есть – "хуцпа" – "дерзкая отвага". Культивируется, как основная черта еврея… Тут на идее патриотизма помешаны все – от дворника, до премьера… И если за патриотизм платили, то в Израиле был бы самый высокий уровень жизни в мире… Это я тебе точно говорю!

Борис Моисеевич продолжал делать вид, что смотрит куда-то в сторону, но не случайно, совсем не случайно вспомнился ему сейчас этот разговор. Потому что он, кажется, понял, где на идее патриотизма можно заработать! Хорошо заработать… Нет, конечно, не здесь, не в Израиле! "Здесь уже все схвачено!" Это он хорошо усвоил… А в Союзе! Да, да… Именно в Союзе! "Нам небезразлично, кто в будущем будет в этой элите!" Эти слова Якова Магена вспомнились ему сейчас особенно отчетливо… Поэтому, обернувшись к жене, он сказал твердо:

– Возвращаться надо! Возвращаться… А на счет гражданства – подумаем ещё!


А в это время в Америке добавился ещё один пазл в сложную мозаику событий.

В просторном кабинете Уильяма Сотсби за широким столом собрались трое: Стивен Крамер, Роберт Мотс и сам Уильям Сотсби. Роберт Мотс подтянутый и строгий, с бесстрастным выражением на крупном, широком лице, сидел справа от начальника Управления и докладывал ему о разработке плана работы в Советском Союзе.

– По нашему мнению, – говорил он, неотрывно смотря на Директора Управления своими холодными серыми глазами, – наиболее подходящей фигурой, с помощью которой мы могли бы влиять на ситуацию в Советском Союзе, является президент России Владимир Бельцин… Этот вывод основан на трех фактах: на высоком рейтинге Бельцина в России, на анализе черт его характера и давней вражде с Михайловым… Проанализировав характер Бельцина, мы пришли к выводу, что, не смотря на то, что он обладает рядом сильных качеств, в основе своей он заряжен на непродуманные и спонтанные действия… Как и большинство людей, привыкших руководствоваться прежде всего эмоциями, Бельцин свою давнюю вражду с Михайловым готов возвести в абсолют, а значит, идеально подходит для осуществления нашего плана… Наша задача состоит лишь в том, чтобы превратить его из оппонента Михайлова в реального конкурента…

Уильям Сотсби сидел, наклонив голову и сосредоточенно разглядывая свои длинные, узкие руки, покрытые короткими рыжими волосками и мелкими крапинками веснушек, но при этом внимательно слушая то, о чем ему докладывал Мотс – ему сейчас было крайне важно понять насколько они готовы к началу операции, так как через пару дней Роберт Мотс вместе со Стивеном Крамером должны были вылететь в Израиль, чтобы начать там согласовывать свои действия с израильскими коллегами.

– Хорошо, – наконец произнес он, выходя из состояния безмолвного, неподвижного сфинкса. – Расскажите мне, пожалуйста, про сильные и слабые стороны Бельцина…

Мотс коротко кивнул и принялся докладывать про те черты российского лидера, которые им удалось изучить в ходе проведенного ими исследования:

– К сильным сторонам Бельцина можно прежде всего отнести его умение концентрироваться на достижении поставленной цели, его сильную волю и хорошую интуицию… Он хороший организатор, прирожденный лидер – прямолинеен, настойчив и умеет мобилизоваться в сложной ситуации… Кроме того, он фантастически везуч. Несколько раз находился на грани гибели, но остался жив… В детстве, например, у него в руках взорвалась граната и двое стоящих рядом с ним погибли, а ему только оторвало два пальца на левой руке…

– Это, я думаю, не важно, – как бы между прочим заметил Уильям Сотсби, а потом прибавил, по-прежнему не поднимая опущенного взгляда от сцепленных перед собою рук. – Мы не занимаемся мистикой, мистер Мотс…

Роберт Мотс от этого замечания Директора Управления сердито насупился и вертикальные складки у него над переносицей стали резче и заметней… Но сейчас отнюдь не мелкая обида мучила его… Просто он привык считать, что мелочей в таком деле, как разведка не бывает. Каждая мелочь, каждая случайность – это либо хорошо подготовленная закономерность, либо просчет, не предусмотренный и не учтенный, который может стоить разведчику жизни. Повести может раз, два, но не может везти постоянно… Мотс был уверен, что постоянное везение – это хорошо отработанная привычка, возведенная в ранг рефлекса, навык уметь ориентироваться в сложных ситуациях, умение быстро находить решение. А если человек, без веских на то причин, уверен в своей феноменальной везучести, то это глупость и такой человек обречен… Только в отличие от Роберта Мотса, который прошел свою карьерную лестницу в ЦРУ, Уильям Сотсби этой премудрости не знал… Он пришел в ЦРУ с поста главы ФБР, а до этого был окружным прокурором… Пикантность ситуации заключалась в том, что между этими двумя спецслужбами – разведкой и контрразведкой, – давно существовало неафишируемое соперничество. А кроме того, ещё три года назад президент назначил Роберта Мотса исполняющим обязанности руководителя разведки, вслед за уходом из ЦРУ по состоянию здоровья прежнего директора Оливера Тейси. Кандидатура Мотса была направлена для утверждения в Конгресс и никто, практически, не сомневался в том, что он станет новым руководителем секретного ведомства. Но… Как иногда бывает в ход событий неожиданно вмешался "господин Случай"… Как раз в это время на американском политическом небосклоне разразился громкий скандал, связанный с незаконной поставкой оружия в одну из арабских стран и в этом скандале оказался замешан бывший Директор ЦРУ Оливер Тэйси… Тогда, во время обсуждения в Конгрессе, Мотса в жесткой форме упрекнули, что он ничего не знал об этой операции… А если знал, то фактически ей потворствовал… Самолюбивый Мотс прямо во время процедуры взял самоотвод и в итоге на должность директора ЦРУ утвердили не его, а Уильяма Сотсби! Правда, авторитет Мотса от этого казуса пострадал не сильно… Президент за то, что не смог оградить Мотса от нападок сенатского комитета, а может по каким-то другим неизвестным причинам, назначил его заместителем советника по национальной безопасности. Назначение на это пост не требовало согласования с Конгрессом и в кулуарах стали поговаривать, что это своеобразная форма благодарности, поскольку отказавшись от поста главы ЦРУ Мотс взял удар на себя, огородив таким образом от ненужных подозрений самого президента. Так, что теперь Уильяму Сотсби приходилось считаться с Мотсом не только, как со своим заместителем, но и как лицом, приближенным к первому лицу государства… Все это, конечно, не могло не накладывать отпечаток на их отношения. И хотя прямой конфронтации между Мотсом и Сотсби никогда не было, но отношения у них оставались чисто деловые, служебные.

После незаслуженного замечания Сотстби, Роберт Мотс продолжил докладывать, но теперь делал это уже совсем сухо и не отвлекаясь на второстепенные детали.

– Если говорить о слабых сторонах Бельцина, – все тем же бесстрастным тоном произнес он, – по сути, Бельцин классический образец партийного босса, привыкшего к беспрекословному повиновению, со всем набором сопутствующих недостатков…

Мотс на мгновение остановился и бросил на Уильяма Сотсби короткий взгляд. Сотсби, почувствовав в его словах скрытый намек, нахмурился, но Мотс с невозмутимым видом уже продолжал докладывать дальше:

– Бельцин несдержан, неуместно вспыльчив и склонен к выпивке… Кроме того, наиболее слабым местом у него является именно экономический аспект. Все его экономические лозунги носят явно демагогический характер… Для реализации нашего плана мы проанализировали его ближайшее окружение. Отсекая малозначимые или в принципе неподдающиеся нашему влиянию фигуры, мы остановились на его ближайшем советнике по экономическим вопросам Тимуре Чугае…

Тут Уильям Сотсби жестом остановил Мотса, сказав при этом:

– Расскажите об этом человеке поподробней…

– Я думаю, это лучше сделает мистер Крамер, – Роберт Мотс оглянулся на сидящего рядом Стивена Крамера. Стивен подобрался, поняв, что наступила его очередь вступить в обсуждение, раскрыл лежащую перед собой темно-синюю файловую папку и, выудив оттуда несколько фотографий, аккуратно пододвинул их Уильяму Сотсби. Потом достал из той же папки листок с текстом и принялся его зачитывать:

– Тимур Чугай… 38 лет… Сын известного советского писателя Бориса Чугая. Закончил экономический факультет Московского Государственного Университета. В армии не служил… Проходил стажировку в Гарварде. Владеет в совершенстве английским и немецким языками…

Пока Крамер продолжал монотонно читать, Сотсби неторопливо перебирал придвинутые ему снимки. Остановившись на одном, переснятом с какого-то официального документа, он принялся внимательно его разглядывать. С фотографии на него смотрел человек с холеным, несколько полноватым лицом. Слегка прищуренные глаза глядели надменно, рот скривила едва приметная усмешка. В лице было что-то неприятное. Высокомерная брезгливость – вот что, нашел точное определение своему ощущению Уильям Сотсби.

– И что, он действительно хороший экономист? – спросил он, продолжая внимательно изучать фотографию.

– По своему характеру Чугай жесткий администратор, – ответил Стивен Крамер. – Обладает острым умом, способен к нестандартным решениям, но, как экономист довольно средний… Все его успехи связаны скорее с именем отца, нежели с его личными заслугами. Но у него достаточно широкие связи, оставшиеся ещё со времени стажировки в Гарварде, что делает его удобным для использования в качестве объекта влияния…

Сотсби отложил снимок в сторону и снова сосредоточил внимание на сцепленных перед собою руках.

– И как вы собираетесь через него воздействовать на Бельцина? – спросил он, не поднимая головы.

– Через разработанную нами экономическую программу, – ответил Стивен Крамер, словно ждал именно этого вопроса. – Мы собираемся познакомить Чугая с экономистами и финансистами, на которых мы можем оказывать определенное воздействие… По нашему мнению, если нам удастся вооружить Бельцина привлекательной, – естественно, только по внешнему виду, – экономической программой, это и будет тем оружием, которым он сможет свалить Михайлова. Основными лозунгами этой программы должны стать свобода предпринимательства, частная собственность и приватизация. Но это только фасад, как вы понимаете… По нашему мнению, соединение одновременно таких процессов, как приватизация и либерализация цен обязательно должно взорвать советскую экономику…

Уильям Сотсби впервые за все время совещания поднял от рук опущенный взгляд и посмотрел, прищурившись, на Стивена Крамера, словно обнаружил для себя что-то новое.

– А не получится у нас, как когда-то с Японией, мистер Крамер? – спросил он и в его словах послышалась кдва скрытая насмешка. Его прищуренные глаза уперлись в Стивена, словно прощупывая его и ища в нем какой-нибудь изъян. Очевидно, в данном случае имелся в виду план Артура Макдауэлла, который Америка после Второй мировой войны проводила в стране восходящего солнца… Но тогда Соединенные Штаты опрометчиво поддержали архаичные традиции, существовавшие в японской экономике – систему пожизненного найма, сеть постоянных поставщиков и постоянных источников финансирования , рассчитывая, что именно эти, давно устаревшие в Новом свете экономические догматы окончательно развалят и без того ослабленную войной и униженную позорным поражением японскую экономику, но получилось, как известно, все как раз наоборот – тогда явно не учли врожденное японское чувство ответственности…

– Эту операцию готовило не ЦРУ, сэр! – вежливо, но твердо заявил Стивен Крамер. Роберт Мотс одобрительно покосился на своего бывшего ученика, с трудом сдержав довольную улыбку.

"Молодец, держит свой статус-кво!" – подумал он. – "Похож на моего Рони! Такой же независимый и нетерпеливый!"

Мотс-младший служил здесь же, на авиабазе в Лэнгли… Городок Лэнгли был когда-то назван в честь воздушного аса времен первой мировой войны Джефа Лэнгли и добрая половина мальчишек городка с раннего детства бредила захватывающими дух высотами и умопомрачительными виражами, но к моменту выбора профессии большинство из них все же выбирали специальности, в прямом смысле, более приземленные, а вот Рональд Мотс так и не расстался со своей детской мечтою и недавно уже получил звание капитана ВВС США…

Пропустив мимо ушей несколько заносчивый и самоуверенный ответ Стивена Крамера, Уильям Сотстби повернул свое узкое лицо к своему заместителю.

– И как вы предлагаете назвать операцию, мистер Мотс? – бесстрастно спросил он.

– Троянский конь…

– Троянский конь… – в задумчивости повторил Сотстби. – Ну что ж… Символично… Хорошо, господа, пусть будет "Троянский конь"! Что ж… Я думаю, вы можете готовится к вылету в Израиль…



На следующий день утро выдалось солнечным и теплым. Свежий утренний ветер нежно перебирал за окном ярко зеленые молодые листья деревьев около коттеджа Крамеров, тихонько шевелил малахитовую траву газона.

Стивен Крамер расслабленно потянулся и сделал глубокий вдох… Хорошо!.. Выходной день… Торопиться некуда… Он посмотрел на Наташу, которая лежала, положив голову ему на плечо. Наташа все еще находилась состоянии приятной неги, переживая полученное от секса удовольствие. Стив тихонько прикоснулся к её голове и осторожно провел кончиками пальцами по прядям каштановых волос. Наташа почувствовала его прикосновение и открыла глаза.

– Я тебя люблю, – тихо, но отчетливо сказала она.

– Да? – пальцы Стивена легонько дотронулись до бровей жены и плавно поползли по её щеке.

– Да… Уже целых пять лет, – серьезно ответила Наташа, положив ладонь ему на грудь, и тут же поправилась. – Хотя, нет… Гораздо больше… Пять лет мы уже с тобой только женаты, – она изогнулась своим длинным, стройным телом и перевернулась на живот. – Уже целых пять лет, – удивленно прошептала она. – Как быстро время летит… А ты ещё помнишь, как мы познакомились? – и она с трудом подавила вырывающийся нетерпеливый смешок. – Ты тогда меня разглядывал самым наглым образом… Просто раздевал глазами…

Конечно же, Стивен помнил… Это было почти семь лет назад. Наташа тогда только устроилась в русский отдел радиостанции "Голос Америки", а он, в то время ещё молодой сотрудник ЦРУ, курировал отношения с этой радиостанцией. В тот летний день Стивен, как всегда, зашел к главному редактору новостей и принес новые материалы, на которые не распространялся гриф секретности. Главный редактор – Саша Бирштейн, – худой и нескладный, с плохо промытыми вьющимися волосами, в серых мятых джинсах и синем твидовом пиджаке, проводил перед выходом в эфир инструктаж новой девушки-комментатора. Судя по всему, это было одно из первых ее выступлений.

– А, а вот и наш секретный агент! – Бирштейн повернулся к зашедшему в студию Крамеру и помахал ему рукой. – Привет! Погоди, я сейчас закончу…

Стив уселся в кресло рядом с режиссерским пультом и от нечего делать начал рассматривать новую сотрудницу.

"Лет 23-25…, – определил он навскидку. – Немного широкий овал лица, каштановые волосы слегка подкручены, – наверняка утром сделала завивку, нос чуть удлиненный, тонкий, брови широко расставлены. Губы? Губы – небольшие припухлые, – нижняя чуть больше верхней. Наверное, с ней приятно целоваться… Подбородок мягкий, не резко выраженный… Классический славянский тип… А что? В этом даже есть своя прелесть… Интересно, какие у неё ноги?"

Когда Наташа встала Стивен удовлетворенно отметил, что ноги у неё длинные и тонкие, узкие у щиколоток. "Бедра, правда, чуть широковаты, но это даже придает сексуальности", – подумал он. Когда Наташа вышла из операторской Саша Бирштейн подошел к Стиву.

– Ну, как тебе наши новые кадры? – кивнул он на Наташу, располагавшуюся в комментаторском кресле за толстым стеклом дикторской кабины. – Конфетка! Кстати, далеко не дура… Рекомендую… Хочешь, могу познакомить?

Стивен подошел к звуконепроницаемому стеклу и пристально посмотрел на Наташу, которая занимала место за дикторским пультом.

– Кто она? – спросил он равнодушно.

– Наташа Ростова… Дочь русского дипломата… Тот три года назад попросил политическое убежище здесь, в Штатах… По-моему был то ли атташе, то ли консулом в Португалии… Могу ошибаться…

Крамер ещё раз мельком черканул взглядом по толстому стеклу, отошел и уселся в кресло, выложив перед собой папку с принесенными материалами…

– Ладно… Давай обсудим наши вопросы, а потом ты меня представишь…

Через двадцать минут, когда Наташа вошла в режиссерскую, Крамер с Бирштейном уже заканчивали свое обсуждение…

– В общем все понятно! – сказал Бирштейн и взъерошил тонкими пальцами свою и без того лохматую, всклокоченную голову. – Кофейку напоследок? Наташенька, присоединяйся к нам!

И он сделал жест рукой, приглашая девушку к столику с расставленным на нем пластмассовыми кофейными приборами, – на столик уже была предусмотрительно выставлена ещё одна пустая чашка. В тот момент, когда Наташа подошла к столику, Александр кивнул Стивену.

– Знакомьтесь! Это наша новая сотрудница – мисс Натали Ростова! А это, Наташенька, – Бирштейн обернулся к девушке, – наш куратор от "Интелледженс Сервис" мистер Стивен Крамер… Прошу любить и жаловать…

Наташа коротко улыбнулась и подала Стивену узкую ладонь. Стивен пожал ее, – пальцы у девушки оказались мягкие и теплые, – ему показалось, что рука у девушки при пожатии неровно дрогнула. Стивен посмотрел ей в глаза и поразился, – глаза у девушки были ярко-зеленые, с темной окантовкой вокруг радужной оболочки, – он никогда не видел такие прежде. Наверное линзы, подумал он и сказал:

– А вы знаете, у вас красивая улыбка… Очень искренняя… Вам идет…

– Спасибо… – глаза у Наташи довольно сверкнули. – Про улыбку мне ещё не говорили… Обычно обращают внимание на имя и фамилию… Такие же, как у героини Толстого…

– А вы имеете отношение к русской аристократии? – Стивен заинтересованно уставился на улыбающееся лицо Наташи, но она покачала головой и ее густые каштановые пряди при этом заколыхались, как маленькие живые человечки. Ответила спокойно, без всякого жеманства:

– Нет… Папа из рода московских мещан… Мама тоже… На такую, как у отца работу в Союзе не берут с аристократическим прошлым…

Стивен отвел взгляд в сторону, стараясь не признаваться себе в том, что немного разочарован. Взяв чашечку со стола, он отхлебнул кофе. После чего заметил:

– В принципе, в Штатах аристократическое прошлое мало что значит… Здесь ценятся человеческие качества, а не титулы, доставшиеся в наследство. Мы не такие снобы, как англичане… Согласны?

Наташа слегка покачала головой.

– Не совсем… Америка – это страна прежде всего для американцев. И если ты приехал сюда, скажем, из России или из Мексики, то тебе заново надо доказывать, что ты чего-то стоишь…

Стивен удивился про себя той раскованности, с которой с ним разговаривала девушка в присутствии своего шефа. "Странно! – подумал он. – Она ведь не может не понимать, что, если ему или Бирштейну не понравятся её откровения, это вполне может стоить ей карьеры". Взглянув в пронзительно красивые глаза Наташи, он постарался понять, что это – наивная глупость или же, наоборот, тонкий расчет на то, что искренность смогут по достоинству оценить. Допив маленькими глоточками кофе, он поставил пустую чашечку на столик (пластмассовая чашечка при этом тонко звякнула о стеклянную поверхность стола) и спросил:

– То есть вы хотите сказать, что у нас двойной стандарт? Нет… Не согласен… Мы просто не раздаем авансов… Если ты что-то представлял собой у себя на родине, то должен доказать это и здесь… Наши стандарты просто несколько выше, чем в других странах… Но вы знаете, мне первый раз приходится разговаривать с девушкой о политике… И от этого я чувствую себя несколько не в своей тарелке…

Последнюю фразу Стивен произнес нарочито извиняющимся тоном.

– Пусть вас это не смущает… Здесь все говорят о политике… – ответила Наташа и Стивен почувствовал, что та независимость, с которой она держится вызывает у него симпатию. "Похоже, действительно, не дура", – решил он.

– А все-таки, разговаривать с симпатичными девушками о политике это не совсем хорошо, – с каким-то необъяснимым самому себе упорством произнес он. (Бирштейн при этом быстро взглянул на него и усмехнулся.) – Наверное, было бы правильнее и интереснее говорить о музыке, искусстве или о чем-нибудь ещё… Кстати… В этот выходной мой приятель устраивает вечеринку – он фотожурналист в "Вашингтон пост"… Там будет проходить выставка его работ – соберется интересная компания: журналисты, репортеры, кое-кто из богемы… Вам может понравиться… А возможно и пригодится для работы… Я, думаю, я смогу достать для вас приглашение… Если у Вас, конечно, нет других планов…

И Стивен выжидательно посмотрел на Наташу.

– Идет! – просто ответила Наташа.. Она вырвала листок из блокнота, написала свой телефон и протянула ему листок. – Позвоните мне накануне и мы обо всем договоримся… О'кей?

Стивен вспомнил эту их первую встречу и улыбнулся, а затем взглянул на жену, вытянувшуюся на их широкой супружеской постели, снова удивляясь ее удивительно совершенным линиям тела, мимоходом отмечая про себя, что даже после семи лет совместной жизни, его не перестают волновать ее изящно изогнутый в форме мандолины стан, небольшие холмики грудей с нераскрывшимися розовыми бутончиками сосков, и нежные полные губы…

– Слушай, я всегда забывал тебя спросить, – сказал он, осторожно касаясь ее ладони. – Тогда, в первый раз, когда мы встретились с тобой на радиостанции, ты совсем не боялась? У тебя ведь не было ни капли смущения на лице…

Наташа тихонько засмеялась в ответ.

– Жутко боялась… А во время передачи… Я боялась покраснеть под твоим взглядом.. А ещё, что это заметят остальные… Ведь когда ты только вошел, ты мне сразу понравился, но потом, когда ты меня стал рассматривать, как рыбку в аквариуме, я просто разозлилась…. Пришел тут какой-то, понимаешь, и все должны прыгать перед ним на задних лапках… А я вот назло не буду!

У Стивена от такого заявления удивленно подпрыгнули вверх брови.

– Да-а? – растерянно протянул он и в глазах у него сначала появилось изумление, а затем насмешка. Повернувшись на бок, он облокотился на согнутую в локте руку, а затем уже ровным голосом сказал. – И чего, оказывается, только не узнаешь через семь лет… Ладно… Расскажи-ка, как у вас там дела на радио?

Но Наташа в ответ грустно вздохнула.

– Так себе… Раньше, когда мы для Союза были почти единственным источником, откуда они могли что-то узнавать, было интереснее… А теперь у них гласность – теперь они совершенно свободно печатают то, за что раньше их сажали.. Мы еще сами ничего не знаем, а у них это уже во всех газетах, и по радио, и по телевидению. Сегодня мы проигрываем и в оперативности, и в информативности… Так, что нам вообще могут срезать финансирование…

– Не переживай… Сегодня есть эта гласность, завтра может и не быть… Никто вас ничего не урежет…

– Я не переживаю… – откликнулась Наташа. – В случае чего, перейду в музыкальную редакцию… Кстати, я тебе тут не показывала ещё… Хочешь послушать одну интересную вещицу?

И не дожидаясь ответа мужа, она легко спрыгнула с широкой, смятой кровати, накинула халат и подошла к магнитофону. Порывшись и достав из ящика серванта аудиокассету, она вставила ее магнитофон и нажала кнопку воспроизведения. Тихий шелест пленки из квадратных динамиков, сменился звуком тревожного колокольного перезвона.

Медленный темп музыки и тихий без напряжения мужской голос, как нельзя кстати подходили к расслабленному состоянию Стива. Он снова откинулся на подушку и продолжал лежать, умиротворенно слушая музыку. Правда, было еще что-то, что заставляло вслушиваться в песню: какая-то режущая проникновенность текста и боль в голосе певца, который пел по-русски про Россию, обманутую и забытую.

– Кто это? – наконец спросил он.

– Это Таликов… В России он ещё почти неизвестен, только несколько лирических песен… Но у него есть кое-что и посерьезней… Вот, послушай!

Наташа перемотала кассету и все тот же голос, но теперь уже сильный и требовательный запел о страшной перемалывающей системе, и о всеобщем рабском унижении… Голос изобличал, протестовал, звучал то вызовом, то насмешкой.

– Ну, как? Пожалуй, получше, чем Высоцкий будет! Настоящая бомба под Михайлова! – сказала Наташа, а затем выключила магнитофон, подошла к кровати и сказала насмешливо. – Ладно, лежебока… Вставай, а то весь выходной так проваляемся… Мы же вроде с тобой сегодня в кино собирались…


А у Сосновских тем временем шла вторая неделя пребывания в Израиле. Последняя их неделя нахождения на Земле обетованной, последняя, потому что ничего не происходило – несмотря на то, что Борис Моисеевич оставил заявку на поиск работы в службе занятости, предложений пока не поступало… По большому счету, вряд ли их можно было ждать столь быстро, да и не столь это уже было важно, раз уж они решили возвращаться в Союз, но события неожиданно закрутились сразу же после того, как Сосновские подали заявление на второе гражданство. Через день после этого в бывшей квартире Шабсонов раздался странный телефонный звонок. К телефону подошёл Борис Моисеевич, по привычке рассчитывая услышать голос кого-нибудь из Шабсонов.

– Добрый вечер. Это господин Сосновский? – спросил его по-русски незнакомый мужской голос.

– Да… Простите, с кем я разговариваю? – Борис Моисеевич от неожиданности даже на какое-то мгновение опешил.

– Борис Моисеевич, Вас беспокоят из департамента иммиграции. Меня зовут Моше Лавин, я звоню по поводу вашего обращения о получении гражданства. У нас возникли к вам некоторые вопросы. Вам необходимо прибыть к нам завтра к 10-00.

Произнесено это было ровным и спокойным тоном, но столь безапелляционно и категорично, что сразу становилось ясно, что возражать или спорить бессмысленно.

– Мне необходимо прибыть одному? – несколько озадаченно спросил Борис Моисеевич.

– Да, лучше одному! – ответил голос и сразу же после этого в телефонной трубке послышались короткие гудки отбоя. Борис Моисеевич озадаченно положил трубку на место и задумался.

Утром следующего дня ровно в десять, как и было назначено, он зашел в департаменте иммиграции в кабинет Моше Лавина, где чиновник с узким, симпатичным лицом, не поднимаясь, молча показал ему ладонью на стул.

"Не слишком-то вежливо!" – ответил про себя Борис Моисеевич, но стоило ему занять предложенное место, как чиновник сразу же приступил к делу.

– Борис Моисеевич! – сказал он с явным нажимом в голосе. – Вы несколько спутали наши планы своим прошением о втором гражданстве…

Борис Сосновский, откашлявшись, как будто у него запершило в горле, сказать по правде, был несколько обескуражен таким началом разговора. Он приготовился отвечать на вопросы связанные с его нынешней работой, семьей или в крайнем случае со здоровьем, но никак не предполагал, что разговор начнется с упреков.

– Простите, "ваши" – это чьи? – осторожно поинтересовался он.

– Борис Моисеевич, а где вы сейчас находитесь? – вопросом на вопрос ответил ему чиновник и посмотрел на него долгим и сочувственным взглядом. Взгляд этот был настолько унизительным, что Борис Моисеевич неуютно поежился. Таким взглядом обычно смотрит преподаватель на нерадивого студента, который пришел на экзамен, не выучив предмета, и теперь судорожно пытается вспомнить что-то из услышанного на лекции. Чиновник добавил:

– Дело в том, что когда с вами разговаривал мой коллега в Москве, мы думали, что донесли до вас мысль о том, что вам гораздо выгоднее остаться в Советском Союзе… Или же вы твердо решили отказаться от нашего предложения? А если нет, тогда, объясните мне, зачем вам израильское гражданство?

– Но… Подождите! – запротестовал тут Борис Моисеевич. – Насколько я понимаю, ведь я не сделал ничего незаконного и предосудительного! К тому же переезжать немедленно я не собираюсь…

На висках у него частыми мелкими бисеринками выступили капельки пота. Суетливым движением Борис Моисеевич достал из кармана полотняных брюк платок и вытер вспотевшее лицо.

– Борис Моисеевич, – произнес Лавин голосом, в котором послышались менторские нотки. – Если вы согласитесь на предложение моего коллеги в Москве то необходимо, чтобы у вас была абсолютно чистая биография. А если нет, то возвращаться вам бессмысленно… Я понятно объясняю?

– Да, – после длинной повисшей паузы ответил Сосновский. – Я понял….

– Вот и замечательно! Тогда я может вам все-таки расскажу, что вам надо сделать, раз уж речь идет о вашем благосостоянии, а не моем…

И Лавин опять замер в вежливом ожидании, в котором было что-то от издевки. Борис Моисеевич несколько секунд в замешательстве комкал в руке влажный платок, потом провел рукой по сбившимся набок липкими волосам и произнес глуховато:

– Хорошо… Рассказывайте…

Чиновник удовлетворенно кивнул – его, наконец-то, поняли:

– Мы хотели бы вам предложить заниматься автобизнесом. Как вы понимаете, это вполне достойное и легальное занятие сейчас в России…

Говорил он все так же спокойно, словно сообщал с нечто совсем обыденное. Таким же тоном, он вполне мог бы заказывать себе ужин где-нибудь в ресторане или разговаривать о погоде со своим старым приятелем.

– Первое, что вам нужно, это зарегистрировать несколько фирм на своё имя: две российские и одну офшорную. Знаете, что такое офшорная фирма?

Борис Моисеевич едва заметно кивнул. Моше Лавин заметил его движение и произнес:

– Очень хорошо… Значит, сначала вы регистрируете фирмы…

Он взял с пластмассового поддона, стоящего на столе, чистый листок, положил его перед собой так, чтобы было хорошо видно Сосновскому и нарисовал на нем черным фломастером три больших, жирных кружка.

– Сейчас фирмы в России регистрируются быстро, – сказал он. – Но лучше все же обратится в фирму "Серебряный бор". Она находится она на улице Сретенка. Да, кстати… Вам понадобятся деньги – зайдёте по этому адресу, – Лавин продиктовал Сосновскому адрес в Москве, затем поинтересовался. – Запомнили? Не волнуйтесь, не волнуйтесь! Это люди совершенно не имеющие отношение к каким-либо спецслужбам, просто их знакомые просили передать вам некоторую сумму от вашего друга Шабсона… Теперь далее… После регистрации, а это займёт дня три-четыре, вам надо обратится на московский автозавод…

Лавин снова принялся чертить на листе. Он нарисовал ещё один кружок, написал рядом, по-русски "завод", а затем посмотрел на Бориса Моисеевича.

– Дело в том, что сейчас завод практически встал, так как ему не хватает оборотных средств.

– Как? Но у них же сейчас должна идти новая модель! – удивленно произнес Сосновский. – "Спутник" по-моему… Разработанная совместно с французами.

– Должна, конечно, – Моше Лавин многозначительно улыбнулся, – но дело в том, что часть деталей: такие, как распределитель зажигания, высоковольтную катушку и электронный прерыватель для них должен поставлять венгерский концерн "Икар". А тот в свою очередь отказываются поставлять детали, пока московское правительство не расплатится с ними по всем долгам.

Борис Моисеевич нахмурился.

– Простите… Причём здесь московское правительство? – попытался понять он смысл сложной завязки.

– А московское правительство – основной покупатель автобусов у "Икара", – невозмутимо пояснил Лавин. – Почти треть автобусного парка Москвы – это венгерские автобусы. И в тоже время Москва фактический владелец московского автозавода. Но сегодня их задолженность перед "Икаром" перевалила за восемнадцать миллионов долларов… У московского автозавода валюты нет и там стоят двадцать шесть тысяч неукомплектованных автомобилей… Понимаете?

Сосновский кивнул, хотя был несколько озадачен сведениями, которыми с такой легкостью жонглировал Моше Лавин.

– А теперь, смотрите! – продолжил Моше Лавин со спокойной уверенностью человека, хорошо знающего себе цену. – Вы от имени одной из зарегистрированных фирм берете в московском представительстве немецкого "Альгемайнен дойче банк" валютный кредит под приобретение 50 тысяч блоков зажигания. – Он нарисовал еще один кружочек и провел к нему стрелочку от одного из трех кружочков-фирм. – Гарантом по кредиту выступает израильский "АБ-банк", – (еще кружочек и стрелочка.) – С ним уже будет договоренность, так, что вам даже обращаться к ним не надо. Запоминаете?

Сосновский утвердительно кивнул, стараясь не упустить ничего из того, что чертил на листе Моше Лавин.

– Можно вопрос? – спросил он. – А российский банк не подходит потому что там проценты выше?

– Да… В восемь раз… Но не это главное… "Икар" просто не будет работать с российским банком… Слишком велик риск. Но… Давайте не будем отвлекаться на детали! На полученный кредит, вы через московское представительство заключаете с "Икаром" контракт на покупку блоков зажигания. После этого вы связываетесь с московским автозаводом и предлагаете приобрести у них тысячу неукомплектованных автомобилей по цене на 30% ниже полностью готовых, – Моше Лавин провел жирную стрелочку от кружочка-фирмы к кружочку "завод". – Завод на это согласится, не сомневайтесь – ему нужны оборотные средства, а автомобили же он всё равно реализовать не может, – тут не до прибыли, живым бы остаться… Но больше всего заводу нужны блоки зажигания… И вот тут вы предлагаете им встречный контракт на поставку этих блоков и становитесь для завода незаменимым клиентом! – Лавин нарисовал стрелочку от "завода" к "фирме" и посмотрел на Сосновского, понимает ли? Заметив, что Борис Моисеевич с интересом рассматривает схему, принялся излагать дальше во всех подробностях. – Желательно объединить эти два контракта в один и оформить всё это потом как бартерную сделку. На этом вы сэкономите ещё 20 процентов на налогах. Но помните – сначала вы предлагаете купить у них неукомплектованные автомобили, а только потом соглашаетесь продать им свои блоки зажигания и ни в коем случае не наоборот! А иначе никто не будет вам продавать автомобили по цене себестоимости… Дальше! В условия контракта вы включаете пункт, что завод комплектует вам по себестоимости ваши автомобили, причём вы можете расплатиться с ними живыми деньгами, но с отсрочкой платежа на два месяца. То есть через три недели у вас на заводском дворе должны стоять тысяча ваших собственных автомобилей! Теперь остаётся последнее – реализация! Через офшорную фирму вы продаете 400 автомобилей финской фирме "АКВА трейдинг", занимающейся продажей автомобилей в Финляндии, 250 – чешской "Сирене" и оставшиеся реализуете через московскую товарную биржу… По нашим подсчётам эта операция должна дать вам 50 процентов прибыли в валюте и занять чуть больше сорока дней… То есть чуть больше чем через месяц вы становитесь миллионером. Вот так, Борис Моисеевич!

И Лавин немного снисходительно посмотрел на сосредоточенного Бориса Сосновского. Сосновский медленно пододвинул к себе листок, несколько секунд внимательно расматривал его, потом сказал:

– Мне все тут понятно!

– Вот и хорошо! – Моше Лавин с облегчением подумал, что они похоже все-таки не ошиблись в выборе. – Да и вот ещё что… Если вдруг вы захотите связаться с нашим общим знакомым господином Магеном, то звоните ему вот по этому телефону…

Он оторвал из белого куба стоящего у него столе квадратный листочек и написал на нем семизначный номер. Затем посмотрел на Бориса Моисеевича и добавил:

– Да… Звонить лучше из автомата…


Тимур Борисович Чугай, руководитель Московского научного института экономической политики, а заодно и советник президента России Владимира Бельцина по экономическим вопросам сидел в своем мягком кожаном кресле в директорском кабинете и просматривал отчеты за первый квартал текущего года.

"В целом неплохо! – подумал он. – Закрыли шесть тем, провели два крупных аналитических исследования, двое защитилось… Неплохо, неплохо!"

– Тимур Борисович, – раздался тут по громкой связи голос секретарши, – вас спрашивают из Америки… Джек Андерсон…

Чугай посмотрел на часы – стрелки его дорогих швейцарских часов показывали без пяти минут пять. "Сейчас в Нью-Йорке ещё нет и восьми,– удивился он. – Чего это он в такую рань?"

– Соединяйте! – попросил он.

– Тимур? – раздался в телефонной трубке бодрый голос. – Это Джек Андерсон! Добрый день… или точнее у вас уже наверное вечер. Хотел узнать как у вас дела?

С Андерсоном, занимающим высокий и ответственный пост в Колумбийском, университете Чугай познакомился ещё во время своей стажировки в Гарварде. Они и сейчас иногда продолжали встречаться, обычно на экономических симпозиумах или форумах и Чугаю было приятно, что старый знакомый, причем далеко не последний человек в их экономической среде, не теряет с ним контакта.

– Приветствую тебя, Джек! – ответил он. – У меня все в порядке! Спасибо… Ты какими судьбами? Наверное с какими-нибудь новостями или предложением?

– Тимур! На самом деле у нас есть один очень интересный проект, – послышался в ответ мажорный голос. – На нас тут вышел директор института "Виссален" Джим Беррингс… Ты его, наверное, знаешь… Он занимается советско-американскими обменами… Он предлагает организовать для мистера Бельцина небольшое турне по Америке с курсом лекций… Честно говоря, меня это предложение сначала несколько озадачило, но я связался со своими знакомыми из Гарвардского Университета и из Фонда братьев Рокфеллеров и они его активно поддержали… Даже более того, они готовы принять в этой идее самое активное участие. Но прежде чем посылать официальное приглашение, Беррингс попросил меня узнать, как отнесется к этому предложению сам Бельцин… Поэтому Тимур… Ты мог бы как-нибудь аккуратно прозондировать у него почву по поводу такого приглашения… Пока неофициально?

Чугай на несколько секунд задумался, оценивая плюсы и минусы от неожиданной просьбы. Несомненно было, что выходя на него, Андерсон рассчитывает на его содействие, раз уж он не желает доверять этот вопрос простой казенной бумаге. Значит хочет, чтобы Чугай объяснил Бельцину всю выгодность этой поездки. Хотя, чего тут объяснять? Многое и так понятно: Бельцин в отличие от Михайлова ещё почти неизвестен на Западе и если он рассчитывает занимать ведущую роль в российской политике ему просто необходимо международное паблисити, не говоря уже о приобретаемых при этом связях и гонорарах. А вот, что при этом будет иметь он, Чугай? Ну, связи на Западе – это само собой… Но главное! Главное – он может заручиться доверием Бельцина, стать не просто советником, но и доверенным лицом, а может быть даже и другом – ведь приватная обстановка поездки наверняка предоставит ему такую возможность. И вот тогда дорога из простых советников дальше на верх ему будет открыта! А значит это очень, очень хороший шанс для него!

– Джек, – ответил Чугай, – я постараюсь поговорить с Бельциным по этому вопросу в самое ближайшее время, а потом свяжусь с тобой… О' кей?

– О'кей, Тимур… Я буду ждать твоего звонка…

Нажав пальцем на рычаг, Чугай задумчиво посмотрел на телефонный аппарат, а затем набрал номер приемной Бельцина.

– Танечка, здравствуйте! Это Чугай! – промурлыкал он нежно. – Соедините меня, пожалуйста, с Владимиром Николаевичем… Да, срочно… Спасибо…

Когда после этого в трубке раздался басовитый, немного в нос голос Бельцина, Чугай, прижимая трубку к уху, произнес извиняющимся тоном:

– Владимир Николаевич… Простите, что отвлекаю… Я только что разговаривал с директором Колумбийского университета и он предложил одну очень интересную идею, – организовать вашу поездку в Америку… Он сказал, что может подключить к этому делу фонд Рокфеллеров и институт по советско-американскому обмена и добавил, что готов посодействовать в организации ваших встреч на самом высоком уровне… Я попросил его пока подождать пока с вашим официальным приглашением до тех, пор пока не выясню ваше мнение…

Чугай замолк и некоторое время из трубки до него доносилось лишь тяжелое, напряженное сопение. Наконец, я голос Бельцина спросил:

– А на каком уровне они готовы организовать мне встречи?

Чугай на долю секунды растерялся, но поняв, что деваться некуда, – назвался груздем, полезай в кузов, что называется, – решил импровизировать.

– По крайней мере на уровне конгрессменов и Смк54ената, – как можно более уверенным голосом произнес он. – Плюс встречи с бизнесменами, другими общественными деятелями… Кроме того, думаю, сможем организовать ваше интервью по ведущим американским телеканалам… И естественно, все ваши лекции будут соответственно оплачиваться…

На том конце возникла затянувшаяся пауза, затем Бельцин с мрачными интонациями произнес:

– Меня интересует встреча только на уровне президента Соединенных Штатов!

Обескураженный таким оборотом дела, Чугай отодвинул трубку от уха и задумчиво почесал переносицу. "Круто!" – подумал он, но всё же решил не отступать:

– Владимир Николаевич, сейчас естественно обещать что-то конкретное трудно… Важно ваше принципиальное согласие… Тогда уже можно будет раскручивать весь этот маховик… Но думаю, что если встреча будет во всех отношениях полезна для вашего имиджа…

На том конце провода опять возникло молчание, – Бельцин, конечно же, понял, что имел в виду Чугай. Он знал, что по западным рейтингам он существенно проигрывает Михайлову, а без признания на Западе он никогда не сможет составить реальную конкуренцию Михайлову. А значит, чтобы он не начал делать в пику Михайлову, его всегда будет встречать молчаливый укор Запада.

– Мне нужно официальное приглашение от достаточно влиятельных американских политиков, чтобы Михайлова не оставалось сомнений, что с Россией на Западе считаются, – наконец произнес он.

– Сделаем, Владимир Николаевич, – оптимистично пообещал Чугай.


Вскоре Бельцину действительно поступило приглашение посетить Америку… Привез его директор института "Виссален" Джим Беррингс. Приглашение было оформлено от имени ряда американских сенаторов, представителей конгресса, Фонда Форда, Фонда братьев Рокфеллеров, а также от ряда американских Университетов. И только в самом конце приглашения стояла подпись самого Джима Беррингса. Столь представительного приглашения, за исключением может быть самого Михайлова, ещё не получал ни один советский государственный деятель.

Передача приглашения происходила в Белом доме, как в обиходе называли Дом правительства России на Краснопресненской набережной, – она была заснята телевизионщиками и передавалась несколько раз в новостях по нескольким российским телевизионным каналам. Чугай заранее оповестил телевизионщиков об этом событии и теперь замолчать факт приглашения уже стало невозможно.

Григорий Линаев, вице-президент и он же исполнительный секретарь ЦК КПСС в одном лице, специально зашел к президенту СССР Михайлову, чтобы оповестить об этом вопиющем, на его взгляд, факте.

– Алексей Сергеевич! – возмущенно говорил он, обращаясь к Михайлову. – Ну, ты посмотри, что этот сукин сын делает! Ведь его приглашение в Америку прямо совпадает со временем проведения Пленума… Уверен, что это сделано специально – наверняка он заранее согласовывал и время, и сроки поездки… Это направлено, я считаю, на раскол партии. Мол, он такой особенный и партийная дисциплина его не касается! И ведь привозит ему приглашение ни кто-нибудь, а представитель этого… "Виссалена"! Как будто, мы тут не знаем, что этот "Виссален" сидит там под одной крышей с ЦРУ!

– Что ты предлагаешь, Григорий Кузьмич? – угрюмо спросил его Михайлов, старательно отводя взгляд от раскрасневшегося лица Линаева. – Не пустить его сейчас значит показать свою слабость… Тут же на Западе появятся публикации, что я, мол, боюсь роста популярности Бельцина и снова возвращаюсь к авторитарным методам…

– А я считаю, что с ним надо поговорить! Он сам должен отказаться от этой поездки! – продолжал негодовать Линаев. – Мы не позволим ему раскалывать партию. Он ещё коммунист и должен понимать меру ответственности за свои поступки…

– Да какой он коммунист? – произнес Михайлов с досадой. – В нём от коммуниста только один партийный билет и остался..

– Значит, надо выгнать его к чертовой матери! Пускай видят, что партия это не богодельня, где каждый в свою дуду дует!

– Выгонять его сейчас тоже нельзя, Григорий Кузьмич, – произнес Михайлов с осторожностью. – Это будет выглядеть, как будто мы с ним сводим счеты. Притом раньше Пленума всё равно этого не сделаешь, такие вещи только Пленум может решать. Поэтому, думаю, отпустить его придётся… А вот потом на Пленуме заслушать его отчёт о поездке и поставить вопрос об исключении… Думаю, что он там такого наговорит, что поводов для этого будет предостаточно…



Перед самой поездкой Михайлов пригласил все же Бельцина в Кремль.

Бельцин зашел в кабинет Михайлова в Кремле, когда там уже собрались все члены Политбюро.

– Присаживайся, Владимир Николаевич, – на правах хозяина радушно произнес Михайлов. – Мы, тут специально собрались, чтобы обсудить твоё приглашение в Америку…

Бельцин, окинул неприязненным взглядом сидящих, не здоровался, прошёл к свободному креслу и решительно переставил его в торец стола так, чтобы находиться прямо напротив Михайлова.

– Владимир Николаевич, я считаю что ты неправильно поступаешь, – вкрадчивым голосом начал Михайлов. – Не извещаешь нас, ЦК, о том, что собираешься в Америку… И всё это перед Пленумом, втихомолку… Нехорошо! Такие дела так не делаются. Мы тут с товарищами посоветовались и решили, что препятствовать мы тебе не можем… Это твоё право – ехать или не ехать… Но дисциплина – есть дисциплина! Так, что сокращай свою программу, как хочешь, но во время Пленума тебе надо быть здесь. Это не моё мнение, это мнение всего Политбюро, так что воспринимай это как коллективное решение…

– Да, и хотелось бы потом заслушать на Пленуме твой отчёт о поездке, – вставил насупленный и ссутулившийся кренделем за столом Линаев.

– Это всё? – спросил Бельцин внешне спокойно.

– Владимир Николаевич! Ты зря пытаешься тут противопоставлять себя Политбюро, – произнес Михайлов с легкой укоризной в голосе. – Тут врагов нет… И думаю, цель у нас одна – обустроить страну, и здесь мы должны быть все заодно… Сейчас не то время, когда мы можем себе позволить быть разобщенными, как лебедь, рак и щука… Я хотел бы узнать, есть еще какие-нибудь вопросы к товарищу Бельцину?

Михайлов обвел взглядом хмурое и молчащее Политбюро – вопросов не последовало.

– Если нет, товарищи, то все свободны…

Расходились молча. Бельцин вышел первый, так и не с кем не попрощавшись. Выйдя из здания, он подошел к своему автомобилю, где его уже ждал начальник личной охраны Кожухов.

– Ну как, Владимир Николаевич? Все нормально? – спросил Кожухов, услужливо распахивая перед Бельциным дверцу.

– Нормально! "Свора товарищей!" – гадливо морщась буркнул в ответ Бельцин. Не скрывая своего упрямо прорывающегося раздражения, он уселся в машину. Кожухов сел следом на переднее сиденье. Пытаясь успокоить раздраженного шефа, он поспешил переключить его внимание на предстоящую поездку.

– Как полетим, Владимир Николаевич? Спецрейс будем заказывать? – поинтересовался он.

– Нет, полетим из Шереметьева! – мрачно ответил Бельцин. – Общим рейсом…

Кожухов понял, что Бельцин не хочет, чтобы его упрекали, что ради него гоняли правительственный самолет в Америку, – мол сам только на словах с привилегиями борется, а на деле отдельным самолетом летает, – еще припомнят, что и визит неофициальный, понесут по всем газетам…

"Вот страна!" – тоскливо подумал Кожухов. – "Президент России вынужден летать заграницу в общем салоне. Хорош же у нас после этого престиж будет в Америке!"


Яков Маген лежал на спине в теплой воде Мертвого моря и тяжёлая, маслянистая вода легко держала его расслабленное тело на поверхности. Неподалеку, покачиваясь на волнах, отдыхали Моше Лавин и двое американцев, с которыми Маген и Лавин сегодня закончили обсуждать совместный план работы в Советском Союзе. Маген специально приехал для этой встречи из Москвы и сейчас, глядя на раскинувшийся над ним шатер голубого неба, впервые почувствовал насколько он устал и насколько ему надоела вся эта Москва с её грязными улицами, оставляющая ощущение растормошённого муравейника с серыми, спешащими куда-то муравьями…

"Ну, вот я и снова на дома… – подумал Маген. – На своей земле!"

Он давно привык считать Израиль своей родиной, хотя переехали они сюда с матерью в сорок восьмом, когда ему уже было семь лет. От раннего детства остались у Магена смутные воспоминания страха, с которым он, кажется, появился на свет во время фашисткой оккупации в еврейском гетто во Львове. Почему они тогда выжили для него непонятно до сих пор – из гетто остались в живых единицы. Его отец был сапожником, а мать работала стоматологом в местной больнице – это наверное их и спасло, – многие их хорошо знали и помогали прятаться во время рейдов эссесовцев, которые угоняли евреев в концентрационные лагеря.

Отца Маген не помнил, – тот пропал когда ему было меньше года, – пошёл за продуктами на рынок и не вернулся. Как и где он погиб Маген так никогда и не узнал – от отца осталось только несколько пожелтевших предвоенных фотографий. После окончания войны он отчетливо помнит жгучее чувство голода… От многоэтажного дома, в котором жила его семья до войны, осталась только одна необрушившаяся стена с пустыми проемами окон. Жить было негде, евреев во Львове после войны не осталось, и неизвестно по чьему совету мать решила поехать в Биробиджан, на Дальний восток, в еврейский край, организованный там Советской властью. Поезд, на котором они ехали под монотонный звук колес, неторопливой гусеницей тащился через бескрайнюю Сибирь почти две недели. Когда приехали, Биробиджан встретил их неприветливым грязным вокзалом и роем надоедливой мошкары, – гнуса, как её тут называли, которая, когда кусала, оставляла на теле жирную кровоточащую красную точку. Тело вокруг ранки потом начинало распухать и лицо и руки заплывали, как от укуса пчелы.

Прямо с вокзала мать направилась в местный райсовет просить об жилье и устройстве на работу. Но оказалось, что стоматологи в городе уже не нужны и с жильём в городе большие проблемы. Встретивший их работник по вопросам жилья только сухо бросил:

– Жилья нет… Нет жилья и точка! Ну, нету, – развел он руками. – Строить нечем, строить некому и не из чего! Мог бы родить – родил бы! А так, что? Ни одни вы такие! На очередь поставлю, а обещать ничего не могу! Всё!

Мать была в отчаянии. Возвращаться обратно во Львов было немыслимо, да и наверное не выдержали бы они обратной дороги. В итоге приютила их семья украинцев, точнее украинки тети Гали, у которой сын был на два года старше шестилетнего Изи. Матери пришлось устроиться на оловянный рудник и это давало им скудный послевоенный паек, которого едва хватало, чтобы утолить на недолгое время чувство голода. Жили скудно, но как-то жили. Но в сорок шестом, в приютившую их семью вернулся дядя Дмитро, бывший кормилец, а теперь инвалид без обеих ног, и стало совсем плохо. Главным занятием дяди Дмитро теперь было сидеть во дворе и матерно костярить фашистских гадов, оставивших его калекой. Доброхоты же, желающие посочувствовать орденоносцу-инвалиду, как правило находились каждый день и к вечеру дядя Дмитро на своей грубо сколоченной каталке, возвращался домой вдребезги пьяный и выливал накопившуюся за день злость за свою искалеченную жизнь на жену, на сына и на Яшу с матерью. И всё это, обычно, кончалось пьяными скандалами с отборным матом и надрывными всхлипами тети Гали по ночам. Мать терпела ещё полгода, потом снова пошла в местный райсовет.

– Нам нужно хоть какое-то жильё, – заявила она с порога всё тому же работнику райсовета, не обращая совсем внимания на стоящего у окна человека в военной форме.

– Нету жилья! – ответил тот привычно. – Нету! Живите пока, где жили…

Но мать никуда не пошла.

– Некуда нам идти, – сказала она, беспомощно опускаясь на обшарпанный стул. – В чужой семье мы не нужны – там своё горе, а своей крыши у нас нет…

Работник райсовета посмотрел на неё воспаленными от усталости глазами:

– Мог бы взять, взял бы к себе, но у меня и так пятеро в одной комнате… Некуда, дорогая моя, некуда… Честно…

– А мне уже всё равно, – ответила мать обречено, а потом выдохнула. – Господи! Да что ж за страна такая… Если даже в еврейской области для евреев нету житья!

И всё что накопилось, наболело за эти годы выплеснулось наружу одной только этой фразой. Но тут неожиданно обернулся тихо стоящий у окна капитан с синими петлицами на тщательно отутюженной темно-зеленой гимнастерке.

– Простите, как вы сказали? – спросил он вкрадчиво.

– Сказала, как есть! – в отчаянии отрезала мать и вышла из кабинета.

Только, как оказалось, лучше бы она этого не говорила – вернуться-то все равно ведь пришлось обратно к тете Гале… А ночью за ними пришли люди в фуражках и черных яловых сапогах и забрали её и маленького Яшу. Долго особенно не церемонились… Чего церемониться, когда и так всё ясно – антисоветские высказывание, антисоветская пропаганда. Сразу было пришпилено страшное клеймо – "враг народа". Затем был короткий закрытый суд и приговор.

Их с матерью должны были отправить по этапу в Магадан, но почему-то отправили в Анадырь, в трюме старого, видавшего виды, прогнившего парохода. Кто и зачем придумал отправить их туда, к тому же столь необычным способом, неизвестно, но ясно, что отправляли почти что на верную смерть. Наверное так и рассчитывали, что не доплывет этот плавучий гроб до места назначения – потонет. Братская могила… Видимо кому-то просто надо было списать эту посудину и зэков заодно. Но бог видно все же есть и всё видит. Их дряхлое судёнышко, попавшее в шторм вынесло на камни, но эти камни оказались камнями острова Святого Лаврентия. А это уже была Америка. Был, как раз самый разгар холодной войны. Политические, зэки, да ещё к тому же среди них мать с малолетним сыном – несколько дней о них шумели американские газеты. Так что, получается, как ни странно, повезло им с той самой маминой злосчастной фразой. А потом был пароход, но уже добротный, американский, волонтеры из добровольного еврейского общества по содействию репатриантам и снова пароход. Так они и оказались с матерью в Израиле.

Когда попали в Израиль больше всего маленького Яшу поразили две вещи: обилие фруктов, которых он раньше никогда не видел и не пробовал и то, что здесь все говорят на иврите… Всё это было очень и очень давно, – более сорока лет назад, словно в совсем другой жизни. Вспоминалось теперь, как кадры из старого полустершегося черно-белого кино.

И вот сейчас Яков Маген снова был в Израиле. Лёгкий бриз с берега гнал мелкие волны, которые приятно раскачивали его расслабленное тело.

"Благодатная земля!" – подумал Яков Маген про себя. – "Не удивительно, что тут Иешуа по воде ходил, раз здесь и такой грешник, как я утонуть не может… Прости Господи, если кощунствую…"

Он скосил глаза на распластанные рядом тела американцев, которых по окончанию встречи Моше Лавин пригласил совершить небольшую экскурсию по Израилю с заездом на берег Мертвого моря. Американцы, как истинные янки, были легки на подъём и с энтузиазмом согласились.

Официальная часть встречи прошла достаточно быстро и конструктивно – фактически во многом концепции двух разведок совпадали. Под конец встречи, когда уже заканчивали обсуждать социальный блок, Яков Маген вдруг внёс одно предложение.

– Мне кажется, – заметил он, – что сейчас советская молодёжь уже сориентирована за западные ценности… Я имею в виду не только моральные приоритеты, но и западную культуру. Но это относится в основном к молодёжи лишь до 25 лет. Если мы собираемся реально противодействовать коммунистической идеологии, мы должны понимать, что за советское время русские успели сформировать свой, советский образ жизни. Этот образ жизни привит с рождения большинству русских. Причём он имеет под собой вполне конкретную основу в виде советской имперской идеологии и советской культуры… Первую подпорку в виде советского имперского мышления нам уже удалось раскачать… Но полного успеха мы сможем достичь, только когда сама русская культура сама будет бороться с коммунизмом… Русские сами должны развивать у себя комплекс неполноценности за своё ущербное прошлое… Наша задача лишь быть катализаторами этих процессов, то есть материально поощрять в новой русской культуре тех реальных носителей идей, которые вписываются в нашу концепцию…

Тут один из американцев, тот, что был помоложе, – Стивен Крамер, сказал, что у него похоже есть кое-что интересное на этот счет. Он даже готов обговорить это чуть позже и уже более конкретно. А потом ещё, пристально взглянув на Магена, спросил:

– Вы ведь, насколько я понял, из "Натив"? Или же все таки из "Русского отдела"? МОССАД ведь, кажется, не занимается операциями в Советском Союзе?

Яков Маген покачал головой и правый угол рта его скептически изогнулся. Действительно, он работал не только в московском посольстве… Служба "Натив" – "путь" в переводе с иврита, была одной из самых молодых израильских спецслужб и подчинялась напрямую премьер-министру. Она была создана для помощи иммигрантам в особо сложных случаях, но в последнее время ее функции были несколько расширены. Но в разведке, как в дипломатии, редко задают прямые вопросы, а ещё реже на них отвечают – даже тогда, когда необходимо проверить степень доверия друг к другу.

– Дело ведь не в этом! – уклончиво ответил Яков Маген. – Средства и методы везде одинаковы… А у нас ведь с вами даже движущие мотивы во многом схожи… Но, скажем, если ваши парни отстаивали демократические ценности где-нибудь в Корее или во Вьетнаме, то мы вынуждены защищаться от тех же МИГов и калашниковых, которыми СССР напичкал арабский мир, как кекс изюмом, на нашей собственной земле… Но знаете… Я не испытываю ненависти к русским… Моё детство прошло в Советском Союзе. Я помню, что остался жив благодаря тому, что меня и мою мать прятали у себя от фашистов простые русские и украинские женщины… Я помню и благодарен им за это… Но! Поверьте мне, я сделаю всё, чтобы Израиль мог чувствовать себя великой и свободной страной… Потому что абсолютно уверен, что здесь единственное место на земле, где слово "еврей" звучит гордо… А кроме того, я хочу, чтобы мои соотечественники, – те, что ещё остались в Союзе, не чувствовали себя людьми второго сорта, и самым подходящим местом для них не была бы автономная область где-нибудь в Сибири…

Вот так тогда ответил Яков Маген… Но теперь, когда обсуждение осталось позади и мелкие волны с тихим хлюпаньем накатывались на берег, а затем смущенно убегали обратно, обо всем об этом можно уже было не вспоминать…

– Господин Маген! – вдруг услышал Маген громкий окрик со стороны берега. – Важное сообщение!

Яков Маген поднял голову и посмотрел с тревогой на лежащего рядом на поверхности плотной густой рапы Моше Лавина.

– Что-то случилось?

– Сейчас узнаем! – ответил тот, глядя как от одного из белых джипов охраны отделился и бежит к берегу агент службы безопасности. Не сговариваясь, они поднялись на ноги и стали, медленно двигаться к берегу. Медленно, вовсе не потому, что не торопились расстаться с приятной негой теплого морского раствора, а потому, что быстро двигаться в густой воде Мертвого моря было опасно – можно запросто упасть, а когда насыщенный соляной раствор попадает в рот, или ещё хуже – в глаза, то удовольствие от купания пропадает начисто, – жжение в глазах тогда такое, что скорее напоминает адовы муки, чем райское наслаждение.

Видя, как израильские коллеги вылезли из воды и быстро проследовали в душевые кабинки, а теперь оживлённо переговаривались между собой, американцы тоже начали осторожно выбираться на берег.

– Что-то важное? – спросил Роберт Мотс, выходя из воды и подходя к Якову Магену.

У Магена был озабоченный вид.

– Ирак начал оккупацию Кувейта! – ответил он скупо.

Второй из американцев – молодой Стивен Крамер, у которого капельки соленого морского раствора блестели тусклыми жемчужинами на поджаром мускулистом теле, многозначительно посмотрел на своего коллегу и бросил небрежно:

– Ну… Теперь это уже не страшно… Десять лет назад это могло быть началом третьей мировой войны, а теперь они опоздали – сейчас русские уже их не поддержат… Им бы со своими бы проблемами разобраться…

Но солидный Роберт Мотс, – с небольшим солидным брюшком, нависающим, над темно-синими плавками и с седыми волосами, прилипшими ко лбу, оказался более осторожным:

– Боюсь, что все гораздо серьезней, Стивен… Ближний Восток стратегически важный для нас район… А экономической блокадой иракского лидера не испугать – как и любой диктатор он никогда не стает считаться с лишениями своего народа, так что заставить уйти его из Кувейта можно только силой… Скорее всего нам придется вступить в войну против Ирака…

Яков Маген, тонко прищурившись, посмотрел на него, словно оценивая серьезность его аргументов, а затем произнес:

– Совсем не хотелось бы чтобы вы оказались правы, мистер Мотс… Но, возможно это так…

Роберт Мотс лишь мрачно улыбнулся в ответ.

– Поэтому думаю, что самое правильное, нам сейчас как можно скорее возвратиться в Штаты… – сказал он.


Вскоре уже белые джипы неслись обратно в сторону Иерусалима.

Ближайший рейс на Нью-Йорк оказался через Мадрид. Яков Маген заказал билеты прямо из автомобиля. Через два с половиной часа американцы, забрав свои вещи из гостиницы, уже были в аэропорту и сдавали на рейс багаж. Перед тем, как попрощаться и пройти к самолету к Якову Магену подошел Стивен Крамер.

– Мистер Маген, – сказал он. – Мне понравилась ваша идея на счет того, чтобы русская культура боролась сама с собой… У меня тут есть одна кандидатура… Как раз под вашу концепцию… Некто Таликов… Если вам это интересно я могу прислать вам кое-что из документов…

– Интересно, мистер Крамер… Интересно… – ответил Яков Маген. – Вышлите мне их по электронной связи…

Они пожали друг другу руки и Крамер с Мотсом направились к самолету.

Когда лайнер с американцами взмыл в небо и, заложив крутой вираж в сторону моря, стал исчезать в небе белой точкой, оставляя за собой рваный ватный след, Лавин и Маген направились обратно к машинам.

– Ну, что ты об этом думаешь? – спросил на ходу Маген своего коллегу.

– Ты о встрече? – поинтересовался Лавин.

– И об операции тоже…

Они сели в автомобиль и джипы, резко сорвавшись с места, покатили по широкому шоссе, в противоположную сторону от аэропорта имени Бен-Гуриона.

– Ну… – задумчиво протянул Лавин. – В ЦРУ работают толковые специалисты… Но, как говорится, парни себе на уме…. У нас, конечно, общие цели в России, но ясно, что они постараются перетянуть одеяло на себя… Хотя… Нам в любом случае выгодно это сотрудничество… Зная их планы, нам легче будет планировать и свою деятельность… А работы сейчас, похоже, прибавится…

В этот момент автомобили свернули к пригороду Тель-Авива и быстро понеслись по небольшой, неприметной дороге к месту, где находилась резиденция израильской разведки.



Московский международный аэропорт гудел словно разбуженный улей. Построенный когда-то по немецкому проекту немецкими же строителями, из современного аэровокзала, который задумывался, как показательные ворота в Советский Союз, он превратился в грязный терминал, не справляющийся с огромным наплывом приезжающих и отъезжающих… Сейчас обшарпанные урны, стоящие у дверей, были переполнены мусором, а на грязном полу перекатывались бутылки из под пива и "Кока-колы". Рядом валялись грязные салфетки, пустые пакеты из-под чипсов и обертки от импортных шоколадок.

Службы аэропорта ещё не успели наладить регулярные зарубежные рейсы, поэтому с перелетами были перебои. Люди, возмущаясь и теснясь в переполненных залах ожидания, ждали рейсов иногда по несколько суток, некоторые сидели и спали прямо на расстеленных на полу газетах… По зданию аэровокзала сновали помятые челночники с громадными баулами, набитыми китайским и турецким ширпотребом, немцы из Поволжья и Средней Азии, навсегда покидающие Союз, а так же новые русские коммерсанты, отправляющиеся заграницу налаживать деловые контакты.

Российская делегация во главе с Бельциным прибыла в аэропорт и стояла в очереди к пропускному пункту вместе с другими пассажирами рейсом Москва – Нью-Йорк. Улетающие с удивлением наблюдали за рослым, хмурым президентом России, стоящим среди окружавших его сопровождающих лиц. В здании было душно, запахи пищи, человеческого пота смешивались в стойкий, густой аромат, превращая ожидание в тяжелую и неприятную процедуру. Бельцин, похоже впервые за несколько лет оказался в столь непрезентабельной обстановке.

– Владимир Николаевич, может в депутатский зал пойдем? – осторожно подошел к нему начальник службы безопасности Кожухов.

– Нет! Будем стоять как все! – ответил Бельцин и только плотнее сжал упрямые тонкие губы.

Очередь медленно двигалась. Наконец делегация прошла через таможенный контроль и смогла занять места в салоне самолета. Бельцин занял своё место рядом с проходом, снял плащ, забросил его на полку и облегченно вытянул ноги. Самолет вздрогнув длинным дюралевым фюзеляжем, вырулил на взлетную полосу, затем разбежался и круто взмыл в небо… До посадки в соединенных Штатах оставалось еще девять часов полета.

Когда лайнер лег на заданный курс длинноногая стюардесса прошла между рядами, предлагая пассажирам напитки и журналы. Бельцин заказал себе виски и с удовольствием его выпил. Обжигающая жидкость разгладила морщины на его лице, расслабила спазмы, мягко сняла накопившееся за время ожидания в аэропорту напряжение и Бельцин потихоньку задремал.

В Нью-Йорк они прибыли ночью. Встречал делегацию Джим Беррингс – директор института "Виссален", несколько конгрессменов и Джек Андерсон, знакомый Чугая.

Прямо в аэропорту Джим Беррингс, со своей удивительной привычкой никогда не смотреть собеседнику в глаза, сообщил Бельцину, что хотя сроки поездки сжаты, устроители решили не менять программу, а только сжать план мероприятий.

– Мистер Бельцин, ваш визит станет центральным событием в политической жизни Америки на этой неделе! – с патетикой заявил он, глядя куда-то в пространство за спину Бельцина. – За восемь дней необходимо будет посетить девять городов, в том числе Нью-Йорк, Бостон, Вашингтон, Чикаго, Сан-Франциско и Лос-Анджелес. Каждое ваше выступление будет оплачиваться из размера 25 тысяч долларов.

Видя, что Бельцин, несмотря на длительный перелет, находится в бодром расположении духа, Беррингс решил сразу же, пользуясь моментом, начать знакомить его с программой визита на завтрашний день. Он вытащил из атташе-кейса переведенный на русский язык план мероприятий и подсунул его Бельцину. Бельцин неторопливо взял листок и внимательно пробежал его глазами. Программа содержала две деловые встречи, три интервью, экскурсию по Нью-Йорку и две лекции. Начиналось все в семь утра, заканчивались ближе к полуночи…

Бельцин свернул листок трубочкой и передал его стоящему рядом Чугаю.

– Я конечно, слышал об империалистической эксплуатации! – произнес он добродушно. – Но не как не думал, что она коснется и меня!

Сказал он это просто, без укора, словно радостно удивясь… Джим Беррингс тоже улыбнулся и впервые за время встречи сфокусировал свой взгляд на Бельцине. Незатейливая шутка российского президента как-то сама собой растопила официальную, натянутую атмосферу встречи, и прилетевшие и встречающие стали оживленно переговариваться.

– А когда я смогу встретится с президентом Соединенных Штатов? – посерьезневшим тоном спросил у Беррингса Бельцин, почувствовав, что холодный лед официоза растаял.

Беррингс перестал улыбаться и глаза его стали опять косить куда-то в пустое пространство.

– Сейчас этот вопрос находится в стадии согласования, но думаю ближе к концу визита…-сказал он.

– Надо постараться сделать это в начале или в крайнем случае в середине поездки! – произнес Бельцин упрямо.


Оказавшись в номере гостиницы, спать из-за разницы часовых поясов Бельцин не смог. Проворочавшись бестолку пару часов в постели, он встал, нашел в баре печенье и бутылку виски "Джек Дэниел" и устроился у телевизора. Откупорив квадратную бутылку, он налил себе полстакана золотистой, с привкусом можжевельника жидкости и стал переключать дистанционным пультом каналы. На экране в бесконечном хороводе замелькали сводки новостей, спортивные матчи, вестерны и пестрые бродвейские шоу.

К утру бутылка была пуста. Бельцин так и не заснул, – просидел всю ночь у телевизора, переключая ночные программы, но день, как и было запланировано, начал рано утром с интервью центральной нью-йоркской газете. Бессонную ночь выдавали лишь его слегка покрасневшие глаза, да густой запах жевательной резинки изо рта, которой он сжевал целых две пачки, чтобы заглушить запах алкоголя.

В своей склонности обострять ситуацию он решил с самого начала взять сумасшедший темп и придерживаться его до самого конца поездки. Сказано – сделано! Стремительно перемещаясь со студии на приём, с приёма на лекции, Бельцин успевал встречаться с разными людьми от сенаторов до бездомных американцев… Причем всегда каким-то непостижимым образом умел находить взаимопонимание со своими собеседниками, словно был способен уловить тончайшие нюансы их настроения, хотя прежде с ними никогда не встречался и даже не говорил на одном языке. Скорее всего это была близость эмоций, а не интеллекта, имеющая трогательный, но мощный резонанс.

Во время своей экскурсии по Нью-Йорку с неподдельным изумлением он восхищался чудесами небоскреба Трампа – его огромным водопадом в мраморном холле и мини-садами на уступах изломанной крыши, удивлялся нервной суете биржи на Уолл-Стрит и каскадами фонтанов перед громадой Рокфеллер-центра.

Негр, встреченный им в прокопченном, как окорок Гарлеме, прищурив свои навыкате глаза, ради смеха предложил ему показать свою неотапливаемую квартиру, видимо в тайне рассчитывая, что российский президент испугается и откажется… Бельцин лишь снисходительно посмотрел на чернокожего ньюйоркца… Ох уж эти наивные американцы! Нашел чем удивить… И прямо вслед за хозяином российский президент решительно поднялся пешком на третий этаж, по-свойски, не смущаясь разглядывающих его кареглазых, шоколадных негритят, прошелся по комнатам, зашел в туалет, заглянул в грязный унитаз с плавающими там фекалиями, ухмыляясь, повернулся к переводчику.

– Вижу, что им живется трудно! Нелегко живется… – кивнул он в сторону чернокожего хозяина квартиры. – Но скажите ему, что многие советские люди живут ещё хуже! Гораздо хуже! В Сибири, например! Спросите-ка его, слышал ли он что-нибудь про Сибирь? Слышал? Так вот я ему расскажу, что такое Сибирь! Это когда полгода на улице стоит пятидесятиградусный мороз! А знаете, что такое пятидесятиградусный мороз? Нет? Это, когда плевок застывает налету и падает на снег застывшей льдышкой! Вот это – пятиградусный мороз! Резина при таком морозе лопается, как стекло! А люди живут там в теплушках, в лачугах, в бараках, сделанных из фанеры и картона… Я это хорошо знаю, потому что мое детство прошло в таком бараке… Барак на пятнадцать семей и отхожее место – во дворе! Вот так! И там живут не бичи какие-нибудь, а такие же трудяги, как он… Переведите ему это!

Переводчик на секунду замялся и озадаченно посмотрел на Бельцина.

– Простите, господин президент… Что такое э… "бичи"?

– Бич – это лодырь, бродяга! – презрительно скривился Бельцин.

– О! I see… Tramp!– понимающе кивнул переводчик.

Когда он перевел, Бельцин добродушно похлопал чернокожего хозяина квартиры по плечу.

– Так, что они там, в Сибири могут только мечтать о таком жилье как здесь! – сказал он и, повернувшись к журналистам, добавил. – Я понимаю его проблемы… Но это проблемы не только его… Это и наши проблемы… А значит и решать их будем вместе, сообща! У нас на это есть на это решимость, политическая воля и желание изменить этот мир к лучшему! Вот так, понимаешь!

И под сверкание репортерских вспышек он обхватил смущенно улыбающегося хозяина квартиры за плечи и, дав журналистам отщелкать себя для вечерних выпусков газет, быстро умчался на телестудию, чтобы уже через несколько минут давать интервью популярному телеведущему Филу Белью.

Фил Белью, – высокий, под стать Бельцину, – встретил его в холле национальной телекомпании, расположенной в одной из нью-йоркских небоскребов, и проводил в студию, где на небольшой сцене в окружении немногочисленной аудитории и нескольких телекамер по бокам, стояли невысокий столик и три кресла. В одном из кресел их уже ждала женщина-переводчик. Аудитория, увидев высокого экстравагантного гостя в сопровождении знаменитого телеведущего, радостно зааплодировала. Фил Белью, усадив Бельцина в кресло, для начала, для затравки разговора, поинтересовался:

– Мистер Бельцин, мне сказали, что вы к нам приехали прямо с экскурсии по Нью-Йорку… Какие ваши впечатления? Вы уже успели осмотреть статую Свободы?

Переводчица наклонилась к Бельцину и перевела вопрос.

– Да, я уже видел знаменитый символ Америки! – ответил Бельцин, непринужденно закидывая ногу на ногу и показывая при этом длинные тонкие черные носки, плотно обтягивающие икры. – Мне понравилась ваша Свобода! Она вполне симпатичная и привлекательная женщина…

Перевод прозвучал почти тотчас, – громко, на весь зал. Фил Белью вежливо улыбнулся, показывая, что оценил двусмысленность комплимента.

– А если говорить о моих первых впечатлениях, – приподнято продолжал говорить Бельцин. – Несколько часов пребывания в Америке в корне изменили мое представление и об Соединенных Штатах, и об американцах… За эти несколько часов я встречался с разными людьми: и с представителями деловых кругов, и с безработными на улицах Нью-Йорка… Первый вывод, который можно сделать – капитализм процветает! Америка прекрасная страна, а американцы – дружелюбный и открытый народ!

Поощренная благожелательным ответом гостя аудитория воодушевлено зааплодировала, а у Фила Белью радостно заблестели глаза – разговор, кажется, обещал быть весьма откровенным, а это как раз то, что нужно для его передачи.

– Мистер Бельцин, – обратился он к гостю. – Гласность и перестройка открыла нам возможность говорить открыто и свободно, без идеологических штампов… Скажите, а в чем вы видите вашу основную сегодняшнюю проблему?

– Основную проблему? – Бельцин на секунду задумался, а потом, почему-то недобро усмехнувшись, произнес с мрачными интонациями. – Основная наша проблема остается прежней! Нам всегда не везло с руководством, которому не хватало политической воли, чтобы реализовать потенциал собственного народа. Задача, как улучшить благосостояние наших людей у нас превратилась в фикцию – "догнать и обогнать Америку"! В нелепую, глупую показуху перед всем миром! Поэтому и многие глобальные проекты, осуществлявшиеся в нашей стране, оказались не только ненужными, но и принесли вред… Огромный вред нашему народу! Тем не менее каждый наш руководитель, – а смена руководства происходила только со смертью прежнего лидера, – давал ЦК задание придумать, какой этап социализма он строил… Так для начала мы строили социализм, потом социализм полностью и бесповоротно, затем развитой социализм… Когда пришел Михайлов надо было придумывать, каким будет следующий этап… Поэтому-то и появились такие слова, как перестройка, гласность и ускорение…

Фил Белью, явно не ожидавший, что его гость начнет встречу с нападок на Михайлова, который по-прежнему оставался весьма популярной личностью в Америке, был несколько обескуражен таким началом. Но Бельцина это обстоятельство, похоже, совсем не смущало:

– Вы знаете, я всё думал откуда появились эти термины… – бесстрастным тоном продолжал он. – И к своему удивлению обнаружил, что всё это есть у Канта… Так, что Михайлов нового ничего не открыл…

Дипломатичный Фил Белью, поправив тонкие очки, решил все же прекратить обсуждение президента Советского Союза и аккуратно свернул не со слишком уж популярной темы.

– Скажите… – осторожно спросил он. – А если бы зависело от вас, то по каким направлениям должна была бы сейчас развиваться перестройка?

От этого вопроса лицо у Бельцина стало энергичным и страстным, как у комиссара-агитатора времен гражданской войны, – он резко, как шашкой, рубанул рукой по воздуху и заявил:

– Я считаю, что фронт перестройки надо резко сузить! Надо сосредоточиться на трёх направлениях… Продовольствие, товары народного потребления, сфера услуг и жильё! Все! Когда большую реку вдруг впускают в узкое ущелье многократно возрастает скорость потока и увеличивается удельное давление… Вот так и мы, сузив фронт перестройки, сможем достичь в короткие сроки реальных результатов! Тогда мы поднимем у людей веру в реформы, в перестройку, которая уже почти растаяла… Но я пока не вижу, чтобы наше руководство было к этому готово… Наше руководство совершенно невосприимчиво к таким понятиям как "альтернатива", "плюрализм" и на дух не переносит критику… Мы можем критиковать собственное прошлое, коллективизацию, репрессии, но ни в коем случае не должны критиковать Политбюро и, конечно же, самого Генерального секретаря! Как только два года назад я попробовал это сделать в весьма сдержанной форме меня вышибли со всех постов!

Фил Белью даже покачал головой от такой откровенности, – произнес с удивлением:

– Слушая ваши ответы невольно задаешься вопросом, неужели это говорит человек, состоящий в партии более тридцати лет! Мистер Бельцин, скажите откровенно вы ещё считаете себя коммунистом?

– Вообще-то меня из партии ещё никто не исключал… – заметил Бельцин. – Но, если говорить о моём сегодняшнем видении, идея коммунизма более похожа на красивый воздушный замок. Она оказалась такой же привлекательной, и к сожалению, такой же невоплотимой в реальной жизни… Приходится признать, что коммунизм нельзя построить на земле… Идея не выдержала испытания временем!



На утро многие нью-йоркские газеты пестрели восторженными статьями:

"Бельцин, в своем старомодном костюме, отдающим нафталином восьмидесятых, производит впечатление стремительно мелькающего болида, успевая появляться на официальных приемах и на частных раутах, посещать достопримечательности Нью-Йорка и трущобы Гарлема. Он не боится быть центром внимания. Он дает интервью, делает доклады и, прямо, без уверток говорит на самые острые темы, заражая собеседника своей честностью и открытостью. Создается впечатление, что в России действительно что-то меняется!"

Но в центре в Лэнгли похоже, было несколько иное мнение на этот счет. Стивен Крамер с Робертом Мотсом смотрели передачу Фила Белью в записи на следующий день.

– Знаете только, что меня удивило? – обернулся Стивен Крамер к сидящему рядом Роберту Мотсу после окончания просмотра телепередачи. – То, что у него не нашлось ни одного доброго слова о своей родине…

– Щелкопер! – саркастически заметил Мотс, поднимаясь. – Михайлову можно только посочувствовать, что ему приходится иметь с ним дело… Но главное, что он абсолютно ничего не понимает в рыночной экономике…

– Да! По сравнению с ним Михайлов просто эксперт! – в тон ему заметил Крамер. – Думаю, наша задача не будет слишком сложной!


Но для Бельцина поездка уже превратилась в яркий калейдоскоп… В сумасшедшем ритме промелькнуло четыре дня пребывания в Америке и завершилась почти половина визита… Приезд Бельцина в Америку американские масс-медиа без преувеличения называли сенсацией. Журналисты его обожали – он рубил с плеча, ругал за беспомощность и непоследовательность Михайлова, предрекал в скором времени страшные катаклизмы и мировые потрясения… Телекомпании рвали его друг у друга – Бельцин сыпал афоризмами, произносил их легко, артистично, импровизируя на ходу. Только за один день он успевал давать по пять-семь интервью. Невозможно было включить телевизор, чтобы не наткнуться на его лицо выплескивающее с экрана очередной афоризм. Телеканалы с упоением тиражировали его цитаты. "У Михайлова осталось максимум полгода, дальше начнётся революция!" – вот один из самых расхожих афоризмов Бельцина, который крутили все каналы в течение несколько дней…

Бельцину это нравилось! За четыре дня спал в среднем по два часа в сутки – просыпаясь в середине ночи, когда в России уже утро, он садится смотреть про себя в ночных новостях, либо, поднимая кого-нибудь из сопровождавших, отправлялся знакомиться с ночной Америкой. Создавалось впечатление, что он спешил насытиться, наесться впечатлениями, посещая рестораны и ночные казино, заезжая в беднейшие районы, пугая при этом ночную публику неожиданным появлением огромного количества полицейских машин и несметным числом журналистов. И везде он старался завязывать разговор, вступать в диалог, полемизировать и давать интервью. Тонизирующим средством для него по-прежнему оставался полюбившийся ему виски "Джек Дэниел", который он выпивал иногда по целой бутылке за день. И когда кто-то из сопровождающих осторожно посоветовал ему немного отдохнуть, он лишь ответил с беззаботным смехом:

– Кто занимается политикой Советском Союзе, тот привык жить в условиях перегрузок! А каждый час сна – это час отнятый от моего визита!

Но со временем накапливающуюся усталость всё труднее и труднее удавалось сбивать алкоголем… На пятый день накануне выступления в Колумбийском Университете министр иностранных дел России Зыкарев, сопровождающий российского президента в поездке, вежливо попросил:

– Владимир Николаевич, вы, когда выйдите, произнесите "гуд монинг" – это "доброе утро" по-английски… Американцам это нравится, – они, как дети, приходят в восторг от таких вещей…

Бельцин кивнул, решив воспользоваться советом. Неторопливо выйдя на сцену, он обвёл неустойчивым взглядом аудиторию и громогласно брякнул:

– Гуттен морген!

Несколько секунд в застывшей аудитории висела гробовая тишина. А потом… Смех! Взрыв аплодисментов! Публика восприняла это, как ещё одну остроумную шутку российского президента! Популярность Бельцина ещё больше возросла…

Тем временем президент Соединённых Штатов мучался затруднительным вопросом – должен ли он принимать Бельцина или нет? С одной стороны, вроде бы, целесообразно поддержать Бельцина… Но, с другой, – принять Бельцина означало дать публично пощечину Михайлову, а значит, быть обвинённым в политиканстве своими оппонентами, а что ещё хуже, Бельцин был чем-то похож на незакреплённую пушку на скользкой, покачивающейся политической палубе – неизвестно куда покатится и куда шарахнет в следующий момент.

Его мучения разрешил председатель Конгресса генерал Стауфорт. Он предложил президенту придумать такую форму встречи, которая устроила бы всех… Договорились, что Бельцина сначала примет он, а президент заглянет как бы невзначай, мимоходом. Встречу решили провести в угловом кабинете западного крыла Белого дома.

На следующий день пресс-секретарь Белого дома Кондолиза Вайс встречала Бельцина у бокового входа. Бельцин вышел из автомобиля, огляделся и подозрительно произнёс:

– Когда гости приезжают к президенту, они входят не здесь!

– А у вас сначала встреча с председателем Конгресса Соединенных Штатов генералом Стаутфортом, мистер Бельцин, – тактично сообщила ему Вайс.

Бельцин мрачно посмотрел на нее, скрестил руки на груди и произнёс раздельно, чеканя каждое слово:

– Я не сдвинусь с места пока не получу заверения, что я встречусь с президентом Соединённых Штатов!

И напрасно последующие несколько минут несчастная миссис Вайс пыталась убедить его пройти внутрь – Бельцин был непреклонен. В конце концов она не выдержала:

– Мистер Бельцин, если мы не собираемся идти, мне нужно хотя бы предупредить об этом мистера Стауфорта, – почти со слезами в голосе произнесла она.

– Ну, хорошо, идёмте! – вдруг согласился Бельцин.

Они вошли в Белый дом и прошли в большой кабинет с высокими окнами до самого пола. Вскоре в просторный кабинет вошел генерал Стауфорт, и только потом, минут через десять обмена с председателем Конгресса вежливыми любезностями в широкой приемной появился сам президент. Их встреча с Бельциным продолжалась всего несколько минут. Но эти несколько минут Бельцин вел себя безукоризненно! Так политкорректно и тактично, что у американского лидера даже сложилось мнение, что все слухи о том, что Бельцин несдержан, вспыльчив и тем более очень много пьет слишком преувеличены.

"А в сущности он похоже славный малый!" – облегченно подумал он и с удовольствием пожал на прощание ему руку.

Но, когда он ушёл, генерал Стауфорт успел задать только один вопрос:

– Каковы цели вашего приезда в Америку, мистер Бельцин?

И тут на бедного Стауфорта обрушилась лавина бельцинского красноречия. Сначала Бельцин сказал, что ему интересно познакомиться с опытом самого демократичного государства в мире, затем заговорил о возможности российско-американского сотрудничества, потом изложил свои мысли о конвертируемости рубля, о реформе цен и даже о совместном полёте на Марс… Монолог его продолжался почти час, так, что под конец Стауфорд уже с трудом скрывал зевоту… Ситуацию спас госсекретарь Мейер, который незадачливо вошел в это время в кабинет, – Бельцин тут же переключился на него…

Выходя через полчаса из Белого дома, Бельцин радостно заявил окружившим его журналистам, что изложил президенту, госсекретарю и председателю Конгресса концепцию России по выходу из кризиса, состоящую из десяти пунктов.

"Ну и ловкач!" – глядя на него, восхищенно подумал Стаутфорт. – "Перед этим пройдохой, пожалуй, побледнеют многие персонажи Марка Твена!"

Но счастливый Бельцин уже чувствовал себя триумфатором… Основная цель визита была достигнута! Он ощущал себя, как предводитель гуннов, покоривший некогда неприступный и гордый Великий Рим. А дальше колесо визита вращалась для него уже как бы по инерции – события продолжали меняться, как картинки за окном экспресс-поезда, мчащегося с безумной скоростью. Позади оставались города, где Бельцин по-прежнему выступал, отвечал на вопросы и присутствовал на официальных приёмах, но всё уже шло по накатанной – визитеры втянулись в бешеной ритм и поездка для них превратилась в нечто вроде экскурсии по Дисней-Ленду, полной впечатлений, несколько утомительной, но совершенно безобидной…

Однажды, после одного из выступлений Бельцина в Сан-Франциско, Чугай, также присутствующий на встрече, услышал, как его окликнули. Он обернулся и увидел направлявшегося к нему улыбающегося Джорджа Лайарда, с которым они познакомились во время стажировки в Гарварде больше десяти лет назад.

– Джорж! Какими судьбами? – узнав старого знакомого, Чугай пожал ему руку.

– Вот… Из газет узнал, что ты приехал вместе с Бельциным в Сан-Франциско и упросил своего друга Джефри Торна организовать мне приглашение на эту встречу. Кстати, он один из устроителей сегодняшнего выступления и достаточно известный экономист…

Чугай заметил невысокого, круглолицего, лет около пятидесяти человека, подошедшего вместе с Лайардом. Чугай и Торн поздоровались, Торн при этом широко улыбнулся, показав в улыбке идеально ровные, словно с рекламы зубной пасты, зубы.

– Мистер Чугай, – произнес он вдохновенно. – Вы знаете, я вам искренне завидую! Сейчас Россия переживает исторический период… Вы уходите от исчерпавшей себя плановой экономики и идёте к нормальным условиям рынка… И вы при этом фактически находитесь у руля этого процесса… Понимаете, даже если вам просто отсечь у вашей экономики всё лишнее – вы всё равно только за счёт природных богатств превратитесь в богатейшую страну в мире… И вы, лично вы, войдете в историю, как один из архитекторов новой русской экономики… У вас просто звездная судьба, мистер Чугай…

Чугай после столь высокопарного приветствия слегка наклонил голову, показывая, что благодарит за комплимент.

– Дело в том, мистер Торн, – осторожно ответил он, – что мы слишком завязли в том, что мы привыкли называть экономикой… У нас там такие структурные перекосы, что их не так то просто выправить в короткое время… А времени у нас, к сожалению и нет…

Тут Торн заметил, что Чугай искоса посматривает на начальника службы безопасности российского президента Кожухова, замершего в дверях, который выразительно постукивал пальцем по своим наручным часам.

– Извините, что задержал вас, – произнес он извиняющимся тоном. – Мистер Чугай, я предлагаю как-нибудь встретится в более непринужденной обстановке… Скажите, вы собираетесь на экономический форум в Швейцарию? Нет? Тогда я обязательно постараюсь устроить вам приглашение! Очень, очень рад был с вами познакомиться, мистер Чугай! Очень…

Они наскоро попрощались и Чугай поспешил за российской делегацией. Когда Чугай догнал Кожухова, тот поинтересовался:

– Это кто?

– Известный экономист Джефри Торн, советник Международного Валютного Фонда… Входит в сотню ведущих экономистов мира… Я знаком с его трудами по монетарной политике…

Кожухов осклабился довольно:

– Значит и в экономических кругах к нам интерес проявился! Признали, признали, сукины дети! Это надо отметить, Тимур! Но… – добавил он после некоторой паузы негромко, с озабоченностью. – Только хорошо бы без шефа… А то, знаешь, ему, кажется, уже пора остановиться…



Вечером российская делегация возвращалась из Сан-Франциско в Бостон. На взлётном поле их встречал ряд высокопоставленных должностных лиц и представители Гарвардского университета. Когда самолёт приземлился, Бельцин спустился с трапа, но вместо того, чтобы поприветствовать ожидавшую его делегацию, он прошел к хвосту самолёта, повернулся спиной к встречающим и стал мочится на задние колеса авиетки.

Чугай, Зыкарев и начальник службы безопасности Кожухов словно невзначай образовали перед самолетом живой щит, стараясь заслонить собой патрона от глаз встречающих.

– Что он там делает? – спросила молодая дама у стоящего рядом с ней Джека Андерсона. Тот в ответ только молча пожал плечами.

Закончив опорожняться, Бельцин как ни в чём не бывало, застегнул ширинку, подошёл к встречающим и, не сказав ни слова, невозмутимо пожал должностным лицам руки и, получив из рук молодой женщины, букет сел в поджидавший его лимузин и отбыл в отель.

Большую часть ночи он как обычно отмечал своё покорение Америки… В качестве расслабляющего шло полюбившееся ему виски "Джек Дэниел". Вместе с ним праздновали победу Кожухов и Чугай. Отказаться было практически невозможно, – каждый из них понимал, что отказ чреват отлучением от тела… В четвёртом часу Чугай посмотрел на Кожухова и тихо произнёс:

– Александр Васильевич… Утром в семь тридцать у шефа лекция в Гарвардском университете… Ему надо бы выспаться…

– Попробую, – Кожухов с сомнением посмотрел на разомлевшего, но отнюдь не сонного Бельцина. Чугай закрыл глаза, откинулся на спинку и сделал вид, что заснул…

Утром Джек Андерсон решил лично заехать за Бельциным. Когда он осторожно постучал в дверь гостиничного номера, на пороге возник сильно покачивающийся Бельцин с наполовину опорожнённой бутылкой виски в одной руке и пустым стаканом в другой.

– А, Джек! Все о' кей! – заявил он заплетающимся языком. – Сейчас едем!

После этого он неуверенным движением постарался наполнить стакан и протянуть его Андерсону.

– Выпьем за наше сотрудничество…

Андерсон был в шоке, – его охватил неописуемый ужас от надвигающейся неминуемой, как ему тогда показалось, катастрофы – объявленной лекции не состоится, выделенные гонорары придётся вернуть, университет на грани страшного провала, а его собственная голова, – его Джека Андерсона голова, как устроителя вояжа, слетит с плеч… Андерсон с трудом отбился от старающегося облобызать его русского президента и хотел уже пулей выскочить на улицу, как в дверях появился Чугай. Вид у него был хоть и помятый, с красными от бессонницы глазами, но достаточно трезвый.

– Джек! Джек! Подожди! – остановил он старого знакомого в дверях, схватив его за рукав. – Я прошу прощение за несколько несоответствующий вид нашего президента… Через час, я тебя уверяю, всё будет в порядке! Задержи встречу на час и, я думаю, нам удастся избежать скандала…

Через полтора часа, выпивший изрядное количество кофе и принявший холодный душ, Бельцин нетвердой походкой прошествовал перед заждавшейся его аудиторией. На российского лидера нацелены телекамеры, но он был уверен в себе, на лице у него блуждала благодушная улыбка – он знал, что он будет говорить, потому что знал, что от него хотят услышать… Ну а то, что голос слегка заторможен – так это ерунда! Это почти не заметно… Почти…

Но на следующий день Зыкарев, пряча глаза, принес и положил перед ним свежий номер "Вашингтон пост".

– Что это? – недовольно спросил Бельцин и настороженно уставился на своего министра иностранных дел.

– Статья, Владимир Николаевич, – тихо ответил Зыкарев и тонко икнул. – Называется "Пьяный медведь обнимает капитализм"…

– Читай! – мрачно просипел Бельцин, с трудом стряхивая с себя тяжелый похмельный дурман.

Зыкарев взял газету в руки.

– Тут написано… "Теперь мы знаем от какого слова произошло слово гласность… Гласность происходит от английского слова "гласс"! – Зыкарев осторожно оторвал взгляд от газеты, перевел его на Бельцина и пояснил боязливо. – "Гласс" – по-английски "стакан", Владимир Николаевич…



– Всё! Спекся, спекся, Бельцин! – ликовал Михайлов. Он отбросил на стол перевод статьи из "Вашингтон пост", встал и энергично заходил по кабинету. Возбуждение от чувства близкой и долгожданной победы заставляло его сердце учащенно и радостно биться. Михайлов подошел к столу и вызвал секретаря:

– Соедините меня с Линаевым…

Через некоторое время из селектора раздался знакомый голос:

– Слушаю, Алексей Сергеевич…

Михайлов взял трубку:

– Григорий Кузьмич, ты уже в курсе по поводу публикации о Бельцине в "Вашингтон пост"?

– Нет, ещё… А что такое? Натворил что-нибудь?

– Натворил, натворил, гадёныш! Напился, мерзавец! В зюзю напился! Выставил нас перед всем миром в таком свете, что теперь в цивилизованном обществе показаться стыдно… Ты бы мог сейчас ко мне подъехать? Мне с тобой посоветоваться надо…

– Хорошо… Сейчас буду…

Через двадцать минут Линаев, прочитав статью, отложил её в сторону и посмотрел на Михайлова:

– Ну и что теперь делать будем?

Михайлов нетерпеливо зашагал по кабинету:

– Я предлагаю дать завтра перепечатку этой статьи в "Правде", прямо накануне Пленума… А на Пленуме устроить Бельцину аутодафе… На костер его, мерзавца! И чтоб не просто его выгнать из партии, а провести общенародное обсуждение! Чтоб все телевизионные каналы транслировали! Чтоб его, гада, с грязью, с дерьмом на всю жизнь смешать! Чтоб не отмылся никогда, подлец!

– Правильно! – поддержал Линаев, но потом, помедлив, добавил. – Вот только может не в "Правде", а в какой-нибудь другой центральной газете?

– Нет, именно в "Правде"! – в запале возразил Михайлов. – Пока ещё Бельцин коммунист, значит и осуждать мы его будем через партийную прессу… Ты ж сам вроде говорил, что партия должна защищаться…

– Ну, говорил, – с неохотой согласился Линаев.

– Тогда, давай, звони сейчас Забелину! – приказал Михайлов, имея в виду главного редактора "Правды". – Пусть там завтра обеспечит публикацию! Нет, подожди, не отсюда – от себя… Пускай вроде это от тебя исходит, а то опять начнут меня обвинять, что я с ним политические счеты свожу…



На следующий день газета советских коммунистов "Правда" вышла с перепечаткой статьи из "Вашингтон пост". Бельцин узнал об этом, находясь ещё в Америке, прямо накануне отлета. Новость ему принёс Кожухов.

– Как перепечатали? – спросил Бельцин, недоумённо глядя на Кожухова.

– Натурально…. Полностью, – траурным голосом сообщил Кожухов.

Бельцин оцепенел на мгновение, потом издал звериный рев, словно смертельно подраненный медведь.

– Точно знаешь? – с надеждой он глянул на начальника собственной охраны. "Утопающий цепляется за соломинку", – подумал про себя Кожухов и молча протянул Бельцину газету:

– Из посольства… Зыкарев принёс…

Бельцин развернул газету и несколько секунд тупо смотрел на свою пьяно улыбающуюся физиономию на первой странице. Потом отшвырнул газету, рухнул в кресло и, обхватив голову руками, закачался в глухом беспамятстве:

– Погиб! Погиб! Я погиб! Подставили, сволочи! Гады!

– Владимир Николаевич! – попытался осторожно вывести его из коллапса Кожухов. – Ничего ещё не потеряно… Я тут обговорил ситуацию с Тимуром… С Чугаем, то есть… Он считает, что есть выход…

Бельцин поднял на него всклокоченную больную голову и посмотрел затравленным, мутным взором.

– Выход? Какой выход? Давай… Зови его сюда!

Кожухов открыл дверь номера и негромко кликнул Чугая. Тот появился сразу же, – видно, давно уже дожидался за дверью.

– Владимир Николаевич, ситуация, конечно, поганая, – начал он, едва успев переступить порог президентских апартаментов, стараясь придать при этом своему лицу соболезнующее выражение. Бельцин окатил его непрязненным взглядом из под бровей, – словно крутым кипятком ошпарил.

– Сам знаю! Что предлагаешь? – оборвал резко.

– Надо кое-какие контрмеры предпринять… Простите за вопрос… Владимир Николаевич, у вас какой гонорар за этот визит?

– А это не твоего ума дело! – голос у Бельцина сразу стал пустым, как эхо в железной бочке…

– Владимир Николаевич, – принялся доходчиво объяснять Чугай, склонившись над ним в подобострасном поклоне. – Сейчас вопрос стоит так… Или гонорар или политическая карьера…

Бельцин помрачнел от такого объяснения ещё больше, – лицо стало серым, осунулось, набрякло разом, – выдавил через силу:

– Сто тысяч…

Чугай, оторвал опущенный взгляд от пола и выразительно посмотрел на Бельцина. Бельцин не выдержал и недовольно отвел глаза в сторону.

– Ну, сто двадцать… Может сто пятьдесят…

– Владимир Николаевич, с гонораром придётся расстаться, а остальное, думаю, уладим… Александр Васильевич, – Чугай обернулся к Кожухову, – дай, пожалуйста, телефончик, – не хочу говорить по гостиничному…

Взяв протянутый ему радиотелефон, он набрал московский номер редакции "Комсомольской правды".

– Алло, Чугай говорит… Соедините меня с главным редактором… Алло, Игорь Степанович, привет, дорогой… Как жив? Нормально? Слушай-ка, я к тебе по делу… Ты знаешь уже, что "Правда" тиснула у себя грязную статейку из "Вашингтон пост"? Да, о Бельцине! Слушай, ну ты-то понимаешь, что это провокация накануне Пленума? Да нет, визит прошёл как надо! И с президентом встречались и госсекретарём говорили больше часа… Американцы просто молодцы – принимали на "ура"! Но Михайлову же надо просто любыми путями свалить Бельцина… Ясно, как пень… Бельцин ведь же не будет судится с "Вашингтон пост"… Зачем ему сутяжничеством мараться… Ты же знаешь психологию нашего обывателя – "дыма без огня не бывает"! Даже, если идеально чистый всё равно какое-нибудь дерьмо пристанет! Ну, конечно! Слушай, ты не мог бы неофициальное опровержение дать – статью о том, что кому очень выгодно дискредитировать российского президента накануне Пленума? Ну, а за мной не заржавеет! Ты там вроде говорил, что тебе цветной принтер нужен? Можешь завтра забирать у меня в институте… Как оприходуем? Да, как хочешь так и оприходуем – хочешь по акту, хочешь без акта… Что? Одного принтера мало? Ладно, черт с тобой… Что ещё нужно? Новое оборудование? Сколько? Четыре миллиона долларов? Ты совсем охренел, дружище! Ладно! Будет тебе новое оборудование… Не веришь? А президенту России веришь? Позвать?

Чугай обернулся к Бельцину.

– Владимир Николаевич… Я прошу прощения… Скажите буквально два слова…

И он протянул трубку Бельцину. Бельцин сердито посмотрел на него, но трубку все же взял:

– Как зовут? Игорь Степанович?… – брякнул он недовольно, а потом произнес в телефон. – Игорь Степанович, Бельцин говорит… Я считаю, что этого так оставлять нельзя! Нельзя! В политике не должны использоваться грязные методы… Ложь и клевета не должны стать аргументами в политической споре… Наш гражданский долг, сделать так, чтобы политическая полемика была цивилизованной… А с оборудованием, я обещаю, мы вам поможем – сейчас главное донести до людей правду… Всё! Передаю трубку обратно Чугаю…

– Ну, что убедился? – произнес Чугай бодрым голосом. – Так, что давай! Действуй! Да, кстати обязательно упомяни в статье, что товарищ Бельцин пожертвовал весь свой гонорар в Фонд борьбы со СПИДом… Да, так и напиши – вся сумма полностью ушла на приобретение одноразовых шприцев для детских больниц! Кстати, Петраков все ещё в "Аргументах и фактах"? А у тебя его телефончик есть? Дай, пожалуйста! Ну всё, спасибо… Ждём статьи!

Чугай отключил телефон и с энтузиазмом посмотрел на Бельцина, – глаза посверкают, рот до ушей, – доволен, знает, что такие услуги не забывают… Бельцин, глядя на него, тоже приободрился – распрямился в кресле, развернул широкие плечи, взгляд стал осмысленным и жестким… Чугай произнес приподнято:

– Владимир Николаевич… Сейчас еще пару звоночков сделаем и все будет нормально…

Он набрал на трубке следующий номер. Услышав голос собственной секретарши, затараторил:

– Вера! Как там у вас дела? Все в порядке? Хорошо! Статью в "Правде" читали? Ну, и как у коллектива к этому отношение? Не верят? Правильно! Где там председатель профкома? Соедини меня…

Чугай облизнул пересохшие губы…

– Альберт, здорово! Что там коллектив по поводу статьи в "Правде" думает? Ещё не обсуждали? Плохо! Очень плохо… Альберт, слушай, надо собрать сегодня совет трудового коллектива и обсудить. Что за фигня? Это же провокация! А вот так и надо на это реагировать! Теперь, слушай, – надо организовать коллективное письмо в "Правду" с осуждением статьи. Нет, не только от Института, поговори с профсоюзными деятелями из Академии… Чтобы академики и профессура вся подписали! Понимаешь? Хорошо! И надо организовать пикет перед редакцией "Правды" с протестом против статьи… Прямо сегодня вечером! Обязательно! С лозунгами, плакатами – все как положено, но надо, чтобы было представительно… Телевиденье организуй… Чтоб перед телекамерами эту одиозную газетенку сожгли… Нет, не редакцию, конечно, – газету со статьей… Редакцию тоже неплохо, но, ладно, – это позже… Все, давай, действуй!

Чугай нажал клавишу отбоя.

– Закрутилась машина! – сказал он в азарте и вскоре уже набирал номер "Аргументов и фактов", полученный от редактора "Комсомольской правды":

– Алло, товарища Петракова, пожалуйста… Всеволод Иванович, добрый день… Тимур Борисович Чугай вас беспокоит… Вы в прошлом году у меня в Институте экономической политики Академии народного хозяйства интервью брали… Да, да! Вспомнили? Замечательно… Всеволод Иванович, мы сейчас с президентом России товарищем Бельциным в Америке, только что узнали о статье в "Правде"… Перепечатка из "Вашингтон пост"? Всеволод Иванович, я ответственно заявляю, всё то что там написано – подлое и наглое враньё! Никто из журналистов у нас в тот день не был! Да… Ну, так что ж прикажете теперь международный скандал раздувать? Я так понимаю, что кое-кому как раз этого очень хотелось бы! Но мы-то с вами ответственные люди, мы же не будем пачкать имидж президента России в угоду чьих-то политических амбиций? Почему встречу на полтора часа задержали и на плёнке Бельцин такой-то заторможенный? Вот! Объясняю… У президента в тот день была температура 39… Мы вообще хотели встречу отменить, но устроители настояли… Простуда, смена климатических поясов, сон урывками – даже железный организм Бельцина не выдержал, – пришлось перед выступлением прибегнуть к лечению… А иначе бы просто бы не вышел… Не смог бы… Но алкоголя никакого не было! Только аспирин… Да! Ответственно заявляю! Но использовать этот факт вот так, – грязно, так подло, это уже вообще за гранью всякой морали! Всеволод Иванович, товарищ Бельцин сейчас находится рядом, я предлагаю вам взять сейчас у него интервью, чтобы он сам рассказал, как было дело… Передаю трубку Владимиру Николаевичу…

И Чугай, с веселыми чертиками в глазах, прикрыв микрофон ладонью, произнес:

– Владимир Николаевич, Михайлов еще пожалеет, что заварил эту кашу – ему эта статейка ещё ой как аукнется!

Передав трубку Бельцину, он скромно отошёл к Кожухову…

– Ну ты и бестия! – тихо, с усмешкой сказал ему Кожухов.

Чугай скосил на него насмешливый взгляд.

– Спасение президента обошлось в четыре миллиона бюджетных денег, в лазерный принтер моего института и гонорар самого президента, – негромко ответил он. – Копейки, учитывая чем это могло обернуться!

– Пройдоха ты! – восхищенно прошептал Кожухов и они негромко рассмеялись…



Пленум ЦК КПСС открылся под ропот очередей и глухое молчание пикетов, под надоедливые заклинание правительства об объективных сложностях перестройки и стук продуктовых посылок из Германии на почте. Он начался как обычно – первым выступал Генеральный секретарь. Михайлов говорил о положении в стране. Говорил долго и скучно. Доклад был пустой – много патетики и мало конкретного, он не давал ответов на вопросы, куда двигаться и прошел при полном равнодушии зала. Потом на трибуну вышел Линаев с докладом о роли партии на современном этапе.

Михайлов, занявший место в президиуме, не прислушивался к тому, о чем он говорит – мысли его сейчас были заняты другим… Перед Пленумом Михайлов уже знал, что "Аргументы и факты" опубликовали интервью с Бельциным, а "Комсомольская правда" напечатала тенденциозную статью под заголовком "А был ли мальчик?". В ней оспаривался сам факт публикации в "Вашингтон пост". Кроме того в вечерних новостях показали митинг в защиту Бельцина перед редакцией "Правды", где прямо перед телекамерами жгли номера коммунистической газеты, а дотошные журналисты брали интервью у прохожих:

– Опять нас всё обманывают! – возмущенно говорила бабулька-божий одуванчик, – Всё хотят Бельцина грязью измарать… Я-то и раньше эту "Правду" не читала, а теперь и подавно не буду… В магазинах ничего нет, сегодня, вон, насилу молоко нашла, три магазина обошла и полтора часа ещё в очереди выстояла, а они вместо того, чтобы порядок в торговле наводить, на Бельцина набросились! Бесстыжие! А я вон своему деду второй день не могу папирос купить, слуги народные…

– Стыдно! – говорил следом с экрана худощавый мужчина, по виду сотрудник какого-то НИИ. – Стыдно, что у нас появляются такие вот статьи… После этой статейки в "Правде", вдобавок к недоверию к ней, прибавилась просто чувство брезгливости…

"Вот народ!" – вспоминая, думал Михайлов с болью. – "Гласность им дали, глаза как слепому котёнку открыли, – тыкают носом: на смотри, кого выбираешь, за кого голосуешь! Ан нет! Всё равно не верят! Не верят! Неужели все мыслишки уже только о том, чтобы набить свой желудок? Хорошо, что хоть телевидение пока ещё под контролем… Надо будет ещё раз эту плёнку с Бельциным прокрутить, по всем каналам, может тогда до них дойдет… Не зря же говорят, что до русского мужика с третьего раза доходит…"

Он с сожалением посмотрел на выступающего на трибуне Линаева.

"А ведь прав был тогда Григорий! Не надо было в "Правде" печатать! Надо было где-нибудь в "Аргументах"… Или в той же "Комсомолке"… Ну, да ладно, – что сделано, то сделано… Ещё ничего не потеряно – это главное!"

Михайлов взглянул на Бельцина, который сидел неподалеку в первом ряду, перед сценой, опустив голову, о чём-то задумавшись…

"Спокоен, сволочь!" – подумал Михайлов со клокочущей внутри злостью. – "Уверен в собственной неуязвимости! Подожди, подожди, – сейчас мы покажем тебе кузькину мать!"

В это время Линаев закончил свою речь и вернулся на место…

Михайлов, дождался, когда он сядет и спокойным голосом сказал:

– Спасибо, Григорий Кузьмич! А теперь предлагаю заслушать товарища Бельцина по итогам его поездки в Соединенные Штаты… А то в последнее время появились всякие кривотолки по поводу его там пребывании… Я думаю мы должны тут разобраться… Просим Владимир Николаевич, – и Михайлов сделал широкий жест рукой, приглашая Бельцина на трибуну.

Но на самом деде в душе он злорадствовал, – знал, что будет дальше… Для начала Бельцин должен будет оправдываться… Или быть может даже обвинять газеты и телевидение в тенденциозности и клевете. Ничего… Пускай! Что бы он там теперь не говорил, как бы не изворачивался – уже не суть как важно… Потому, что потом! Потом Политбюро должно будет обрушится на Бельцина всей своей мощью и начнет размазывать его по стенке, клеймя позором и приводя все новые и новые факты, которые удалось собрать КГБ и комитету партийного контроля по этой его поездке. Спектакль был уже отрежиссирован, – роли розданы, отрепетированы… Кульминацией должен стать момент предложения исключения Бельцина из партии, которое должно быть единодушно поддержано… И все это сейчас транслировалось по всем каналам телевидения…

Бельцин грузно поднялся со своего места и посмотрел на Михайлова. На мгновение их взгляды встретились и Бельцин уловил в глазах Михайлова злой, холодный огонёк инквизитора. Он усмехнулся, достал из внутреннего кармана красную книжечку и направился к трибуне…

– Прежде всего я хочу сделать заявление! – сказал он, подойдя к трибуне.

Бельцин обвел взглядом огромный безмолвствующий зал, который напомнил ему средневековое судилище – ровные ряды однообразных темных костюмов, белые рубашки, темные галстуки, сотни устремлённых на него глаз… В некоторых он заметил такое же выражение, которое только что видел в глазах у Михайлова.

"Не дождётесь!" – мстительно подумал он и, упрямо вскинув подбородок, громко и раздельно произнёс:

– Я принял решение выйти из партии!

Даже если бы в зале грянул гром, он наверное не произвел столь оглушительного эффекта. А Бельцин оперся руками на трибуну и немигающе, как удав, уставился в зал.

– Я принял это решение, потому что за последние дни убедился, что партия превратилась в деструктивную силу, которая не способна быть авангардом народа, способным возглавить процесс позитивных преобразований в стране…

Зал наконец очнулся. С мест раздались редкие истеричные выкрики "Позор!" и "Предатель!", но Бельцин не обращая на них внимания, твердым голосом продолжал:

– Заключительную точку в моем решении поставила развязанная против меня травля в партийной прессе… Газета советских коммунистов "Правда" стала рупором реакции, старающейся дестабилизировать процесс демократизации и прогрессивных реформ. Опубликованная в "Правде" статья, перепечатанная из "Вашингтон пост", бросает тень не на российского президента, как могло кому-то показаться, она ударила по авторитету партии и по простым коммунистам прежде всего… Поэтому не личная обида или личная выгода двигала мной, когда я принимал это трудное, но единственно правильное решение…

Сейчас хочется сказать: процесс перестройки, начатый коммунистами пять лет назад сегодня зашел в тупик! Преобразования потребовали пересмотра ряда принципов и экономических стимулов в обществе, к чему коммунистическая партия оказалась не готова. Поэтому, я считаю, что партия утратила моральное право называться доминирующей силой общества и, как Председатель Верховного Совета России запрещаю своим указом деятельность первичных организаций на всех государственных предприятиях в Российской Федерации!

При последних словах в Кремлевском дворце установилось тяжелое гробовое молчание… Бельцин окинул взглядом зал – теперь он не казался ему сборищем средневековых инквизиторов, готовых с наслаждением пытать и казнить непокорных еретиков, – он напоминал загнанную стаю волков, прижатую к красным флажкам, понимающих, что расправа близка и неизбежна…

– Отныне коммунистическая партия утрачивает своё привилегированное положение в обществе! – сказал Бельцин громко. – Я хочу, чтобы все это поняли! Это не запрет партии как таковой – это ещё один шанс ей найти диалог с народом, стать действительно партией народа не на словах, а на деле… Спасибо, я закончил!

Бельцин подошел к президиуму и молча положил перед Михайловым свой партбилет. Михайлов сидел пунцовый от распиравших его обиды и раздражения. Он понял, что проиграл. Проиграл полностью и бесповоротно, – что называется, в чистую… Бельцин с чувством превосходства взглянул на него, усмехнулся и, не слова не говоря, вышел из зала…

Линаев, сидевший рядом с Михайловым наклонился и тихо прошептал:

– Алексей Сергеевич, надо выступить! Нельзя так оставлять…

Михайлов продолжал неподвижно сидеть… Наконец, взял себя в руки, поднялся и вышел к трибуне:

– Товарищи… Гм, – он нервно откашлялся, стараясь сбить осиплость. – Поступок Владимира Николаевича… Это – не геройство… Как хотелось бы некоторым представить… Потому что уход из партии сейчас – это дезертирство, коньюнктурство и игра на публику…. Сейчас оставаться в партии не выгодно или может даже опасно… Поэтому теми, кто оставляет партию сегодня движут те же мотивы, по которым они раньше в партию вступали… Личная выгода и личный интерес… Обвинять партию в предвзятости к кому либо неправильно – сейчас партия ведет открытый диалог со всеми конструктивными силами в стране. Партия начала процесс демократизации в стране и последовательно его продолжает…

Линаев, слушавший в президиуме речь Михайлова, прикрыл глаза ладонью.

"Что он делает? Что он делает?! – в отчаянии подумал он. – Он же оправдывается!!! Получается, что не Бельцин виноват, а мы! Мы должны доказывать, что ни в чем не виноваты… Ну уж нет, никому не позволено судить партию!"

Когда Михайлов сел на место, Линаев взял слово. Он бодро вышел к трибуне и громко произнес:

– Товарищ Бельцин… Или как там теперь его называть?… господин Бельцин?…быстро забыл, что такое партийный долг и партийная ответственность, когда вопрос коснулся его лично и когда лично его попросили отчитаться за свои поступки! Бросить билет на стол оказалось проще, чем отвечать! Но когда отвечать не хочется, лучше самому начать обвинять своих оппонентов… Не важно, что твои оппоненты – это двадцать миллионов коммунистов! Как известно нападение лучший способ защиты! Неужели ещё кому-то не понятно, что действия Владимира Николаевича продиктованы только желанием уйти от ответственности и собственным честолюбием и направлены в конечном итоге против одного человека? Я уже не говорю, что они незаконны! Как известно, шестую статью Конституции у нас никто не отменял… Не мною сказано, но кстати будет повторить здесь в небольшой редакции знаменитые слова: "Вам, господа хорошие, нужны великие потрясения, а нам нужна великая страна!"…

И Линаев под аплодисменты зала занял своё место в президиуме.

Телекамеры вели прямую трансляцию и никто в тот момент не осознал пикантность ситуации… Произнесенные Линаевым слова на самом деле принадлежали Столыпину, – председателю Совмина царской России, и обращены они были к представителям только народившейся партии большевиков, пуля одного из которых потом оборвёт его жизнь, и чьи наследники теперь сидели в этом зале…


Но Бельцин уже покидал Кремль победителем. Он подписал указ в тот же день…

Уже вечером в разных местах Москвы плескались митинги в его поддержку – перед памятником Пушкина рядом с кинотеатром "Россия", на Старой площади около памятника Юрию Долгорукому… Лозунги, лозунги, лозунги! Бронзовые титаны со своих громоздких постаментов с удивлением взирали на митингующих с плакатами под ними. На самодельных плакатах написано – "Владимир, ты прав!", "Долой кпСС!", "Михайлова и его клику в отставку!" В воздухе витали справедливые, обличительные слова и какая-то пронзительная, обнаженная искренность чувств.

На следующий день газета "Правда" вышла с извинениями в адрес президента России за непродуманную редакционную политику и заискивающе просила прощение у Бельцина за действия американских коллег из "Вашингтон пост".

Михайлов был раздавлен. Он отменил все свои встречи и даже поездку в Италию за получением престижной премии Фьюджи, – сидел у себя в кабинете в Кремле и никого не принимал. Помощникам и секретарю сказал, что работает над тезисами о положении в стране к 1 Мая и просил ни с кем не соединять. Но несмотря на запрет кто-то все же прорвался – телефон на столе Михайлова пронзительно и требовательно зазвонил… Михайлов поморщился, но трубку все же снял. Звонила жена:

– Алексей, так нельзя! – услышал Михайлов её звенящий от волнения голос. – Я не просто тебе как жена или друг, я сейчас как гражданин говорю – промолчать сейчас значит допустить развал страны! Нельзя сейчас сидеть сложа руки… Ты ведь не только Генеральный секретарь, ты еще и президент великой державы! На тебе ответственность огромная, её так просто не сбросишь!

Михайлов помолчал, потом спросил:

– Ты сейчас где?

– В Фонде, – Нина Максимовна была председателем фонда "Мир – детям".

– Хорошо, приезжай – обсудим…

Нина Максимовна приехала быстро. Вошла без стука, посмотрела на мужа – сердце больно кольнуло: осунувшееся лицо, мутные тяжелые мешки под глазами, взгляд – как у побитой собаки, исподлобья… Ни слова не говоря, Нина Максимовна бросила сумочку на стул, села напротив. Подумала: "Интересно, ел ли он что-нибудь со вчерашнего дня?" Но сказала не об этом:

– Алексей, как ты можешь! Отменять международные встречи – это верх безответственности! Демонстрировать перед страной, перед всем миром свою слабость… Такой подарок Бельцину!

Михайлов лишь устало отвёл глаза в сторону, а Нина Максимовна между тем не унималась:

– Ты, что решил предать своё дело? Ты же сам говорил, что для тебя нет другой страны и другой перестройки быть не может!

Михайлов мрачно взглянул на жену:

– Кто тебе сказал, что я отменил все встречи? Плешаков?

– Юрий Алексеевич – единственно по-настоящему преданный тебе человек, – решительно вступилась за начальника 9-го Управления Нина Максимовна. – Остальные за личные блага, да за чины работают… И побегут как крысы в случае чего… А он не за страх… За совесть…

Немного успокоившись, произнесла уже более мягко:

– Нельзя… Нельзя сейчас расслабляться…

Михайлов, чувствовавший не уютно себя под укоризненным взглядом жены, встал и подошел к широкому окну:

– Да дело не во мне… – сказал он сдавленным голосом. – Пойми ты! Бельцин – прохвост… Человек без правил, морали и чести… И тем не менее его поддерживают! Он же демагогией занимается… Татарии – свободу? Пожалуйста! Прибалтам? Нате, берите! Грузия? Тоже! И ни в одной газете, ни в одной передаче – ни слова критики, ни слова осуждения! Перепечатываем статью об его похождениях в Америке, и ведь не из какой-нибудь бульварной газетенки, а из "Вашингтон пост" – не верят! Не верят! Неужели они Михайлова настолько ненавидят, что уже вокруг ничего не замечают?

Он в сердцах хлопнул себя ладонью по ноге, а потом обессилено замер перед окном. Уставился в пустоту устало, с глухой безнадежностью и только руки сжимаются, разжимаются, – словно тискают невидимый предмет… Нина Максимовна подошла, взяла его за дергающиеся пальцы и, стараясь не дать захлестнуть себя подкатившей жалости, сказала:

– Леша… Успокойся… Разве ты не понимаешь, что это всё подстроено. Бельцин просто сейчас пользуется собственной безнаказанностью… Поэтому он и может позволить себе публично обхамить тебя перед японцами или американцами… Но на Западе такие вещи не проходят, там всё это оборачивается против него – там хамов не любят… Поэтому для всех в мире ты остаешься фигурой номер один и Бельцину никогда не добиться большего…

От слов жены скула у Михайлова судорожно дернулась, как в конвульсиях.

– Да вот в том то и дело… Как с человеком у меня с ним ничего общего быть не может, но в политике я вынужден искать с ним компромисс, потому что без России ничего не сделаешь…

– Вот поэтому и нельзя сдавать позиций! – и голос у Нины Максимовны снова зазвенел. – Бельцина поддерживают только в Москве и может быть ещё в Красноярске… Но Советский Союз не только Красноярск и Москва… Красноярск его помнит как хорошего руководителя… Наверное, так и есть: местный руководитель – это его место… Вот только дальше лезть ему не надо было! А Москве он нужен потому, что в этом бардаке кому-то очень удобно ловить рыбку в мутной воде. Поэтому нельзя сейчас сдаваться… Что мы уже не можем на редакции газет или на телевидение влиять? Можем! Надо показать по телевидению еще раз пленку с Бельциным в Америке, дать интервью с самими американцами, взять другие статьи из других газет… Надо срочно восстановить все встречи и поехать в Италию. Весь мир должен видеть, что Михайлов не сломлен, что Михайлов на коне и его не так просто выбить из седла! Только так!

Нина Максимовна заметила, как у Алексея Сергеевича исчезает апатичная бледность на лице, в глазах появился блеск, который, она знала, всегда бывает у него, когда он снова готов к борьбе. Она облегченно вздохнула и облокотилась на спинку стула. Михайлов взял трубку и позвонил министру иностранных дел:

– Алло, Эдуард… Ты уже международные встречи перенёс? Да? Возвращай все обратно… Срочно! Скажи, что это ошибка из-за нескоординированности служб! Давай!

А потом посмотрел на жену и бодрым голосом произнес:

– А, кто тебе сказал, что я сдаюсь?



На следующий день по телевидению вышла разгромная программа о Бельцине – ещё раз прокручивали покачивающегося Владимира Николаевича с трудом шевелящего языком на его выступлении в Бостоне, приводились статьи из других газет: немецких, итальянских… Передача была короткой, но убийственной – она своё дело сделала.

Выступая девятого мая, Михайлов в своей речи отметил:

– Сейчас наше общество особенно политизировалось… Появились провокационные призывы, чернящие огульно, одним махом наше прошлое, мешающие наши ошибки с нашими достижения! Но, пожалуй, самое опасное – наметились тревожные тенденции, разделяющие народ по принципу наших и не наших! Поэтому сегодня мы должны дать решительный отпор тем, кто хочет расколоть общество, кто видит в нашем прошлом только негатив! В особенности это относится к оценке роли коммунистической партии в истории нашей страны…

Я думаю пришло время сказать, что несмотря на то, что коммунистическая партия прошла вместе с нашим государством сложный и непростой путь, ее огромный вклад в развитие Советского Союза и повышение благосостояния народа не подлежит пересмотру! Та компания, которую пытаются раздуть некоторые безответственные лидеры, преследует своей целью дискредитацию не только идей марксизма– ленинизма, я считаю, это прежде всего грубое оскорбление, тем кто защищал нашу страну в трудные годы Великой Отечественной войны, для тех для кого лозунг "Коммунисты вперед" был не пустыми словами… Известно, что коммунисты первые шли в атаку, первые гибли от вражеских пуль, первыми уничтожались во вражеских застенках и концлагерях. Тем, кто сейчас кричит о коммунистической чуме следует напомнить, что коммунисты в годы войны возглавили на оккупированной территории героическое подполье, организовывали партизанские движение, встали во главе народного сопротивления против фашистских захватчиков… И выстояли! Победили… И после войны именно коммунисты были первыми, кто был на самых тяжелых участках, восстанавливая разрушенное народное хозяйство. Это они первыми отправились осваивать целину, строить БАМ, возводить гидроэлектростанции… Даже по признанию такого апологетов антикоммунизма за время социализма наша страна превратилась в высокоразвитую индустриальную державу и это нельзя оспорить…

Выступление Михайлова было сильным и эмоциональным, оно достигло цели и нашло свою почву, – ветераны войны всегда пользовались в стране заслуженным уважением…

Теперь, после реванша он мог спокойно отбыть в Италию на вручение международной премии Фьюджи, вручаемой за вклад в дело мира. В дополнение к Нобелевской, врученной ему в Осло полугодом ранее, теперь у Михайлова будет и эта, несколько менее престижная, чем Нобелевская, но в денежном выражении она была даже больше…

Премия вручалась в Милане, куда он прибыл вместе с Ниной Максимовной. На улицах Милана творилось, что-то невообразимое – машина с президентом и супругой с трудом протискивалась через бушующее человеческое море. Когда они вышли на площади Ла-Скала и пошли по галерее к муниципалитету, итальянцев охватила какая-то массовая истерия. Полицейские с трудом раздвигали плотную человеческую толпу, чтобы дать сделать президентской чете несколько шагов. В окнах, на балконах, на каких-то перекладинах между стенами, люди нависали друг над другом, цепляясь за любой выступ… Под крышей галереи стоял один оглушающий вопль – "Михай!!!" Полицию в конце концов смяли, охранников растолкали. Только каким-то чудом никто не пострадал – будь это в России все наверняка бы закончилось второй "Ходынкой"!

В муниципалитете Михайлов с трудом смог произнести заготовленную речь – заученные слова куда-то испарились, исчезли, стали какими-то мелкими и бесцветными… После церемонии вручения, когда Михайловы вернулись к машине, к автомобилю прорвались женщины, судя по одежде из высшего общества. Со слезами на глазах, в истерике они бросались на стекла машины, когда их оттаскивали, они вырывались и бросались снова…

Нина Максимовна в шоке смотрела на это светопреставление:

– Господи! – наконец выдавила она. – Мы и не знали какой ужас мы много лет наводили на Европу… Как же, наверное, они нас боялись: за Чехословакию, за Афганистан, за наши СС-20…

– Да, – задумчиво ответил Михайлов, смотря на бушующую за окнами стихию. – Я тебе скажу – нас действительно боялись. А когда мы наконец убрали весь этот кошмар, сняли с себя все эти милитаристские атрибуты, страна предстала перед всем миром нормальной… и несчастной… Отсюда и этот Милан, и Фьюджи, и Нобелевская премия! Поэтому, чтобы там не случилось дальше, я свое главное дело уже сделал…

И потом с горечью добавил:

– Вот только наши этого не поймут… Для них я останусь тем, по чьей вине исчезли продукты с прилавков, а не тем, кто дал им гласность и разрешил предпринимательство….

Нина Михайловна обернулась к мужу:

– Твоя трагедия, Лёша, в том, что ты – президент великой страны рабов, которую ты сделал свободной… Но раб не привык быть свободным… Рабство это ведь не внешние обстоятельства – это уже образ мыслей и образ жизни, а его так быстро не изменишь… Поэтому наш народ только тогда признает за тобой право жить во дворце, когда ты будешь вести себя как президент сверхдержавы, то есть с акцентом на авторитарность! Вот это наш народ поймёт… и заткнётся! А если ты будешь изображать из себя демократа – это обернётся потерей почтения к "вышей власти"… Что в общем – то уже и произошло…

Она снова посмотрела в окно – машина с Михайловыми продолжала с трудом пробиваться через толпы восторженных людей на улицах Милана. Среди этих десятков тысяч были и итальянцы, и французы, и немцы! Но среди них не было ни одного человека из Советского Союза…

А еще через несколько дней известный журнал "Time" назвал Михайлова первым человеком десятилетия.



После повторного показа передачи о Бельцине его рейтинг начал стремительно падать.

Казалось, что доверие к Бельцину серьезно и окончательно подорвано, но… Но иногда жизнь делает такой замысловатый кульбит, который переворачивает все события самым неожиданным образом…

Было уже достаточно поздно, когда черная "Волга" с Владимиром Бельциным и машиной сопровождения, проехав Крымский мост, направилась в сторону дачного комплекса Архангельское. При выезде из Москвы Бельцин остановил машину и обратился к начальнику охраны Кожухову:

– Александр Васильевич, не в службу, а в дружбу – сходи купи цветов!

"Интересно, зачем это ему цветы понадобились? – удивился Кожухов. – Обычно своим он цветы не покупает. Может дата какая-нибудь? Да нет вроде… Я все даты у Бельциных помню…"

Но вслух спросил:

– Какие лучше купить, Владимир Николаевич?

– Розы… Выбери какие получше. На, держи! – Бельцин протянул ему две полусотенные купюры.

Кожухов вышел из машины и направился к цветочницам, стоящим рядом с метро.

Выбрав пышный букет из семи темнобардовых чайных роз он вернулся к машине.

– Подойдет! – оценил покупку Бельцин. – Поехали!

Машины снова рванули с места и, мигая в вечерних сумерках проблесковыми маячками, понеслись по широкой правительственной трассе. "Жигуленки" и "Москвичи" увидев эти атрибуты верховной власти боязливо жались в сторону, стараясь поскорее освободить левый ряд.

– Своим, Владимир Николаевич? – спросил, оборачиваясь Кожухов, показывая взглядом на цветы.

– Своим, своим, – отмахнувшись, ответил Бельцин.

Кожухов понял, что тему дальше не развить не удастся, замолчал и отвернулся.

Машины быстро проскочили оживленный участок, выскочили на кольцевую и, не снижая скорости, свернули на загородное шоссе, ведущее к дачному правительственному комплексу. Там семье Бельциных был выделен коттедж. Коттедж небольшой, двухэтажный, кирпичный. Построен он был давно и семья Бельциных была далеко не первыми его обитателями. Так уж тут было заведено, что правительственные дачи передавались от одного высокопоставленного чиновника другому в зависимости от того, насколько скоро прежний хозяин освобождал свое место в государственной епархии.

Не доезжая до дач около километра, Бельцин обратился к водителю:

– Останови-ка здесь! Пройду прогуляюсь… А то, понимаешь, совсем на свежем воздухе не бываю, – и увидев удивленно вытянувшееся лицо Кожухова, добавил. – Ты, Александр Васильевич, тоже свободен… Дальше пойду сам…

Кожухов попробовал возразить:

– Владимир Николаевич, поздно уже… Черт его знает, какой дурак может забрести…

– Не родился ещё тот дурак, который мог бы со мной справится, – неказисто отшутился Бельцин и тоном не терпящим возражений повторил. – Всё! Свободны!

Забрав с заднего сиденья букет, он вышел, громко хлопнув за собой дверцей, и направился в сторону дачного поселка через чернеющий в темноте мост.

"Неужели к бабе собрался? – мелькнуло в голове у Кожухова.– Знать бы к кому, на всякий случай…"

Он прикинул на глаз расстояние до дачного поселка. Получалось метров восемьсот – девятьсот… Там, на входе в дачный поселок должна быть охрана, но до неё ещё надо дойти… Выходит, как минимум, десять минут Бельцин будет вне поля чьего-либо зрения…

"Хреново! – подумал Кожухов. – Сейчас у Бельцина слишком много врагов, чтобы оставлять одного на пустой дороге даже на десять минут…"

Он оглянулся. Сзади, совсем рядом около дороги горели яркие окна поста ГАИ.

"Черт! – выругался Кожухов про себя. – Черт бы подрал этого шефа! Его и его долбанный, гнусный характер!"

– Разворачивайся, – сказал он водителю хмуро, а потом, стараясь себя успокоить, ещё раз взглянул на подсвеченный пост ГАИ недалеко от моста и подумал:

"Да все будет нормально!"



Бельцин шёл, не торопясь, по дороге, дожидаясь когда машины уедут. Услышав, как скрипнули позади колеса и вдали стал затихать шум удаляющихся моторов, зашагал быстрее. Настроение у него было приподнятым.

– Эх, Галочка, Галчонок… Маленький – скворченок, – замурлыкал он себе под нос беззаботно. Конфузливо улыбнувшись несовершенству собственной рифмы, подумал:

"Что, что, а с поэзией у меня никак! Ладно! Много и других достоинств! А вот Галочка… Галочка! Надо будет сказать Кожухову, чтобы квартирку ей дали побольше! Двухкомнатную что ли…"

Галочка Смирнова, высокая, крашенная блондинка, с точеным греческим профилем и длинными стройными ногами была заведующей кафе-буфетом в дачном комплексе. Когда Бельцин заходил в кафе, она торопилась обслужить его сама – всегда замечала его первым, еще когда машина президента останавливалась у кафе, или когда он вышагивал со своим неразлучным начальником охраны Кожуховым, таким же высоченным, как он, направляясь в кафе с дачи за какой-нибудь мелочевкой. Никого из служащих до Бельцина она не допускала, успевала выйти первой, бойко здоровалась, – интересовалась, что нужно Владимиру Николаевичу и вежливо замирала в ожидании ответа, озорно посверкивая глазами, и тогда можно было заметить, как под глубоким вырезом глубоко и неровно дышит высокая грудь. Бельцин замечал. Ему нравились бойкие и высокие женщины, – это несколько сглаживало неравность положений между простой заведующей буфета и им – президентом. Как-то они встретились на здешней вечеринке. Жены Бельцина, как раз не оказалось рядом, и там, в непринужденной обстановке, он разглядел ее получше. Подошел, поинтересовался, как, мол, зовут, а то все заходит-заходит в кафе, а как звать такую очаровательную хозяюшку до сих пор не узнал. Дальше слово за слово, нашлись и общие знакомые. А потом… Что потом? Кто ж сможет отказать президенту России?

"Эх! Все-таки чертовски хорошая штука жизнь!" – подумал Бельцин, вышагивая в конце моста и бодро размахивая пышным букетом. Он представил, как впереди его ждет охлажденная бутылка шампанского и нагретая женским теплом постель. Ускорив шаги, он успел уже дойти почти до середины моста, когда на мост выкатились темные "Жигули" – то-ли малиновые, то-ли темно-красные, – в темноте было не разглядеть. Машина остановилась, из нее неторопливо вышел мужчина, – по виду лет около сорока, и направился к Бельцину. Что-то в его нарочитой неторопливости было, что заставило Бельцина насторожиться.

– В чем дело? – успел только раздраженно спросить он, как удар ногой в пах заставил его переломится пополам и рухнуть на асфальт.

– К Галюше моей собрался? – услышал Бельцин сверху сипловатый голос, чувствуя, как мокрый и шершавый асфальт царапает ему щеку. – Если президент, значит все можно? Так что ли?

Второй удар ботинком пришелся Бельцину в грудь.

Краем глаза Бельцин успел заметить, как из автомобиля выскочил ещё один – Бельцин успел разглядеть только его короткие шнурованные туфли на толстой подошве и сразу же почувствовал, как на голову ему натягивают пыльную, сырую мешковину. Грубая веревка впилась в шею. Бельцин сделал попытку вырваться – слава богу, силушкой господь не обидел, но нападающие, судя по всему, оказались не из слабого десятка, – пока один висел у него на плечах, плотно прижимая руки к бокам, второй нанес Бельцину несколько мощных точных ударов в солнечное сплетение, и сопротивление было сломлено. Теперь Бельцин, судорожно глотая воздух, думал только о том, как оттянуть веревку от горла. Неожиданно две пары сильных рук подхватили его и как куль перекинули через перила моста…

Сильный удар о воду пришелся Бельцину на правый бок. От внезапной боли он чуть было не потерял сознание, но холодная вода быстро вернула его в чувство. Когда в глазах растаяли черные круги от боли, первое, что он понял, что отяжелевшая, ставшая свинцовой одежда быстро утягивает его на дно. Он сдернул мешок с головы – мешок оказался даже не затянут. Оттолкнув намокшую, грязную мешковину, из последних сил заработал ногами и руками. Вынырнуть на поверхность удалось, когда уже казалось, что недостаток кислорода вот-вот ворвется в его легкие холодным потоком воды, но в последний момент вода все же расступилась, вытолкнула его на поверхность.

Жадно хватая ртом сырой, промозглый воздух, Бельцин несколько секунд беспомощно шлепал по воде руками, стараясь удержаться на поверхности, затем, попробовал закричать, но место крика из горла вырывался лишь прерывистый и слабый хрип. Поняв, что рассчитывать не на кого, Бельцин сбросил туфли в воде, стянул плащ и поплыл к берегу.

"Не сдамся, не сдамся!" – судорожно запульсировала в мозгу отчаянная мысль, борясь с накатывающейся и тянущей ко дну усталостью. Бельцин делал большие и старательные гребки. Спасительный край воды медленно приближался. Сил у него уже почти не было, когда ноги ткнулись в илистое дно. Спотыкаясь, с трудом он выбрался на берег и в изнеможении упал на липкую прибрежную глину.



Кожухов уже собирался лечь спать, когда раздался телефонный звонок. Подняв трубку, он услышал возбужденный мужской голос:

– Александр Васильевич… Это вам с поста ГАИ звонят, что рядом с Архангельским… Лейтенант Светлов… Здесь у нас товарищ Бельцин находится… Говорит, что его сбросили с моста… Вот… Дал ваш телефон…

"Черт! – выругался про себя Кожухов.– Как чувствовал!"

– Лейтенант, объясните, что произошло… Ранения, повреждения у него есть?

– Да вроде тяжелых нет. К нам сюда сам дошел…

– Вызывайте скорую, я сейчас приеду…

Кожухов быстро, по военному оделся и направился к двери.

– Ты куда? – обеспокоено спросила жена.

– Бельцина с моста сбросили, – ответил он и торопливо хлопнул дверью. На улице он подбежал к своей к своей темно-синей "Ниве" и перед тем, как тронуться вызвал по рации к посту ГАИ машину сопровождения.

До злосчастного поста ГАИ "Нива" долетела менее чем за полчаса. Кожухов гнал автомобиль так, что мотор, казалось, вот-вот разорвется от натуги. Скрипнув тормозами, он остановил автомобиль прямо около стеклянной милицейской будки и вихрем ворвался внутрь. "Скорая" уже была там. Медики растирали синее от удара и холода тело Бельцина. Бельцин, увидев появившегося Кожухова, сказал слабым голосом:

– Видишь, Александр Васильевич, что эти сволочи со мной сделали!

И по его щеке предательски покатилась сначала одна крупная слеза, а следом поползла другая. Кожухов обернулся к старшему из врачей:

– Какие у него повреждения?

– Опасных для жизни на первый взгляд нет… Так – ссадины, ушибы… Был довольно сильный удар о воду, но, думаю, все органы целы… На всякий случай надо сделать рентгеновский снимок, чтобы не было никаких сомнений…

Когда медики закончили делать массаж, Кожухов подошел к Бельцину, присел рядом на корточки.

– Как себя чувствуете, Владимир Николаевич?

Бельцин сидел на жесткой, обитой черной дерматином лавке в одних трусах, закутавшись в серую, колючую милицейскую шинель. После массажа он стал выглядеть лучше, – на лице появился румянец, но глаза еще болезненно блестели. Сказал надреснуто:

– Александр… Спроси у медиков выпить чего-нибудь, а то колотит всего…

Кожухов заметил, как его рука, выглядывающая из рукава милицейской шинели, мелко дрожит. Кожухов вышел на улицу, открыл багажник "Нивы", достал оттуда толстый старый рабочий свитер, недопитую бутылку самогона, оставшегося после недавнего пикника (подумал ещё, возвращаясь – хорошо, что не допили). Вернувшись в будку, окликнул гаишника:

– Эй… Лейтенант… Стаканы у вас где?

– Сейчас… – лейтенант проворно нырнул в предбанник и через несколько секунд вынырнул оттуда со стаканом в руке. Кожухов взял стакан, до краев наполнил его мутноватой жидкостью и протянул Бельцину. Тот, без лишних расспросов, опрокинул содержимое в рот.

– Бр-рр! – очумело замотал головой. – Закусить что-нибудь есть?

Во взгляде у него исчезла затравленность, а в голосе появились живые нотки.

– Только яблочки моченые… Домашние… – виновато ответил застывший в дверях милиционер.

– Давай яблоки! – покладисто согласился Бельцин.

Пока лейтенант бегал за яблоками, Кожухов заботливо, как на ребенка, натянул на Бельцина свитер, снова укутал в шинель, затем снял с себя носки и принялся надевать их Бельцину на ноги. Тот смотрел на эти манипуляции апатично, не сопротивлялся. В это время к посту подъехала машина сопровождения. Кожухов вышел из будки и, наклонившись, сказал водителю:

– Включай печку, чтоб через пять минут было, как в бане, понял!

Когда вернулся, Бельцин сидел уже повеселевший. Увидев ожившего шефа, Кожухов облегченно вздохнул.

– Больше Владимир Николаевич я вас не оставлю! Хоть просите, хоть приказывайте!

Обернулся к медикам, которые сразу же признали в нем старшего, сказал:

– Сейчас поедем в больницу, сделаем рентген… Вы первые, мы за вами… Покажете…

Бородатый медик в халате и мятом чепчике на голове ответил:

– Поедем сто тридцать вторую, в Кунцево – она дежурная…

– Хорошо, – Кожухов снова оглянулся на Бельцина. – Владимир Николаевич двигаться можете?

Бельцин медленно поднялся с длинной банкетки, распрямился – из-под длинной милицейской шинели нелепо выглядывали бледные голые ноги в черных носках. Сказал голосом хоть и негромким ещё, но твердым:

– Ни в какую больницу не поеду! Домой поедем!

Но на сей раз Кожухов остался непреклонен.

– Владимир Николаевич! Я за вас отвечаю, сегодня один раз уже послушался… Может у вас внутреннее кровоизлияние или почки отбиты… Не дай бог, конечно… Так что едем в больницу… Это не шутки!

Он скинул с себя ботинки, и попробовал их надеть на Бельцина, но Бельцин резко отбросил его ботинок в сторону.

– Так дойду! – заявил он строптиво и в одних носках направился к машине. "Значит, уже окончательно пришел в себя", – решил Кожухов. Сняв с дверного крючка мокрую президентскую одежду – на линолеумный пол с нее накапала темная, грязная лужа, он откинул мокрый борт пиджака и залез рукой в нагрудный карман, вытащил документы, проверил все ли на месте. Вздохнул с облегчением… Все! Сунув документы к себе задний карман, перекинул мокрую одежду через руку, вышел на улицу.

Пикап "Скорой помощи" включил тревожную синюю мигалку. На большой скорости машины двинулись в сторону Москвы. Первой шла "Скорая помощь" за ней, в черной "Волге" – Бельцин и Кожухов. Свою "Ниву" Кожухов оставил у поста. Когда позади растаяли огни ГАИ, Кожухов обернулся к мрачно молчащему президенту.

– Так что же произошло, Владимир Николаевич?

– Что произошло? – Бельцин сердито дернул бледным ртом. – Как только ты отъехал, подъехали темно-малиновые "Жигули"… Из них выскочили двое молодчиков… Ударили меня в пах, набросили на голову мешок и сбросили с моста. Все так быстро произошло, что ни номера, ни нападавших я разглядеть не успел… Но я знаю… – и он яростно затряс перед собой скукоженным пальцем. – Знаю! Это все Михайлов! Его штучки!

О Галочке Смирновой и той единственной фразе, которую услышал от нападавших, Бельцин благоразумно умолчал. Кожухов взял в руки радиотелефон и набрал номер.

– Дайте мне номер поста ГАИ рядом с Архангельским.

Потом набрал номер ГАИ:

– Лейтенант Светлов? Майор Кожухов говорит… Вы перед тем или после того, как товарищ Бельцин до поста дошел, малиновые "Жигули" видели? Нет? А какие-нибудь машины в ближайшие три– четыре часа проезжали… Только черные "Волги"? Точно? А другие подъезды к мосту есть? Проселочная вдоль реки? Понятно… Спасибо!

Он отложил трубку и растерянно взглянул на Бельцина:

"Странное покушение! – подумал он. – Не оглушили, и веревку на мешке не затянули… Нет, это не КГБ, это чья-то очень топорная работа! КГБ когда кого-то убирает, там хрен подкопаешься, ни один патологоанатом ничего не найдет… А это? Странно, странно…"


Назавтра вся Москва вспучилась и заходила тревожными слухами. Бельцин, в полном здравии, лишь с несколькими мелкими царапинами на лице, сделал громкое заявление – антиперестроечные силы, за которыми стоят советские спецслужбы, совершили гнусное покушение на президента России. Заявление транслировали по телевидению, газеты пестрели фантастическими догадками и сенсационными разоблачениями. Общий фон был таким – покушение на Бельцина несомненно совершено агентами КГБ и все это делалось по приказу Михайлова. Рейтинг Бельцина снова резко пошел вверх, а доверие к Михайлову было подорвано…

Михайлов узнал об этом выступлении Бельцина от Плешакова, который привез ему кассету с записью заявления на квартиру Михайлову на Ленинских горах. Когда Михайлов нажал на видеомагнитофоне кнопку воспроизведения, на экране телевизора крупным планом появилось разгневанное лицо Бельцина:

– Надо спасать Россию, над которой провели этот недобросовестный эксперимент! – уверенным голосом вещал он. – У Михайлова уходит почва из под ног! Мы присутствуем при агонии режима…

– Это уже конец, – произнес Плешаков. – Надо перемотать на начало…

Михайлов усмехнулся двусмысленности фразы.

– Не надо, – сказал он и выключил аппаратуру. – Спасибо, Юрий Алексеевич, вы свободны…

Плешаков, недоуменно пожал плечами и направился к двери. Нина Максимовна, проводив его, вернулась к мужу в гостиную:

– Почему ты не хочешь посмотреть пленку? – спросила она тревожно.

Михайлов вздохнул устало и откинулся на широком кресле:

– Знаешь… Авраам Линкольн тоже долго учился не реагировать на критику. В конце концов сказал приблизительно следующее… "Я делаю все, что в моих силах, и буду действовать так и впредь… Если все закончится благополучно, то все выпады против меня окажутся пустым звуком, а если же меня ждет поражение, то и сотня ангелов, поклявшись, что я был прав, ничего не изменят…" Линкольн был умным человеком… Так, что спорить на тему, кто прав, кто виноват, да тем более с Бельциным, я не буду… Понятно, что покушение липовое! Это ясно любому более-менее здравомыслящему человеку. Но дело-то не в этом! Мне и так каждый день приходят сотни писем, обвиняющие меня во всех смертных грехах… Я сегодня, кстати, захватил несколько таких перлов… На вот… Почитай…

Он вытащил из папки на столе несколько листков и небрежно бросил их на стол перед Ниной Максимовной. Нина Максимовна взяла первый попавшийся из листков и пробежала его глазами:

"Господин Нобелевский лауреат! – было написано нервным, кривым почерком. – Поздравляем вас с тем, что вы пустили свою страну по миру, что добились премии от мирового империализма и сионизма, за предательство Ленина и Октября, за уничтожение марксизма-ленинизма…"

Нина Максимовна брезгливо швырнула письмо на пол.

– Какая мерзость! Кто тебе их подсовывает?

– Крюков! – Михайлов мрачно усмехнулся. – Почти каждый день стопочку такого говна у меня на столе оставляет… Всё думает, что я ничего не знаю, что мне без него ничего не докладывают…

На самом деле Михайлов действительно все знал… Знал, что в стране многие недовольны тем, что сломаны привычные жизненные стереотипы, что жизнь стала менее устроенной и менее прогнозируемой… Но он знал и другое… Знал, что это только по цифрам Госкомстата соцлагерь давал 40 процентов мирового продукта… Реальные же цифры были совсем другие… Михайлов помнил их наизусть, – хоть ночью разбуди… Пять лет назад, когда он начинал перестройку, Советский Союз тратил на здравоохранение 25 миллиардов рублей, а американцы – 425 миллиардов долларов, на образование в СССР шло – 43 миллиарда рублей, а в Штатах – 250… Можно было и дальше сравнивать: науку и культуру, социальные программы, но и так было все понятно… Так, что перестройка была на самом деле не его идеей, она была назревшей необходимостью, и если бы не пришел бы он, через год-два была бы катастрофа, – ядерная катастрофа, – другого аргумента удерживать противостояние с Западом не было. Поэтому перестройка была лишь отказом от иллюзий… Она как переходный возраст – соответствовала тому этапу человеческой жизни, когда взросление сопровождается безверием и разочарованием, потому что мир оказался более суровым, жестоким и неуютным, чем его себе представляли… Это на Западе с самого рождения прививают другой, менее радужный взгляд на жизнь. Там решение вопроса о месте человеке в обществе задача личностная, а не государственная… Социализм и восторжествовал-то в стране, в которой сумели убедить народ в способности общества быть идеальным, и потерпел поражение, когда выяснилось, что это не так…

Михайлов, хмуро посмотрел на разбросанные по полу письма, перевел взгляд на жену и сказал:

– Это ерунда! Это не страшно! А вот то, что у нас золота осталось всего 240 тонн – это посерьезней… Распродавали, оказывается, по 400-500 тонн в год… У США сейчас – больше четырех тысяч, а у нас всего 240! Но и золото в конечном итоге ерунда! А то, что у нас активы пусты – действительно очень и очень серьезно. На счетах во Внешэкономбанке нету ни цента… Петров с Линаевым все истратили… Если бы Америка или Германия узнала бы про себя такое – в тот же день была бы революция…

– Господи, неужели все так плохо? – ужаснулась Нина Максимовна.

– Ты даже не представляешь как, – ответил Михайлов сумрачно. – А все потому, что в республиках – саботаж… И Россия подает этому пример…

Он обернулся к двери гостиной и громко крикнул:

– Людмила!

Из кухни в просторную гостиную вплыла дородная домохозяйка. Михайлов показал ей на разбросанные по столу письма и сказал:

– Люда… Убери этот мусор… И принеси мне, пожалуйста, коньяку…

Когда Михайлов хотел расслабится и скинуть стресс, он всегда выпивал рюмку коньяка. Как и Черчилль, из всех напитков Михайлов предпочитал армянский коньяк. Любимым его маркой был "Юбилейный". Пил Михайлов мало и редко, и никогда не позволял себе напиваться… Тем не менее домашние знали эту привычку и поэтому дома всегда было одна-две бутылки этого крепкого напитка.

Людмила, – уже немолодая, совсем не в духе Алексея Сергеевича, (Нина Максимовна всегда ревностно подпирала персонал сама – персонал не должен вызывать ни каких эмоций, кроме ощущения преданности и пунктуальности, считала она) через несколько секунд принесла на подносе Михайлову плоскую бутылку и две пузатенькие рюмки. Михайлов налил себе грамм тридцать и маленькими глотками, осторожно выпил. Когда он поставил пустую рюмку на столик, Нина Максимовна сказала:

– Ты можешь с этим спорить, Алексей, но твой главный враг – Бельцин! И пока он будет стоять у руля, все твои начинания будут подвергаться обструкции… Он твой главный враг, поверь мне! Ты ничего не сможешь сделать, пока он президент России… Я может быть сейчас говорю страшные вещи, но это правда, которую тебе надо осознать…

Михайлов посмотрел в ее карие и твердые, как два кусочка гранита, глаза.

– Дело не в Бельцине, Нина… Дело в том, что народ не примет чрезвычайного положения… Я сам вел его к этому почти шесть лет… В этой стране уже никогда не будет диктатуры, в какой бы обертке её не преподносили… Это, конечно, не значит, что я собираюсь сдавать свои позиции… Я хочу сейчас провести общесоюзный референдум… Референдум о судьбе Союза… Уверен, если грамотно сформулировать вопрос, то 90 процентов проголосуют за Союз… А уж этому аргументу Бельцин уже нечего противопоставить! Потом, конечно, необходимо будет заключить с республиками общесоюзный договор и экономическое соглашение, чтобы узаконить их статус в рамках этого Союза…. Но это уже мелочи, детали…

Увидев уверенного в себе супруга, Нина Максимовна облегченно вздохнула – глаза у нее радостно заблестели. Восхитившись про себя стройной логике мужа, она подумала: "Все-таки, Леша, не зря я с тобой столько лет рядом… И возилась с тобой и нянчилась, как с ребенком. Видела тебя всякого – и сильного, и слабого… Но хоть и слабостей, и дряни в тебе предостаточно, а по уму ты – на порядок выше других… Может и люблю тебя за это!"

Она взяла со столика плоскую бутылку, аккуратно разлила коньяк в две маленькие рюмочки, и взяв свою рюмку ухоженными пальчиками, взглянула в лицо мужа, – преданно, с любовью, холодные камушки куда-то исчезли. Сказала негромко:

– Я пью, Алеша, за тебя… Трудную ношу ты на себя взвалил, но обратной дороги у тебя нет… Дай тебе бог, как говориться!

И залпом выпила. Михайлов следом поднял рюмку.

– Спасибо, родная… Спасибо тебе за добрые слова и за твою поддержку… Мне без этого было бы очень и очень трудно! Ты же знаешь…

Он тоже, чего никогда раньше не делал, залпом опрокинул коньяк в рот, но поперхнулся и закашлялся.

– Тяжело пошло! – выдавил он, согнувшись, с красным от натуги лицом. – Не в то горло попало!

– Ну никто и не обещал, что будет легко, – Нина Максимовна энергично захлопала его по выгнутой колесом спине.


В фойе театра Ленинского комсомола шла репетиция ансамбля с красивым грузинским названием "Арагви". Ансамбль был театральный, – он озвучивал музыкальные спектакли театра, которые пользовались огромным успехом у московской публики и за это ансамблю было предоставлено право бесплатно проводить собственные репетиции в помещении театра. И, хотя группа никогда не была лидером на советской эстраде, популярность ее стойко держалась на протяжении нескольких последних лет, что позволяло ей постоянно занимать достойное место в первой десятке самых известных отечественных исполнителей.

Репертуар ансамбля отличался добротностью текстов и сложными оркестровыми аранжировками. Здесь несомненно помогали и личные связи ансамбля с оркестром театра, но и в манере исполнения, и подборе исполнителей чувствовалась хорошая рука профессионала, – недаром через школу ансамбля прошли ряд известных певцов, которые уже давно находились в автономном плавании, и чьи выступления часто и с помпой транслировались по телевидению.

В том, что группа достигла такого высокого уровня несомненно была заслуга его руководителя Стаса Ларина, который сидел сейчас за столиком буфета, молча наблюдая за репетицией группы. За другими столиками, не обращая внимания на музыкантов, сидели и жевали бутерброды с колбасой и копченой рыбой другие представители творческой богемы…

К столику, за которым сидел Ларин, подошел известный в московских музыкальных кругах эстрадный менеджер Аркадий Резман.

– Привет, старик! – сказал он, выставив на столик две бутылки пива и картонную тарелку с бутербродами. – Как дела?

Ларин, не отрывая взгляда от музыкантов, репетирующих на низенькой сцене фойе, ответил:

– Нормально… Готовим новый альбом…

– Пиво будешь? – спросил Резман.

Ларин утвердительно кивнул. Резман, вытащил из своего стаканчика еще один, наполнил оба пенистым содержимым и пододвинул один из них Ларину. Ларин неторопливо взял, отхлебнул и поставил стаканчик обратно на столик. Затем спросил, как бы между прочим:

– Ты чего здесь?

Резман презрительно скривился.

– Да так… Должок надо было кое у кого забрать… – бросил он небрежно.

– Проблемы?

– Нет… Пока…

Ларин оторвал взгляд от сцены и пристально посмотрел на Резмана.

– А я слышал у тебя развод с твоими "Бикини"?

"Бикини" была одной из наиболее популярных в Союзе групп в последнее время, в состав которой входили только девушки. Выпустив за три года пару хитовых альбомов, группа буквально ворвалась на столичную эстраду, покорив молодое поколение ненавязчивостью текстов "А-ля лимита" и заводным саундом дискотечных ритмов. Однако сейчас пик популярности группы был уже позади. Несмотря на то, что смазливые исполнительницы все ещё пытались эксплуатировать некогда благодатный имидж отвязных провинциальных девочек, спрос на их выступления за последнее время заметно упал.

– Да, пошли они все… в партийную ячейку! – со жгучей злостью в голосе произнес Резман. Хлебнув пива, неприязненно закончил. – Хуже нет, чем работать с бабским коллективом… Пока я этих сучек вытаскивал из их сраного Саратова, они были пай-девочками… А как деньги нормальные в руках подержали – всё, привет! "Мы теперь сами умные, знаем, что делать!" Задрыги грёбаные!

На лице у него отразилась столь откровенная неприязнь, что стало ясно, что примирения с бывшими подопечными у него уже не будет никогда.

– Как ты их! – язвительно скривился Ларин. – Ну и дальше, что будешь делать? Опять поедешь на периферию искать нераскрытые таланты?

Резман отрицательно качнул головой.

– Нет… С этим завязал… Надоело возится с посредственностью… Заканчивается больно одинаково… Как только чуть из грязи вытащишь, начинают мнить себя великими музыкантами… Хочу найти что-нибудь посерьезней… Похожу пока по училищам, поприсматриваюсь… Там видно будет, – он допил остатки пива из своего стаканчика, а затем перевел взгляд на ларинских музыкантов, репетирующих на сцене. – А у тебя, похоже, неплохой альбом получается… – глаза его заинтересованно сузились. – Кто тебе аранжировку пишет?

Ларин меланхолично цокнул зубом.

– Вон тот… Таликов, – кивнул он на длинноволосого парня лет тридцати с аккуратно подстриженной бородой, одетого в старые затасканные джинсы и неопределенного цвета, грубой вязки свитер, – тот в это время что-то возбужденно говорил музыкантам на сцене.

– Классный слухач… – бросил Ларин.

В этот момент Таликов подошел к синтезатору и, передвинув на нем какие-то рычажки, несколько раз нажал на клавиши. Синтезатор издал замысловатую трель. Музыкант, стоящий рядом с синтезатором, взглянул на Таликова и понятливо кивнул.

Резман подлил себе ещё в стаканчик пива, а потом спросил с сомнением в голосе:

– А он вроде и сам чего-то там пишет? Года два назад его показывали с песней… Как она? "Чистопрудный бульвар", кажется?

Ларин, хлебнув пива, облизнул измазанные в пене губы и ответил:

– Было такое… Вообще-то это песня Туманова… Но только у него она не пошла… Таликов взял ее и переделал, Туманову понравилось… Он даже захотел вместе с ней Таликова на свет вытащить, но тот уперся – хочу, говорит, другие свои песни исполнять! Ну, а ты сам знаешь, у нас особо упертых не любят… Туманов плюнул – на том все и заглохло… В общем, сейчас Таликов пробует что-то там записывать, музыкантов набрал, пытается даже по периферии ездить, но всё это так, на уровне самодеятельности… У него ведь даже разрешения на исполнение своих песен нет… Так, что, если хочешь – займись…

Резман несколько секунд оценивающе рассматривал неопрятно одетого аранжировщика, а потом сморщил лоб, словно вспомнил о чем-то.

– Слушай-ка, а песня "Россия" его? – спросил он.

– Его…

– Таких бы еще одну-две и из него можно неплохого кассового певца сделать…

Ларин равнодушно пожал плечами, затянутыми в тонкую кожаную жилетку:

– В чем же дело? Могу познакомить! Только я тебя сразу предупреждаю: парень он сложный… Даже говнистый… Так что, если будешь с ним работать, нахлебаешься по полной… Это я на тот случай говорю, чтобы ты на меня потом баллон не катил… Правда, есть у него один плюс, который все перекрывает… В своем деле фанат, на работе туфту не гонит, этого у него не отнимешь…

Резман промолчал, пытливо уставившись на Таликова из-под напряженно сведенных бровей, видимо, оценивая стоит ли браться за это дело или нет. Если вдуматься, то все обстояло не так уж и плохо. Если, брать тот же случай с Тумановым, то и Денис Туманов представлял собой фигуру довольно сложную и противоречивую… Вдохновенные, пронизанные патетикой произведения Туманова давно и широко использовались в масштабных исторических эпопеях, снимаемых по заказу Гостелерадио, ими часто открывались и закрывались помпезные концерты и телепередачи, приуроченные к юбилейным датам, тем не менее Туманов никогда не считался классиком советской песни и никогда не входил в когорту композиторов, обласканных партийной элитой… Он был просто одним из наиболее востребованных композиторов, пишущих музыку для кино. В конце семидесятых он стал особенно популярен после того, как выпустил диск под названием "На волне воспоминаний", куда на стихи средневековых менестрелей и вагантов вошли песни, понравившиеся утонченной творческой публике. Так, что вполне можно было говорить, что до недавнего времени у Туманова было и признание, и авторитет, и любовь публики, и тем неожиданнее и необъяснимее оказался его отъезд из Советского Союза в Германию год назад…

Пока Аркадий Резман размышлял, музыканты на сцене опять начали репетировать песню, в которою фоном, ненавязчиво, но очень удачно вплелся тот самый фрагмент, который только что исполнил на синтезаторе Таликов. Сам Таликов, сойдя со сцены, уселся за столик, усыпанным мутными хлебными крошками и поставив локти на стол, рассеянным взглядом уставился в окно. Наконец, Резман сказал:

– Хорошо… Познакомь нас…

Ларин несколько раз хлопнул в ладоши.

– Перерыв на 15 минут! – громко крикнул он.

Музыканты, отставив на сцене свои инструменты, стали разбредаться по фойе. Кто-то поторопился занять очередь в буфет, кто-то, вытащив пачку сигарет, направился в туалет. Таликов неприкаянно остался сидеть за пустым столом…

– Игорь! – окликнул его Ларин. – По пивку с нами будешь?

Таликов рассеянно поднялся и подошел к их столику. Заметив незнакомого человека, настороженно остановился. Ларин сказал:

– Игорек, ты про группу "Бикини" слышал? Знакомься – бывший директор группы "Бикини" – Аркадий Резман…

Коротко поздоровавшись, Игорь спросил:

– Почему "бывший"?

– Бунт на корабле, – как можно равнодушней скривился Аркадий, но раздражение все же вырвалось из него, как воздух из накаченного до предела баллона, и он брезгливо мотнул темной шевелюрой. – Дамы решили, что смогут обходиться без менеджера!

– Получается?

– За счастье будет, если полгода ещё продержатся… Хотя, это в ряд ли… Бери стаканчик… И рыбу тоже…

Резман пододвинул Игорю тарелку с бутербродами и пустой вощенный стаканчик, налил в него пива. Таликов неторопливо отпил пива, но к бутербродам с рыбой не притронулся. Посмотрев на Резмана, спросил:

– Чем теперь будешь заниматься?

– Да я не пропаду, – ответил Резман беззаботно. – Найду кого-нибудь… Могу тебя раскрутить, если хочешь… А то, я слышал тебя, дальше кольцевой не пускают…

Стас Ларин доверительно наклонился к Таликову и похлопал ладонью по его колючему свитеру.

– Он может… С его-то связями…

На лице у Таликова промелькнула смесь сомнения и недоверия. Медленно допив пиво, он скомкал в кулаке пустой стаканчик, а затем щелчком зашвырнул его в стоящий неподалеку пластмассовый бак. Почесав щетинистую скулу, спросил:

– А ты мой репертуар слышал? Я ведь совковую попсу лабать не буду: "мальчик мой – красивый такой" – не мое амплуа… На бис "Чистопрудный бульвар" тоже петь не собираюсь… Это уже из прошлой жизни…

Резман коротко усмехнулся.

– Ясно… А музыканты у тебя есть?

– Есть, – Таликов кивнул, но тут же добавил, смутившись. – Правда клавишник сейчас откололся… Но я уже нового нашел…

– Репетируешь где? Здесь?

– Нет… В ДК Горбунова…

– Не возражаешь, если я приду, послушаю?

Таликов безразлично пожал плечами.

– Приходи… Репетиция завтра… А вообще-то у меня уже договоренность на гастроли по Сибири: Сургут, Нижневартовск, Воркута… Дальше, по точкам… Через два дня улетаю…

Резман взял с тарелочки бутерброд с красной рыбой и неторопливо отправил его себе в рот, но, едва надкусив, вытащил его обратно.

– Тьфу ты! – с нескрываемым отвращением он посмотрел на свернувшийся на хлебе балык. – Инга Владимировна! – крикнул он буфетчице. – Вы нам больше такую рыбу не давайте. Рыба-то у вас – с душком!

– Да что ты, Аркаша! – испуганно откликнулась дама из-за буфетной стойки. – Не может быть, только сегодня утром привезли…

– Значит мухи у вас тут у вас какие-то особо ядовитые… Все продукты перепортили! – не сдавался Резман. – Ладно, мужики, давайте! – он отложил бутерброд на картонную тарелку и, отодвинув стул, поднялся. Повернувшись к Таликову, уточнил:

– У тебя во сколько завтра репетиция?

– В десять…

– Ладно, постараюсь заглянуть… До завтра!

Ларин пристально посмотрел вслед удаляющемуся Аркадию и сказал:

– Это твой шанс, Игорек! Если Резман возьмется, он тебя на большую эстраду вытащит… Это я тебе как пить дать говорю!


Назавтра ровно к половине одиннадцатого Аркадий Резман подъехал ко дворцу культуры на своей красной девятке, где музыканты из ансамбля Таликова, уже заканчивали настраивать аппаратуру. Он вошел в пустой зал и, махнув Игорю рукой в знак приветствия, прошел и уселся поближе к сцене в центре ряда. Таликов раздал музыкантам ноты и показал с какого места играть.

– Раз, два, начали! – скомандовал он. – Стоп, стоп!

Он подошел к парню, стоявшему за синтезатором, и растерянно произнес:

– Ну, я же отметил с какого места играть… Вот здесь… – он ткнул в ноты. – Еще раз!

Но через пару секунд был вынужден снова вернуться к клавишнику.

– Ты чего, нот не знаешь? – спросил он недоуменно.

– Знаю! – ответил стоящий за электропианино рослый парень и беззаботно хохотнул. – Только уже сто лет по нотам не играл! Мы ж даже у Губачевой привыкли всё без нот делать…

Игорь в изумлении уставился на него, а потом ткнул пальцем развернутую на инструменте партитуру.

– А ну-ка, сыграй вот отсюда!

Клавишник нахмурился и, напряженно всматриваясь в ноты, взял несколько фальшивых аккордов. Музыканты ансамбля настороженно притихли. Лицо Таликова начало наливаться тугим багрянцем, рот съехал набок, а глаза недобро сузились. Резман понял, что назревает конфликт, быстро поднялся и стал пробираться к сцене.

– Что ж, ты мне, козёл, говорил, что ты по нотам играть умеешь? – взвился Игорь.

Музыкант снял руки с электропианино и сжал их в кулаки.

– Ну ты… Ты кого это козлом назвал? – в голосе его заплескалась недвусмысленная угроза.

Кулаки у него напоминали два средних по размеру кочана капусты и преимущество в драке, которая вот-вот по всему должна была начаться, было явно на его стороне, – он был как минимум в полтора раза крупнее Таликова. В этот момент Аркадий Резман, протиснувшись вдоль ряда кресел, ловко запрыгнул на сцену. Встав между Игорем и музыкантом, он раздвинул несостоявшихся партнеров, как арбитр боксеров, и сказал:

– Ша, ша! Все мужики! – а затем повернул лицо к музыканту. – А ты, дорогой, давай… Вали отсюда пока цел! Быстренько, быстренько… Пока тут тебя все вместе месить не начали…

Незадачливый клавишник оглянулся и, увидев притихших музыкантов, обступивших его полукругом, (те смотрели недобро, исподлобья), быстро оценил невыгодный для себя расклад. Как-то сразу поостыв, он решил за благо ретироваться. Под неодобрительными взглядами музыкантов, он молча спустился со сцены, но около двери все же обернулся и крикнул Таликову:

– А ты, кретин, сначала научись с людьми работать, а потом нормальных музыкантов приглашай… Пидор!

Таликов рванулся к выходу.

– Ах ты, гнида! Пасть порву!

Но Аркадий успел обхватить его за плечи.

– Стоп, стоп! – зашептал он с жаром, наваливаясь на Игоря грудью. – Если ты ему морду начистишь, дело этим не поправишь…

Игорь резко передернул плечами и легко высвободился из цепких объятий Аркадия. Отшвырнув его с какой-то свирепой, безудержной злостью (Аркадий чуть было не опрокинулся на дощатый пол сцены) прошипел в каком-то ненавидящем, булькающем удушье:

– И ты тоже катись с ним на хер! Запомни – подлецов надо учить! А иначе они очень быстро на шею садятся! Ясно тебе, защитник хренов? Так, что давай! Вдогонку… Канай отсюда!

Потому, с какой легкостью Игорь высвободился от его объятий и оттолкнул его, Аркадий вдруг понял, что Таликов, несмотря на своё отнюдь неатлетическое сложение, совсем не слабак. Ещё неизвестно, чем бы все закончилась эта драка, если б она началась, в изумлении понял он.

– Как хочешь! – произнес он как можно спокойнее. – Я просто подумал, что тебе клавишник понадобится….

– Не понадобится! – в ярости психанул Игорь. – Проваливай… Без тебя управимся!

– Ну и черт с тобой! – не стал больше сдерживаться Аркадий. – Прав был тот мудак – с людьми ты работать не умеешь!

Нервным, дергающимся шагом он вышел из ДК и направился к стоящей на парковке машине. Сев за руль, он завел двигатель и уже приготовился отъезжать, как в этот момент дверь Дворца культуры с пронзительным визгом хлопнула. Аркадий обернул голову и заметил, как от входа ДК к нему спешит Игорь Таликов.

– Аркадий! – махал он рукой на ходу. – Подожди!

Аркадий недовольно дернул головой, но мотор все же заглушил. Дверь машины открывать не стал, – покрутил ручку стеклоподъемника. Таликов подошел и нагнулся к опущенному стеклу.

– Слушай… Извини… Хреново получилось… Гастроли срываются… Я и завелся…

А сам смотрит виновато – взгляд куда-то в сторону, а в глазах тоска. Резман помолчал, думая что ответить, а затем произнес:

– Ладно… Клавишника я тебе достану… А литы у тебя есть?

Литами назывались печати министерства культуры на текстах песен. Такие проштампованные листочки давали право на публичное исполнение песен, но получить их оказывалось совсем не просто – обычно в министерстве внимательно смотрели не только на тексты, но и тщательно изучали весь репертуар автора, а у Игоря здесь судя по всему было далеко не все так безоблачно…

– Нет… Да, думаю, в Сибири их не спросят, – отмахнулся как от чего-то уже второстепенного Игорь. Резман тяжело вздохнул.

– Там не спросят, тут не спросят, а на третий раз так за задницу возьмут – мало не покажется… Пойдем! – он решительно вылез из автомобиля. Хлопнув дверцей, он запер машину на ключ и они с Игорем снова направились в ДК. Там Аркадий подошел к женщине-вахтеру, читавшей за столом перед входом журнал "Смена". Нацепил на лицо добродушную улыбку, он нагнулся над столом и спросил с елеем в голосе:

– Тетя Валя, я пару звоночков сделаю?

– Сделай, сделай, Аркаша, – пожилая вахтерша на секунду оторвалась от журнала и снисходительно посмотрела на него из-под своих массивных очков.

Резман снял трубку и принялся накручивать плексигласовый диск.

– Илья! – произнес он, услышав, как трубку на том конце сняли. – Привет! Это Аркадий Резман… Ты как – все еще в свободном полете? Тут есть один коллективчик неплохой, им клавишник грамотный нужен… На счет оплаты договоримся – ты меня знаешь, но они должны уезжать послезавтра на гастроли по Сибири… На сколько? Подожди, узнаю…

Аркадий обернулся к Таликову, прикрыв трубку ладонью.

– На сколько?

– На две недели…

– На две недели, – эхом повторил Резман. – Нормально? Но только к репетиции надо приступить сегодня… Да! Уже сейчас… Я за тобой сейчас заеду, будь дома. Договорились?

Положив трубку на место, он задумчиво почесал нос:

– Так! С клавишником разобрались… Теперь бы тебе литы сделать… Тексты песен у тебя есть?

– Есть… Дома… – кивнул Таликов.

– Вот и ладушки! – Аркадий достал из куртки потрепанную, коленкоровую записную книжицу и, пошуршав потемневшими, плотно исписанными страницами, принялся набирать следующий номер. – Вера Адамовна, это вас Аркадий Резман беспокоит… – в голосе у Аркадия опять появились приторно-медовые интонации. – Добрый день! Как ваше здоровьеце драгоценное? Вера Адамовна, если что-нибудь из лекарств нужно – без проблем…. Достанем! Как вы сказали? Сейчас запишу…

Он развернул блокнот на последнем листе и принялся на нем что-то быстро записывать.

– Вера Адамовна, завтра же сделаем! Обещаю! Кстати, можем заодно организовать вам небольшой концертик во время перерыва… Как всегда – бесплатно! Нет! Ну что вы, Вера Адамовна… Никакой попсы, только хорошая, добрая лирика… Помните, года два назад была такая популярная песня "Чистопрудный бульвар"? Так вот тот же исполнитель! Да? Замечательно! Значит завтра мы у вас в 12-30… Как штык! Всё Верочка Адамовна, до свидание, до завтра…

Довольный Аркадий положил трубку, но Игорь глядел на него сумрачно, без всякой благодарности. Произнес с металлическими интонациями:

– Я ж тебе сказал, что "Чистопрудный бульвар" петь не буду! Ты, что не понял?

Резман грустно усмехнулся.

– А кто тебе сказал, что ты будешь петь только про свой бульвар?

– Ты только что это сказал!

– Слушай, мужик! – взорвался вдруг Аркадий и темные глаза его недобро сверкнули. – Я тебя вижу второй раз в жизни и я хочу сделать так, чтобы у тебя были литы, понимаешь? Просто так! За спасибо! Для этого тебе надо завтра в Министерстве культуры один час отработать свою лирическую программу, а после этого можешь петь любые свои песни, понял? У тебя будет разрешение на ВСЕ твои песни! На все! Без исключения! А дальше разбежались – я тебя не знаю, ты меня не знаешь… Работать я с тобой не собираюсь! Так что решай сам: или ты подставляешься и тебя с твоими ребятами на твоих первых гастролях берут за жопу за отсутствие разрешения или завтра ты выступаешь в Министерстве культуры…

Пожилая вахтерша, перестав читать, растерянно опустила журнальчик, удивленно смотрела на разъяренного Аркадия. Игорь смущенно почесал затылок.

– Слушай… Я не понял… Зачем тебе все это надо? – спросил он.

– Принцип у меня такой! – тяжело дыша, ответил Резман. – Помогать людям… Может потом как-нибудь встретимся, посидим за пивом… Жди меня через час – будет тебе клавишник!


Через час Аркадий действительно привёз нового музыканта.

– Илья, – скромно представился парень. Длинный с горбинкой нос, чуть на выкате глаза под девичьи густыми, словно нарисованными ресницами и волосы, стянутые на затылке черной резинкой выдавали в нем типичного неформала-гуманитария. Только тонкие упрямые губы и двухдневная щетина выказывали в нем характер, несколько отличающийся от отличника-ботаника. Без лишних слов он встал за инструмент и, взглянув в ноты, легко пробежался пальцами по клавишам. Таликов, одобрительно хмыкнув, скомандовал:

– Начали!

Аркадий просидел всю репетицию в зале – занял свое место там же, где прежде, поближе к сцене. Репетиция прошла слаженно и было заметно, что Таликов остался доволен. Но Аркадий после репетиции вышел нерадостный, задумчивый: несмотря на хороший репертуар, исполнение было сырым – надо было всё заново режиссировать. Резман вспомнил слова Ларина по поводу того, что здесь можно нахлебаться по полной программе и с сожалением подумал:

"Похоже, игра не стоит свеч!"

Но перед тем, как попрощаться, подошел все же к Таликову и договорился, куда им завтра надо подъехать.


На следующий день, к обеденному перерыву Таликов со своей группой приехал к Министерству культуры, где перед входом его уже ждал Аркадий.

– Давай тексты песен! – сказал ему Аркадий, едва они успели обменяться коротким рукопожатием. – Только я тебя прошу, старик, – без самодеятельности, иначе подставишь и меня, и ребят…

– Не бойся! – флегматично ответил Игорь. – Раз обещал отыграть нормально – значит, сделаю… Будет вам… "Белый лебедь с аккордеоном"! – он болезненно сморщился, как будто его ткнули шилом в бок.

Выступление он начал с "Чистопрудного бульвара"… Потом пел песни Туманова, свои старые лирические песни… Чиновникам от культуры концерт понравился. Мелодичные лирические композиции, так отдающие ностальгией по безоблачной поре середины восьмидесятых, привели их в благодушно-расслабленное состояние… На это, в общем-то, и рассчитывал Аркадий. Когда концерт окончился он слезливо пожаловался, что такой талантливый исполнитель, как Игорь Таликов, до сих пор не имеет разрешения на исполнение своих песен, и ему легко, не читая, проштамповали все тексты. После концерта, когда музыканты собирали аппаратуру, он подошел к Таликову.

– На, держи! – протянул он Игорю залитованные листки. – Теперь весь свой репертуар можешь исполнять на законных основаниях… Ну, будь здоров, Аника-воин! Давай только договоримся на счет Ильи – ему за три недели надо отстегнуть две тысячи. Сможешь?

– Две тысячи? – озадаченно переспросил Таликов. В уме он прикинул, что этом случае его доля, которая и так была меньше, чем у остальных уменьшалась чуть ли не на четверть. Плюс ещё расходы на дорогу, гостиницу…

"Маловато будет!" – подумал он с сожалением. А тут ещё вспомнилось о матери, которая жила сейчас вместе с ними и спала на матрасе на полу, потому что не было денег, чтобы купить ей новую кровать.

"Ладно, перебьёмся пока как-нибудь! – решил он. – В конце концов теперь есть разрешение, да и гастроли не накрылись… Илья, похоже, нормальный мужик, – не жлоб… Выкарабкаемся! Бывало и похуже!" Он тепло поблагодарил Аркадия, крепко пожав ему напрощанье руку. Резман вырвал из записной книжки листок и, написав на нем свой телефон, протянул его Игорю.

– Звони, если что…

Сунув книжицу и ручку обратно в карман вытертой голубой джинсовки, он уже собрался уходить, как Игорь вдруг остановил его.

– Подожди, Аркаш! – смущенно сказал он. – Слушай-ка… А поехали вместе с нами! Мне директор сейчас во как нужен! – он чиркнул ладонью под аккуратно подстриженной бородкой. – Я ведь хреновый администратор… Честно!

Резман недоуменно остановился, пристально взглянул на Игоря, словно стараясь определить, говорит ли тот серьезно и так – повинуясь секундному порыву.

– Я серьезно! – почувствовав его колебание, произнес Игорь.

Аркадий недоверчиво кашлянул.

– Сколько ты хочешь снять за эту поездку? – спросил он, прищурившись.

– Двенадцать тысяч, – ответил Таликов. – На всех… Минус расходы…

– Давай договоримся так, – я с тебя ничего не беру… Ты оплачиваешь мне только билеты и гостиницу… Всё, что мы заработаем сверх этих двенадцати тысяч – делим поровну…

– Лады! – коротко согласился Таликов. А потом вдруг радостно рассмеялся – как-то совсем по-детски и бесхитростно и тут словно какая-то нелепая присохшая маска спала с его лица, а под ней открылся добрый и легко ранимый мальчишка.


Тексты речей Михайлова обычно готовились кремлевскими помощниками президента СССР – профессиональными спичрайтерами, набранными из дипломатов и журналистов. Особо ответственные выступления, на пленумах, съездах и на международных встречах, Михайлов давал подготовить сразу нескольким помощникам, предварительно указывая, на какие моменты необходимо обратить внимание особо. Обращение к гражданам Советского Союза по поводу референдума о судьбе Союза он поручил подготовить двоим своим помощникам – Ганину и Шерняеву. Теперь, когда тексты были готовы, Михайлов в присутствии помощников придирчиво выбирал из них то, что должно было войти в окончательный вариант. Отмечая фломастером наиболее удачные моменты, он неожиданно споткнулся в тексте о фразу, касающуюся Бельцина. Насупившись, Михайлов взял с подставки карандаш и несколько раз старательно ее вычеркнул.

– В тексте не должно быть ничего, что может хоть как-то негативно повлиять на общественное мнение! – сказал он, не поднимая глаз на сидящих рядом советников.

– Алексей Михайлович, фраза-то ключевая! – попробовал возразить Шерняев. Он поднял со стола свой экземпляр обращения и, вздрагивая от растерянности и волнения, прочитал зачеркнутое:

– "Если кто-то путем сомнительных интриг и мнимых покушений хочет повысить свой рейтинг, мы должны сказать, что это не наш путь, товарищи!" Это же правда! Сразу становится понятно, кто какими методами действует…

– Щенки вы ещё в политике! – каким-то напыщенным высокомерием произнес Михайлов. – Да для сторонников Бельцина эта ж фраза, как красная тряпка! Вы же таким образом отбираете у меня часть голосов… Запомните! Нам сейчас важно не с Бельциным разбираться, а получить голоса по вопросу сохранение Союза… Разницу почувствовали?… Это уже потом, итогами референдума мы будем бороться с Бельциным… А вы, сейчас хотите все свалить в одну кучу и в итоге не достичь ни одного, ни другого… Ну, как? Поняли?

Шерняев отважно встопорщил короткие седые усики.

– Но, Алексей Михайлович, вопрос о референдуме не должен восприниматься народом, как интрига власти… Мы должны показать гражданам выступление не слабого лидера, а главу государства, чувствующего ответственность и переживающего за судьбу страны!

В поисках поддержки, он повернул голову к Ганину и тот едва заметно кивнул.

– Всё! Фразу убираем! – категорично отрубил Михайлов. – Окончательный текст пусть готовит Ганин… Срок – завтра к 10 часам утра!

Когда надо он умел становился жестким и даже жестоким… Поняв, что спорить бесполезно Шерняев с Ганиным молча вышли из президентского кабинета.



Через день отредактированное, одобренное кремлевскими социологами и политологами, обращение президента Союза вышло в эфир. Оно транслировалось по всем каналам, на время его трансляции были прерваны все теле и радио передачи. Сидя перед телекамерами в апартаментах Кремля, Михайлов уверенным голосом говорил:

– Выйти из кризиса, подняться на ноги мы сможем только сообща! Именно в Союзе путь к решению наших проблем! На этом пути мы должны подняться выше личных амбиций, и реально оценив ситуацию, подумать о нашем общем доме. Сейчас не время для сведения политических счетов, сегодня каждый из нас должен решить, что значат для него такие понятия, как родина, кровные узы и ответственность за судьбу страны…

Бельцин смотрел это обращение у себя кабинете в Белом доме. Ему было ясно, что та страстная убежденность, с которой сейчас говорил Михайлов, не более, чем показная игра, но ему было важно понять другое, – что кроется за набившими оскомину михайловским заклинаниями по поводу сохранения Союза….

– Думаю излишне напоминать, – продолжал уверенно с экрана Михайлов, – что уже не раз за нашу многовековую историю, нам, живущим в едином доме, пришлось вместе делить и тяготы ратных невзгод и радость трудных, но счастливых побед. Тем ответственнее и продуманнее должен быть наш выбор сегодня… Сегодня я обращаюсь ко всем гражданам Советского Союза с тем, чтобы мы, все вместе, организованно через три недели вышли на референдум, и сказали "ДА" или "НЕТ" сохранению Союза…

И тут Бельцин, наконец-то, понял. Он стремительно встал, – высокое кресло под ним тонко скрипнуло и под гневным пинком хозяина отлетело назад, – и рассерженно заходил по ставшим вдруг узким кабинету.

"Значит Михайлов собирается набрать себе очки референдумом! – в раздражении думал он. – Все правильно рассчитал, мерзавец! Наш наивный, простодушный народец, конечно же, привычно прибежит голосовать, чтобы, как крысам из сказки Андерсена, под патетические трели Михайлова дать покорно увести себя в пучину тоталитаризма!"

В глухой ярости Бельцин мерил пространство кабинета широкими, лихорадочными шагами. Думал:

"Не остановить Михайлова сейчас, значит, дать посадить страну на короткий поводок… А что тогда?… Опять под железную пяту компартии? Поигрались в гласность, – хватит! Нет, нельзя этого допустить! Нельзя давать Михайлову козырей… Надо срочно развернуть компанию по срыву референдума, по разъяснению его истинных целей!"

Бельцин пододвинул к столу отлетевшее кресло, сел за стол и обхватил голову руками. Несколько секунд смотрел, не мигая, в одну точку, потом взгляд его снова стал осмысленным и жестким… Теперь он был снова собран и полностью спокоен – в моменты, когда судьба ставила ему подножку, он умел предельно концентрироваться и огромным напряжением воли и сил переламывать ситуацию в свою пользу. Эту способность, – вовремя собрать всю свою волю в кулак, не прогнуться в критической ситуации, он выработал у себя еще в детстве. Именно тогда, в детстве она впервые проявилась, выплеснулась наружу неуемным, взрывным характером и заставила по-настоящему поверить в свои силы.

Было это более сорока лет назад…

Шел тогда первый послевоенный год – голодный, трудный, неурожайный, но вкус победы, тяжелой и выстраданной, обострил у людей чувство справедливости и, вместе с болью утрат, чувством голода и послевоенной неустроенности, в воздухе витал незримый дух человеческого энтузиазма, порожденный уверенностью в том, что самое трудное уже осталось позади, – ведь главное выстояли, победили!

В то время четырнадцатилетний Вова Бельцин, только что вступивший в комсомол, учился в восьмом классе. Учился хорошо, был отличником, шел на медаль… Той осенью его школа отмечала очередную годовщину Октября. На праздничном вечере, по случаю празднования дня революции, звучали привычные торжественные речи, – в небольшом актовом зале школы собрались в полном составе ученики и учителя. Пришли и гости из горкома партии и горкома комсомола… В конце праздничной церемонии Володя попросил дать ему слово. Учителя совещались недолго – конечно же надо дать выступить одному из лучших учеников школы, – все присутствующие рассчитывали услышать ещё одну благодарственную оду в адрес партии, комсомола и учителей и с вниманием устремили взгляды на круглого отличника, вышедшего на сцену. Но неожиданно для всех Володя не стал говорить бравурные речи, а выступил с осуждением их классного руководителя, – сказал, что учитель не имеет право называться учителем, если унижает ребят и топчет их достоинство… Это прозвучало, как гром среди ясного неба! А главное, сказано все было в присутствии представителей горкома партии и комсомола! Скандал! Страшный скандал!

На следующий день в школу вызвали отца. Директор школы в истерике стучала кулачком по столу и обещала, что из комсомола Володю исключат, а вместо свидетельства об окончании школы он получит "волчий билет" – справку о том, что он лишь посещал занятия в школе с первого по восьмой классы…. "Посещал" и только! Не более… И ни оценок, ни аттестата… Ничего!

Отец с мрачным видом слушал истошные вопли директора и тяжело молчал. Он понимал, что "волчий билет" – это не просто справка – это приговор… Эта бумажка закрывала дорогу не только для дальнейшего образования, но исключала даже саму возможность получить мало-мальски приличную работу.

– Или, – истошно вопила пунцовая от ярости директор. – Завтра же… на общем собрании ваш сын публично извиняется перед своим классным руководителем, или "волчий билет" ему на всю жизнь обеспечен!

Вернувшись домой, отец попробовал заставить сына отказаться от своего заявления, но не тут-то было… Володя подошел к отцу, стал с ним вплотную, в упор – так, чтоб было заметно, что ростом вровень, и твердо заявил:

– Не буду просить прощения! Я ни перед кем и ни в чем не виноват!

И ни грозный вид отца, ни его гневные увещевания не смогли заставить Володю изменить свое решение. И тогда неожиданно отступился отец…

– Черт с тобой! Тебе жить… Взрослый уже… – сказал он угрюмо, отошел и устало опустился на лавку. А Володя на следующий день сам пошел гороно, потом в районо… И добился таки своего! В комсомоле его восстановили. Обошлось и без "волчьего билета"… А вот их классному руководителю пришлось уйти в другую школу… Правда, оценки в аттестате стали не такие уж хорошими, особенно по поведению, и с мечтой о золотой медали пришлось расстаться… Но главное Володя сделал – доказал, что может побеждать, когда, казалось бы, весь мир ополчился против него!

И вот опять (в который раз!) вспомнилось обо всем об этом президенту России в то время, как он сидел в своем просторном кабинете в Белом доме на Краснопресненской набережной. Вспомнилось и про то, как в неполные восемнадцать, перед тем как уехать поступать в институт, он один, без чьей либо помощи, строил по просьбе деда баню. Как надрываясь, обдираясь в кровь руки и плечи, набивая огромные синяки на руках и ногах, затаскивал он наверх тяжеленные, неподъемные бревна… Как впервые тогда дало знать о себе сердце – защемило, придавило свинцовой болью, заставило присесть на корточки, схватившись за грудь. Но все равно ведь не отступил – построил таки! "Клин клином вышибают", – вспоминал он тогда, скрежеча зубами, старую русскую поговорку. С тех самых пор в трудную минуту привык твердить ее всегда: "Врешь! Не сдамся! Клин клином вышибают!"

И теперь, когда надо было сжимать зубы и начинать тяжелую борьбу, Бельцин был снова предельно собран, сконцентрирован, подчинив себя достижению поставленной цели – ведь именно борьба была его стихией, его стилем жизни.

"Три недели… Всего три недели! – думал он яростно и сосредоточенно. – Мало! Михайлов не случайно отвел на подготовку референдума столь короткий срок – знал, что я не смогу за это время дать ему достойный отпор. Ну, ничего! Ничего… Ещё ничего не потеряно! Мы еще поборемся! Поборемся…"

Он нажал кнопку селектора, сказал резко:

– Соедините меня с Чугаем…

– Владимир Николаевич, Чугай на проводе, – через некоторое время сообщил динамик.

– Тимур Борисович! – голосом сухим, как наждачная бумага обратился Бельцин к своему ближайшему советнику. – Ты слушал сейчас обращение Михайлова?

– Да, Владимир Николаевич… Только что по радио закончили передавать…

– Что думаешь?

– Думаю, что это истерика от чувства собственного бессилия…

– Нет… Неправильно ты думаешь, Тимур! Михайлов хочет нас загнать в угол итогами референдума, навязать нам, понимаешь, унизительное соглашение, по которому от российской самостоятельности ничего останется! Мы с тобой этого не должны допустить! Надо организовать мероприятия по срыву референдума!

Чугай молчал. Выдержав паузу, произнес, осторожно подбирая слова:

– Владимир Николаевич… Мне кажется, не надо сейчас ставить задачу сорвать референдум… Открытая конфронтация только на пользу Михайлову. Он специально подсунул нам этот референдум, как дохлую кошку – надеется, что мы полезем напролом, будем призывать его бойкотировать и в конце концов сами себя дискредитируем… Мы не должны попадаться на эту удочку! Но вот повлиять на результаты референдума мы можем! Надо сейчас выступать не против референдума, а против методов, которыми он будет проводиться! Надо напирать на то, что поскольку основное население Союза сосредоточено в России, не будут учтены воля других народов… Под этим соусом надо настаивать на более тщательной подготовке референдума и переносе его на осень. Прежде всего надо обговорить это с руководителями других республик и заручиться их поддержкой… А если нам удастся референдум перенести, то к тому времени мы сможем подготовить и общественное мнение, и почву в республиках обеспечить…

– Мало! Мало времени у нас с тобой! – сказал Бельцин голосом, натянутым, как тугая басовая струна. – Почву надо готовить сейчас! Михайлов не пойдет ни на какой перенос! Он не дурак – понимает, что время работает против него! Поэтому сейчас нужны самые решительные действия! Надо его остановить! Надо мобилизовать всех наших союзников, всю оппозицию… Понимаешь? Всех поднять!

– Понял, Владимир Николаевич, – быстро ответил Чугай. – Будем организовывать!


И колесо закрутилось… Чугай опять проявил свой недюжий организаторский талант. В средствах массовой информации, по всей России закипела кампания по дискредитации идеи референдума. В Москве начали создаваться инициативные группы, проводящие на улицах Москвы митинги под лозунгами "Нет – вопросам союзного референдума" и "Референдум – удавка на шее демократии!". Бельцин и сам не сидел без дела – лично провел переговоры с лидерами других республик, призывая их отказаться от организации референдума на местах, агитируя за бойкот, но, правда, не добился здесь серьезных успехов. В бессильной ярости он вылетел в Прибалтику, подписал там меморандум с Латвией и Эстонией об их независимости. А когда уж со всей очевидностью стало ясно, что референдума не избежать, решился на крайнюю меру – решил выступить по телевидению. Другого уже ничего не оставалось…

Но, надо отметить, что веские доводы Чугая все же оказали на Бельцина свое воздействие. Понимая, что заявление с призывом бойкотировать референдум можно только отвернуть и разозлить людей, он решил сделать не заявление, а организовать телеинтервью. Для этого администрация президента России договорилась с первым каналом об интервью в прямом эфире. Первый канал выбрали не случайно, с дальним прицелом, первый – он ведь общесоюзный, значит, и интервью увидит как минимум полстраны.

Но и на телевиденье тоже сидели не дураки (хочется ведь и рыбку съесть и невинность соблюсти), поэтому для интервью выбрали не какого-нибудь матерого, всем известного политического обозревателя, а молоденькую, никому не известную журналистку. Если, мол, интервью получит отрицательный резонанс, всегда можно будет свалить на стрелочника – чего с нее взять-то, молодая, неопытная, задвинем, да и забудется все! В крайнем случае, ну, пожурят, ну выговор объявят, но с руководства-то канала не снимут!

Но молодая журналистка восприняла порученную ей миссию на полном серьезе и со всей ответственностью взялась за дело. Во время интервью она сильно волновалась, – чувствовалось, что перебарщивает с нажимом.

– Владимир Николаевич, – с натянутой улыбкой обратилась она к Бельцину. – Что вы думаете об общесоюзном референдуме, который скоро должен состоятся у нас в стране?

– К сожалению, приходится признать, что референдум – это введение людей в заблуждение! – резко отчеканил Бельцин в привычной своей манере изрекать истины категоричным тоном. – Референдум нужен, чтобы придать легитимность чрезвычайному положению в масштабах страны. Сейчас союзный Центр не в состоянии удержать ситуацию под контролем. Страна на пороге голода, посевная не организована, товары не выпускаются! Поэтому и был вытащен на повестку вопрос о референдуме, позволяющий закрепить за коммунистической партией руководство всей страной… И мы должны это понимать… Поэтому сейчас важно подумать не о государстве, точнее не только о государстве, сколько о конкретном человеке! Мы слишком долго считали человека винтиком, второстепенной деталькой в государственной машине! Эта порочная система породила и сталинские репрессии, и ГУЛАГ, и сегодняшнюю волну диссидентов, когда лучшие умы эмигрируют на Запад и когда интересы человека не учитываются совершенно…. Поэтому нельзя сейчас дать усыпить себя слащавыми речами и лживыми лозунгами. Сейчас нужно выбирать один из двух вариантов: либо России отделяться и вводить свою армию, свои деньги, таможню и так далее, либо создавать коалиционное союзное правительство напополам с Центром: половина от Михайлова, половина от демократов, от России…

– Владимир Николаевич! – в изумлении отшатнулась молоденькая журналистка. – Но ведь это же развал страны, развал обороноспособности…

Бельцин неприязненно поморщился.

– Я, конечно, может несколько утрирую… Никто не допустит ни разрушения страны, ни ослабления нашей оборонной мощи… Но мы должны понимать, что если мы будем сидеть сложа руки, управляемость страной и боеспособность армии все равно будут падать… И это уже происходит! Центр уже доказал, что он не в состоянии управлять государством! Поэтому мы должны объявить бойкот руководству страны, которое обманывает народ и дискредитирует демократию… Вот поэтому я собираюсь обратится к Совету Федерации с требованием о немедленной отставке президента Советского Союза и передачи всей полноты власти Совету Федерации…

Несколько обескураженная таким откровением молоденькая журналистка все же довела интервью до конца, но было очевидно, что она находится в явном ступоре. Интервью, как и предсказывал Чугай, вызвало бурную реакцию. Со всей страны в адрес президента России стали приходить письма, страстно и гневно критикующие его позицию. Но самую неожиданную и болезненную пощечину Бельцин получил от своих же соратников, от тех кого еще недавно считал самыми верными своими помощниками и сподвижниками – от тех кто был с ним в трудные годы опалы… Шестеро членов Верховного Совета России, как раз те, кого выбрали в Совет Федерации именно потому, что они в свое время активно призывали голосовать за Бельцина, теперь выступили с заявлением, требующим его отставки.

Бельцин воспринял это заявление с чувством горькой обиды и как незаслуженное оскорбление:

"Граждане Российской Федерации, – было написано в заявлении, – всенародно избрали президентом России Владимира Николаевича Бельцина, потому что видели в нем человека, умудренного жизненным и политическим опытом, смело выступающего против костных официальных структур, способного осуществить программу вывода России из кризиса. Именно с его именем многие россияне связывали надежды на возрождение России. Но пришло время честно сказать – их надежды не оправдались…"

Бельцин не стал дочитывать, в сердцах скомкал листок и швырнул его в корзину. В тот же день он вылетел в Страсбург на сессию Европарламента. Не получив поддержки у себя дома, он надеялся получить её за рубежом… Но летняя, согретая ласковым солнцем Европа встретила его по зимнему холодно и недружелюбно… Как ледяной душ для него стали пестрящие в местных газетах статьи, где самым лестными эпитетами для него были "безответственный человек" и "делец от политики". Но обиднее всего, что члены Европарламента не стеснялись говорить ему эти фразы прямо в лицо…

А срок референдума тем временем неумолимо приближался… В стране проводились социологические опросы. Опросами занимались все, начиная от КГБ и солидных научных институтов и заканчивая небольшими газетками, выпускающими свой мизерный тираж только в регионах… Опрашивались все подряд – работники различных отраслей и жители разных республик, учащиеся и пенсионеры. Еще до начала проведения референдума было ясно, что положительно ответят за сохранение Союза большинство граждан. И состоявшийся наконец референдум это подтвердил – он прошел организованно, точно в срок и охватил практически все регионы страны …

Ещё не были подведены окончательные итоги, а Нина Максимовна Михайлова уже спешила поздравила мужа с победой. Она торопилась в Кремль, чтобы первой разделить с ним радость триумфа.

– Алексей! – восторженно воскликнула она, стремительно врываясь в президентский кабинет. – Уже семьдесят пять процентов за Союз! В процентном отношении это даже больше, чем голосовало за Бельцина, как за президента России! И это ведь только начало!

Но Михайлов почему-то сидел за столом усталый, потухший. Поднял голову, он грустно посмотрел на жену.

– Я только, что разговаривал с президентом США… – произнес он подавлено. (Лицо у Нины Максимовны стало сразу блеклым и радостная улыбка медленно сползла с ярких губ.) Михайлов презрительно скривился. – Он посоветовал мне выйти и сказать: "Республики, вы свободны – я вас отпускаю!"… После этого, мол, у нас процесс отдаления от центра сразу замедлится и легче будет объединяться на новых принципах…

Он замолчал, засунул правую руку под отворот пиджака и провел там ладонью, – словно что-то болезненно засаднило у него под белоснежной сорочкой и мешало ему свободно дышать:

– Глупость! – выдохнул он, мучительно при этом морщась. – Как только я такое скажу, центра больше не будет! Страны не будет! Но главное…. Ты думаешь они этого не понимают? Понимают! Прекрасно понимают! Значит, просто уже готовы отказаться от Михайлова…

Нина Михайловна растерянно смотрела в глаза мужа, с болью и с тревогой чувствуя, что он не сгущает краски.

– Алексей! – постаралась сказать она твердо, но голос ее предательски дрогнул. – Нельзя останавливаться на полдороги… Ты же сам говорил – референдум полдела, главное союзный договор… Надо обязательно довести дело до конца! А иначе победа, твоя победа, Алексей, обернется твоим поражением! Поражением для всей страны…

Михайлов отвел взгляд в сторону, словно ему сейчас было трудно говорить. Выдавил глухо:

– Не все так просто… Мне уже доложили, что Бельцин не пойдет на подписание союзного договора…

Нина Максимовна яростно всплеснула руками.

– Все опять упирается в этого Бельцина! – воскликнула она с какой-то обжигающей ненавистью. – Опять он на твоем пути! Пока он жив, ты все время будешь получать палки в колеса!

Михайлов ничего не сказал. Только пристально посмотрел на жену…



Первым пунктом гастролей ансамбля Таликова был Сургут. Пассажиры лайнера уже привыкли к ровному гулу двигателей и теперь некоторые из них уже успели задремать, кто-то переговаривался с соседом, остальные занимались своими делами – читали, играли в карты или поглощали нехитрую еду, взятую с собой из дома или купленную прямо в аэропорту. Аркадий Резман смотрел в иллюминатор на проплывающий под самолетом однообразный ландшафт. Редко внизу вдруг появлялась площадка с нефтяной вышкой – тогда рядом можно было разглядеть маленькие вагончики нефтяников, – другого жилья было не видно. А потом опять – рваное зеленое полотно тундры и бескрайние блики серебряных озер.

Наконец самолет пошел на снижение – от резкой смены давления стало закладывать уши. Над входом в салон засветилась надпись: "Не вставать. Пристегните ремни". Неожиданно сбоку промелькнули дорога и полосатая будка с красным локатором. Лайнер упруго коснулся взлетной полосы и подрулил к бетонной коробке аэровокзала.

В аэропорту музыкантов встречала директор Дворца культуры, где им предстояло выступать сегодня вечером, – немолодая, но с претензией на элитарность дама, одетая в длинный бежевый плащ, и с длинным шелковым шарфом на шее (концы шарфа доставали почти до самой земли).

– Как долетели, мальчики? Нормально? Вот и хорошо! Меня зовут Инесса Петровна, – затараторила она с ходу. – Сейчас погрузимся и будем отправляться в гостиницу. Транспорт нас уже ждет…

Действительно перед аэропортом их уже ждали две машины. Аппаратуру загрузили в неказистый польский пикап "ЗУК", а музыканты и директриса разместились в синем рафике, приспособленным под микроавтобус. Когда все расселись на жестковатых, дермантиновых сиденьях, директриса обернулась к музыкантам:

– Ребята, гостиница у вас прямо рядом с Дворцом культуры… Условия хорошие – номера одноместные, двухместные. В номере все удобства – туалет, телевизор, телефон…

– Душ есть? – прагматично поинтересовался Резман.

– Душ на этаже, – неприязненно, словно ее незаслуженно обидели этим вопросом, заявила директриса. – Возьмете ключ у администратора, если захотите помыться… Только у меня одна просьба – не устраивайте там дебошей и разврата, а то это осложнит мои отношения с администрацией… Договорились? Вы, я вижу, мальчики хорошие… Я на вас надеюсь…

Машина катила по прямой, как стрела, дороге и минут через двадцать они оказались в Сургуте. Сургут оказался небольшим городом, с практически полностью отсутствием зелени на улицах – это делало его сразу каким-то серым и неуютным после цветущей Москвы.

Подготовка к концерту прошла, как обычно, – установка аппаратуры, настройка инструментов, но перед самым концертом, к артистам в маленькую, обклеенную старыми афишками гримерку заглянула директриса.

– Ребята, – начала она почему-то заискивающим тоном. – Тут небольшая ошибочка вышла… Мы в афише о вашем выступлении "рок-концерт" написали, "известная московская рок-группа"… Всё такое… Поэтому сегодня тут металлисты собрались… Так, что вы там… Поосторожнее…

– А что металлисты? – обернулся к двери Таликов. – Не люди что ли?

– Конечно, конечно, – быстро согласилась директриса. – Всё будет хорошо… Вы только их не провоцируйте…

После этого странного напутствия она поторопилась исчезнуть. Таликов сочувственно усмехнулся и посмотрел на захлопнувшуюся за ней дверь, но Резман отнесся к предупреждению более серьезно. Взглянув на Таликова исподлобья, он спросил без улыбки:

– Ну, что? Похоже у нас приключения начинаются?

– Ерунда! – легкомысленно отмахнулся Игорь.

Но когда через несколько минут он вышел на сцену, то понял, что директриса предупреждала не зря… Зал был полностью забит молодежью в кожаных куртках с металлическими заклепками. Почти все были одеты в тяжелые десантные ботинки. У некоторых молодых людей головы были наголо обриты, у других, наоборот, волосы свисали длинными непромытыми прядями. Толпа стояла у самой сцены и состроив пальцы "козой" скандировала:

– "Тя-же-лый лом"! "Тя-же-лый лом"!

Судя по всему, некоторые из парней были сильно пьяны, – кое-кто ещё держал в руках бутылки из под водки. В Таликова сначала полетел хлебный мякиш, потом по сцене покатилась пустая бутылка. Неожиданно на сцену запрыгнул небритый парень в куртке с обрезанными рукавами, чьи накаченные бицепсы были сплошь разрисованы татуировками, и направился прямо к Таликову. Резман, бросившийся ему наперерез из-за кулис, был без лишних разговоров сбит коротким ударом в лицо. На сцену вслед за небритым полезли другие приверженцы тяжелого металла.

Игорь положил на пол акустическую гитару и, угрюмо набычив голову, стал дожидаться приближающегося небритого. Тот остановился в паре шагов и расставил в стороны мускулистые руки. Спросил, усмехаясь:

– Ну что? Ударить хочешь? Ну, попробуй… – а сам стоит и смотрит глумливо – глазах пьяный кураж и полная уверенность в собственном превосходстве.

Сзади небритого уже подпирали его безбашенные соратники – в глазах та же пустота и тупая, пьяная злоба. Игорь скосил взгляд, – сбоку со сцены, закрывая подшибленный глаз ладонью, поднялся Аркадий. Отойдя за кулисы, он внимательно наблюдал за Таликовым, – поймав здоровым глазом его настороженный взгляд, отрицательно покачал головой. Небритый, видя, что Игорь не торопится начинать драку, угрожающе просипел:

– Ну? Вас сюда звали? А ну, сруливайте отсюда на хер! Мы пришли сюда на "Тяжелый лом", а не ваш попсовый понос слушать!

"Тяжелый лом" была культовая группа рокеров. Очевидно, в анонсе их перепутали, догадался Игорь. После этих слов небритого им овладела какая-то холодная и клокочущая ярость. Не та необузданная агрессия, которая овладевает зверем, когда он понимает, что загнан, а холодная расчетливая уверенность, которая присуще только человеку, который чувствует, что от его решения зависит жизнь стоящих за ним людей… Страх пропал и появилось ощущение, что он видит происходящее как бы со стороны… Игорь упрямо сжал рот.

– Ты хочешь со мной подраться? – процедил он сквозь зубы. – Хорошо! Только после концерта! А то зачем же ради одного удовольствия ребят другого лишать, правильно?

Он отошел от продолжавшего обалдевше стоять в выжидательной позе небритого и поднял с пола гитару. Встав на краю сцены, он широко расставил ноги, будто стоял сейчас не на сцене, а на палубе качаемого штормом корабля, – взял в руки микрофон и оглядев зал, твердым голосом произнес:

– Ребята! Я понимаю, что плохих артистов бьют и тухлыми яйцами забрасывают… Но обычно это делают после выступления! Так, что вы сначала послушайте, а потом уж будете решать, что дальше делать…

В его голосе было такая уверенность, которая заставила зал притихнуть.. Небритый, почувствовав, что остался без внимания, произнес угрожающе:

– Ну, ладно… Посмотрим, что ты можешь…

Отойдя с середины сцены, он прислонился к стене, сложив руки на груди. Таликов оглянулся на своих музыкантов и упрямо мотнул головой:

– "Россию"!

Тяжелый набат и первые аккорды песни разогретую алкоголем публику совсем не воодушевили. Услышав медленное вступление рокеры презрительно заулюлюкали, но Игорь не обращая на них внимания начал петь. Им вдруг овладела полная самоотрешенность. Стало совершенно не важно где он и почему оказался в этом зале – он весь ушел в песню, в её скорбный стих и медленный мотив… Тяжелые, пропитанные горечью слова, словно капли крови начали падать в зал, наполненный неопрятно одетой публикой. Через несколько секунд рокеры поутихли. Это была явно не та попсовая лабуда, на какую они рассчитывали. Резман, стоящий за кулисами и прикрывающий ладонью подбитый глаз, смотрел на собравшихся в зале, – кто-то из них ещё продолжал курить, кто-то продолжал отхлебывать из бутылки, но было ясно, что в настроении зала произошел перелом.

После второй песни парень с татуировкой как-то незаметно исчез со сцены, а рокеры после окончания песни начали восторженно свистеть. Из зала понеслись крики: "Давай ещё!", и кто-то даже нестройно зааплодировал…

В итоге вместо положенных полутора часов, концерт продолжался до глубокой ночи. Некоторые песни пришлось петь по несколько раз. Особенной популярностью у металлистов пользовался репертуар, где Игорь пел про разбойничий социализм и КПСС. Эти песни вызывали у них буйный восторг. С трудом закончив концерт, Игорь подошел к краю сцены. Помолчал, покачиваясь на длинных ногах. Публика в зале настороженно притихла…

– Один из ваших товарищей перед началом концерта здесь, – вдруг сказал Игорь гулко и ткнул в пол сцены перед собой, – ударил моего друга, который прилетел сюда специально, чтобы организовывать мои гастроли… Я хотел бы, чтобы этот человек вышел сюда и извинился… Сейчас! Немедленно! – последние его слова прозвучали резко, как удар бичом.

Он обвел внимательным взглядом пространство перед сценой, выискивая глазами парня с татуировкой, но небритого нигде не было видно… По рядам прошел ропот. Зал заколыхался и пошел неровными волнами – рокеры стали оглядываться. Игорь терпеливо ждал.

– Жаль! – произнес он, наконец, поняв, что извиняться никто не будет. – Жаль… А я-то подумал этот ваш товарищ посильней будет… Ладно! Всё! Спасибо! Концерт окончен! В целом вы нормальные ребята!


После концерта музыканты вернулись в гостиницу, что была расположена рядом с ДК – длинная серая коробка с однообразными клетушками номеров. Сменив концертный костюм на старые затасканные джинсы и потертый свитер, Игорь зашел в номер к Аркадию. Аркадий стоял у платяного шкафа и рассматривал свое несимметричное отражение в зеркале.

– Ну и рожа! – уныло произнес он. Отойдя от зеркала, он уселся на неразобранную кровать и прикрыл подбитый глаз ладонью. Игорь порылся в кармане, вытащив из потертых джинсов медный пятак и протянул его Аркадию.

– На! Приложи… Фингал поменьше будет…

Аркадий взял монету и приложил ее к начавшей отчетливо проступать синюшней гематоме. Прищурив глаз, спросил с сарказмом:

– Слушай-ка, объясни мне, чего тебя вдруг в Сибирь потянуло?

Игорь уселся на единственный в номере стул и устало провел ладонью по лицу.

– Да лет пять назад выступал от я Сыктывкарской филармонии… Старые завязки остались…

Аркадий неторопливо перевернул пятак, приложил его ненагретой стороной к ярко тлеющему вокруг глаза синяку.

– А с филармонией у тебя что?

Игорь горько усмехнулся, вспоминая, видно, что-то давнее и не слишком приятное.

– С филармонией? Был там в то время директором Слесарев такой… Вызвал он меня как-то к себе и говорит: "По какому праву вы поёте свои песни? Вы, – говорит, – не входите ни в Союз композиторов, ни в Союз писателей! Где ваши регалии и дипломы? Запрещаю вам исполнять ваши песни, они антинародные! Понятно?" Я, конечно, не выдержал и высказал все, что о нем думаю… А потом написал заявление об уходе… Вот так и закончилась моя работа в филармонии… Я ведь большинство своих песен давно написал, исполнять только не давали, – добавил доверительно. – Не верили, представляешь, Аркаш? Не верили, что один человек может писать тексты, музыку и аранжировку, да потом их ещё и исполнять, – Игорь подавленно замолчал, видимо, снова переживая давнюю несправедливость, потом, немного отойдя от старых переживаний, спросил:

– Ну, а ты как в свою "эстрадную мафию" попал?

– Как, как? – Аркадий флегматично пожал плечами. – Я ведь еврей, старик, а евреи народ пронырливый… А на эстраде все как раз и решают связи – кто-то кому-то в чем-то помогает, кто-то что-то для кого-то там делает… Мне показалось это тем, чем можно заниматься… Интересно… Кстати, знаешь, чем сильны евреи? Тем, что они всегда помогали друг другу…. У евреев ведь почти две тысячи лет не было родины… Мы ведь народ изгоев и очень долго мы не были связаны такими понятиями родины, какие, например, всегда были у русских – березка там, василёк в поле, церквушка на пригорке. Для нас родина – это вера, культура, традиции и язык… И, если б мы не держались друг друга, если б не помогали – давно бы исчезли, вымерли как филистимяне, ханане или другие ветхозаветные народы… Вот так вот…

Он подошел к умывальнику, долго умывал лицо холодной водой, потом громко высморкался. Вытерся мягким, привезенным с собой полотенцем и снова уселся на кровать. Спросил тоскливо:

– Слушай-ка у тебя ещё пятака нет? А лучше рубля металлического?

Игорь достал из джинсов свой старый потертый кошелек, открыл, заглянул, но ничего подходящего не обнаружил.

– Нет… У меня нет… Можно у ребят попросить…

– Ладно, не надо…

Аркадий, чтобы больше не видеть свою не слишком симпатичную физиономию, в сердцах скрипнул створкой шкафа с зеркалом.

– Нет… Я, конечно, тоже не совсем профан в музыке, – словно оправдываясь, произнес он. – В свое время даже на фортепиано занимался и на сольфеджио ходил… Но это все так… Развития не получило… А ты сам-то давно выступать начал?

Игорь равнодушно посмотрел на мутные сумерки за окном.

– До армии еще… Я тогда "идейным" был. Такой "пай-мальчик"! Мама, помню, пробовала мне мозги вправлять… Безуспешно… Они ведь с отцом в лагере познакомились…

– В лагере? В каком лагере? – то ли не понял, то ли не поверил Резман.

– Не в пионерском же, – горько усмехнулся Игорь. – Они у меня были политзеками… Ещё при Сталине… Я в детстве чуть от обиды из дома не убегал…. "Мама, – говорю, – если ты еще раз что-нибудь плохое о Брежневе скажешь – убегу из дома…" Да… На полном серьезе! – и он засмеялся каким-то клокочущим, нервным смехом. – Такой вот был ретивый комсомолец…

– А до переосмысления как дошел? – Аркадий осторожно принялся массировать пальцами пространство вокруг глаза.

– Началось всё в армии… Армия – она ведь модель страны в миниатюре… Только в гротескном исполнении… Пока два года строем по плацу маршировал начал задумываться… А после армии поехал подрабатывать в Сочи, по ресторанам… Там и увидел, где и для кого у нас коммунизм построен! Нагляделся по самое не хочу… А окончательным аккордом моего осмысления стало участие в конкурсе в Сочи… В Сочах тогда ежегодно конкурс молодых исполнителей проводился… Решил я песню для этого конкурса подготовить… Артистов нашел, ансамбль организовал. Все чин чинарем… Все деньги, что по ресторанам за лето заработал, в это дело вбухал… В общем прошел я на этот конкурс… И песня всем моя понравилась… Но только на заключительном этапе меня срезали! Причем подленько так… Песня моя по мнению жюри, оказывается, была "недостаточно социально-актуальной"! А? Как тебе формулировочка? А на самом-то деле там просто всё было распределено заранее… Но я – наивный дурак, тогда об этом ничего не знал… Потом уже, после того, как мне все объяснили, начал думать, анализировать, читать и историей интересоваться… Ленина всего перечитал… И знаешь… С удивлением понял, какими мы до революции были и каким дерьмом нас сделали. И когда я на сто процентов это осознал, понял, что наш народ забитый и затюканный, надо будить, будить во что бы то не стало пока ещё не поздно…

Резман перестал массировать глаз и с удивлением посмотрел на Игоря, – тот словно неожиданно открылся ему совсем с другой стороны…Игорь сидел на стуле сильно ссутулившись, положив на колени тонкие, мускулистые руки с рельефно выступающими на них темными прожилками вен, глядел устало, – глаза не молодые совсем, не тридцатилетние… "Подранок", – почему-то подумал про себя Аркадий.

– Ну, старик! – сказал он небрежно. – Сейчас-то кого будить? Сейчас уже все разбужены давно! Уже можно говорить обо всем, что угодно и где угодно… Перестройка… О коммунистическом выборе уже вообще никто не вспоминает…

– Да? – Игорь иронично вскинул на Аркадия глаза и в них опять полыхнул знакомый упрямый огонек. – А чего ж ты мне литы тогда через задний проход доставал?

– Ну-у! – растерялся Аркадий. – Это уже так… Остатки!

Он взял подушку с подголовья кровати, подложил ее себе под спину и удобно облокотился на стену.

– Остатки, говоришь? И от коммунистического выбора отказались? – едко произнес Игорь. – А открой-ка любую газету, Аркаш, любой журнал… Везде либо крупно, либо мелко: "Пролетарии всех стран соединяйтесь!" Это что такое? Зачем и против кого надо объединяться? Опять ради мировой революции? А ты говоришь – "остатки"! Кстати… Ты не задумывался никогда, что это за класс такой особый, что должен объединяться только он? Так я тебе подскажу… Самый низкообразованный и самый низкоинтеллектуальный… Им управлять легко…

– Слушай-ка… Так, получается, ты и ни в какую перестройку не веришь? – вдруг догадался Аркадий. – Но про Михайлова-то, что не говори, а гласность и демократия, это все-таки его заслуга…

– Угу… Заслуга! – передразнил Игорь. – Интересно, а к какой системе ценностей – западной или российской, ты собираешься отнести убитых саперными лопатами девочек в Тбилиси или раздавленных танками демонстрантов в Вильнюсе… Это что, тоже достижение демократии? Истории достаточно одного убитого младенца, чтобы навсегда остаться в ней злодеем! Помнишь, как у Пушкина в "Борисе Годунове":

И не уйдешь ты от суда мирского,

Как не уйдешь от Божьего суда…

Так-то ! Так, что Михайлов по всем статьям преступник, и перед богом и перед людьми – преступник! А ты – "перестройка – перекройка"!

Аркадий усмехнулся, чувствуя, что немного уязвлен аргументами Игоря, но эмоциональный разговор ему нравился, полемика увлекала и в пылу спора даже в какой-то момент забыл даже про свой подбитый глаз.

– Слушай-ка, старик! Ты, оказывается очень опасный для общества субъект, – заметил он с подначкой. – Ведь на самом деле ты ведь делаешь очень вредное дело – разрушаешь у народа самое святое, – веру в идеалы. А этого, заметь, не прощают! Ещё, по-моему, Тамерлан сказал, что государство не может долго существовать без религии, то есть, считай, без веры…

– Я не идеалы ниспровергаю, а идолов, – буркнул Игорь угрюмо. – Идол – это истукан, которому поклоняются язычники. Если нет истинных идеалов, люди придумывают себе символы, наделяя их божественным содержанием!

– Ну-ну… На самом деле в религии символов не меньше… – не сдавался Аркадий.

Так бы они, наверное, и дальше бы продолжали беззлобно перескаливаться, но тут дверь распахнулась и в дверном проеме возник Илья – новый клавишник ансамбля. В одной руке он держал бутылку водки, с нахлобученным на нее граненым гостиничным стаканом, а в другой у него была зажата консервная банка с коричневой этикеткой. На этикетке большими черными буквами было обозначено "Частик в томатном соусе".

– Привет, богодулы! Кончайте свои лекции на религиозные темы! – заявил он жизнерадостно, видимо, услышав последнюю фразу Аркадия. Пройдя в номер, он поставил свою немудреную снедь на столик у окна и взглянув на красочную физиономию товарища, протянул с нарочитой опечаленностью:

– О-о! Ну, прям персонаж с картины Пикассо… Мальчик в голубых тонах! Нет! Скорее даже в фиолетовых!

Аркадий обиженно насупился, покосился на товарища неприязненно.

– А ты-то чего лыбишся! Насчет концертов с такой физиономией хрен два договоришься! Ты же деньги из-за этого потеряешь!

Но Илья лишь добродушно осклабился в ответ.

– Ничего… Переживем как-нибудь… Ты отдыхай пока… Расслабься и получай удовольствие… А мы сейчас тебе поможем, мы сейчас тебя подлечим. Сейчас, сейчас, сейчас! – пропел он быстрой скороговоркой, затем достал из кармана перочинный ножик, раскрыл его и принялся открывать банку рыбных консервов – черный хвост его на затылке запрыгал в такт методичным движениям.

Аркадий снова приоткрыл дверцу платяного шкафа – посмотрел на себя в зеркало. Картина, действительно, была невеселая, – глаз почти полностью заплыл, налившись нездоровой фиолетовой опухолью.

– Красавец! – грустно произнес он, а затем повернул голову к Таликову. – Вообще-то, старик, проблемы безопасности на концертах надо решать заранее…

Игорь нахмурился, словно почувствовав свою вину, сказал негромко:

– Я тебе эту поездку оплачу, Аркаш… Немного, конечно, но…

Аркадий попытался усмехнуться, но только мучительно скривился, потому что больной засаднило ещё больше. Безнадежно махнул рукой:

– Не надо! Это ерунда… Что ты там на таких гастролях заработаешь? От таких поездок только геморрой один! Чтобы нормально зарабатывать надо сначала имя себе сделать, – на радио засветится, на телевидении… А это можно сделать только в Москве! Так что давай договоримся так! Я все равно тебе теперь не помощник… Поэтому завтра я улетаю в Москву и к вашему возвращению договариваюсь о нужных вещах… А по возращению с гастролей начнем твою раскрутку по полной программе. Идет?

Игорь хотел было ответить, но не успел, потому что Илья как раз закончил сервировку стола, – разлил водку по стаканам, отогнул тонкую жестяную крышку у консервной банки и сказал:

– Расхватывайте стаканы, господа менестрели… Все готово!

И стал передавать по очереди наполненные стаканы Игорю и Аркадию. Затем взял свой, посмотрел в него на просвет, словно стараясь определить качество водки и выдохнул в нетерпеливом предвкушении:

– Слеза… Ну! Чтоб у нас все было хорошо! – добавил он вместо тоста, а потом озорно стрельнул в сторону Аркадия коротким и хитрым взглядом. – И чтоб нам за это ничего не было!

– Будем! – подытожил Игорь.

Они выпили. Поморщились… Поставили пустые стаканы на стол… Илья подцепил лезвием перочинного ножа кусок рыбы из консервной банки и отправил его в рот. Зажмурился, энергично заработал челюстями. Игорь ухватил мелкий частик кончиками пальцев (вилок в номере не было, приходилось обходиться руками) и аккуратно подставляя ладонь, чтобы не закапать стол, забросил его себе в рот. Аркадий закусывать не стал, потеряно уселся на кровать и болезненно шмыгнул носом. В этот момент дверь в номер опять отворилась и внутрь просунулась всклокоченная голова Гены Буркова, бас-гитариста группы.

– Тук-тук! – произнесла голова. – Прибыла "Скорая помощь" для пострадавшего!

Дверь широко распахнулась и вслед за улыбающимся Геннадием в небольшом гостиничный номер вошли две девицы. Одна была покрупнее, с налитыми, сочными формами, – словно нимфа с картин Рубенса, – вторая поменьше, но постройнее. У обеих были длинные волосы, разделенные пробором посредине, – волосы падали вдоль щек прямыми ровными прядями, темными ручейками спускались на спину и плечи. Девушки были одеты в короткие кожаные куртки со множеством молний и обтягивающие, словно впившихся в ноги джинсы – судя по всему они были из того контингента, который был сегодня на концерте.

– Привет! – непринужденно произнесла та, что была покрупнее, – видимо заводила, – она первой прошла в комнату. Вторая, наоборот, в смущении остановилась у двери, в нерешительности обводя взглядом незнакомую компанию. У Игоря, когда он взглянул на нее, что-то беспокойно йокнуло в груди. В памяти тревожным всполохом всплыло старое виденье – девушка, увиденная им перед началом концерта, в Москве во Дворце молодежи, – она мелькнула тогда призрачным секундным миражом, но успела обжечь его глубоким магнетизмом своих зеленых глаз. Нет, сейчас это была не та, другая, совсем непохожая на нее… Вот только взгляд! Взгляд был тот же… Тот же зеленый омут, тот же притягивающий магнит… Игорь хорошо помнил тот концерт, свою ссору с куратором от ЦК комсомола, помнил свои неожиданно растревоженные чувства, написанные вечером на кухне строчки. Он пришел тогда домой и долго не мог заснуть… Выбравшись среди ночи из-под тепла одеяла, от крепко уснувшей рядом жены, ушел на маленькую кухню, и сразу, за один присест написал песню. Строчки стихов выплескивались наружу сами, а мелодия звучала в ушах так, как будто тебе её туда кто-то вложил.

Мне снова зеленые снятся глаза,

Словно ты рядом, за окнами плещет гроза,

Вот растревоженный гром прогудел, мой покой теребя

Я просыпаюсь – и снова я без тебя…

Игорь опять взглянул на девушку. Нет! Другая… Не похожа… Показалось!

– А где ваш раненый? – спросила в этот момент рослая девица с тугими аппетитными формами. Увидев Аркадия, с несчастным видом сидящего на кровати, она подошла к нему и уселась рядом.

– Бедненький! – произнесла с плаксивым интонациями. – Дай, я тебя пожалею…

И осторожно попробовала отодвинуть руку Аркадия от глаза.

– Брысь! – зло зыркнул на нее Резман, – ладонь от лица отодвигать не стал, но девицу это, похоже, совсем не смутило.

– Ой, ой, ой! Какие мы гордые! – с нежностью проворковала она. – Ну-ну, дурачок! Я ж не царапаться собралась…

И снова дотронулась до руки Аркадия.

– Брысь, я сказал! – ещё более злобно рявкнул на нее Аркадий. – Гена, где ты их достал? Убери их отсюда…

Девица обиженно надулась.

– Ну и дурак! – заявила она. Поднявшись с кровати и гордо неся перед собою свой монументальный бюст, она направилась к выходу. Гена Бурков осуждающе посмотрел на Аркадия и постучал пальцем по виску. Догнав девицу, он обхватил ее за талию и зашептал, подталкивая к двери:

– Не обижайся, солнышко! У больного бред… Оставим несчастного, пусть отдохнет…

Обе девицы вместе с Геннадием суетливо покинули номер. Потом из коридора донесся веселый голос Геннадия, а следом раздался заливистый, не слишком естественный смех одной из девиц, – видимо, той, что незаслуженно обидели.

– Посидели! – коротко выдохнул Илья и, оглядев заставленный стол, спросил. – Допьем?

– Допьем! – меланхолично согласился Игорь.

Разлив по стаканам остатки водки, они чокнулись и выпили. Затем доели консервы, по очереди выковыривая ножом рыбу из жестяной банки. Достав сигареты, закурили.

– Интересно, а сколько сейчас времени? – Игорь поглядел в серое окно. – Светло вроде! – а потом посмотрел на часы. – Ого! Третий час… Вот черт! Здесь же белые ночи! Давайте спать, мужики… Завтра не встанем…

– Сегодня! – не то ворчливо, не то сонно поправил его Илья – Сегодня уже… Ладно… Я пошел… Спокойной ночи!

Он нетвердой походкой вышел из номера, забыв прикрыть за собою дверь…

– Я, пожалуй, тоже пойду! – Игорь поднялся, чувствуя, как алкогольный дурман мягко покачивает усталое тело. – Давай, Аркаш, до завтра!

– Угу, – засыпающим голосом откликнулся Аркадий.

Игорь вышел, осторожно прикрывая за собой дверь, но тут услышал сзади негромкое:

– Игорь! Подождите…

Игорь недоуменно оглянулся – не померещилось ли? Позади стояла девушка, – та самая, с зелеными глазами… Нет, не та далекая, из Дворца молодежи, а другая, которую только что приводил Геннадий… Маленькая, – глаз, которые его недавно так поразили, не видно – настороженно спрятались в тени… Игорь почувствовал, что мысли путаются, свиваются в темный клубок, а потом вдруг лопаются, как мыльные пузыри.

– Игорь… Вы не дадите свой автограф? – спросила девушка.

– Что? – недоуменно переспросил Таликов, пытаясь сосредоточится.

Девушка смотрела на него с какой-то отчаянной надеждой и испугом одновременно.

– Автограф…– повторила она. – Ну… На память… У вас песни такие… Ну, как сказать? Очень хорошие.. Про любовь, особенно… Я таких раньше никогда не слышала. Правда, правда…

Игорь подошел, облокотился для устойчивости рукой на шершавую стену и посмотрел девушке прямо в глаза. Долго, не отрываясь. Потом спросил.

– Зовут-то как?

– Наташа, – ответила девушка тихо.

– А где ж ты будешь ночевать, Наташа?

– Я? – девушка, казалось, растерялась. – Не знаю… Найду где-нибудь…



Утром Игорь проснулся от того, что кто-то настойчиво тарабанил в дверь номера.

– Наташ, Наташка! – раздался снаружи женский голос. – Вставай! Пора уже!

С плеча у него поднялась девичья голова с разметанными в беспорядке длинными льняными волосами и сонно прокричала в ответ:

– Сейчас!

Потом ночная гостья откинула одеяло и, не смущаясь своего обнаженного тонкого тела перелезла через него, быстро оделась, собрав с пола разбросанную одежду. Так же быстро подошла, чмокнула, словно утайкой и, окатив на прощанье взглядом малахитовых глаз, прошептала:

– Не забывай меня…

Дверь за ней хлопнула и в номере повисла пустая, холодная тишина. Игорь растерянно встал, посмотрел на часы на столике. Половина восьмого. Он натянул джинсы, надел на голое тело свитер и вышел в коридор. Никого… Подошел к номеру Аркадия, дернул за ручку – в номере пусто… Кровать застелена, на покрывале аккуратно сложено чистое белье. Игорь подошел к дежурной по этажу.

– Извините… А мой друг? Из тридцать девятого номера… – спросил он. – Не знаете где?

– А… Это с глазом который… Уехал уже! С полчаса, как уже уехал. Он вам записку оставил.

Дежурная протянула Игорю сложенный вчетверо листок. Игорь развернул – там было написано:

"Я улетел в Москву. Когда будете возвращаться обязательно позвони. До встречи в Москве! Аркадий."


Вы знаете сколько весит миллион долларов? Настоящий, полноценный миллион долларов? Миллион долларов не весит ничего! Миллион долларов – это, на самом деле, маленький листочек бумаги с напечатанным на нем семизначным числом. Борис Моисеевич Сосновский вышел из прохлады банка и сел за руль припаркованных у тротуара "Жигулей". Захлопнув дверь машины, он вытащил из внутреннего кармана легкой светлой куртки выписку с банковского счета, открытого им на имя своей офшорной фирмы, и посмотрел на длинную череду цифр. Один миллион двадцать девять тысяч семьсот сорок один доллар и двадцать семь центов значилось в ней.

– Ну, вот я и миллионер! – почему-то совершенно спокойно подумал Борис Моисеевич. – Можно покупать белые штаны и ехать в Рио…

А ещё ему пришло в голову, что в отличие от великого комбинатора с таможней у него проблем не будет никаких. Ему не надо рассовывать по карманам брошки с бриллиантами, покупать дорогие шубы, его даже не интересуют пестрящие во всех газетах крикливые заголовки "Обналичим под любой договор!", "Обналичим под минимальный процент!!!" Нет, ничего этого ему делать не надо… Все гораздо проще – достаточно перевести этот миллион на счет своей офшорной фирмы в какой-нибудь иностранный банк и жить дальше на одни проценты, как рантье где-нибудь в солнечном Рио или теплой Хайфе, наслаждаясь повседневным карнавалом жизни…

Неожиданно Борису Моисеевичу показались мелкими и скучными богатства его израильского товарища Александра Шабсона – его небольшой особнячок, старая машина и со смешанным чувством удивления и недоумения он вспомнил, как еще совсем недавно пределом его мечтаний был оклад в каких-то пять тысяч долларов. Борис Моисеевич зрительно сопоставил эти цифры рядом – длинный миллион и коротенькие пять тысяч…

"Разница в двести раз, – автоматически подсчитал он. – Даже больше… Учитывая, что на счете больше миллиона…"

А эта разница не просто в цифрах, вдруг понял он. Эта разница между тем, прежним Борисом Сосновским и им сегодняшним… Разница в возможностях, в свободе выбора, в самом ощущении свободы. Смешно! Прошло-то всего чуть больше двух месяцев… Два месяца и уже два разных человека.

"А может действительно пора остановиться? – предательской искоркой сверкнула у Бориса Моисеевича в мозгу шальная мысль. – Ведь у тебя есть свой миллион! Миллион долларов! Свой! Мечта любого американца, француза, шведа… И еврея, кстати…" Но он тут же себя одернул, провел по ладонью по редеющим волосам и упрямо сжал рот.

"Стоп! Это во мне прежний товарищ Сосновский проснулся… За месяц сделать миллион и остановиться? При том, что есть отлаженный источник дохода? Не-ет! Глупее решения не придумаешь! Теперь наоборот главное – не останавливаться! Тогда что же? Продолжать дальше заниматься сбытом автомобилей? Накапливать первичный капитал, чтобы потом вложить его куда-то ещё, накопить побольше и опять же свалить за границу, наслаждаться жизнью? Нет… Это слишком простое решение! Слишком простое… Решение обывателя, посредственности… Это не для него! Его главное богатство – совсем не деньги, как может показаться на первый взгляд, его главное богатство – это мозги! Использовать этот дар на пятьдесят процентов – все равно, что ездить на машине со скоростью велосипеда: дорого и неудобно. Значит? Значит, надо увидеть проблему с более высокого уровня! Ведь именно на этом основан принцип принятия решения. В чем, в чем, а в принятии решений он – дока, это его хлеб, его специализация, на этом он собаку съел! Значит, получается надо определить уровень! Более высокий уровень…. Тогда надо разобрать ситуацию по-подробнее…"

Борис Моисеевич прикрыл глаза, чтобы избавиться от надоедливого, бьющего через лобовое стекло автомобиля полуденного солнца и углубился в педантичный анализ своего сегодняшнего положения.

"Сбыт автомобилей – это лишь этап в процессе от производства товара до его потребления, – думал он. – Конечный этап… Этап, на котором образуется прибыль… Так? Хорошо! Но всего лишь этап… И сегодня он, Борис Сосновский есть на этом этапе, а завтра может и не быть – найдутся такие же, – неглупые, со связями, но более шустрые и не слишком разборчивые в средствах, которые готовы поделиться и с директором, и с начальником сбыта, лишь бы только убрать его с этого места… А что такие найдутся, можно не сомневаться. Обязательно найдутся! Если, конечно, он до этого ничего не придумает… Значит сейчас, пока он ещё вне конкуренции, надо думать, как влиять на весь процесс… Влиять на весь процесс? Но как? – Борис Моисеевич, не открывая плотно сомкнутых век, сдвинул на переносице узкие редкие брови, сделал над собой усилие в поисках ответа и через секунду мысленно сам себе ответил. – Влиять на весь процесс можно только, когда управляешь процессом! Вот! Значит надо управлять всем процессом! А кто сегодня управляет процессом? Директор и правительство Москвы! Но правительство Москвы ведь имеет персоналии, правительство Москвы это прежде всего мэр – Харитонов Павел Гаврилович… Вот и получается, что надо выходить на мэра! И выходить желательно с подачи директора…"

Сосновский открыл глаза и улыбнулся сам себе, словно решение этой занятной головоломки доставило ему удовольствие. Затем он быстро убрал улыбку с лица и в задумчивости потер наморщенный лоб, – постарался вспомнить свою израильскую встречу в Иерусалимском департаменте иммиграции:

"Что по этому поводу говорил Моше Лавин? Что правительство Москвы задолжало восемнадцать миллионов? Так кажется? И из-за этого может встать треть автобусного парка столицы? Бред… Ерунда! Что такое восемнадцать миллионов для такого города, как Москва? Бюджет Нью-Йорка несколько миллиардов, а у нас проблема восемнадцать миллионов! Но это наш, совковый бред! Значит его можно использовать себе на пользу… Получается, что цена вопроса о заводе – восемнадцать миллионов! Это, по-бухгалтерски, наши пассивы… А что же у нас в активах? А в активах у нас – целый завод, выпускающий даже сейчас, с учетом падения производства, 300 тысяч автомобилей в год… Причем автомобили лучшие в Союзе и пользующиеся спросом. Значит, на тысяче автомобилей я заработал миллион. Получается на 300 тысячах автомобилей я вполне бы мог заработать триста миллионов… Но это в теории, – не будем забывать… Даже при всем желании я не смог бы попустить весь сбыт через себя… Это во-первых… А во-вторых, жадность наказуема! Правило успеха: делиться и тогда всё получится! Точнее, надо стараться быть полезным… Нет-нет! Не стараться понравиться – стараться понравиться занятие глупое и неблагодарное, а именно быть полезным, прочувствовать проблемы партнера, постараться ему помочь… Причем помочь искренне, потому что фальшь чувствуется сразу… Вот тогда будет отдача! Третий закон Ньютона, применительно к социуму, – сила воздействия, равна силе отдачи… Никто ведь не захочет оставаться чьим-то должником, потому что быть должником, значит признать свою зависимость, признать свою слабость… Ну что же… Задача понятна… Теперь осталось только приступить к ее выполнению…"

Сосновский включил зажигание, посмотрел в зеркальце заднего вида и медленно отъехал от обочины, – поехал вдоль по улице, ища глазами телефон-автомат. Заметив красную будку у фасада кирпичного дома, затормозил. Зайдя обшарпанную кабинку, порылся в кошельке, но медной двушки не обнаружил. "Эпохальная картина! – усмехнувшись, подумал про себя Борис Моисеевич. – Советский миллионер не может позвонить, потому что у него нет двух копеек!" Он судорожно оглянулся, выискивая, где можно разменять мелочь. Его взгляд скользнул по закрытым стеклянным дверям гастронома, – в магазине был обед, до открытия ещё оставалось полчаса, – и уперся в стоящий рядом табачный киоск. Сосновский вышел из кабинки и подошел к ларьку. Наклонил голову так, чтобы можно было видеть усатого киоскера, обосновавшегося внутри, обратился, как можно вежливее:

– Извините, пять копеек не разменяете?

– Нет! Нету мелочи, – донесся суровый ответ.

– Вы знаете, – заискивающе произнес Борис Моисеевич, заглядывая вглубь ларька, – очень нужно позвонить, а негде не могу достать две копейки… Прямо беда! Может у вас найдется – я мог бы купить… Мне очень нужно позвонить! – повторил он с ударением на слове "нужно", стараясь донести до продавца важность предстоящего телефонного разговора.

– Пятьдесят копеек, – бесстрастно раздалось из табачной будки.

"Однако!" – с изумлением подумал Борис Моисеевич, но торговаться не стал, а протянул в окошко мятый рубль. Сказал:

– Две монеты…

Киоскер быстро забрал мятую бумажку, выложил перед ним две двухкопеечные монеты и сказал насмешливо:

– На будущее… Звонить можно и по десять копеек… Автомат их тоже берет…

– Спасибо! – Сосновский забрал двушки с прилавка, а про себя подумал с раздражением: "Страна советов… Язви ее… Главное вовремя помочь человеку советом!"

Войдя снова в телефонную кабинку, он аккуратно снял трубку и крутанул диск таксофона. Автомат, пронзительно звякнув, проглотил монетку…

– Алло, здравствуйте! Я хотел бы поговорить с господином Яковом Магеном, – произнес Борис Моисеевич с замиранием в голосе.

– Маген у телефона, – бесстрастно ответила ему трубка.

Борис Моисеевич запнулся, но потом, торопливо произнес.

– Господин Маген… Это Борис Сосновский… Я хотел бы обсудить вопросы нашего дальнейшего сотрудничества… В части автомобилей…

– А, Борис!… – ясным голосом ответил Яков Маген. – Добрый день… Извините, сразу не узнал… Вы звоните из телефона-автомата?

– Да…

– Значит, у вас, как я понял, есть предложения по расширению бизнеса… И предложения, я так понимаю, финансового характера?

– Да… – односложно ответил Борис Моисеевич.

– Хорошо… Вы знаете, где находится синагога в Марьиной роще? Подъезжайте туда к четырем часам…

– Хорошо, – ответил Сосновский и повесил трубку на рычаг.

Выйдя из телефонной кабинки он направился к машине, думая, где скоротать ещё три часа… В конце концов решил зайти в ресторан и отметить там свой первый миллион, – все-таки событие… Но, когда оказался внутри рестораторной, привычная практичность в нем взяла верх. Расслабляться рано, решил он и заказал себе обычный комплексный обед за три рубля, – быстро поел и отправился к себе в офис.


Ровно к четырем часам Сосновский подъехал к зданию синагоги. Остановившись перед входом, он поймал себя на мысли, что он, еврей, никогда здесь почему-то не был… Внутрь входить не решился – с собой не было ни шляпы, ни кипы.

– Борис Моисеевич? – неожиданно услышал он голос сбоку.

Сосновский обернулся. Перед ним стоял сильно пожилой человек в очках с толстой пластмассовой оправой, в черном пиджаке и белой рубашке без галстука. Длинные седые волосы неровными прядями выбивались из-под черной хасидской шляпы.

– Извините, вы Борис Моисеевич? – голос у незнакомца был слегка дребезжащим.

– Да, – ответил Сосновский неуверенно.

– Очень хорошо… А меня зовут Самуил Яковлевич… Здравствуйте! Господин Маген попросил меня вас здесь встретить… Мы тогда сейчас заедем ко мне домой, а господин Маген приедет позже… Или быть может вы хотите подойти сначала к ребе?

– Да, нет в общем-то, – ответил Сосновский, снова вспоминая об отсутствующих у него шляпе и ермолке. Вид у незнакомца был столь убедительно харизматичен, что у Бориса Моисеевича даже не возникло и тени подозрения, что это может быть какой-нибудь провокацией…

– Хорошо… – надтреснуто сказал незнакомец. – Тогда пойдемте…

– Я на машине… – Борис Моисеевич показал на припаркованый неподалеку автомобиль. Старик близоруко наклонил голову, – посмотрел из под очков на машину и растерянно заморгал большими, совиными глазами:

– Да? Я в принципе тут недалеко живу… Привык, знаете ли, пешком ходить… Но на машине даже лучше… Годы уже, знаете ли…

Вдвоем они направились к автомобилю Бориса Моисеевича. Незнакомец, представившийся Самуилом Яковлевичем, шел мелкой, шаркающей походкой, но довольно ходко. Когда они подошли к "Жигулям", он суетливо открыл дверь, и как-то неуверенно уселся бочком на переднее сиденье, – сразу почувствовалось, что на машине ему приходится ездить нечасто, – и сказал:

– Нам надо доехать до второго перекрестка, а затем налево… Нда-с…

Ехать, действительно, оказалось совсем недалеко. Через пару минут оставив "Жигули" у панельной двенадцатиэтажки, они вошли внутрь широкого подъезда, поднялись на лифте на пятый этаж и, пройдя по узкому, короткому коридору, зашли в небольшую двухкомнатную квартирку. Борис Моисеевич оглядел скромное жилище. В прихожей с выцветшими обоями рядом со встроенным в стену шкафом висело круглое массивное зеркало в темной потрескавшейся раме, рядом со входом стояла длинная тумбочка для обуви. Небогато, но чисто, отметил про себя Борис Моисеевич. Хозяин квартиры снял с себя черную шляпу, достал из тумбочки серые войлочные тапочки и предложил их Борису Моисеевичу.

– Спасибо… Я лучше так, босиком, – ответил Борис Моисеевич, смущенно снял свои летние туфли, оставшись в черных хлопчатобумажных носках. Самуил Яковлевич растерянно кивнул и повел его в комнату, дребезжа своим, как с заезженной пластинки, голосом:

– Чай будете, Борис Моисеевич? Может мацу? Господи, что спрашиваю? Конечно будете… Вы знаете, моя Фирочка изумительно готовит мацу…

– Нет-нет, спасибо, – Борис Моисеевич поторопился отказаться. – Я только что из-за стола… Спасибо…

Они вошли в комнату, уставленную до потолка высокими этажерками, сплошь заполненными толстыми, темными книгами. Борис Моисеевич, подошел к стеллажам поближе и, заложив руки за спину, словно находился в музее, стал рассматривать корешки, – с удивлением обнаруживая, что здесь собраны настоящие раритеты.

– Это хорошие книги! Нда– с… Даже господин Маген берет их у меня читать, – раздался позади голос хозяина. Борис Моисеевич обернулся, – Самуил Яковлевич стоял, задрав голову, с нежностью разглядывал свои сокровища. – Вы знаете, я не люблю давать читать свои книги… Даю их очень редко и только очень хорошим людям… Только тем, которые умеют обращаться с книгой и могут её по-настоящему оценить… Нда-с… Но таких, знаете ли, сейчас немного… А вы, извините за вопрос, тоже собираетесь в Израиль?

– Простите? – недоуменно переспросил Сосновский.– А, нет! – наконец сообразил он. – Я только что оттуда… Был у друга…. По приглашению… Насовсем ещё перебираться не решил…

– Да? – Самуил Яковлевич удивленно сморщил лоб. – А чем занимаетесь?

– Да вот… Решил заниматься автомобилями, – скромно ответил Борис Моисеевич.

Хозяин квартиры хотел спросить что-то ещё, но в этот момент в дверь квартиры кто-то долго и протяжно позвонил.

– Это должно быть господин Маген. Нда-с! – произнес Самуил Яковлевич и вышел. Через несколько минут, шлепая стоптанными тапочками по темному паркетному полу, он вернулся вместе с Яковом Магеном, который держал в руках небольшой атташе-кейс. Увидев Сосновского, Маген довольно улыбнулся и шагнул ему навстречу.

– Добрый день, Борис Моисеевич!

– Здравствуйте, господин Маген, – Сосновский, слегка наклонившись, пожал протянутую руку.

– Я пойду приготовлю чай, – смущенно произнес Самуил Яковлевич. – А то, знаете ли, неудобно… Нда-с… Даже чаем гостей не угостить…

И словно продолжая извинятся, добавил из под своих толстых очков:

– Сейчас так трудно достать хороший чай… Я ведь, знаете ли, человек далекий и от коммерции, и от политики… А господин Маген достает мне очень хороший чай… А хороший чай – это, знаете ли, моя слабость…

Маген со снисходительной улыбкой посмотрел вслед удаляющемуся Самуилу Яковлевичу, дождался пока он исчезнет за изгибом коридора, а затем, предостерегающе подняв палец, сказал:

– Минуточку…

Он подошел к своему дипломату, щелкнув замками, вытащил из него небольшой прибор, размером чуть больше телефонной трубки. Неспешно обошел с ним всю комнату, держа перед собой. Провел им перед телефоном, рядом со старой "Радиолой" стоящей в углу на длинный черных ножках, поднял к люстре, потом убрал прибор обратно в кейс и обернулся к Сосновскому.

– Небольшая профилактика… – пояснил он, с удивлением наблюдавшему за его манипуляциями Борису Моисеевичу. – Так нам будет спокойнее… Ну, так как, Борис Моисеевич, ваши дела на новом поприще? – совсем уже другим, бодрым, энергичным голосом, спросил он.

Сосновский несколько стушевавшийся от такого начала, а ещё от того, что не сразу придумал, как приступить к изложению дела, сказал растерянно:

– Дела? Неплохо, вы знаете…Но пока ещё не так, как хотелось бы…– и увидев недоуменный взгляд Якова Магена, поторопился его успокоить. – Нет, нет! Сделки прошли нормально… Вот только, думаю… Нет, я даже уверен, что сейчас на этом останавливаться нельзя…

Маген непонимающе развел руками.

– А зачем же вам останавливаться, Борис Моисеевич? Я так понимаю, вам сейчас наоборот, разворачиваться надо…

– Да, да! Именно, – закивал лысеющей головой Сосновский. – Надо выходить на новый уровень…

Торопливо и сбивчиво он начал рассказывать о своей новой идее. Речь шла о погашении задолженности администрации Москвы перед венгерским концерном "Икар" и получении за это эксклюзивного права сроком на три года на реализацию продукции московского автозавода…

– Я все продумал, господин Маген! – говорил Борис Моисеевич суетливо, подобострастно заглядывая Якову Магену в лицо. – Все это, действительно, можно осуществить… У меня тут было немного времени и я кое-что набросал типа бизнес-плана с экономическим обоснованием…

Он извлек из светлой куртки несколько свернутых листов и протянул их Магену. Маген развернул их и бегло просмотрел: краткое описание проекта, цифры, расчеты… Основательно! Никакой подписи в конце листов, конечно же, не было… Маген озадачено потер пальцами наморщенный лоб, а затем выразительно посмотрел на Сосновского.

– Борис Моисеевич, вы, конечно же, понимаете, что не я буду принимать окончательное решение…

– Да, да… Я понимаю! – ответил Борис Моисеевич очень быстро и нервно. Маген не столько увидел, сколько почувствовал, как подобрался и напружинился его собеседник. Угол рта у Магена скептически искривился и он живо представил себе их будущий разговор:

– Борис Моисеевич… Все хорошо, но только здесь еще нужна ваша подпись, – равнодушным тоном произнес бы он.

– Подпись? – сразу сжавшись в своей светлой куртке, как моллюск в раковине, спросил бы Борис Сосновский. – Но ведь моя подпись не добавит этому документу точности в расчетах… Зачем она нужна?

– Вы зря волнуетесь, Борис Моисеевич, – все так же спокойно и даже немного снисходительно пояснил бы тогда Яков Маген. – Эта подпись нужна лишь, как подтверждение того, что инициатива исходит от вас, и что вы согласны на реализацию своего бизнес-проекта… Вы же понимаете, что под кредит кто-то должен давать банковские гарантии? Другой банк, в данном случае… Кредит, я вижу, очень большой… Восемнадцать миллионов долларов… Так что ваша подпись, в данном случае, – это лишь согласие разделить ответственность за сделку. Заметьте, обычную коммерческую сделку… Потому что нигде в мире не бывает, чтобы человек только брал и ни за что не отвечал… Мы же даем, и готовы дальше давать большие деньги и не требуем от вас никаких, заметьте, никаких обязательств… Ну, а что касается доверия: с юридической точки зрения вы не делаете ничего противозаконного, поэтому для вашего шантажа эти бумаги использовать невозможно… Так, что, уважаемый Борис Моисеевич, здесь нужна ещё ваша подпись, но нужна она лишь для того, чтобы ускорить процесс согласования…

– Ну а, если я все же откажусь? – спросил бы с затравленным видом Борис Моисеевич, неуютно поеживаясь при этом.

– Тогда решение вопроса может затянуться и все равно появятся некоторые формальности, которые надо будет как-то урегулировать. Вот только… Реализовывать ваш план вполне может статься будет уже совсем другой человек. Поверьте, на тех условиях, на которых мы с вами сотрудничаем, готовы работать многие… Очень многие… А на счет компромата, должен вам сказать, что компромат делается не так … Компромат – это факт правонарушения… Не важно по отношению к кому: к семье или государству… Но мы же ничего подобного от вас не требуем… И, уж поверьте мне, если бы нашим спецслужбам понадобился на вас компромат, его бы давно уже нашли… Или сделали… Хотя бы на основании тех сделок с машинами, которые вы уже провели… Вспомните, например, про уплату налогов…. Точнее, про их неуплату… Неуплата налогов, как вы помните, может быть вполне приравнена к хищениям в особо крупных размерах. Так что…

И Маген, чуть улыбаясь, выжидательно посмотрел бы на Сосновского.

Все это Маген, конечно, мог бы сказать… Но! Ничего этого он говорить не будет… Нет, не будет… Не скажет он и том, что нотариус с Бермудских островов Джефри Гуден, зарегистрировавший его офшорную фирму умер за два месяца до этого, и о том, что Генри Делеван и Ричард Гриффитс, владельцы фирмы, которых Сосновский никогда не видел, но тем не менее выдавшие ему доверенность на её управление, не проходят по спискам социального страхования, и этого он тоже не скажет. Не скажет, что все его счета за границей могут быть в любой момент арестованы – не случайно ведь всё оформлялось через фирму "Серебряный бор", которая находится она на улице Сретенка…

Не скажет, просто потому что Борис Моисеевич находится на своем месте. На том месте, которое ему отвели в этой игре, и он вдохновенно играет ту роль, которую ему поручено играть… Поэтому не нужна Магену на самом деле подпись на этом документе – гораздо важнее, чтобы Борис Моисеевич продолжал делать, то что он сейчас делает, – делать спокойно, без шараханий и метаний, не боясь, что богатство, которое столь неожиданно упало ему в руки, вдруг исчезнет. Потому, что чем больше в этой стране, таких, как Борис Сосновский, тем меньше будет современных танков у арабских диктаторов, обосновавшихся рядом с границами Израиля, тем меньше будет взрывов на улице израильских городов, тем меньше будет выстрелов из "калашниковых" в дозоры израильских солдат. Вот именно поэтому Маген ничего ему не скажет… Все это за несколько мгновений пронеслось у Якова Магена в голове. Он еще раз взглянул на Бориса Моисеевича, затем просто убрал листки в свой дипломат, словно давая понять, что не собирается загонять Сосновского в угол.

– Хорошо, Борис Моисеевич, – произнес он спокойно, замечая, как Сосновский сразу обмякает, словно сдувшийся шарик. – Я думаю, в течение недели мы этот вопрос решим… Я позвоню вам сам… У вас есть телефон в офисе? Хорошо… Решение будет окончательным и обсуждать мы его с вами не будем… При положительном решении вы всё так же обращаетесь в "Альгемайнен дойче банк" и получаете там свой кредит… Да, и кстати… Вот ещё, что, Борис Моисеевич… У меня к вам будет просьба… Дело в том, что Самуил Яковлевич достаточно известный человек в московской общине, так, что вы поддерживайте с ним связь… И постарайтесь играть в ней более-менее заметную роль, договорились? Самуил Яковлевич, хоть и несколько своеобразный человек, но, думаю, вам будет интересно с ним общаться…



Потом Борис Моисеевич сидел на небольшой кухне, где на стене что-то негромко говорило дешевое трехпрограммное радио, а на столе стояли красивые чашки в цветастых блюдечках… Чашки были новые, из тонкого дорогого фарфора и смотрелись немного странно при общей скромности квартиры. "Подарок, наверное",– глядя на них, почему-то подумал Борис Моисеевич. Посредине старого стола в стеклянной вазочке была выложена свежеиспеченная маца, рядом с ней была поставлена пиала с яблочным джемом. Около плиты, несмотря на теплый летний день, в теплой вязанной кофте и коричневом домашнем платье стояла маленькая женщина, чьи пышные, слегка вьющиеся волосы были собраны сзади в неопрятный, выбивающийся в разные стороны, пучок…

"Эсфирь Давидовна…",– представил супругу Самуил Яковлевич.

Господин Маген к этому времени уже ушел. Самое странное, что супруга Самуила Яковлевича называла его как-то совсем домашнему – Яков Романович. Это было столь необычно, что Борис Моисеевич невольно поразился, – он почему-то никак не мог себе представить, что господин Маген может иметь отчество, которое к тому же будет звучать столь буднично.

Перед тем как уйти господин Маген попросил:

– Самуил Яковлевич, пусть Борис Моисеевич тут ещё побудет, не возражаете? А то, знаете ли, перестройка – перестройкой, но пусть лучше все думают, что с Борисом Моисеевичем я познакомился у вас… Хорошо?

– Хорошо, хорошо, – растерянно затряс седой шевелюрой Самуил Яковлевич. Проводив господина Магена до двери, он шаркающей походкой вернулся обратно и, подозрительно скосив взгляд на Бориса Сосновского, поинтересовался осторожно:

– Простите, а если не секрет, то чем вы занимались, до того, как начали торговать автомобилями?

– Ничего секретного… – с добродушной улыбкой, ответил Борис Моисеевич, стараясь, чтобы его ответ прозвучал, как можно более откровеннее и убедительней. – По специальности я математик… Точнее занимался теорией математического анализа… Имею несколько научных трудов… Издавался в Германии и США…

Самуил Яковлевич облегченно вздохнул и тлеющий уголек настороженности исчез в его глазах.

– О, гармония цифр! – воскликнул он успокоено. – Понимаю! И научные звания какие-нибудь имеете?

– Доктор математических наук…

– Н-да! В какое непростое время мы живем! Математик занимается продажей автомашин… Какая метаморфоза! Фирочка, ты слышишь? – Самуил Яковлевич обернулся к супруге, словно призывая ее в свидетели. – Борис Моисеевич, оказывается, у нас известный ученый!

С подобревшим видом он взял со стола большой фарфоровый чайник, и принялся разливать ароматный чай по чашкам. Чай у него закапал на стол. Эсфирь Давидовна отобрала чайник у супруга и заявила строго:

– Моня… Дай я всё сделаю…

Она стала разливать чай по чашкам сама. Самуил Яковлевич безропотно подчинился супруге, но тут же заговорщески наклонился к Борис Моисеевичу и произнес шепотом:

– Подождите! У меня есть одна вещица, которая должно быть вас заинтересует… – он хитро улыбнулся и добавил. – Лобачевский… Издание прошлого века… Сейчас принесу…

Громко шлепая тапочками по полу он направился в комнату, а через несколько минут вернулся, держа в руках книгу в темно-коричневом потертом переплете.

– Вот она! – благоговейно сказал он и осторожно передал книгу Сосновскому. – Теперь мало кто знает, что теория Лобачевского в прошлом веке – это приблизительно то же, что и теория относительности Эйнштейна в веке двадцатом…

Борис Моисеевич осторожно взял книгу в руки и стал ее рассматривать. Позолоченные буквы на коленкоровой обложке почти истерлись и теперь лишь едва угадывались по тусклому тиснению. Борис Моисеевич, положил книгу на ладонь, аккуратно открыл ее и начал листать пожелтевшие хрупкие страницы.

– Только, пожалуйста, аккуратнее, – с трепетом в голосе произнес Самуил Яковлевич.

Борис Моисеевич молча кивнул. Текст в книге был старый, с буквами "ять", "ижицей", на некоторых листах были изображены треугольники, прямые, кое-где на полях остались бледные коричневые пятна. Листы давно сморщились от попавшей на них некогда влаги.

– И эту книгу я достал знаете где? – спросил Самуил Яковлевич с каким-то нервным воодушевлением. – На пункте сбора макулатуры! Нда-с… Представляете, выменял на пачку "Беломора"! И ведь не только её… Чуть ли не треть моих книг – это книги, которые их хозяева выбросили или сдали в макулатуру! Нет, вы представьте себе, сдавать в макулатуру Имануила Канта или Лессинга, чтобы получить какого-нибудь там Флеминга или Чейза? Это Готхольда Эфаима Лессинга, основоположника немецкой классической литературы! Да эту книжку мог держать в руках современник Фридриха Великого, Фонвизина, Державина! И такое богатство сдавать на вес! Кощунство! Нет… Я вам даже больше скажу… Преступление! Нда-с! К сожалению, чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что люди не ценят, то что имеют! И это, знаете ли, не только к книгам относится… Вы думаете мы плохо живем, потому что стало трудно достать колбасу в магазине? Не-ет! Я вам так скажу, я уже старый человек и многое видел, – мы уже забыли, что такое жить плохо! Нда-с! Люди, которые могут себе позволить сдавать в макулатуру такие книги, живут роскошно, я вам скажу, просто роскошно!

И Самуил Яковлевич так яростно затряс своей седой волнистой гривой, что очки на носу у него возмущенно запрыгали.


Последующие несколько дней Борис Сосновский ждал… Нет, он не сидел без дела – он успел заказать на заводе новую партию автомашин, договаривался о продаже автомобилей, налаживал связи. Начал организовывать несколько автомагазинов в столице. И все же он ждал… Это подспудное, ноющее чувство тяготило его на протяжении нескольких дней… Он ждал… Ждал этого звонка, который раздался в офисе ровно через неделю, после того, как он встретился у Самуила Яковлевича с господином Магеном.

– Добрый день, Борис Моисеевич – услышал он в трубке знакомый голос Якова Магена. – Ваш вопрос решен… Можете обращаться за кредитом…

Сосновский сглотнул подступивший к горлу комок и почувствовал, как громко колотится внутри сердце, отдаваясь гулкими ударами в голове и груди. Казалось, эти удары звучат подобно колоколу и слышны даже на другом конце телефона, а из глубины сознания медленно, как вода в шлюзе, но все более и более уверенно, заполняя его счастливым и радостным зудом, поднималось: получилось! Получилось! Значит теперь можно было начать реализовывать свой план, который он придумал неделю назад! Борис Моисеевич ещё несколько секунд держал трубку около уха, в которой раздавались только короткие гудки, а затем, стараясь справиться с волнением, набрал номер директора автозавода:

– Виктор Васильевич? Добрый день! Борис Моисеевич Сосновский беспокоит, – он отметил, что голос его снова звучит ровно и спокойно. – Есть интересное предложение… Организовать ассоциацию, которая могла бы отстаивать интересы автопроизводителей… Нет… По телефону не хотелось бы… Сегодня к концу дня? А мы могли бы назначить более точное время… На двадцать тридцать? Нет, не поздно… Буду! Спасибо…



Вечером, к назначенному времени Сосновский был в кабинете директора.

Посредине директорского кабинета тяжело громоздился буквой "Т" длинный стол. На нем умещались несколько телефонов и пульт селекторной связи. Французские шторы ровными волнами закрывали унылый серый заводской пейзаж за окнами. В углу, позади кресла директора стояло на подставке красное знамя завода, чуть выше на стене висел портрет Михайлова. Сразу бросалось в глаза, что этот, портретный Михайлов несколько отличается от оригинала – на портрете родимого пятна на темени у Михайлова не было.

"Как же мы всё-таки привыкли всё ретушировать!" – подумал про себя Сосновский, скользнув ироничным взглядом по приукрашенному, закованному в позолоченную рамку изображению.

– Добрый вечер, Виктор Васильевич! – произнес он с вежливой улыбкой, увидев, как к нему тяжелой, натруженной походкой направляется хозяин кабинета.

– Добрый-то он добрый… Если он, конечно, добрый, – меланхолично произнес директор. Серые мешки у него под глазами тяжело набрякли, выдавая накопившуюся за день усталость. – Ну, и что там у вас за идея, Борис Моисеевич? – спросил он без всякого энтузиазма и показал широкой, как лопата, ладонью на стул. – Присаживайтесь…

Сосновский, усевшись за стол, сцепил перед собой волосатые, нервные руки, и быстро и нетерпеливо принялся говорить, поедая при этом директора глазами.

– Идея интересная! Интересная и выгодная заводу, Виктор Васильевич! Сейчас ведь, насколько я знаю, дело не столько в долгах завода, сколько в долгах московского правительства, правильно?

– Ну… В некотором смысле… – тугим басом прогудел директор.

– И сам завод, как мне кажется, эту проблему решить не может, – продолжал Борис Моисеевич с напористой уверенностью. – Союзное и российское министерства от этого процесса устранились… Поэтому-то, Виктор Васильевич, нужна такая структура, которая могла бы эти проблемы решить… Объединив при этом всех заинтересованных лиц… А заинтересованные лица – это ведь не только завод… Это и московское правительство, и потребители, которые хотят, чтобы завод выпускал продукцию… Вот поэтому я и предлагаю учредить Московскую Автомобильную Ассоциацию… МААС сокращенно…

Директор вместо ответа, усмехнулся недоверчиво, – бросил на Сосновского взгляд из под густо взъерошенных бровей, полный плохо скрытого недовольства и выдавил, словно, через силу:

– Ну, а изюм – то в чем? Ну, организуем мы эту ассоциацию… А чем она заводу-то сможет помочь… Правильные слова говорить? Этого мы и сами умеем… Этого сейчас везде полно… Лучше только чего-то не становится…

– Изюм? – Сосновский налег узенькой грудью на широкий директорский стол. – А изюм, с вашего позволения, в том, что ассоциация сможет расплатится с долгами московского правительства… Думаю, я смогу получить кредит на их погашение… А в обмен на погашение долга ассоциация станет доверенным лицом московского правительства на заводе… Конечно, администрация Москвы за это наверняка потребует выполнения кое-каких дополнительных условий: обеспечить там бесперебойное функционирование, не снижать темпы выпуска, социальные гарантии, ну и так далее… Это всё решаемо… А главный "изюм", как вы говорите, в том что все будут довольны… Смотрите… Первое: Москва сможет опять закупать в автобусы и обновлять свой автобусный парк, второе – она избавляется от ответственности за автозавод, который является сейчас только обузой. И третье – завод уходит от зависимости от московского правительства и сможет нормально начать выпускать продукцию… И, наконец, что тоже не мало важно, – вы, Виктор Васильевич, остаетесь практически полноправным хозяином завода… Так что прямая выгода для всех! Но я, конечно, не авантюрист и не альтруист… Кредит надо гасить, а гасить его можно только за счет будущих поставок завода. Поэтому в положении об ассоциации необходимо записать, что она имеет преимущественное право на реализацию продукции завода, – и видя колебания директора, Сосновский проникновенно добавил. – Кстати, Виктор Васильевич, у меня появилась возможность договорится о поставках еще десяти тысяч комплектов зажигания… Это вопрос практически решенный…

Директор после этих слов напряженно засопел, сердито отвернул голову в сторону, стараясь не встречаться с Сосновским взглядом. Порывшись у себя в кармане, он извлек оттуда скомканный платок и начал обстоятельно вытирать им свою короткую бычью шею. При этом он думал с неприязненнью:

"Вот, хорек! За восемнадцать миллионов решил получить целый завод! Таракан пархатый! Такой везде пролезет… А ведь знает, сукин сын, что мне блоки зажигания позарез нужны, держит ими меня за горло… А у завода сейчас положение, действительно, – дерьмо… Харитонов, под этим соусом, может запросто меня ковырнуть… А скинут – с чем останусь? Трехкомнатная квартира в центре? На книжке сорок тысяч! Что такое сегодня сорок тысяч? Бумажки! Кто знает, что завтра будет? Доллары нужны, доллары!… Доллары они и в Африке доллары! Ну, а если всё-таки организовать эту ассоциацию, тогда что? Кресло мне в этом случае оставят, – это понятно… Но всё равно – деньги, деньги надо делать! Сейчас всё деньги решают… Без денег – ты полное говно и никому твои былые заслуги не нужны… Нет, надо будет ещё поторговаться с этим прощелыгой! Тут главное не суетиться, не торопиться – хорошее дело должно вылежаться… А с этим тараканом мы ещё поговорим… Поговорим…"

В это же время Борис Моисеевич тоже пристально изучал директора, сохраняя на лице невозмутимое выражение.

"Ну, этот-то битюг, согласится – никуда не денется, – проницательно думал он. – Подергается, подергается, но никуда не денется… Некуда ему деваться! Он хоть и не семи пядей во лбу, но это-то понимает… Он ведь до этого кресла не своим умом дошел, а лапой волосатой – это и без микроскопа видно. Я б на его месте озолотился давно, а он заперся в своем кабинете и ни хрена сделать не может… Типичный совковый функционер – и хочет, и не может! Импотент! Привык, что за него всё сверху решают… Но это даже хорошо! Будь на его месте кто-нибудь другой – пооборотистей, да по проворней, зачем бы я тогда был нужен… Но этому битюгу ещё кусок придется кинуть… Пускай заглотит поглубже! Чего он там ещё хочет? Гарантий, да долю для себя от сбыта… Ладно! Гарантии можно будет и в документах ассоциации прописать, а вот со сбытом… Да и со сбытом тоже всё понятно – из тех десяти миллионов, что я запланировал на накладные отдать ему два и пусть заткнется… Или два это слишком много? Пусть уж лучше один – ему и одного хватит… За глаза!"

И, словно спохватившись, Борис Моисеевич с досадой шлепнул ладонью об стол, сетуя на свою растерянность.

– Да! Чуть не забыл, Виктор Васильевич… По моим скромным подсчетам учредители Ассоциации смогут получить в виде дивидендов за год около миллиона долларов… Каждый, естественно…

"Ну вот… Это другое дело!" – и глаза директора под приспущенными шторками век удовлетворенно блеснули. – А то все – "погашение долга правительства Москвы, обеспечение социальной защищенности!" Не надо здесь никому лапшу вешать! Таракан, бляха-муха!" И повернув одутловатое, тяжелое лицо к Сосновскому, спросил размеренно:

– Ну и кто же будет учредителем этой Ассоциации?

– Кроме завода и правительства Москвы, учредителями будем я, вы и мэр Москвы… Если он согласится, конечно…

"Согласится, согласится! Я этого хмыря давно знаю…" – со спокойной уверенностью подумал про себя директор, оценивающе поглядывая на возбужденного Бориса Моисеевича.

Но в слух спросил:

– В качестве руководителя Ассоциации, я так понял, вы видите себя?

– Да… Вас в качестве вице-президента… А Харитонова в качестве Председателя наблюдательного совета…

Директор, помолчал, отвернулся к аппарату селекторной связи и нажал на нем квадратную белую кнопку, сказал в микрофон. – Наташенька, приготовь-ка нам чайку…

А затем, повернулся к Сосновскому:

– Ну? Что будем делать?

– Думаю, надо позвонить мэру Москвы, – сказал Борис Моисеевич и нетерпеливо заерзал на стуле. Директор, казалось, на некоторое время задумался. В этот момент в кабинет вошла секретарша, – внесла поднос с чаем и печеньем. Лицо у нее было белое, гладкое, успокоенное в безмятежной сытости. Такие лица бывает только у людей, полностью довольных жизнью. По виду ей было немного за тридцать. Черная юбка плотно обтягивала крупные ягодицы, под розовой блузой выпирали крепкие, сильные груди. Сосновский, взглянув на нее и подумал, что у такого директора должна быть именно такая секретарша – дородная, в теле, совсем не то что нравится молодым – длинноногие и худосочные. Секретарша дежурно улыбнулась и выставила с подноса на стол чашки.

– Спасибо, Наташенька, – сказал директор. Секретарша вышла, покачивая крутыми бедрами, а директор взялся за телефон и набрал телефон мэрии.

– Приветствую, Павел Гаврилович, – сказал он в трубку. – Да, это я беспокою… Да, вот все в заботах, в делах… Обстановка? Сложная… Но руки не опускаем… Работаем… Собственно потому и звоню… Тут появилось интересное предложение… На меня вышли предприниматели… Предлагают организовать автомобильную ассоциацию, которая может погасить долги Москвы перед "Икаром". Что просят? Чтобы на время погашения долга ассоциация стала представителем московского правительства на заводе. А что предлагают? Хороший вопрос, но думаю лучше не по телефону…

Сосновский, быстро вырвал листок из блокнота, написал на нем: "4 Волги для мэрии" – и показал его директору.

– А вот, тут помимо всего прочего предлагают безвозмездно передать мэрии четыре "Волги", – бодро сказал директор в телефонную трубку. – Мало?

"и Мерседесс", – быстро приписал на листе Сосновский.

– И Мерседес ещё… Представительский… – невозмутимо добавил директор. – Нормально? Когда вас ждать Павел Гаврилович? На следующей недельке во вторник… Хорошо… Мы подготовимся…

"Черт! Я не говорил представительский!" – кусая с досады губы, подумал Сосновский, но директор уже положил трубку. Обернувшись, произнес с доверительными нотками:

– Ну, Борис Моисеевич… Считай, дело сделано! Кстати, что ты там на счет десяти тысяч блоков зажигания говорил?

Сосновский даже не удивился, что директор так быстро перешел с ним на "ты".



Двухнедельные гастроли по Сибири завершились и теперь Игорь Таликов вместе со своей группой возвращался обратно в Москву… В московском аэропорту Домодедово их встречал Аркадий Резман. После принятых в таких случаях объятий, дружеского похлопывания по плечу, неказистых шуток и взаимного подтрунивания, багаж и аппаратура были получены, дружно перетащены и расфасованы по машинам и коротенький кортеж, состоящий из старого УАЗика и красной девятки Резмана, в которую скопом набились музыканты ансамбля, катил по Каширскому шоссе в сторону Москвы.

– Ну, как отгастролировали? – весело спросил Аркадий. – Чего было интересного?

Таликов, занявший место рядом с водительским, был немногословен. Слегка устав от длительного перелета, он невыразительно пожал плечами:

– Да, ничего в общем-то… На рыбалку нас возили… Хариусов половить… Съездили, наловили… Под водочку… Сибиряки они ж, народ простой, – душа на распашку… Вон, икры нам с собой дали… По литровой банке домой везем…

Произнесено это было совершенно бесстрастно, словно бы только для того, чтобы отбояриться побыстрей, – обычные, мол, гастроли, чего тут, – но тут в разговор вступил вечно неугомонный Геннадий Бурков. Плотно прижатый к задней двери автомобиля, балансируя на краешке отвоеванного сиденья, он весело тряхнул всклокоченной головой и заявил с едким смешком:

– Ага! Знаешь, Аркаш, какой у нас Игорь рыболов? Помрешь со смеху! Удочка – вперед, леска – назад… Полный привет! Мы всю рыбалку над ним потешались… Но это ещё полдела… Потом мы, значит, вперед пошли, – по омуткам пройтись, а он у костра остался… Сидит, гитару мучит… Возвращаемся, – через час-полтора, – он смотрит загадочно… Я, говорит, песню написал… "Подъесаул" называется… И тут же нам её сбацал! Блин, Аркаша, это был полный абзац! Мы ошалели… Мужик, который нас на рыбалку привез, полез с ним целоваться… Сам чуть не плачет, – просит, – дай слова переписать… Бумаги нет, ручки нет, так он на полях газеты головками от спичек хотел записывать… Нет, честное слово! Еле-еле уговорили подождать пока вернемся с рыбалки… Так, не поверишь, он упирался, – давай, сейчас, говорит, а то потом ты слова забудешь!

Аркадий, недоверчиво усмехнувшись, посмотрел в зеркальце на сплющенного у двери Геннадия.

– Неужели лучше, чем "Россия"? – спросил он с сомнением в голосе.

Бурков, продолжая судорожно цепляться за краешек сиденья, ответил убежденно:

– Не хуже… Точно!

В его словах было столько непосредственной искренности, что можно было не сомневаться, что так оно и есть на самом деле, но Игорь, – то-ли из скромности, а скорее всего от того, что Геннадий не слишком-то лестно отзывался о его рыбацких способностях, поспешил переменить тему. Нагнувшись, он заглянул Аркадию в лицо, стараясь разглядеть на нем следы короткого, но неудачного сургутского вояжа.

– А твой фэйс, я смотрю, уже в полном порядке… – сказал он.

– Да у меня в Москве знакомые медики есть… – Аркадий скромно усмехнулся. – Быстро мне симметрию поправили! Но вы, небось, думаете, что я тут время зря терял? Не-ет! Слушайте внимательно… Скоро ваша аппаратура в обычный УАЗик не влезет… Это я вам точно говорю!

Музыканты после его слов настороженно притихли, а Игорь заинтриговано спросил:

– Спонсоров, что ли, нашел?

Аркадий важно приосанился.

– И спонсоров тоже! Цените… Но это ещё не все! Во-первых, сейчас ведутся переговоры с телевиденьем… Там уже всё на мази… А во-вторых… Я договорился о вашем концерте в КГБ… На Лубянке! Чуете, мужики? Детям потом будем рассказывать!

И он расплылся в гордой, самодовольной ухмылке. Но к его удивлению идея бурного восторга не вызвала. В наступившей тишине хорошо стало слышно, как тяговито работает автомобильный движок и мягко шуршат шины по асфальту. Игорь, наконец, хмыкнул и сказал без энтузиазма:

– Что-то мне, Аркаша, не хочется выступать перед этими гэбэшниками…

– Ага… – тут же поддержал его вездесущий Геннадий Бурков. – И мне такие концерты тоже не нравятся… С последующими гастролями на Колыму… На фига мне это надо?

– К тому же у нас Илюха откалывается… – мрачно добавил Игорь.

Аркадий, не снижая скорости, быстро отвернулся от руля и глянул на сидящего позади товарища.

– Ты чего это, Илюха?

– Не-а, мужики, – флегматично ответил Илья, вытянувшись на заднем сиденье, как карандаш.. – Не обижайтесь… Уговор был только на гастроли… Теперь у меня свои планы…

Аркадий почувствовал, что его начинания вот-вот будут похоронены. Он сбросил газ и щелкнул рычажком поворота. Машина, зашуршала по гравию, съехала на обочину и остановилась. Аркадий обернулся. На самом деле он понял, что ребята просто устали, вымотались за гастроли. Утомительные перелеты, клубы с заштатной аппаратурой, гостиницы, где не всегда есть теплая вода и чистое белье, и при этом все время надо находиться нос к носу друг с другом, вариться в одном котле, – всё это, конечно, наложило отпечаток на их отношения. Ребят нельзя было винить за это, – в конце концов, они сделали то, что наметили, – подзаработали, и теперь им просто хотелось отдохнуть, – побыть с семьями, забраться в горячую ванну, поесть домашней еды и выспаться на свежих и чистых простынях. Все это Аркадий знал, но он знал и другое, – им нельзя сейчас нельзя расслабляться, сейчас, когда они только начинают по-настоящему разворачиваться всё, что у них было в запасе – это полтора, ну максимум два дня, а дальше надо было начинать работать… Работать, много работать… И поэтому, окинув пасмурным взглядом музыкантов, он как можно безмятежней произнес:

– Нет, вы, конечно, сами решайте, мужики, – мне в общем-то наплевать… Но только вот, что я вам скажу, – я палец о палец больше не ударю, чтобы ещё для вас что-то сделать… И не только потому, что ребята в КГБ серьезные и такие вещи, как сорванный концерт не прощают… А потому ещё, что подставлю людей, которые мне помогли этот концерт организовать… Так, что решайте…

Он замолчал и уставился вперед, глядя на змеящуюся впереди серую ленту дороги.

– Ладно, не дави! – сумрачно сказал Игорь. Он посмотрел на товарищей и сказал с натугой:

– Ладно, мужики! Я прошу…

После недолгого молчания Илья почесал затылок, – длинный черный хвост его мелко задрыгался сзади:

– Ладно ещё один раз я отыграю… – произнес он с кислой миной.

– Вот это другое дело! Вот и славненько! – Аркадий снова повернув ключ в замке зажигания и плавно тронул машину. – Куда сейчас едем?

В душе он ликовал, потому что понял, что одержал маленькую победу. Пусть неполную, пусть ещё очень призрачную, но все же победу, – начало положено, теперь можно было разворачиваться… А разворачиваться, действительно, уже было пора, потому что в Останкино все было готово закрутиться…

На телевидении Аркадий выбрал передачу "До и после полуночи". Это передача была воскресной и охватывала сюжеты от политики до культуры. В ней события излагались в интерпретации людей, как достаточно известных, так и просто интересных, которых находил для своей программы ведущий Олег Качалов. Передача была любима зрителями, потому что имела свое лицо, во многом благодаря мягкой, интеллигентной манере ведущего, и несмотря на позднюю трансляцию, смотрелась всегда с огромным интересом. Аркадий вышел на ведущего программы через своих знакомых, – принес ему кассету только с одной песней, и конечно же, этой песней была "Россия". Качалова он застал в телецентре, в студии. Тот, постоянно куда-то спешащий, стремительно рыскающий между съемками в поиске сюжетов, дающий на ходу какие-то указания, выкроил несколько секунд и подошел к Аркадию.

– Извините, как вас зовут? Аркадий? Ну, что у вас? – спросил второпях и тут же предупредил. – Аркадий, у меня всего несколько секунд, мне надо уезжать в аэропорт… Давайте покороче…

– Олег Кириллович, я у вас много время не отниму, – Резман суетливо достал из кармана футляр с кассетой. – Максимум мне понадобится пять – шесть минут… Я вам принес показать только одну песню и не собираюсь ничего комментировать. Вам надо только её прослушать…

– Хорошо! – Качанов нетерпеливо посмотрел на часы. – Оставьте, я послушаю…

Аркадий понял, что если он сейчас оставит кассету, то она наверняка затеряется среди дюжин подобных, оставляемых такими же как он желающими попасть в аналы известной телепередачи.

– Олег Кириллович, – напористо произнес он. – Сейчас вы всё равно будете ехать, мы могли всё решить за это время. У меня всё с собой…

И достал из джинсовки плеер с наушниками. Качанов недовольно поморщился, но, видимо, вовремя вспомнил о слове, данном кому-то из своих знакомых.

– Хорошо, пойдемте… – сказал он натянуто и стремительно направился к выходу из студии.

Они прошлись по длинным широким коридорам, вышли из стеклянной коробки телецентра и сели в поджидавшую их около входа "Волгу". Оказавшись в машине, Качалов обернулся к Аркадию.

– Ну… Показывайте, что там у вас!

Аркадий протянул ему плеер с перемотанной на начало кассетой. Качалов надел наушники и нажал на кнопку воспроизведения. Несколько мгновений он сидел неподвижно, – лицо ничего не выражало, – но прошло несколько секунд и Аркадий заметил, как выражение его глаз начинает меняться, становясь все более и более заинтересованным. Через минуту Качалов прикрыл глаза и откинулся на сиденье. Теперь вся его поза говорила только о том, что он полностью поглощен тем, что звучало у него в наушниках. Наконец, очнувшись, он воскликнул восторженно:

– Гениально! То, что нужно! Четыре куплета, а в них всё – боль и гордость, великое прошлое и горькое прозрение настоящего! Кто это исполняет? Таликов? Гениально! Мне нужна эта песня и её автор! Я сейчас как раз еду встречать князя Голицина – он впервые в России после революции… Я рассчитывал сделать его центральной фигурой следующей своей программы… Но теперь мы сделаем, чтобы в этой передаче перекликались прошлое и настоящее! Просто замечательно! Аркадий, оставляйте свой телефон, я с вами обязательно свяжусь!

Эта встреча Резмана и Качалова произошла как раз накануне возвращения Игоря с гастролей… Вечером того же дня телеведущий, как и обещал, позвонил Резману домой и договорился о записи песни в Останкино. Два дня, которые отвел себе на отдых Игорь, пролетели незаметно. На телевиденье все получилось на удивление гладко, – отсняли быстро и даже бесплатно. Клип монтировали всю ночь, стараясь успеть к выходу программы в эфир. В итоге передача вышла не только с песней, но и с интервью Игоря.

Результат превзошел все ожидания. Это было похоже на взрыв, на ураган! На следующий день Игорь, сам того не зная, проснулся знаменитым. Причем это была не обычная популярность, это было какое-то всенародное поклонение. Песня потрясла! На телевизионную редакцию обрушился шквал звонков и писем со всей страны. Оба телефона редакции звонили, не переставая, и дозвонится туда по служебным делам было просто невозможно, – операторы не успевали опускать трубку на рычаг! Некоторые из звонивших рыдали в трубку… Стало ясно, что на эстраде появился певец, которого ждали, и который мог бы стать символом времени…



И все же через два дня, встречая группу на Лубянке, Резман волновался. Здание КГБ, облицованное до второго этажа серым гранитом, ощетинившееся по фасаду декоративными чугунными щитами с серпом и молотом посередине, еще больше усугубляло гнетущее впечатление от тягостного ожидания. Наконец к зданию подъехал знакомый УАЗик и Резман увидел, как из пикапа один за другим стали вылезать участники ансамбля.

"Кажется все!" – облегченно вздохнул он.

Они поднялись по гранитным ступенькам подъезда и вошли в тяжелые дубовые двери, над которыми нависал массивный герб СССР. Резман оказавшись внутри, подошел к бюро пропусков.

– Здравствуйте! Группа Игоря Таликова… Мы сегодня у вас выступаем… На нас должны быть пропуска…

Дама за стеклом придирчиво сверила их паспорта с данными списка и просунула сквозь окошко листочки пропусков. Забрав их, музыканты направились к проходной, где их уже ждал капитан с синими прожилками на погонах. У капитана странный вид, – даже в форме он производил впечатление сугубо штатского человека. Круглое, молодое лицо и очки в тонкой оправе больше подходили для какого-нибудь младшего научного сотрудника НИИ, чем для представителя грозного ведомства.

– Группа Игоря Таликова? Привет, ребята! – сказал он совсем не по-военному. – Я буду вас сопровождать по нашему заведению… В качестве гида, естественно…

И постарался обезоруживающе улыбнуться. Гена Бурков сунул руки в карманы мятых джинсов и принялся его скептически разглядывать.

– Извините, величать-то вас как? – спросил он. – Али только по званию – "товарищ капитан"?

– Да зовите меня Степаном, – ответил кагэбешник незатейливо, видимо, совсем не смутившись панибратского тона Буркова. Геннадий скривился снисходительно:

– Ну-ну… Степа, значит…

"Капитан Степа" кинул на Геннадия короткий, ироничный взгляд.

Когда музыканты сдали ключи с брелками в камеру хранения, он повел их по узкому коридору. Распахнув тяжелую дверь с длинной бронзовой ручкой, вывел во внутренний двор, – вид, представившийся музыкантам, был, мягко говоря, удручающим. Сбоку по серому фасаду здания тянулась колючая проволока, за которой были видны окна с толстыми решетками. "Капитан Степа", радостно улыбаясь, посмотрел на Буркова и произнес:

– Ну вот! Это у нас тюрьма… – и выдержав долгую, томительную паузу, добавил. – Да вы не волнуйтесь… Дворец культуры у нас на противоположной стороне…

И невозмутимо махнул рукой на противоположную сторону, где на стене были укреплены несколько камер слежения. Пока участники ансамбля пересекали узкий двор, "капитан Степа" все тем же бесстрастным голосом продолжал:

– Вообще-то они соединяются… Тюрьма и клуб… Раньше, – ещё при Сталине, тут проводились конференции по разоблачению "врагов народа"… Арестовывают бывало человека прямо на заседании и по подземному переходу – сразу в камеру! Очень удобно… Нет… Это я, конечно, просто так, без задней мысли, говорю… – при этом капитан снова бросил на Геннадия короткий, хитрый взгляд. – Но на концерте на всякий случай советую не халтурить… Ну вот… Нам сюда…

И он толкнул ладонью массивную дверь…

Войдя снова в здание, "капитан Степа" повел их по узкой лестнице, вдоль которой по всей высоте шли толстые металлические перила. По всей видимости это было сделано для того, чтобы конвоируемый не пытаться убежать…

– А у вас, наверное, здесь ещё и расстреливают? – спросил Геннадий, гулко топая по ступеням.

– Да нет… Это вы, ребята, вредных книжек начитались! – жизнерадостно ответил кагэбэшник. – Расстреливали раньше в Матросской тишине, да в Бутырке, а отсюда только на расстрел отвозили… Да вы смелее, смелее… – начал подбадривать он притихших музыкантов. – Я же вас же не на расстрел веду!

Наконец, после долгого и тоскливого подъема, они добрались до гримерной, которая больше напоминала кабинет для допросов. Помещение было без окон, а черная кожаная мебель наводила на воспоминания о временах всесильного Лаврентия Берия. Капитан остановился посреди комнаты, окинув ее спокойным взором:

– Ну вот, и ваша гримерка… Оставляйте здесь свой реквизит, а я покажу вам какая у нас здесь аппаратура….

По узкому коридору с высокими потолками, больше похожему на пенал, они прошли к небольшой сцене, за которой виднелись ряды велюровых кресел. На сцене уже стояла подключенная японская аппаратура и добротная голландская акустика.

– Ну вы пока тут разбирайтесь, настраивайтесь, а мы с вашим директором в зале посидим, – непринужденно сказал "капитан Степа" и показал Аркадию на кресла в зале. Они спустились со сцены вниз, а Геннадий, накинув на себя ремень бас-гитары, подошел к Илье, застывшему у синтезатора.

– Кучеряво живут товарищи чекисты, – сказал он тихо.

– Угу… Не хило, – в тон ответил ему Илья. Он взял на синтезаторе несколько аккордов и по залу потянулся ровный густой звук.

– Ну как? Всё нормально? – спросил из зала "капитан Степа". – Заказано всё по списку…

– Нормально, нормально! – ответил за всех Игорь Таликов.


Когда через полчаса Игорь снова вышел на эту сцену перед ним был полностью заполненный зал. В форме сидели всего несколько человек, большинство же было в гражданской одежде. Сзади, в последних рядах Игорь заметил даже несколько человек в летних куртках. Конечно, он был не настолько наивен, чтобы ожидать здесь увидеть эдаких монстров в человеческом обличье, – пресловутых властителей человеческих судеб, с угрюмо сжатыми ртами и фанатичным огоньком в глазах, но все же был несколько удивлен, увидев, что сегодняшняя его публика мало чем отличается от обычных слушателей, скажем, где-нибудь в Загорске или Воронеже. Обведя взглядом зал, он сказал в черный набалдашник микрофона:

– Я пришел спеть вам те песни, за которые меня вами пугают… – и как обычно начал своё выступление с "России"…

После того, как песня закончилась, в зале повисла тонкая тишина. Та напряженная и пронзительная тишина, которая бывает в минуты, когда решается судьба человека. В эти застывшие несколько мгновений Игорю показалось даже, что он слышит, как продолжает дрожать уже умолкнувшая струна гитары. Позади Игоря в немом ожидании замерли музыканты. И вдруг, с шумом низвергающегося водопада зал наполнился аплодисментами – привычным знаком благодарности и признания… А дальше пошло легче – стена отчуждения распалась. Игорь, несколько урезав свой политический репертуар, убрав те песни, которые аудитория несомненно восприняла бы как оскорбление, смог достичь главного – на протяжении всего выступления он не только сохранил незримый контакт с залом, но и заставил этот зал сопереживать! Необычная публика реагировала на песни точно так же, как и любая другая и это открытие поразило его своей неожиданностью и непредсказуемостью. Но больше всего удивило то, что произошло после концерта… После его окончания около сцены столпились недавние слушатели и стали просить у Игоря автографы! Как будто это был не концерт в КГБ, а выступление в каком-нибудь заштатном заводском Дворце культуры. Сначала Игорю подумалось, что это какая-то провокация, – просто кому-то понадобилась его подпись, но потом увидев, что к нему тянуться сразу несколько рук, он стал понимать, что здесь что-то совсем другое… Неуверенно, недоверчиво, боясь испугаться собственного открытия, к нему стало приходить осознание, что это атрибуты его собственной популярности! И как только это мысль окончательно сформировалась, он тут же отбросил её, как будто обжегшись… Нет! Не может быть! Его мозг отказывался верить, что после стольких лет унизительного полунищенского существования, постоянно пробивая лбом стены подлости и бюрократизма, он вдруг, в одночасье стал знаменитым… Так не бывает! Но сердце уже учащенно забилось, словно подтверждая, что все обстоит именно так …

Одними из последних после концерта к нему подошли двое. Один из них был в форме майора КГБ и держал у себя подмышкой фуражку с высокой тульей, а второй был одет в обычный штатский костюм, но по хорошо заметной спортивной выправке было ясно, что и в форме он будет чувствовать себя вполне уверенно. Тот, что был с майорскими погонами, сказал:

– Игорь, автограф не дадите? – и пошарив по карманам, повернулся к тому, что был в штатском:

– Слушай-ка, Андрей Петрович, у тебя записать не на чем?

Второй в растерянности захлопал себя по карманам:

– Нет! Нету…

– Ну и ладно! – майор решительно вытащил из подмышки фуражку, перевернув её и протянул Таликову. – Черканите прямо здесь!

Игорь размашисто расписался на внутренней стороне фуражки и отдал ее обратно хозяину. Майор удовлетворенно посмотрел на широкий росчерк, – стилизованный скрипичный ключ, улыбнулся и довольно надел фуражку на голову. В этот момент к ним подошел небольшого роста человек с простым, курносым лицом и редкими русыми волосами на голове, – людей такого типа чаще всего увидишь где-нибудь с среднерусской глубинке, чем в столице, – и обратился к Игорю во множественном лице:

– Молодые люди! Подполковник Потапов… А разрешите узнать… Разрешение на исполнение ваших песен, я полагаю, у вас имеется?

Тот, что был в штатском страдальчески поморщился и посмотрел на назойливого подполковника, как на юродивого.

– Да, ладно, Василич… Отстань от ребят… Ребята нормальные… – сказал он.

– А ты не встревай, Андрей Петрович, – со строгостью в голосе ответил подполковник. – Это моё дело!

И перевел требовательный взгляд на Таликова. Игорь плотно сжал губы, чувствуя, как внутри начинает подниматься готовый вот-вот лопнуть пузырь раздражения, но тут рядом с ним появился "капитан Степа".

– Всё в порядке, товарищ подполковник! – заявил он и торопливо протянул дотошному подполковнику тексты песен с круглой печатью Минкульта. Подполковник недоверчиво взял проштампованные листки и внимательно принялся их разглядывать. Под всеми текстами стояла печать и подпись замминистра.

– Всё, как положено, товарищ подполковник! – дурашливо вытянулся перед подполковником, стоящий с Таликовым Геннадий Бурков. – Песни рекомендованы к исполнению, как способствующие патриотическому воспитанию молодежи… Выступление согласовано лично с министром культуры!

Подполковник, наконец, понял, что над ним издеваются, покраснел и, сунув листки обратно в руки "капитану Степе", быстро отошел. Майор и тот, что был в штатском, с сочувственно посмотрели ему в след.

– Да, вы не обижайтесь, Игорь! Дураки они везде есть… – произнес майор, словно извиняясь за своего коллегу. – Всего вам доброго…

– И вам тоже – всего доброго, – угрюмо кивнул Игорь. – Но лучше все же – прощайте…

В сопровождении "капитана Степы" он и его музыканты направились за кулисы небольшого зала.


Майором в фуражке с высокой тульей оказался начальник охраны президента России Александр Кожухов.

– Ну что, Андрей Петрович? Видишь, какие теперь у нас песни поют? – проводил он долгим взглядом удаляющихся музыкантов. – Кто б мне ещё два года назад сказал, что я буду слушать такие песни, да ещё в этих стенах – никогда б не поверил бы!

– Я б, наверное, тоже! – усмехнулся второй.

Собеседником Кожухова был командир знаменитого подразделения "Омега", полковник Кормухин. О нем и о его подчиненных в комитете ходили легенды. Негласным лозунгом его группы было: "тихо пришли, тихо взяли и тихо ушли"… С Кожуховым Кормухин был знаком давно, ещё со времен учебы на высших курсах КГБ, с так называемой "лесной школы", расположенной где-то за подмосковным Ясенево. Там они не раз встречались на полигоне девятого управления, где у обоих проходили тренировки по спецдисциплинам. У них было много общего: и рост, и стать. За плечами у обоих был прожженный удушливым солнцем, кровавый Афган… Их связывала та крепкая, проверенная временем мужская дружба, которая может быть только у двух сильных и уверенных в себе людей… Кормухин не прервал своих отношений с Кожуховым во время опалы Бельцина, когда капитан Кожухов был уволен из комитета под надуманным предлогом, и потом, когда он снова был в комитете восстановлен, хотя и отстал от друга на два звания. Они продолжались встречаться семьями и сейчас. Сейчас правда, гораздо реже, чем раньше – за последнее время работы у обоих прибавилось. У Кормухина, потому что резко возросло количество террактов в стране, а у Кожухова из-за того, что теперь он постоянно сопровождал Бельцина в его ближних и дальних поездках…

– Да! Мир, кажется, переменился, – сказал Кожухов задумчиво. – Хотя у нас такого дерьма, как этот Потапов ещё тоже полно. А знаешь, что я сейчас подумал? Ведь кому-то очень захочется тебя и твоих ребят использовать… Кстати… В Литве не они поработали? Уж больно там грамотно телецентр брали… Ладно, ладно, можешь не отвечать! – Кожухов заметил, как у товарища недовольно дернулся упрямый узкий рот. – Только ты подумай – сегодня Литва, завтра Душанбе… А дальше что?

Спецназовец безучастно пожал пудовыми плечами.

– Знаешь, Александр… Я ведь офицер… И, как ты, присягу давал… Приказ есть приказ – его не обсуждают…

Кожухов нахмурился, – то ли обидчиво, то ли скептически, и произнес:

– Андрей Петрович, только мне-то не надо! Для меня офицерская честь тоже ведь не дырка от бублика… Другое дело, что ею пользуются всякие подлецы или мудаки, типа этого Потапова… Вспомни-ка, как ты двенадцать лет назад со своими ребятами дворец афганского шаха брал… Ты там своих парней положил, да и тебя самого оттуда еле живого вытащили, а ведь кто-то после тебя оттуда драгоценности вывозил… Тебе орден на грудь, а какая-та мразь себе карманы набила… Что? Разве не так?

Лицо у Кормухина почерствело, пошло суровыми складками, но голос остался прежним – ровным. Может только веса в нем немного прибавилось:

– Саш, мы вроде с тобой не пацаны давно… Зачем ты мне всё это говоришь?

– Да просто, Андрей, не хочу, чтобы нас с тобой развели по разные стороны баррикад… Вот и все…– ответил Кожухов.

Полковник Кормухин перевел свинцовый взгляд на товарища, – посмотрел на него пристально, оценивающе. После короткой паузы произнес:

– Чего-то, майор, тебя куда-то не туда занесло… Давай-ка мы лучше с тобой пойдем пивка попьем…

– Ладно… Давай! – согласился Кожухов. – Закрыли тему! Пойдем-ка… У меня ещё пара бутылок из нашего буфета осталось… Только ты, Андрей попомни мои слова… На всякий случай…


Аркадий оказался прав, говоря о том, как важно засветиться на телевидении…

После выступления в программе Качалова предложения на гастроли хлынули на Таликова неудержимым потоком. Для Игоря словно открылась дверь, в которую он долго и безрезультатно стучался… Теперь его вместе с его группой буквально стали разрывать на части – писали и звонили со всего Союза, приглашения шли со всех концов, от Прибалтики до Камчатки. Гастроли, интервью, съемки – всё это теперь съедало всё его время без остатка.

Конечно, во многом, что он делал ему помогал Аркадий – он взвалил на себя всю организационную работу, и находясь все время в тени, вне сцены, казалось, оставался таким же бодрым и беспечным. Со стороны создавалась видимость, что он устраивает все эти поездки, встречи, интервью легко, шутя, словно жонглируя своими связями и знакомствами… Кроме того, несмотря на то, что их мнения с Игорем иногда не совпадали и на этой почве возникали редкие конфликты, Аркадий обладал удивительной способностью как-то легко найти компромисс и сглаживать острые углы… Игорь чувствовал необходимую ему поддержку и ценил её, потому что, видел, что обрел в Аркадии не только человека, который поддерживает все его начинания, но и друга, а настоящих друзей у него по большому счету, из-за его неуживчивого, бескомпромиссного характера, было немного.

И наконец самой большой неожиданностью для Игоря стало его приглашение на передачу "Песня года", которое было своего рода заключительным аккордом в его официальном признании в качестве фаворита сцены. После этого выступления Игоря стали узнавать на улице и иногда подходили, чтобы попросить автограф. Приятное, слегка дурманящее чувство признания, осознание собственной нужности и востребованности слегка пьянило Игоря, давая ему ощущение легкости и наполняя внутренней энергией. Он почти забыл про отдых, спал по несколько часов в день, иногда урывками, в транспорте, во время переездов, но большего, казалось, ему и не требовалось – он был счастлив, счастлив от того, что жил той жизнью, о которой мечтал. Теперь, когда у него, наконец появились деньги, которые он мог расходовать на свои творческие замыслы, он старался как можно быстрее их потратить, а прежний мир, мир в котором он жил до сих пор, с его житейскими проблемами стал ему тесен и как старый костюм, был убран в старый и пыльный платяной шкаф: сами собой отошли в прошлое аранжировки для ансамбля "Арагви", как-то сама отодвинулась на второй план семья и теперь, даже, если он был не на гастролях, Игорь возвращался домой глубоко заполночь и всегда вставая по заведенному распорядку в восемь, снова торопился окунуться в закружившую его круговерть.

Его жена, Тая, переживала это отстранение болезненно, потому что видела, что та часть души Игоря, которая раньше безраздельно принадлежала ей и только ей, теперь была заполнена чем-то другим, не менее важным для него.

Раньше она всегда знала, что она является для мужа тем островком спокойствия, тихой гаванью, в которую он всегда возвращался после своих нескончаемых битв с той системой, которая давила и душила его, и теперь, когда необходимость в этой борьбе исчезла, казалось, исчезла и необходимость в ней самой, как в человеке, к которому он всегда возвращался, чтобы устало положить голову на плечо и почувствовать, что у него есть место, где его любят и ждут.

Все эти годы до этого осознание собственной необходимости, когда она была Игорю и первым слушателем, и нянькой, и хранителем их домашнего очага, давало ей уверенность в том, что никто не сможет отобрать у неё это место. Может поэтому, зная легко увлекающейся характер Игоря, она раньше никогда его не ревновала, точнее никогда не давала этому чувству вырваться наружу… Были ли у него романы на стороне? Она не была ни наивной, ни дурой – наверное, были, как и у большинства из тех, кто вращается в эстрадной среде, – там всегда возникают мелкие интрижки, мимолетные романчики, которые больше похожи на радужные мыльные пузыри, которые поначалу кажутся очень красивыми, а на поверку оказываются такими же пустыми и недолговечными. Поэтому понимая всё это, она старалась не задавать себе этот вопрос – для неё Игорь, как бы разделялся на два человека: один, домашний, немного неуклюжий, но безумно родной и близкий – "Игоряша" или, когда их сын был рядом, просто "папуля", и второй – Игорь Таликов, талантливый композитор, поэт и музыкант. Эти два человека, которые одновременно жили в её муже, были ей одинаково дороги и понятны, и она знала, что нужна им обоим. Когда в семье не было денег, ну, или почти не было, она никогда не жаловалась и не упрекала его – она могла недоедать сама, экономить на себе, но Игоряша всегда был накормлен. Она научилась без слов чувствовать и понимать его – они могли часами не разговаривать, особенно, когда он сидел в комнате над какой-нибудь своей новой песней, сочиняя стихи или подбирая мотив. Это не значит, что они были в ссоре – она знала, что сейчас ему надо просто побыть одному. Тогда она старалась заняться своими делами где-нибудь на кухне или в ванной. Она научилась сама пользоваться молотком и отверткой, и уже давно привыкла к той роли, которую сама отвела себе в его жизни и эта роль наполняла смыслом её жизнь.

Теперь же всё изменилось… Игорь прибегал домой на несколько часов, казалось, только для того, чтобы переодеться и поспать несколько часов. Нет, он всё так же искренне делился с ней своими впечатлениями, но она уже не чувствовала своей прежней необходимости и это открытие угнетало её. Рано утром, когда он выбегал из дома, бросив на ходу своё дежурное "Пока… Я ушел", она оставалась стоять прислонившись к дверному косяку, кусая губы и стараясь, чтобы муж не заметил её предательски блестевших глаз… Но Игорь, похоже, и не замечал – он был уже целиком захвачен той новой жизнью, которая теперь целиком поглощала его и его время…


А страна между тем привыкала к слову "кризис". Столица наполнилась слухами о грядущем повышении цен и народ закупался впрок, сметая в магазинах всё подряд… Казалось, такого Москва не видела с тяжелых военных лет: в магазинах – пугающая пустота, в булочных – либо замки на дверях, либо чистые прилавки, а если же где-то появлялся хлеб, то там тут же выстраивались длинные очереди… Но ведь хлеба на год вперед не купишь и теперь уже каждый, глядя на пустые прилавки, мог сказать: доперестраивались!

В эти дни Михайлов созвал чрезвычайное заседание Совета безопасности. Он был сумрачен и немногословен – уже не было времени говорить об успехах победившей демократии, надо было думать о том, как накормить страну.

– В стране – ситуация двадцать седьмого года, – сказал он, мрачно оглядывая сидящих за длинным столом молчаливых соратников. – И если так пойдет дальше – через два, максимум три месяца страну кормить будет нечем! Я хочу услышать мнения членов Совета безопасности по выходу из сложившегося положения!

Грузный премьер-министр Петров несколько секунд молчал, собираясь с духом, а потом каким-то пустым голосом предложил ввести в стране карточную систему на основные продукты и предметы потребления. Михайлов тут же гневно встопорщил брови и зарубил это предложение без всякого обсуждения:

– Это будет означать не только провал перестройки в глазах мировой общественности, но и полную дискредитацию власти в глазах граждан! – сказал он. Петров недовольно поджал губы и угрюмо ссутулился над столом, – других предложений у него не было. Следом за Петровым выступил министр внутренних дел Борис Тугго. Нервно выторчив голову с жестким бобриком седых волос, он с озабоченностью принялся говорить о том, что в стране сейчас массовый характер принимают межнациональные конфликты, что происходит резкая активизация тех партий и движений, которые дестабилизируют обстановку в стране, и что в средствах массовой информации все чаще и чаще стали появляться публикации, в которых почти в открытую призывается расправиться с коммунистами ("чуть ли не на столбах их вешать!" – говорил он с глухим раздражением.) Причем всё это происходит под прикрытием лозунгов о гласности и перестройке…

– Алексей Сергеевич! – заявил он под конец натянутым тоном. – Наведения элементарного порядка от нас уже требуют слева и справа! Если сейчас не предпринять решительных действий, заведем страну в пропасть… А мы и так буквально скатываемся в неё… Единственный выход из кризиса – это немедленное введение чрезвычайного положения в стране!

Его тут же поддержал сидящий рядом руководитель КГБ Крюков:

– Политика и экономика взаимосвязаны, Алексей Сергеевич, и без решения политических проблем невозможно решать проблемы экономические… Это диалектика! Реформы, проводимые в стране, должны опираться на сильную власть, а иначе они обречены!

Замолчав, Крюков принялся раздраженно раздувать тонкие узкие ноздри, но Михайлов возмущенно блеснул на него стеклами очков и выдал резкую отповедь:

– Виктор Александрович, не надо нам здесь политический ликбез устраивать! То, что вы предлагаете – это валюнтаризм, который может привести к большому кровопролитию! Вы, как министр, отвечающие за порядок в стране, должны это понимать! Введение чрезвычайного положения разрушит то общественное согласие, которое нам с таким трудом удается сохранить!

Но несмотря на внешнюю уверенность и спокойствие, Михайлов чувствовал, что все эти попытки оказать на него давление совсем неспроста. Сейчас он был похож на вожака, загнанного в угол своей же стаей. Стая готова взбунтоваться… Это он понял… Они ещё, конечно, трусят, стыдливо отводят глаза, но уже глухо рычат, обнажая в оскале хищные острые зубы. И только министр иностранных дел Эдуард Мжевадзе, – старый товарищ, остался на его стороне, – не предал, поддержал в трудную минуту. Мягко перекатывая во рту слова, словно это были не слова, а камешки, он сказал простые и очевидные вещи – все, что здесь сегодня было произнесено – это лишь озвученные мысли, о том, как хорошо было раньше и как плохо сейчас… Вдвойне плохо, что говорят это люди облеченные властью и занимающие высокие государственные посты, – как раз те, кто должен отвечать за состояние экономики и правопорядка. Таким образом, вольно или невольно они подталкивают страну к диктатуре… Но этот путь страна уже прошла и заплатила за него очень дорого! И поэтому достойной альтернативы демократии нет! Раз высказался народ за сохранение общего дома, то надо реализовывать этот принцип через подписание союзного договора… А если стране нужны дополнительные денежные средства на переходный период, то не надо бояться обращаться к мировому сообществу, – они готовы помочь, потому что им гораздо важнее видеть Союз демократическим государством, а не тоталитарным, ощетинившимся ядерными боеголовками.

Когда Мжевадзе закончил Михайлов благодарно посмотрел в его сторону. Приободрившись, он закончил совещание поручением правительству подготовить комплекс мер по стабилизации экономической обстановки в стране и дал задание представить подготовленный план мероприятий ему ровно через десять дней.


После окончания заседания Председатель КГБ Крюков подошел к министру внутренних дел Тугго.

– Что скажешь? – спросил он, собрав у рта сердитые складки.

– А что тут говорить? – ответил Тугго, шагая рядом с ним по длинному кремлевскому коридору. – Ты ж видишь… В стране нет президента! Михайлов выдохся… Куда ни кинь – везде разброд, коррупция и межнациональные конфликты, а он уже боится что-либо предпринять… Только все ещё верит, что социализм – это творчество масс… Вот они творят… Что хотят!

Крюков с каменным выражением лица рубанул в ответ:

– Так ведь уже почти всё оплевали, на чём выросло несколько поколений! Внуки! Да что там внуки… Дети уже не верят, что у их отцов было светлое детство, радостный труд, и счастливые песни! Ничего этого не было! Был только ГУЛАГ, массовые репрессии и расстрелы! А ты думаешь, эти зерна ненависти к собственному прошлому не аукнутся? Аукнутся! Ещё ой как аукнутся! Они ещё большой бедой взойдут – потом не расхлебаем! Еще Паскаль Блез сказал: "Справедливость, не поддержанная силой, – немощна"! И если не сможем взять ситуацию под контроль – потеряем страну!

Тугго тяжело вздохнул в ответ.

– Ну, не армию же пускать в ход? – спросил он, не поднимая глаз на пышущего гневом товарища.

– А государства без армии не бывает! – парировал Крюков и зыркнул на него так яростно и непримиримо, что Тугго втянул голову в плечи. Несколько секунд они шли молча, пока не свернули к широкой лестнице, застеленной широкой багровой дорожкой, а когда стали спускаться к выходу Тугго без всякого вступления произнес:

– Нет… Не сможем мы опираться только на штыки…

– А на что ещё опираться? – с гневным тенорком спросил Крюков. – На демократию? А где она, эта демократия? Нет её! Демократия – это всеобщая ответственность, опирающаяся на уважение законов, лидеры, конкурирующие в борьбе за правительство, а не разваливающие государство! Это прочные государственные институты, это господство права, наконец! А у нас что? У нас – гласность, граничащая с безответственностью, свобода, похожая на анархию! Вольница – по-русски! Э-эх! Гуляем!!!

Он в раздражении тряхнул своим редкими седыми волосиками на почти лысой крутой голове, и ускорил шаг. Туго, едва поспевая за ним, обронил:

– Вот почему это только мы с тобой понимаем, Виктор Александрович? А?

Выражение глаз у него стало грустным и даже каким-то безысходным, но Крюков, невысокий, неказистый Крюков, который был меньше Тугго почти на голову, продолжал сохранять на лице решимость. Глаза его грозно посверкивали из-под сурово сведенных бровей. Он по-попугаичьи вертанул головой и спросил строго:

– Одни? Почему одни? Не одни! Говорил я перед этим заседанием с Петровым, – он мне честно сказал, – сейчас в стране идет стагфляция! Инфляция, говорит, – это, когда цены растут… Застой производства – это стагнация… А, когда все вместе – это стагфляция! И если такой процесс не остановить – все… Гибель государства! Так что и он понимает… И Линаев понимает… Все всё понимают…

Быстрым, дерганым шагом он перебирал кремлевские ступеньки, а Туго, семенящий рядом, с сомнением протянул:

– Ну-у… Линаев ещё тот фрукт… Сидел, понимаешь, на заседании, – ни "бе", ни "ме", ни "кукареку"…

Крюков, не сбавляя шага, покачал головою и лицо его впервые за время разговора перестало напоминать каменную маску. Взглянув на Туго, он бросил с укоризной:

– А вот это ты зря… Линаев наш человек! Разговаривал я с ним… Предложил выйти на Верховный Совет с предложением об отставке Михайлова… И знаешь, что он мне ответил? А кто будет выходить? Я, вице-президент, или ты, Председатель КГБ? И мы, члены правительства, будем требовать отставки президента? Да это ж обычный дворцовый переворот! Так он и будет восприниматься всеми! Нет… Тут серьезная программа нужна, вот что…

Тугго недоверчиво поскребыхал ладонью свой щетинистый подбородок и настороженно покосился на Крюкова.

– Это он тебе так сказал? – спросил он.

Крюков усмехнулся уголками тонкого рта и ответил:

– Да в том-то и дело… Тех, кто всё понимает– большинство… Вот только сделать мы что-то либо боимся, либо не можем…

– Подожди-ка! – прервал его вдруг министр внутренних дел. Голос у него изменился, стал бодрым и энергичным. – Михайлов ведь, кажется, сказал, чтоб мы ему свои предложения подготовили… Так? А давай-ка, под это дело мы все соберемся – я, ты, Линаев, Петров… Вязова пригласим от Министерства обороны… На военных за последнее время столько дерьма вылили, что он тоже молчать не будет… Соберемся и обсудим все хорошенько…

– Хорошо! – согласился Крюков. – Я поговорю с Линаевым и с Петровым, а ты бери на себя Вязова… Встречу ориентировочно назначай на послезавтра на вечер, на 19-00. Договорились?

– Лады! – коротко кивнул Тугго.

Они вышли на широкий кремлевский двор и расселись в поджидавшие их черные непробиваемые лимузины. Длинные машины, с ходу набрав мощными моторами обороты, выехали за кремлевские стены и резво помчались, развозя хозяев по их грозным ведомствам.


Теплое лето набирало силу. Улицы шелестели свежей изумрудной листвой, гомонили щебетом шустрых воробьев и клекотом ленивых сизарей, а рейтинг Михайлова, в противовес ожившей и буйно расцветшей природе, стремительно падал, приближаясь к нулевой отметке. Теперь уже Михайлов не устраивал никого – ни левых, ни правых и на днях даже центральная газета коммунистов "Правда" поместила на центральной полосе подборку писем, поносящих его и его реформы.

"Господин Президент!" – было напечатано на первой странице. – "Спасибо Вам за то, что развалили Союз, развратили молодежь, и пустили по миру великую державу…"

Михайлову, читавшему газету в своем кремлевском кабинете, показалось, что он уже где-то видел эти строчки. Он нахмурился, стараясь припомнить…

"Крюков! – наконец всплыло в его сознании. – Ну, да, конечно! Нечто подобное ему приносил председатель КГБ Крюков! Что-то похожее было в одном из писем… Может совпадение? – подумал он. – Нет! Каким бы ещё иным способом адресованные мне письма могли попасть в редакцию?"

– Сволочь! – громко выругался Михайлов в пустой тишине кабинета. – Сукин сын! Совсем уже распоясались! Ничего не боятся! Разгоню всех к чертовой матери!

И, не дочитав, скомкал газету и зашвырнул её в стоящую рядом мусорную корзину. Несколько секунд, он смотрел остановившимся взглядом на блестящую полировку стола, затем, желая убедиться, что взял себя в руки, взглянул на выглядывающий из корзины скомканный газетный лист. На измятой бумаге четко вырисовывались причудливо изогнутые буквы названия – "ПРАВДА". В этот момент телефон на широком столе тревожно зазвонил. Михайлов нервным движением снял трубку и поднес ее к уху. Голос адъютанта произнес:

– Товарищ Президент, к вам генерал Плешаков…

Михайлов недоуменно нахмурился. Сегодня он не планировал встречаться с начальником службы охраны – он привык, что Плешаков без вызова или без предварительной договоренности не приходит и поэтому его сегодняшний визит выглядел странно.

– Попросите его к трубке, – сказал Михайлов. Услышав голос Плешакова, сухо произнес:

– Слушаю вас, Юрий Алексеевич…

– Алексей Сергеевич, прошу прощения, что без вызова – я всего на несколько минут… Я по поводу спецтранспорта для членов Верховного Совета, – голос у Плешакова был каким-то неприятным, неестественно лебезящим.

– Какого спецтранспорта? – машинально спросил Михайлов и наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться.

– Вы сказали, чтобы все эти вопросы решались теперь только через вас, – быстро ответил Плешаков и в трубке стало слышно его тревожное, прерывистое дыхание.

Михайлов, наконец, понял, что Плешаков чего-то не договаривает…

"Черт, это ещё что за маскарад?" – подумал он сердито, но мозг его уже начал лихорадочно въедаться в путанную ситуацию:

"По такому случаю, как спецтранспорт, Плешаков не стал бы специально беспокоить, –подумал он, – такие вопросы решаются или по телефону, или докладной… К тому же вопрос со спецтранспортом давно обсужден, ещё раз поднимать его по своей инициативе Плешаков будет… Значит, почему-то не хочет говорить, что-то хочет сообщить один на один, с глазу на глаз…"

У Михайлова от предчувствия плохих новостей тоскливо заныло под ложечкой.

– Хорошо, заходите, – бросил он в трубку.

Плешаков зашел в кабинет, сжимая подмышкой пухлую коричневую папку. Вошел и плотно закрыл за собой дверь.

"Раньше папок он с собой не носил…" – механически отметил про себя Михайлов.

– Ну, так что у вас, Юрий Алексеевич. Что вы там ещё принесли? – спросил он сердитым голосом. Плешаков широким шагом подошел к столу, и выставил перед Михайловым маленький плоский магнитофон "Грюндиг". Увидев недоуменный взгляд Михайлова, пояснил поспешно:

– Алексей Сергеевич, это запись разговора Тугго и министра обороны Вязова… Сделана вчера вечером… Есть серьёзные основания думать, что некоторыми членами правительства готовится ваше устранение от власти… – и нажал на никелированную кнопку. Сначала из небольшого магнитофончика послышалось шуршание пустой ленты, а затем раздался приглушенный мужской голос. Плешаков торопливо покрутил пальцем маленькое колесико сбоку у магнитофона – прибавил громкости, и Михайлов явственно различил голос министра внутренних дел Тугго, слегка искаженный металлическим звучанием миниатюрного динамика:

– Дмитрий Васильевич, – говорил Тугго. – Пора определяться, кому мы служим и кому присягу давали…

А следом раздался легко узнаваемый глубокий бас министра обороны маршала Вязова.

– А ты меня за Советскую власть не агитируй, Борис Константинович… Без тебя разберусь… Только мне твоя политика, знаешь, вот уже где!

И из магнитофончика донеслись едва различимые хлопки, – Михайлов живо представил себе, как массивный Вязов стучит ладонью по широкой бычьей шее.

– Верю! – опять послышался голос Тугго. – Верю, Дмитрий Васильевич! Но мне ведь не за себя, а за страну обидно… Не только потому, что со времен Екатерины ни одна пушка в Европе без ведома России выстрелить не могла… И не потому, что над нами уже третьи страны смеются, хоть это и позорище! А потому, что без станций дальнего радиообнаружения, скажем в Прибалтике, ни Москву, ни Ленинград не защитишь… Потому, как обороноспособность наша по принципу единого пространства построена! А я тебя, Дмитрий Васильевич, как честного офицера знаю… И молчать ты не будешь, когда страну по углам начнут растаскивать… Поэтому и пришел…

Вязов угрюмо пробасил в ответ:

– Борис, давай начистоту! Раз пришел и не боишься, что завтра я пойду и передам наш разговор Михайлову, значит сказать чего-то серьезное хочешь… Ну, так говори! Только откровенно, как мужик мужику…

Тон у министра внутренних дел сменился с жесткого на вкрадчивый и доверительный:

– Дмитрий Василич, пора этот шабаш этот прекращать! Я хочу сказать, что есть люди, которые совесть не потеряли и в случае чего готовы головы свои подставить… Сейчас готовится совместное исследование аналитических служб КГБ, МВД, с привлечением специалистов Минфина, но и так ясно – сидим мы на пороховой бочке и фитиль короткий… Так, что думай сам… Только в расчет прими, что у Михайлова-то из поддержки никого, – одни пресс-секретари остались… А Крюков с нами, Павлов – с нами, Линаев – тоже за нас… С Верховным Советом, думаю, договоримся…

Несколько секунд после этого слышался сухой шелест пленки, а потом голос старого маршала устало произнес:

– Борис, ты вроде всё правильно говоришь, а в итоге всех собак опять на армию навешают? Да хватит уже! В России и так за всю историю больше всех царей перебили!

Плешаков на этом месте покосился на Михайлова и заметил, как у того на темени, изуродованном длинным родимым пятном, заблестели мелкие бисеринки пота. Из плоского магнитофончика тем временем опять раздался голос Тугго:

– Дмитрий Васильевич! Ты что ж думаешь, что я тебя на убийство Михайлова подбиваю? – голос Тугго налился обидой. – Да, ты меня идиота-то не считай! Михайлова надо просто заставить в стране навести порядок! Напомнить, что он президент, а не сопля на палочке! А что по-поводу "собак навешают"… Если так дальше пойдет от армии скоро ничего не останется… Скоро и навешивать будет не на что!

Михайлов, наконец, не выдержал и в раздражении махнул Плешакову рукою:

– Ладно, хватит… Выключайте… – и дождавшись, пока Плешаков щелкнет никелированной клавишей, спросил терпким голосом, не глядя в его сторону:

– Какие ещё сведения по этому вопросу?

– Пока больше никаких…. – Плешаков торопливо убрал со стола магнитофон обратно к себе в папку и исполнительно вытянулся. Михайлов неприятно скривился. Лицо у него стало некрасивым – тонкие брови сошлись на переносице, а губы стянулись в узкую гузку.

– Значит, тогда так! – сказал он. – Мне нужна вся информация по этому поводу. Вся… Кто, с кем, когда и о чем! Важно понять насколько далеко зашел этот процесс… Это серьезно! Потому что кончиться все может авантюрой… Кровавой авантюрой! Из которой ровным счетом ничего не выйдет, потому что опоры у них в народе нет, но вред для страны может быть огромный…

Плешаков зябко поежился, – тиская подмышкой толстую папку, сказал неуверенно:

– Алексей Сергеевич… Вы ж знаете, у меня нет таких полномочий, чтобы собирать компромат на членов правительства…

– Считайте, что теперь у вас такие полномочия есть! – без обиняков отрубил Михайлов. – И давайте, Юрий Алексеевич, не играть в кошки-мышки! Речь идет, как минимум, о кадровых перестановках… А может быть и о государственной измене… Скажу так, – в дальнейшем я собираюсь опираться на людей, которым я смогу полностью доверять, а Крюков не тот человек, на которого я могу опираться… – он выдержал короткую паузу, пристально глядя на Плешакова, и добавил. – Поэтому жду от вас информацию!



Когда Плешаков покинул президентский кабинет, Михайлов сгорбился за широким президентским столом и, тоскливо сцепив руки, уставился перед собой.

"И эти предали! – подумал он. – Вакуум… Пустота… А может, действительно, плюнуть на все и подать в отставку? Главное я уже сделал – начал перестройку в умах людей… Пусть теперь эти горлопаны попытаются сделать что-то лучшее…"

И словно подслушав его невеселые мысли, с улицы раздалось насмешливое карканье. Михайлов повернул голову и увидел за окном больших черных птиц, круживших плотной стаей в лазоревом вечернем небе.

"Слетелись, слетелись, вороньё поганое! Почуяли! – Михайлов скривился, невесело глядя на темных птиц. – Ну, что ж… Видно, у каждого своя Голгофа…"

И тут, будто снова услышав его, вороны загалдели ещё громче, ещё быстрей закружились в своем причудливом, мрачном хороводе.

За последнее время число этих нахальных пернатых тварей, обитающих в кремлевском дворе, сильно увеличилось и теперь их надсадные, гортанные крики всё чаще и чаще раздражали кремлевских обитателей. Случалось даже, что какая-нибудь из птиц забиралась через оставленную открытой форточку прямо в кремлевский кабинет, и тогда со столов кремлёвских чиновников пропадали дорогие ручки и мельхиоровые чайные ложки… Однажды у одного из чиновников прямо со стола пропали секретные документы. Грешили на ворон, потому что несчастный чиновник всеми святыми клялся, что дверь в кабинет была заперта, а в кабинете была открыта только форточка… Так или иначе на следующий день документы нашлись – на газоне во внутреннем дворе, но чиновника все равно уволили, – говорят, после этого он ушел в тяжелый запой, из которого не может выбраться до сих пор… После этого курьезного и одновременно трагичного случая с нахальными птицами все же решили бороться. До недавнего времени их просто пытались отстреливать, но после того, как кто-то из зарубежных гостей поинтересовался, что это за выстрелы постоянно слышны в Кремле, такой способ борьбы с серыми бестиями решили прекратить и закупили в Германии специальные силки, – расставили их по крышам и чердакам кремлевских зданий. Но все оказалось напрасным… Умные вороны быстро раскусили уловку людей и теперь пустые ловушки стояли, словно насмешка над человеком в его тщетной борьбе с хитрыми птицами. Михайлов отвел взгляд от окна, от мрачных черных птиц, победно круживших за стеклом кабинета и взял трубку телефона.

– Алексей, выясни-ка, где сейчас находится Нина Максимовна… – сказал он адъютанту.

Положив трубку на место, он посмотрел на предзакатный, розовый солнечный зайчик, устало карабкающийся по стене кремлевского кабинета. Через несколько секунд телефон на его столе зазвонил. Михайлов сняв трубку и услышал голос жены:

– Алло! Алексей, ты меня искал?

– Да… Ты сейчас где?

– Была на презентации выставки "Дети в борьбе за мир"… А что случилось? – Нина Максимовна по голосу мужу поняла, что тот чем-то озабочен.

– Нет… Просто немного устал… У тебя какие планы?

– В принципе ничего срочного, – Нина Максимовна решила на всякий случай отложить все дела на завтра. По тусклому голосу супруга она чувствовала, что ему надо с ней встретиться. – Сейчас поеду домой…

– Хорошо, я тоже через полчаса выезжаю, – сказал Михайлов.


Дом на Кутузовском проспекте с вычурным кофейного цвета фасадом, в котором жила семья президента, был старой, сталинской постройки. Основным его достоинством являлись высокие, под три с половиной метра потолки, и почти метровой толщины стены. Михайлов перебрался сюда сразу после избрания его президентом. Квартира, где он жил вдвоем с женой, занимала полэтажа, – больше трехсот квадратных метров, – роскошь, по советским меркам, но истинная роскошь все же скрывалась внутри шестикомнатных апартаментов… Стараниями Нины Максимовны здесь были собраны и дорогие персидские ковры, устилавшие инкрустированный паркет, и сделанная на заказ, цвета спелой вишни итальянская мебель и развешанные на стенах гостиной картины известных художников в тяжелых золоченых рамах. За просторной гостиной, очень сильно напоминавшей залы Лувра или Эрмитажа, располагался будуар первой леди, отделанный нежнейшей узорчатой карельской берёзой. К будуару примыкал санитарный блок с джакузи, душевой, туалетом и многочисленными причудливыми раковинами. Рядом находились покои самого президента. Там был такой же санузел, только исполненный в другой цветовой гамме.

Вторую половину этажа занимала квартира сына президента – Юрия, здесь он жил с женой и дочерью. Не уступающая родительской по размерам, она была обставлена не столь помпезно, но всё же оставляла далеко позади фантазию простого советского обывателя. Ниже этажом находилась ещё одна президентская квартира – представительская… В остальных квартирах дома размещались семьи высшей советской номенклатуры – не столь габаритные, на фоне президентских апартаментов, они вполне могли показаться даже скромными.

Но стоит отметить, что не весь дом состоял из квартир партийной элиты. На самом верхнем этаже расположились помещения, занятые службой охраны, а вот на первом этаже находились квартиры обслуживающего персонала, состоящего в штате все того же генерала Плешакова. Такое расположение было крайне удобно, потому как у президента и его семьи обслуживающий персонал все время находился под рукой, – достаточно было только поднять трубку. Если же кто-то из персонала увольнялся, что бывало крайне редко, или же был уволен, что случалось чаще, принимая во внимание строптивый характер Нины Максимовны, то тут же менялись и хозяева нижних этажей…

Приехав домой после короткого телефонного разговора с мужем, Нина Максимовна, как обычно, первым делом заказала по телефону ужин и отменив у себя все встречи в Фонде, стала терпеливо дожидаться супруга. Прошло минут пятнадцать, прежде чем дверь прихожей хлопнула и она услышала в холле знакомые шаги.

– Алеша, ты что будешь ужинать? – Нина Максимовна вышла из гостиной в холл и остановилась в дверях. Она увидела, как муж устало снимает плащ и неторопливо переодевается в легкие домашние туфли.

– Ничего не буду! – натянуто буркнул Михайлов в ответ, стараясь при этом не глядеть на супругу. – Отпусти Людмилу…

Нина Максимовна поняла, что произошло что-то серьезное и громко позвала:

– Людмила… Людмила!

В комнату из столовой вплыла дородная домохозяйка, – ширококостная, с простым бабьим лицом, она была похожа на бездушный, педантичный автомат, – эдакое совершенное чудо техники, – вежливое, внимательное, идеально выполняющее свои обязанности, но не вызывающее абсолютно никаких эмоций.

– Люда, на сегодня вы нам больше не нужны, – сказала ей Нина Максимовна. – Спасибо!

Домохозяйка дежурно улыбнулась и безучастно исчезла в дверном проеме. Дождавшись пока она уйдет, Нина Максимовна снова взглянула на мужа и как можно более бесстрастнее спросила:

– Какие новости?

Михайлов обернулся и Нина Максимовна увидела, что в его глазах затравленным зверьком притаилась боль – пронзительная и настороженная…

– Что-то случилось? – спросила Нина Максимовна, стараясь, чтобы голос у нее не дрогнул.

Михайлов, хмуря высокий лоб, рассказал ей о визите Плешакова, а под конец тоскливо вскинул брови:

– Нина, а может мне, действительно, плюнуть на всё и подать в отставку?

Спросил и настороженно замер в ожидании ее ответа…

"Ждет, как приговора", – подумала со щемящей болью Нина Максимовна… Во время всего рассказа она стояла, как загипнотизированная. Застыла, соляным столбом, чувствуя, как бешено колотится сердце в груди. Но ответила твердо, лишь немного нервным от волнения голосом:

– Леша, ты подожди! Разве твоя отставка решит дело? От того, что ты от ответственности, голову в песок – стране лучше не станет! А кто на твоё место придет, ты подумал? Бельцин? Или быть может Крюков? С одной извилиной от фуражки? И потом… Что собственно произошло? Заговор против тебя готовится? Так это ерунда! Ты посмотри на них… Это же сборище круглых идиотов! Они же даже заговор против тебя организовать не могут, чтобы ты об этом не узнал! Да стоит им только что-нибудь против тебя выкинуть, как народ за тебя под танки полезет… Ну? Что ты молчишь? Разве я не права?

Она заметила, что муж старательно продолжает отводить глаза в сторону и поняла, что ей не удалось переубедить его. Пока не удалось… Михайлов неуютно сгорбясь, сказал прогорклым голосом:

– Нина, неужели ты думаешь я ничего не вижу? Да и не то страшно, что эти болваны решили диктовать мне условия… Если я их сейчас всех уволю – никто даже и не пикнет… А вот, если я попробую тронуть Бельцина! Тут пол страны взбеленится… Для нашего обывателя слово "демократия" стало важнее слова "государство"! Вот в чем трагедия…

Он посмотрел на жену, но взгляд у Нины Максимовны, направленный на него, оставался по-прежнему твердым и в голосе все также звучали сильные нотки:

– Не утрируй, Леша! – сказала Нина Максимовна убежденно. – Бельцин тоже не всеобщий любимчик! Тебе надо просто опираться на преданных людей. А такие люди есть! Вон, Юрий Алексеевич! Умница! Интеллигент! И другие, наверняка, найдутся… Ты только сначала со своими министрами разберись… А заговор? Что заговор? Раскрытый заговор только повысит твой рейтинг! Кстати, и ситуацию позволит тебе изменить! О государстве все сразу вспомнят и о демократии забудут! Хватит, мол, демократии, доигрались, – в стране порядок нужен! Понимаешь? Ты же выигрываешь, Леша!

И хотя лицо у Михайлова после слов супруги оставалось замкнутым, глаза его потихоньку начали оттаивать…

– Ну ладно… Не будем сейчас ничего решать окончательно, – сказал он успокоено. – Посмотрим, что там ещё Плешаков принесёт…


Шедший год был знаменателен ещё и тем, что ровно полвека тому назад трехмиллионная армия вермахта бронированным катком накатила на советские рубежи и, сминая на своем пути пограничные заставы и гарнизоны, на вооружении которых находились только старые мосинские трехлинейки и пулеметы Максим, неумолимо двинулась вглубь советской территории… В жарком мареве тех опаленных разрывами дней трагедия и геройство сплелись в едином, кровавом орнаменте и навечно застыли в памятниках и обелисках братских могил, словно кадр великой эпопеи…

Так было!

Прошло ровно пятьдесят лет и страна готовилась отметить общенациональный день памяти по миллионам своих погибших, но громадный мемориальный комплекс, который задумывался, как величественный символ мужеству и героизму тех лет – так и не был построен. На срытой и исковерканной Поклонной горе, как подбитая военная техника, стояли увязшие в грязи трактора и неприкаянно зиял пустыми бойницами окон незаконченный музей – у страны-победителя не хватало средств, чтобы завершить начатое строительство… И словно для того, чтобы ещё больше усилить сходство с теми далекими скорбными днями поминальная дата приближалась в атмосфере повсеместного карточного распределения, – Михайлов, скрепя сердце, согласился на карточную систему и теперь практически во всех регионах по карточкам распределялись сигареты и водка, масло и молоко. Даже Москва, привилегированная столица, не знавшая карточек со времен войны, и та привыкала отовариваться по талонам…

Михайлов, прекрасно понимая, что в политически раскрепощенной Москве приближающийся скорбный юбилей вполне может вылиться в акции протеста, решил перенести официальную церемонию в провинциальный тихий Волгоград. Для согласования графика поездки он вызвал к себе генерала Плешакова. С их последнего разговора прошло уже три дня, и Плешаков прекрасно понимал, что так или иначе их разговор обязательно коснется темы заговора… Поначалу он рассчитывал, что Михайлов сразу же предпримет против заговорщиков решительные действия. И вот тогда! Тогда дорога к заветному креслу Председателя КГБ ему будет открыта! Но прошло несколько дней, Михайлов ничего не предпринимал и Плешаков забеспокоился. Он никак не мог понять, что задумал Михайлов, но зато ему было совершенно ясно, что сам он оказался в очень и очень некрасивой ситуации, потому что цена его собственной жизни, узнай заговорщики о том, что он донес об их планах Михайлову, не стоила бы и ломаного гроша… Каким способом это произойдёт – не суть важно: внезапный инфаркт, несчастный случай или автомобильная катастрофа… Не важно! Плешаков слишком давно работал в КГБ и прекрасно знал на чем специализируется особо засекреченный отдел "В" его родного ведомства.

Обо всем этом думал генерал Плешаков, идя по скрипучим коридорам Кремля…

"И риск велик, но ведь и приз того стоит! – размышлял он, терзаемый мучительными сомнениями. – Пост Председателя КГБ – это ведь ого-го!… Пост серого кардинала, держащего тайные нити управления страной! Но с другой стороны – ведь и его жизнь поставлена на карту. Велика ставка… Но и соблазн велик! Кто не мечтал о роли всемогущего кукловода, управляющего миллионами человеческих судеб, пропускающего по своим глубоко законспирированным каналам бесчисленные суммы американских долларов, французских франков и немецких марок? Ещё неизвестно у кого реальной власти больше – у президента или у руководителя КГБ!"

Тут Плешаков с презрением вспомнил о нынешнем невзрачном руководителе их могущественного ведомства, и поправился:

"К Крюкову это не относится! Крюков – лишь досадное недоразумение, случайная фигура, оказавшаяся на этому посту… Но он-то не Крюков! Он-то знает, что делать! Теперь лишь надо подстегнуть Михайлова, заставить его действовать, и тогда вожделенная должность у него в кармане… А как ускорить события он знает! Только бы Михайлов вовремя бы принял правильное решение! Вовремя и правильное!"

Войдя в кремлевский кабинет Плешаков увидел сидящего за столом президента, красным фломастером чиркающего что-то в разложенных перед ним бумагах.

– Добрый день, Юрий Алексеевич! Садитесь! – произнес Михайлов, отвлекаясь от своего занятия и откладывая фломастер в сторону. – Давайте сразу к делу… Вашей службе, совместно со службой протокола необходимо выехать в Волгоград для организации мероприятий, проводимых там в связи с пятидесятой годовщиной начала войны… Вот здесь… – Михайлов протянул Плешакову через стол несколько листков, – проект поездки правительственной делегации. Возглавлять делегацию буду я… А вам надо в течение нескольких дней согласовать свои действия с моим помощником, товарищем Гаевым, который отвечает за организацию этой поездки…

Плешаков взял переданные ему листы, бегло просмотрел их и вскинул глаза на Михайлова.

– Товарищ президент, мне необходимо знать весь состав делегации…

– Получите у Гаева, – Михайлов нетерпеливо махнул рукою. – Но… Акцентируйте внимание! Все должно быть достойно, без разыгрывания великодержавной карты… И главное, чтобы не было никаких политических эксцессов… День скорби, сами понимаете, – не время для политических игрищ… Делегация будет представительная… Поедут практически все члены правительства, главы республик… Работы у вас будет много…

Плешаков слушал внимательно, подобострастно поглядывая на по-деловому собранного Михайлова, но за его хорошо сыгранным спокойствием, скрывалась крайняя озабоченность. В висках у него тревожным родничком пульсировала назойливая мысль:

"Неужели, так и отпустит? Неужели не спросит? Тогда я или полный дурак или чего-то не понимаю!"

– Ну, а теперь по второму вопросу… Что нового известно по поводу тайных переговоров между членами правительства? – спросил Михайлов пристально глядя на Плешакова – Плешаков успокоенно вздохнул: "Нет, я не полный идиот!" Он понял, что Михайлов просто тянул время, прежде чем приступить к самому главному. Значит, все нормально… Теперь можно было начинать разыгрывать свою комбинацию.

– Что-то говорить точно сейчас трудно, – ответил Плешаков уклончиво. – Ясно одно, – Вязов пока своего согласия не дал… Как и большинство вовлеченных в этот процесс, он колеблется, ждет результатов аналитического исследования, который готовят сейчас МВД, Минфин и КГБ… Но у меня сложилось впечатление, что и даже Крюков, главный инициатор заговора, не обладает полностью всей информацией… И это, на мой взгляд, может быть опасным…

Плешаков замолчал, терпеливо дожидаясь наводящих вопросов, а Михайлов посмотрел на него настороженно, исподлобья и задумчиво помассировал кончиками пальцев высокий лоб.

– Что вы имеете в виду? – наконец, спросил он.

– По некоторым данным с начала марта, то есть ещё четыре месяца назад, через некоторые подразделения КГБ начал активно осуществляться вывоз капитала за рубеж… – Плешаков удобно распрямился на обитом золотой парчой стуле, который стоял совсем рядом с президентским креслом. – В этот процесс вовлечены – контрразведка, то есть Второе управление, третье управление – военная контрразведка, и шестерка – Управление контрразведки в экономической сфере… Насколько мне стало известно, через Второе управление в третьи страны продается советская военная техника, подлежащая конверсии… Третье управление занимается продажей имущества Западной группы войск, а шестерка использует средства коммерческих структур, на которые у них появился компромат… Все эти данные получены косвенным путем, но из разных источников, так, что им вполне можно доверять…

Лицо у Михайлова стало сумрачным, а лоб замялся мелкими складками, как кожура у переспелого персика. Судорожно пытаясь переварить полученную информацию он спросил:

А какую роль в этом в этом всём играет Крюков?

Насколько я теперь понимаю всё это делается за его спиной… По моим расчетам Крюков не контролирует ситуацию около полугода… – Плешаков едва заметно усмехнулся.

Почему вы так думаете? – удивился хозяин кабинета.

Пять месяцев назад Аналитическое управление КГБ подготовило доклад о перспективах развития политической ситуации в стране, но доклад до Крюкова почему-то не дошёл… Из чего я сделал вывод, что с ним не считаются уже даже на уровне руководителей Управлений…

Плешаков замолчал и принялся внимательно наблюдать за Михайловым – поймет или нет? "Ну же! Ну! Давай, соображай!" – словно стараясь подстегнуть Михайлова, он уставился на президента настойчивым, напряженным взглядом, но Михайлов сосредоточенно молчал. Но вдруг лицо его вспыхнуло и пошло темными пятнами …

"Дошло!" – понял Плешаков, удовлетворенно откидываясь на спинку стула. Внешне он остался абсолютно безучастным, но когда глаза их встретились, Михайлов увидел в глазах генерала триумфальные огоньки. "Ну, что? Куда ты теперь без меня денешься?" – прочитал в них Михайлов и понял, что Плешаков уже видит себя в кресле Председателя КГБ.

– Хорошо, Юрий Алексеевич, – произнес Михайлов сухо. – Спасибо за информацию! Вы свободны…

Плешаков вышел, оставив Михайлова в пустом кабинете.


Через полчаса Михайлов уже стоял посреди комнаты у себя дома, на Кутузовском проспекте. Не сняв рабочий костюм, сорочку и галстук, он нервно засунул руки в карманы брюк и пристально смотрел на Нину Максимовну.

– Нина, как ты не понимаешь? – говорил он сердито. – Подумай! По словам Плешакова, доклад не дошел до Крюкова в конце февраля… А в марте начался вывоз капитала за рубеж! Это же не совпадение какое-нибудь! Они же просто грести под себя начали… Понимаешь теперь, какие выводы содержал этот доклад?

Нина Максимовна, сидевшая в кресле, судорожно сжимала вспотевшими, холодными ладонями тонкие резные подлокотники, как будто кресло под ней кто-то раскачивал и оно вот-вот должно было опрокинуться.

– Какие? – негромко спросила она, словно боялась услышать нечто ужасное.

Михайлов зло усмехнулся:

– Есть только одна причина не докладывать Крюкову об результатах доклада… Когда по их мнению ни я, ни Крюков, уже не можем повлиять на ситуацию… Понимаешь? То есть, когда развал Союза неизбежен…

С перекошенным лицом, он сдернул с шеи галстук и бросил его на спинку стула. Затем отвернулся и принялся кусать бледные губы. Нина Максимовна передернула узкими плечиками и кулон с бриллиантом у нее на груди пронзительно сверкнул тоненькими, разноцветными искорками.

– Подожди, Алексей… – произнесла она. – А зачем же тогда Плешаков пришел к тебе и сам обо всем об этом рассказал? Или ты думаешь, он этого не понимает? Он ведь, насколько поняла, претендует на пост Председателя КГБ… Он что, дурак, чтобы самому лезть в эту петлю? Или ты думаешь, когда он раньше тебе об этом не докладывал, он Крюкова боялся? – и тут ее голос потихоньку начал нарастать звенящим сопрано, словно ей вдруг все стало понятно и она торопилась донести свою мысль до супруга. – Ерунда! Он же просто не знал какая ему от всего этого выгода! Понял, когда узнал о заговоре… Вот тогда-то он и просчитал все! И что раскрытый заговор откроет ему дорогу наверх, и что нет лучшего повода для того, и чтобы ввести чрезвычайное положение в стране! Рисковал он? Конечно! Но рисковал, потому что знал, что такого варианта доклад не предусматривал… Потому что с виду отстаиваются демократия и свободы, а на самом деле в стране вводится чрезвычайное положение! Спецслужбы при чрезвычайном положении всегда в фаворе – это он хорошо знает! Одного он только не учел… Это не его игра… Это твоя игра, Алексей! А Плешаков лишь твой союзник… Помнишь, что я тебе говорила? Ты же в любом случае выигрываешь!

Михайлов, слушая жену, задумчиво рассматривал бледно-розовый персидский ковер у себя под ногами. И хотя жилки у него висках ещё продолжали бугриться темными, извилистыми змейками, но от прежнего возбуждения уже не осталось и следа. Он медленно провел ладонью по широкому вспотевшему черепу и, тонко сощурив глаз, произнес:

– А, знаешь… Получается, что, если бы этого заговора не было, его надо было придумать… Правда, – он запнулся. – Есть тут одна проблема…

– Какая? – настороженно спросила его Нина Максимовна, перестав яростно сжимать резные подлокотники.

– Бельцин… – Михайлов бросил на супругу быстрый, острый взгляд, как будто желая удостовериться в правильности своих рассуждений, а затем неприязненно повторил. – Бельцин! Он же первый начнет дудеть во всю Ивановскую, что я использую раскрытый заговор, чтобы задавить свободу и демократию…

Карие глаза у Нины Максимовны гневно сверкнули и фразы – короткие, резкие, яростные стали выстреливать из ее аккуратно напомаженных губ:

– Правильно, Алексей! Помнишь, что я тебе говорила? Бельцин твой главный враг! Он твой главный оппонент! Ты слишком рано начал свои преобразования… Потому и оказался сейчас меж двух огней! С одной стороны коммунистические ортодоксы, вроде Тугго и Крюкова, с другой псевдодемократы типа Бельцина… Глупцы! Они даже не понимают, что не будь тебя, они набросились бы и сожрали друг друга… Удивительно, но единственно, что их объединяет – так это ненависть к тебе…

Она вдруг замолчала, неожиданно споткнувшись о свою поразительную догадку, а потом, словно взвешивала каждое свое слово, неторопливо повторила:

– Если бы тебя между ними не было… Они бы набросились… и сожрали друг друга…

Вскинув густые ресницы, она пристально уставилась на супруга. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, прекрасно понимая, что каждый думает об одном и том же.

– Ерунда! – наконец, угрюмо бросил Михайлов. – А я куда денусь? Нет! Глупости…

Но Нина Максимовна задумчиво поднесла кулачек к маленькому подбородку и сказала негромко, в сторону:

– А может тебе куда-нибудь уехать…. На время… Заграницу, например… – но тут же спохватилась и добавила с досадой. – Нет, заграница не подходит… Ты ведь должен вовремя появится… – а потом уже с приподнятым возбуждением. – Да! Но у тебя же есть союзник… Плешаков…

Михайлов бросил на нее мрачный взгляд.

– Нет, Нина! Это не игрушки… – в голосе его заплескалось раздражение. – Если бы дело было только во мне, – это одно, а то я ведь и тебя, и Юрия, и всю семью под удар поставлю… Нет! Не хочу! И не буду! А кроме того… Чтобы там обо мне не говорили, а на мне крови нет… Ты же знаешь… Я и Афганистан-то закончил, чтобы эту кровь прекратить! А все эти Тбилиси и Вильнюсы… То не моя инициатива… Не осудил – да… Согласен! Но не кровь…

Нина Михайловна поднялась и подошла совсем близко к супругу. Остановилась – маленькая, хрупкая, в элегантном костюме от модного кутюрье, короткие волосы каштановой волной откинуты назад. Посмотрела снизу вверх, в глазах – ни жалости, ни снисхождения. Сказала упрямо:

– Алексей! Извини меня… Но Петр, потому и остался в истории Великим, что через надрыв, через кровь, но Россию в цивилизованный мир вытянул! А внук его, Павел, который очень хотел казаться либеральным реформатором, оказался слаб в коленках и был задушен шарфом у себя спальне! Политика, Алексей, не терпит слабаков и чистоплюев… Запомни это…

Отойдя от супруга, она подошла к телефону и сама решительно набрала номер генерала Плешакова.


Плешаков не удивился этому звонку Нины Максимовны – в конце концов нечто подобное должно было произойти. Он понимал, что после того, как он выложил карты перед Михайловым, тот долго в бездействии не останется… Правда, он не рассчитывал, что реакция последует столь молниеносно. Получалось, что Михайлов успел уже все обсудить с супругой, а теперь хочет переговорить с ним… Замечательно!

"Браво, Нина Максимовна! – улыбнулся Плешаков. – Браво!"

У них на службе – в Девятке, давно все знали, что Михайлов все мало-мальски важные проблемы обсуждает с женой, а в этом случае все было разыграно, прямо, как по нотам. Нина Максимовна просила приехать его и обсудить вопрос на счет персонала… Грамотно… Очень грамотно! Она и раньше звонила Плешакову, когда ей хотелось поменять кого-то из охраны или персонала и поэтому теперь, даже, если его телефон и прослушивался, то этот звонок не выглядел подозрительным. Плохо было только то, что Михайлов не дал ему никаких гарантий на будущее, но зато поручил заниматься делом, за которое вполне можно поплатиться головой… Вот это, действительно, плохо…

"Ну, что ж… Значит, обеспечение таких гарантий – моё собственное дело", – подумал Плешаков.

Через несколько минут он уже входил в подъезд президентского дома. Двое дежурных при его появлении встали и вытянулись по стойке смирно, но Плешаков безмолвно прошествовал мимо и, вызвав лифт, поднялся на последний этаж.

Помещение, куда он вошел, было под самую завязку напичкано аппаратурой и больше напоминала лабораторию, нежели помещение службы охраны. Дежурный по объекту, увидев Плешакова, бодро отрапортовал:

– Товарищ генерал-лейтенант, за время моего дежурства происшествий не произошло. Старший по посту майор Середа!

– Вольно, майор… – Плешаков равнодушно огляделся по сторонам. – Какие-нибудь замечания со стороны жильцов были? – поинтересовался он так, скорее для проформы.

– Никак нет!

Взгляд Плешакова остановился на экране монитора, соединенной с видеокамерами, установленными в квартире президента – экран был темен, монитор был выключен.

– А когда последний раз проверялся на предмет прослушивания объект номер 16? – спросил Плешаков, сохраняя на лице безучастное выражение. (Объектом номер 16 именовались апартаменты Президента СССР).

– Сегодня в одиннадцать тридцать… Всё чисто, товарищ генерал-лейтенант…

– Кто после этого заходил в помещение?

– Домработница, и президент с супругой. Больше никого…

– А когда домработница находилась в помещении видеосъемка велась?

– Так точно!

– Хорошо… Сделайте сейчас для меня контрольную запись и закодируете моим ключом…

Плешаков неторопливо вытащил из нагрудного кармана плексигласовую коробочку с гибкой дискетой и протянул ее майору. Затем он вышел из дежурного помещения и спустился по лестнице вниз к квартире президента. Дверь ему открыл Михайлов. Он был одет в легкий пуловер и голубую домашнюю рубашку, зачем-то застегнутую на верхнюю пуговицу (получилось некрасиво, совсем по-стариковски).

– Проходите, проходите, Юрий Алексеевич, – радушно улыбаясь, сказал он, пропуская Плешакова в просторную прихожую. – Мы с Ниной Михайловной посоветовались и решили, что прежде, чем вы уедете в Волгоград, нам надо кое-что с вами обсудить…

Дождавшись, пока Плешаков тщательно вытрет туфли, он провел его в комнату и подведя к широкому креслу, произнес:

– Присаживайтесь, Юрий Алексеевич… Кофе будете?

Плешаков сдержанно кивнул.

Вскоре в комнату вошла Нина Максимовна. Она катила перед собой декоративный сервировочный столик – ножки столика были оформлены в виде длинных худосочных сфинксов. На столик были выставлены тонюсенькие фарфоровые чашечки (французский сервиз – эксклюзивная работа, презент от парижской мэрии!), а рядом стояли большой баварский чайник и перламутровая сахарница. Тут же, среди этой фарфоровой мелочи, величественно возвышалась хрустальная ваза в виде египетской ладьи с золоченными, закрученными вверх носами, в которой горкой были насыпаны шоколадные трюфели в серебристой полосатой обертке, а около вазы на цветастом блюдце были выложены тонкие, прозрачные ломтики лимона. Хорошо запахло свежеприготовленным кофе.

– Добрый вечер, Нина Максимовна! – увидев хозяйку, Плешаков вежливо приподнялся.

– Добрый вечер, Юрий Алексеевич, – совсем по-домашнему улыбнулась Нина Максимовна. Подкатила столик поближе. – Угощайтесь! Или быть может хотите чего-нибудь посущественнее?

– Нет, нет… – покачал головой Плешаков.

Нина Максимовна не стала его упрашивать и принялась разливать густой черный кофе по миниатюрным чашечкам. Кофе был хорош. Цвета темного шоколада, он обладал изумительно приятным горьковатым ароматом. Даже у себя в "девятке" Плешаков давно уже не помнил такого запаха. Тот кофе, что ему обычно готовила секретарша был совсем другим. Вкусный, ничего не скажешь, – с пышной, взбитой пенкой, но… Другой… Одно слово, – "растворимый".

– Угощайтесь, Юрий Алексеевич, – произнесла Нина Максимовна. Она отошла и села в кресло. Плешаков взял серебряной ложечкой лимон, сыпанул себе ложечку сахара и стал, не торопясь, помешивать. Михайлов, севший напротив него, произнес:

– Юрий Алексеевич… Я, конечно же, позвал вас не для того, чтобы обсуждать вопрос о персонале… Я думал над тем, что вы мне сказали и согласен – ситуация сложилась нехорошая… Скажу откровенно… Вы сейчас единственный кандидат на пост Председателя КГБ и я хотел бы услышать от вас, какие на необходимо предпринять меры, чтобы нормализовать положение?

Плешаков, совсем не удивился такому началу, – (в душе он даже обрадовался, что Михайлов не стал тянуть резину и сразу перешел к делу). Изобразив на лице задумчивость, он взял чашечку и сделал маленький глоточек.

"Хороший кофе", – подумал он. Отхлебнув ещё раз, он поставил чашку на столик.

– Думаю, прежде всего нужно с помощью моих сотрудников арестовать заговорщиков, – сказал он как можно тверже. – Это перво-наперво… Потом необходимо выступить по телевидению и объявить, что в стране готовился государственный переворот и до выяснения всех лиц, причастных к заговору, в стране вводится чрезвычайное положение! Это второе! И, третье… На основании твердой дисциплины и верховенства закона необходимо начинать строить жесткую вертикаль власти с приоритетом Союзной Конституции… Причем, всех несогласных объявлять сторонниками переворота и безжалостно с ними расправляться… Это третье!

Михайлов во время этого короткого, но страстного монолога начальника Службы охраны смотрел на его властное, в суровых складках лицо и думал:

"Права, права была Нина! Всё он знал и всё он просчитал!"

Но в слух сказал спокойно и размеренно:

– Безусловно, вы правы, Юрий Алексеевич… Но давайте подумаем, что мы можем предъявить в качестве доказательств подготовки заговора?

Плешаков, снова было потянувшись к чашечке, удивленно замер и уставился на президента.

– Пленку! – растерянно сказал он.

– Пленку? – переспросил Михайлов. – А можно ли её считать доказательством готовящегося переворота, Юрий Алексеевич? Там ведь не идёт речь о каких-то насильственных действиях… Нет слов о применении антиконституционных мер и не предлагается свергать государственный строй… Сказано лишь, что надо заставить президента навести в стране порядок… Но против порядка, как вы понимаете, никто возражать не будет! Согласны? Кроме того… Подумаете… Как воспримут наши действия в республиках, на уровне руководителей и какова будет их реакция на введение чрезвычайного положения? И кто, по вашему, будет основным противником введения чрезвычайного положения в стране?

Плешаков после короткого молчания широкими пожал плечами.

– Думаю… Сейчас многие из руководства республик захотят урвать себе побольше самостоятельности… Это и Прибалтийские республики… И, Россия, конечно…

– Россия… Опять Россия… Снова этот Бельцин! – воскликнула со своего места Нина Максимовна, трагично всплеснув при этом руками. – Почему, как только речь заходит о наведении порядка в стране мы постоянно натыкаемся на этого Бельцина?

– Да… Россия! – кивнул Михайлов. – Тут вы абсолютно правы, Юрий Алексеевич! Кстати, а что по поводу Бельцина думают Тугго и Крюков? Они-то понимают, что Бельцин и для них камень преткновения? Бельцин ведь никогда не согласится их поддержать… Как вы думаете?

Плешаков заколебался.

– Таких сведений у меня нет, Алексей Сергеевич, – признался он.

– Да? – Михайлов, казалось, был несколько расстроен таким ответом. – Ну, хорошо… Тогда давайте посмотрим, что мы имеем… На мой взгляд, сейчас существуют две проблемы… Первая… Мы не знаем планов заговорщиков и у нас нет веских доказательств заговора… Без них, как вы понимаете, любые наши действия рассыпятся, как карточный домик. И вторая… Необходимо срочно вывести вас из-под удара… Понятно, что основная цель заговорщиков – это я! Им нужно влиять на президента, необходимо подчинить меня своей воле… Но добровольно я на это никогда не пойду и они это понимают… И вот тут … (Михайлов внимательно посмотрел на сидевшего напротив Плешакова.) Тут у них остается только одна возможность… Сделать это через вас, Юрий Алексеевич…. Здесь у них лишь два пути… Либо сделать вас своим союзником… Либо, – Михайлов выдержал короткую паузу, – вас устранить …

Он замолчал, осторожно поглядывая Плешакова, и Плешаков почувствовал, как жесткий воротничок накрахмаленной рубашки неприятно впивается ему в шею – только тут он, наконец, осознал, насколько сильно он увяз в этой непростой, можно даже сказать поганой ситуации, и насколько крепко держит его за горло Михайлов. Чтобы успокоиться, он взял со столика чашечку с остывающим кофе и мелкими глотками допил его. Михайлов заметил, как у Плешакова нервно подрагивает рука. Он усмехнулся – понял, что его слова достигли цели.

– Не знаю каким способом, может это будет не физическое устранение, – добавил он как можно невозмутимей, – но определенные меры в отношении вас они обязаны будут предпринять… Если их, конечно, не упредить, Юрий Алексеевич… Как, вы думаете, что может быть для них достаточно веской причиной, чтобы они могли вам полностью доверять?

Несколько секунд Плешаков хмуро молчал. Михайлов тоже молчал, но при этом он внимательно наблюдал за Плешаковым. Наконец, Плешаков произнес:

– Думаю я должен предоставить какие-нибудь сведения… Например, какой-нибудь компромат на вас…

– Ну… Совсем не обязательно… – раздосадованно протянул Михайлов. – Это вполне может быть и информация, которая ставит под угрозу их план… А что, если, скажем, вы, Юрий Алексеевич, предоставите им информацию о составе будущего кабинета министров? Например, запись моего разговора с Бельциным? Бельцина ведь трудно заподозрить инсценировке… Кстати, он будет участвовать в церемонии в Волгограде и мы вполне могли бы с ним встретиться и обсудить кандидатуры членов будущего правительства, которые бы устроили бы российское руководство… Уверен, что ни Крюкова, ни Тугго, ни Вязова среди них не будет… Как вы на это смотрите?

Плешаков неудобно повел побагровевшей шеей.

– Опасно, конечно… Но можно попробовать, – без особого энтузиазма согласился он.

– Нужно попробовать, Юрий Алексеевич! – поправил его Михайлов. – Нужно!


Когда через пятнадцать минут после этого Плешаков покидал президентский дом, он крепко сжимаял в руке коробочку кассеты с видеозаписью их разговора.

"Вы думаете вы самые умные? – думал он со злорадством. – Нет! Никуда вы теперь не денетесь… Тут моё и алиби, и индульгенция, и гарантии на будущее! Вот вы у меня где…"

И он довольно потряс зажатой в руке кассетой и саркастично усмехнулся.


Через несколько дней делегации начали прибывать в Волгоград. Здесь были и руководители союзных республик, и члены Верховного Совета, и некоторые союзные министры, представители армии и флота. Вереницы черных правительственных лимузинов двигались из аэропорта в направлении города. Проезжая через громадину Волжской ГЭС можно было видеть, как внизу, там, где неистовый, сверкающий поток обрушивался вниз на отсвечивающую солнцем водную гладь и замирал в утомленном бессилии, из воды выпрыгивали почти двухметровые осетры и с шумом бухались обратно в воду.

Сталинград!

Это слово знают во всех уголках мира. Китаец и австралиец, аргентинец и американец, никогда не бывавшие в Советском Союзе, не зная, что этот город давно сменил своё прежнее название, тем не менее хорошо знали это слово. И наверное, в Советском Союзе мало было других таких мест, где бы одновременно так остро чувствовались и величие, и трагизм тех военных лет…

Мамаев курган встречал прибывающих поражающим воображение гигантским колоссом, вздыбившимся в своем немом и гордом порыве.

Телевидение вело прямую трансляцию – начиналась торжественная церемония возложения венков к вечному огню. Михайлов в строгом темно-сером костюме и в тон подобранном ему темно-синем галстуке, стоял во главе правительственной делегации, дожидаясь, пока двое кремлевских курсантов чеканным шагом подойдут к вечному огню и установят там лавровый венок. Когда они неподвижно застыли неподалеку от рвущегося на ветру пламени, Михайлов отделился от делегации, подошел к венку и поправил на нем пурпурно-алую ленту. Распрямившись, он посмотрел на величественный монумент Родины-матери.

"Интересно, – подумал он, – что двигало людьми, погибавшими в той жуткой мясорубке, на той войне? Ведь погибали десятками, сотнями тысяч – узбеки и казахи, русские и евреи… Что заставляло их считать эту землю своей и драться за неё до последнего вздоха вне зависимости, где они родились и какой были национальности? Неужели только коммунистическая пропаганда, да пулеметы заградотрядов позади последней линии окопов?"

Нет! Он знал ответ на этот вопрос! Знал наверняка, потому что сам вырос с мыслью о большой и сильной стране… Да, несовершенной! Да, зная все её пороки и недостатки, он тем не менее привык считать её своей Родиной! И казахские степи, и сибирскую тайгу, и разухабистую Одессу и скалистый Кавказ – всё это с самого детства слилось у него в сознании с одним понятием – Родина. Его Родина! Почему же теперь внуки тех, кто столь обильно поливал эту землю своей кровью, так торопятся разбежаться, отгородиться друг от друга колючей проволокой пограничных столбов? Что такое должно было страшно и бесповоротно перевернуться в их сознании, чтобы они перестали чувствовать братские узы, пронизывающие десятки поколений их предков и уходящие сквозь столетия кровеносными сосудами вглубь единого организма державы? Неужели им снова нужна большая беда, чтобы почувствовать, насколько они нужны друг другу?

Михайлов представил, как сотни тысяч глаз пристально наблюдают сейчас за ним сквозь экраны телевизоров…

"Теперь я за все это в ответе!" – вдруг отчетливо понял он. Теперь только от его решений зависит насколько будет сохранено то, что было оплачено такой дорогой ценой. Михайлов прервал размышления и медленным шагом вернулся к поджидавшей его делегации.

– Алексей Сергеевич! – прорвавшись сквозь плотный строй охранников, судорожно протягивал к нему микрофон, известный журналист Юрий Теплов. – Скажите… На ваш взгляд, насколько, символична сегодняшняя дата? И оглядываясь на прошлое, что вы считаете главным уроком истории?

– Сегодняшняя дата? – Михайлов краем глаза заметил, как Бельцин, тоже прибывший на церемонию, направляется к вечному огню. Несколько секунд Михайлов молчал, оценивая ситуацию, а затем, делая продолжительные паузы, как будто это помогало слушателям лучше его понять, произнес:

– Я так отвечу… Сегодняшняя дата не просто символична… Она является той трагической вехой, которая заставляет нас ощутить общую ответственность за судьбу нашей страны… Вся наша история учит нас тому, что через все испытания можем пройти только вместе… Думаю, за то время, пока мы живем в единой стране, в едином государстве мы не раз это доказали… Сейчас кое-кто хочет вбить клин между нашими народами, спровоцировать взаимную неприязнь, разрушить взаимопонимание между руководителями республик и союзным руководством… Хочется ответить… Не получится! Это искусственные процессы и они никогда не будут поддержаны нашими народами! Лучшим подтверждением этого является то, что сегодня тут находятся руководители практически всех республик… Сегодня вечером мы соберемся и будем обсуждать наши общие проблемы, – союзный договор, обустройство страны… Не скрою, – ситуация в стране непростая, но наша сегодняшняя встреча показывает, что мы настроены на серьезный диалог… Вот здесь находится президент России Владимир Николаевич Бельцин… Думаю, он согласится со мною… Владимир Николаевич! – Михайлов гортанно окликнул возвращающегося от вечного огня Бельцина и телекамеры, как по мановению волшебной палочки, повернулись к президенту России. Бельцин, увидев нацеленные на него темные зрачки объективов, замедлил шаг и остановился.

– Владимир Николаевич! – уже не столь громко повторил Михайлов и сделал радушный жест, подзывая его ближе. – Тут у меня спрашивают по поводу уроков истории… Так я сказал, что у нас с российским руководством единая точка зрения…

Бельцин на какое-то мгновение замер, но быстро сориентировавшись, твердым шагом направился в сторону Михайлова. Когда он подошел, телекамеры взяли в кадр обоих президентов. Михайлов понял, что снова находится в ракурсе, приподнято произнес:

– Главное, я считаю, что у нас нет принципиальных разногласий с российским руководством… Нам надо сохранять основные наши завоевания – социалистический выбор, гласность и уважение к правам и свободам граждан! Думаю, Владимир Николаевич меня поддержит…

Он выжидательно посмотрел на Бельцина, но Бельцин, почувствовав ловушку, недовольно поджал губы.

– У российского руководства тоже нет сомнений, что надо продолжать реформы…– с мрачным выражением произнес он. – Основная наша задача – сделать жизнь людей достойной, максимально раскрыть возможности каждого человека, раскрепостить чувство собственного достоинства… Поэтому не поддерживая тех, кто сегодня призывает к немедленному выходу из Союза, мы, тем не менее, будем выступать за предельную самостоятельность республик в составе Союза… Как и было запланировано Лениным в 1922 году…

Михайлов успел растерянно подумать: "Куда его понесло?", но вовремя спохватился, и произнес суетливо:

– Я хочу добавить… Хотя у нас с Владимиром Николаевичем иногда бывают разные точки зрения, но мы всегда находим взаимоприемлемое решение. Могу только повторить… Нет разногласий между союзным и российским руководством… Конструктивного диалога требует от нас наши народы, этого ждет от нас вся страна… По принципиальным вопросам мы единомышленники. Правильно, Владимир Николаевич?

Он повернулся к Бельцину.

– Да, – хмуро согласился Бельцин.

Под щелканье фотоаппаратов они с Михайловым пожали друг другу руки.

Дождавшись, пока перестанут сверкать фотовспышки, Михайлов негромко спросил:

– Ну, что, Владимир Николаевич, жду вас к шести часам в Волгоградском обкоме?

Но Бельцин вдруг презрительно скривил лицо и на губах его запрыгала издевательская усмешка:

– А мне в обкомах больше делать нечего, Алексей Сергеевич! Я больше не принадлежу к партийной номенклатуре…

Михайлов непонимающе заморгал.

– Подождите, Владимир Николаевич… – пробормотал он растерянно. – Все же согласовано… Существует определенный протокол поездки, предприняты необходимые меры безопасности…

– В обком не поеду, – упрямо повторил Бельцин. – Будем встречаться в здании профсоюзов! Кстати, зачем такие меры безопасности? Чего боятся всенародно избранным президентам? Неужели собственного народа?

И замер, – высокий, непреклонный, как гора. Михайлов опасливо покосился назад – позади продолжали толпиться журналисты с телекамерами и фотоаппаратами. Михайлов явственно представил, как назавтра газеты запестрят сообщениями, что у российского и союзного руководителей опять начались трения, переходящие в конфронтацию. Всё это тут же появится в западных СМИ и страна опять будет разрываться между высшими должностными лицами Союза и России!

– Ну, хорошо, хорошо, – быстро произнес он. – Значит, встречаемся в здании профсоюзов…

Бельцин сухо кивнул и направился к поджидавшему его черному правительственному ЗИЛу.

"Сволочь поганая! – мстительно подумал ему вслед Михайлов. – Ещё и Ленина приплел, только бы замаскировать свою гнилую мыслишку… Правильно сказала Нина! Он мой главный враг! Тут и думать нечего… Ну что ж… Тем хуже для него… Значит, он сам для себя все выбрал!"


Ближе к вечеру кавалькады правительственных машин подъезжали к областному зданию профсоюзов, оцепленному усиленными нарядами охраны милиции и внутренних войск.

Президенты республик выходили из своих автомобилей и поднимались на второй этаж в небольшой зал приемов. В зале, наскоро переоборудованном для заседания, уже стоял длинный стол, застеленный зеленым сукном. На нем были расставлены таблички с надписями республик, а между ними стояли бутылки "боржоми" и тонкие фужеры. Широкий гобелен, висевший на стене и изображавший панораму Сталинградской битвы, был привезен сюда из здания обкома. Он и расставленные вдоль стены высокие узкие вазы с декоративными цветами создавали некое чувство обустроенности и презентабельности. В остальном помещение не отличалось какими-то особенными изысками, характерными для встреч такого ранга. Только рядом с председательским местом были экстренно установлены телефоны правительственной связи, чьи длинные черные кабели тянулись тонкими нитями вдоль стен и уходили в щель под дверью.

Михайлов на правах устроителя сам встречал прибывающих. Последним появился Бельцин.

– Итак, все в сборе! – убедившись, что все наконец-то собрались, произнес Михайлов приподнятым тоном. – Давайте начнем… Товарищи, я просил Вас собраться, потому, что пора начать обсуждать новое устройство страны… С момента образования СССР мы проделали определенный путь… Ясно, что старая государственная система во многом себя исчерпала… Сейчас необходимы новые принципы отношений между республиками, включая и их взаимоотношения с союзным центром…

Михайлов знал, что его слова никого не удивили, – собравшиеся выслушали его равнодушно, но и прекрасно понимал, чем можно заинтересовать президентов, почувствовавших вкус собственной самостоятельности (считай бесконтрольности!). Упоминание об этой самостоятельности действовало на них, как запах теплой крови на изголодавшегося волка. Поэтому быстро закончив со вступлением, Михайлов перешел к главному.

– Мне кажется, что правовой базой существования такого Союза должен являться Союзный договор, – произнес он с апломбом. – В нем должно быть зафиксировано, что республики, входящие в новый Союз, вступают в него, как суверенные образования… Новый Союз будет федеративным государством с самыми широкими полномочиями для республик…

Он обвел взглядом присутствующих, с удовлетворением отмечая устремленные на него заинтересованные взгляды. Сказанное было столь неожиданным, что несколько секунд в зале висела настороженная тишина. Ее разрушил голос украинского президента Миколы Травчука.

– Тогда у мене есть сразу предложение, – заявил он, мешая от волнения русские слова с украинскими. – Предлагаю назвать новый Союз Союзом суверенных республик!

"Понятно, понятно, какого тебе хочется суверенитета!" – усмехнулся про себя Михайлов. Но не возразил.

– Хорошо! Раз союз суверенных республик, так союз суверенных республик! Предлагаю принять это в качестве рабочего названия… – невозмутимо сказал он. – А теперь, мне кажется, нам надо остановиться на принципах, без которых невозможно существование союзного государства… Думаю, что это прежде всего единые вооруженные силы, единое планово-экономическое пространство, единое политическое устройство, и единая внешняя государственная политика… Вот четыре кита, на которых будет держаться обновленный Союз!

Но тут со своего места грозно вздыбился Бельцин. Яростно выставив кадык, и гневно щуря серые глаза он со всей страстной непримиримостью обрушился на предложенную Михайловым конструкцию. С жаром и пылом он принялся доказывать, что у союзного центра должен остаться лишь узкий луч стратегического планирования, все остальное, мол, республики могут делать сами, – и экономикой заниматься, и внешнюю политику проводить, и даже комплектовать части, расположенные на их территории… Доводы его были столь абсурдны и неубедительны, что Михайлову не стоило большого труда разбить их в пух прах…Он снисходительно посмотрел на Бельцина и сказал:

– Владимир Николаевич! У нас командный состав вооруженных сил на 90 процентов состоит из русских и украинцев. – (в глазах запрыгала тонкая хитринка). – Если, комплектовать части из местного населения то, кто ж тогда будет нашу южную границу охранять? Только туркмены и таджики? А на Балтийском флоте служить? У нас ведь основные морские базы в Таллине и Клайпеде… Я уж не буду говорить о том, что 90 процентов всей военной техники выпускается в России и на Украине. Думаю, что далее этот вопрос обсуждать не стоит… С планово-экономическим устройством, тоже думаю, понятно… Если в Армении перестанут выпускать резисторы, а в России микросхемы, то в Прибалтике ни одного приемника и телевизора не соберут… И что получится? В Вильнюсе пять тысяч работников останутся без работы… То есть несколько тысяч семей останутся без средств к существованию! Вот такая простая арифметика! Не говоря уже о том, что деньги у нас для всей страны печатаются в Москве и Ленинграде…

Но Бельцина не так-то просто было остановить. Раздраженно упершись кулаками в зеленое сукно стола, – широкие плечи взметнулись почти до самых скул, – он выплюнул возмущенно:

– Что ж получается? Вывеску сменим, а всё останется по-прежнему? А руководить кто будет? Вязов с Крюковым? На чьей совести в Литва и Тбилиси? Или быть может Петров, при котором цены выросли за месяц на двадцать процентов? Или Линаев, привыкший мыслить цитатами Маркса и Энгельса?

Михайлов довольно подумал, – "интересно, успел ли Плешаков установить аппаратуру?", но сам с миролюбивой покладистостью произнес:

– Ну, хорошо! Крюкова и Вязова мы заменим… Действительно, в новом Союзе не должно быть одиозных фигур… Возможно, Петрову тоже придется оставить пост… Предположим… Но тогда давайте подумаем, кого можно предложить на должность премьер-министра? Я так понимаю, это должен человек пользующийся авторитетом и устраивающий всех присутствующих… Я предлагаю товарища Абаева… Думаю, авторитетней Улана Абишевича на этот пост мы вряд ли кого найдём… Как, Улан Абишевич? Самоотвод предлагать не будешь?

И Михайлов вопросительно поглядел на президента Казахстана Абаева. Присутствующие возбужденно закрутили головами – над столом зашелестел взволнованный шепоток. Ход был хорошим… Тонким… Потому как, предложи, Михайлов кого-нибудь из славян, то наверняка обиделись бы азиатские и кавказские республики, да и славянские президенты пересобачились бы между, – почему, мол, этого выбрали, а не их? А так получалось, как нельзя лучше… Вроде бы и не славянин, а в то же время в Казахстане население на шестьдесят процентов славянское… И азиатам не обидно, и у России с Украиной и претензий к друг другу нет…

– Я должен подумать, – негромко ответил Абаев, не отрывая тяжелого взгляда от стола. Михайлов довольно кивнул. В этот момент телефон перед ним зазвонил. Михайлов, удивленно взглянул на аппарат, но всё же снял он трубку:

– Слушаю… Кто? Хорошо, соединяйте. Слушаю, Дмитрий Васильевич. Так! Что? Когда? Откуда сведения? Понятно, понятно! Министр иностранных дел в курсе? Хорошо…

Он положил трубку на место и медленно оглядел собравшихся.

– Товарищи… Только что звонил министр обороны Вязов… По данным радиоперехватов, полчаса назад Соединенные Штаты и их союзники начали военные действия против Ирака, оккупировавшего Кувейт…– и, заметив настороженные взгляды, пояснил: – Десять лет назад это могло быть началом третьей мировой войны, но теперь, думаю, этого уже не произойдет! Это тоже заслуга перестройки…


За два дня до начала военных действий в Персидском заливе истек срок ультиматума ООН, предписывающего Ираку вывести из Кувейта свои войска, но иракский лидер Гусейн, похоже, просто забыл о столь незначительном факте. В тот момент, он, видимо, наслаждался осознанием того, что является величайшим нефтяным магнатом, распоряжающимся четвертью мировых запасов нефти… К тому же, с начала агрессии Кувейта он уже привык к бесплодным демаршам мировой общественности. И его можно было понять… За сорок лет существования у ООН было не мало гневных резолюций, которые так и остались никчемными бумажками, подколотыми безучастной рукой клерка к архивным документам.

Поэтому на сей раз ООН напрасно заявляла о финансовой и торговой блокаде Ирака, напрасно делал грозные заявления американский Государственный Департамент… Гусейна это ничуть не смущало. Пока мировая общественность громко возмущалась, в Кувейт хлынули толпы иракских "туристов", которые принялись грабить и громить местные магазины, а иракские солдаты продолжали, со осознанием своего права победителя, бесчинствовать в разоренном Эль-Кувейте, мародерствуя и насилуя, "закладывая", как выразился один из высокопоставленных иракских вояк, "основу для нового, здорового иракско-кувейтского поколения". Такова была своеобразная расплата Ирака за те пятнадцать миллиардов долларов, которые он получил от Кувейта для ведения Ирано-Иракской войны. Горькая насмешка судьбы! Даже вид огромной военной армады США, появившейся у берегов Персидского залива, прямо у себя под боком не испугал Гусейна. Он только объявил всех американских и британских граждан своими личными "гостями", запретив им покидать свое гостеприимное общество… А так же напомнил всему миру, что у Ирака помимо всего прочего есть химическое оружие… Поэтому, мол, если вдруг высокомерная Америка, или ещё кто-то, попробует начать против Ирака военные действия, то Ирак тут же применит свой страшный арсенал против… Израиля! Ведь иракскому лидеру доподлинно известно, кто хочет расколоть арабский мир…

Такого цинизма цивилизованный мир уже выдержать не мог! Последнюю попытку образумить зарвавшегося диктатора сделал Генеральный секретарь ООН Соллано Перес, лично вылетевший в Багдад… Но его встреча с Гусейном закончилась очень быстро… После того, как возвратившийся из Багдада Перес прямо в аэропорту с бледным, перекошенным от волнения лицом произнес только два слова – "он сумасшедший", стало ясно, что военных действий не избежать. Похоже, не понимал этого только сам Гусейн… А зря! Хотя трое из пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН – СССР, Франция, Китай – всё ещё продолжали выступать за политическое урегулирование, терпение Америки и Великобритании иссякло. Час возмездия неотвратимо приближался и то, что Гусейн принимал за нерешительность, на поверку оказалось подготовкой масштабной военной операции, не виданной доселе по уровню применения современной техники. К окончанию срока ультиматума вокруг Кувейта и Ирака была уже стянута мощная ударная группировка, которая подобно натянутой тетиве арбалета ждала только своего часа, чтобы послать в цель свою смертоносную стрелу.

На второй день окончания срока ультиматума час расплаты настал! Сначала американские подлодки и линкоры, расположившиеся в Персидском заливе, изрыгнули из своих пусковых установок сотни хищных "Томагавков", которые подобно стае кровожадных барракуд рванулись к своим жертвам – к иракским авиабазам, радарам и шахтам баллистических ракет. Одновременно с военных баз в Турции, Испании, Саудовской Аравии, а так же с палуб шести американских авианосцев поднялись в воздух десятки самолетов – постановщиков радиопомех, которые за несколько минут ослепили средства противовоздушной обороны противника. За ними в воздухе появились американские охотники за радарами F-4G. Они, вместе с английскими истребителями "Торнадо", вооруженными ракетами подавления ПВО, добросовестно добивали то, что осталось от иракских средств наведения после налетов американских крылатых ракет. Таков был первый этап операции, который должен был продемонстрировать иракскому диктатору серьезность намерений участников антииракского альянса…

Но Гусейна и это не испугало! Диктатор был не из тех, кого можно испугать одним ударом, пусть даже и ударом очень сильным. В отместку он все-таки выполнил свою угрозу и выпустил по Израилю несколько советских баллистических ракет "СКАД". Несмотря на, то что большинство таких ракет было уничтожено в первые часы операции прямо шахтах, у Гусейна оставалось ещё несколько мобильных пусковых установок, смонтированных на большегрузных советских тягачах. Оснастить их отравляющими веществами он все же не решился, прекрасно понимая, что применение оружие массового поражения, запрещенное во всем мире, равносильно подписанию себе смертного приговора. Поэтому его акция была рассчитана скорее на устрашение, нежели на нанесение серьезного урона. Правда, оказалось, что устаревшие ракеты не состоянии справится даже с этой задачей.. Снятые в СССР с вооружения ещё в шестидесятых годах, они обладали слишком низкой точностью, малой скоростью и в основном были сбиты американскими противоракетными комплексами "Пэтриот" ещё до подлета к цели. Только несколько из них долетели до окраин израильских городов и упали там на жилые районы, – под их взрывами погибло сорок два ни в чем не повинных мирных жителя. Одними из погибших оказалась семья Шабсон, – остроносая ракета, напоминавшая своими очертаниями хищную акулу, ворвалась смертоносным смерчем внутрь небольшого коттеджа и в один миг оборвала жизни всех его обитателей. Прибрежные кипарисы лишь нервно вздрогнули от мощного взрыва и в немом ужасе закачались, взирая на огромную дымящуюся воронку на месте недавно стоявшего уютного домика.

Эффект от этой акции оказался обратный тому, на что рассчитывал Гусейн, – это лишь окончательно разозлило участников антииракской коалиции. Фактически с этого момента началось методичное избиение Ирака… В воздух поднялись все воздушные силы союзников, – были задействованы силы космического слежения, дальнего радиолокационного обнаружения, самолеты-невидимки "Стелз", практически вся тактическая и стратегическая авиация. Даже старичкам B-52, считавшимися давно устаревшими и не применявшимся со времени войны во Вьетнаме, нашли применение – ковровыми бомбардировками они добросовестно утюжили позиции иракских войск.



Во время одного из таких дней, когда силы антииракской коалиции наносили массированные удары по Ираку, звено истребителей-бомбардировщиков F-16, или, как их называли сами американцы "Бойцовских соколов"– Fightings Falcons, возглавляемое капитаном американских ВВС Рональдом Мотсом взлетело с авиабазы Доха в Катаре и нырнула в темноту теплой тропической ночи. Набрав высоту, самолеты, прикрываемые тремя саудовскими "Иглами" F-15, сделали боевой разворот и взяли курс на Багдад. Сегодня их задачей являлось точечными ракетными ударами уничтожить пункт связи управления иракскими войсками.

Выведя самолет на заданный курс, Рональд Мотс посмотрел через толстое стекло кабины на летящее чуть выше звено прикрытия. Вид прикрывающих их "Орлов", ("Игл" – переводится с английского, как "Орел"), внушал то размеренное чувство спокойствия, которое испытывает человек зная, что он находится под надёжной защитой. Мотс не раз встречался на земле с этими арабскими парнями, которые сегодня сопровождали его звено и чьей задачей было обеспечить их безопасность от возможного нападения иракских истребителей. До этого на авиабазе в Дохе они часто совершали тренировочные полеты и даже устраивали товарищеские футбольные матчи недалеко от взлетно-посадочной полосы. И хотя летали саудовцы гораздо лучше, чем играли в футбол, недостаток своего футбольного мастерства они вполне компенсировали острым желанием победить, носясь с бешенной скоростью за мячом на протяжении всего матча. Видя эту непреодолимую страсть к победе, американские пилоты сначала посмеивались над своими горячими восточными союзниками, но потом проникшись к ним уважением, и ещё до начала военных действий между ними установились добрые товарищеские отношения.

С Азисом, старшим по званию среди арабов, который к тому же оказался далеко неглупым парнем, Мотс иногда захаживал в один и тот же бар. Однажды они даже обменялись часами – Мотс, как раз получил специальные противоударные, пылеводонепроницаемые, которые выдавались американским участникам боевых действий. Азис, чтобы не ударить лицом в грязь снял с руки свою "Омегу" в золотом корпусе.

Вспомнив об этом и посмотрев на часы, тускло поблёскивающие на запястье, Мотс услышал, как самолет дальней радиолокационной разведки АВАКС, баражирующий где-то над Персидским заливом, вызывает истребители прикрытия:

– Фейсал три, Фейсал три, это Кондор пять… Впереди вас две цели… Опознаны как иракские "Мираж" F-1 и МИГ-29… Подтвердите прием…

– Кондор пять, это Фейсал три, прием подтверждаю, – узнал Мотс по мягкому акценту голос Азиса. – Сообщите дополнительные параметры…

– Удаление от вас сто восемьдесят километров. Идут встречным курсом… Направление 15 градусов к северу, высота четыре с половиной тысячи… Скорость… Около тысячи ста миль в час, – откликнулся оператор с самолета наведения.

– Понял вас, Кондор… Начинаю атаку, – после чего Мотс услышал, как Азис называет его позывные. – УР-17, я Фейсал три… Мы вас ненадолго оставим… Похоже для нас нашлась кое-какая работенка…

– О' кей, Фейсал три, вас понял, – отозвался Рональд. – Накормите этих засранцев "воробышками" ("воробышками" ласково назывались американские ракеты класса "воздух-воздух", укрепленные под крыльями саудовских "Иглов".) Произнеся свое незамысловатое напутствие Мотс взглянул вверх на идущую параллельно тройку F-15 и заметив освещенный колпак кабины Азиса, помахал ему рукой. "Орел" слегка качнул крыльями и тройка арабских истребителей мягко отвалила в сторону.

Мотс перевел взгляд на панель приборов и посмотрел на свой индикатор обзора. Вражеских истребителей не было видно, – видимо, они ещё не вошли в зону действия его бортового радара, Рональд заметил на экране только три удаляющиеся отметки самолетов прикрытия. Через несколько секунд у края экрана появились ещё две точки – иракские истребители, которые двигались почти что им навстречу. Расстояние между самолетами быстро сокращалось, но иракские летчики явно не замечали атакующих их F-15. Они продолжали двигаться в тем же курсом – со стороны это начинало походить на игру в одни ворота. Наконец иракские истребители обнаружили, что их атакуют и сделали судорожную попытку избежать нападения – на экране индикатора было видно, как они резко пытаются изменить курс, – но было уже поздно. Видимо, системы наведения "Иглов" уже успели захватить цели. Мотс услышал, как эфир заполнился гортанными голосами арабов. Узнать, какой из них принадлежит Азису, он не мог, но догадался, что тот координирует действия своих пилотов. Видимо, по его приказу саудовские F-15 одновременно сделали ракетный залп – экран зарябил, а потом одна из точек, обозначавшая иракский истребитель исчезла.

"Один готов!" – понял Рональд.

В это время второй иракский летчик продолжал отчаянно бороться за свою жизнь. Пытаясь оторваться от наседавших на него F-15, он старался уйти боковым маневром. Выделывая сложные зигзаги и прижимаясь к земле, он отстреливал защитные ракеты и дипольные отражатели, но было ясно, что силы слишком неравны. Рональд по индикатору видел, как саудовцы берут иракский Миг в клещи. Ещё несколько мгновений они шли с ним почти параллельными курсами, затем "Иглы" сделали ещё несколько залпов и отметка второго иракского самолета исчезла. Рональд заметил, как "Иглы" поворачивают обратно.

"Четко сработано!" – подумал он и взглянул на часы, – оказалось, что бой продолжался не более шести минут. Через несколько секунд Рональд увидел приближающуюся тройку F-15.

– Фейсал три, Фейсал три, – вызвал он Азиса. – Как меня слышишь, Азис?

– Всё в порядке! – услышал он знакомый голос.

– Здорово вы им задницу надрали! А второй верткий попался… Это был Миг?

– Да! Миг-29… Но против наших "воробышков" им делать нечего… Это им не задницей на авиасалонах вертеть!

– Мои поздравления! – поздравил Рональд с победой товарища.

– Спасибо! Курс на Багдад?

– Да!

В кромешной тьме небольшая смешанная эскадрилья добралась до Багдада. Иракская столица встретила их отсветами пожаров и редкими вспышками зенитных установок.

– А-3, А-3! – запросил базу Рональд. – Я – УР-17, вышел на цель… Выхожу на боевой…

– Вижу вас, УР-17… – с деловой монотонностью ответила база. – Продолжайте задание…

Рональд посмотрел на бортовой дисплей, показывающий расстояние до точки пуска и откинул крышечку пуска ракеты. Рядом с перекрестьем дисплея зафосфорицировала надпись "цель введена". "Отлично", – подумал он и принялся по очереди вызывать самолеты своего звена. Пилоты летящих рядом истребителей-бомбардировщиков по очереди сообщили ему о захвате целей.

– О' кей! – произнес Рональд, а затем уже громко добавил. – Ну, парни… Поехали! Ё-хоу! – и плавно перевёл свой истребитель в режим снижения.

Увидев, как на дисплее зажглось красное перекрестье с надписью "ракеты готовы к пуску" он нажал на красный тумблер и ракета, подвешенная под фюзеляжем, плавно сошла с пилонов. Рональд почувствовал легкий толчок – самолет, освободился от своего смертоносного груза, а следом за этим прямо по курсу образовалась мерцающая дорожка с удаляющимся огоньком сопла ракеты. Поборов искушение посмотреть разрыв, Мотс потянул ручку штурвала на себя и перешел в режим набора высоты. Выровняв самолет, он тут же запросил остальные самолеты звена:

– УР– 18, УР-19, доложите о выполнении…

– Рони, это Нолтон… Пуск произвёл…Всё в порядке! – услышал он в наушниках голос одного из пилотов. Мотс настороженно нахмурился, но второго ответа так и не последовало.

– Где Сотсби? – тревожно спросил он. – Чак, ты его видишь?

– Нет…

– Черт! – Мотс принялся судорожно вращать головой.

– УР – 17, Я – УР-19! – вдруг услышал он. – Всё в порядке! Я ниже тебя на пятьсот метров…

Рональд до боли сжал ручку штурвала, чувствуя, как противно заныли костяшки в суставах, и процедил сквозь зубы:

– Почему сразу не отвечал, УР-19?

– Выводил самолет, – беспечно ответил лейтенант Сотсби. – Решил посмотреть, как оно жахнет… Классно!

Рональд Мотс почувствовал, как удушливое раздражение подступает комком к горлу.

– Жить надоело? – просипел он в шлемофон чужим, неприятным голосом. – В русскую рулетку захотелось поиграть? Ладно, возвращаемся! – сказал он уже более спокойно, понимая, что сейчас не время для разбора полетов. – Азис, слышишь меня?

– Да… Всё в порядке!

– Идем на базу!

В этот момент экран бортового компьютера Рональда Мотса замигал, и на нем зажглась надпись "Вы облучены".

– О, черт! – зло прошипел Рональд. – А я то, думал что у вас уже все закончилось!

По экрану он увидел, как к нему приближаются две ракеты.

– Начинаем противоракетный маневр, – скомандовал он и как учили, нажал сначала кнопку противоракетной защиты, а затем резко бросил самолет в пике, стараясь "сломать" траекторию ракеты под острым углом. Несколько секунд он ускорял свой самолет в падении к земле, чувствуя холодящую пустоту в животе, а затем уже перед самой поверхностью начал выравнивать самолет.

– Вау! – наконец произнес он, решив, что опасность осталась позади. Но он не знал, что ещё две ракеты советского зенитного комплекса "Стрела" были пущены ему вдогонку и, что они, как гончие псы нацелились на сопла его истребителя. Он не успел ничего ни понять, ни почувствовать… Только яркая вспышка разорвала темноту южной удушливой ночи, смешав в жарком пламени взрыва титановую обшивку самолета с золотом дорогих швейцарских часов. Горящие обломки рухнули на остывающий песок иракской пустыни… Фатум!

"Фатум" – значит "судьба!… Двадцативосьмилетний Рональд Мотс не дожил до окончания операции, всего двадцать один день. Через двадцать один день Ирак вывел свои войска из Кувейта и согласился со всеми резолюциями ООН… Но Рональд Мотс этого так и не узнал… Не узнал он и том, что единственная выпущенная им ракета поразила не центр радиосвязи, а самое крупное Багдадское бомбоубежище, испепелив в одно мгновение почти пятьсот иракцев… Ошибка наведения, будет потом сказано в отчете… Не узнал он и того, как на следующей день пыльный иракский солдат, вытаскивая из под руин бомбоубежища нечто обугленное и бесформенное, то, что вчера ещё было десятилетним мальчишкой, задыхаясь, будет повторять сквозь слезы:

– Я не прощу! Никогда! Даже через сто лет не прощу!

Ничего этого Рональд Мотс этого так и не узнал… Он тоже был мертв…


Тем временем мирная Москва жила своей жизнью…

Старый особняк дачи, расположенный в Подмосковном правительственном дачном поселке Архангельское, утопал в летнем цокоте цикад и беззаботном щебете лесных птиц. Узкая, асфальтированная дорожка, начинавшаяся от высокого бетонного забора, серой лентой вилась вглубь территории. Петляя среди стройных корабельных сосен и клумб, выложенных красным кирпичом, она упиралась в высокий порог двухэтажной дачи. Увидеть дачу можно было только миновав контрольно-пропускной пункт, – в небольшом кирпичном домике, расположенном рядом с тяжелыми металлическими воротами, дежурили часовые в плотной темно-зеленой форме. Сразу за контрольно-пропускным пунктом располагалась автостоянка – широкий черный квадрат, где обычно останавливались приехавшие автомобили. Посетители на территорию допускались только по личному разрешению хозяев, но видимо сегодня хозяин дачи, министр обороны Дмитрий Васильевич Вязов ждал гостей, потому что за бетонным забором спрятались от любопытных взоров с полдюжины черных "Волг". Проблесковые маячки за радиаторами и притопленные позади салона антенны спецсвязи выдавали в них автомобили правительственной элиты, – сегодня на даче у министра обороны собрались председатель КГБ Крюков, премьер-министр Петров, министр внутренних дел Тугго и вице-президент Линаев. Все они были в обычной гражданской одежде. Легкие безрукавки и синие линялые джинсы резко контрастировали с нервной атмосферой встречи. Сигаретный дым сизым туманом поднимался к потолку и зависал под притолокой плотным ядовитым облаком. Хотя подмосковный август мало походил на жаркую тропическую сушь Аравийского полуострова, собравшимся казалось, что наэлектризованный воздух раскалился до удушливого смога. Сидя за овальным столом, они с бесстрастными лицами слушали вице-президента Линаева, который заканчивал зачитывать аналитический доклад, подготовленный службами МВД и КГБ, совместно с министерством финансов.

– Таким образом, общественно-политический кризис обычными методами остановить невозможно, – прочитал Линаев заключение. – Для нормализации ситуации в стране необходимо предпринять активные действия в политической и экономической областях, а так же по линии госбезопасности и обеспечения правопорядка…

Он закрыл доклад, отодвинул от себя сброшюрованные листы, словно предлагая остальным включиться в полемику, и обвел сидящих за столом внимательным взглядом. Тучный премьер-министр Петров снял выпуклые очки, и начал нервно протирать запотевшие линзы. Рядом, набычив тяжелую голову и широко раздвинув локти, сидел хозяин дачи – маршал Вязов.

– Так, что будем делать? – прервал затянувшееся молчание Линаев.

– А что тут неясного? – произнес с неторопливой расстановкой премьер Петров. Близоруко прищурившись, он снова водрузил очки на нос. – Оставаться в таком положении нельзя – надо переходить к режиму чрезвычайного положения! Надо выходить на Михайлова и ставить его перед фактом…

Он хмуро оглядел остальных, словно выискивая, кто ему хочет возразить и недовольно поправил очки на коротком, толстеньком носу.

– Бестолку всё это! – сказал министр внутренних дел Тугго и угрюмо нахохлил серый ершик на голове. – Что мы этого раньше не делали? Сто раз уже говорили… А он всё талдычит о своем демократическом выборе, да о новом мышлении…

Яростно скрипнул витым стулом по паркетному полу, он натужно сгорбился над столом.

– Значит, надо выходить ещё раз! – гневно перебирая маленькими губами, ответил тяжеловесный Петров. Его крутые, покатые формы резко контрастировали с мелкими чертами лица. – Надо будет показать ему этот доклад, объяснять, доказывать! Понадобиться десять раз, значит надо десять раз выходить! Мы не в бирюльки играем…

Тугго тяжело вскинул голову.

– Да плевать он уже хотел на этот доклад, – у него свои аргументы! – зло брякнул он и сверкнув острыми глазками из под лохматых бровей. – "Народ не поймет, народ не примет!" Вот и весь сказ…

Замолчав, он отрешенно уставился в сторону.

–Так что? Будем сидеть сложа руки? – нервно вкинулся Петров. Его одутловатое лицо потемнело и покрылось тонкой испариной. – Ждать пока страна развалится? Сидеть сложа руки сейчас – преступление! Страна в глубочайшем кризисе… Если так дальше пойдёт, завтра, как нищие, пойдем просить милостыню у Запада…

В этот момент Председатель КГБ Крюков сделал глубокую затяжку (сегодня он почему-то решил не ограничивать себя в курении) и, скривившись в горькой иронии, произнес:

– Завтра! Где – завтра-то? Давно уже просим! Потому, что делаем всё по подсказке из Америки! У меня вообще впечатление, что у нас президент не в Кремле сидит, а в Белом доме… Чтоб в Америке не сказали, Михайлов – раз и под козырек! "Щас! Сделаем!"… Американцам того и надо, – у них теперь весь мир зона собственных интересов. Персидский залив только первая ласточка… Вы что же думаете, они Ирак наказать хотели? – едкая морщинка прорезала уголок его бледного рта. – Это они нам показать хотели, где теперь наше место! А то они, видите ли, не знали, что готовится агрессия против Кувейта… Дмитрий Васильевич, ты-то чего молчишь? Твои ГРУшники, что тебе докладывают?

Маршал Вязов, наклонив вперед массивную голову, стараясь не поднимать взгляд от сложенных перед собой тяжелых рук, как будто так ему легче сохранить спокойствие, степенно пробасил:

– По данным военной разведки, США несколько дней отслеживали переброску иракских танков к границе… По крайней мере за три дня им было все известно…

– Вот! – едко клюнул острым носом Крюков. – А что не ясно было для чего это делается? Или у них в ЦРУ и Пентагоне идиоты сидят? Да им просто надо было на нефтяную скважину сесть, да экономику запустить… А заодно показать, кто в мире хозяин…

Он снова сделал глубокую затяжку и с силой выпустил серый, злой дымок в потолок. Линаев, до сих пор молчавший, добавил с издевкой:

– Зато, какой вой они подняли по поводу сорока погибших в Израиле! Шуму-то подняли… Шуму! А что всего за месяц боевых действий погибло более ста тысяч иракцев? Ни слуху, не духу! Мерзавцы…

Остальные подавлено промолчали.

– Да при чем тут Штаты? – вдруг снова вступил в полемику премьер Петров. Он дерганным движением провел мятым платком по потному лбу и произнес с одышкой. – Нам сейчас не о Штатах думать надо! Народ надо кормить, урожай собирать… В стране ни зерна, ни горючего на посевную нет! Если к зиме не будет хлеба и горючего, народ выйдет на улицы…

– А куда ж всё делось? – недоуменно покосился на него хозяин дачи.

– Так прожрали всё, Дмитрий Васильевич! – в тон ответил ему Петров. – У нас же теперь всё мимо государственного кармана идет! Все в коммерческих структурах вертится! Ты, что забыл? "Перестройка"!

Жаркое обсуждение на несколько секунд утихло и только тени от веток, стоящих рядом с домом сосен, беззвучно колыхались на стенах, как будто, невидимые привидения неслышно подкрадывались к собравшимся в гостиной.

– Да что мы тут всё обсуждаем? – вдруг спросил Крюков. – "Страна развалится, народ на улицы выйдет!" – произнес он с едким сарказмом. – Всё уже! Нет уже никакой страны! Мы все временщики…

Присутствующие удивленно повернули к нему головы.

– Через двадцать дней Михайлов подписывает новый Союзный договор и всё! – неприязненно произнес он. Вытащив из бокового кармана брюк магнитофонную кассету, он протянул её хозяину, и сказал сердито:

– На-ка, Дмитрий Васильевич, поставь! Пусть присутствующие послушают…

Вязов озадаченно покрутил кассету в руках, затем грузно встал, подошел к секретеру, на котором стояла японская магнитола, и вставил кассету. Щелкнул выключатель.

– А руководить кто будет? – послышался из квадратных колонок звенящий от гнева и напряжения голос Бельцина. – Вязов с Крюковым? На чьей совести в Литва и Тбилиси? Или Петров, при котором цены выросли за месяц на двадцать процентов? Или быть может Линаев, привыкший мыслить цитатами Маркса и Энгельса?

Петров, мрачно слушавший запись, снял очки и принялся протирать платком совершенно сухие стекла. Линаев курил, часто и подолгу затягиваясь, – сигарета едва заметно дрожала у него в руке. Вязов немым истуканом застыл перед включенной магнитолой, уставившись на плоские колонки, – было очевидно, что услышанное было для него, как удар обухом по голове.

– Послушали? – спросил язвительно Крюков. – Вот так! Но это ещё не все! Скоро и Советского Союза тоже больше не будет! С республиками уже всё согласовано… Вот… Зачитываю!

Он раскрыл лежащую перед ним тонкую коричневую папку с круглым золотым гербом посередине и, посмотрев на отпечатанный лист, прочитал:

– "Основные принципы обновленного Союза… Союз Суверенных республик – федеративное демократическое государство, осуществляющее свои полномочия в пределах, добровольно предоставленных ему республиками… Государства, образующие Союз, самостоятельно решают все вопросы своего развития… Каждая республика – участник договора является суверенным образованием…"

Присутствующие настороженно притихли.

– Всё понятно? – Крюков обвел сидящих за столом мрачным взглядом. – Через двадцать дней уже будет не СССР, а будет Союз Суверенных республик.

Он с шумом хлопнул папкой, словно выстрелил из пистолета, и в гостинной повисла гнетущая тишина. Было слышно, как жужжит одинокая муха под абажуром.

– Черт те что! – громко засопел маршал Вязов. – Союз суверенных государств… Говно какое-то! Не рыба, не тюлень!

– Да нет… Всё, как раз, понятно, Дмитрий Василич… – медленно произнес премьер Петров, засовывая скомканный платок в карман линялых джинсов. – Будут отдельные республики со своими президентами… А Союза уже никакого не будет… – и он перевел взгляд на Крюкова. – Откуда это у тебя, Виктор Александрович?

Крюков дернул короткой шеей.

– Плешаков принес…

– Плешако-ов? – недоверчиво протянул хозяин дачи. – Так он же вроде цепной пес у Михайлова…

Крюков ожег Вязова коротким взглядом:

– Значит от Михайлова уже даже цепные псы бегут… Но дело-то в другом! Даже, если мы сможем уговорить Михайлова ввести чрезвычайное положение, то Бельцин нам этого никогда не позволит… И это проблема… Большая проблема, товарищи мои дорогие… Тут действительно надо думать…

Линаев дотянувшись до массивной пепельницы, стоящей посередине стола, яростно ткнул нее коротким окурком.

– Ну, Бельцин… Ну сукин сын… Ну и подлец! – прошипел он.



Вот и всё! Рубикон перейден, отступать некуда! Пора покидать душную, отравленную ядом заговора Москву… В Крым… С семьей… Быстрее… Михайлов испытал даже некоторое облегчение, когда Плешаков, придя в его кремлевский кабинет, просто и обыденно произнес, что заговор подготовлен, – самолет с Бельциным решено сбить, представив все в виде несчастного случая. Затем, по замыслу заговорщиков, управление государством должно перейти к Комитету по чрезвычайной ситуации, – по всей стране вводится чрезвычайное положение. После чего начинается новый этап, обратный отсчет – восстановление союзной вертикали власти…

Михайлов, чувствуя, тонко посасывающий холодок внутри, спросил:

– Надеюсь против меня и моей семьи не планируется никаких насильственных действий?

Кадык у него на шее резко дернулся.

– Не волнуйтесь, Алексей Сергеевич… – произнес Плешаков спокойно. – В случайную смерть двух президентов ведь никто не поверит! С вами останется вся ваша охрана… Кроме того, в Крыму вас будут охранять мои люди…

Михайлов, стараясь изобразить на лице твердую решимость, произнес хрипловато, сжимая в кулак холодные пальцы:

– Я думаю, вы понимаете, Юрий Алексеевич, что путч обречен… Цивилизованный мир никогда не смирится с антиперестроечным переворотом… Никто не позволит держать под арестом законно избранного Президента Советского Союза… Так, что путч захлебнется… Это очевидно… И когда это произойдет, мы под вашей охраной должны возвратиться в Москву… Это будет лучшей рекомендацией вам на будущее… Так, что сейчас ваша задача, Юрий Алексеевич, защитить Президента и его семью…

Он пытливо уставился на Плешакова, прекрасно понимая, что устного согласия собеседника не требуется, здесь всё будет ясно и по глазам… Плешаков глаз не отвел – в них была только спокойная невозмутимость, которая вселила в Михайлова уверенность, что Плешаков согласился на ту роль, которую ему отвели. Ну, что ж… Хорошо! Теперь осталось действовать по плану… Но неделя до отъезда тянулась отвратительно медленно. Михайлова уже не волновало ни отсутствие средств для сбора необычайно богатого урожая (самого богатого за последние семь лет!), ни то, что Бельцин, а не он собирает деньги на его уборку. Он уже смотрел на всё это, как на нечто неважное, второстепенное, стараясь не теребить уязвленное самолюбие. Это не главное, успокаивал он себя, – не стоит размениваться на мелочи… В конце концов и Америка, и Европа обязательно помогут ему, когда путч захлебнется. (Кто ж откажет стране победившей демократии, откажет ему, президенту-реформатору?) Сейчас главное оказаться подальше от Москвы, подальше от всех этих Крюковых, Тугго, Линаевых и попасть в Крым под защиту Плешакова. И Михайлов, гнал от себя мрачные мысли, старался занять себя делами, участвовал в каких-то пустых, ненужных заседаниях и приемах, но все же время тянулось ужасно медленно.

Перед самым отъездом чуть было всё не сорвалось… За четыре часа до отлета с семьею в Крым ему позвонил президент Соединенных Штатов. Обменявшись принятыми в таких случаях короткими приветствиями, американский лидер перешёл к сути:

– Господин Михайлов, я звоню, потому что обеспокоен… Из источников, близких к вашему правительству, ко мне поступили сведения, что рассматриваются варианты вашего отстранения от власти… Моя тревога могла бы показаться напрасной, если бы наши средства космического слежения не обнаружили крупное стягивание войск к Москве… Мне, конечно, хотелось бы, чтобы это было никак не связано, но я посчитал своим долгом предупредить вас…

Михайлов прочувствованно поблагодарил. (Именно прочувствованно, не кривя душой… Накануне путча было приятно убедиться в поддержке Америки, – ведь Михайлов отлично понимал, что чем сильнее будет резонанс от его пленения, чем больше крупных мировых держав встанут на его защиту, тем быстрее всё закончится и вернется на круги своя)…

– Я рад, что в Америке проявляют беспокойство по поводу событий в нашей стране и лично по поводу моей безопасности, – произнес он в ответ. – Но, на самом деле, причин для беспокойства нет… В Московской области будут проводиться обычные плановые ученья, – я в курсе, вопрос между мной и министром обороны согласован… На ваши опасения, Джорж, хочу лишь заметить, что сейчас в Советском Союзе нет силы, способной, противопоставить что-то серьезное перестройке… Это сложившийся факт… Демократия уже стала неотъемлимой частью жизни советского человека, и её не так просто будет отобрать… Но я искренне признателен вам за этот звонок… Это значит наши страны окончательно похоронили конфронтацию между собой…

С другого конца Атлантики телефонный кабель донес вежливый отклик американского президента:

– Спасибо, Алексей! Мы действительно хотим видеть Советский Союз демократической страной… Поэтому хочу пожелать вам таких же успехов в ваших преобразованиях, каких удалось достичь в свое время Аврааму Линкольну в Америке…

А потом прозвучало лаконичное то ли добавление, то ли предостережение:

– Но не желаю вам его судьбы!


Кабинет Стивена Крамера в Управлении представлял собой стандартную квадратную коробку с металлическими жалюзи на широких стеклянных перегородках. Обстановка была чисто деловой. Кресло, стул, стол… На двух серых офисных столах, составленных буквой "L", стояли два компьютера и телефон. Рядом со столом разместился приземистый ящик принтера, впритык к которому был поставлен измельчитель бумаги, в обиходе называемый "крокодилом". Некоторым диссонансом в деловом стиле кабинета выделялась лишь стоящая на столе цветная фотографии Наташи, вставленная в рамку из светло-коричневого дерева – единственная вольность, которую позволил себе Стивен, нарушив сухой, официальный интерьер кабинета.

Стивен сидел в высоком черном кожаном кресле, уставившись на монитор, закрытый матовым защитным экраном. На экране компьютера была карта Московской области. Рядом со Стивеном, опираясь ладонью на стол, стоял Роберт Мотс. Он тоже смотрел на экран. Голубая клякса в центре изображала Москву. Река извилистой линией разрезала город на две неровные части, от окраин, точно лучи от солнца во все стороны разбегались трассы автомобильных дорог, но ни Мотса, ни Крамера сейчас не интересовали географические особенности русской столицы. Их внимание было сосредоточено на трёх жирных красных точках вокруг города. Этими точками было отмечено расположение военных частей. Вершинами правильного треугольника, они охватывали Москву с трех сторон так, что неприкрытым оставалось только западное направление.

Стивен придвинул к себе клавиатуру, щелкнул по клавишам и увеличил масштаб. Клякса в центре уменьшилась, но зато у края экрана к западу от Москвы появилась четвертая точка …

– Это то, что происходит сейчас, – сказал он. – А это, то что было неделю назад, перед отлетом Михайлова в Крым…

Вызвав на экран меню, он пробежался пальцами по клавиатуре. Картинка с красными точками моргнула, но почти не изменилась.

– Похоже! – задумчиво произнес Мотс.

– То же самое, – подтвердил Крамер.

Роберт Мотс, не отрывая сосредоточенного взгляда от монитора, негромко попросил:

– А ну-ка покажи мне места постоянной дислокации этих частей…

Крамер снова застучал по клавиатуре. На карте возникли фиолетовые стрелки. Они начинались у темных квадратиков и заканчивались, упираясь в красные точки.

– Это маршрут движения частей в район учений, – пояснил Крамер, показав на пунктирные стрелки. – А квадратики – места постоянной дислокации.

Взгляд Мотса, устремленный на экран монитора, стал напряженным.

– А до этого учения в этом районе проводились? – спросил он.

Крамер кивнул.

– Да… Но до этого тяжелая техника никогда не двигалась своим ходом, а перебрасывалась по железной дороге. Но интересно даже другое! Главное, что до сих пор военные никогда не останавливались, а в этот раз их словно к Москве магнитом притянули! И вот ещё один факт… – Крамер показал на четвертую, самую удаленную от Москвы точку. – Это те части, которые дислоцируются дальше всего от Москвы. Их место постоянного базирования вот тут, – он ткнул за край монитора, словно хотел показать, где бы находился темный квадратик, если бы экран монитора был больше. – Эти части в начале учений первыми выдвинулись на место учений, а теперь, когда учения закончились, они почему-то остаются на месте… Как будто для того, чтобы специально не уходить от Москвы…

Роберт Мотс оторвал сосредоточенный взгляд от экрана и медленно распрямился. Отойдя от компьютера, как будто увиденное перестало его интересовать, он скучным, невыразительным голосом произнес:

– Это ничего не значит… У нас, Стивен, как у хороших альпинистов, все выводы, должны иметь не менее трех точек опоры… А сейчас у нас только два факта! Первое – обращение в наше посольство мэра Москвы Харитонова о якобы готовящимся перевороте неделю назад… И второе – необычное передвижение войск из района учений… Мало! Мы не знаем, на чем были основаны умозаключения Харитонова, но тому, что военные части двигались своим ходом может быть самое простое объяснение… Как это у русских называется? – Мотс нахмурился, вспоминая русское слово, а потом громко щелкнул пальцами. – "Головотяпство"!

Взгляд у Стивена на какую-то секунду стал недоуменным, а потом глаза его весело заискрились – он вспомнил, когда впервые услышал от Мотса это слово. Это было во время московской Олимпиады, лет десять назад. Он, тогда ещё молодой сотрудник, работал под началом Мотса в московском посольстве… Русские как раз перед этим ввели свои войска в Афганистан, а потом показали у себя по телевидению передачу о Москве… В качестве музыкальной заставки они почему-то взяли песню немецкого ансамбля "Темучин". Бедняга-продюсер, видно, не знал немецкого, а разобрал в ней одно слово – Москва… Только в той песне пелось, как хорошо разбомбить Москву и пить на её руинах кумыс…

Продолжая иронично улыбаться, Крамер посмотрел на Мотса, но лицо у Мотса оставалось сумрачным и непроницаемым. После гибели сына он стал неулыбчив. Держался по-прежнему спокойно, всем своим видом демонстрируя, что не нуждается ни в сочувствии, ни в поблажках, но лоб его избороздили тонкие шрамики морщин. Было заметно, что он старается полностью уйти в работу, застегнувшись в свой тщательно отутюженный костюм, как в рыцарские доспехи.. Крамер стер улыбку с лица и опять склонился к монитору. Мотс спросил его:

– А ты подумал, почему Харитонов сообщает не Михайлову, а нам в посольство? Кстати… Где он сейчас находится?

Крамер повернулся на вращающемся кресле, оттолкнулся от стола и подъехал ко второму компьютеру. Набив запрос, он прочитал информацию с экрана:

– Позавчера Харитонов вылетел в Казахстан…. Там сейчас встречаются Бельцин и президент Казахстана Абаев…

– А почему так странно ведет себя Михайлов? Ему сообщают о готовящемся перевороте, а он спокойно улетает в Крым! Почему?

Лицо Мотса, обращенное к Крамеру, оставалось бесстрастным, но в глубине его зрачков застыл настойчивый вопрос. Крамер недоуменно пожал плечами. Конечно, он понял, что хотел сказать Мотс… Что Михайлов сам организовал путч… Он озадачено уставился на экран компьютера, задумчиво потер подбородок, а потом решительно отверг эту идею… Нет! Вряд ли… Михайлов для этого слишком опытный и расчетливый политик. Он-то прекрасно понимает, что для ввода военного положения у него нет веского повода. К тому же, он не может не понимать, что в республиках его не поддержат, а значит почти со стопроцентной уверенностью можно сказать, что военное положение выльется в столкновения с мирным населением… А это опять кровь и жертвы, а значит его крах, как президента… Нет! После Вильнюса и Тбилиси Михайлов уже не станет повторять ошибку.

Стивен Крамер сосредоточенно нахмурился. Интуитивно он чувствовал, что разгадка находится где-торядом, но она ускользает от него, мелькая ярким секундным отблеском.

– Давайте посмотрим, что происходило неделю назад в Крыму, когда к нам обратился Харитонов… – произнес он и снова придвинул кресло к компьютеру. Несколько секунд он щелкал по клавишам, а потом стоящий рядом принтер с треском начал выплевывать из себя широкую ленту бумаги. Крамер встал и подошел к распечатке. Взяв в руки длинную, хрустящую бумагу, он принялся сосредоточенно зачитывать:

– Так! Семь часов десять минут. Замечена активизация на военных судах. Вот! Восемь часов сорок минут… Военные суда стягиваются в район Ялты, это район в непосредственной близости от резиденции президента СССР… Десять двадцать… Военные суда находятся в на рейде рядом с резиденцией Михайлова… О! – лицо у Крамера вдруг заметно оживилось, видимо, он обнаружил что-то интересное. – А вот, похоже, и та самая третья точка опоры, которую мы искали, мистер Мотс! Смотрите! Рядом с резиденцией Михайлова находятся несущий крейсер, эсминец, три тральщика и катера береговой охраны. Многовато что-то для охраны президентской резиденции! А потом их что-то спугнуло… Двенадцать тридцать семь… Большие корабли уходят, остаются только катера береговой охраны… Тринадцать пятьдесят две… В Крыму приземляется самолет с Михайловым…

Крамер опустил шуршащую распечатку и посмотрел на Мотса, но лицо у Мотса было по-прежнему непроницаемым.

– Что их могло спугнуть? – спросил он почти равнодушно, меланхолично засунув руки в карманы. – Звонок нашего президента? Заговорщики, если они были, должны были наоборот после этого звонка активизировать свои действия, а не сворачивать их… Нет! Здесь что-то другое…

Крамер в досаде отвел глаза в сторону. Стараясь не показать, что его самолюбие уязвлено тем, с какой легкостью разбили его доводы, он подошел к столу и снова ткнулся в компьютер. Набив очередной запрос, он повернулся к принтеру, дожидаясь пока тот выдаст новую порцию информации.

– Хочу, посмотреть, что в этот день произошло в России, – сказал он. – Возможно тогда станет ясно, почему они все отменили …

Принтер застрекотал, извергая из себя широкую ленту. Крамер взял ее и начал просматривать:

– Так… Стихийные митинги… Нарастают кризисные явления… Литва заявляет, что не подпишет новый союзный договор… Не то! Проходят военные учения в Московской области и Крыму… В районе Актюбинска разбился новый советский истребитель Су-27! Х-м! Президент СССР отправился на отдых в Крым… Забастовки шахтеров… В Москве открылась новая биржа… Владимир Бельцин вылетел с официальным визитом в Казахстан… Пока никакой связи! Ничего, что можно было бы однозначно связать с заговором…

Крамер оторвал взор от выплеснувшейся из принтера бумажной ленты и задумчиво почесал нос:

– Надо проверить все на взаимозависимость… Может есть что-то, чего я не заметил…

Пока он вводил параметры новой задачи в компьютер Мотс хмуро стоял рядом. Его взгляд рассеянно скользнул по рабочему столу Крамера, и остановился, наткнувшись на улыбающееся лицо Наташи. Но на сей раз вид жены Стива не обрадовал его. Наоборот, что-то остренькой иголочкой кольнуло в сердце. Вздохнув, Мотс отвел глаза в сторону и посмотрел на затылок склонившегося перед монитором Крамера. "Две макушки, – машинально отметил он. – Как у Ронни…"

– Нет! Не получается, – Стивен посмотрел на появившийся на экране ряд ровных столбиков. – Все события коррелированны между собой… Даже визит Бельцина в Казахстан и катастрофа с истребителем имеют степень корреляции три процента… – а потом добавил разочаровано. – Ну да! Вполне может быть… Скорее всего этот Актубинск, или как его там, находится на маршруте следования Бельцина в Казахстан…

Несколько секунд он тупо смотрел на экран, а потом вдруг воскликнул:

– Черт! Бельцин же должен сегодня возвратиться из Казахстана! Надо же было сразу догадаться…

Он быстро уткнулся в компьютер, меняя условия задачи.

– Вот! – торжествующе ткнул он в экран. На темном экране среди ровного ряда прямоугольников выделялись два взметнувшихся вверх столбика.

– Что это? – Мотс подошел к монитору.

– Это степень коррелированности тех событий с сегодняшним днём! – Крамер победно откинулся на кресле. – Первый свечка – это Бельцин… Бельцин сегодня возвращается из Казахстана… А ровно неделю назад он улетал в Казахстан! А вторая – военные ученья… Понимаете? Бельцин и учения! Скорее всего они просто решили убрать его! Точнее Михайлов хочет чужими руками убрать конкурента… Получается, что он все знает о заговоре… Поэтому-то никак и не прореагировал на предупреждение… Но ему нужен повод, чтобы все взять в свои руки… А после звонка Харитонова нашему послу в Москве заговорщикам уже нельзя было бы представить гибель Бельцина, как случайность – это было бы слишком явно! Готов держать пари, что и сегодня в районе Актюбинска тоже есть истребители!

– Запроси-ка аэрокосмическую съемку этого района! – лицо Роберта Мотса приняло пасмурное выражение. Похоже, на это раз доводы Крамера прозвучали достаточно убедительно. – Если это так, то этот Бельцин действительно счастливчик! Хотя, на самом деле, это ещё не факт… Надо узнать, вылетел ли он из Казахстана…


Казахская степь звенела от звуков шумного тоя – праздника, который устроил в честь приехавших русских гостей президент Казахстана Абаев. Топот копыт от безудержной байги, традиционных казахских скачек, заглушал воинственные звуки сайрыс, национального состязания, похожего на средневековый рыцарский турнир. Джигиты, одетые в специальную защитную экипировку, с копьями на перевес, по команде срывались со своих мест и в неистовом аллюре неслись навстречу друг другу… Вскрики, треск, – и побежденный, выбитый из седла мягким кожаным наконечником, оказывался в пыльной, пожухлой траве. Восторженные крики зрителей и пронзительное лошадиное ржание оглашали окрестности предгорий… До отлета Бельцина из казахской столицы оставалось ещё несколько часов… Теперь, когда протокольные мероприятия остались позади, казахский лидер решил показать российскому "старшему брату" настоящую казахскую экзотику. Место для пикника выбрал он сам. Выбрал специально, чтобы хорошо был виден пейзаж с пиками снежных вершин и уходящие к горизонту бескрайние просторы казахских степей. Отсюда казалось, что горы, подобно громадным великанам, стоят на страже безмятежного покоя равнины. Горная река, которая несла свой бурный поток от высоких снежных вершин, замедляла в этом месте свой бег и разливалась широкой поймой. За несколько дней до приезда гостей, по указанию Абаева от основного русла отвели широкий рукав и сделали небольшую запруду – пригнали экскаватор, трактор, бригаду строителей, которые соорудили нечто похожее на джакузи, выложив дно запруды гладкими белыми камнями. Когда строители закончили, Абаев лично приехал проверить работу. Только убедившись, что всё сделано, как надо, привёз российскую делегацию. Перед приездом гостей на берегу реки расставили цветастые пузатые юрты, в которых разместили обслуживающий персонал, аппаратуру и места общего пользования.

Конец лета выдался в Казахстане особенно жарким – температура стойко держалась за тридцать пять градусов. Прибывшие, – хозяева и гости, расположились на берегу реки на расстеленных толстых коврах. Дабы придать мероприятию больший колорит от стульев решили отказаться, – сидели по восточному, сняв обувь и заложив ногу за ногу.

В то время, пока приехавшие продолжали с интересом наблюдать за состязаниями, на берегу реки готовился праздничный обед – в больших чугунных казанах шипел ароматный плов, в бараньем жире пеклись лепешки, а на длинных вертелах над горячими углями жарились большие куски аппетитно пахнущего мяса. По распоряжению Абаева поваров для этого мероприятия вызвали из лучших алмаатинских ресторанов. Руководил священнодействием личный повар Абаева, полный казах, у которого широкий халат едва сходился на животе, – переходя от одного казана к другому он пробовал готовящуюся еду и отдавал короткие распоряжения. Тонкий запах пищи, достигая носов приглашенных, приятно щекотал ноздри и заставлял нетерпеливо бурлить желудки.

Абаев заметив, что званных гостей уже перестал захватывать процесс состязаний, – они с нетерпением поглядывают в сторону казанов, – два раза громко хлопнул в ладоши. Часто перебирая толстыми ножками, к нему подбежал главный повар.

– Когда будет готов плов? – спросил его по-казахски Абаев.

– Минут через десять…

Абаев кивнул, и тут же громко спросил, вроде бы ни к кому не обращаясь.

– А где же наши красавицы?

Как по волшебству из-за юрт неспешным хороводом выплыли девушки в длинных национальных одеждах. Они слаженно выстроились полукругом около почетных гостей и начали исполнять на длинных домбрах тягучую и однообразную, как монолит, мелодию. На лицах гостей отразилось уныние… Абаев это заметил. Жестом оборвав пение, он подозвал одну из исполнительниц.

– Ну-ка, красавица! Дай-ка мне твой инструмент!

Девушка подошла и, почтительно наклонившись, протянула инструмент Абаеву. Абаев аккуратно, как ребенка, прислонил домру к груди, осторожно тронул струны и протяжно запел. Голос у него был с мягким, высоким тембром, – чувствовалось, что он не только неплохой домрист, но и хороший певец. Бельцин несколько секунд слушал его, с завистью поглядывая, как Абаев, отрешенно прикрыв глаза, перебирает струны тонкогрифого инструмента, а потом подозвал к себе начальника службы охраны Кожухова и сказал нетерпеливо:

– Александр Василич, а ну-ка раздобудь мне ложки!

Кожухов понял, что шеф завелся, – видно, задело его за живое проникновенное исполнение казахского лидера, – решил показать, что и мы русские, не лыком шиты… Кожухов прекрасно знал, что Бельцин виртуозно играет на ложках, – в приватных встречах он редко не упускал возможность продемонстрировать своё уменье. Специально для таких случаев Кожухов возил с собой две пары расписных хохломских ложек. Вторую пару брал на случай, если какая-то из первой пары ложек треснет от сильного удара. Быстро сбегав за ложками, он передал их российскому президенту. Бельцин начал легонько подстукивать такт, пытаясь уловить сложный ритм казахской мелодии, но, видя, что из этого ничего не получается, сказал недовольно:

– Улан Абишевич, что это ты все какие-то грустные песни поешь? Давай-ка лучше наши, русские… Там и подпеть и подыграть можно…

Абаев, лукаво сощурившись велел принести себе баян. Почти тотчас появился сверкающий благородным отливом инструмент (оказывается, ни один Кожухов был таким предусмотрительным). Абаев ловко накинул себе ремни на плечи, легко пробежался по клавишам, и, широко раздвинув меха, задорно, с перебором заиграл "Коробейников".

– Эх, полным– полна моя коробочка! – затянул он звонко.

– Есть и ситец и парча! – нестройным хором подхватили гости.

– Вот это по-нашему! – одобрительно усмехнулся Бельцин и с лихим треском начал отстукивать мотив у себя на бедрах.

Залихватский аккомпанемент раззадорил отдыхающих. Их голоса стали громче, – они позабыли о готовящемся обеде. Рядом с Бельциным сидел и старательно подпевал мэр Москвы Павел Харитонов, – он всегда старался оказаться поближе к президенту России. Слуха у него не было, но он упорно продолжал тянуть песню, безбожно перевирая мотив. Бельцин неодобрительно покосился на него, а потом вдруг пару раз размаху треснул его ложками по голове. Харитонов осекся на полуслове и замер, судорожно глотая воздух, словно выброшенная на берег рыба. Увидев ошарашенный вид мэра, Кожухов и Чугай, едва сдержались, чтобы не прыснуть со смеху, а Бельцин, увидев, что его выходка понравилась, принялся звонко отбивать ритм – раз себе по бедру, раз по голове несчастного Харитонова. Харитонов вымучено улыбался, дурашливо таращил глаза, стал от этого ещё больше фальшивить, но стойко допел песню до конца. Когда песня закончилась, Бельцин отложил в сторону злосчастные ложки и расплылся в довольной ухмылке:

– Полезный инструмент! Особенно для тех, кто поет не в унисон…

После своего замечания он многозначительным взглядом обвел притихших соратников, – большинство из них поспешили скромно потупить глаза, и только сидящий с прокисшим видом Харитонов решился возразить.

– Будешь тут петь в унисон, когда твою голову вместо барабана используют, – протянул он обиженно. – А моя голова, Владимир Николаевич, плохо подходит в качестве музыкального инструмента… Я-то надеялся, что вы найдете ей более достойное применение…

Бельцин снисходительно похлопал его по спине.

– Ладно, ладно, Гаврилыч, не обижайся! Певец ты никакой… Так что лучше помолчи в другой раз, – а затем повернулся к Абаеву. – Улан Абишевич, не томи, дорогой… У тебя тут такие ароматы доносятся…

Абаев, отодвинув в сторону баян, встал и опять подозвал к себе шеф-повара. Тот, как заправский солдат подбежал, держа в руке деревянный кептер – большую ложку для помешивания. Абаев сказал ему что-то по-казахски, и повар, согласно кивнув, быстро удалился. Вскоре показалась красочная процессия – несколько женщин в национальных одеждах мелким шагом несли к ним блюда с пловом. Сидящие, как по команде, повернули головы, – от широких тарелок, на которые был выложен плов, волнами исходил пряный запах. Следом за пловом несли подносы с казахским хлебом шельпек, приготовленным в казане в кипящем жире, а за ними – аппетитные круглые баурсаки – толстые пышки из кислого теста. Первой в процессии шла девушка в расшитом бисером головном уборе. Она держала перед собой поднос с небольшой резной кадушкой. Подойдя, она замерла перед Абаевым, а тот, предваряя трапезу, торжественно произнес:

– Друзья! Раньше во время праздников у казахов было принято подавать почетным гостям специальным образом приготовленную баранью голову, но сегодня мы решили немножко изменить нашу трапезу, придать ей, так сказать, более современный вид… Вместо головы барана я предложу вам не менее знаменитый наш национальный продукт – кумыс! Причем, если кто-то из вас думает, что кумыс – это простое кобылье молоко, тот сильно ошибается… Кумыс – это прежде всего тайное оружие кочевников… Чтобы уметь его приготовить нужно владеть настоящим искусством…

Абаев обернулся к девушке и открыл деревянную крышку кадушки. Взяв с подноса большую цветастую пиалу, он зачерпнув ею кумыса и наклонился к Бельцину:

– На, Владимир Николаевич… Пробуй! Это специальный кумыс – праздничный!

Бельцин обеими руками аккуратно взял пиалу, осторожно поднес ее ко рту, а затем большими глотками осушил ее до дна – при этом белые струйки кумыса побежали у него по краям губ, по подбородку и закапали на белую сорочку. Допив, он вернул пиалу Абаеву.

– Ну, как? – поинтересовался Абаев, забирая у него глубокую пиалу.

– Хорошо, только немного непривычно! – ответил Бельцин. Коротко икнув, он утер губы заботливо поданным девушкой полотенцем. Абаев обернулся к гостям.

– Знаю, знаю, что вы думаете! – сказал он хитро. – Мол, нам Абаев тут сказки рассказывает, а потом своей экзотикой попотчует, у нас у всех животы посводит… Так? Не беспокойтесь, уважаемые! Ещё Владимир Даль, создатель словаря русского языка, полтора века тому назад говорил, что предпочитает кумыс всем другим напиткам! А сто лет назад русские врачи организовали в России целую школу кумысолечения… Кумысом в царской России лечили и туберкулез, и болезни желудка, и даже нервные расстройства… И хорошо лечили, между прочим! Ну, друзья, я не буду вас больше утомлять… Прошу к столу! Для непосвященных только напомню, что плов едят руками… Ложки, вилки и прочие атрибуты европейской цивилизации здесь не используются… Эй, красавицы, – обратился Абаев к стоящим чуть поодаль девушкам. – Дайте-ка гостям воды руки вымыть! Да, и кстати… – он снова повернулся к гостям. – Чуть не забыл! Запивать плов полагается зеленым чаем….

Последнее замечание хозяина вызвало со стороны приглашенных единодушный, разочарованный гул.

– Улан Абишевич, коль уж у нас состав интернациональный, пусть уж и стол будет интернациональным. – выразил мнение русской делегации Бельцин. – Предлагаю внести некоторую новацию в трапезу, раз уж мы все равно ее изменили… Считаю, что в меню должны присутствовать вино и водка! У русских говорят, – чем крепче напитки на столе, тем крепче дружба за столом!

Абаев хотел было что-то возразить, но тут к нему неслышно подошел адъютант и наклонившись так, что бы никто не слышал, зашептал на ухо:

– Улан Абишевич, вас просит к телефону госсекретарь Соединенных Штатов. Предупредили, что разговор будет строго конфиденциальный…

Абаев бесстрастно выслушал его, и его широкое скуластое лицо не выразило ничего – ни удивления, ни растерянности. Он лишь невозмутимо обернулся к Бельцину и сказал негромко:

– Владимир Николаевич, мне тут надо отлучиться ненадолго… А ты пока побудь за тамаду…

При этом он прижал руки к груди, показывая, что крайне извиняется… Затем, надев тонкие лакированные туфли, он встал, и, обернувшись к сидящим, произнес:

– Друзья, я буквально на несколько минут вас оставлю… А пока бразды правления передаю Владимиру Николаевичу… Его предложение по поводу вина мы обсудим, как только я вернусь!

Быстрым шагом он направился в сторону юрты, где находились телефоны правительственной связи. Откинув тяжелый войлочный полог юрты, он взял лежащую на столе трубку межправительственной связи и сказал по-английски:

– Абаев слушает…

– Мистер Абаев? Вас беспокоит госсекретарь Соединенных Штатов Джон Мейер, – донеслось из трубки. – Извините… Возможно отрываю вас от неотложных дел, но дело не терпит отлагательства… Скажите, президент России Владимир Бельцин сейчас с вами?

– Да, мистер Мейер… А что случилось?

– Мистер Абаев, у нас есть основания полагать, что на Владимира Бельцина сегодня будет совершено покушение… Мы хотели связаться по этому поводу с президентом Советского Союза, но сожалению телефоны господина Михайлова не отвечают… Учитывая, что под угрозой может находиться жизнь мистера Бельцина, мы решили связаться непосредственно с вами…

Абаев молчал. На другом конце провода забеспокоились.

– Мистер Абаев, вы меня слышите?

– Да, мистер Мейер… Скажите… А известно, каким образом должно быть совершенно покушение? – По нашим данным скорее всего будет предпринята попытка сбить самолет с российским президентом. В этой связи хотелось отметить чрезвычайную активность ваших истребителей в районе… Э-э… В районе города Актьюбинск…

– Я понял, мистер Мейер, – ответил Абаев спокойно. – Спасибо за информацию…

– Желаю успеха, мистер Абаев…

Абаев положил трубку и задумался. Покушение на Бельцина? Что это? Ошибка или провокация? А вдруг действительно что-то готовится? В наше смутное время ведь всё может быть… А с другой стороны… Ему, как будущему премьеру обновленного Союза, совсем бы не помешало иметь в своей копилке такой аргумент, как предотвращение покушения на президента России! Ему бы это очень пригодилось… И для повышения авторитета… И для влияния в на Бельцина… Абаев подошел к телефону прямой связи с Президентом СССР и снял трубку. Телефон молчал – сигнала в трубке не было. Лицо у Абаева приняло озабоченное выражение.

"Похоже, что американцы все-таки не зря подняли тревогу…" – подумал он и его и без того узкие, раскосые глаза ещё больше сузились и превратились в две тонкие черные стрелочки.

– Шакен! – крикнул он адъютанта. К нему быстро подбежал молодой казах, одетый в темные брюки и белую хлопчатобумажную безрукавку, – даже в гражданке нем безошибочно угадывался военный.

– Соедините-ка меня с Центром управления воздушным движением в Алма-Ате. Побыстрей!

Адъютант исполнительно схватился за телефон. Через несколько секунд доложил:

– Улан Абишевич, директор Центра на проводе…

Абаев взял трубку:

– Алло! Абаев говорит! Мне нужно срочно знать, есть ли сейчас какие-нибудь военные самолеты в районе Актюбинска?

– Сейчас посмотрим, Улан Абишевич, – послышался торопливый ответ. – Есть… Военные проводят штатные ученья…

– Хорошо… Спасибо…

Абаев повесил трубку и хмуро уставился в одну точку. Выходит, все подтверждается… Знать бы ещё, кто за всем этим стоит? Непосредственные исполнители могут знать малую часть, а вот среднее звено может вообще ничего не знать… Из них, наверняка, и сделают стрелочников… Тут Абаев вспомнил о своем знакомстве с командующим ВВС Василием Шапкиным… Они познакомились года два назад. На приемах иногда встречались и до этого, но лично знакомы не были… А когда два года назад в Казахстане открыли крупные месторождения газа, тогда военные очень помогли с доставкой крупного оборудования для газодобычи. Делалось это все через командующего ВВС Василия Шапкина. Вскоре они с Шапкиным встретились снова, – присутствовали на очередном запуске космической ракеты на Байконуре… В той их встрече не было ничего удивительного. В отряд космонавтов, как известно, попадали в основном из военных летчиков, а сам космодром находился в казахской степи. Абаев тогда правильно рассудил, что военная авиация ему не раз ещё пригодится, и пригласил Шапкина на праздничный банкет. Вот теперь, похоже, их знакомство и пригодилось, причем пригодилось самым неожиданным образом.

– Шакен! – снова обратился к адъютанту Абаев. – Мне нужно связаться с командующим ВВС Шапкиным…

Через некоторое время адъютант уже протягивал ему тяжелую телефонную трубку мобильного телефона.

– Улан Абишевич! Шапкин!

Абаев взял трубку и сказал бодрым голосом:

– Василий! Приветствую тебя! Абаев беспокоит… Как жив? Молодец! Спросить хочу! Что за странные ученья проходят сегодня в районе Актюбинска? Нет, говоришь, никаких учений? – Абаев настороженно прищурился. – А ты уверен? Почему спрашиваю? Да мне только что звонил госсекретарь Соединенных Штатов Джон Мейер… Говорит, что кто-то собирается сбить самолет с Бельциным… Бред? Я тоже так сначала подумал… А потом всё же решил проверить… Так вот! Если ты не в курсе, сообщаю – военные самолеты в районе Актюбинска все-таки есть… Василий, а ты понимаешь, кого сделают крайним, если то, что мне сказали, правда? Да, я знаю, что ты разумный человек для того, чтобы не дать себя втянуть в какую-нибудь авантюру… Разберись, пожалуйста… И огромная просьба, – позвони мне, когда эти ученья закончатся… Спасибо!

Абаев передал обратно трубку адъютанту и вышел из юрты. Теперь ему оставалось только ждать звонка от Шапкина. Даже, если Шапкин и был среди заговорщиков, то теперь они должны будут все отменить… А если, как он утверждает, он действительно ничего не знал, то тем более всё должно отмениться… Тут уж, Шапкин, расстарается! Ради собственной задницы – обязательно! "Ну, а если это все-таки ложная тревога?" – Абаев в задумчивости смял морщинками широкий смуглый лоб и с тут же с успокоенностью подумал, что всё делал правильно… Панику не поднимал, горячку не порол… А разбираться потом будем…

"Надо потянуть время!" – решил он.

Взглянул на часы, он увидел, что до отлета Бельцина ещё остается полтора часа. Абаев перевел взгляд на отдыхающих гостей и заметил, как Бельцин слегка приподнялся со своего места и машет ему рукой, приглашая к ним присоединиться.

"Знал бы ты Владимир Николаевич, чем я сейчас занимаюсь, ты бы, наверное, не так подпрыгнул! – подумал про себя Абаев. – Чем же их занять? Не сказки же рассказывать… Стоп! А что я там им говорил на счет экзотики и желудков?"

Тут ему в голову пришла простая по своей гениальности мысль. Он радостно помахал Бельцину в ответ, но возвращаться к гостям не стал… Царапая лакированные туфли о сухой ковыль, быстро направился к шеф-повару.

– Мухтар! Мне нужно вино! – сказал он по-казахски. – "Шато-икем" и это, как его… "Барзак"! Из моих запасов. Ящика три, а лучше четыре!

Шеф-повар протестующе замахал руками:

– Нельзя, Улан Абишевич! Кумыс с вином не сочетается… Желудок расстроится…

– Знаю! – нетерпеливо перебил его Абаев. – Делай, что тебе говорят… Только быстро… Чтоб через пятнадцать минут всё здесь было! Понял? Подключай, если нужно Шакена, – скажи, что я приказал! Если через пятнадцать минут не будет, пеняй на себя!

Отвернувшись и не обращая больше внимание на растерявшегося повара, он, широко улыбаясь, направился к отдыхающим. Тучный повар непонимающе развел руками и понуро направился в сторону юрты, – длинный кептер беспомощно болтался у него в руке.

– Ты где пропал, Улан Абишевич? – спросил у подошедшего Бельцин. – Мы тебя уже, считай, потеряли…

– Твою просьбу выполнял, Владимир Николаевич! – как можно беззаботней ответил Абаев. Сняв туфли, он уселся обратно на импровизированный дастархан и сказал приподнято. – По просьбе гостей, стол у нас сегодня будет интернациональный! Хотя это и неправильно… Нарушаются каноны казахской кухни… Но! Желание гостя – закон для казаха! Кстати, как плов? Понравился?

– Плов хорош, – ничего не скажешь! – довольно ответил Бельцин и принялся тщательно вытирать широкой салфеткой большие жирные руки. – Но первый раз вижу, понимаешь, чтобы в плов добавляли урюк и яблоки… В Ташкенте меня тоже пловом угощали… Так совсем другой вкус! Кстати, там меня убеждали, что в настоящий плов надо добавлять горох и зелень!

– У каждого народа свои кулинарные традиции, – скромно улыбнулся Абаев. Сложив ноги в позе лотоса, он стал похож на китайского божка – невозмутимого и бесстрастного, и только брошенный украдкой взгляд на убегающую вдаль дорогу выдавал его внутреннее беспокойство. Дорога к месту пикника оставалась пустынной – томное марево продолжало дрожать над пожелтевшей выгоревшей степью. Абаев обтер широкое лицо хлопчатобумажным полотенцем, и громко произнес:

– Друзья! Есть предложение! Перед тем, как перейти к интернациональной части нашего застолья, предлагаю немного освежиться! Но… Предупреждаю сразу: температура воды в реке одиннадцать градусов, – при этом он хитро уставился на Бельцина (глазки-щелки совсем пропали, а лицо стало напоминать налитое, спелое яблоко). – Как, Владимир Николаевич? Не слишком холодно для сибиряков?

Бельцин уязвленно повел широкими плечами и рассерженно спросил:

– А одежда для купания есть?

– А как же… Есть! Вон там… – Абаев ткнул короткой широкой ладошкой на одну из юрт. – Друзья! – обернулся он к остальным. – Если кто-то захочет присоединиться к нам с Владимиром Николаевичем, вон в той юрте вы найдете всё необходимое, – но показал не на юрту, куда уже широким шагом направлялся Бельцин, а на соседнюю. Потом он встал и поспешил вслед за российским президентом.

Кожухов обтер салфеткой рот и руки и, вытягивая затекшие от непривычного сидения ноги, обратился к Чугаю:

– Ну что, Тимур Борисыч? Пойдем?

– Пойдём! – кивнул Чугай.

Они встали и направились к юрте, на которую указывал Абаев. Войдя внутрь, они остановились в приятном удивлении – там все оказалась очень похожим на валютный комиссионный магазин "Березка". Причем с некоторым пляжным уклоном. На длинных хромированных вешалках были развешаны махровые полотенца, пестрые хлопчатобумажные халаты и плавки различных расцветок. Рядом с бельем висели бирки с указанием размеров. Здесь же, на тумбочке стояли резиновые пляжные тапочки. Часть юрты было отгорожено ширмой под примерочную.

Переодевшись и набросив на шею полотенца, Чугай и Кожухов вышли наружу. Из соседней юрты появились одетые в шелковые халаты Бельцин и Абаев. На ногах у обоих были легкие импортные сандалии. Бельцин первый подошел к кромке воды и, сбросил на землю халат и шлепанцы, с хрустом потянулся высоким, сильным телом. Темно-синие плавки, плотно обтягивающие его узкие, крепкие ягодицы, резко выделялись на белой, нетронутой загаром коже. Сделав несколько шагов вперед, он сразу оказался по пояс в воде. Вода обожгла его пронизывающим холодом и заставила тупо заныть суставы.

– Ну как? – поинтересовался стоящий на берегу Абаев.

– Хорошо! – коротко ответил Бельцин и, смело окунувшись, поплыл брассом.

Кожухов, как верный Санчо Панса, отважно полез следом. Абаев снял халат и тоже вошел в воду, – зашел, несколько раз аккуратно купнулся, и так же не торопясь, вылез на берег. Надев халат, он неторопливо подпоясался шелковым пояском и замер, напряженно вглядываясь в степь. Вдалеке двигалась черная точка, за которой поднимался рыжий шлейф пыли. Точка приближалась, становилась все больше и больше и вскоре в ней можно было различить быстро мчащийся к месту пикника легковой автомобиль… Абаев едва заметно улыбнулся.

Тем временем к месту купания потянулись остальные. Кто-то с отчаянным гиканьем нырнул с разбегу в холодную купель, кто-то, наоборот, входил в воду осторожно, ощупывая дно ногами… Последним к берегу подошел мэр Москвы Павел Харитонов. Прежде чем лезть в воду, он боязливо дотронулся до воды пальцами ног, – дотронулся и тут же отдернул их обратно, словно обжегся. Затем стал мелкими шажками двигаться вперед, при этом на лице у него отражались неимоверные страдания. Вдруг ноги его неловко скользнули по камням и, отчаянно взмахнув руками, он с головой ушел под воду. Стремительно вынырнув, чихая и отфыркиваясь, он поплыл суетливыми гребками. Глаза у него были испуганно вытаращены, как у рака, брошенного в кипящий котел. Сделав небольшой круг, он торопливо выскочил на берег, дрожа дебелым телом, схватил оставленное на берегу полотенце и начал лихорадочно растираться.

Через некоторое время в холодной воде остались только Бельцин и Кожухов. Наконец и Кожухов тоже замерз и выбрался на берег. Когда он стал надевать легкий халат сзади кто-то тихо окликнул:

– Александр Васильевич…

Кожухов недоуменно оглянулся. Рядом стоял лишь Абаев, но смотрел не на него, а куда-то в сторону. Кожухов проследил за его взглядом, – Абаев смотрел на Бельцина, который неподвижно лежал на воде. Если бы рядом стоял кто-то ещё Кожухов наверное бы подумал, что ослышался, но Абаев все так же тихо сказал:

– Александр Васильевич, есть неподтвержденная информация, что на Владимира Николаевича готовится покушение…

Он замолчал, потому что Бельцин, почувствовав его взгляд, зашевелился. Дождавшись, когда Бельцин снова прикроет глаза, Кожухов спросил коротко:

– Кто?

– Пока не знаю, – так же тихо ответил Абаев. – Возможно ничего и не подтвердится, сейчас мои службы проверяют… Но, Александр Васильевич, мне нужно время… Поэтому, просьба… Чтобы не происходило, – не мешать мне… А я со своей стороны обещаю держать в курсе… Договорились?

– Хорошо, – ответил одними губами Кожухов.

Абаев подошел поближе к берегу и обратился к распластавшемуся на воде в форме звезды Бельцину:

– Ну, Владимир Николаевич… Могут, могут сибиряки свою марку держать! Сдаюсь!

Бельцин приоткрыл глаза, встал не спеша на ноги и стал выбираться на берег. Оказавшись на берегу, он снисходительно взял из рук Абаева длинное махровое полотенце и начал степенно им вытираться. Абаев, блестя тонкими щелочками глаз, радостно сказал:

– Теперь надо кумыса! После кумыса сразу почувствуешь, как будто заново родился! Эй! – он оглянулся к импровизированному столу. – Кумыса гостю!

Девушка, которая приносила гостям кадушку с кумысом, почтительно поднесла Бельцину уже знакомую пиалу с молочным напитком. Бельцин взял покатую чашу и неторопливо, обстоятельно осушил ее до дна… Дождавшись пока он допьет, Абаев скептически оглядел его поджарую фигуру. Сказал с недоверием в голосе:

– Ну, предположим, свою знаменитую закалку ты показал, Владимир Николаевич… Убедил, убедил, южан… А, вот как у сибиряков на счет силы и ловкости?

Бельцин отдал пустую пиалу молоденькой казашке и высокомерно вскинул бровь.

– Шутишь, Улан Абишевич? – спросил, – уголок его рта презрительно изогнулся. – Вот уж чего у сибиряков проверять не советую… Почитай, издревле на медведя с одной рогатиной ходим…

Но его самоуверенный ответ, похоже, не смутил Абаева.

– От чего ж! Можно и проверить! – отозвался он отважно. – Только уговор: бороться по правилам… Стоя! Есть у казахов такая борьба, – казакша курес называется… Коснешься земли рукой, локтем или коленом, – проиграл… Кстати, весовых категорий в ней нет, так что здесь у нас будет все по честному…

Бельцин смерил оценивающим взглядом невысокую, крепко сбитую фигуру Абаева и, заиграв упругими мышцами, спросил, усмехаясь:

– А приз победителю будет?

– О! Приз будет особый! – загадочно улыбнулся Абаев.

– Ну, смотри, Улан Абишевич… Сам напросился…

Они встали в середину образованного зрителями круга и после короткой команды, схватили друг друга за руки, закружились – каждый выбирал момент для приема. Неожиданно коренастенький Абаев с несвойственной для него ловкостью, поднырнул под Бельцина и цепко схватил его за ноги, попытался опрокинуть соперника навзничь. Не получилось! Бельцин по медвежьи навалился на него сверху, крепко ухватив поперек туловища. Несколько секунд они топтались на месте. Бельцин делал попытки пригнуть противника к земле, завалить на бок, но Абаев, проворно пританцовывая на широко расставленных кривых ногах, упорно не сдавался. Вдруг Абаев вывернулся и попытался сделать подсечку, но не рассчитал и коснулся коленом земли. Противники рухнули почти одновременно, но по правилам победил Бельцин. Первым поднялся с земли Абаев.

– Фу-х! – смущенно сказал он, вытирая липкий пот со лба тыльной стороной руки. – Тяжел ты, Владимир Николаевич!

Бельцин проворно поднялся, небрежным движением отряхнул приставшие к телу сухие былинки и принялся надевать шелковый халат.

– Ну, Улан… Где ж твой приз? – спросил с нарочитой неторопливостью.

Абаев, накинув халат, хлопнул в ладоши. Адъютант Абаева, вышел и поставил на середину круга лакированный ящик, из которого торчали горлышки бутылок, залитые темным сургучом..

– Вот! – кивнул на бутылки Абаев. – Самое дорогое вино в мире! Шато-Икем!

Бельцин скользнул взглядом по узким горлышкам.

– Французское? – спросил с сомнением.

– Французское-то, оно французкое! Да не совсем! – казахский лидер гордо тряхнул головой. – Изготовлено у нас, в Казахстане… Из специальных сортов винограда, выращенного у нас же! Причем весь виноград собирается вручную, только после того, как он покрылся благородной плесенью…. Собирают только женщины, в специальную тару, чтоб ни одна ягодка не была повреждена… У меня тут недавно делегация французских виноделов была – так сказали, что даже у них такое вино не каждый год получается!

Абаев снова хлопнул в ладоши и к ним вышла женщина с большим хрустальным рогом – ритоном. Длинный хрустальный сосуд был до краев наполнен вином. Абаев взял рог и протянул его Бельцину:

– На, Владимир Николаевич! Это в честь победы…

Бельцин спрятал руки за спину и произнес, едко ухмыляясь:

– Хитришь, Улан Абишевич… Это проигравший должен пить… Дабы искупить свой проигрыш!

Абаев обиженно покачал головою.

– Проигравший такого вина не достоин! Это вино победителя…

И настойчиво протянул ритон Бельцину. Бельцин, несколько секунд раздумывал брать или не брать рог, но потом все же взял. Перед тем как выпить произнес:

– Смотри, Улан Абишевич… Сибиряки не только телом, но и духом сильны…

Поднеся ритон ко рту, он жадно, большими глотками принялся пить, – мощный кадык задергался на шее. Пока он пил, адъютант осторожно подошел к Абаеву и зашептал скороговоркой:

–Улан Абишевич… Шапкин звонил… Передал, что все нормально…

Абаев, не поворачивая к нему головы, ответил едва слышно:

– Позвони в Центр управления полетов… Пускай подтвердят…

Бельцин допил, перевернул хрустальный рог и мелко затряс им, показывая, что сосуд пуст. Абаев, восхитившись силой и духом российского президента, пригласил всех снова к столу. Гости и хозяева быстро переоделись и шумно галдя, стали подтягиваться к импровизированному дастархану. Отдыхающим начали подавать жанбас – вырезку из тазовой кости зажаренного на вертеле барана. Мясо, принесли выложенным на тонкие пресные лепешки – жайманан. Поставили на стол острый соус – туздык, приготовленный из лука и перца. Кадушку с кумысом и круглые чайники для зеленого чая убрали, а вместо них на стол поставили бутылки "Барзака" и "Посольской водки". Расставили пиалы – маленькие для водки, большие для вина. У каждого места на белоснежную салфетку заботливо положили острый нож для резки мяса. Увидев, что все отдыхающие собрались, Абаев подал знак продолжать состязания. Неподалеку от расстеленных ковров натужено засопели мускулистые, блестящие от пота батыры. Пока гости с удовольствием поглощали аппетитное мясо и напитки, они, сидя на своих лоснящихся от пота конях, кряхтя и пыжась, пытались сбросить друг друга на землю. Бельцин, как ни в чем не бывало, ел, острил, старательно подливал себя вина, но какой-то момент движения его замедлились и он начал бледнеть лицом. Это сразу все заметили, – настороженно стали оборачиваться в его сторону. Бельцин осторожно поднялся и принялся надевать туфли. Увидев направленные на него взгляды, натужно улыбнулся и произнес:

– Жарковато… Нам, сибирякам, в холоде привычнее… – и торопливо направился к воде.

Подойдя к берегу, он несколько раз плеснул себе холодной водой в лицо, смочил шею, а затем быстро засеменил к крайней юрте, что стояла несколько на отшибе – там был устроен туалет. Кожухов тревожно посмотрел на Абаева, но тот лишь недоуменно пожал плечами.

После того, как Бельцин отсутствовал уже минут десять, Кожухов забеспокоился. Абаев, видя его нервозность, встал и воодушевленно произнес:

– Друзья! Нам с Александром Васильевичем надо посоветоваться, но я сразу заявляю – наш праздник не закончен!

Они с Кожуховым отошли в сторону и Кожухов сердито спросил:

– Улан Абишевич, что происходит?

– Ничего страшного! – невозмутимо ответил Абаев и кивнул на выходящего из юрты Владимира Бельцина. – Просто, Владимир Николаевич сходил облегчить желудок…

Как бы в подтверждение его слов российский президент, подошел к ним и, недовольно поглядывая на казахского коллегу, произнес тугим голосом:

– Немного желудок свело! Жарко…

Абаев грозно свел на переносице темные, словно нарисованные брови и кликнул:

– Мухтар!

К нему с видом побитой собаки подбежал толстый повар. Абаев начал что-то громко говорить ему по-казахски, но тот только разводил руками и повторял одну и ту же фразу. Наконец, Абаев гневно прикрикнул и повар торопливо затрусил к своим казанам. Абаев повернулся к Бельцину.

– Н-да, Владимир Николаевич! – произнес он виновато. – Похоже это моя оплошность… Признаю… Я ведь предупреждал, – казахская кухня не любит, когда её каноны нарушают… Сейчас мой повар сказал мне, что кумыс нежелательно смешивать с десертным винами… Даже с таким изысканными, как "Шато-Икем" и "Барзак"… Хотя! – круглое лицо его тотчас приобрело невинное выражение. – Это только мое предположение… Не исключено, что это был обычный тепловой удар… Но, если хочешь, я приглашу врача…

Бельцин неприязненно поморщился.

– К черту врача! – сказал он, отводя взгляд в сторону. – Ничего страшного… Вылет немного отложим… А эту хворь быстро выгоним… Старым сибирским способом! Александр Васильевич! – оглянулся он на Кожухова. – Я пойду пока купнусь, а ты принеси-ка мне стакан водки и полдюжины горошин перца… Улан, думаю, у твоего повара найдется перец?

– Конечно, конечно… – поспешно согласился Абаев. – Это не вопрос!

– Отдай тогда, Александру Васильевичу…

Бельцин направился к реке, а Абаев, прищурившись, посмотрел ему в сгорбленную спину.

Отлет Бельцина задержался на целых четыре часа.



Бельцин прилетел в Москву лишь затемно, когда ночь уже накрыла черным покрывалом город и столица погрузилась в сон, ещё не зная, какие события готовит ей наступающий день.

Суетливая подземка замерла до утра, спрятав в своих лабиринтах набегавшиеся за день поезда. На улицах последние одинокие автобусы спешили развести по домам запоздавших пассажиров. Даже влюбленные, по старой пословице "часов не наблюдая", устали бродить по бульварам и целоваться на облупившихся лавочках и решили расстаться до следующего вечера, отдавшись в нежные объятия Морфея. Правда, были и такие, кто не торопился ложиться в эту ночь. Как всегда не спали дежурные скорой помощи, спешащие с воспаленными от недосыпа глазами по очередному срочному вызову – то ли спасать от белой горячки очередного алкаша, то ли отвозить в роддом новую роженицу. Не спали на своем посту часовые у мавзолея, у этого вечного памятника недостроенному коммунизму, вперив отрешенный взгляд на пустую Красную площадь. Не спал и никто из членов правительства, собравшиеся в этот неурочный час в Кремле. Ярким пятном в темноте дремавшего Кремля светило одинокое окно в серой громаде четвертого административного корпуса. Но несмотря на яркий свет, в самом помещении царило тяжелое, пасмурное молчание, – совсем невеселыми были лица сидящих за длинным столом заговорщиков. Им уже было известно, что Бельцин благополучно прибыл из в Москву и отправился к себе на дачу в Архангельское… А это означало, их первоначальный план провалился…

– А как такое вообще могло произойти, Дмитрий Василич? – резко вскинулся со своего места вице-президент Линаев и впился придирчивым взглядом в посеревшее лицо маршала Вязова. Старый маршал сидел тяжело согнувшись, напряженно взгромоздив на стол большие сильные руки: у него тупо ныло старое ранение в левом боку. В середине войны, ему молоденькому старлею, командиру роты, осколок фугаса распорол левое подреберье, оставив выше бедра широкую рваную рану. Тогда, в сорок третьем, ему показалось, что все обошлось – ранение было касательным, жизненно важные органы были целы. Провалявшись пару месяцев в тыловом госпитале, он с красной нашивкой на груди, – отметкой о тяжелом ранении, – вернулся к себе в часть, но теперь, почти полвека спустя, старая рана всё чаще и чаще стала напоминать о себе тупой, давящей болью… Вскинул голову, Вязов угрюмо прогудел:

– Главком ВВС Шапкин без согласования со мною издал приказ, по которому все вылеты запрещены до его личного распоряжения…

Прогудев, он снова сгорбился над столом, а Линаев, едко скривившись, обвел сидящих сердитым и неприязненным взглядом.

– Ах, вот как! – голос его противненько задребезжал. – А знаете, что это значит? Это значит, что Шапкин узнал уже, что Бельцина должны были сбить и скоро все станет известно Михайлову! Если уже не известно…

Его лицо, длинное и худое, от волнения стало желтушечного цвета и теперь напоминало перезрелый кабачок. Сидящие за столом члены правительства ещё больше насупились, и лишь один Председатель КГБ Крюков мрачно усмехнулся и с каким-то гортанным, злорадным клекотом возразил:

– Никому ничего не будет известно! Все телефоны правительственной связи у Михайлова давно отключены…

Сидящие за столом разом повернули к нему головы, а Линаев непонимающе уставился на Председателя госбезопасности.

– Как отключены? – спросил он испуганным шепотом.

Крюков отчеканил:

– Так! С восемнадцати ноль-ноль все телефоны у Михайлова отключены! Насколько помню, такой план согласовывался со всеми!

Несколько секунд присутствующие в тупом оцепенении смотрели на Крюкова, как будто на его месте сидело жуткое бестелесное привидение, потом первым из затянувшегося ступора вышел премьер Петров. Поправив очки на коротеньком носу, он осторожным голосом произнес:

– План наш не сработал – это, конечно, плохо… Но заметьте, товарищи, оснований обвинять нас в чём-то тоже нет! Бельцин жив… Словам Шапкина, о готовящимся покушении на Бельцина, никто не поверит, а отключенная связь у Михайлова – это так, ерунда, техническая неисправность… Поэтому, считаю, надо лететь к Михайлову, договариваться…

Министр внутренних дел Тугго зло посмотрел на него и процедил с сквозь зубы:

– Ты что ж предлагаешь? Как нашкодившим пацанам сделать вид, что ничего не было? Я из того возраста, когда за мамкину юбку прятался вырос! И за свои дела, знаешь, привык отвечать…

– А ты на меня, Борис Константинович, глазами-то не сверкай! – неожиданно вскипел тучный Петров. – Я дело говорю! Надо лететь к Михайлову и убеждать его ввести в стране чрезвычайное положение! Что мы тут в прятки друг с другом играем… Мы кто для обывателей? Партноменклатура, которая довела страну до голода и развала! Никто уже не помнит, что по данным ООН Советский Союз по потреблению продуктов питания входил в первую десятку стран мира – все видят, что сейчас прилавки пустые! А значит, во всем виновато правительство… То есть мы с вами, товарищи дорогие! Вот такой расклад! А ты, Борис Константинович, предлагаешь нам сейчас воевать на два фронта! Бельцин для них – борец за демократию, Михайлов – законно избранный президент! Можем мы бороться с ними обоими? Нет! Глупо… Поэтому надо лететь к Михайлову, договариваться!

От волнения он покраснел и стал похож на пузатый чайник, возмущенно булькающий на огне, – вот-вот, казалось, должен засвистеть свисток, нахлобученный на маленький вздернутый носик. Обсуждение за столом несколько минут ещё побурлило, а потом большинством все же сошлись на том, что надо лететь… Предложение Крюкова, что надо договариваться не с Михайловым, а с Бельциным, – "реальная сила сейчас у Бельцина, с ним и надо договариваться!", – зарубили без долгого обсуждения. Решили, что "Бельцин неуправляем"… Лететь вызвались Вязов и Петров. Старый маршал предложил ещё, чтобы для пущей убедительности летел и генерал Плешаков. "Пусть Михайлов увидит, что и его охрана тоже с нами!" – сказал он. С этим тоже согласились… Собирались недолго – спать никто не собирался, какой уж тут сон, – и вскоре самолет министра обороны, приняв на борт коротенькую делегацию, взял курс на юг…


Кавалькада черных "Волг", беспрепятственно миновав несколько постов охраны президентского санатория, остановилась у одного из двухэтажных особняков. Это был коттедж, в котором размещалася обсуживающий персонал, – дальше надо было идти пешком. Тучный Петров вылез из машины и остановился у поджидавшего его поджарого Плешакова. Несколько секунд они смотрели, как из последней "Волги" натужно выбирается маршал Вязов. Наконец министр обороны, болезненно вцепившись в ручку автомобильной дверцы, осторожно разогнулся и негнущимся шагом подошел к ним. Тогда Петров обернулся к Плешакову.

– Ну, Юрий Алексеевич, веди! – сказал он. – Ты тут наверное лучше нас ориентируешься…

Плешаков повел немногочисленную делегацию вглубь территории. Обойдя несколько однотипных домиков, они вышли к большому особняку с широкой оранжевой крышей, мраморная лестница от которого, забранная под прозрачный стеклянный купол, спускалась сверкающей гусеницей к морю. Подсвеченное золотистой солнечной дорожкой, лазоревое, все в ярких блестках море могло показаться безмятежным в своём утреннем спокойствии, если бы не несколько больших военных кораблей на рейде, хорошо видных с высоты обрывистого, скалистого берега.

Подходя к президентскому особняку, Плешаков поднял глаза. На высоком балконе, несмотря на ранний час, в тонкой вязанной кофте стоял Михайлов. Увидев гостей, он отвернулся и удалился внутрь здания. Незваные визитеры вошли в дом, где к их удивлению их никто не встретил, и стали подниматься по лестнице на второй этаж. Охранники президента, увидев представительную делегацию, безмолвно пропустили ее дальше. На втором этаже, в гостинной неудобно опершись на стол, стоял Михайлов. Вид у него был нездоровый, поза какая-то неживая, словно зажатая в тиски. Лицо, то ли от загара, то ли от поднявшегося давления, приобрело темно-багровой оттенок. Рядом с президентом в плетёном, ажурном кресле сидела настороженная Нина Максимовна.

– Что случилось? – едва только прибывшие вошли в комнату с гримасой недовольства спросил Михайлов. Его взгляд нетерпеливо скользнул по прибывшим и остановился на Плешакове, который вошел в комнату первым. – Почему не работают мои телефоны?

Плешаков неуютно замялся, не зная, что ответить. Тогда из-за его спины выступил тучный Петров.

– Алексей Сергеевич, – начал он, возбужденно дергая маленьким красным ртом. – Нам надо срочно обсудить ряд вопросов, касающихся положения в стране…

Михайлов сверкнул на него темными от гнева глазами.

– А вы сейчас от чьего имени говорите? – с трудом сдерживая плещущееся в голосе раздражение, спросил он. – Как премьер-министр? Или от чьего-то ещё?

– Я сейчас говорю от имени всех, кто разделяет общую тревогу страну, – как можно тверже ответил Петров.

Развернув широкие, покатые плечи, он постарался придать своему виду, как можно больше солидности и представительности, но его нервно подрагивающие большие полные руки выдавали его беспокойство.

– Алексей Сергеевич, – сказал он, пыжась через силу. – Мы приехали, чтобы проинформировать вас, что в стране создан Комитет по чрезвычайной ситуации… В него вошли практически все члены правительства. Нас поддерживает и Верховный Совет СССР, и армия! – добавил он для пущей убедительности. Поправив неровно сползшие очки, он выжидательно уставился на замершего в замороженной позе Михайлова. На президента СССР его заявление, похоже, не произвело особого впечатления. Он смерил Петрова презрительно прищуренным взглядом и прокомментировал:

– Меня, значит, из числа разделяющих ответственность за страну, вы исключили… Та-ак!

Петров неловко дернул головой, как боксер, пропустивший удар в челюсть, и с болью в голосе, (видно, забыл о своем первоначальном плане держаться с невозмутимостью и достоинством) произнес:

– Алексей Сергеевич, неужели вы не видите – страна на грани развала?

– Мудак ты! – перебил его Михайлов. – Ты что, приехал мне рассказывать о положении в стране?

– Мутант… – тихо переиначила на цивильный манер слова мужа Нина Максимовна… Но от внимательного взгляда Петрова не ускользнуло, как нервно забелели у Михайлова костяшки на кулаке, которым он опирался на стол. Петров понял, что президент просто психует, стараясь скрыть своё волнение за напускной агрессивностью. Потому, не обратив особого внимания на оскорбление, он уже ровным голосом произнес:

– Алексей Сергеевич! Мы проанализировали ситуацию в стране… У всех членов правительства единое мнение: страна на пределе… Республики стараются отмежеваться друг от друга, не хватает продовольствия, нарастает кризис доверия к власти… Подписание союзного договора в таких условиях – крах для страны! Не будет никакого Союза! Будут отдельные республики! И всё!

Михайлов тоже, несколько успокоился, увидев, что визитеры не настроены враждебно. Взгляд его перестал быть жгуче жалящим, а вертикальные морщины на широком лбу разгладились. Ссутулившись, он медленно сдвинулся с места и, громко шаркая ногами, направился к стоящему рядом стулу.

– Что с вами, Алексей Сергеевич? – Плешаков по привычке подскочил к нему, стараясь поддержать под локоть, но Михайлов оттолкнул его руку.

– Радикулит! – ответил он глухо и, осторожно согнувшись, опустился на витое сиденье. Окинув неприязненным взглядом гостей, он кивнул им на расставленные вокруг стола стулья. Гости, следуя его не слишком любезному приглашению, расселись за столом.

– То, что вы предлагаете – ерунда! – сказал Михайлов болезненно морщаясь. – Я сейчас как раз пишу статью, где анализирую ваш вариант – с чрезвычайным положением… Вы, что же, считаете, что после того как вы введете в стране чрезвычайное положение, прилавки наполнятся? Не наполнятся! Военный коммунизм мы уже проходили! Дмитрий Васильевич! – Михайлов уперся взглядом в старого маршала, который сидел сгорбившись за столом. – Вы-то как в этой компании оказались?

Вязов, набычив свою массивную голову, исподлобья поглядел на Михайлова. Тяжелые мешки под глазами и глубокие морщины, въевшиеся в его широкое лицо, выдавали тревожную бессонную ночь. Медленно подбирая слова, он произнес с тяжеловесной неторопливостью:

– Я одно знаю, Алексей Сергеевич! Народ стал жить хуже… А людям нужна уверенность в завтрашнем дне… Знать, чем будут кормить детей… Порядок в стране нужен!

Михайлов разочарованно отвел глаза в сторону.

– Не ожидал от вас, Дмитрий Васильевич, – сказал он тускло. – Не ожидал… И вы надеетесь, что республики вас поддержат?

– С Россией решим, а с остальными договоримся! – заявил Петров бодро, заметив, что голос у президента изменился. – Бельцин будет арестован в самое ближайшее время! – Подавшись вперед, он вкрадчиво добавил. – Алексей Сергеевич, мы всю черновую работу сделаем сами… А вы пока подлечитесь, отдохнёте… А потом, когда мы всё сделаем, вы появитесь… В белом костюме и на белом коне…

Михайлов оценивающе посмотрел на него и увидел, как у вспотевшего Петрова на лбу мелко затрепыхались тоненькая ниточка артерии. Не выдержит, понял Михайлов… Не выдержит, – слаб в коленках…

– Черт с вами, действуйте, – равнодушно ответил он. – Но поддерживать я вас не стану! Ничего у вас не получится… Вы преступили закон, сами сделали из себя преступников – сами и выпутывайтесь!

Тучный Петров обиженно подался назад и, упрямо сжал в гузку маленький ротик.

– Тогда передайте свои полномочия Линаеву, – сказал он с булящим от раздражения голосом. Достав из кармана отутюженный платок, принялся вытирать со лба мелкие капельки пота.

– И этого я делать не буду! – отрезал с непреклонностью Михайлов.

Вязов и Петров переглянулись и на лицах их отразилось растерянность. Вязов устало мотнул головой. Стало ясно, что обсуждать больше было нечего.

– Алексей Сергеевич! – сурово произнес Петров. – В целях вашей безопасности мы должны усилить охрану санатория… До окончания чрезвычайного положения просим вас его территорию не покидать!

– Пусть так! – словно щелкнув кнутом, угрюмо согласился Михайлов. Он тяжело поднялся, давая понять, что разговор окончен. Гости встали со своих мест и в траурном молчании направились к выходу. Михайлов дождался пока визитеры покинут гостиную и подошел к широкому окну. Облокотившись на острый косяк, он отодвинул край длинной шелковой шторы и стал наблюдать за тем, как гости идут к своим машинам. Ему было видно, как Петров, что-то сказал Плешакову и тот зашел в постовую будку. Потом оттуда вышли двое охранников и принялись раскатывать поперек дороги металлическую, с шипами ленту. К Михайлову подошла Нина Максимовна и тоже уставилась в тонкую щелку окна.

– Что они теперь будут делать? – спросила она, тревожно прижавшись щекою к плечу супруга. – С Бельциным же у них ничего не получилось…

Михайлов, не оборачиваясь, скривил презрительно рот.

– Ничего! Главное, что они поняли, где их главная опасность! Значит, на свободе они его не оставят… А потом все равно ко мне прибегут… Прибегут, прибегут… Некуда им больше бежать… Поэтому освобождать Бельцина буду я… Лично! Тут уж придется ему стать посговорчивее… Потому, что такие вещи, как спасенная жизнь просто так не забывают! Спасенная жизнь – дорогой должок, за него долго благодарить надо… Очень долго!

Он едко усмехнулся.

Он не знал, что прилетев в Москву Петров сляжет с сердечным приступом, а оставшиеся члены самопровозглашенного Комитета будут долго и настойчиво уговаривать Линаева принять полномочия президента.


Для обитателей привилегированного дачного поселка Архангельское начинался обычный день со своими обыденными заботами и повседневными проблемами. Большинство из тех, кто в этот день находился в поселке начали вставать, – кто-то начал собираться на работу, кто-то, наоборот, находясь в отпуске, предполагал провести этот день занявшись своими домашними делами. Проще говоря, для обитателей поселка мир был наполнен теми простыми звуками, которыми наполнен каждое утро – в ванных и туалетах журчала вода, на кухнях звенели кастрюли и выставляемая на стол посуда, и только на дачах членов российской делегации, вернувшихся из Казахстана, было непривычно тихо, – приехав в поселок далеко заполночь, они ещё спали.

Кожухова разбудил телефонный звонок. Он повернулся на бок и посмотрел на стоящий рядом с кроватью будильник. Стрелки показывали четверть восьмого.

– Да, слушаю, – сказал он в трубку сонным голосом.

Звонил дежурный из Белого дома.

– Александр Васильевич, включайте телевизор! В стране – государственный переворот!

– Что? – еще не проснувшись, переспросил Кожухов, – голова, тяжелая после вчерашней пирушки, перелета и короткого сна, с трудом начинала работать.

– Государственный переворот, говорю, – громко повторил дежурный. – Михайлов отстранен… Вся власть у Комитета по чрезвычайной ситуации… Сейчас по телевизору будут повторять…

– Понял, не ори! – Кожухов очумело помотал головой, сбрасывая остатки сна, а затем выдавил. – Оставайтесь пока все на своих местах, ждите моих распоряжений…

Встав с постели, он подошел к телевизору, щелкнул выключателем и принялся натягивать брюки. По телевизору показывали балет "Лебединое озеро".

"Лебединое озеро" с утра? Не к добру!" – промелькнуло у Кожухова в голове, но в этот момент картинка "Лебединым озером" исчезла и диктор неровным голосом произнес:

– Передаем Заявление Советского Правительства…

На экране появились сидящие за столом Линаев, Вязов, Крюков и ещё несколько членов руководства страны. Лица у всех были помятые, с набухшими мешками под глазами. Камера, изменив ракурс, взяла крупным планом Линаева, перед которым лежал листок с обращением. Линаев подвинул листок к себе, дерганным движением надел очки и принялся читать. Листок в его руках заметно подрагивал.

– Уважаемые граждане Советского Союза! – начал он сипло. – Настоящим должен информировать вас о том, что в связи с невозможностью исполнения по состоянию здоровья товарищем Михайловым Алексеем Сергеевичем обязанностей президента СССР объявляю о принятии обязанностей президента СССР на себя…

Кожухов в сердцах сплюнул, неуклюже запрыгал на одной ноге, стараясь попасть ногой в штанину, – прошипел:

– Тоже мне президент выискался… Язви твою в бога душу мать!

Линаев на экран ещё продолжал что-то говорить, – что-то там об общенациональной катастрофе, и о переходе к Комитету по чрезвычайной ситуации всех властных полномочий на время чрезвычайного положения, но Кожухов уже не слушал. Натянув брюки и наскоро побрившись жестко дерущей, как терка, электрической бритвой, он подошел к телефону и набрал служебный номер:

– Алло, Кожухов говорит! Объявляю готовность номер один! Срочно поднять по тревоге весь личный состав! Первую и вторую смену отправить на машинах в Архангельское! При подъезде к Архангельскому проверить подъезды на предмет безопасного возвращения в Москву. Всё! Остальным сотрудникам оставаться до моего распоряжения в Белом доме. Поняли? Повторите!

Убедившись, что его приказание понято верно, он вышел на улицу и направился к коттеджу Бельциных. Коттедж Бельциных находился неподалеку, идти пришлось недолго. Тяжелую воротину открыл охранник.

– Где Владимир Николаевич? – полоснул по нему строгим взглядом Кожухов.

– Спит еще… Все ещё спят…

– Здорово живем! В стране переворот, а президент спит! – усмехнулся Кожухов.

Он подошел к окну и сильно затарабанил пальцем по оконному стеклу.

– Владимир Николаевич! Владимир Николаевич! – позвал он громко.

На его настойчивый стук из дома вышла супруга президента – Инна Иосифовна. Из-под наброшенного халата у нее выглядывали длинная сорочка и смятые летние тапочки. Лицо, со следами подушки, хранило ещё остатки сна.

– Что такое? А, Александр, это вы… – сонно сказала она.

– Инна Иосифовна, будите скорее Владимира Николаевича! В Москве переворот! – вид у Кожухова был такой тревожный, что супруга российского президента сразу же проснулось.

– О, господи! – испуганно всплеснула она руками и опрометью бросилась в спальню. Кожухов широкими, гулкими шагами последовал за ней. Оказавшись в спальне, Инна Иосифовна принялась тормошить за плечо спящего мужа, но Бельцин лишь упрямо ворочался во сне и что-то нечленораздельно мычал. Наконец, с трудом разлепив веки, он сел на кровати и, глядя то на жену, то на начальника службы безопасности, буркнул сердито:

– Ну? Что случилось?

– Владимир Николаевич, – произнес Кожухов сухим, как наждак голосом. – В Москве переворот… По некоторым данным Михайлов арестован!

Бельцин, недобро щурясь, посмотрел на него исподлобья.

– Вы, что меня разыгрываете?

Инна Иосифовна, застывшая рядом с кроватью неподвижным истуканом, в отчаянии закусила губу.

– Володя, кому позвонить? – тихо спросила она.

Бельцин, увидев перевернутое, бледное лицо супруги, наконец, понял, что произошло что-то серьезное и это подействовало на него, как холодный душ. Рывком отбросив одеяло, он сказал с неприязнью:

– Объясните толком!

Кожухов вкратце пересказал ему, то что он успел услышать по телевизору, а потом добавил:

– Владимир Николаевич, здесь нельзя оставаться! Тут мы, как в мышеловке… Сейчас приедут ребята из охраны, нужно будет прорываться в Москву.

– Надо, чтобы здесь было как можно больше народу… На людях они тебя арестовать не посмеют, – вставила Инна Иосифовна и глаза у нее стали жалостливыми, несчастными.

Бельцин нахмурился. Обычно он не любил, когда жена лезла в его дела, но на этот раз его что-то остановило. Он взглянул на стоящего рядом Кожухова. Тот вместо ответа лишь быстро кивнул. Тогда Бельцин встал, и не стесняясь своих длинных семейных трусов, прошлепал по комнате к платяному шкафу. Когда он потянулся к висевшему на вешалке костюму, на тумбочке в гостиной резко затрезвонил один из телефонов. Обернувшись, Бельцин озадаченно посмотрел на белый кремлевский аппарат, соединенный напрямую с кабинетом Михайлова.

"Если Михайлов арестован, тогда кто это может быть?" – явственно говорил его недоуменный взгляд. Все трое, и Бельцин, и Кожухов, и Инна Иосифовна оторопело смотрели на оживший аппарат, и каждый из них понимал, что хороших вестей ждать не приходится. Бельцин положил костюм с вешалкой на кресло и снял трубку.

– Слушаю… Бельцин!

– Владимир Николаевич, с вами хочет поговорить товарищ Линаев, – раздался в трубке мелодичный голос девушки с коммутатора, а затем в трубке послышался короткий щелчок переключаемой линии.

– Владимир Николаевич, это Линаев, – узнал Бельцин голос вице-президента Советского Союза. Голос у него был добродушный, почти дружеский – ни высокомерия, ни приказных интонаций, – ничего, что обычно присуще новоявленным диктаторам. – Я звоню по поводу сегодняшних событий… Знаем, что у вас был напряженный визит… Но обстоятельства чрезвычайные… Мы решили не тревожить вас несколько часов, дать отдохнуть, но дальше держать вас в неведении, считаю, не имеем права…

Бельцин вдруг почувствовал, что его охватывает тугая, клокочущая ярость. Спокойный, невозмутимый тон Линаева начал выводить его из себя. "Похоже, что они там решили, что с ним уже можно не считаться! – подумал он. – Ну, что же… Это мы посмотрим… Он им не Михайлов!" Чувствуя, как гнев начинает неудержимо подкатывать горячей волною к голове, заливая багровой краской лицо, он резко перебил собеседника:

– Почему без согласования и за спиной российского руководства предпринимаются действия, которые могут повлечь за собой раскол общества?

Секунду в трубке длилось растерянное замешательство, а потом Линаев быстро затараторил:

– Владимир Николаевич, вынужден вас проинформировать… Обстановка сложная… Двусмысленная… Михайлов, прикрываясь временным недомоганием, фактически устранился от управления страной. Поэтому нами были предприняты чрезвычайные меры…

– Что с ним?

– Ничего серьезного… Радикулит… Но вчера в Крыму в беседе с членами российского руководства Михайлов расписался в собственном бессилии и в невозможности управлять страною. То есть, ситуация такова, что сейчас страна фактически осталась без лидера… Слышите меня, Владимир Николаевич?

Бельцин ничего не ответил…

– Лидер, который не готов брать на себя ответственность, а прикрывается собственными недугами – уже не лидер! – не дождавшись ответа, суетливо продолжал Линаев. – Понимая, насколько пагубно может сказаться уход Михайлова, нам пришлось срочно организовать из членов правительства Комитет по чрезвычайной ситуации и объявить в ряде районов страны чрезвычайное положение. Учитывая сложность ситуации, мы решили обратиться к вам, Владимир Николаевич… Не скрою, непростой для наш шаг мы помним, что у нас были разногласия по некоторым вопросам… Но сейчас не время для личных обид… Вы, Владимир Николаевич, реальный и ответственный политик, к тому же обладающий достаточным политическим весом, способный удержать ситуацию в стране под контролем… А ситуация такова, что ее надо удерживать, Владимир Николаевич… Обязательно надо удерживать!

Бельцин молчал, осмысливая услышанное. Из всего этого нагромождения демагогии он, конечно же, понял, что ему предлагают. Ему предлагают занять место Михайлова… Самую вершину власти! Но Бельцин не торопился с ответом. Он молчал сейчас не потому, что державный трон уже не привлекал его, и даже не потому, что пирамида власти трещала по швам, а потому, что заговорщики сами обращались к нему… А значит, дела их были совсем плохи…

– И какое будет ваше решение, Владимир Николаевич? – с нетерпением спросила трубка.

Бельцин сурово сморщил лоб.

– Принципиальное мое мнение вы знаете – в стране должен действовать закон и быть порядок, – ответил он уклончиво. – Но окончательное решение будет принято после согласования с российским руководством! Я свяжусь с вами… Сам… К середине дня… А до этого времени прошу обеспечить все необходимые меры безопасности членам российского руководства…

– Хорошо, Владимир Николаевич! – поторопился с ответом Линаев. – Для нас принципиально важно чтобы наши позиции совпадали… Думаю, в любой ситуации мы сможем найти компромисс… Правильно, Владимир Николаевич?

Но Бельцин опять не ответил…


Линаев положил трубку "кремлевской вертушки" и посмотрел на Крюкова, стоящего рядом. Крюков отодвинул от уха наушник прослушивающего аппарата и мрачным, стеклянным взглядом уставился на пластмассовый герб на глянцевой поверхности телефона. Линаев кисло произнес:

– Ну что? Убедился? Бельцина на такую удочку не поймаешь! Он понимает только, когда с ним разговаривают с позиции силы!

Крюков отвел глаза в сторону.

– Значит, будем разговаривать по-другому, – ответил он.


А на другом конце линии, в Архангельском Бельцин тоже неподвижно замер перед телефоном. Конечно, он не поверил ни единому слову по поводу Михайлова… Чушь! Михайлов не тот человек, чтобы вот так, запросто, взять и отдать власть.

"Тогда что это? – размышлял он, докучливо морща лоб. – Ловушка или полная капитуляция? И какую роль во всем этом играет Михайлов?"

Словно отвечая на его мысли, Кожухов произнес:

– Владимир Николаевич, им верить нельзя! Вчера мне Абаев что-то невнятно говорил о готовящемся против вас заговоре…

Бельцин скосил на него тонко прищуренный глаз, но спрашивать ничего не стал, а начал быстро одеваться. Застегнув воротник у накрахмаленной сорочки, он подошел к телефону и набрал номер коммутатора:

– Соедините меня с Киевом, с президентом Украины, – сердито бросил в микрофон.

После короткого шуршания трубка мелодичным голосом ответила:

– Владимир Николаевич, Травчук на линии…

Бельцин прижал трубку к уху.

– Приветствую, Микола! Догадываешься, почему звоню? – спросил терпко.

– Так це ж не трудно догадаться! – безмятежно промурлыкало в трубке.

Бельцин почему-то отчетливо представил Травчука, вольготно развалившегося в кресле, в расстегнутом светлом пиджаке, из-под которого высовывалась украинская косоворотка. В этой расшитой украинской рубахе Травчук теперь частенько появлялся даже на официальных приемах. Последний раз такую вольность из государственных мужей позволял себе лишь бывший Генсек Никита Хрущев, любивший стучать ботинком по трибуне.

– Ну, так и что будем делать? – спросил Бельцин. – Мы с тобой, Микола, считай, костяк страны… От нас с тобой теперь зависит, как дело повернется… Понимаешь?

– А як же! – все тем беззаботным голоском откликнулся президент Украины. – А що ты так волнуешься! Це ж ясно… Це ж коммунистичний переворот, правильно? Выходит, поддерживать их неразумно! Прибалтика их не поддержит, Кавказ и Молдавия тоже… Та, будь на их месте другие люди, у них бы ничого не вышло б! И знаешь почему? Усе потому, що республики не захочут делиться властью, шо у них теперь есть… В хомут до Москвы никто снова сам не полезет! А потому ця петушня с путчем – це чушь собачья… И знаешь, що я тебе скажу? Они ж смертники… Усё закончится сразу после першой крови! Розумеешь? Отут главное, що б це була не наша с тобою кровь, Владимир Николаевич… Як думаешь?

Бельцин слушал Травчука с едкой неприязнью, угрюмо хмурил брови. Иезуитские сентенции ему были сейчас неприятны – не на пикнике, чай, собрались…

– Подожди! Ты прямо скажи, ты что собираешься делать? – спросил он.

– Ну, а що мине робить? – донесся безмятежный говорок. – От Москвы до Киева не близко! Чрезвычайное положение у нас не вводится, а вот ты, Владимир Николаевич, похоже, в дерьме по самые уши… Ты в Москве, и они в Москве… Так? И тебе, похоже, с ними там никак не разминуться…

Бельцин заметил, что у Травчука как-то само собой исчез хохлятский говорок, словно он перестал играть заранее отрепетированную и не слишком благодарную роль. Упрямо поджав тонкие губы, Бельцин спросил в лоб:

– Так ты хочешь, чтобы я один это дерьмо разгребал? Я-то разгребу! Но только, как ты, Микола, после этого будешь выглядеть, когда всё закончится?

В голосе у Травчука тут же снова появились окающие нотки:

– Да ты ж не врозумив! – протянул он. – Ты можешь на мене завсегда рассчитывать… Ты только срозумий, Владимир Николаевич, що мне пока в драку лезть не резон… Потому, як новые власти признают наш суверенитет, а я выступлю против, так мене ж на части порвут! Русофилы мои почнут кричать, що давно треба в стране порядок навести, а националисты – що давно настал час признать нашу самостийность… Чуешь? Так что единственное, що я могу зробить – это настаивать на скликание Верховного Совета! Поэтому, дорогой мой Владимир Миколаевич, пока ты сам в эту драку не влезешь, я, якби бы захотив, ничем тебе помочь не могу… Но… Це ж пока…. Сам срозумий! А як только там у тебя завертится, отут и у мене повод зъявиться… Демократия в опасности! Ты только там, у себя в Москве начни, а мы отут у себя в Киеве завсегда поддержим…

– Ладно, я тебя понял! – буркнул Бельцин в трубку.

– О це добре! – послышалось в ответ. – Только ты помни, Владимир Николаич, – я твой союзник! Так, що жду от тебя вестей… С нетерпением… Бувай, дорогой! Держись! Чем можемо, тем допоможемо, як говориться!

Бельцин бросил телефонную трубку на рычаг и с отвращением посмотрел на телефон…

– Надо собирать наших! – произнес он. Кожухов, который стоял рядом и все слышал, негромко спросил:

– Владимир Николаевич, я пойду, организую охрану?

Бельцин сумрачно кивнул…


Выйдя из дома, Кожухов прошёл по дорожке мимо покрытых утренней росой кустов и подошёл к высокой калитке. Густые кусты около забора нервно подрагивали на сыром промозглом ветерке. Кожухов открыл упругую воротину и принялся вглядываться на окраину поселка – из-за поворота, от охраняемого поста в их сторону двигались две черные "Волги".

"Свои? Чужие?" – кольнула у Кожухова в груди тревожная мысль. Он оглянулся на окна президентского коттеджа. Понял – бежать поздно… Да и куда? Осторожно прикрыв калитку, он сунул руку за пазуху, нащупал рукоять пистолета и опустил пальцем рычажок предохранителя. В образовавшуюся щель стал наблюдать за приближающимися машинами.

"Свои!"– вздохнул облегченно, когда разглядел на бамперах знакомые номера.

Машины, шелестя шинами, подкатили к забору и из них начали вылезать сотрудники службы охраны российского президента. Кожухов вышел из своего укрытия.

– Все здесь? – оглядел приехавших.

– Еще двое проверяют дорогу от шоссе к Архангельскому, остальные в Белом доме, как приказали… – ответили ему от машины.

– Тогда так! Двое – обеспечить наблюдение за подъездами к поселку. Будете докладывать мне обо всех лицах и транспорте, направляющимся в нашу в сторону. Контрольная связь через каждые десять минут. А остальным на усиление охраны объекта. Всё! По местам…

Люди, без лишних слов привыкшие выполнять приказания, направились занимать диспозицию. Кожухов вернулся в дом. Пройдя в комнаты, он увидел, что Бельцин продолжает разговаривать с кем-то по телефону, а Инна Иосифовна нервно громыхает чем-то на кухне. Он остановился перед телевизором, по которому продолжали крутить "Лебединое озеро" и неуютно поежился. Классическая музыка раздражала. Сейчас она больше ассоциировалась с назойливым звуком бормашинки. Кожухов сморщился, как от зубной боли, взяв рацию, и снова вышел на улицу. Пройдясь по участку проверил посты. По рации доложили:

– В сторону поселка направляется автомашина… Номерные знаки соответствуют служебной автомашине. В салоне двое… Водитель и пассажир…

– Пассажира видите? – спросил Кожухов.

– Да… Кажется, Чугай. Да, точно – Чугай…

Через пару минут Тимур Борисович Чугай уже шел по тропинке, ведущей к дому. По широкому, быстрому шагу его было заметно, что он возбужден.

– Привет, Александр Васильевич! – поздоровался он с ходу со стоящим на крыльце Кожуховым. – Еле добрался до вас… Всё шоссе запружено войсками… Как тут у вас? Шеф где?

– Шеф дома, а здесь пока спокойно… Но сейчас народ соберется, надо что-то решать…

– А Бельцин что по этому поводу думает? Ты с ним разговаривал?

Кожухов пожал плечами.

– Ладно… Пойду, пообщаюсь… – обогнув Кожухова, Чугай нырнул в дверь коттеджа.

Следом за Чугаем к даче подъехала бронированная "Чайка" – личный автомобиль президента России, потом, стали подъезжать те, кого Бельцин успел обзвонить… Первым на новом представительском "Мерседесе" подкатил мэр Москвы Харитонов. Деловито тряхнув перед Кожуховым густым серым чубом, так что под пиджаком заколыхался объемистый живот, он прошел в дом. Потом потянулись российские министры, лидеры вновь образованных демократических партий и общественных движений… Они здоровались, проходили в дом, и по нетерпеливому приглашению хозяина рассаживались за столом. В небольшой гостиной уже полным ходом шло обсуждение. Обсуждали бурно… Бельцин сидел во главе стола, изредка подавая короткие реплики, направляя обсуждение в нужном направлении. На его лице не осталось и следа от вчерашней пирушки, в жестах и движениях были только уверенность и деловитость. Решено было писать обращение к российскому народу. Настроение у всех было приподнятое, словно все участвовали в каком-то увлекательном шоу – об опасности, похоже, в тот момент никто не думал. Только Кожухов, продолжая стоять на крыльце, сохранял на лице выражение угрюмой сосредоточенности. Что-то подсказывало ему, что расслабляться рано. Когда к даче подкатили "Жигули", которые остались проверять подъезды к Архангельскому, он сам вышел им навстречу. Обошел служебные автомобили, запрудившие пространство перед дачей, и нетерпеливо обратился к старшему:

– Ну, что?

– Докладываю… Просмотрели дорогу от поселка до шоссе на Москву. Между вторым и третьим километром от поворота с шоссе, в придорожном лесу по обеим сторонам дороги сидит спецназ…

– Уверены? – уголки рта Кожухова прорезали две озабоченные бороздки.

– Уверены! Зря, что ли почти два километра машину толкали… Две свечи специально вывернули, думал совсем движок угробим. Толкаем, – вроде, пробуем завести, – сами по сторонам зыркаем… А эти, за кустами, за деревьями, почти не прячутся, словно издеваются… Все в камуфляже, с оптикой… По виду – наше ГэБэшное спецподразделение…

Кожухов нахмурился.

– Не понятно! – рассеянно произнес он. – Ладно! Давайте пока к остальным – будете контролировать северное и западное направление дачи…

Обдумывая что-то на ходу, он вернулся в дом. За бурным обсуждением на его появление никто не обратил внимание – там уже вовсю шло написание "Обращения российского руководства к гражданам России". Бельцин стоял у стола и громко, слегка в нос, диктовал:

– Так! В соответствии со статьей Конституции… Статью потом вставите… В соответствии со статьей Конституции СССР, чрезвычайное положение может быть введено только Верховным Советом СССР или Президентом СССР с согласия республик. Поскольку ничего подобного сделано не было – был нарушен основной закон CCCР! На основании изложенного, действия так называемого Комитета по чрезвычайной ситуации являются незаконными и преступными…

Кожухов осторожно подошел к Бельцину и зашептал ему на ухо:

– Владимир Николаевич, есть срочная информация…

Бельцин недовольно скривился, рассерженный тем, что его прерывают, и сказал каркающим голосом:

– Да что вы там мямлите, Александр Васильевич? Говорите громко!

Кожухов замялся.

– Владимир Николаевич, при всех не хотелось бы… – выдавил едва слышно.

– Я же сказал – говорите громко! Тут все свои… – лицо у Бельцина передернулось от раздражения. Тогда Кожухов, как можно более внятно, произнес:

– Владимир Николаевич, у дороги, которая ведет от шоссе к поселку, обнаружено спецподразделение… Похоже на группу захвата…

Разговоры и шептание в гостиной сразу стихли и просторную гостиную наполнила пустая, звенящая тишина – было слышно, как льется вода из крана на кухне.

– Что они там делают? – спросил Бельцин, неудобно ежа брови.

– Ждут! Нас, я так понимаю, – ответил Кожухов. – Дальше, думаю, надо ждать их уже сюда… А тут о какой-то обороне даже думать смешно… Более-менее защищенное место – Белый дом… Но туда ещё добраться надо…

Бельцин сердито пожевал губами.

– Дорогу, значит, отрезали… – произнес он задумчиво.

Кожухов чиркнул взглядом по присутствующим. Все сидели настороженные, притихшие, как встревоженные птицы. На лицах у большинства было недоумение и растерянность. Мэр Москвы Харитонов сразу как-то сник, словно из него выпустили воздух и даже его объемистый живот стал напоминать спущенный футбольный мяч. Только Чугай не растерялся.

– Подождите! – встрепенулся он. – А ведь перед мостом, кажется, есть поворот на бетонку… По ней можно добраться до старой дороги. Там-то уж выберемся как-нибудь…

Бельцин, засопел приободрившись, оглянулся на Кожухова, сказал с напористостью:

– Значит так, Александр Васильевич! Высиживать тут нечего… Давай, организовывай колонну!


И забегало, закрутилось…

Суетливые сборы были недолгими…

– Первыми пойдут "Жигули", – громко говорил Кожухов, стоя во дворе перед урчащими машинами. – Удаление от основной колонны – сто пятьдесят-двести метров… Докладывать обо всем, что заметите необычного или подозрительного… Затем пойдет первая "Волга" с сотрудниками службы охраны… Потом ты, Тимур Борисович, и вы, Павел Гаврилович, – Кожухов посмотрел на Чугая и Харитонова. – За вами президентская "Чайка" и машина с семьей президента. Потом – вторая "Волга" с моими сотрудниками, следом все остальные… Убедительная и категоричная просьба! – Кожухов повысил голос, чтобы услышали все водители, настороженно замершие у открытых окон автомобилей. – Порядок в колонне не нарушать! Если возникнет нештатная ситуация – останавливаться только в случае, если остановилась машина президента… Во всех остальных случаях проскакивать, не останавливаясь!

Автомобили начали суетливо хлопать дверьми, забирая в свои салоны пассажиров, – пространство перед дачей стало стремительно пустеть. Мэр Москвы Павел Харитонов, перед тем как сесть в машину, подбежал к Бельцину и сказал беспокойно:

– Владимир Николаевич, может вы в мой автомобиль пересядете? Ваш автомобиль наверняка знают, – случись чего, в него первым метить начнут… А вам сейчас рисковать нельзя…

Бельцин посмотрел на маленького, толстенького мэра и ему стало стыдно за свое вчерашнее поведение – он, значит, его в шальном кураже ложками по голове лупил, а тот теперь за него готов жизнью рисковать… Нехорошо… Некрасиво получалось… Бельцин сумрачно отворотил тяжелый нос в сторону.

– Спасибо, Павел Харитонович… Поеду в своей машине… Александр Васильевич, нечего тянуть… Давай команду…

Харитонов беспомощно разведя руками, потрусил обратно к своему "Мерседесу".

– Владимир Николаевич, оденьте на всякий случай! – Кожухов протянул Бельцину тяжелый защитный бронежилет с зашитыми в него кевларовыми пластинами.

– Не надо! – Бельцин угрюмо отстранил тяжелый нагрудник.– Главное голова, а она всё– равно открыта. Поехали!

Кожухов шумно вздохнул, повесил бронежилет на шторку окна, обошел "Чайку" и сел рядом с Бельциным, прикрыв его с другой стороны. Соблюдая установленный порядок, машины тронулись к выезду из поселка. В настороженной тишине они проехали охраняемый пост, – охранники открыли шлагбаум и выпустили машины на узкую, пустую дорогу. Кожухов во время движения сумрачно молчал, рассеянным взглядом скользил по пейзажу за окном, задумчиво покусывая губы.

– Не понятно! – вдруг тихо произнес он и снова уткнулся в пробегающий за машиной ландшафт. А потом неожиданно поднял рацию и отрывисто отчеканил:

– Всем машинам остановиться!

Бельцин недоуменно повернул к нему голову.

– В чем дело? – спросил недовольно.

– Беспокоит меня одна вещь, Владимир Николаевич… – произнес Кожухов, задумчиво царапая ногтем подбородок. – Почему этот спецназ почти не прятался? – и он перевел вопросительный взгляд на Бельцина. Бельцин непонимающе нахмурился. Тогда Кожухов пояснил:

– А может нас специально выдавливают на эту бетонку? Там колея узкая, не разойтись… Лучше места для засады не придумаешь…

Бельцин ничего не сказал и отвернулся. Кожухов расценил это, как правильность своей догадки и подняв рацию к губам, и приказал:

– Всем машинам прекратить движение и оставаться на своих местах… "Жигулям" проверить "бетонку"!

Несколько секунд в салоне президентской машины было тихо. Наконец от ушедших вперед "Жигулей" донесся ответ.

– Сворачиваю на бетонку…– зашипело из черного пенала рации. – Пока всё нормально… Идем на скорости сорок километров… Дорога плохая, раздолбанная… Кюветы чистые…

– Докладывайте постоянно обо всём, что видите! Ваше молчание буду расценивать… – Кожухов запнулся и добавил с напором. – Ваше молчание буду расценивать, как вашу гибель… Ясно?

– Понял вас, – донеслось из рации. Затем послышался сухой треск помех.

Кожухов резко толканул ручку двери и выбрался из лимузина. Остановившись посреди дороги, он, сощурив глаза, принялся смотреть в ту сторону пролеска, куда свернули красные "Жигули". Из остановившихся машин начали вылезать пассажиры. Они сбивались в нервные кучки и начинали громко и недоуменно переговариваться. Бельцин тоже вылез из машины, – остановился неподалеку и принялся угрюмо смотреть в ту же сторону. К Кожухову подошел Чугай.

– Что случилось? – спросил он.

– Дорогу проверяем, – коротко ответил Кожухов, продолжая внимательно наблюдать за удаляющимся красным пятном.

– Подъезжаем к выезду на старую дорогу, – раздалось из рации, зажатой у него в руке. – Впереди лес, подходит прямо к дороге, там бетонное покрытие кончается… – а потом вдруг послышалось тревожное. – О, черт! Танки! Выходят из леса! Три… Четыре… Похоже целая колонна! Двигаются в нашу сторону… Что делать, Александр Васильевич?

Кожухов на секунду оцепенел, затем скомандовал:

– Возвращайтесь!

Развернувшись, он подошел к Бельцину и сказал с нетерпением:

– Владимир Николаевич, у нас в запасе не больше двух-трех минут… Надо возвращаться… Потом будем группами пробираться в Москву…

Но Бельцин остался невозмутимо стоять, словно не расслышав, что сказал Кожухов. Вперил пристальный взгляд вдаль, он разглядывал темных каракатиц, одну за другой появляющихся из леса. Кожухов настойчиво повторил:

– Владимир Николаевич, надо возвращаться… Другого выхода нет…

Бельцин, словно, очнувшись, повернул к нему голову и выпятил вперед крутой подбородок:

– Выход всегда есть, Александр Василич… Его только надо найти… С танками президента не ловят… Это абсурд! Кроме того, президент России не мышь и в своей стране прятаться не должен! Так, что выход всегда есть…

Он замолчал и снова уставился в вдаль. Кожухов заметил, что на лице у Бельцина застыло упрямое выражение и это ему сильно не понравилось. Кожухов перевел тревожный взгляд на дорогу и заметил, как из-за поворота к ним стремительно несутся красные "Жигули". Подскочив к стоящей у обочины "Чайке", машина взвизгнула тормозами и, хлопая дверьми, из нее горохом высыпали охранники. Остановившись у машины, они обескуражено уставились на застывших посреди дороги Бельцина и Кожухова. Потом один из них быстро нырнул в салон машины, вылез оттуда с автоматом и вопросительно посмотрел на начальника президентской охраны. Кожухов лишь молча перевел взгляд на Бельцина. Тот, не замечая ничего вокруг, отрешенно стоял, вглядываясь в сторону развилки.

Через несколько секунд из-за поворота, надсадно клацая гусеницами, показались танки. Покачивая стволами, словно мамонты длинными хоботами, они двигались к выезду на асфальтированную дорогу.

"Пять, десять, четырнадцать, – принялся считать про себя Кожухов. – Похоже, целый полк…"

Неожиданно Бельцин подошел к "Чайке" и с хрустом выдернул с ее крыла российский флажок. Подняв флажок над головой он зашагал к повороту. Высыпавшие на дорогу пассажиры "Волг" и "Чаек" в немом оцепенении наблюдали за тем, как Бельцин твердым шагом направляется навстречу бронированным машинам. Расстояние между ним и танками неумолимо сокращалось. На боках боевых машин уже хорошо были видны бортовые номера. Один из охранников, тот, что стоял у красных "Жигулей", поднял автомат и, опершись на капот, начал целиться в смотровую щель первого приближающегося бронированного монстра.

– Куда, идиот! – Кожухов отпихнул в сторону дуло его автомата. – Сиди!

Охранник недоуменно заморгал.

– А что же делать, Александр Васильевич? – спросил он растерянно.

Кожухов угрюмо посмотрел на приближающуюся бронированную армаду и опустился на сиденье автомобиля.

– Молиться! – устало ответил он.


Водитель головного танка уткнулся в смотровую щель и с удивлением переводил взгляд с длинной вереницы черных машин, выстроившихся у обочины дороги на идущего навстречу им человека.

– Елки-моталки… Да это ж… Это ж Бельцин! – удивленно присвистнул он. – Точно! Товарищ старший лейтенант! Это ж Бельцин!

Старший лейтенант, командир танковой роты, ведущий свой танк первым, приник к окуляру перископа.

– Стоп машина! – скомандовал он и танк, лязгнув гусеницами, замер посреди дороги. За головным танком, словно уткнувшись в невидимое препятствие, остановились и вся бронированная армада. Откинув тугую крышку люка, молодой комроты высунулся из башни.

– Что случилось? Почему остановились? – донеся из жлемофона голос командира полка, чей танк шел где-то посередине колонны.

– Товарищ полковник, – пробормотал старлей. – К нам идет Бельцин…

– Кто идет?… Повторите! – прошуршало тревожно в наушниках.

– Прямо на нас идет Бельцин… Держит в руке российский флажок…– оторопело повторил старлей и принялся наблюдать за тем, как российский президент неторопливым шагом подошел к танку и пристально глянул на него снизу вверх.

– Где ваш командир? – строго спросил он.

– Сейчас подойдет… товарищ Бельцин… – неуверенно отозвался с вершины башни старший лейтенант.

– Позовите его сюда!… Срочно!

Лейтенант тонко облизнул губы и приблизил ко рту черную таблетку микрофона.

– Товарищ полковник… Вас вызывают…

Сзади, от середины колонны уже спешил к головному танку одетый в черный комбинезон командир полка. Торопливо вминая короткими шнурованными ботинками размесистую хлябь по краю дороги, он замедлил бег и, не доходя до Бельцина несколько метров, перешел на строевой… Сделав пару широких, негнущихся шагов, он остановился и, четко по Уставу козырнув, отрапортовал:

– Товарищ президент Российской федеративной социалистической республики, второй гвардейский полк Таманской гвардейской краснознамённой дивизии согласно приказу следует к городу Москве… Командир полка, полковник Соколов!

Бельцин сумрачно выслушал его, ощупывая настороженным взглядом.

– Вольно, полковник… – сказал он. – С какой целью ваша часть направляется в Москву?

– Согласно приказа – для обеспечения порядка, – не слишком уверенно, словно повторял чью-то глупость, произнес танкист. Бельцин несколько секунд пристально щурил глаз, обдумывал что-то, а потом удовлетворенно кивнул.

– Раз вы направлены для обеспечения правопорядка это хорошо… – сказал он почему-то приподнято. – Видите эти машины? – он ткнул в кавалькаду черных автомобилей, застывшую у края дороги. – Это машины членов российского правительства. Они сейчас должны направляться в Москву… Но по полученным данным против нас готовится вооруженная провокация… Конкретно – есть сведения, что вон в том лесу, километрах в двух отсюда, находится группа вооруженных людей… Поэтому мне нужно, чтобы вы и ваши подчиненные обеспечили нашу безопасность на маршруте следования… Задача понятна, товарищ полковник?

Танкист озадачено хмыкнул и сдвинул на затылок ребристый шлемофон.

– Понятна, Владимир Николаевич… А что за люди известно? – посмотрел он пристально на чернеющий вдалеке лес.

– Полковник! – с досадой произнес Бельцин. – Вы же производите впечатление умного человека…

– Понял, понял… – усмехнулся танкист. – Не волнуйтесь, Владимир Николаевич… Сделаем!


Через несколько минут смешанная автомобильно-танковая колонна двигалась к выезду на шоссе. Танки шли на предельной скорости, которую можно было выжать из этих тяжелых бронированных машин. Стволы их орудий были угрожающе повернуты в сторону леса. Сопровождаемые автомобили, словно молодняк в стаде, боязливо жались к спасительной броне танков.

В это время из леса за проходящей колонной наблюдали шестьдесят пар глаз бойцов элитного спецподразделения КГБ. Они напряженно оценивали характер предстоящего боя. Место для засады было выбрано грамотно – лес почти вплотную подступал к неширокой полосе дороги и остановить проходящую колонну не составляло труда. Танки новейшей конструкции, оборудованные системами обнаружения и распознавания цели, имеющие в своем арсенале систему автоматической наводки, снаряды с дистанционным подрывом и покрытые, словно панцирем, динамической бронёй, с расстояния пятнадцати-двадцати метров были беспомощны против этих парней в защитных комбинезонах, притаившихся в придорожном кустарнике. На руку нападавшим играло ещё и то, что танкам наверняка помешали бы автомобили, вклинившиеся в колонну. Поэтому бойцы спецназа, наблюдавшие за проходящей мимо техникой, ждали только приказа… Но приказа не было…

Грохот проходящих танков заглушал крики, доносящиеся из портативной рации, стоящей под деревом недалеко от дороги.

– Почему не выполняете приказ, товарищ полковник? – неслось из трубки. – Не выполните задание – пойдете под трибунал! Никакие заслуги не помогут!

Человек в защитном камуфляже, сидевший за деревом, которому были адресованы эти слова, отодвинул трубку от уха и мучительно поморщился. Услышав, что крики затихли он снова поднес трубку к уху и произнес:

– Не могу выполнить приказ потому, что машины сопровождают танки… Такой вариант не предусматривался и средств борьбы с танками у нас нет… Считаю, что предпринимать какие-то действия в такой обстановке, значит потерять всю группу…

– Я вам приказываю! – снова заревела трубка. – Ваша задача задержать Бельцина! Любой ценой! Повторяю! Любой!

Командир группы "Омега" полковник Кормухин, – именно он держал в руке трубку рации, посмотрел из-за завесы кустарника на проходящую мимо колонну и ему показалось, что в проехавшей мимо "Чайке" он увидел знакомый профиль Кожухова.

"Ну, молодцы! – подумал он. – Я ж вам специально показывал, что сюда ехать не надо… Думал, вы умные, по лесу нас объедите… Так нет же! Привыкли со своим Бельциным всё делать поперек! Чтоб все видели, кто в России хозяин! Пижоны! Вот только, ребяты, был бы на моем месте кто-нибудь другой, покрошили бы вас тут всех в мелкий винегрет и фамилии не спросили…"

Он вспомнил о своей встрече с Кожуховым на концерте Таликова на Лубянке. Тогда, после концерта Кожухов ещё сказал ему, что кое-кто может постараться сделать из него стрелочника и натравить их друг на друга.

"Нет, Александр Васильевич, не придуман ещё такой приказ, чтобы нас друг с другом стравить", – с каким-то мстительным удовольствием подумал Кормухин.

– Не имею возможности выполнить приказ, – спокойным, будничным голосом повторил он в трубку. – Прошу вашего указания возвращаться.

Повертев трубку в руках, он положил её на рацию и, встав в полный рост, посмотрел вслед удаляющейся колонне. Когда шум на дороге стал затихать вдали, Кожухов обернулся к удивленно наблюдавшим за ним подчиненным и сказал:

– Всё, мужики… Отбой!

А колонна тем временем продолжала двигаться к Москве. На крыле президентской "Чайки", идущей в середине колонны, вновь развевался укрепленный трехцветный российский флажок. Выехав на шоссе, не останавливаясь, машины ринулись к Москве, подальше от грозно шелестящего листвой, придорожного леса, от людей в камуфляже, укрывшихся за кустами и наблюдавшими за дорогой через оптические прицелы облегченных снайперских автоматов… Вперед! Дальше, дальше… Теперь, когда опасный участок остался позади, танкисты пооткрывали башенные люки и высовывались из-за них, подставляя лица ветру, посматривая свысока на мельтешащие по шоссе автомобили, водители которых с интересом разглядывали необычный кортеж…

Пройдя пару-тройку километров, колонна остановилась – вперед решено было направить разведку, проверить дорогу на возможность проезда к Белому дому. Трезво рассудив, что направлять кого-то из немногочисленной президентской охраны, было бы неразумно, решили вызвать добровольцев из числа сопровождающих. Первым вызвался молодой генерал – Роман Иванович Курской, только что закончивший Академию Генштаба. Был он невысок, но коренаст… Кудлатый казацкий чуб неровной волной свешивается на высокий лоб. Из под тонко нарисованных, угольных бровей на собеседника был устремлен твердый взгляд голубых глаз… Курской был лидером фракции "Коммунисты за демократию", или как нескромно пошутил Чугай – "Волки за вегетарианство". На темном лацкане его двубортного костюма тускло поблескивала звездочка Героя Советского Союза, – награда за Афганистан… В Афганистане Курской был личностью известной, командовал полком фронтовых штурмовиков. За спины подчиненных не прятался, сам принимал участие в боевых… Пару раз свой штурмовик, весь в дырах, словно решето, сажал на брюхо у взлетно-посадочной полосы… Он внушал то размеренное чувство доверия, которое вызывают люди, крепко стоящие на земле, – о таких обычно уважительно говорят "мужик"!

Кожухов отдал ему рацию и вскоре вороненая служебная "Волга" генерала стремительно неслась по самому центу шоссе, по узкой разделительной полосе, отчерченной специально для государственных автомашин.

Проскочив массивный придорожный постамент, на котором из огромных бетонных букв было сложено слово "МОСКВА" (граница, отмечающая черту города), машина, не снижая скорости, понеслась к центру столицы… За постаментом располагался стеклянный домик ГАИ. Курской успел заметить, что ГАИшники равнодушно смотрят на снующий мимо них автомобильный поток. Военной техники у поста не было, и это успокаивало… Но уже въехав в город, проезжая по его настороженным улицам Курской увидел, что в то там, то тут, рядом с тротуаром стоят танки, бронетранспортеры и боевые машины пехоты. Эти темные, непривычно смотревшиеся на улицах города, огромные каракатицы сразу бросались в глаза, вызывая ноющее чувство тревоги. По мере приближения к центру города, это чувство нарастало, становясь все более острым, как заноза. Танки и грязно-зеленые бэтээры встречались уже на всех перекрестах и площадях. Вокруг техники собирались люди, одетые в гражданку, – кто-то из них эмоционально жестикулировал, но от техники их никто не отгонял, – судя по всему, военные вели себя довольно мирно… Курской проводил внимательным взглядом несколько таких группок, промелькнувших мимо окна машины, и успокоено откинулся на сиденье.

Проехав Калининский мост, черная "Волга" свернула на набережную и подъехала к высокому зданию правительства России. Здесь было всё спокойно… Над высоким белым зданием размеренно полоскалось на ветру трехцветное полотнище и лишь боевая машина пехоты, одиноко стоящая на площади, вносила некоторый диссонанс в окружающий пейзаж. На грязно-зеленом борту ее был выведен белой краской бортовой номер 536. Из длинного и тонкого ствола пушки торчали несколько красных гвоздик и это придавало грозной технике какой-то неестественный, бутафорский вид. Рядом с БМП стояло несколько человек – бабулька с авоськой, девчушка с большими, растерянно-удивленными глазами на кукольном личике и несколько молодых ребят. Они о чем-то разговаривали с экипажем, по-воробьиному разместившемуся на броне.

Курской, хлопнув дверцей, вышел из автомобиля. Оглядев площадь и не обнаружив ничего подозрительного, направился к бронированной машине.

– Пацаны! – донеслось до него (это один их ребят, стоящих возле танка, парень в серой парусиной куртке и клетчатой красной ковбойке, обращался к скучающим на броне танкистами). – Плюньте вы на ваших командиров! Вас же сюда специально прислали, чтобы с нами воевать… Бросайте все, давайте с нами… Никто вам ничего не сделает…

Танкисты снисходительно улыбались, но соглашаться с парнем почему-то никто не торопился. Неожиданно на парня окрысилась стоящая рядом бабка – божий одуванчик.

– А ну, отстань от ребят! – сердито заявила она. – Их сюда прислали, чтобы порядок в стране наводить, а не с вами-шолопутами воевать…

Одетая в темные потрескавшиеся туфли, в коричневую вязаную кофту и черную бязевую юбку, она держала в руке авоську, из которой торчали какие-то бумажки-кулечки. Произнеся свою гневную тираду, бабка повернулась и принялась вытаскивать из смятых бумажных кульков соевые шоколадки и подтаявшее мороженное, – стала протягивать их сидящим на броне:

– А вы его, ребятки, не слушайте… Нате-ка лучше, ешьте, ешьте…

Солдаты с БТРа стали жадно протягивать грязные, заскорузлые руки, расхватывая неожиданное сладкое изобилие, а парень в ковбойке мрачно посмотрел на бабульку и буркнул в сторону:

– Дура коммунистическая… Привыкли ничего не делать… Стадо баранов…

Бабулька обижено заморгала, забыв опустить руку с пустою авоськой, а затем, обернувшись к парню, воскликнула тонким трепещущимся голоском:

– Ах, ты, сопляк! Да у меня же трудового стажа почти пятьдесят лет… Я ж работать начала, когда твоих папки и мамки ещё не было… А он мне – привыкли ничего не делать! Это вы, лоботрясы, ручки свои ещё в говне не марали! А мне в жизни всяко приходилось делать – и за станком стоять, и окопы копать, и чужое говно подтирать… Ничего не делать! – продолжала громко возмущаться она, но парень в ковбойке лишь усмехнулся и брезгливо дернул узкой бровью.

– Мы не собираемся в говне копаться, бабуля… Всё, кончился ваш дерьмовый рай… Теперь другой мир будем строить… Вас, старичков– коммунистов, мы на пенсию отправим, а остальных вышлем за сто первый километр… Вот так вот!

Бабулька, задохнувшись от возмущения, зашлепала в гневе бесцветным морщинистым ртом:

– Ах, ты… Фашист проклятый! Ты кого ж собираешься высылать? Тех, кто тебя, вырастил, воспитал, обучил? За сто первый километр?

Но парень лишь сунул руки в карманы широких джинсов и заявил, презрительно скорчив сочные яркие губы:

– Вырастили меня родители, а не коммунисты… А вашу коммунистическую партию, и вас – коммунистов, я ненавижу! Ваша КПСС, та же фашистская СС! Понятно?

Бабка осеклась, не зная, чем крыть, но тут младший сержант с чернушной, как гуталин, шевелюрой, оторвался от стаканчика мороженного и бросил на парня сверху недовольный взгляд:

– Эй, дорогой… Остынь, слышь!

Парень в ковбойке неприязненно вскинул голову и взгляды у молодых людей встретились. Несколько секунд они оценивающе ощупывали друг друга, как боксеры перед поединком, – (Курской понял, что ему, пожалуй, самое время вмешаться), – но тут девчушка, безропотно стоящая у ребристой гусеницы боевой машины, наблюдавшая за всем с растерянным любопытством, сказала жалобно:

– Ребята! – ее глаза, как два маленьких незамутненных озерца, были обращены к бойцам на бронированной машине. – А вы в нас правда стрелять не будете?

Младший сержант на броне сразу обмяк и снисходительно посмотрел на девчушку – (кроха, чего с нее взять!)

– Не-а! Не будем… – отозвался он с солидностью.

Вспомнив о забытом мороженном, он жадно откусил кусок от вафельного стаканчика, а затем ткнул мороженное сидящему рядом худосочному десантнику – "на, доедай!" Парень в клетчатой ковбойке, уставился на него и едко, с подковыркой спросил:

– Ну, а если приказ дадут?

– Да пошли они в жопу со своим приказом! Пускай сами стреляют… – ответил сержант и прислонившись к коротенькой башне, равнодушно прикрыл глаза.

– А вот это правильно, ребятки! – затараторила вдруг бабулька. – Стрелять не надо… Не по кому тут стрелять, деточки… Главное, чтоб все живы были…

Сказав это, она повернулась и неторопливо засеменила прочь. Потом, вдруг вспомнив о чем-то, обернулась и перекрестила всех вместе – и сидящих на броне, и стоящих рядом. Курской подошел к боевой машине поближе.

– Эй, бойцы! А командир-то ваш где? – спросил он.

Сержант открыл один глаз и ткнул пальцем на стоящий неподалеку киоск.

– Вон… За спичками пошел…

Курской оглянулся. Рядом с киоском стоял невысокий офицер, который судорожно рылся в кошельке. Курской сощурился.

– Вы одни здесь, что ли?

Сержант открыл оба глаза и недоверчиво покосился на Курского. Взгляд его неприязненно скользнул по добротному двубортному костюму, по рации, болтающейся на тонком ремешке, но натолкнувшись на золотую звездочку Героя, подобрел.

– Одни… А че?

– Да так… Ничего! Ты отдыхай, сержант, отдыхай… – Курской повернулся и направился ко входу в здание правительства. Пройдя сквозь стеклянные двери, он оказался около входных турникетов. Дорогу ему преградили двое охранников с короткими, тупорылыми автоматами на груди.

– Пропуск, пожалуйста, – вежливо, но весьма настойчиво произнес один из них, многозначительно положив ладонь затворную крышку. Курской порылся во внутреннем нагрудном кармане и, выудив оттуда красную книжицу, протянул ее охраннику. Пока дежурный внимательно изучал его пропуск, Курской огляделся. За турникетами, в глубине холла стояли ещё двое охранников. Они настороженно наблюдали за входом. Живот их и грудь прикрывали тяжелые бронежилеты, из карманов которых торчало несколько запасных рожков к автомату. "Повышенные меры безопасности", – понял Курской. Охранник вернул пропуск и сказал:

– Товарищ Курской, вас, как приедете, просил связаться по рации майор Кожухов…

– Знаю… – Курской сунул пропуск обратно к себе в нагрудный карман. – Как тут у вас?

– Да пока вроде спокойно, – доверительно сообщил охранник.

Курской поднял рацию, нажал клавишу связи и произнес:

– Александр Василич… Это Курской… Я в Белом доме…Здесь все нормально… Можно ехать…


Вскоре на площадь начали въезжать правительственные лимузины и останавливаться перед входом Дома правительства. Из подъехавшей длинной черной "Чайки" вылез высокий человек в темно-сером костюме, которого тут же окружили охранники. Они стали суетливо прикрывать его со всех сторон, настороженно озираясь по сторонам.

– Бельцин приехал, – авторитетно заявил лейтенант, недавно ходивший к киоску за спичками, а теперь вернувшийся и смоливший рядом с БМП сигаретку без фильтра. – Сейчас небось турнут нас отсюда! Экипаж, построиться! – сказал он строго. Бросив окурок на мостовую, он вдавил его в асфальт тяжелым каблуком десантного ботинка, но Бельцин, совершенно не обратив внимания ни на БМП, ни на стоящий перед ней экипаж, быстрым шагом пересек площадь и вошел в здание.


Оказавшись у себя в кабинете, Бельцин подошел к окну и стал рассматривать открывающийся из окна вид. Обычно ему нравился этот монументальный пейзаж, словно сошедший с полотен Юона. Но сейчас, глядя на темные, мутные воды Москва-реки, Калининский мост и грязно-серую пирамиду гостиницы "Украина", чей острый шпиль подпирал пасмурное августовское небо, Бельцин, впервые почувствовал, что привычный вид не радует его. Пейзаж как будто затаил угрозу в своей промозглой сырости. Отвернувшись от окна, Бельцин подошел к столу и уселся в высокое тугое кресло.

"Надо организовать защиту здания. Это сейчас главное…" – сердито подумал он.

Он набрал внутренний номер Кожухова, но телефон ответил ему продолжительными, длинными гудками. Положив трубку на место, Бельцин нажал на кнопку громкой связи.

– Найдите мне Кожухова… – произнес он, а потом добавил. – И вызовите ко мне Чугая…

Отпустив клавишу, он задумался:

"Кого назначить ответственным? Кожухова? Чугая?"

Прошедший все ступени партийной служебной лестницы, Бельцин прекрасно знал, что после достижения определенного служебного уровня обязательно начинаешь сталкиваться со служебными интригами. Причем, чем выше взбираешься по служебной лестнице, тем жестче, бескомпромисснее становится эта невидимая, подковерная борьба. Его окружение тоже не было исключением… Это он тоже знал… Вокруг него велась незаметная тихая возня, больше похожая на непримиримую войну, без правил и джентльментских соглашений, со своими непримиримыми противниками и изощренными приемами. Это была своего рода борьба за выживание, жесткая конкуренция за близость к телу, те издержки служебного положения, с которыми он должен был мириться, но которые тем не менее он должен был отслеживать, чтобы никто из его окружения не мог подумать, что кто-то может оказывать на него решающее влияние.

Правда, сейчас был совсем другой случай, совсем другой… Сейчас было не до политесов… Нужен был профессионал… Военный… Желательно имеющий боевой опыт и немаленькое воинское звание. В памяти у Бельцина всплыло лицо генерала Курского с его твердым, волевым взглядом из-под под лихого темного чуба.

"Закончил Академию Генштаба, – вспомнилось Бельцину, – был Афганистане… Гм-м…" Бельцин взял с позолоченной подставки отточенный карандаш и принялся нетерпеливо вертеть его в руках. Потом протянул руку к пульту громкой связи и сказал:

– Найдите мне генерала Курского. И пришлите его ко мне…


Через несколько минут в его кабинет, коротко поступавшись, вошел Чугай.

– Вызывали, Владимир Николаевич? – спросил он, оставляя за собой широко открытую дверь. За его плечами Бельцин увидел рослую фигуру Кожухова, из-за которой выглядывал чуб генерала Курского.

– Проходите… Садитесь! – кивнул тяжелым подбородком Бельцин на стоящие рядом со столом стулья.

Кожухов, Чугай и Курской прошли в кабинет. Дождавшись пока они рассядутся, Бельцин ошпарил их нетерпеливым взглядом и произнес:

– Я позвал вас потому, что считаю, что сейчас самое главное это обеспечить защиту Дома правительства… Надеюсь понятно, что в Москве мы сегодня оказаться не должны? Если кто-то ещё не понял, объясняю… То что, на дороге оказались вооруженные люди, – не случайность! Совершившим государственный переворот не нужен ни президент России, ни российское правительство! Поэтому заявляю сразу – с ними у нас не будет никаких переговоров! – произнеся это, Бельцин гулко ахнул широким кулаком по столу, словно поставил в вопросе жирную точку. Приглашенные поняли – прений не будет. Бельцин ничего не собирается забывать или прощать. Произнесенное только что – это не просто фраза, вырвавшаяся в горячке натянутых нервов. Нет! Это приговор… Заочный приговор путчистам…

Бельцин сумрачно потянул широким носом, успокаиваясь, а потом посмотрел на Чугая:

– Тимур Борисович, какие будут предложения?

Чугай, сцепив перед собою короткие пальцы, произнес с озабоченным видом:

– Я, конечно, не военный, Владимир Николаевич… Но есть одна идея… Считаю, что надо срочно организовать вашу прессконференцию… Заявить, что российское руководство требует созыва Верховного Совета, и объявить, что правительство России действует строго в рамках Конституции… Этим мы лишим путчистов возможности ссылаться на обеспечение законности и правопорядка… И надо обязательно привлечь западные СМИ… Во-первых, это мировой резонанс… А главное… Против иностранных граждан путчисты побоятся применить силу… Поэтому иностранные журналисты и репортеры должны будут постоянно находится здесь и вести отсюда свои репортажи…

Бельцин сидел, угрюмо поджав узкие, бледные губы. Взгляд его серых холодных глаз стал ещё более жестким…

"Бледновато… Бледновато… – мрачно думал он. – Одними журналистами путчистов не осилишь… Уж коль решились на путч, значит, плевать они хотели и на общественное мнение, и западных журналистов… У них сейчас на карту поставлено все! Все, включая собственные жизни… Поэтому сейчас нужно не митинги организовывать, а обеспечивать оборону Белого дома… Нужны люди, которые, не репортажи будут делать, а смогут держать оружие в руках…"

Бельцин отрешенно посмотрел на полноватое, гладкое лицо Чугая, а затем перевел нахмуренный взгляд на Кожухова.

– Александр Василич, что у нас с людьми и вооружением? – спросил он.

Кожухов подался вперед.

– С оружием все нормально… В Белом доме свой арсенал… У нас более пятисот автоматов Калашникова, около тридцати гранатометов "Муха"… Есть и несколько огнеметов "Шмель"… А это страшное оружие, можете мне поверить… А вот с людьми… С людьми плоховато… В службе безопасности президента России всего тридцать два человека… Это, конечно, кот наплакал… Если будет штурм – долго не продержимся… Поэтому я предлагаю раздать оружие всем служащим Дома правительства и организовать отряды самообороны… Необходимо также усилить контроль за входом в здание, устроить пикеты вокруг него, чтобы охрану извещали о том, что происходит вокруг… Это позволит избежать внезапности нападения… Я могу ещё связаться с организацией воинов-интернационалистов… Уверен, они нас поддержат… Если ещё подойдут танки полковника Соколова, думаю, отобьемся…

Бельцин кивнул и вопросительно взглянул на генерала Курского.

– Ну, что скажите, Роман Иваныч? Я вас пригласил, специально, как военного специалиста…

Курской долго и внимательно разглядывал свои руки, словно оценивая стоит ли говорить то, о чем он думает или нет; наконец, сильно встряхнув головой, – длинный чуб упал на лоб упрямыми прядями, – произнес:

– То, что предлагается – это конечно хорошо… Работа нужная… Но обстановка такова, Владимир Николаевич, что мы сейчас находимся в окружении войск, которые подчиняются путчистам… На их стороне армия, КГБ и милиция… И плюс ещё спецподразделения… А там у каждого бойца, или командос, не знаю уж, как точней назвать, полный боекомплект – портативные гранатометы, огнеметы, ещё черте что, вплоть до стреляющих перчаток… Танки полковника Соколова для спецназа не помеха… И ни "Шмели", ни "Мухи", ни даже пятьсот добровольцев их не остановят – в Афганистане, когда штурмовали дворец Амина, они это хорошо показали… Поэтому, на мой взгляд, выход только один – организовать вокруг Белого дома живое кольцо… Только живой щит может их остановить… Думаю, что после Вильнюса и Тбилиси они не решаться на крупные жертвы среди гражданских лиц…

Он замолчал, выжидательно уставившись на Бельцина, а Бельцин, угрюмо наклонив голову, продолжал вертеть в руках тонко отточенный карандаш. Ему вдруг вспомнились слова украинского президента, произнесенные в недавнем телефонном разговоре: "Усё закончится сразу после першой крови, Владимир Николаевич! Розумеешь? От тут главное, щоб це була не наша с тобою кровь! Як думаешь?"

Ссутулившись, Бельцин ударил тупым концом деревянного стержня по полировке стола и широкая столешница отозвалась протяжным, гулким стоном. Бельцин продолжал угрюмо сидеть, а карандаш в его руках сделал ещё один оборот и снова ткнулся в гладкую поверхность стола. В голове у российского президента продолжал звучать настойчивый хохляцкий говорок:

"Як думаешь?… Як думаешь?… Не наша с тобою кровь…"

Сидящие за столом напряженно молчали, а Бельцин вертел в руках карандаш, изредка ударяя им стол, – удар, оборот, удар, оборот… "Як думаешь?… Як думаешь?…"

Мерные удары в тишине кабинета – нудные, пронизывающие, как китайская пытка, – были невыносимы… Казалось, карандаш назойливым метрономом отсчитывает тягучее время. Когда молчание стало нависать тяжелой, давящей глыбой, карандаш в руках Бельцина вдруг пронзительно хрустнул и разлетелся по столу десятком мелких осколков. Бельцин широким жестом смахнул острые щепки в стоящую рядом корзину и вскинул глаза на сидящих.

– Значит так! – произнес он. – Тимур Борисович… (Хмурый взгляд на Чугая.) Тебе необходимо в ближайшее время доработать текст Обращения к гражданам России и организовать мою пресс-конференцию… Твоей задачей также будет создать общественно-политический штаб, который будет поддерживать связь с общественностью и средствами информации. Роман Иванович! – Бельцин глянул из под строго сведенных бровей на Курского. – Вам надо будет привлечь к зданию правительства, как можно больше москвичей – обеспечить для этого печать и распространение листовок в людных местах… Скооперируйтесь с Чугаем… Возможно потребуется, чтобы люди находились здесь не один день, – надо будет обеспечить подвоз продовольствия… Свяжитесь с мэром Москвы, пусть организует… И вот ещё… Сейчас сюда должны подойти танки полковника Соколова – необходимо их грамотно расставить… (Бельцин перевел взгляд на Кожухова.) А тебе, Александр Василич, продолжать заниматься организацией обороны внутри самого Дома правительства…



Москва, наполнившееся скрежетом тяжелых гусениц, скрипом и рычанием военной техники, поползла слухами, задергалась… Люди в недоумении глядели на улицы с боевыми машинами и приникнув к приемникам, как совсем недавно, в доперестроечные времена, жадно ловили каждое слово заокеанских голосов и новых отечественных коммерческих радиостанций… Опять насущными стали извечные русские вопросы – "что будет?" и "что делать?"

Старый приемник на кухне в квартире Таликова натужно хрипел и трещал, стараясь изо всех сил удержаться на волне радиостанции "Эхо Москвы". Этим приемником Игорь пользовался редко, потому-то он и остался одной из тех старых, забытых вещей, которых Игорь не успел заменить, или просто не обратил внимание, как на многие другие мелочи, на которые он не хотел и не успевал размениваться теперь, когда почувствовал себя, как жеребец, долго стоявший в узком и тесном стойле и, наконец-то, вырвавшийся на волю. Но, как известно, мелочи, на которые привычно не обращаешь внимание, иногда вдруг выходят на первый план и, тогда начинаешь жалеть, что не замечал их раньше. Теперь Игорю приходилось расплачиваться за это свое невнимание, пытаясь уловить сквозь хрипы и треск то, о чем вещала новая московская радиостанция.

– Мы ведем свой репортаж с площади перед Домом правительства Российской Федерации, – доносилось из старого приемника. – Здесь уже собрались корреспонденты ведущих теле и радиостанций мира. Я вижу корреспондентов CNN, BBC, Голоса Америки и Свободной Европы… Все они только что были на закончившейся пресс-конференции, которую проводил в Белом доме президент Российской Федерации Владимир Бельцин. Сейчас Владимир Бельцин должен появиться здесь на площади… Тут уже собралось, наверное, около тысячи москвичей…

Звонок в дверь квартиры оторвал Игоря от прослушивания новостей – за круговертью неожиданно обрушившихся событий Игорь совсем забыл, что к нему должен приехать Аркадий, с которым он обычно ездил на репетицию. Игорь быстрыми шагами подошел к двери и щелкнул дверным замком.

– Заходи… – открыл он дверь и метнулся обратно на кухню.

Аркадий шагнул в небольшую прихожую.

– Слушаешь? – спросил он.

Игорь упреждающе поднял палец и наклонился поближе к приемнику.

– На площади перед зданием правительства в окружении ближайших своих соратников появляется президент России Владимир Бельцин, – просипело простуженное радио. – Ему помогают забраться на танк, стоящий перед зданием… Отсюда, где мы сейчас находимся плохо слышно, поэтому мы постараемся подойти поближе…

Голос в приемнике умолк и некоторое время из него доносился лишь громкий треск помех. Потом донесся плохо различимый голос президента России:

– Сегодня в нашей стране произошел государственный переворот! Кучка обличенных властью лиц насильственным путем захватила власть, отстранив от должности законно избранного президента СССР…

Игорь принялся судорожно крутить маленькое колесико настройки на лицевой панели приемника. Голос Бельцина стал несколько четче:

– …Эти лица, именующие себя "советским руководством", нанесли своими действиями непоправимый ущерб нашей стране, дискредитировав её в глазах мирового сообщества. Мы требуем от них немедленно отменить решения и постановления, так называемого Комитета по чрезвычайной ситуации и вернуть войска к местам постоянной дислокации… Призываю всех граждан России, всей нашей страны присоединиться к этим требованиям, защитить завоевания демократии, сплотившись вокруг правительства и президента России. Как президент России, от лица избравшего меня народа, гарантирую всем, вставшим на защиту свободы и законности, правовую защиту и моральную поддержку…

В этот момент в маленькую кухню, мягко ступая вошел полосатый кот Мартын – толстый и вальяжный, любимец семьи Таликовых. Выгнувшись пушистою дугой, он зажмурил глаза цвета хаки и принялся тереться об ногу хозяина.

– Уйди, Мартын… Не до тебя! – отодвинул Игорь заурчавшего кота ногой в угол. Кот обижено мяукнул, перепрыгнул через ногу хозяина и вышмыгнул за дверь.

– Репетиция, я так понимаю у нас, отменяется? – усмехнулся Аркадий, посмотрев на дверь, за которой только что исчез обиженный кот. Игорь кивнул, подошел к высокому холодильнику, на котором стоял телефон и снял трубку.

– Гена! Привет! – набрал он номер басиста группы Геннадия Буркова.. – Репетиции сегодня не будет! Мы с Аркадием идем к Дому правительства, на Краснопресненскую набережную… Собирай остальных и подходите туда…

Без дальнейших разъяснений он положил трубку на место. Затем прошел в комнату мимо подвешенной в коридоре кожаной боксерской груши и принялся рыться на столе в поисках чистого листа бумаги. Не обнаружив ничего подходящего, вырвал лист из нотной тетради и крупно написал на нем источенным цветным карандашом: "Буду поздно. Не волнуйтесь". Вернувшись на кухню, он поставил лист на стол, заложив его вилкой.

– Твои сейчас где? – спросил Аркадий, прочитав коротенькое послание.

– Жена – на работе… Сын – в саду, – буркнул Игорь. – Ну, все, кажется? Пошли?

– Пошли, – согласился Аркадий.


Они вышли на серую, бесцветную улицу. Грязные облака, как огромные дирижабли медленно плыли по небу, высматривая, где бы опрокинуться надоедливым дождем. Аркадий задумчиво посмотрел на свою красную девятку, стоящую неподалеку от подъезда, и сказал:

– Слушай, старик! А на машине туда, пожалуй, не добраться … В центре наверняка всё войсками запружено…

Он перевел озадаченный взгляд на Игоря.

– Что предлагаешь? – посмотрел на него Игорь.

– Давай на метро… Так верней… Машину я пока здесь оставлю…

Игорь подумал, что Аркадий скорее всего прав, но в этом случае ему придется пережить назойливые просьбы об автографе, которые были сейчас совсем некстати… Но выбора, похоже, не оставалось…

– Ладно… Давай… – сказал он.

Оставив машину во дворе у дома, они с Аркадием направились к метро.

Пока шли вдоль широкого проспекта к подземному переходу с высокой буквой "М", Игорь, хмурясь, глядел на череду военной техники, заполонившую проезжую часть. Танки, бронетранспортеры, машины десанта, грузовики с солдатами ядовитым зеленым потоком текли по направлению к центру города. Проходя мимо стеклянной коробки универсама, Резман вдруг остановился – увидел длинную очередь, высунувшую длинный хвост из стеклянных дверей.

– Смотри-ка, очередь! Неужели, выбросили чего-то? Подожди, я посмотрю…

Быстрым шагом он подошел к дверям магазина.

– Чего дают? – обратился к пожилой женщине, стоящей в очереди последней.

– Да, вот… Чай и гречку, – сказала та, нервно комкая в руках черную полотняную сумку. – Не знаю, хватит мне иль нет… Сказали больше не занимать… Дают-то по два кило гречки и две пачки чая в одни руки… Некоторые, вон успели по два раза очередь занять, а моя-то соседка уж больно поздно мне сказала. Ох, горе, горе! – женщина расстроено покачала седой головой. – Продуктов-то в магазинах-то совсем нет… Может потом эти гречку и чай совсем не купишь…

Тут Аркадий обратил внимание, что перед входом в магазин стоит небольшая группа пикетчиков. Несколько молодых людей с плакатами на груди, – по виду то ли студенты, то ли молодые специалисты, – раздавали прохожим листовки.

На плакатах – простых ватмановых листах, от руки было написано:

"Купи себе еды в последний раз!", "Бери больше – это последняя еда!"

– Возьмите! – настойчиво предлагали молодые люди. Прохожие брали листовки и тут же начинали их читать. Вокруг собралась небольшая толпа любопытных.

– Товарищи, нас пытаются купить! – вдруг начала зычно выкрикивать в мегафон дородная дама в очках, стоявшая у входа в магазин. – Задешево! За два килограмма гречки и две пачки чая! Докажем прогнившей власти, что мы не быдло поганое, которым она нас привыкла считать! Наша совесть не продается! Выйдем все организованно на митинг к Белому дому и защитим демократию!

– Пошли, пошли! – нетерпеливо потянул Игорь Аркадия за рукав, но дама с мегафоном, пронзив их неприязненным взглядом из под лупоглазых очков, решительно потребовала:

– Молодые люди! Возьмите листовки!

Аркадий, снисходительно усмехнувшись, взял из рук рыженькой девчонки пару листовок и они с Игорем направились к подземному переходу. Не сбавляя шага, Аркадий принялся рассматривать листовки, – на стандартных писчих листах было крупно отпечатано:

"Диктатура не пройдет! Все на митинг около дома правительства Российской Федерации. Москва, Краснопресненская набережная."

– Свеженькие… Только что из типографии, – сказал Аркадий, показывая их Игорю. – Ещё краска не просохла…

– Сохрани на память, – посоветовал Игорь. Аркадий несколько раз сложил листки пополам и сунул их в карман.

Дойдя до входа в метро, они нырнули в провал подземного перехода, – спустились по ребристым ступенькам медленно тащившегося эскалатора и оказались на платформе подземной станции. Подошедшая электричка, привычно клацнув дверьми, выпустила из себя пассажиров и, заглотив новых, умчалась в темноту тоннеля. Игорь, стараясь избежать любопытных взглядов, протиснулся в самый конец вагона, но пассажирам, нервно покачивающимся вместе с ним в утробе подземной электрички, похоже, было не до того. Гомонящий люд находился во взвинчено-возбужденном состоянии. Все разговоры были только о путче. Кто-то громко спорил, кто-то внимательно слушал, но равнодушных не было.

– Порядок, конечно, наводить надо было, – стараясь перекричать шум громыхающей подземки говорил один, в очках, с аккуратно подстриженной профессорской бородкой. – Но, чтоб вот так, с танками?

– Какой, на фиг, порядок? – кричал ему второй, с длинным лошадиным лицом, судорожно вцепившись в хромированный поручень. – Ты Бельцина слушал? ГУЛАГ с железным занавесом нам опять готовят… Вот и весь твой порядок!

– Михайлов-то, говорят, умер! – слышался возбужденный голос с противоположной стороны.

– Умер… Как же… Он со своим здоровьем ещё нас переживет!

– Умер! Я тебе говорю! А иначе бы не было эту всей этой заварухи…

Пока Аркадий и Игорь ехали до своей остановки, накаленные страсти продолжали лихорадочно метаться в тесной толчее вагона. Перед остановкой "Краснопресненская", с трудом протиснувшись к дверям, Таликов и Резман с удивлением обнаружили, пестрый людской вал целеустремленно покатил к выходу.

– Смотри-ка! – сказал Аркадий. – Не одни мы с тобой сознательные…

Поднявшись вверх на тесно навьюченном эскалаторе, они вышли на промозглый уличный воздух и увидели, что людской поток течет в сторону Краснопресненской набережной. Ещё издали стало заметно, что перед Домом правительства колышется темное море из людских голов. По углам Белого дома, ощетинившись длинными пушками, словно высматривая цель для залпов, стояли темные танки. Игорь с Резманом стали протискиваться поближе к высокому фасаду белого здания.

– А танки-то тут откуда? – обескуражено спросил Аркадий, разглядывая приземистый танк с пулеметом на башне. Худой парень с волосами, собранными на затылке в конский хвост, – поставив ногу на высокий бордюр, он завязывал шнурок, – ответил, не оборачиваясь:

– Это наши… Из Таманской дивизии… Перешли на сторону Бельцина…

У Аркадия удивленно вскинулись брови. Он наклонился, пытаясь заглянуть парню в лицо и спросил недоверчиво:

– Илюха?… Ты, что ли?

Парень оглянулся. Это, действительно, был Илья. Увидев старых знакомых, он ощерился в радостной улыбке:

– О-о!… А, говорят, – гора с горой…

Игорь с Аркадием в изумлении уставились товарища. Вид у Ильи, и вправду, был странный – его, словно, недавно вытащили из Москвы-реки. Черная полотняная куртка топорщилась мокрыми складками, потертые джинсы прилипли к тонким икрам, а над бровью алым пятном пламенела свежая ссадина.

Игорь, недоуменно оглядев товарища, спросил:

– Илюха, ты откуда ж такой?

Илья окинул быстрым взглядом свой непрезентабельный вид и смущенно переступил с ноги на ногу. Замшевые, синие, адидассовские кроссовки его при этом жалобно хлюпнули.

– Да вот, на Манежной площади был… – сказал он.

На лицах Игоря и Аркадия отразилось недоумение, потому что ответ Ильи ясности не добавил. Тогда Илья с беззаботным видом махнул рукой:

– Там тоже сначала митинг был… Потом приехали эти уроды с пожарными водометами и начали всех разгонять. Тогда я сюда пришел…

– Митинг? – Резман озадаченно шмыгнул носом. – Что за митинг?

– Да… Так… Выступали от разных партий… Подогнали грузовик – залезай, кто хочет! Сначала было даже скучно… А потом один козел забрался и давай кричать… Долой КЧС! Ну все, конечно, – "Долой! Ура!!!" Он опять – "Долой КПСС!". Все снова – "Ура!" А потом как заорет – "Долой СССР…"

– Ну? – нетерпеливо дернул подбородком Аркадий.

Илья бесстрастно пожал плечами.

– Ну, чего… Стащили с машины и морду набили!

При этом вид у него был столь невозмутимо невинный, – как у младенца, с картин эпохи Возрождения, что Игорь с Аркадием, утробно хрюкнув, рассмеялись.

– Тоже поучаствовал? – спросил его Игорь, кивнув на свежую ссадину над бровью.

– Так… Немножко… – Илья скромно опустил пушистые ресницы, а потом провел тонкой пятерней по влажным вьющимся волосам. На безымянном пальце при этом у него мутно блеснул тоненький ободок. Аркадий, заметив этот непривычный блеск, подозрительно сузил взгляд:

– Илюха, ты что, женился что ли?

Илья смущенно отвел взгляд в сторону и расплылся в плутоватой улыбке, став неуловимо похожим на юного Мефистофеля. Быстро сунув руку в карман мокрой куртки, сказал коротко:

– Ага… Женился…

Аркадий возмущенно посмотрел на Игоря.

– Нет! Ну, ты видел? – сказал он. – Во, жучара! Не то, чтобы нас на свадьбу пригласить, – даже не сказал!

Кроссовки Ильи издали протяжный виноватый хлюп.

– Да не было никакой свадьбы, мужики… Какая свадьба… Ленка уже на девятом месяце была, когда расписывались… Так, только, посидели с её родителями…

– А почему только с её? – в глазах у Аркадия промелькнуло короткое недоумение.

– Да, она с моими сошлась… Они считают, что Ленка меня ради московской прописки охмурила. В общем, не нравится она им… Я из-за этого из дому ушел… Живем теперь с ней в общаге Гнесинки… Хорошо ей там комнату дали, – родители-то у нее в Саратове… Сейчас, правда теща сюда приехала… Нормальная тетка, но я с ней больше двух часов не выдерживаю… Поэтому вот – погулять вышел!

И в глазах у Ильи снова запрыгали шаловливые чертенята.

– Та-ак! – удивленно протянул Аркадий. – Значит, ты теперь у нас папа! И кто у тебя?

Чертики в карих глазах Ильи враз потухли и в них появилась мягкая поволока, как у лошади которой протянули краюху хлеба.

– Дочка… Иришкой назвали, – сказал он с какой-то затаенной теплотой, а потом вдруг часто зашмыгал бледным носом:

– Слушайте-ка, мужики, а у вас пожрать ничего нет?

Игорь с Аркадием недоуменно переглянулись.

– Нет! Нету…

– Жаль! – разочаровано произнес Илья и зябко поежился. – А то у меня в организме калории кончились…


В Крыму в этот день было жарко…

Полуденное солнце, набрав силу, пробивалось косыми лучами сквозь тяжелые листья магнолий, падало яркими бликами в комнату президентского кабинета. Желтые пятна солнечных зайчиков утомленно ворочались на узорчатом паркете и нежно терлись об изогнутые ножки стола.

За столом сидел президент. Он работал, – писал книгу о своем крымском заточении. У широкого квадрата окна, отодвинув в сторону тяжелую бархатную штору, стояла Нина Максимовна, – смотрела, как под окном, изнывая от жары, прохаживаются двое охранников. Один из них часто доставал из кармана платок и смахивал со лба липкий пот.

Невдалеке, над ярко голубым морем, на одном уровне с широким окном сильно взмахивая крыльями пролетела пара больших серых чаек. Нина Максимовна отпустила портьеру и взглянула на мужа.

– Тебе нужно алиби, – произнесла она негромко.

Михайлов оторвался от своих мемуаров и рассеянно взглянул на супругу.

– Моё алиби, это то, что я здесь, – ответил он и снова опустил взгляд, собираясь продолжить работу.

Нина Максимовна отошла от окна – по паркету легко застучали ее пробковые каблучки, – остановилась, карие глаза требовательно уперлись в склоненную голову мужа.

– Это не алиби, Алексей! – сказала она строго. – Человеческие поступки определяют не только человека, но и картину событий. Ты – лидер! Ты – лидер великой державы и должен оставаться лидером при любых обстоятельствах! Сальвадор Альенде, как ты помнишь, погиб на своем посту, но дал право потом утверждать, что в Чили был совершен государственный переворот! А если ты будешь спокойно сидеть здесь и ждать пока тебя освободят, то это не алиби!

Михайлов удивленно посмотрел на жену из-под узких стекол очков и отложил в сторону "Паркер" с золотым пером. Уголок его рта скептически пополз вверх.

– Так что ж мне теперь умереть? Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я умер? – спросил он.

Но Нина Максимовна не приняла легковесного тона супруга.

– Не время для шуток, Алексей! – сердито обронила она. – По твоим поступкам потом будут судить и о тебе, и о том, что это был за путч! А, если ты будешь сидеть и писать тут свои мемуары, то путч потом назовут фарсом… Сейчас ты должен доказать, что не смотря на обстоятельства, ты оставался Президентом! Поэтому… Во-первых, потребуй, чтобы тебе восстановили правительственную связь… Во-вторых, чтобы дали самолет для возвращения в Москву…

Михайлов, продолжая слушать жену, недовольно снял очки и положил их на стол. "Какой смысл в требованиях, которые никто не собирается выполнять?" – с досадой думал он, стараясь не смотреть на супругу. Он попробовал откинуться на высокую спинку стула, но боль острым шилом вонзилась в поясницу и тут же заставила распрямиться. Стянув болезненные складки вокруг рта, Михайлов выдавил через силу:

– Это ерунда, Нина… Это не на кого не подействует…

Но Нина Максимовна тряхнула головой так, что ее короткие каштановые волосы разлетелись густым, пышным всполохом и решительно заявила:

– Не подействует? Пусть! Но нельзя показывать, что ты сдался! Завтра потребуй, чтобы тебе прислали журналистов! Советских и иностранных… Потом, чтобы обеспечили телефонный разговор с американским президентом… Послезавтра – чтобы устроили встречу с Председателем Верховного Совета… И так каждый день! По нарастающей… Пусть они чувствуют, что ты не сломлен, что ты по-прежнему – президент Советского Союза!

Михайлов отодвинул на край стола исписанные листы и посмотрел на супругу долгим испытывающим взглядом. Ему сейчас вдруг показалось, что эта маленькая, хрупкая женщина гораздо мудрее и сильнее его. А ещё он подумал… Нет, даже не подумал, а скорее ощутил, какое непостижимо огромное бремя она на себя взвалила. Через нервное перенапряжение, заглушая в себе страх и сомнение, она продолжала оставаться не просто женщиной, любящей и заботливой супругой, она продолжала оставаться женой президента, – первой Леди Страны! И тут Михайлов опять (в который раз!) подивился тому, какой прекрасный подарок преподнесла ему жизнь, подарив встречу с этой удивительной женщиной. Натужно сопя, он снова нацепил на нос очки и заражаясь энергичностью супруги, произнес:

– Наверное ты права… Нужно будет написать заявление о моем отношении к перевороту… А затем постараться передать его в Москву…

Он хотел сказать ещё что-то, но в этот момент на лестнице, ведущей на второй этаж, послышались нетерпеливые шаги. Михайлов и Нина Максимовна одновременно обернулись к двери. Широкая дверь отворилась, и в дверном проеме показался сын Сергей. За ним в кабинет вошла сноха – Ирина, – она держала на руках четырехлетнюю дочь. Увидев Михайлова, девочка соскользнула с рук матери и с радостным воплем бросилась к деду.

– Деда!

– Подожди, Даша! Дедушка болеет… – Сергей цепко ухватил за руку дочь и отдал ее обратно в руки супруги. Он обернулся и посмотрел на замершего за столом отца. – Папа, что происходит? Я пробую включить телевизор – не работает! Пробую позвонить – все телефоны отключены! Потом узнаю от охранника, что здесь, оказывается, уже побывали Петров с Вязовым. Зачем они прилетали? Ты что, подписал отставку?

Михайлов, недовольно нахмурив высокий лоб, окинул сына угрюмым взглядом.

– Во-первых, доброе утро, – произнес он бесцветным голосом. – Присаживайтесь… Я думаю, разговор будет серьёзный…

Сноха беспокойно подошла к большому мягкому креслу и усадив к себе дочь на колени, прижала ее к животу, обхватив обеими руками. Девочка неудобно заерзала и, вскинув на мать узкое личико, спросила:

– А можно я к дедушке? Я тихонечко… Правда, дедушка?

– Нет, нельзя, Даша! – непреклонным голосом ответил Сергей. – Посиди с мамой!

Сам он уселся на высоком стуле, нервно закинув ногу на ногу, и выжидательно уставился на отца. Михайлов механически вытянулся за столом, думая с чего начать. "Что сказать? Что им вообще можно сказать? – думал он, настороженно подперев рукой мелкий подбородок и смотря остановившимся взглядом на стол. – Всего он им, конечно, не скажет… Незачем Сергею, тем более Ирине вникать во все их политические дрязги и интриги… Это слишком грязно и дурно пахнет… Но успокоить он их должен… Как старший, как отец, в конце концов… Хотя… Как тут успокоишь? Как бы ему ни хотелось, они не могут оставаться вне политики, вне того, что сейчас происходит… На них, на самых близких для президента людей, всегда будет падать и тень его положения, и тень его ответственности… Значит, видимо, придется говорить, все как есть… – понял он. – Пусть это будет жестоко, но они должны понимать, в какой ситуации оказались…" Посмотрев на сына, Михайлов произнес:

– В стране произошел государственный переворот, Сергей… Меня незаконно отстранили от власти…

– Тебя отстранили? – сын упрямо мотнул головой. – Кто? Вот эти? Которые приезжали?

Взгляд его больших карих глаз – таких же как у матери, с бескомпромиссной жестокостью уперся в отца. Михайлов склонил широкое темя с багровой отметиной и произнес с горечью:

– К сожалению в число заговорщиков попали люди, которым я доверял… – рот у него презрительно скривился и по темному, болезненному лицу пробежали тонкие морщинки. – Они хотели, чтобы я подал в отставку и передал власть Линаеву… Я этого, конечно, не сделал! Поэтому никаких законных оснований именовать себя властью у них нет… Все, что они сейчас делают – это авантюра… И безучастным к этому я не останусь…

В этот момент Нина Максимовна, до сих пор молча стоящая у стола, поднесла маленькую ладошку ко рту и разморено зевнула.

– Что-то здесь душно! – усталым голосом сказала она. – Пойдемте-ка лучше на воздух…

Михайлов бросил на нее удивленный взгляд, а Нина Максимовна выразительно стрельнула глазами в сторону телефона, стоящего на столе, потом ещё для убедительности приложила палец к губам. Михайлов нахмурился:

– Хорошо, – согласился он. – Пойдемте…

Не разговаривая, они вышли из дома и спустились вниз по мраморной лестнице к небольшому пляжу с привозным, белым, как снег, песком. Подойдя к широкому полосатому тенту, тихо полоскавшемуся под легким бризом недалеко от кромки прибоя, они, не раздеваясь, расселись на расставленные под тентом высокие плетеные шезлонги.

Море уже проснулось – накатывало на берег редкими пенистыми бурунами. Ленивые барашки, цепляясь за прибрежные камни пузырчатой шерстью, тут же исчезали в коротких зеленых водорослях. Мелкие крабы, прячась в узких расщелинах валунов, испуганно таращили глаза на перемены, произошедшие на берегу… А перемены, действительно, были, – их просто невозможно было не заметить… Вдоль берега через каждые пятьдесят-семьдесят метров, по двое, по трое стояли пограничники. Некоторые из них держали на толстых кожаных поводках овчарок. До сегодняшнего дня они обычно старались не докучать своим видом ни президенту, ни его семье, оставаясь на расстоянии, в тени, за деревьями, за скалами… Но сегодня у них, видимо, была совсем другая задача… А кроме того около президентского санатория произошли и другие неприятные изменения… На рейде, недалеко от берега курсировали несколько небольших военных кораблей. Один из них подошел совсем близко – хорошо было видно, как с его серого борта пристально наблюдают за берегом несколько человек в темной военной форме, – не смущаясь, они целили на президентский пляж мощные морские бинокли. От такого повышенного внимания становилось не по себе. Нина Максимовна невольно передернула плечами, понимая, что им придется мириться с назойливым надзором, как с атрибутом их нового положения. Алексей Сергеевич снял себя легонькую шерстяную кофту и повязал её рукавами вокруг пояса.

– Что теперь ? – настороженно спросил его Сергей.

– Теперь? – Михайлов тонко прищурился, и негромко, почти не раскрывая бледного рта, произнес. – Сергей, мне понадобится твоя видеокамера… Нужно будет записать мое заявление и постараться передать его через надежных людей в Москву…

Сергей откинулся на плетеную спинку шезлонга и, сдвинув на переносице брови, принялся нервно покусывать губы.

– Пап… А ты подумал, что будет, если эту пленку прокрутят где-нибудь на Западе? – наконец произнес он. – Что будет с тобой? С мамой, с Дашкой? Что будет, когда эту пленку увидят путчисты?

Ирина, услышав сердитую реплику мужа, испуганно прижала дочь к себе и принялась ее гладить по тонким льняным волосам. Девочка недоуменно захлопала васильковыми глазками, не понимая, что происходит, но, чувствуя, что говорят о чем-то нехорошем и страшном. Лицо Михайлова превратилось в тугую, застывшую маску. Медленно подбирая слова, словно взвешивая каждое из них на невидимом безмене, он произнес:

– Я хочу, чтобы ты понял, Сергей… Пока такой пленки нет, пока она не попала в руки тех, кто может заявить на весь мир, что Михайлов жив, о нас можно заявить все, что угодно… Что наш самолет разбился, что машина сорвалась в пропасть… Сумасшедший фанатик нас тут всех перестрелял… Чем дольше мир будет оставаться в неведении, тем дольше мы продлеваем это состояние неопределенности.. Надеюсь теперь тебе понятно?

Сын промолчал… Понял или нет – неизвестно, но возражать не стал… Хотя, что тут можно возразить? То, что только что сказал отец, было правдой, но только от её осознания не становилось легче… Президента кольнула в сердце остренькая мысль – ну вот, успокоил, называется! Стараясь не дать охватить себя малодушию и жалости, он терпко произнес:

– Сергей, мы с мамой пошли… А вы к двум часам подходите… С видеокамерой и кассетой… Я закажу какой-нибудь фильм…

Он неуклюже поднялся, тяжело опираясь на подлокотник шезлонга, – Нина Максимовна подхватила его под руку, – и они медленно побрели обратно к коттеджу. Когда отошли от пляжа на приличное расстояние, так что ни сын, ни невестка не могли их уже услышать, Нина Максимовна тихо проронила:

– Господи, я и не предполагала, что будет так тяжело… Как ты думаешь, это ещё долго продлиться?

– Нет… Не думаю… Кишка у них тонка… – ответил Михайлов с напускным спокойствием. Потом ещё бодро добавил:

– Успокойся… Все будет хорошо…

– Дай –то бог, – сдавленно вздохнула Нина Максимовна. – Дай-то бог…


К двум часам сын с женой подошли к президентскому коттеджу. Сергей нес кожаную сумку с видеокамерой, старательно прикрывая её пляжным пледом, а Ирина вела за руку дочь. Они вошли в дом, поднялись по лестнице на второй этаж и направились в гостиную. Михайлов и Нина Максимовна вышли им навстречу. В комнату не пошли, остановились в холле, рядом с лестницей, подальше от стола, на котором стоял подозрительный телефон, – стали переговариваться возбужденным шепотком.

– Дашенька, мы с папой, с мамой побеседуем, а ты пока фильм посмотри, договорились? – тихонько присела на корточки рядом с внучкой Нина Максимовна.

– Хорошо, – покладисто кивнула девочка.

Но тут же забеспокоилась невестка.

– Я её одну не оставлю, Нина Максимовна, – заявила она тревожно. – Вы идите, а я с ней побуду …

Нина Максимовна не стала возражать.

– Хорошо, Ириша…

С мужем и сыном они спустилась вниз по лестнице. Оказавшись в просторном холле первого этажа, Сергей оценивающе осмотрелся вокруг.

– Где будем снимать? – спросил он, вытаскивая видеокамеру из кожаного кофра и деловито вставляя в нее широкую черную кассету.

– Думаю, лучше всего в коридоре, – негромко произнес Михайлов (про себя подумал – там они вряд ли догадались поставить "жучки"…) Они зашли в широкий коридор. Сергей посмотрел в сумрачный закоулок и щелкнул выключателем, добавив освещения. Михайлов торопливо поправив сбившуюся кофту и замер посреди прохода. Вскинув на плечо видеокамеру, Сергей принялся выбирать ракурс.

– Папа, ты готов? – спросил он.

Михайлов вытащил из кармана наскоро набросанное заявление, далеко отставляя руку, быстро пробежал его глазами, потом сунул его обратно в карман и молча кивнул. Сергей уткнулся в видоискатель, и нажал на кнопку записи. Михайлов негромким голосом принялся говорить. Заявление его было коротким, – он сказал лишь о том, что его и его семью незаконно удерживают в правительственной пансионате в Крыму, что у них отобраны все средства связи и они лишены всякой информации о происходящем в мире… Но не смотря на это, он уверен, что советский народ не позволит отобрать у себя демократические ценности, – он верит в твердый выбор советских людей и остается приверженцем демократии… И всё… Ничего больше… Ни выпадов в адрес путчистов, ни резких оценок, ни пламенных призывов, – слишком очевидна была опасность, что первым эту пленку просмотрит Крюков, а не те, кому она предназначена. Когда Сергей закончил отснимать третий дубль, Михайлов нетерпеливо спросил:

– Ну, как?

Сергей нажал на красную кнопочку и снял видеокамеру с плеча.

– Нормально! – ответил он.

Потом они долго возились с кассетой на полу, вырезая из широкой пленки маникюрными ножницами три экземпляра записи. Получилось три маленьких рулончика. Каждый упаковали в прозрачный целлофан и для герметичности запаяли зажигалкой, – теперь каждый такой пакетик вполне мог незаметно уместиться в кулаке.

– Кому ты их собираешься передавать? – когда все было закончено, спросила Нина Максимовна, беспокойно глядя на мужа.

– Сегодня отправляют в Москву моих секретарей, – ответил Алексей Сергеевич, пряча целлофановые пакетики в карман. – Можно было бы попробовать передать через них – я уверен, что они меня не выдадут…

– Радио бы послушать, – с досадой поджала губы Нина Максимовна. – Наверняка по "Голосу Америки" или "Свободной Европе" передают, что сейчас происходит в стране… Сережа, а у тебя ведь был приемник! – она вскинула свои большие, выразительные глаза на сына, вспомнив про маленькую магнитолу "Сони", которую Сергей и Ирина иногда брали с собой на пляж.

– Там сели батарейки, – сумрачно ответил Сергей. – Можно, конечно, одну вещь попробовать… Если их нагреть, они могут ещё некоторое время поработать… Мы так в стройотряде делали…

Михайлов улыбнулся.

– Давайте попробуем, – произнес он. Почему-то затея с батарейками показалась ему забавной. Сергей быстро направился к выходу и через несколько минут вернулся с белым полиэтиленовым пакетом, в который был спрятан маленький приемник. Достав приемник, Сергей, вынул из него батарейки и несколько секунд подержал каждую над узким пламенем зажигалки. В коридоре запахло жженой краской. Сергей, не обращая внимание на удушливый запах, вставил батарейки обратно, выдвинул до отказа длинный штырь антенны и щелкнул выключателем. Приемник слабо зашипел, а потом из него донеслась музыка.

– Сработало, – удивленно произнес Сергей и принялся крутить ручку настройки. Сначала из приемника попеременно доносились музыка, помехи и обрывочные фразы на иностранных языках, потом вдруг женский голос отчетливо произнес:

– Сегодня в Москве перед журналистами выступил Григорий Линаев, лидер самопровозглашенного Комитета по чрезвычайной ситуации. Он заявил, что президент Михайлов тяжело болен и не в состоянии управлять страной… В связи с этим вся полнота власти переходит к Комитету…

На этом месте приемник издал затухающий хрип и умолк.

– Черт! – Сергей несколько раз с силой тряхнул приемник, но тот продолжал безмолвствовать.

– Всё! Сдох бобик! – сердито произнес он. – Что теперь будем делать?

Михайлов невесело усмехнулся.

– Похоже, что Линаев ищет алиби на тот случай, если с нами "вдруг" что-то случится! Потому что обычно так заявляют, когда жгут за собой все мосты…

Он перевел мрачный взгляд на сына и на жену, – сын нахмурился, а Нине Максимовне от этих слов вдруг стало нехорошо.

– Значит теперь они будут подгонять действительность под ложь, – прошептала она и у неё мелко задрожали губы. Она вдруг почувствовала, как напряжение, тяжелым спудом копившееся все эти дни, обрывается внутри тонкой струной, и духота коридора врывается в мозг противным, надсадным звоном…. Нина Максимовна слабо качнулась и оперлась рукой на стену.

– Господи, это я виновата, – выдавила она. – Господи… Ну, зачем?

У нее вдруг стало закладывать уши, а коридор плавно поплыл куда-то в сторону. Михайлов попытался подхватить ее, но не успел – рукав жены выскользнул из его пальцев и она безвольно рухнула на пол. Последнее, что она успела почувствовать перед тем, как сознание окончательно проваливалось в теплую мягкую черноту, как муж испуганно кричит:

– Серёжа, вызови врача! Скорее!


Крюков сжимал в руке сафьяновую папку для докладов с золотой надписью "Председатель КГБ" и дерганым пружинистым шагом шел по скрипучему коридору Кремля. Ярость клокотала в нем, как гейзер, готовясь вырваться наружу неуправляемым обжигающим потоком… Войдя в президентский кабинет – (дверь сильным тычком распахнута нараспашку), ни с кем не поздоровавшись, – сидевшие в кабинете Вязов и Тугго обернулись к нему с вытянувшимися лицами, – он сразу направился к Линаеву, сидевшему в президентском кресле. Подойдя, он уперся кулаками в стол и навис над Линаевым, как удав перед оцепеневшим кроликом.

– У нас что, чрезвычайное положение или балаган? – от клокочущей ярости у Крюкова тонко трепетали ноздри. – Почему в Москве не запрещены массовые митинги? Откуда у Бельцина вдруг появились танки? У нас, что конкурс по идиотизму или мы пытаемся в стране порядок навести?

Линаев мутным взглядом посмотрел на бледного от злости Крюкова и скривился в издевательской усмешке.

– Что происходит? – дыхнул он Крюкову в лицо густым, едким перегаром. – А я вам скажу, что происходит, Виктор Александрович!

"Пьян, подлец!" – у Крюкова судорожно дернулось веко.

Наклонившись над столом, он заметил под креслом, на полу наполовину опустошенную бутылку водки. Вряд ли эту бутылку видели Тугго с Вязовым, но ему она сейчас была очень хорошо видна. Крюков перевел свинцовый, полный ненависти взгляд на Линаева, но тот, посмотрел на него с вызовом, с унизительным укором.

– Я четыре часа подряд пытаюсь созвониться с Бельциным! – произнес Линаев со злостью. – И все четыре часа мне отвечают, что он занят и проводит совещание Совета министров… Сволочь! А всё вы, Виктор Александрович… Да, вы! Почему ваши люди не арестовали Бельцина по дороге в Москву, я вас спрашиваю? "Бельцин – реальная власть! Противника не обязательно уничтожать, достаточно с ним договориться!" Это ведь ваши слова! Вот! Договорились… (Лицо у Линаева судорожно перекосилось.) – А знаете, что это такое? – он пихнул в сторону Крюкова лежавший перед ним отпечатанный лист. – Это обращение Бельцина, где нас с вами объявляет изменниками Родины! А вот ещё! – в сторону Крюкова полетел ещё один листок из тех, что были разбросаны на столе. – Здесь уже Бельцин призывает объявить всесоюзную забастовку! А вот сообщения… Бастуют заводы в Красноярске, Ленинграде, в Москве… В Москве бастует завод "Серп и молот", бастует автозавод имени Ленинского комсомола! Что вы на это скажите? Благодаря вам из нас сделали пугала, государственных преступников! И кстати, Виктор Александрович… А где это ваш верноподданный слуга Плешаков? Почему-то я давно его не вижу… Может вы тогда объясните, почему у меня и у Петрова сегодня сменилась охрана? Не знаете? Может, я вам тогда подскажу… Наверное, для того, чтобы нас было легче арестовывать? Ну? Что же вы молчите, Виктор Александрович?

Линаев уставился на Крюкова ненавидящим взглядом, но Крюков продолжал нависать над ним неподвижным, гранитным истуканом.

– Я молчу? – вдруг выдавил он с раскаленной яростью в голосе. – Нет… Я не молчу! Пугал из нас никто не делал… За исключением тех, кто пугало сделал из себя сам! А по поводу того, что происходит в стране? По поводу того, что происходит в стране у меня несколько другая информация! – Крюков раскрыл сафьяновую папку и принялся доставать из неё отпечатанные листы. – Вот! – он со всей силы припечатал листок к поверхности стола, прямо перед носом у Линаева. – Дальний Восток, Хабаровск! "Поддерживаем КЧС, требуем более решительных действий по отношению к лицам, разваливающим страну"! Это раз! Северный Кавказ! "Терское казачество поддерживает действия КЧС!" Это два! – перед Линаевым оглушительным шлепком лег ещё один лист. – Ростов-на-Дону! "Создан областной комитет в поддержку КЧС!" – Крюков, не останавливаясь, в каком-то механическом раже, продолжал вытаскивать листы из папки и, словно штампуя, выкладывать их перед Линаевым. – Татария – забастовок нет, все предприятия в республике работают нормально! Азербайджан рассматривает введение чрезвычайного положения, как стабилизирующий фактор! Продолжать или нет?

Смерив Линаева презрительным взглядом и не дожидаясь ответа, он громко захлопнул папку. Линаев судорожно сглотнул – во время оглушительного монолога он, сидел, втянув голову в плечи, но Крюков, похоже, решил на этом останавливаться… Шагнув к одному из телефонов, стоящему на столе перед Линаевым, он резко поднял трубку.

– Крюков у телефона! Соедините меня с заводом "Серп и Молот"… – приказал он ледяным тоном. – "Серп и Молот"? Что у вас твориться на заводе? Ничего? Что значит ничего? Цеха работают? Так! (Кривая усмешка через все лицо.) Значит правильно я вас понял – цеха работают с большим энтузиазмом? Хорошо! Спасибо! – нажав на рычаг телефона, Крюков кинул на Линаева полный презрения взгляд, а затем снова поднес трубку к уху.

– Автозавод Ленинского комсомола мне! Автозавод? Кто у аппарата? Главный инженер? Директор где? Три дня, как в отпуске? Хорош директор, нечего сказать! Какая обстановка на заводе, почему простаиваете? Что? Не простаиваете? Подождите! Повторите ещё раз! – Крюков быстро протянул руку к пульту и щелкнул тумблером громкой связи. Из динамиков раздался недоуменный голос:

– Обстановка на заводе спокойная, товарищ Крюков… Конвейер работает в обычном режиме… У нас ряд цехов не работают, потому что запчастей нет, – у завода не хватает оборотных средств, а в остальном всё нормально… О забастовках речи нет…

Крюков отщелкнул тонкий тумблер обратно и смерил Линаева давящим, полным отвращения взглядом. Линаев сидел с прокисшим видом и смотрел куда-то в сторону. Крюков повернулся к Тугго и Вязову и, ткнув пальцем в Линаева, спросил ядовито:

– Это кто?… И это президент?…

Массивный Вязов осторожно вскинул голову и пробасил из под лохматых бровей:

– Виктор Александрович… Ты это…

Но Крюков оборвал его:

– Нет! Это не президент! Это дерьмо!

И, круто повернувшись, направился к двери.

– Виктор Александрович! – раздался у него за спиной окрик Линаева. – Виктор Александрович! Вернитесь!

Но Крюков уже громко хлопнул дверью и вышел в коридор.

"Зачем приходил?" – подумал он, идя обратно по длинному кремлевскому коридору. – "Зачем вообще связался с этими кретинами? Как же я, – неглупый в общем-то человек, – мог подумать, что эти идиоты могут что-то сделать… Спасители отечества! Дерьмо, а не спасители! Стоило обстановке о чуть-чуть выйти из под контроля, пойти не по запланированному сценарию один тут же свалился с сердечным приступом, а второй напился, как свинья!"

Крюков шел по коридору, а в голове у него продолжало пульсировать острыми, колющими занозами: "Вляпался! Вляпался, как последний дурак!"

Успокоился он немного лишь приехав к себе на Лубянку. Была, правда, ещё одна мысль, которая подспудно мучила его и не давала покоя. Мысль, которую озвучил Линаев. "Плешаков!" Да-да, Плешаков! Крюков действительно не видел Плешакова с самого утра. И если его не видели ни Петров, ни Линаев, значит, Плешаков лег на дно… Это в лучшем случае… А в худшем? В худшем он мог уже быть по пути в Крым! Крюков взял трубку и связался с начальником седьмого управления генералом Попковым, отвечающим за наружное наблюдение и охрану дипкорпуса.

– Я хочу знать, – терпко произнес он. – Где сейчас находится генерал Плешаков! Узнайте и мне доложите! Нет, вызывать его не надо… Организуйте за ним негласное наблюдение… Да, вы не ослышались, черт побери! Наблюдение, я сказал!… Я хочу знать каждый его шаг! Поставьте на "прослушку" его телефоны и при любых подозрительных перемещениях незамедлительно докладывайте мне! Всё!

Крюков резко хлопнул трубку на аппарат, а затем взял старый рифленый графин (в этом кабинете было много старых, раритетных вещей) и наполнил тонкостенный стакан водой.

"Напиться, что ли?" – вдруг подумал он с тоскою и посмотрел на стакан. На тонкой поверхности отразилось его удлиненное, искаженное изогнутым стеклом лицо. В сознании всплыло недавно виденное – серое, с мешками под глазами одутловатое лицо Линаева.

"Что это я?" – тут же одернул себя Крюков. Залпом выпив воду, он поставил стакан на стол и подумал:

"Если надеяться больше не кого, значит надо брать всё в свои руки… Линаев, конечно, тряпка, но на Тугго и Вязова, пожалуй, можно ещё рассчитывать…"

Преодолевая брезгливое отвращение, (словно резал себя по живому, без наркоза) он взял в руки трубку и попросил соединить себя с Линаевым.

– Это Крюков… – сказал он. – Я прошу… – он запнулся на мгновение, но потом сделал над собой усилие и повторил упрямо. – Я прошу вашего указания, Григорий Кузьмич, чтобы Вязов увел танки от Дома Правительства Российской Федерации… Я собираюсь готовить операцию по захвату Белого дома… Другого пути нормализовать обстановку я не вижу… Всю ответственность за это решение я беру на себя…

Линаев долго молчал, – в трубке слышалось его тяжелое сопение, – но затем произнес:

– Хорошо, Виктор Александрович… Действуйте…


Буквально через час после этого разговора хромированная коробка лифта несла Кожухова и коменданта Белого дома вниз по длинной лифтовой шахте.

Коменданта Кожухов вызвал себе в помощь для того, чтобы обследовать здание правительства. Главный смотритель здания оказался коренастым отставником, невысоким, лет за пятьдесят уже, но всё ещё не растерявшим былой военной выправки. По его прямой спине, уверенному голосу было явственно заметно, что не превратился он ещё в канцелярского червя. Докладывал он по военному четко, не лебезя и по делу – сразу всё понял, принес ключи от внутренних помещений и повел показывать своё хозяйство.

Скоростной лифт Дома правительства плавно замедлил свой спуск и остановился, бесшумно разинув хромированные двери.

– Это подземный этаж, – кивнул крепыш-комендант на темный проем, открывшийся за блестящими дверьми. – Здесь у нас правительственный бункер… Помещение немаленькое, сами увидите… Готовилось специально на случай ядерной войны…

Они вышли из кабины и оказались в тусклом коридоре, в глубине которого виднелась дверь с вращающимся металлическим колесом посередине, какие обычно устанавливают на подлодках между отсеками. Комендант подошел к ней, щелкнул в замочной скважине ключом и принялся медленно вращать тугое колесо. Повернув его несколько раз, он толкнул дверь плечом. Дверь нехотя отворилась.

– Прошу! – комендант отступил, пропуская Кожухова вперед. – Это есть бункер, или помещение номер сто…

Кожухов перешагнул невысокий приступок и оказался внутри просторного помещения. По виду оно очень напоминало обычный объект гражданской обороны – вдоль стен стояли длинные крашенные скамьи, стеллажи с противогазами и аптечками и несколько бумажных коробок с мутными цилиндриками индивидуальных дозиметров. "Не хватает только заплесневелых стен", – почему-то подумал Кожухов. В дальнем конце этого неуютного помещения виднелась ещё одна металлическая дверь. Подойдя к ней комендант вытащил из нагрудного кармана пластмассовый прямоугольник пропуска, вставил его в тонкую щель рядом с дверью и быстро провел сверху вниз. Дверь, зашуршав, ушла в сторону.

– А это VIP-отсек, – произнес комендант. Протянув руку, он щелкнул выключателем на внутренней стенке отсека. Высокий потолок за открывшимся только проемом ярко осветился причудливыми гирляндами люстр.

"Ого! Совсем другое дело!" – Кожухов с удивлением оглядел светлое помещение, стены которого были отделаны кофейного цвета пластиком. Судя по всему, это была столовая – к ровным рядам столов были приставлены пластмассовые стулья. Сбоку к столовой примыкала кухня. Кожухов ради интереса заглянул и туда. Там был образцовый порядок, – посуда, большие, пузатые баки для приготовления пищи, – всё было расставлено по местам и дожидалось своего использования. В сером полумраке мутно поблескивала металлическим боком большая импортная плита и белели высокие коробки холодильников. Удовлетворенно хмыкнув, Кожухов направился к выходу.

– А там что? – спросил он, выйдя из кухни и ткнув рукой на длинный коридор с равномерными прямоугольниками дверных проемов.

– Там – жилые помещения и рабочие кабинеты. В конце – президентские апартаменты… А вот здесь, – комендант показал на уходящий в бок проем-аппендикс, – генераторная, аппаратная и складские помещения. Вентиляция, воздухоподача и водоснабжение – все автономное… Кстати, запасов пищи тут на целый месяц…

– А запасные выходы отсюда есть? – деловито поинтересовался Кожухов.

– Есть! Один выходит к детскому парку, а другой к Москва-реке…

Комендант вытащил из-под мышки план-карту здания, развернул ее и показал на два шурфа, отходящие в разные стороны от подземного этажа. Кожухов беспокойно нахмурил лоб.

– Я так понимаю, это самый удобный путь, чтобы незаметно проникнуть в здание? – спросил он. Комендант, зашуршав картой, отрицательно покачал головой.

– Нет… Не думаю, – ответил он спокойно. – Эти выходы находятся на открытом месте – к ним незаметно не подберешься… Если кто-то захочет незаметно попасть в здание, то скорее всего попытается использовать другой путь… Через тоннель метро… Пойдемте, покажу… Секундочку, только возьму фонарь!

Они вышли из VIP-отсека. Комендант взял со стеллажа большой аккумуляторный фонарь и повел Кожухова в другой конец коридора. Там оказалась длинная винтовая лестница, темной спиралью уходящая в глубь колодца. Комендант включил фонарь и первым двинулся вперед. Спуск оказался долгим, яркий луч фонаря несколько минут метался по серым унылым стенам, (пока шли, металлические ступени гулким эхом отдавались в узком пространстве шахты) – они наконец не уперлись в темную дверь. Кожухов вопросительно посмотрел на коменданта.

– А там что?

– Метро, как я и говорил… Открыть?

Кожухов утвердительно кивнул. Комендант забряцал ключами, нашел нужный и вставил его в замочную скважину.

– Подождите! – Кожухов сунул руку подмышку и извлек оттуда длинноствольный пистолет. Сняв его с предохранителя, приказал негромко:

– Дайте фонарь! Дайте, дайте!

Комендант протянул ему фонарь.

– А теперь отпирайте… Осторожно! Не отворяйте только… Откроете по моей команде…

Кожухов выключил фонарь и сказал шепотом:

– Открывайте!

Дверь тихо скрипнула и в шахту потянуло сквозняком. Громко щелкнул выключатель. Острый луч рассек темноту и выхватил из мрака шарахнувшуюся в бок фигуру. Ствол "Стечкина" отследил это движение и зло харкнул в ту же сторону короткой, раскатистой очередью. Пули с цокотом защелкали по стене, высекая из нее длинные, золотистые искры.

– Стоять! – оглушительно рявкнул Кожухов и фигура испугано замерла.

– Вы чего, мужики? – забубнила она. – Вы чего?

Теперь, когда фигура остановилась, её наконец-то можно было рассмотреть – в тоннеле стоял мужик в оранжевой рабочей спецовке, судорожно загораживая лицо ладонью от мощного луча фонаря. В последний момент Кожухов успел таки поднять ствол пистолета чуть-чуть выше, и пули прошли поверх головы незваного гостя. Дело тут, конечно, было не в том, что Кожухов побоялся убить человека. Нет! Он был профессионалом, – хорошим профессионалом, а первое, чему учат профессиональных охранников, – это не бояться применять оружие. Просто в последний момент он разглядел на фигуре оранжевую спецовку ремонтника.

– Тьфу ты! – в сердцах сплюнул Кожухов на темный пол и, отведя фонарь в сторону, спросил с раздражением. – Ты кто такой? Какого хрена тут делаешь?

Человек в оранжевой спецовке опустил руку от лица и, боязливо уставился на направленный на него ствол пистолета:

– Я это… Обходчик… У нас протечка на перегоне – меня послали посмотреть… Услышал, что кто-то скребется… Остановился… А тут вы с пистолетом…

У него была ничем не примечательная физиономия, основной достопримечательностью которой являлись пышные усы. "Типичный пролетарий", – подумал Кожухов, разглядывая широкое лицо, короткий нос и всклокоченные в беспорядке волосы… Но вдруг эти черты показались ему знакомыми. Буквально какое-то мгновение что-то неуловимое мелькнуло в них, но этого мгновения было достаточно, чтобы Кожухову показалось, что этого человека он уже где-то видел. Но вот дальше… Дальше память, как назло, никак не хотела приходить ему на помощь… Наверное, из-за того, что лицо находилось в тени. Кожухов поднял фонарь.

– Эй, хватит… Ну, хватит, хватит же! – обиженно запротестовал обходчик, снова закрывая лицо ладонью.

"Где ж я мог тебя встречать? – досадливо подумал Кожухов. – А может просто похож на кого-то?" Он опустил фонарь и сказал отходчиво:

– Ладно, мужик… Считай, твой сегодня день! Дуй отсюда, чтоб духу твоего больше тут не было! Да… И в церковь сходи – свечку поставь…

Последние слова уже прозвучали вдогонку обходчику, потому что он почти бегом поторопился прочь от злосчастной двери. Вдали замелькал тонкий лучик его карманного фонаря и вскоре гулкий топот его кирзовых сапог затих вдали… Комендант стоявший рядом с Кожуховым, буркнул недовольно:

– Не нравится мне этот обходчик, Александр Васильевич… У него ведь был фонарь, а когда я дверь открыл фонаря у него в руках не было… Выходит, он успел его выключить и в карман сунуть? Тогда получается, неслучайно он около этой двери ошивался… Как думаете?

Кожухов вложил пистолет в кобуру и задумчиво потер лоб… Нет, конечно, фонарь ещё не доказательство, подумал он, но ему не давало покоя, то ощущение, которое появилось у него, когда он смотрел на обходчика… Где-то он его уже видел… Странно! Обычно профессиональная память его не подводила… И тут лицо обходчика с пронзительной ясностью всплыло у него перед глазами и он мучительно застонал… Усы! Ну, конечно же! Кожухов со всей силы саданул кулаком по шероховатому бетону так, что на пол посыпалась серая, мелкая крошка. В отчаянии он замотал головой – упустил, упустил, японский городовой! Посмотрев в пустую дыру тоннеля, куда по стенам змеились толстые черные кабели, он сказал с досадой:

– Вспомнил… Вспомнил, где я его видел! На нашем полигоне в Ясенево… Вот только усов тогда у него не было… Он же из "Омеги", из спецподразделения КГБ по борьбе с терроризмом…



Лихой чуб у генерала Курского висел над бледным лбом черными мокрыми сосульками. Курской сидел в кабинете у Кожухова, – он только что вернулся с улицы, где организовывал живое кольцо вокруг Белого дома. На улице моросил дождь, мелкий, надоедливый, – бился настойчивой мошкарой в окна здания и стекал по стеклам тонкими струйками.

На улице решено было ставить навесы. Ставили из чего придется. Хорошо, что помогла расположенная рядом Трехгорка – дала рубероид, листы оргстекла, какие-то старые стенды и металлический швеллер. Курской, промокший насквозь после двух часов нахождения под надоедливой моросью, зашел в кабинет Кожухова немного пообсохнуть и выпить чаю, но после рассказа Кожухова о злоключениях в подземных лабиринтах, о чае позабыл – насупился и посмурнел…

– У меня тоже плохие новости, Александр Василич, – мрачно произнес он. – Танки уводят от Белого дома…

Они с Кожуховым переглянулись, – поняли друг друга без слов. Раз танки отводят и подходы к зданию прощупывают – это не к добру… Кожухов достал из кармана пачку "Явы", выбил из нее сигарету и протянул пачку Курскому. Курской, вместо благодарности, коротко кивнул. Щелкнула зажигалка… Закурили… В этот момент дверь широко распахнулась дверь и в кабинет бодро вошел Чугай. Улыбается, довольный… За ним в дверях нерешительно перетаптывается чернявый парень в вельветовой куртке. Чугай, продолжая широко улыбаться, обернулся к парню.

– Вот они – наши главные защитники! – ткнул он ладонью в сторону Кожухова и Курского, а затем перевел взгляд на сидящих за столом. – Знакомьтесь: Сергей Бабецкий, репортер с радиостанции "Свобода"… Обещает, что если сейчас возьмет у вас интервью, то через час оно уже будет в эфире!

Репортер сделал несколько скромненьких шагов вперед и остановился. Кожухов исподлобья посмотрел на Чугая и глубоко затянулся.

– Борюсь, Тимур Борисович, что сейчас уже не до интервью, – отозвался он и уткнулся сумрачным взглядом в стол. Ему вдруг стала неприятна широкая и полная энтузиазма улыбка товарища, – подумалось: "Не унывает! Не знает пока…" В этот момент Курской, тяжело опершись на стол, поднялся – золотая звездочка тусклым маятничком мотнулась на пиджаке.

– Александр Василич, я пошел займусь отрядами самообороны… – сказал он. – А ты бы тот проход пока заминировал…

Чугай перестал улыбаться и замер встревожено, завертел головой.

– Вы что? Собираетесь здание минировать?

Кожухов оценивающе посмотрел на стоявшего в дверях репортера – засомневался, стоит ли при нем говорить? А потом подумал: "А всё-равно…" – и рассказал о своей встрече с усатым псевдообходчиком, – замолчав, сделал глубокую затяжку… Чугай задумчиво почесал переносицу:

– Та-ак! Готовятся, значит… – протянул он.

Кожухов коротко кивнул. Обильно пыхнув напоследок сигаретой, он вдавил окурок в пепельницу и посмотрел на Курского:

– Роман Иванович, может у танкистов снарядов попросим, пока не ушли… Фугас сделать…

Курской подошел к заплаканному окну, отодвинул штору и выглянул на серый двор. Голосом сухим, как замшелый сухарь, сказал:

– Поздно… Нет уже танков… Ушли…

Чернявый корреспондент, по-прежнему продолжавший без дела топтаться у двери, спросил робко:

– Может я смогу помочь?.. У меня директор Мосфильма знакомый… У них пиротехники всякой валом… Если сейчас позвонить – через час-полтора подвезут…

Кожухов мрачно усмехнулся: "Час-полтора! Знать бы что у нас будет через час-полтора…", а потом нетерпеливо пододвинул телефон:

– Звоните! Только поторопите их, а то могут не успеть…

Но тут неожиданно Чугай прищурил острый глаз и произнес снисходительно:

– Александр Василич… Да разве ж так минировать надо? Дай-ка покажу!

Подойдя к телефону, он набрал номер коммутатора и замер, глядя в потолок.

– Леночка, соедините меня, пожалуйста, с Председателем КГБ Крюковым… Да… С Крюковым, с Крюковым… – бесстрастно повторил он. – Только побыстрее, пожалуйста… А то, знаете ли, у меня ещё столько планов на будущее… Алло! Виктор Александрович? Здравствуйте! (Улыбка растянулась во всю ширь полноватого лица.) Беспокоит помощник президента России Тимур Чугай… Вы знаете, у нас тут одно недоразумение вышло… Мы с товарищами подходы к Белому дому обследовали и случайно наткнулись на ваших людей… Нет, Виктор Александрович, я не настаиваю… Может и не ваших – уверен, вы ведь никакого штурма Белого дома не планируете… Вот тут рядом со мной находятся иностранные корреспонденты – они обязательно отметят это в своих репортажах… Кстати, здесь их много… Корреспондентов, я имею в виду… Да… И чуть не забыл… Те люди, что мы в метро застали, так быстро ретировались, что мы не успели им сообщить, что выход-то мы заминировали… Так… На всякий случай… Но мы ведь люди гуманные – нам чужой крови не надо… Да… Пожалуйста, Виктор Александрович…

Он спокойно положил трубку на рычаг и, скривившись, посмотрел на Кожухова.

– Вот так, Александр Васильевич! А ты – "успеем, не успеем!"…

Вот только улыбка у него на сей раз получилась не слишком беспечная. И потом ещё, когда они остались в кабинете с Кожуховым тет-а-тет, он попросил как бы невзначай:

– Слушай, Александр Василич… Не в службу, а в дружбу… Выдели-ка мне пару человечков для охраны…



А на улице в это время продолжал моросить мелкий дождь… Но не смотря на непогоду народ все прибывал и прибывал к Белому дому. К полудню перед зданием правительства собралось уже несколько десятков тысяч человек и пространство перед зданием стало напоминать огромный цыганский табор, перекликающийся в шумной, возбужденной многоголосице. Среди собравшихся поговаривали о том, что дождь устроили путчисты, начав распылять с самолетов то ли кристаллы йода, то ли ещё чего-то – специально, чтобы разогнать защитников Белого дома. Промеж себя пикетчики посмеивались: "Напугали ежа голой задницей…" Но надоедливый дождь все моросил и моросил и ему не было видно конца… Становилось зябко… Народ на улице стал неуютно поеживаться – поставленных навесов на всех не хватало. Перед входом в Белый дом стали раздавать голубые пластиковые мешки с дырками для головы и для рук – приспособили пакеты для удобрений. Откуда их взяли в таком количестве непонятно, но то тут, то там мелькали фигуры, в этих странных нарядах – не слишком удобно, зато практично. Илья тоже сбегал и вернулся облаченный в такой пакет. В таком виде он напоминал средневекового ландскнехта. В руке он держал стеклянную баночку из-под майонеза, наполненную горячим чаем, и что-то довольно жевал.

– Чего жуешь? – спросил Таликов. Увидев довольно передвигающего челюстями товарища, он вдруг почувствовал, как голод начинает скрестись в животе нетерпеливым, назойливым зверьком. Только тут он вспомнил, что не ел уже со вчерашнего вечера.

– Мацу, – ответил Илья с набитым ртом. (Игорь удивленно глаза выкатил на него глаза.) – Это такой еврейский пасхальный хлеб… У русских кулич… у евреев… маца… Там вон забавный старикан ходит, – Илья мотнул головой в сторону здания. – Чаем угощает и мацу раздает…

Игорь, повернул голову, заметил старика в черном, мятом пиджаке. На длинном изогнутом носу у старика красовались очки в пластмассовой оправе, какие, наверное, перестали выпускать уже лет двадцать назад, а на голове у него была нахлобучена широкополая черная шляпа с обвисшими полями. В одной руке старик держал трехлитровый китайский термос, – малиновый с оранжевым драконом, а в другой у него была зажата полотняная черная сумка. Старик извлекал из нее пустые майонезные баночки и, наполняя душистым чаем, раздавал их пикетчикам. Игорь обернулся и укоризненно посмотрел на стоящего рядом Аркадия Резмана:

– Директор, е-моё! Коллектив голодает, а ты в ус не дуешь?

– Ха! Я вас умоляю… – беспечно откликнулся Аркадий. – Ща всё будет! Только не надо обидных слов…

Он вышел из-под навеса, где они укрывались от дождя, и быстро растворился в окружавшей их толпе. Игорь грустно оглянулся по сторонам. Теперь, когда он вспомнил о своем желудке, голод начал терзать тягучим, настойчивым желанием. В это время старик, раздававший чай и галеты, подошел к ним и спросил:

– Молодые люди, чай будете?

– Спасибо… Я уже… – Илья поднял в руке пустую баночку. – Вы вот ему предложите…

Старик вопросительно посмотрел на Игоря. Игорь кивнул. Старик выудил из сумки ещё одну баночку и протянул её Игорю. Затем открыл термос и принялся аккуратно наливать чай. От тонкой янтарной струйки, льющейся из термоса, стал подниматься блеклый ароматный пар.

– Мацу будете, молодой человек? – спросил старик, поправив очки на носу, и затыкая термос широкой пробковой крышкой.

– Спасибо! Мне чая хватит…

Игорь поднес баночку ко рту и сделал осторожный глоток. Чай, может оттого, что все происходило на свежем воздухе, а может оттого, что действительно был каким-то особенным, показался удивительно вкусным. Игорь почувствовал, как выпитая жидкость приятными толчками проходит по пищеводу. Старик внимательно посмотрел на Игоря поверх неказистой черной оправы и произнес:

– А вы, наверное, думаете, что я вам простую сухую лепешку предлагаю? Нет, молодой человек! – старик покачал головой. – Маца – это хлеб свободы! Этим хлебом питались евреи во время исхода из Египта! Вот так вот! Нда-с!

Игорь вежливо улыбнулся в ответ. Слушать странного старика и пить на свежем воздухе ароматный чай было забавно… Перехватив баночку в другую руку, чтобы нагревшееся стекло перестало обжигать ладонь, Игорь сделал очередной глоток, а вот Илья после легкого перекуса, похоже, был не прочь и подискутировать. Облокотившись плечом на стойку навеса, он сказал важным голосом:

– Отец… Ну, стали б мы тут упираться, чтоб потом сидеть на твоем сухом хлебе… На фига нужна такая свобода?

Старик перевел на него строгий взгляд и сказал нравоучительно:

– Вы можете считать меня старым чудаком, молодой человек!… Но только не думайте, что если завтра этот путч закончится, мы сразу заживем счастливо и сытно… Так не бывает!… Тем, кто ушел из египетского рабства, было суждено умереть в пустыне и лишь новому поколению предстояло из сборища людей стать нацией… Надо привыкнуть ко вкусу сухого хлеба для того, чтобы потом ваши дети могли есть сдобный хлеб! Вот так вот, молодые люди! Нда-с! Если баночки больше не нужны, я их заберу, с вашего позволения…

Собрав дефицитную тару, старик деловито принялся вытряхивать из нее прилипшие чаинки, а потом убрал баночки обратно в сумку. Илья упрямо улыбнулся.

– Ну, дед! У тебя прямо целая философия! – буркнул он. – Вот только не думаю, что она у правильная. Человек всегда стремится жить лучше… А иначе чего бы мы здесь делали?

Неожиданно их диспут был прерван густым звуком из громкоговорителя. Из мощного динамика, укрепленного на фасаде здания Правительства, громким командным голосом пробухало:

– Друзья! Соотечественники! К вам обращается начальник штаба обороны здания правительства генерал-майор Курской! Угроза насильственных действий против российского руководства возрастает! Я прошу всех кадровых офицеров и офицеров запаса, имеющим боевой опыт, собраться у правого крыла Дома правительства. Медиков и граждан, имеющих медицинское образование прошу подойти ко входу, где будет организован медицинский пункт… Остальных прошу подключиться к сооружению баррикад вокруг Белого дома! Реакция и террор не должны пройти! Я верю в вас, друзья! Все на баррикады!

– Баррикады, баррикады! – нестройно подхватила площадь.

Илья обернулся к старику и обжег его шальными глазами.

– Все, дед! Иди домой… Теперь ты нам будешь только мешаться!

Старик от его слов обиженно сгорбился, – взгляд его темно-коричневых глаз стал похож на взгляд собаки, которую незаслуженно ударили палкой. Шаркая и ссутулившись, он поплелся прочь. Его темная фигурка несколько раз мелькнула между спин пикетчиков и растворилась в толпе. Игорь осуждающе посмотрел на товарища.

– Илюша… Ты не прав… Он твоего совета не спрашивал, когда сюда приходил…

Илья замялся неуютно, а потом преувеличенно бодрым голосом ответил:

– Да ладно… Он нам потом нам ещё спасибо скажет!



Через несколько минут площадь перед Белым домом напоминала огромный разворошенный муравейник. Каждый из добровольных защитников что-то нес, тащил, волок к сооружаемому по периметру площади уродливому валу. На баррикады шло все, что можно сдвинуть или перетащить – вывороченные бетонные бордюры, урны, скамейки и мусорные баки. Нашли применение даже ограде расположенного рядом детского парка – её разобрали в считанные минуты: вскоре на ее месте теперь стоял лишь редкий частокол из чугунных столбов, глубоко зацементированных в землю, и поэтому не тронутых. Вместе с Игорем и Ильей тащил к баррикаде тяжеленную скамейку худой, белобрысый парень в синем спортивном костюме. Сопел, шмыгал носом и ругался забавно: "Важка, зараза! Брешешь, не возьмешь, сволота! Усе равно мы тебе прибудуим!" Громкоговоритель, укрепленный на Белом доме, подогревал и без того бурный энтузиазм защитников Белого дома.

–Товарищи! – разносилось над площадью. – Совет министров Российской Федерации только что принял решение о незаконности введения чрезвычайного положения в Москве! В Ленинграде Ленсовет решительно осудил действия КЧС и принял решение подчиняться только законно избранной власти во главе с Владимиром Бельциным! Россия не подчиняется диктатуре! Ура, товарищи!

Собравшиеся у Белого дома, не переставая тащить свою добычу, встречали такие известия одобрительным свистом и дружным "Ура". Всеобщее ликование достигло апогея, когда к Белому дому походным строем, при старых царских знаменах, бряцая кривыми шашками и ослепительно сверкая начищенными до блеска сапогами, подошли казаки.

– Ура казакам! – в едином порыве грохнула площадь.

– Ур-ра! – лужеными глотками отозвались казаки.

Баррикада на глазах стала принимать всё более и более грозный вид. И когда уже стало казаться, что сооружен неприступный бастион (метра три высотой), издалека вдруг начал доноситься неясный гул. Вдали словно заработали сотни отбойных молотков. Всеобщий энтузиазм затих, сменился недоумением, а потом настороженностью. Собравшиеся у здания правительства, наконец-то, почувствовали опасность, которую до сих пор, похоже, никто не хотел признавать. Некоторые начали забираться на баррикаду, пытаясь разглядеть причину неясного шума, но большинству почему-то стало казаться, что баррикада, – все эти бревна, мусорные баки, в беспорядке наваленные посреди дороги, всё это будет с легкостью разметано одним ударом тяжелого бронированного тарана.

Трескучий звук между тем нарастал, приближался, и вскоре уже стало казаться, что воздух стал вибрировать от трескучего гула. Наконец со стороны Калининского проспекта показалась странная процессия – к площади приближалась огромная колонна мотоциклистов, человек около сотни, рыча моторами своих "Яв" и "Уралов", чьи бензобаки были размалеваны оскаленными волчьими мордами и белыми черепами. Первым, на длинной "Ямахе" с круто изогнутым, как рога тура, рулем ехал рыжий, бородатый байкер – длинноволосый, в кожаной куртке, усеянной молниями и заклепками, так, что было непонятно, чего в ней больше кожи или металла. На голове у него был повязан рябой платок, а глаза прикрывали мотоциклетные очки. Позади него сверкал, притороченный к сиденью, большой медный котелок. Байкер подъехал к баррикаде, остановился и, выставив на асфальт ногу в остроносом сапоге, просипел прокуренным голосом:

– Чего примерзли? Не ждали?

Баррикада облегченно вздохнула.

–Тьфу ты! – весело хохотнул с верхушки баррикады Илья. – Во козлы… Перепугали!

Его реплика подействовала на защитников демократии, как сигнал и волна смеха, набирая обороты, прокатилась по площади. Площадь задергалась в нервном хохоте. Когда смех утих, бородатый байкер поднял на лоб очки, и, беззлобно, скорее для проформы, сказал:

– За козлов можно по хлебальнику получить!

Это предупреждение, похоже, отнюдь не смутило Илью. Он беззаботно спустился с баррикады, подошел к чудо-мотоциклу и, сунув руки в карманы, произнес:

– Ага! Нам для полноты ощущений только разборок между своими не хватает…

Байкер озадаченно поскребыхал могучей пятерней свою заросшую рыжую скулу, раздумывая, каким образом восстановить реноме, а потом просипел из под точащих в разные стороны усов:

– А ты наглец! – но, заметив свежую ссадину на физиономии у Ильи, уже более отходчиво добавил. – Ладно… Чувствую, свой кореш…

Он обернулся, отодвинул громадный, начищенный до блеска котелок и вытащил из дорожного баула початую бутылку водки.

– На-ка, хлебни… За знакомство…

– Отчего ж не хлебнуть? – расплылся в добродушной ухмылке Илья. – Можно и хлебнуть…

Откинув голову назад, он отхватил из бутылки приличную порцию, а потом выпрямился и вытер рукавом покрасневший рот…

– Это так! – произнес он, ехидно уставившись на бородатого мотоциклиста. – Для восполнения калорий! Свобода-то ведь пьянит посильней любой водяры! Правильно?

– Философ! – байкер снисходительно скривился.

Забрав у Ильи бутылку, он вылил оставшуюся водку в рот (при этом его мощный кадык его, словно поршень, заходил на широкой, мускулистой шее.) Затем он размахнулся и приготовился запустить бутылку в уродливую баррикаду.

– Стой! Не бросай! – неожиданно остановил его Илья.

Байкер удивленно опустил руку.

– Ты чего? "Грин пис", что ли? – спросил он.

– Не… – хитро ухмыльнулся Илья. – Сейчас мы в этой бутылочке универсальный коктейль сделаем! Дай-ка! (Получив бутылку, он тонко сощурился.) О коктейле Молотова слыхал? Записывайте рецепт, мужики… Две части бензина и одна часть масла… Хор-рошо обжигает!

Бородатый байкер довольно улыбнулся, показывая под усами большие, крепкие зубы и повторил уважительно:

– Философ!

А затем повернулся к остановившимся за ним байкерам и приказал:

– Ей! Нацедите-ка ему бензина и масла!

Через тонкий шланг Илье налили в бутылку желтоватую жидкость. Илья радостно наблюдал, как маслянистая жидкость наполняет бутыль. Когда бутылка наполнилась, он довольно ощерился:

– Вещь! А теперь закрутим фитилёчком! (В бутылку был заткнут найденный под ногами газетный обрывок.) Взболтаем! Вот так! Теперь пусть эти сволочи подходят! Мы их тут встретим… По полной программе!



Бельцин стоял в сумраке кабинета и смотрел на площадь перед Белым домом. На площади жгли костры… Дождь закончился и люди вылезли из под навесов – грелись… Было холодно, сыро и неуютно…

– Владимир Николаевич… – вдруг раздался позади вкрадчивый голос. – Лучше отойти от окна – могут быть снайперы…

Это Кожухов – появился, как всегда незаметно… Бдит! Бельцин недовольно нахмурился, но возражать не стал – отошел. Они стояли посреди кабинета со стеклянными шкафами, заполненными медицинскими препаратами. На сером столе были разложены бланки справок и направлений. По совету Кожухова Бельцин сменил свои просторные президентские апартаменты на врачебный кабинет, расположенный этажом ниже. Окна кабинета выходили во внутренний двор. Кабинет все равно пустовал, все врачи давно уже были внизу, где в холле первого этажа был организован медицинский пункт, и Кожухову показалось, что находиться здесь президенту будет безопаснее.

В Белом доме тем временем начали раздавать оружие… Получив автоматы, сотрудники аппарата правительства неприкаянно болтались по длинным коридорам, таская с собой оружие и не зная, что делать с ним дальше. Неожиданно в одном из кабинетов гулко громыхнул выстрел. Поднялась суматоха – захлопали двери, по коридорам забегали, раздались чьи-то возбужденные голоса, но потом все снова стихло – выстрел оказался случайным… В здании повисла глухая, гнетущая тишина, – ожидание штурма давило на всех подобно неподъемному стопудовому прессу… В этот момент в дверь тихонько постучали:

– Разрешите, Владимир Николаевич?

В кабинет бочком протиснулся мэр Москвы Харитонов. На плече – автомат, а у самого вид пришибленный. Бельцин уселся за стол и посмотрел на него строго, как врач на пациента:

– Что хотел, Павел Гаврилыч?

Мэр согнулся кренделем, руки судорожно тискают ремешок автомата.

– Владимир Николаевич… Можно я на полчасика отлучусь? Хочу попрощаться с семьей… На всякий случай…

А в глазах стоит отчаянное: "Пожалейте, Владимир Николаевич… Поражение неизбежно, а я не молодой человек и страшно боюсь боли…." Бельцин хмуро отвел взгляд в сторону – смотреть на жалкую фигуру Харитонова было невыносимо. Буркнул:

– Что там с подвозом продовольствия к Белому дому?

Харитонов вытянулся, тряхнул седым чубом.

– Все нормально, Владимир Николаевич… Бутерброды, пиццу подвозят… Водку опять же…

Глаз Бельцина сурово сверкнул в полумраке.

– А водку зачем?

– Так люди промокли, Владимир Николаевич… А что, не надо было? – Харитонов испуганно съежился. Бельцин помолчал немного и ответил:

– Ладно, пусть подвозят… – потом сердито махнул рукой. – Все, все… Иди…

Харитонов суетливо вышмыгнул за дверь. Бельцин уперся пустым взглядом в серое окно. Потом позвонил посол Соединенных Штатов. Говорил о том, что американское правительство и президент Соединенных Штатов уже в курсе происходящего в Советском Союзе и поддерживают президента России. Они готовы предоставить ему политическое убежище, если события вдруг начнут разворачиваться критическим образом…

– От себя хочу добавить, – добавил посол. – Что, раз уж здание нашего посольства находится рядом с вашим, то я прикажу держать ворота открытыми… На случай, если вдруг потребуется ваша срочная эвакуация…

– Этого не потребуется… – твердо произнес Бельцин, но уже через полчаса весь персонал аппарата президента, захватив всё необходимое с рабочих мест, потянулся к подземному бункеру… Это молчаливое шествие было красноречивее всяких слов…


А в это время на Краснопресненской набережной, как предвестник несчастья, гулял шальной, холодный ветер. Толпы пикетчиков замерли перед домом правительства в тревожном ожидании.

И вдруг, как искра по бикфордову шнуру, пронеслось:

– Идут! Идут! Со стороны Кутузовского проспекта!

Началось… Народ заволновался… Хотя нечто подобное ждали, но беда, как оказалось, все равно приходит неожиданно.

– На мост! Все на мост! В цепь! Все в цепь! – начал выкрикивать в мегафон неизвестно откуда появившийся подполковник в длинном болотного цвета плаще. Народ ринулся к Калининскому мосту. Там из людей стала выстраиваться живая стена. И тут произошло неожиданное… Одними из первых в заграждение встали женщины, решительно потеснив собой мужчин. Самое удивительное, что это были не какие-нибудь экзальтированные особы, пришедшие сюда за порцией адреналина – нет, это были серьезные, умудренные жизнью дамы, обремененные семьями, детьми, большинству за сорок. Их попробовали оттеснить – не тут то было! Не слушая уговоров, они настойчиво продолжали протискиваться вперед. Оказавшись впереди колонны, женщины образовали небольшую цепочку, растянув перед собой самодельное полотнище. На белой материи красной краской размашисто было намалевано: "Солдаты, не стреляйте в своих матерей!"

Игорь Таликов с Ильей тоже оказались в первых рядах этого живого щита. Илья вытащил из внутреннего кармана куртки бутылку с зажигательной смесью и сунул её за пояс. Потом зачем-то похлопал себя по карманам в поисках зажигалки – видимо, наличие этого нехитрого вооружения придавало ему уверенности. Стоящий справа от него Игорь, обхватил его запястье. Слева тоже кто-то схватил Илью за руку, – Илья почувствовал чью-то сухую, шершавую ладонь. Обернувшись он увидел, что рядом стоит тот самый старый еврей, который угощал их на площади чаем и мацой.

– О, дед! И ты здесь? – удивленно воскликнул Илья.

Старик окинул его презрительным взглядом из-под широкополой шляпы.

– Я знаю, что вы хотите сказать, молодой человек… Нда-с! Что не место тут для такого старого человека, как я! Только я, знаете ли, уже стар, чтобы бегать… Так, что если не возражаете, я тут постою…

Илья виновато шмыгнул длинным носом.

– Ладно, дед! – в голосе его послышались примирительные нотки. – Ты на меня не обижайся… Помнишь, у Вольтера есть такая фраза – "я не разделяю ваши убеждения, но я готов умереть, чтобы вы могли жить свободно"…

Но старый еврей, видимо, не собирался идти на мировую.

– Вольтер не так сказал, молодой человек! – сердито пробурчал он. – Вольтер сказал: "Я ненавижу ваши убеждения, но я готов отдать жизнь, чтобы вы их могли свободно излагать!" Вот так, вот… Нда-с!

– Ну, где два еврея, там, как известно, три мнения… – изрек Илья и тревожно уставился вдаль. Действительно, спорить уже было поздно – вдали, за мостом хищно колыхались яркие огоньки фар. Так же, наверное, было где-нибудь в Вильнюсе, когда танки бронированной волной накатывались на стоящих у телецентра людей. Только на этот раз почему-то не было слышно надсадного лязганья гусениц – видимо, шли бронетранспортеры. Шли ходко – огни становились все ярче, ближе, по всему выходило, что через несколько секунд железная армада протаранит живую стену. Вдруг отчетливо представилось, как под широкими ребристыми колесами начнут с противным треском лопаться кости и начнет корчиться исковерканная человеческая плоть… Кто-то задрожал, кто-то стал ругаться (негромко, но матерно), кто-то до боли сжал руки соседа, но людская стена стояла твердым монолитом – никто не струсил и не побежал.

– Не бойтесь, товарищи! – вдруг взвился над толпой пронзительный голос. – Это наши!

Народ с трепетом стал вглядываться в приближающиеся огни. Действительно, шли не бронетранспортеры – грузовики… Машины подъехали к возбужденно колышущейся людской массе и водители удивленно выглянули из кабин. Пару секунд длилось настороженное молчание, а потом живая стена сломалась… Машины окружили, обступили со всех сторон, начались расспросы. Оказалось, что это машины с продовольствием для защитников Белого дома!

Водители, прорвавшись сквозь толпу, добрались до кузовов открыли двери фургонов. А там!.. На широких деревянных поддонах (обычно на таких подвозят хлеб) аккуратно были разложены куски пиццы, бутерброды с колбасой и румяные пирожки. Рядом, в деревянных ящиках ровными рядами стояли бутылки с жестяными пробками.

Еду начали раздавать здесь же, прямо у машин. Докторская колбаса, которую за бесцветный вкус обычно называли "бумажной", после пережитых волнений казалась почти деликатесом. Илья одним из первых успел урвать себе провизию и теперь тащил это аппетитное богатство, крепко прижимая к груди.

– Смотри, надыбал! – произнес он гордо, подходя к Игорю.

Игорь, увидев зажатую в руках у Ильи пиццу, нетерпеливо сглотнул, а потом удивленно нахмурился, заметив торчащее у друга из-под мышки тонкое горлышко с желтой пробкой. Илья, перехватив его взгляд, вытащил из-под мышки бутылку и сказал:

– "Столичная"! Ребята-предприниматели обеспечивают… Выгоним коммуняк, ещё не так заживём! На-ка! – он по-братски отломил товарищу половину пиццы.

Игорь взял и алчно откусил. Пицца (теплая, свежая) сама таяла во рту. Илья голодным волчонком принялся за оставшуюся половину. Прожевав кусок, он сорвал за язычок пробку с бутылки.

– Ну… Чтоб, не по последней… – произнес он и опрокинул бутылку в рот.

Бутылка забулькала, к ее донышку побежали резвые пузырьки. Оторвавшись, Илья протянул бутылку товарищу. Игорь, сделав короткий глоток, вернул бутылку обратно. Тогда Илья укоризненно сузил глаза.

– Отстаешь, старик… – сказал он.

– Не гони! – ответил Игорь, снова принимаясь за аппетитную пиццу.

Илья ехидно прищурил глаза. Спросил:

– А знаешь, что главное в водке, старик?

– Что?

– Главное – это тара!… Потому, что каждая такая бутылка – ещё одна граната… Понял? – и Илья похлопал по бутылке, засунутой за пояс.

Но вскоре тонкий нос у него стал наливаться сизой каплей, лицо порозовело, набрякло. Икнув, он спросил:

– Кстати, старик, у тебя двушки не найдется? Надо в общагу позвонить, а то Ленка уже, наверное, психует…

Игорь порылся в карманах куртки и, вытряхнув на ладонь мелочь, протянул Илье медную монетку. Илья сжал ее в кулаке и сказал нетвердым голосом:

– Ты п-подожди… Не убегай пока… Я сейчас быстро звякну и вернусь…



Министерство обороны СССР располагалось в Москве на улице Знаменка. За помпезным фасадом с высокими коринфскими колоннами и массивным гербом СССР на фронтоне скрывался целый комплекс зданий куда менее презентабельных и помпезных: пристройки, облупившиеся стены – многие корпуса построены ещё в начале века и уже давно нуждались в капремонте.

Крюков приехал в Минобороны к вечеру. Приехал, потому что совсем недалеко отсюда, в другом здании, на Мясницкой, в полной экипировке ждала его приказа группа антитеррора "Омега". Тяжелые бронежилеты обтягивали крепкие, натренированные тела бойцов. Каждому из них уже был выдан боекомлект, включая по две дюжины гранат к подствольному гранатомету. Бойцы сидели и ждали приказа, прекрасно понимая, что приказ может быть только один – штурм Белого дома. Во дворе, за металлическими раздвижными воротами уже ждали их автобусы с занавешенными окнами. Всё было готово, но Крюков с приказом почему-то медлил… А медлил он потому, что понимал, что внезапной атаки не получится – сопротивление в Белом доме будет нешуточное, а значит понадобится поддержка армии, – по другому уже не получалось… Потому-то и прибыл он на Знаменку, – надо было обговорить с маршалом Вязовым этот непростой вопрос.

Кабинет Вязова, в который он зашел, чем-то неуловимо был похож на его собственный, на Лубянке. Огромный, облицованный панелями светлого дерева, он давил своей приземленной основательностью, с удивительной точностью передавая дух самого заведения. Позади кресла министра, вместо портрета Дзержинского, висевшего в кабинете у самого Крюкова, здесь висела огромная массивная картина в широкой позолоченной раме. На ней был изображен Ленин. Сунув пальцы в карман сюртука и склонив голову набок, вождь пролетариата беседовал с солдатом в длинной потрепанной шинели и мятой папахе. По всей видимости, сей шедевр соцреализма должен был символизировать неразрывное единение армии и власти. Крюков, ранее не раз уже видевший эту картину, посмотрел на нее сейчас несколько по иному: теперь картина приобретала сакраментальный смысл – советская власть держалась на волоске и без человека с ружьем было никак не обойтись. Крюков перевел взгляд с картины на сидевшего напротив Вязова.

– Мне нужны танки, Дмитрий Васильевич, – сказал он прямо, без обиняков. – Нужны для штурма Белого дома…

Вязов по-медвежьи навалился на стол, глянул на него из-под лохматых бровей .

– Ты, Виктор Александрович, понимаешь, что ты говоришь? – спросил он глухо, едва разжимая губы. Крюков упрямо сжал челюсти.

– Знаю, знаю… что ты сейчас думаешь, Дмитрий Васильевич… Мол, подбиваю тебя воевать со своим народом… Только, где он, народ? Ты, думаешь, там, у Белого дома? Нет! Там не народ, – там собрались две тыщи горлопанов! И если сегодня отдадим им Москву – завтра потеряем весь Союз! А спрашивать не с них, с нас с тобой потом будут!.. Как позволили и как допустили? Поэтому некогда нам тут с тобой высиживать! План такой: окружить Белый дом кордонами – военными и милицейскими… Предложить разойтись до утра… А не разойдутся… Дать пару залпов холостыми… Достаточно! Вся эта шушера, сразу забьется по щелям, как тараканы! Дураки, да подлецы понимают только один язык – язык силы!

Вязов сидел, громоздко ссутулив широкие плечи. Крюков для пущей убедительности добавил:

– С Тугго я уже все согласовал… Он согласен…

Старый маршал снова промолчал… А промолчал он, потому что не хуже Крюкова знал о положение дел в столице. Его подчиненные тоже отслеживали ситуацию в Москве и на стол министра обороны с педантичной регулярной ложились их рапорты. Видя, что Вязов продолжает молчать, Крюков сказал:

– Ну, хорошо! Поехали! Поехали к Белому дому… Сам всё увидишь!

Вязов вскинул на него тяжелый взгляд.

– Ты, что, Виктор, охренел что ли? К черту на рога лезть…

Крюков ухмыльнулся – все тонко рассчитал. Спросил резко, гортанно:

– А ты что предлагаешь? Здесь сидеть? – узкая пятерня нервно сбилась кулак. – Ждать пока они сюда заявятся и в Бутырку нас отправят?

Он наклонился и уперся в лицо Вязову цепким взглядом:

– Обратного хода нет, Дмитрий Александрович! Когда мы на это дело решались, знали на что идем… Не пацаны уже, слава богу! Так, что давай… Решайся! Нужны танки… Без них – никак!

Он откинулся назад, продолжая буравить министра обороны настойчивым взглядом. Вязов снова опустил глаза, – сидел размышляя, а потом вдруг сказал:

– Хорошо! Поехали! – и начал грузно подниматься.

Крюков опешил, мотнул головой – понял, что переиграл… Но теперь деваться было некуда, – приходилось ехать.



Черная "Волга" с темно-синими, непросвечивающими окнами выехала с заднего двора министерства обороны и покатила в сторону Краснопресненской набережной. Номера у нее были с буквами "МОС" на конце. Это означало, что машина принадлежит Моссовету. На самом деле принадлежала она ведомству Крюкова – на ней он сегодня приехал сюда, на Знаменку.

На заднем сидение машины сидели Крюков с Вязовым. Вязов был в гражданке – сменил свой маршальский китель на обычный цивильный костюм. Кроме водителя в машине был только один охранник, – сидел впереди, держал на коленях автомат. Машин сопровождения не было. Столь малочисленный состав экспедиции объяснялся просто – не хотелось привлекать лишнего внимания.

Машина выехала на широкий проспект и помчалась мимо выстроившихся вдоль тротуара вычурных многоэтажек. Крюков и Вязов со своих мест напряженно всматривались в кофейные московские сумерки. На улицах было безлюдно. Рядом с магазином "Малахитовая шкатулка" и напротив кинотеатра "Октябрь" стояла пара танков, да у старой церквушки застыл одинокий бронетранспортер. Крюков в душе торжествовал, косил колким взглядом на Вязова – все получалось, как он и предполагал, – разойдется к ночи народ, спать захочется. Но уже подъезжая к серевшему в темноте силуэту небоскреба СЭВ стало ясно, что он ошибся. Сначала на улице стали появляться отдельные фигурки, торопливо спешащие в строну набережной. Дальше – больше… Фигурки стали образовывать нестройные группки, которые в свою очередь стали сбиваться в плотные ручейки, а те сами собой слились в широкий поток, и когда "Волга" свернула с проспекта, она неожиданно наткнулась на многочисленную толпу, запрудившую всю Краснопресненскую набережную.

У парапета прямо на асфальте горели костры, освещая рваными оранжевыми всполохами уродливую громаду баррикады. Автомобиль, замедлив ход, остановился. Вязов, приблизив лицо к окну, принялся напряженно вглядываться сквозь темное стекло. Рядом с машиной – слева, справа, колыхалась плотная людская масса. Люди были везде: на тротуаре, на газонах, перед баррикадой и на ней. Ощущение такое, что перед Белым домом колышется большое и неспокойное человеческое море. Те из собравшихся, что стояли около машины, смотрели в сторону баррикады. На ней, взобравшись на самый верх, стоял, аккомпанируя себе на гитаре, какой-то длинноволосый парень.

Вязов отвернул голову от окна и посмотрел на Крюкова.

– Нет, Виктор…. Холостыми тут не обойдешься, – негромко прогудел он. – И не две тыщи тут собралось… Поболе…

Повернувшись к окну, он вдруг начал замечать, что некоторые из пикетчиков, стоящих совсем рядом с машиной начинают оборачиваться и подозрительно поглядывают на черную "Волгу". Вязов вдруг почувствовал, что рядом с ними собралась не праздная толпа, а их противники и от их нетерпеливых, настойчивых взглядов его с Крюковым отделяют лишь тонкие затемненные стекла.

– Давай-ка, Виктор Александрович, по-тихому обратно… – сказал он с тугим натягом в голосе. – А то, если увидят – разорвут…

"Волга" осторожно тронулась, стараясь развернуться, но было уже поздно… Несколько парней, те что стояли ближе всего, обступили машину и вот уже кто-то дергал ручку двери, стараясь заглянуть внутрь. В темный салон просунулась чья-то взъерошенная голова.

– Эй, кто у нас тут? А ну-ка, вылазьте! – послышалось угрожающее.

Вязов и Крюков замерли в оцепенении. Хорошо, охранник на переднем сиденье не растерялся – дернул дверцу на себя, и выпалил с остервенением:

– Куда прешь, урод? Не видишь, номера Моссовета? Закрой дверь!

Дверь с шумом захлопнулась. Водитель, не давая любопытствующим новой попытки заглянуть в салон, сдал назад, а затем, до отказа вдавил педаль газа и круто вывернул руль. Машину буквально вышвырнуло из окружения защитников демократии. Напоследок, один из них, – худой парень с всклокоченными волосами, все же успел громко стукнуть по багажнику и крикнуть вдогонку стремительно удаляющемуся автомобилю:

– Хунту долой! Смерть коммунистам!

Судя по голосу он был не совсем трезв.

Автомобиль, отчаянно рыча форсированным движком, начал быстро набирать скорость, – вскоре позади промелькнули поворот Калининского моста и высокий многогранник СЭВ. Крюков, обессилено откинулся на спинку сиденья и смахнул со лба выступивший холодный пот:

– Вот так, Дмитрий Василич! Слышал?"Смерть коммунистам!" Нас с тобой они при случае они щадить не станут… А ты говоришь "народ"…

Вязов сидел, насупившись, опустив на колени большие сильные руки. Взгляд – в пустоту, а в голове – невеселые мысли. Ответил, не глядя на Крюкова:

– Ты, Виктор, это… Ты этого раздолбая в расчет не бери… Парень немного перебрал и чушь несет… А вот если мы с тобой палить начнем – точно пол Москвы кровью зальем… Потом даже внуки не отмоются…

Затем, помолчав ещё, добавил:

– Поэтому не обессудь… В общем… Танков я не дам…


А народ перед Белым домом и не думал расходиться. Площадь сверкала, переливалась в ночи тревожными огоньками – люди грелись около костров, протягивая к холодному огню закоченевшие руки.

Игорь уселся на вывороченный бордюр – после выпитой водки слегка покачивало… Рядом сидел мрачный Илья, – он так и не смог дозвониться жене в общежитие, все телефонные автоматы оказались забиты под завязку. Сняв промокшие кроссовки, он вытянул ноги к пламени. От его влажных носков потянуло паром. Игорь сказал – "Чего мучаешься? Иди домой…", но Илья лишь ощетинился:

– Ага! Щас все брошу и побегу!

При этом он сердито покосился на Игоря – "за труса меня что ли держишь?" Вытащив из кармана недопитую бутылку, он отхлебнул и поставил ее на асфальт.

Со стороны потянуло едким дымком – неподалеку зачадил мусорный бак с белой надписью на темном боку "Для партбилетов" – туда добровольные защитники Белого дома бросали свои красные книжицы. Неожиданно кто-то обратился к Игорю – "Игорь, вы не споете?" Игорь оглянулся – рядом стояла небольшая группка ребят, человек пять, – и один из них протягивал ему гитару-шестиструнку… Игорь хотел вначале отказаться, но потом вдруг почувствовал – не может… И не потому, что испытывал какое-то странное чувство единения с этими ребятами, – главное все же было в другом… Он вдруг понял: его песня – это сейчас главное его оружие, а выступление здесь – как парад перед боем. Посмотрев на протянутый инструмент, он нерешительно взял его в руки, провел по струнам, затем подкрутил, настраивая, колок…

Выступление его продолжалось почти час. Почти час, стоя на баррикаде, Игорь пел свои песни. Хмель от водки, вначале круживший голову, прошел – выступление на влажном, промозглом воздухе быстро растворило алкоголь и голова опять стала ясной. Голос обрел нужную силу, а гитара сама попадала в нужную тональность. Несмотря на скудость сопровождения, Игорь чувствовал, что это одно из лучших его выступлений… Когда через час, обессиленный, но довольный, он спустился с баррикады сбоку послышался знакомый голос:

– Елы-палы! Наконец-то… Нашлись…

Это Аркадий, – появился так же неожиданно, как и исчез. Вместе с ним сквозь толпу протискивался невысокий, лысеющий мужчина, в светлой летней куртке. На него Игорь поначалу не обратил внимания. Подойдя, Аркадий сказал приподнято:

– Знакомьтесь… Наш спонсор – Сосновский Борис Моисеевич!

Спонсор вежливо мотнул плешивой головой и протянул Игорю руку. Ладонь у него оказалась маленькая, пухлая, с мягкой кожей, а взгляд, напротив – был быстрым и цепким. (Илью, слабо покачивающегося рядом, он проигнорировал.)

– Кстати… – в голосе у Аркадия появились горделивые нотки. – Борис Моисеевич не только меценат и бизнесмен! Машины с продовольствием здесь – тоже его заслуга…

Сосновский, казалось, несколько смутился от столь лестного представления.

– Ладно, Аркадий! Это не для рекламы… – в сторону Резмана был брошен благодарный взгляд, но потом спонсор снова повернулся к Игорю. – Давно хотел с вами познакомиться, Игорь, но за делами, знаете ли, всё никак… Стыдно признаться – до сегодняшнего дня я ни на одном вашем концерте не был… Бизнес – это такая коварная трясина, засасывает всего, без остатка… Но, честно говоря рад, очень рад…

Игорь устало прислонился к навесу, – его начало клонить в сон. Выдавил через силу:

– Спасибо, за продукты… Пришлись очень кстати…

– А… Пустое! – небрежно отмахнулся спонсор. – Просто каждый из нас делает свое дело… Из меня бы, например, никогда бы не получился ни певец, ни композитор… Поэтому я и занимаюсь бизнесом… В меру своих возможностей… Сами видите – время такое, только успевай поворачиваться…. Но торжественно обещаю: закончится путч, обязательно побываю на вашем концерте! А сейчас, сейчас, извините – надо идти, – он развел руками.

Таликов устало кивнул. Рядом со спонсором тут же засуетился Аркадий. Сказал:

– Мужики, и я тоже отойду… – а потом нетерпеливой скороговоркой. – Борис Моисеевич… Есть одна гениальная идея… Буквально одна минута – расскажу прямо по дороге!

Спонсор докучливо поморщился, но Аркадий заулыбался столь обезоруживающе, что, казалось, отказать невозможно. Они стали продираться вглубь толпы. Илья, уцепившись рукой за навес, посмотрел вслед спонсору презрительно:

– Жлоб! "Обещаю побывать на вашем концерте"! – противно прогнусавил он, а потом с каким-то яростным клекотом выкрикнул. – Ну, где эти ублюдки коммунистические? Долго мы их здесь дожидаться будем?

Неуверенно качнувшись (хорошо, что держался за стойку навеса), он принялся озираться по сторонам, как будто путчисты могли спрятаться где-то в кустах неподалеку. И хотя его вопрос не был ни к кому обращен конкретно, на него оживился белобрысый парень, с которым Игорь и Илья тащили днем скамейку к баррикаде. Сочно сплюнув на асфальт, он процедил сквозь зубы:

– Где, где? У центре на улицах стоят… Я пока сюда шел, бачив як они по Садовому шли… Они там кругами ходют… Приказу ждут… Суки…

Его слова подействовали на Илью, как красная тряпка на быка.

– Кругами ходят? –воскликнул он злобно. – А они что? Хозяева в этом городе?

Тут со стороны вдруг послышался чей-то хриповатый голос:

– Эй, философ…Чего шумишь?

Илья оглянулся – неподалеку на своей поблескивающей хромом "Ямахе" сидел бородатый байкер, – курил, затягиваясь длинной скрюченной "Беломориной". (Изогнутая папироса смотрелась у него почти, как трубка в зубах капитана Флинта.)

– Чего шумлю?.. – едко сощурился Илья. – А айда к Садовому – покажем этим ублюдкам, кто в Москве хозяин! У меня для них специально гостинец припасен, – и он похлопал по бутылке, точащей из-за пояса. Байкер флегматично пососал кривую "Беломорину", выпустил вверх облако сизого дыма и перегнал папиросину в другой угол рта. Вместо него ответил белобрысый парень – протянул размеренно и неторопливо:

– Да, не-е… Того не треба… Вон колода… – кивнул на приваленное к баррикаде бревно. – Як меж колес вставить, так никуда тот танк не денется…

Бородатый байкер задетый тем, что вперед него влезли в разговор, в раздражении бросил окурок на асфальт.

– Ей, хохол… Ты поостынь-ка чуть-чуть… Твое слово пятое… – он оглянулся на своих рокеров и просипел прокурено. – Эй, ребята… А ну, давай-ка – хватай бревно…

Таликов, до сих пор сонно привалившийся к навесу, обеспокоено встрепенулся (сонливость, как рукой сняло, – почувствовал, что затевается что-то неладное). Поймав Илью за плечо, он выдохнул с тревогой, – "Илюха, ты чего удумал?" Брови сами собой угрюмо сошлись на переносице, а губы сложились в твердую складку. Но Илья лишь сердито отдернул руку и ожег его строптивым взглядом. Спросил с желчью в голосе:

– Старик, ты что – моя мама? – а потом крикнул насмешливо в сторону рокеров. – Ну что – идете или зассали?


В это время группа из четырех БМП наматывала круги по ночному Садовому кольцу – согласно приказу взвод боевых машин патрулировал улицы Москвы. Первым в группе шел БМП с номером 536. Лейтенант, командир взвода, подъезжая к Калининскому, увидел в окошко перископа, что на мосту стоит толпа демонстрантов, а по серому бетону во весь пролет крупными буквами написано – "NO PASSARAN!" Лейтенанту стоило бы насторожиться, но он только удивился – в прошлый раз, когда тут проезжали, здесь никого не было, а прошло-то не более часа. От толпы, стоящей на мосту, доносится какой-то неясный гул. Казалось, словно, море монотонно накатывает волны на берег.

– Ту-Ту! Ту-Ту-Ту! Ту-Ту! Ту-Ту-Ту! – доносилось с моста.

Когда машины почти вплотную приблизились к мосту стало ясно, что это не гул, а толпа что-то громко скандирует. Вскоре стало понятно, что люди, стоящие на мосту, выкрикивают один и тот же лозунг:

– Фа-шизм – не прой-дет! Фа-шизм не про-йдет!

Лейтенанта передернуло.

– Пидорасты! Давай вперед! – приказал он механику-водителю и боевая машина отважно нырнула в тоннель под проспектом. Но стоило машинам только въехать под мост, как толпа рядом с тоннелем заволновалась, зашевелилась.

– Не давайте им уйти! Перегораживай выезд! – раздались вдруг возгласы. – Троллейбусы подкатывай! Троллейбусы!

Последний, замыкающий БМП, почувствовав ловушку, начал резко сдавать назад, передавая по рации:

– Назад, мужики! Назад! Это засада!

Но было уже поздно. Как только первый БМП выехал из тоннеля, лейтенант увидел, что путь впереди перегорожен троллейбусами. Позади, с другого конца уже тоже подкатывали троллейбусы, отрезая им путь к отступлению. Сверху по металлу машин гулко застучали камни. Всё! Ловушка захлопнулась – четыре боевых машины заметались в каменной мышеловке. А толпа сверху продолжала громко скандировать.

– Фа-шизм не прой-дет! Фа-шизм не прой-дет!

Лейтенант побледнел. Кому-кому, а ему-то не стоило объяснять, что сверху БМП беззащитен.

– Тарань троллейбусы! – отчаянно крикнул он.

Механик-водитель вдавил до отказа рычаг фрикциона и БМП, хищно лязгнув гусеницами, рванулся вперед. На полном ходу он врезался острым козырьком волноотражателя в голубой бок троллейбуса. На асфальт со звоном посыпались осколки вылетевших окон. Троллейбус качнулся, отъехал назад и остановился. Железные траки упершегося в него БМП в бессильной ярости заелозили по асфальту. Не удалось! БМП попятился назад.

– Ага! – победно донеслось сверху. – Ребята, давай бревно! Бревно давай!

И на асфальт тоннеля полетел свежеспиленный обрубок. Он глухо брякнул о мостовую и покатился по асфальту. Тут же тоннель спрыгнули двое – белобрысый в спортивном костюме и долговязый с волосами собранными в хвост на затылке. Следом спрыгнул третий, – парень в серой парусиной куртке и клетчатой ковбойке. Парни проворно подхватили бревно и бросились к стальной машине, целясь ей торцем в бок.

– Миж колис уставляй! Миж колис! – закричал белобрысый, державший бревно ближе всего к торцу. Нападавшие, на бегу опустили бревно пониже, и оно воткнулось, как раз между скатов… Но тут произошло неожиданное! Стальная машина подраненным зверем резко крутанулась на месте и впечатала своей четырнадцатитонной массой двоих из нападавших в стену тоннеля. Третий, худой длинноногий парень, успел отскочить и тем спас себе жизнь. Всё это произошло в одно мгновение – никто даже ничего не понял… Остановившийся у стены БМП, не зная, что случилось непоправимое, вздрогнул, выплюнул из-под заклинившей гусеницы искореженный ствол и потащился под мост… Рядом со стеной осталось лежать два смятых тела.

Толпа оцепенела. В недоумении люди принялись рассматривать красные подтеки на светлом кафеле стены и два темных силуэта, застывших на асфальте.

– А! – вдруг раздался истошный вопль из толпы. – Сволочи! Что же вы сделали гады! Это же люди!

И этот крик был такой пронзительный и страшный, что заглушил даже звук работающих двигателей. Лейтенант, почувствовав неладное, откинул люк и высунулся из башни. Оглянувшись, он увидел у стены искореженные тела. Несколько мгновений он тупо смотрел на неподвижные силуэты, а затем провел ладонью по глазам, стараясь отогнать наваждение.

– Бля! – только и выдохнул он.

– Ах ты, сука! – вдруг услышал он рядом с собой звенящий от ненависти голос. – Я ж тебя сейчас спалю за это… Гнида! Гад!

Это длинноволосый парень – последний из нападавших, стоял перед БМП и, вытащив из кармана зажигалку, судорожно чиркал ею, пытаясь поджечь фитиль у бутылки. Зажигалка в его руке упорно не хотела зажигаться. Лейтенант несколько секунд ошалело смотрел на его манипуляции, а затем дрожащими руками принялся выдергивать из кобуры пистолет. Наконец, это ему удалось, – он передернул затвор и заорал отчаянным голосом:

– Стоять! Не двигаться! Стоять!

– Ах ты, сволочь! Стоять? Сейчас ты у меня получишь "стоять"! – парень с очумелой яростью продолжал вращать колесико зажигалки.

– Не двигаться! – снова закричал лейтенант. Подняв пистолет, он выстрелил вверх.

Парень, как подкошенный упал – его словно перешибли кувалдой. Бутылка выпала у него из рук и разбилась. Лейтенант оторопело посмотрел на лежащего на асфальте парня и заметил, что у него над левой бровью пульсирует черная дырочка, из которой на асфальт стекает темная кровь. Это было так дико и так неправдоподобно, что лейтенант растерянно прошептал:

– Кто стрелял? Кто стрелял, я спрашиваю?

И тут до него дошло, что это его пуля срикошетила от потолка тоннеля и попала парню в голову. От этой догадки у лейтенанта судорожно задергалось лицо… Но он же не хотел, черт возьми… Не хотел! Это случайно! И вдруг он почувствовал, как его с яростно жалят десятки устремленных на него глаз, – он понял, что ещё мгновение и на него обрушится град из камней. Не дожидаясь развязки, лейтенант стремительно нырнул в башню и захлопнул за собой люк. БМП, развернувшись, снова ринулся на таран троллейбусов. В машину со всех сторон полетели камни и бутылки с горючей смесью. Две бутылки разбились о крашенный металл и языки пламени заплясали у БМП позади плоской башни. Но, когда уже стало казаться, что пламя цепко охватило спину машины своими огненными щупальцами позади вдруг сработали встроенные огнетушители. Зашипев, они изрыгнули из своего нутра пузырчатую пену и пламя ещё некоторое время подергалось и затухло… А БМП на полной скорости продолжал двигаться вперед – казалось, спасение было уже совсем близко, но как только башня поравнялась с верхом бордюра, стоящий у края тоннеля рыжий байкер, перегнулся через бетонный бруствер и опрокинул на металлическую спину БМП блестящий котелок с бензином. Чиркнув зажигалкой, он бросил её на броню и мстительно прохрипел:

– На, падла! Получи!

БМП вспыхнул и превратился в пылающий факел, – на сей раз его огнетушители были пусты. Врезавшись в покореженный троллейбус он остановился, створки его люков раскрылись и из его нутра горохом посыпались десантники. Затравленно озираясь по сторонам, держа автоматы наизготовку они испуганно сгрудились около лейтенанта, который вылез из горящей машины последним.

– Убийцы! – вдруг резанул промозглый воздух чей-то пронзительный голос из толпы.

– Убийцы! Убийцы! – тут же подхватила толпа и в солдат полетели камни.

– Не подходить! Буду стрелять! – истерично закричал лейтенант. Он поднял пистолет над головой и сделал несколько выстрелов в воздух. За ним начали беспорядочно стрелять в воздух десантники…

– Не подходить! – как заведенный продолжать выкрикивал лейтенант. – Не подходить!

– Убийцы! – скандировала толпа. –Убийцы!

– Не подходить!

Тут камень попал лейтенанту в лицо, – он качнулся и, схватившись за лоб рукой, рухнул на колени. Меж пальцев у него выступила красная юшка. Десантники подхватили упавшего офицера, и стали загораживать его своими телами от летящих в них камней. Какой-то темноволосый десантник в сержантских погонах истошно заорал:

–Убью, гады! Убью!

И начал обильно поливать вверх из автомата. Еще бы мгновение и всё это переросло бы в бессмысленную кровавую бойню, но тут над толпой повис чей-то усиленный мегафоном голос:

– Остановитесь! Не трогайте их! Пусть они уходят! Нам не надо больше жертв! Пусть они уходят! Не трогайте их!

Это подполковник с мегафоном в руке, прорвался сквозь толпу, встал около пылающего БМП и изо всех сил принялся кричать в мегафон, пытаясь остановить разбушевавшихся людей. Град из камней прекратился. Десантники начали пятится к тоннелю и унося с собой потерявшего сознание лейтенанта.

– Всем отойти от БМП! – снова закричал срывающимся голосом подполковник. – Отойти от БМП! Сейчас может взорваться боезапас!

Толпа, наконец, поняла и отхлынула назад. Оставшиеся под мостом машины пехоты, вобрав в свои бронированные чрева десантников из сожженной машины, рванулись вперед и прорубили заграждение из троллейбусов.

– Не мешайте им! Пусть они уходят! – раздавался над тоннелем осипший голос подполковника. Он хрипел, пока БМП не скрылись за поворотом.



Игорь стоял и тупо смотрел на мертвого товарища, раскинувшегося на темном, сыром асфальте. Илья лежал, разбросав руки, и смотрел в ночное небо своими равнодушными карими глазами. Вокруг его головы словно нимб стала образовываться маленькая темная лужица. Она набухала, становилась всё больше и больше, а затем прорвалась тонким алым ручейком и побежала вниз по спуску тоннеля.

– Кореш? – услышал Игорь рядом с собой чей-то хрипловатый голос. Игорь оторвал тяжелый взгляд от бледного лица Ильи и увидел, что к нему подошел бородатый байкер.

– Да… Друг…– сказал он.

Ему сейчас вдруг вспомнилось, как они с Ильей таскали скамейку к баррикаде, как вместе аппетитно жевали пиццу, как Илья счастливо улыбался, бравируя своей отчаянной отвагой, рассказывая о митинге на Манежной площади. Наверное, если бы Игорь смог бы его удержать, Илья был бы сейчас жив… Если бы смог…

– Господи… Еще одного еврея убили… – вдруг произнес рядом чей-то тихий, дребезжащий голос.

Игорь обернулся. К ним незаметно приблизился старик в черной шляпе, – тот самый, который угощал Илью чаем, а потом ещё спорил с ним на счет Вольтера. Рыжий байкер недовольно поморщился и буркнул из под поникших усов:

– Отец, здесь погибли не только евреи…

Старик грустно покачал головой.

– Да, да… Молодой человек, – я все понимаю… Но ведь евреи в сущности маленькая нация… Нас по всему миру меньше тридцати миллионов… Только почему, скажите мне, почему, среди трех погибших один – обязательно еврей?

И в его голосе было столько пронзительной боли, что байкер ничего ему не ответил. Старик смахнул катившуюся по дряблой щеке слезу и, словно спохватившись, добавил:

– Хотя, о чем я говорю… Вы конечно правы, молодой человек… Конечное правы… Жалко всех… И русских, и евреев… А главное, как это объяснить их матерям… Как им объяснить, что их сына больше нет…

Сгорбившись и постарев сразу, словно потерял здесь своего сына, он побрел прочь от злополучного тоннеля. Игорь взглянул ему вслед, и увидел, как около горящего БМП суетятся подполковник и несколько человек, пытаясь накинуть на горящую машину широкий полог брезента. БМП отчаянно коптил и черный дым траурным крепом поднимался в темное московское небо.


Когда вдалеке ухнула пара выстрелов, Кожухов поспешил через широкий холл Белого дома.

– Откуда стрельба? – спросил он встревожено у застывших у входа охранников.

– Кажется где-то на Калининском… – ответил невысокий парень в защитном бронежилете, надетом поверх милицейской формы. Стоя у стеклянных дверей, он пристально вглядывался в темноту. На улице было тихо. Возбужденная многоголосица перед Белым домом смолкла и стало слышно, как беспокойно шуршат листвой деревья в парке неподалеку. А потом со стороны Калининского начали явственно доносится короткие автоматные очереди. Эхо их протяжным отзвуком долетало до площади и гулко отдавалось в стоящих рядом зданиях.

– Похоже, там бой идет, – произнес ломким голоском охранник и машинально поправил болтающийся у него на плече автомат. Вдали несколько автоматов одновременно отбивали такт неровными очередями. Кожухов повернулся к начальнику смены и резким, не терпящим возражений голосом, приказал:

– Освобождайте выезд из гаража… Будем эвакуировать президента! Скажите водителю, пусть готовится…

Круто развернувшись, он заспешил в подземный бункер.

Оказавшись в подземелье, торопливым шагом он пересек подземный коридор, светлую столовую и без стука вошел в президентский кабинет. Бельцин сидел за столом, уронив голову на руки – забылся в коротком, тревожном сне. Кожухов принялся тормошить его за плечо:

– Владимир Николаевич… Владимир Николаевич! Надо ехать!

Бельцин слабо приподнял голову, мотнул ею, стараясь сбросить остатки сна, и спросил:

– Что?

– На улице – стрельба… Вам здесь оставаться нельзя… Пойдемте…

Подхватив Бельцина под руку, Кожухов повлек его к выходу. Бельцин, ещё сонный, рассеянно повиновался. Добравшись до лифтовой шахты, они вошли в хромированный лифт, который поднял их в подземный гараж дома Правительства. В тускло освещенной бетонной коробке автостоянки уже басовито урчал двигатель президентской "Чайки", – за рулем сидел водитель.

– Открывайте ворота! – громко приказал охранникам Кожухов, а сам распахнул перед Бельциным дверь лимузина. Бельцин нагнулся, приготовившись садится, но в последний момент вдруг замер, вцепившись в дверцу автомобиля:

– Подождите… А куда вы меня везете? – спросил он недоуменно.

Кожухов поспешно ответил:

– У нас сейчас один путь, Владимир Николаевич… В американское посольство…

Согнувшись около двери, он всем своим нетерпеливым видом показывал, что о другом уже думать нечего, но Бельцин вдруг распрямился и сказал упрямо:

– Мы никуда не едем!

– Владимир Николаевич… – в отчаянии взмолился Кожухов. – На улице вовсю уже идет бой… Секунды дороги…

– Повторяю! Мы никуда не едем! – с суровой непреклонностью отчеканил Бельцин. Сон с него окончательно слетел и он грозно смотрел на Кожухова. – Узнайте, что сейчас происходит на улице и мне доложите!

Он развернулся и направился обратно к лифту. Кожухов, весь пунцовый от злости, шваркнул дверцей автомобиля так, что водитель удивленно высунулся из машины:

– Что делать, Александр Васильевич?

– Оставайтесь здесь… – бросил ему на ходу Кожухов и заспешил по лестнице на первый этаж. Поднявшись в холл первого этажа, он увидел, как от стеклянных дверей ему навстречу спешит Чугай. Вид у него был довольный, улыбающийся, как будто не было только что стрельбы на улице. Кожухов в недоумении остановился.

– Борисыч, ты чего такой счастливый? – спросил он.

– Всё, Васильевич! – Чугай на ходу победно помотал над головой собранной в кулак пятерней. – Все! Считай, путч закончился… Я прессконференцию собираю!

Он попытался обогнуть товарища, но Кожухов преградил ему дорогу и цепко ухватил за рукав:

– Да подожди ты! Как закончился?

Чугай нетерпеливо замер.

– Ты что, ещё не знаешь? Только что была предпринята попытка штурмовать Белый дом со стороны Садового кольца! Ребята-демонстранты задержали машины пехоты – перегородили им дорогу троллейбусами в тоннеле под Арбатским мостом… Несколько БМП сожгли, остальные убрались восвояси… Правда… – Чугай состроил скорбное лицо. – Трое ребят погибло… Собой можно сказать, нас, Василич, заслонили! Так вот!

Кожухов озадачено сдвинул брови.

– Подожди-ка… Арбатский мост? Это ж, вроде, далеко отсюда…

– Неважно! – Чугай досадливо махнул рукой и быстро убрал траур с лица. – Главное, что этих КЧСов больше никто поддерживать не будет! Жизни этих парней на их совести – это факт, а значит поддерживать их теперь – быть пособниками убийц… Понял? Так, что осталось эту информацию толкнуть в средства массовой информации и завтра мы этих "Чуков" и "Геков" будем арестовывать! Вот так вот! Кстати… Вот и тот, кто нам нужен! Сергей! – Чугай заметил корреспондента радиостанции "Свобода", спешащего к лифтам, и помахал ему рукой. – Сергей! Идите сюда!

Когда чернявый репортер подошел, Чугай обернулся к Кожухову и сказал торопливо:

– Извини, Василич… Видишь, какая кутерьма закрутилась… Я пошел готовить пресс-конференцию, а ты доложи пока Владимиру Николаевичу…



Вязов сидел у себя в кабинете на Знаменке. В большом кабинете царил полумрак. Настольная лампа отбрасывала яркий круг света на широкий стол. Перед Вязовым в высоком серебряном подстаканнике стыл горячий чай с лимоном, но не весел был старый маршал, совсем не весел – мрачные мысли роились у него в голове. Все пошло не так как запланировали… Все шло неправильно, наперекосяк. С Крюковым они расстались плохо, натянуто… Напоследок Председатель КГБ попенял ему:

– Знаешь, Дмитрий Василич, принцип: достал пистолет – стреляй, а коли будешь им вертеть без дела, так тебя же в землю и закопают? Так вот я тебе так скажу – мы свой пистолет, считай, давно уже достали…

Вязов пробурчал угрюмо:

– Ладно, Виктор… Не дави… Мое решение окончательное…

Крюков смерил его презрительным взглядом – ну-ну, мол, и, не подав на прощанье руки, уехал. Правда, было ещё кое-что, что не сказал Крюкову старый маршал. А не сказал он о том, что войска стянутые к столице, вместо того, чтобы выдвигаться к местам своего намеченного расположения, упорно топтались на месте, а те, что уже вошли в столицу терялись, и связи с ними не было…. Подразделения полков и дивизий смешались, управление было частично потеряно и где кто находится подчас понять было невозможно… Происходило что-то невероятное – словно, кто-то невидимый, но всесильный упорно сопротивлялся тому, чтобы привести ситуацию в соответствие со здравым смыслом. Вязов, вначале устраивающий разносы своим подчиненным, сурово требовавший от них навести порядок, так ничего не добившись, в конце концов, понял… Просто никто не хотел воевать… Никто! Ни солдат, ни офицер, ни генерал… Никто не понимал, зачем их сюда пригнали, никто не видел здесь врага, но каждый знал, что раз оружие расчехлено, значит оно должно стрелять… Поэтому каждый старался увильнуть, улизнуть или сделать так, чтобы не брать на себя ответственность…

Неожиданно на столе перед министром обороны ожил телефон. Вязов взял трубку. Из трубки донесся голос дежурного офицера:

– Товарищ маршал… Срочное донесение о происшествиях в Москве…

– Слушаю! – сердито буркнул Вязов.

– Около часа ночи в районе Калининского проспекта подверглись нападению несколько боевых машин пехоты, патрулирующих город. Был сожжен один БМП, при этом несколько военнослужащих получили ранения и ожоги. Один офицер, находящийся в тяжелом состоянии, доставлен в госпиталь Бурденко. Со стороны нападавших есть погибшие…

– Что значит есть погибшие? Кто? Сколько?

– Гражданские лица… Трое… По непроверенным данным…

– Это все?

– Нет, товарищ маршал… Только, что радиостанция "Свобода" передала, что военными при помощи танков была предпринята попытка захватить здание Верховного Совета России… От имени российского руководства с комментариями выступил Тимур Чугай… Сказал, что это последняя попытка реакции на штыках утвердить тоталитарный режим… По итогам сложившейся обстановки в столице в Белом доме сейчас будет собрана пресс-конференция…

Вязов в сердцах матюгнулся и гулко трахнул широкой ладонью по краю стола. Чайная ложечка в стакане испуганно подпрыгнула и чай расплескался на стол. Вязов угрюмо спросил:

– Этот Чугай – сын писателя Бориса Чугая, что ли?

– Так точно… Сейчас он в советниках у Бельцина…

– Соедините меня с ним… – и ещё через несколько секунд. – Товарищ Чугай? Маршал Вязов говорит… Министр обороны… Ответственно заявляю… Никакого штурма не было! И я хочу, чтобы вы отметили это на вашей пресс-конференции… И перестаньте нагнетать истерию…

Из трубки послышался невозмутимый голос Чугая:

– Не волнуйтесь, товарищ Вязов… Мы разберемся…

– Вы уже, я вижу, разобрались, раз даете искаженную информацию! – раздраженно бросил старый маршал в трубку. – Я хочу, чтоб вы знали – у меня совершенно точные данные! Нападению подверглись не гражданские лица, а военный патруль, который совершал плановый объезд в районе Садового кольца… Опровергнуть это невозможно! Достаточно посмотреть на карту… Во время нападения был сожжена боевая машина и несколько военнослужащих получили тяжелые увечья… Это факты!

– Дмитрий Васильевич, – снова раздалось спокойное в трубке. – Неужели вы думаете, что в это кто-нибудь поверит? Прежде всего погибли мирные люди… Не трудно догадаться, что это продолжение безответственной политики Центра… Если бы я даже захотел, я не смогу теперь остановить те процессы, которые начнутся…

– Я повторяю! – упрямо перебил собеседника Вязов. – Произошла трагическая случайность!

– Извините, Дмитрий Васильевич, – голос в трубке зазвучал почти с сочувствием. – Думаю, что теперь будет очень трудно объяснить, что произошел просто несчастный случай… Мне кажется, сейчас у Союзного руководства остается единственный путь – это как можно быстрее вывести все войска из Москвы… – голос Чугая на секунду замолк, но тут же продолжил с воодушевлением. – Дмитрий Васильевич, а может вам самому приехать сюда на пресс-конференцию? Приедете и все объясните?

Вязов ничего не ответил и со всей силы грохнул трубку на рычаг. Гневно поджав губы, он подумал с ненавистью: "Гаденыш! Знал бы твой папочка, как ты борешься с Советской властью – придушил бы!" А затем он осторожно откинулся на спинку кресла, принялся массировать ладонью тупо занывшую поясницу – опять напомнила о себе старая рана. Когда боль немного отпустила, Вязов посмотрел из-под лохматых бровей электронные на часы – яркие цифры над дверью светили в полумраке тревожным кроваво-красным светом. "Ну и ночка!" – угрюмо подумал старый маршал и набрал номер Крюкова.

– Виктор!… Ты уже в курсе, что произошло? – сказал он.

– В курсе, – глухо отозвался Крюков.

– Слушай… Пока не поздно надо лететь в Крым и договариваться… Похоже, уже не себя надо спасать, а государство…

Крюков громко засопел в трубку, но потом сказал:

– Хорошо…

– Ты это… Плешакова своего подключи… – Вязов машинально придвинул к себе стакан и принялся помешивать серебряной ложечкой чай в стакане. – Линаева, думаю, брать не надо, он пьян наверняка… Испортит всё… Я пока с Тугго свяжусь…

– Ладно, – снова коротко ответил Крюков и аккуратно опустил трубку на аппарат. Он не стал говорить Вязову о том, что Плешаков ещё утром забронировал себе билет до Симферополя, – не стал говорить, потому что теперь это было неважно. Совсем не важно…



Министр внутренних дел услышав о предложении Вязова лететь в Крым долго и мучительно помолчал, а затем осипшим голосом произнес:

– Слабаки мы с тобой оказались, Дмитрий Василич!

– Ты чего это, Борис? – удивился Вязов.

– Пойду попрощаюсь с семьей, – произнес негромко Тугго. – Все! Прощай!

Смысл сказанного не сразу дошел до старого маршала, а когда дошел, он отчаянно крикнул:

– Эй! Борис! Не дури! – но из телефона уже доносились короткие гудки отбоя.

Старый маршал несколько секунд оторопело смотрел на монотонно бибикающую трубку, а затем рывком поднялся из-за стола. Отшвырнув кресло в сторону, он обхватил голову руками и замотал ею, как будто в мозг его впились тысячи пиявок. Потом он подошел к сейфу и достал оттуда табельный пистолет, – покрутив его в руке, передернул затвор, увидел, как мелькнул медным боком входящий в ствол патрон. Постоял, подумал, зашвырнул пистолет обратно и подошел к телефону.

– Пусть мне приготовят самолет в Крым! – сказал он дежурному, а потом строго добавил. – И приказ на вывод войск из Москвы подготовьте…


Когда, Вязов вышел из кабинета и направился к служебному автомобилю, который ждал его во внутреннем дворе, адъютант по привычке встал, вытянулся, но как только Вязов захлопнул за собой дверь, сел и задумчиво опустил голову. Через несколько секунд он набрал номер Белого дома.

– Соедините меня, пожалуйста, с Тимуром Борисовичем Чугаем, – произнес негромко. – Тимур Борисович? Это вас снова из министерства обороны беспокоят… У меня есть для вас два важных сообщения… Первое – в ближайшее время, войска будут выведены из Москвы. И второе… Члены КЧС собираются лететь в Крым… Кто говорит? Адъютант маршала Вязова…


Первой о выводе войск из столицы и вылете самолета с членами КЧС в Крым сообщила радиостанция "Свобода"…

Но Михайлов об этом ещё ничего не знал. Он сидел у постели жены и держал в руках её холодные, тонкие пальцы… У Нины Максимовны врачи констатировали микроинсульт, и теперь Михайлов старался постоянно находиться возле жены. Несмотря на то, что сразу же после приступа Нине Максимовне были сделаны все необходимые процедуры, правая сторона её онемела, и теперь слушалась нехотя, с трудом, словно бы находилась под местным наркозом.

Входная дверь спальни негромко хлопнула и в комнату вошел сын Сергей. Он подошел к кровати матери и спросил с тревогой:

– Как ты, мамуль?

Нина Максимовна попробовала улыбнуться, но из-за того, что лицо было наполовину перекошено судорогой, улыбка получилась какая-то жалкая, кривая, больше похожая на гримасу.

– Ничего, Сережа, – ответила она слабым голосом. – Обойдется…

Сергей глубоко вздохнул и глянул на отца. Тот сидел неестественно прямой, держал в ладонях руку Нины Максимовны и неотрывно смотрел в ей в лицо, как будто стараясь отдать ей часть своих сил. Сергей наклонился к уху отца и зашептал:

– Папа… Я подключил аккумулятор видеокамеры к приемнику… Только что сообщили… Ночью был штурм Белого дома, но у них ничего не вышло… Войска уже выводятся из столицы… А главное… Главное, что самолет с путчистами уже летит сюда! Понимаешь? Поняли, что проиграли и теперь летят торговаться…

Михайлов выслушал сына почти равнодушно. Потом вскинул на него серые, грустные глаза и горько усмехнулся – все получалось именно так, как он и планировал… Только с небольшой поправкой – Бельцин, судя по всему, жив и здоров, а вот его жена…

– О чем вы там шепчетесь? – слабым голосом спросила Нина Максимовна, приподнимая голову с подушки. Михайлов осторожно погладил ее ладонь:

– Все хорошо, Нина… Все хорошо… Скоро наше заточение закончится… Сергей говорит, что войска уже выводятся из Москвы…

Нина Максимовна растерянно полыхнула своими большими выразительными глазами поочередно то на сына, то на мужа, пытаясь понять, что это – ложь, или же всё-таки правда, а потом вдруг у неё мелко-мелко затряслась нижняя губа.

– Господи! – произнесла она бледным перекошенным ртом и глаза ее наполнились слезами. – Неужели скоро всё закончится?

Жалобно всхлипнув, она зажмурилась и от края глаз на подушку соскользнули две бледных прозрачных бусинки. Несколько мгновений она лежала неподвижно, но потом, справившись с собой, уже совсем другим, твердым голосом произнесла:

– Алексей… Ты должен потребовать, чтобы тебе вернули все положенные президентские атрибуты! Власть не терпит пустоты! Если не возьмешь ты, возьмет Бельцин…

Михайлов быстро кивнул:

– Хорошо, хорошо, Нина… Не волнуйся…

Но Нина Максимовна, сердито зажав пальцами одеяло, настойчиво повторила:

– Алексей, я прошу… Не откладывай! Иди и сейчас же поговори с начальником охраны!

Михайлов, увидев, что супруга разволновалась, решил, что лучше сделать так, как она просит. Он поднялся, неудобно опершись на спинку стула, и обернулся к сыну.

– Сергей, побудь пока с мамой!



Выйдя из коттеджа, президент подошел охраннику, стоявшему в тени подъезда и строгим голосом потребовал, чтобы к нему подошел начальник охраны. Охранник невозмутимо поправил коротенький автомат у себя на боку и передал его просьбу по рации… Несколько минут после этого Михайлов нервными шагами ходил под густыми кронами магнолий, пока, наконец, не увидел, как в его сторону по выложенной фигурной плиткой дорожке торопится начальник охраны полковник Слепцов. Поблескивая на утреннем солнце своей гладкой, как шар головой и широко переставляя длинные, как у страуса, ноги Слепцов подошел к президенту и холодной вежливостью, словно делал одолжение, произнес:

– Слушаю вас, Алексей Сергеевич…

"Всего лишь Алексей Сергеевич, а не товарищ президент!" – отметил про себя Михайлов. Он молча вытянул руку в сторону подъезда, предлагая пройти в коттедж. Начальник охраны нахмурился, но не возразил, – подойдя к двери, он широко распахнул ее, бросил настороженный взгляд внутрь и пропустил Михайлова вперед. Оказавшись в широком, прохладном холле, Михайлов обернулся.

– Вадим Олегович, насколько я понимаю, вы, ещё не знаете, что путч захлебнулся? – спросил он, как можно спокойней. У Слепцова недоверчиво поджались губы и он почему-то убрал руки за спину. Заметив это недоверчивое движение, Михайлов добавил:

– Я не собираюсь вас обманывать, – приемник, думаю, у вас найдется… Я говорю вам это для того, чтобы вы определились, на чьей вы стороне… Только учтите, – Михайлов пристально посмотрел Слепцову в лицо, – делать ставку на путчистов глупо… Ситуация вышла у них из-под контроля…

По лицу начальника охраны пробежала тень растерянности. Мучительно соображая, что же теперь делать, он замер, ещё крепче сжав челюсти, отчего его небольшая лысая голова стала еще больше походить на гладкий бильярдный шар. Заметив его колебания, Михайлов твердым голосом произнес:

– Сейчас сюда летят участники переворота…. Приказываю вам блокировать дом и никого без моего личного разрешения ко мне не пускать… А эти… Когда прилетят… Потребуйте от них, чтобы мне сначала восстановили связь и вернули пульт управления стратегическими войсками… Без этого я ни с кем из них разговаривать не буду… Поняли?

Слепцов утвердительно кивнул, вытянулся, но вид у него по-прежнему был растерянный. Михайлов, не дожидаясь расспросов, повернулся и часто хватаясь за тонкие изогнутые перила стал подниматься на второй этаж. Слепцов несколько секунд оторопело стоял посреди холла, а затем суетливо вышел на улицу и побежал к служебному помещению.


Самолет с главными участниками незадавшегося переворота сделал круг над военным аэродромом, расположенным среди пологих крымских гор и начал заходить на посадку. Коснувшись широкими лапами-шасси о ровно уложенные бетонные плиты, он пробежался по серой взлетно-посадочной полосе и остановился. К нему подкатил горбатый трап. Дверь в белом боку фюзеляжа плавно отошла в сторону и из самолета стали выходить пассажиры. Первым вышел Вязов – большой, массивный, в расшитом золотом маршальском кителе, в брюках с широкими красными лампасами. За ним из самолета появился Крюков в строгом черном костюме. Замыкал процессию хмурый Плешаков. Спустившись по ступенькам, визитеры ступили на ковровую дорожку, яркой пестрой лентой раскатанной от трапа. Вдоль дорожки, высоко вздернув острые подбородки, застыл в торжественном строю почетный караул – прилетевших встречали с правительственными почестями. Командующий черноморским флотом, уверенно штампуя шаг, подошел к министру обороны и, вытянувшись во фрунт, отдал рапорт, – для него прибывшие всё ещё оставались властью, но тем уже, похоже, было не до церемоний… Нетерпеливо выслушав рапорт, они быстро расселись в поджидавшие их правительственные ЗИЛы и черная кавалькада, пронзительно сверкая мигалками понеслась к президентскому санаторию.

Автомобили с форсированными движками легко проглотили расстояние от аэродрома до санатория и вскоре представительный эскорт остановился у ворот президентской резиденции. Офицер в форме госбезопасности без лишних расспросов открыл ворота и отдал честь. Машины въехали на охраняемую территорию. На первый взгляд здесь ничего не изменилось, но стоило прибывшим выйти из машин и двинуться по направлению к особняку с высокой оранжевой крышей, как откуда-то сбоку выскочили несколько одетых в гражданку охранников.

– Стоять! – раздался резкий окрик и автоматы в руках охранников угрожающе нацелились на приехавших. Немногочисленная делегация озадаченно замерла. Вперед выдвинулся генерал Плешаков.

– В чем дело? – спросил он.

– Приказ президента – никого не пускать! – прозвучало в ответ короткое, как выстрел.

Плешаков непонимающе отступил. Что за чертовщина? Перед ним стояли его подчиненные… Его подчиненные, которые должны выполнять его, Плешакова, приказы! Плешаков сделал шаг вперед, но автомат в руках одного из охранников угрожающе сдвинулся в его сторону.

– Ну, что же ты, генерал… – послышался за спиной у Плешаков злой, едкий шепоток. – Ты ж, вроде, сюда ещё вчера собирался… Иди, теперь… Договаривайся!

Плешаков осторожно покосился назад – позади стоял Крюков, прищуренные глаза которого сверлили его, как два бурава. Отступать некуда, понял Плешаков и медленно облизнул сухие, бледные губы.

– Вызовите ко мне начальника охраны! – произнес он сердито. – У меня для президента срочное сообщение!

Охранники о чем-то зашушукались и один из них побежал по направлению к президентской даче. Вскоре оттуда по-страусиному выкидывая ноги подошел полковник Слепцов. Остановившись за спинами охранников, он бесстрастным голосом произнес:

– Приказ никого не пропускать, пока президенту не будет включена правительственная связь!

Плешаков со злостью посмотрел на направленное на него дуло автомата, а затем оглянулся на стоящего позади него Крюкова. Не слова не говоря, Крюков вернулся к машине, взял радиотелефон и произнес:

– Включите Михайлову правительственную связь!

Положив трубку на место, он уселся на сиденье, свесив на асфальт короткие ноги. Плешаков коротко матюгнулся и посмотрел на президентский коттедж. Дом с оранжевой крышей был совсем рядом, метров сто, не более, – надо лишь добраться и напомнить Михайлову, что они в одной лодке, дать понять – хотя бы взглядом одним, намеком… Но… Поперек дороги непреодолимой преградой, такой же неприступной, как Эверест, застыл ряд его подчиненных… "Или теперь уже бывших подчиненных?" – усмехнулся про себя Плешаков. Глядя себе под ноги, он принялся шагать вдоль дорожки, считая про себя шаги. Насчитав двенадцать шагов от бортика до бортика, Плешаков развернулся и, бросив острый взгляд на президентский коттедж, зашагал в обратную сторону, считая про себя: раз, два, три, четыре…

– Не мельтеши, генерал, – вдруг прогудел неподалеку густой бас маршала Вязова. – Сядь-ка лучше, покури…

Плешаков смерил министра обороны недобрым взглядом исподлобья, но метаться из стороны в сторону перестал, – подошел к машине и сел на кожаное сиденье. Вскоре от распахнутой двери лимузина потянулся вверх белесый, прерывистый дымок сигареты. Вязов тоже вернулся к машине – замер тяжело опершись на дверь. Через четверть часа томительного ожидания лица приехавших покрылись испариной, они сняли свои пиджаки, под рукавами их сорочек появились темные разводы. Наконец, Плешаков поднялся с сиденья и подошел к стоящим посреди дороги охранникам.

– Связь президенту включена… Пропускайте! – сказал он.

Но Слепцов, сунув руки в карманы, лишь криво ухмыльнулся.

– Вас просят подождать вот там… – он кивнул на стоящий рядом низенький коттедж. Это был дом, где обычно размещалась сопровождающая президента обслуга. У Плешакова кровь бросилась в лицо, он судорожно сжал кулаки и тонко, по бабьи взвизгнул:

– Мне надо срочно встретиться с президентом! Срочно! Вы понимаете слово "срочно"?

Он сделал решительный шаг вперед, но автомат в руках одного из охранников дернулся и дырочка ствола хищным зрачком уперлась Плешакову прямо в середину груди.

– Назад! – голос у полковника Слепцова стал холодным, как лед. – В случае неповиновения у меня приказ открывать огонь!

У Плешакова в бессильной ярости перекосилось лицо, а руки сами собой стали сжиматься и разжиматься.

– Остынь, генерал… – услышал у себя за спиной он тугой, как расплавленный битум, бас маршала Вязова. – Эти будут стрелять…

Плешаков оглянулся, – (Вязов стоял отрешенно облокотившись на дверь лимузина), – и Плешакову показалось, что старый маршал все понял.



Когда в узорчатую дверь гостиной осторожно постучали, Михайлов разговаривал по телефону с Москвой. На другом конце провода был командир Кремлевского полка. Михайлов говорил нарочито громко, на повышенных тонах, не стесняясь выражений и не боясь лишних ушей, которые могли бы его слышать. Да и к чему ему было таиться, тем более кого-то стесняться, когда он снова чувствовал себя хозяином положения. Поэтому были ли теперь в телефоне жучки, прослушивали ли сейчас разговор, ему было все равно…

– Приказываю взять немедленно Кремль под охрану и никого из причастных к путчу в Кремль не пускать! – наставлял он трубку. – Не пускать ни под каким видом! Теперь любые передвижения в Кремле только по согласованию со мной! А вам лично необходимо… Срочно! Я повторяю – срочно! Вылететь сюда в Крым для сопровождения меня в Москву! Возьмите с собой человек пятьдесят для сопровождения… Но только из ваших подчиненных! Из ваших, вы меня поняли? Да к чертовой матери Крюкова и Линаева, я вам говорю! Оставьте вместо себя заместителя и вылетайте! Всё!

И не дожидаясь ответа, Михайлов хлопнул трубку на место. Затем обернулся к двери и крикнул:

– Войдите!

В гостиную просунулась голова полковника Слепцова.

– Разрешите, товарищ президент?

– Входите! – в голосе Михайлова появились привычные командные нотки. – Что там у вас?

Начальник охраны, осторожно придерживая дверь, протиснулся бочком в гостиную и после того, как его долговязая фигура полностью оказалась в комнате, произнес:

– Алексей Сергеевич… Из аэропорта только что сообщили – сюда едет российская делегация. Пропускать?

Михайлов бросил короткое "да" и опять отвернулся к телефону. Теперь он собирался звонить американскому президенту. Будет правильно, если весь мир узнает, что он, Михайлов, на свободе не от Бельцина или кого-нибудь из его окружения, а от американского президента. Именно от него, а не от кого-нибудь другого. Так будет лучше всего!

– А этих? Прилетевших из Комитета по чрезвычайной ситуации? Они тоже просят их принять…

Михайлов обернулся и увидел, что Слепцов продолжает смущенно топтаться у двери. "Вот, черт! Не кстати!" – раздраженно подумал он.

– Подождут! – буркнул он и опять потянул руку к телефону. Теперь ему больше всего хотелось поговорить с американским президентом – успеть до того, как сюда подъедет российская делегация…

– Алексей Сергеевич! – снова остановил его раздавшийся из-за спины голос полковника Слепцова. – Ещё генерал Плешаков просил вам передать вот это…

Недовольно сморщившись, Михайлов все же оглянулся – начальник охраны по-прежнему стоял у дверей и держал в руке какой-то бумажный лоскут. При чем что-то в этом небольшом клочке бумаги было одновременно неприятным и угрожающим, словно, какое-то шестое чувство подсказывало Михайлову – осторожно, опасность!

– Покажите! – сухо приказал Михайлов и опустил трубку на аппарат.

Начальник охраны подошел, протянул Михайлову листок, вырванный из записной книжки. Михайлов, недовольно хмуря брови, прочитал нервные, прыгающие строчки:

"Алексей Сергеевич! Большая просьба меня сейчас принять! У меня есть документы, проясняющие мою роль в произошедших событиях и, которые, я уверен, вас очень заинтересуют. Это очень важно. Потом может быть поздно! (Слово "поздно" было жирно подчеркнуто.) Плешаков."

– Что там? – раздался вдруг в гостиной негромкий женский голос. Начальник охраны удивленно обернулся и заметил в углу гостиной сидящую в широком кресле Нину Максимовну. Даже несмотря на загар, её лицо было какого-то серого оттенка, а под глазами глубокими проталинами пролегли темные разводы. Колени ее закрывал широкий твидовый плед, хотя Нина Максимовна уже была полностью одета – на ней был коричневый летний костюм от Пьера Кардена. По всей видимости, Михайлов так и не смог уговорить ее остаться в постели. Единственное, что ему удалось, так это добиться, чтобы она не вставала. Нина Максимовна сделала попытку подняться.

– Не вставай! – сказал Михайлов, подошел и отдал ей записку. Нина Максимовна торопливо пробежала ее глазами.

– Чушь! Ничего на самом деле у него нет! – с трудом раздвигая правую половину рта, произнесла она.

Президент взглянул на стоящего рядом охранника, а затем выразительно посмотрел на супругу. Нина Максимовна поняла, что, похоже, сболтнула немного лишнего и нетерпеливо обернулась к охраннику.

– Спасибо! Вы нам очень помогли… Вы можете идти, – сказала она вежливо.

Тот неловко замялся в дверях – вопросительно посмотрел на президента. Михайлов кивнул и начальник охраны, наконец-то, вышел… Михайлов, дождавшись, пока за ним закроется дверь, пригнулся к жене и тревожно зашептал:

– Нина… Меня это беспокоит… А если у него действительно что-то есть? Например, запись нашего с ним разговора… Это улика….

– Запись – не улика! – так же тихо, но очень решительно заявила Нина Максимовна. – При современной аппаратуре можно подделать любой голос, а твой-то, знакомый всему миру, тем более… Я уверена, что у этого Плешакова ничего нет! А, вот, если ты с ним встретишься, тем самым ты только подтвердишь, что у тебя с ним были какие-то особые отношения… Никогда нельзя поддаваться на шантаж, Алексей… – с жаром добавила она. – Один раз стоит дать слабину – и всё, сожрут! Чтобы там теперь не говорил Плешаков – всё это чушь, наговор! Кто теперь докажет? Свидетелей нет!

– Скорее всего ты, конечно, права… – медленно сказал Михайлов, потом распрямился и уже более уверенно произнес. – В сущности, я и не собирался с ним встречаться… Ты же знаешь, я же им сразу ультиматум поставил: не включат связь – разговаривать не буду… А теперь и так не буду! Да и вообще, я думаю, им теперь самим надо связь отключить…

– Вот это правильно! – поддержала его Нина Максимовна. – И не откладывай! Дай указание Слепцову, чтоб их больше к машинам не подпускали – там у них наверняка есть автономная связь… А потом ещё позвони начальнику правительственной связи, пускай отсоединит и тех, что в Москве остались!

Тут их разговор прервал какой-то неясный шум, донесшийся снаружи. Президентская чета настороженно замерла. На лестнице послышался чей-то торопливый топот ног. Шаги приближались, становились все ближе и ближе – направлялись явно к гостиной. "Кого там еще охрана пропустила?" – успел подумать Михайлов. После короткого стука дверь в гостиную распахнулась и дверном проеме показались несколько фигур. Первым в комнату вошел человек, через плечо которого был переброшен ремень автомата. В глазах у Нины Максимовны, увидевшей в дверях вооруженных людей, застыло выражение затравленного зверька.

– Вы что нас арестовывать прилетели? – только и смогла выдавить она.

– Нет! Освобождать! – гордо произнес человек с автоматом.

Михайлов, наконец, узнал его. Это был Курской, генерал, возглавляющий какую-то фракцию в Верховном Совете, – человек Бельцина. "Так это российская делегация пожаловала!" – облегченно подумал он, – он ведь сам только что дал команду их пропустить, поэтому их и охрана не задержала… А вот американскому президенту он так и не успел позвонить… Но теперь надо было что-то делать – стоять столбняком глупо. Широко улыбаясь, Михайлов шагнул навстречу Курскому:

– Ну, вот и хорошо! Вот и произошло объединение России и Центра! И без всякого там Союзного договора!

Они с Курским обнялись. Но кто увидел бы в этот момент глаза Михайлова, тот бы заметил, что радости в них не было… И не было ее по одной простой причине – не так Михайлов представлял себе своё освобождение. Совсем не так!


Несмотря на падающий из окна утренний свет в помещении, расположенном на первом этаже Белого дома, было сумрачно. Трупы лежали на линолеумном полу, на расстеленных широких полосах плотной принтерной бумаги.

Илья лежал крайним у стены, ближе всего к двери. Нос у него заострился, лицо приобрело серый, неживой оттенок. Не верилось, что всего несколько часов назад он – радостный, счастливый, – шел во главе возбужденной толпы к Арбату.

В комнату сквозь стеклянную мембрану окна пробивался усиленный мегафоном голос.

– Товарищи! Войска выводятся из Москвы! – неслось с улицы. – Наши жертвы не были напрасны! Центральные магистрали столицы уже очищены от войск! Это победа, товарищи! Победа!

Игорь Таликов стоял у стены, не обращая внимание на выкрики, доносящиеся с улицы, и смотрел на безучастное, неподвижное лицо Ильи.

– Здесь! – послышалось снаружи. Дверь отворилась и в помещение зашли несколько человек. Поверх свитеров на них были надеты белые халаты, в руках вошедшие держали носилки. Последним в комнату зашел коренастый крепыш, лет около пятидесяти. Увидев Игоря, он недовольно спросил:

– А вы что здесь делаете?

Но потом, видимо, узнав Игоря, уже более спокойно поинтересовался:

– Знаете кого-нибудь?

Игорь попытался ответить, но голос у него куда-то пропал – в горле стоял плотный комок, как будто глотку забили ватой. Игорь принялся судорожно сглатывать, но комок упорно не хотел проваливаться. Тогда один из санитаров аккуратно отстранил Игоря:

– Разрешите…

Нагнувшись, он подхватил тело Ильи за плечи. Второй санитар ухватил покойника за тонкие лодыжки. Тела переложили на зеленый брезент носилок и принялись накрывать белыми простынями. Игорь, наконец, справившись с собой, сказал:

– Это Илья Гриневич, – кивнул на накрытое простыней тело. – Был музыкантом в моем ансамбле…

Санитар, который только что помогал укладывать Илью на носилки, деловито достал из кармана маленький блокнот и огрызок карандаша. Спросил:

– Где живет, знаете?

– Да… Они с женой живут… жили… в общежитии Гнесинского училища…

Санитар быстро записал.

– А остальные?

Игорь отрицательно помотал головой. Санитар выдрал листок из блокнота, отодвинул простынь и сунул бумажку в карман погибшего. Потом схватился за ручки носилок и сказал:

– Выносим…

Санитары подняли носилки и направились к выходу. Игорь рассеянно взглянул на три темных, бесформенных пятна, оставшихся на белых листах на полу, и вышел вслед за санитарами. Последним из помещения вышел коренастый крепыш. Достав из кармана связку ключей, он запер дверь, а затем посмотрел на Игоря и огорченно покачал головой:

– Подождите… Нельзя вам в таком виде на улицу – у вас вся одежда в крови… Дайте, я вам попробую какие-нибудь брюки найти…

Игорь рассеянно посмотрел на свою одежду. Действительно, на джинсах, на куртке, – везде виднелись бурые потеки, – остались тех пор, как он помогал нести сюда Илью. Игорю стало не по себе – словно эти бурые пятна жгли ему кожу.

– Где тут у вас туалет? – спросил он хрипло.

– Туалет? – удивился коренастый, а потом ткнул по направлению длинного прохода. Игорь развернулся и направился в ту сторону. Найдя дверь со стилизованной фигуркой мужчины, он вошел, тяжело оперся руками на раковину и взглянул на свое отражение в зеркале. Из широкого проема на него смотрело чужое, серое лицо – лицо предельно уставшего человека. Во впалых глазницах – больные глаза, щеки втянулись, скулы торчат острыми углами. Игорь, открыл кран и принялся плескать себе водой в лицо. Вытащив из кармана скомканный платок, он тщательно вытерся, затем пошарил глазами в поисках мыла. Мыла в туалете не оказалось. "Ладно… Обойдусь", – с каким-то тупым равнодушием подумал он. Еще с армии он знал, что кровь лучше всего смывается холодной водой. Почему-то именно холодной… Подставляя платок под тугую струю, он принялся оттирать им окровавленную одежду. Вскоре стало ясно, что одним платком тут не обойтись. Тогда Игорь стянул с себя джинсы – в конце концов, в туалете можно и не стеснятся, – и скомкав плотную ткань в тугой ком, сунул ее под кран. В раковину с брюк заструились фиолетовые разводы – синий индиго, смешиваясь с кровью, образовывал сиреневый колер. В этот момент у туалета послышались чьи-то шаги. Приблизились к двери и стихли. Снаружи донеслись голоса.

– …Наоборот сейчас самый удобный момент, – продолжал говорить один. – Сейчас как раз и надо его уговорить, чтобы автомобили, которые вывозятся за рубеж, продавались по себестоимости…

Игорь настороженно замер, – голос за дверью показался знакомым.

– Почему по себестоимости? – удивился второй.

– Так, если их налогами обкладывать, да пытаться ещё прибыль на этом наварить, их же никто покупать не будет!

– Так, значит и не надо их за границу продавать!

– А как завод без валюты будет жить? Оборудование всё импортное, изношенно под ноль – давно все пора менять, или на худой конец хотя бы основные узлы заменить. А где взять? Только за границей… За валюту… Поэтому и надо убедить Бельцина согласится на такой вариант!

– Нет, подожди, Борис Моисеевич… Получается, мы у себя будем продавать автомобили дороже, а за рубеж гнать дешевле. Зачем же это надо?

Таликов недоуменно нахмурился: "Борис Моисеевич? Спонсор?" Действительно, голос, очень похожий на голос спонсора, произнес:

– Зачем? Элементарно! Смотрите! На самом деле автомобили никуда вывозиться не будут! Это мы купим эти автомобили… На нашу офшорную компанию… Довезем их до Прибалтики – якобы для экспорта, там сейчас вывоз практически не контролируется… И тут же продадим их нашей, но уже российской фирме по обычной цене!.. Понимаете? Никаких налогов! Никаких! Прибыль завода и плюс торговая наценка – все наше! А можно ещё с заводом заключить встречный контракт на поставку оборудования и запчастей и расплачиваться по бартеру. И заводу выгодно, и мы не в накладе… Все просто! Теперь ведь как, Павел Гаврилыч? Каждый планку своих доходов устанавливает сам – тут у кого в голове больше нулей укладывается! Можно ведь всю жизнь пирожками торговать – по десять копеек, а можно с каждой продажи прибыль получать по две тысячи долларов… Правильно?

"Вот тебе и меценат, приверженец демократии! – обожгла Игоря брезгливая мысль. – А ведь продукты сюда подвозил…"

– Да-а… Лихо, лихо! – донеслось из-за двери. – Только… Дорогой Борис Моисеевич… Не все так просто… Тут лучше бы подключить кого-нибудь… Чугая, например… Он у Бельцина сейчас главный советник, к тому же в фаворе… Не знаю, сможет ли это нам помочь, но Бельцин, поручил ему издание своей книги… Он очень на эту книгу надеется…

– Так это ж замечательно, Павел Гаврилыч! – голос спонсора почти захлебнулся от восторга. – Вот, если бы ему намекнуть, что у вас на примете есть один инвестор, который может обеспечить качественное и быстрое изготовление всего тиража на Западе… А потом уж как-нибудь мы нашли бы момент замолвить словечко Бельцину и про наши машины…

Игорю, неподвижно застывшему у раковины, вдруг вспомнились неподвижное, восковое лицо Ильи и три темных пятна, оставшиеся на полу в кабинете. И до боли, до ноющих судорог захотелось вдруг выскочить и всадить кулак в эти гнусные, мерзкие рожи… Игорь выхватил джинсы из-под крана и лихорадочно, не отжимая, принялся натягивать их на себя. Нога, как назло, запуталась в мокрой штанине и, не удержавшись, Игорь со всего размаха упал на мокрый кафельный пол.

– Что там? – донеслось снаружи.

– Не знаю…

Торопливые шаги за дверью стали удаляться. Игорь, чертыхаясь, поднялся, натянул на себя джинсы, – но когда вышел из туалета, рядом уже никого не было. Прихрамывая и озираясь по сторонам, он двинулся по длинному коридору, стараясь отыскать глазами лицо спонсора. Наверное, он и сам не смог бы объяснить, зачем ему это нужно. Но спонсора нигде не было видно, а навстречу попадались лишь незнакомые, улыбающиеся лица. Зато в дверях, у выхода из здания Игорь наткнулся на Аркадия и своих музыкантов.

– Ну вот он! Наконец-то! – воскликнул Аркадий, хватая Игоря за мокрый рукав. – Ты что? Из душа что ли? Ладно… Пойдем, пойдем, старик! Ты пока пропадал, я насчет твоего выступления договорился… Спонсора подключил и на мэра Москвы вышел… Все такое… Все уже готово! Э, брат, я тут такие дела успел провернуть…

Но Игорь неожиданно уперся, словно натолкнулся на невидимую стену, и, яростно взглянув на товарища, процедил сквозь зубы:

– Чтоб я про этого спонсора больше не слышал! – и, прихрамывая, поплелся к выходу из здания. Аркадий обескуражено посмотрел ему вслед, а затем обернулся к застывшим в растерянности музыкантам и пробормотал:

– Блин! Кажется, у нашего Игоря звездная болезнь появилась…

А затем бросился за Таликовым вдогонку:

– Игорь! Игорь! Да, подожди ты!


К вечеру того же дня весь мир обошли кадры – Михайлов в белой кофте спускается по трапу самолета. Внизу его встречают члены советского и российского руководства. Кругом радостные восклицания, громкие слова, ободряющие приветствия – Михайлову жмут руки, поздравляют. Он улыбается – немного устал, но держится бодро… Стараясь попасть в кадр, рядом суетится довольный Курской. Бельцина почему-то нигде не видно…

А когда отсверкали яркие вспышки фотокамер, по трапу медленно ступая, поддерживаемая под руку сыном, начинает спускаться Нина Максимовна. Неулыбчивое лицо её застыло, как белая гипсовая маска. Следом за ней, неся в руках завернутую в одеяло спящую дочь, спускается сноха. Молодая женщина подходит к машине, торопливо ныряет в салон и, оказавшись в машине, тыкается мужу в плечо. Неожиданно её начинает трясти от безудержных рыданий. Сергей – муж, стараясь успокоить, ласково гладит ее по голове. Михайлов, отвлекаясь от поздравлений, краем глаза видит эту картину через неприкрытую дверцу автомобиля. Сергей наконец дотягивается до ручки, – дверь хлопает, отгораживая простые человеческие чувства, от назойливых вспышек папарацци.

– Алексей Сергеевич, – произносит в этот момент Курской. – В городе ещё не спокойно, могут быть эксцессы… Может вам бы лучше до завтра побыть где-нибудь за городом? На даче, например… Отдохнете, придете в себя, а завтра мы все организуем…

– Хорошо, – отвечает Михайлов и спешит поскорее закончить встречу и залезть в машину. Усевшись, он нетерпеливо говорит водителю:

– Поехали… Поехали… В Барвиху…

Кортеж стремительно трогается с места и длинные машины торопятся умчать семью президента в тихий и спокойный мирок правительственных подмосковных дач.


А когда с аэродрома исчез президентский кортеж, разъехались встречающие и корреспонденты, из самолета начали выходить члены КЧС. Они прилетели вместе с Михайловым – находились в отдельном салоне под присмотром охраны, которую привез с собой Курской. Михайлова из них никто так и не увидел.

По одному, хмурые, не разговаривая друг с другом, они стали покидать самолет. Последним вышел Крюков. Вступил на трап и посмотрел вниз. У трапа стояло несколько машин "Скорой помощи", а рядом ждали вооруженные люди и человек в сером прокурорском кителе. Крюков всё понял. Спустился вниз и, повернувшись к тому, что был в прокурорской форме, спросил:

– От имени какой прокуратуры меня арестовывают?

– От имени российской, – последовал вежливый ответ. – Вам сюда, Виктор Александрович…

Перед Крюковым услужливо распахнули задние двери пикапа – в узком салоне неотложки уже ждали его двое вооруженных охранников. Крюков, не дожидаясь повторного приглашения, схватился за блестящий поручень и попробовал забраться внутрь, но то ли подножка для него оказалась слишком высокой, то ли от волнения руки ослабли – он застрял, неуклюже балансируя на проходе.

– Дайте руку! – наконец потребовал он.

Один из них охранников бесцеремонно схватил его за грудки и втянул в салон. Следом влез ещё один охранник и двери "Скорой помощи" плотно захлопнулись… Путч закончился…


В Москве тем временем продолжали праздновать победу. Августовская ночь была наполнена гомоном праздно шатающихся людей, бравурными песнями и не слишком трезвыми, радостными криками. Москва бурлила страстями, но это уже была эйфория победителей. На Лубянке к памятнику Дзержинского, к этому одиозному символу тоталитаризма, подкатили огромный кран с длинной телескопической стрелой (одолжили американцы со строящегося посольства), бронзовую фигуру опутали канатами, подцепили и сорвали с пьедестала. Под восторженные вопли толпы тяжеленную статую повалили на мостовую. Народ бросился взбираться на поверженного колосса. Все! Конец всесильному монстру, конец могущественному КГБ! Свобода!

На Манежной, перед Кремлем волновался другой многотысячный митинг. Там все ждали приезда Михайлова. По радио только что передали, что Президент СССР прилетел во Внуково и этот радостный слух мгновенно разнесся среди демонстрантов – "Ура! Жив президент! Значит, вот-вот подъедет!"

Но Михайлов в этот день в Москву так и не приехал, хотя народ все ждал, надеялся и не расходился… И когда стало ясно, что президент не приедет, наверное, в этот момент люди впервые поняли, что время Михайлова ушло. И ушло безвозвратно…


А в Белом доме в это время полным ходом шло веселье… В подземелье, в бункере, в отсеке для VIP-персон, где ещё недавно готовились к длительной осаде, теперь накрыт был банкетный стол. Деликатесы, салаты и высокие бутылки с пестрыми иностранными этикетками уставляли сдвинутые столы, – там праздновали победу главные защитники победившей демократии…. Нескончаемой рекой лилось вино, тосты бравурной чередой следовали один за другим.

– За свободную Россию!.. За президента!.. За москвичей!.. За защитников Белого дома!.. – раздавалось восторженные выкрики в душном помещении подземной столовой, приспособленной под банкетный зал. Бельцин сидел во главе стола и лично контролировал, чтобы никто не пропускал "реализацию" тостов… Никто и не пропускал… На "ура" шла греческая "Метакса" разбавленная наполовину шампанским – напиток не слишком крепкий, но хорошо веселящий. Натянутым до предела нервам нужна была разрядка, накопившиеся под тяжелым спудом напряжения и тревоги эмоции требовали выхода. Народ быстро хмелел – блестели глаза, заплетались языки, но на это никто не обращал внимание… В душе у всех оглушительным аккордом звучало одно – "Победа"! Раскрасневшийся Чугай нетвердой походкой подвел к развалившемуся на стуле Бельцину маршала Шапкина…

– Владимир… Николаевич, – произнес он, делая длинные паузы. – Главком ВВС Шапкин… Первым из военных перешел на сторону России… В случае начала штурма был готов отдать приказ нанести бомбовый удар по Кремлю…

Бельцин, откинувшись на стуле, – пиджак на спинке стула, галстук снят, ворот сорочки расстегнут, – окинул главкома ВВС долгим, внимательным взглядом:

– Я это запомню, маршал… Идите, отдыхайте!

Чугай с Шапкиным неторопливо отошли. Веселье продолжалось. Торжество было в самом разгаре, когда сильно захмелевший мэр Москвы Павел Харитонов начал ходить около столов, радостно и пьяненько приговаривая:

– Нет, ну ты понял? Понял? Полным дерьмом они против нас оказались… Полным дерьмом!

При этом он глумливо подхихикивал, а потом вдруг начал громко и часто икать.

Бельцин недовольно посмотрел на сидящего рядом Кожухова.

– Выведите его отсюда… А то облюет тут все… В туалет, в туалет!

Кожухов подозвал двух охранников, стоявших у входа, и кивнул им на захмелевшего мэра. Те подхватили Харитонова под руки и, не смотря на его отчаянное сопротивление и возмущенные крики "В чем дело? Уберите руки!" осторожно вывели его из праздничной залы.

А на следующее утро уборщицы Белого дома тихонько матерились, убирая сильно загаженный подземный туалет…


Михайлов появился в Москве лишь на следующий день. Оправившись от крымских потрясений и сделав самые необходимые назначения, он подъезжал к Белому дому. Черное бронированное тело членовоза легко вкатило во двор дома правительства Российской Федерации и остановилось прямо перед центральным входом. Сопровождавший Михайлова полковник вышел из машины и распахнул перед ним дверцу. Михайлову показалось, что сделал он это не достаточно поспешно и почтительно… Чего-то не хватало в этом движении, к которому президент привык за многие годы. Михайлов отметил это почти автоматически и неспешно вылез из автомобиля. Оглянувшись в сторону нацеленных на него телекамер, он победно помахал рукой, зная, что скоро этот жест и улыбка будут миллионными экземплярами растиражированы по всему миру. Затем он повернулся к толпе встречающих и поискал глазами Бельцина… Бельцина нигде не было… Стараясь скрыть досаду, Михайлов повернулся к журналистам и подумал: "Сложно будет! Ну, ничего… Еще ничего не потеряно!"

– Товарищ президент… Алексей Сергеевич… Агентство ТАСС! – Теплов, журналист, с которым Михайлов был давно лично знаком, протягивал в его сторону микрофон с голубой наклейкой. – Какие вы собираетесь предпринять шаги в ближайшее время? Что будет с путчистами?

– Главное, я вам хочу сказать, что демократия устояла! – воодушевлено начал Михайлов. – Значит, все что мы успели сделать за эти годы мы сделали не зря… Советский народ и особенно москвичи, за эти дни показали образцы мужества и героизма… И это, значит, процесс реформ, начатый перестройкой, необратим…

Говорил он с окающим говорком, с каким обычно разговаривал на публике, выговаривая букву "г" почти как "х", и почти каждое слово сопровождая жестом ладони, словно это помогало лучше его понять. Продолжая говорить, Михайлов не отводил тревожного, внимательного взгляда от входа в здание – ждал появления Бельцина. Наконец из стеклянных дверей показался хозяин Белого дома, – высокий и подтянутый, после произошедших событий он стал как будто еще выше. Он подошел к Михайлову и с каким-то особым, повышенным чувством собственного достоинства поздоровался. И хотя в его приветственных словах теперь проскальзывали отсутствующие ранее высокомерные нотки, у Михайлова отлегло от сердца. "Все нормально! – подумал он. – Все нормально!"

Покончив с официозом взаимных поздравлений, Бельцин повел Михайлова в зал заседаний Верховного Совета России. Заполненный зал встретил президента Союза весьма сдержанно – совсем не так, как раньше, на Пленумах ЦК, – бурей восторга и шквалом аплодисментов. На сей раз ему достались лишь редкие и жидкие хлопки…

Михайлов подошел к трибуне и привычно стал говорить о победившей демократии, об общих усилиях союзной и Российской власти на непростом, тернистом пути либеральных преобразований.

– Я не побоюсь этих слов, – вещал он с трибуны, – но путч ещё больше сплотил нас, объединил все демократические силы страны, заставил нас многое переосмыслить, и многое переоценить. Скажу больше, – я вернулся в совершенно другую страну и сам я уже не тот, каким уезжал отсюда несколько дней назад…

Но за всей этой словесной трескотней Михайлов даже не обратил он внимание и на то, что Бельцин сидит в президиуме какой-то нахохлившийся и настороженный – он словно ждет чего-то. Неожиданно на сцене из-за кулис появился Харитонов. Осторожно подкравшись к Бельцину, он что-то возбужденно зашептал ему на ухо. Бельцин кивнул, достал из пиджака толстую авторучку и старательно, длинным росчерком подписал перед собой какой-то документ. Затем поднялся, взял со стола подписанный лист и направился к трибуне. На губах у него блуждала иезуитская улыбка. Михайлов, почувствовав неладное, осекся на полуслове и изумленно уставился на приближающегося к нему российского президента. Подойдя к трибуне, Бельцин повернул к себе микрофон и громко произнес:

– Уважаемые депутаты! Только что я подписал Указ о приостановлении деятельности Коммунистической партии Советского Союза на территории России!

Большой зал изумленно охнул, зашевелился тревожно и пошел неровными волнами. Бельцин поднял руку, призывая зал к спокойствию.

– Указ вступает в силу с момента его подписания! В настоящий момент исполнение этого Указа уже началось! Мною дано указание Центральному банку России перевести денежные средства со всех счетов компартии, включая региональные, областные и прочие, на счета федеральных органов власти! Кроме того… Сейчас в Москве уже началась передача под юрисдикцию России зданий и сооружений, принадлежащих КПСС. Поэтому считаю, что с этого момента КПСС свою деятельность в Российской Федерации прекратила!

Это был даже не нокаут, это было хорошо спланированное политическое убийство! Пока у КПСС ещё оставались деньги, здания, помещения ещё оставалась надежда, что все можно отменить, вернуть, подать апелляцию в Верховный суд. Но когда уже нет ни имущества, ни парткомов, ни партийных касс – значит, нет и самой КПСС! А обратно, как известно, покойников не носят… Михайлов, едва придя в себя от пережитого шока, попытался что-то слабо возразить, забыв даже про свое привычное гыкание:

– Владимир Николаевич! Так нельзя… Считаю решение несогласованным! Оно может вызвать волну антикоммунистической истерии… Привести не только к нарушению закона, но и подрыву демократического согласия в обществе.

Но Бельцин лишь снисходительно махнул в его сторону рукой – полно, мол, Алексей Сергеевич, полно… Дело сделано…


О том, что было потом Михайлову не хотелось даже вспоминать…

Зал неистовствовал – депутаты повскакивали со своих мест, президиум на сцене смешался, – кругом ликование, восторг и аплодисменты. В начавшейся суматохе Бельцина окружили и, поздравляя, повели куда-то, а растерянный Михайлов так и остался неприкаянно стоять у трибуны. Перед тем как уехать в Кремль, он все же решил попробовать что-то изменить и самолично направился в кабинет к Бельцину.

– Что вы делаете, Владимир Николаевич? – первое, что он сказал, едва успев открыть дверь кабинета российского президента. Стоявший у президентского стола Чугай взглянул на него и презрительно отвернулся.

– Что я делаю? – свирепо переспросил Бельцин, вырастая из-за президентского стола тяжелой грозной глыбой. – Нет, это что вы делаете?

При этом взгляд его холодных серых глаз был настолько яростен и непримирим, что в голове у президента Союза заметались тревожные и смутные догадки: "Неужели ему что-то стало известно? Не поддаваться! Не поддаваться и все отрицать…" От этих мрачных мыслей белоснежная сорочка у Михайлова мгновенно взмокла и горячим горчичником прилипла к спине. Бельцин между тем с раскаленной желчью в голосе продолжал:

– Сегодня без согласования со мной вы назначили министром обороны ближайшего сподвижника Вязова! (У Михайлова облегченно отлегло от сердца и он обессилено вздохнул.) А председателем КГБ поставили одного из участников путча, человека Крюкова! Нет, так дело не пойдет! У нас с вами уже есть горький опыт… Прошу теперь все кадровые изменения – только по согласованию со мной! А этих надо сменить!

Михайлов неторопливо достал из кармана отутюженный батистовый платок и обстоятельно обтер вспотевшую лысину. Подумал успокоено – "Зря переволновался…", а потом, убрав платок обратно, расплылся в умиротворенной улыбке:

– Хорошо, я обещаю разобраться, Владимир Николаевич…

Но Бельцин обжег его тугим и гневным взглядом и, наморщив тяжелый нос, бросил бесцеремонно:

– Нет! Или вы сейчас звоните начальнику Генштаба и говорите ему, что он уже не министр или я иду в парламент и говорю, что союзное руководство путч ничему не научил!

Михайлов растерянно замер – "Что за тон?!". Он уже раскрыл было рот, чтобы возмутиться, но Бельцин решительно протянул ему трубку:

– Звоните! – и потом уже более настойчиво. – Звоните, Алексей Михайлович! Ни вам, ни мне конфронтация не нужна!

Михайлов оскорблено засопел, взглянул на протягиваемую трубку так, как будто в руке у Бельцина была зажата гадюка, и понял, что проиграл! Его план, который он, казалось, так тщательно спланировал и выпестовал – провалился… И провалился по вине этих безмозглых идиотов, этих кретинов-министров, которые возомнили себя спасителями Отечества! В итоге его же, Михайлова, берут за горло! Чугай, сунув руки в карманы, обернулся и в брезгливой усмешке скривил тонкие губы. Кровь горячей волной прилила Михайлову к лицу и заалела на темени яркой, багровой отметиной. Он упрямо сжал рот, но быстро взял себя в руки – теперь ему уже ничего не оставалось, как звонить в Кремль и отменять свои прежние назначения, – конфронтация ему, действительно, была сейчас ни к чему. Принимая из рук Бельцина трубку, он, успокаивая себя, подумал: "Ничего! Помнится де Голь в свое время сказал: "Мы проиграли сражение, но не проиграли войну!". О почившей коммунистической партии он в тот момент уже не вспоминал…

Новым министром обороны в тот же день был назначен Главком ВВС Василий Шапкин…


С тех драматических летних событий прошло всего несколько дней, а стремительный ветер перемен уже неумолимо стирал атрибуты прежней жизни…

С фасадов домов и с крыш, как-то сами собой незаметно стали исчезать такие привычные глазу лозунги, как "СЛАВА КПСС" и "НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ", а старым городам и улицам, вместо идеологически выдержанных имен начали возвращать их прежние названия. В газетах и журналах все чаще и чаще замелькали такие слова, как "суверенитет" и "частная собственность", а словом "план", похоже, теперь пользовались лишь наркоманы, которых, как ни странно, оказалось не так уж и мало. Впрочем… Это были лишь мелкие и досадные издержки демократии. Большинство советских граждан с искренней и наивной доверчивостью полагали, что страна очистилась от сковывавшей её плесени и вот-вот стремительно рванется вперед. И никогда ещё светлое будущее не казалось им таким близким и столь легко осуществимым…

И все таки самая удивительная метаморфоза в эти дни произошла в одной небольшой подмосковной деревушке. Здесь, рядом с высокими стенами древнего монастыря причудливым образом сплелось прошлое и настоящее.

Вдоль разбитой, ухабистой дороги, разрезавшей деревню прямо посередине, в доспехах и остроконечных шлемах ходили воины с кривыми саблями на боку, а рядом стояли синие автобусы и по земле тянулись толстые шнуры электрических кабелей. Сентябрьское солнце обильно разбросало теплые лучи на пергаментную листву деревьев, высокие облезлые стены монастыря и шиферные крыши деревенских изб. Неумолимая пора угасания уже тронула желтой сединой зеленую шевелюру деревьев, но бабье лето упорно не хотело отдавать свои права и словно в отместку за дождливый август выпросило у осени еще несколько погожих дней.

Бойкая мошкара, воспользовавшись дарованной ей отсрочкой, вершила свой последний пир – настойчиво терроризировала конный отряд, спрятавшийся в овраге за околицей деревни. Потные ратники отчаянно, как саблями во время сечи, махали ветками, обороняясь от докучливых комаров, остервенело шлепали себя по плечам, щекам, и рукам, уже обильно покрытых волдырями, а их лошади хлестали себя по бокам черными жгутами шелковых хвостов. Но все эти архаичные методы слабо действовали на маленьких вампиров и через мгновенье кровожадное крылатое воинство с удвоенной силой бросались на своих измученных противников и, казалось, этой неравной и жестокой схватке не будет конца…

А в это время на лугу, рядом с монастырем наоборот царила безмятежная и умиротворенная идиллия. Здесь, отложив в сторону кривые бердыши и изогнутые алебарды, мирно соседствовали друг с другом татарские воины и русские стрельцы.

Причиной всех этих невероятных коллизий было то, что около старых монастырских стен снимался фильм "Князь Курбский". К съемке готовился эпизод взятия Казани, но съемка вдруг застопорилась, потому что около подъемника, который сами киношники обычно называли "краном", оживленно заспорили двое.

– Игорь! Дорогой вы мой! Ну как же вы не понимаете? – расстроено объяснял главному герою упитанный режиссер, одетый в длинные, до колен шорты и цветастую аляпистую безрукавку. – Вспомните-ка, что вы там Ивану Грозному обещали? Ну, не вы, конечно, ваш персонаж! Что не посягнете ни на него, ни на слуг его… Так? А сами пять опричников его зарубили! А ведь это в наше время слово – тьфу: захотел – дал, захотел – взял обратно… А в то время слово – ого-го! А тут ещё, заметьте, нарушено слово, данное царю! Да на святом кресте… Это, милый мой, знаете, что? Это хуже смертной казни… Анафема! Отлучение от церкви! Страшное дело…

Загримированный под русского князя, Игорь Таликов раздраженно мотнул головой – завитые русые кудри его разлетелись в разные стороны, а тяжелая соболья шапка неуклюже сползла на самые брови. Стянув шапку с головы, – вспотевший вихор темными прядями прилип ко лбу, – Игорь сердито сжал ее в руке и произнес насуплено:

– Бред какой-то! Причем здесь княжья честь? Что по вашему, князь должен спокойно смотреть, как насилуют его любимую женщину?

Толстенький режиссер патетично всплеснул руками в ответ:

– Так то-то и оно, что нет! В том-то и трагедия! С одной стороны – возлюбленная, с другой – слово! – при этом он жалобно посмотрел на зажатый в руках Игоря княжий убор и скорчил страдальческое лицо. – Игорь… С шапочкой-то вы поаккуратней… Все-таки соболь, не кошка… – (А потом опять уже своим обычным голосом.) – Только, Игорь… Что я хочу сказать… Зачем нам все это нужно? Я же вижу, – обществу сейчас нужны новые ориентиры! Новые нравственные символы, если хотите! Потому мы и обращаемся к истории! Чтоб время, характеры показать, самоотверженность, благородство… Все такое… Поэтому мне и от вас нужен эдакий порыв! Эдакий взрыв эмоций! Понимаете?

И вдохновенно обхватив Таликова сильно волосатой, пухлой рукой за плечи, он увлек его к нетерпеливо переступающему около подъемника длинноногому вороному жеребцу. Пригнувшись к самому плечу Игоря, зашептал доверительно, с грудным придыханием:

– Игорь… Я же вижу – вы прирожденный актер! У нас с вами получится прекрасный творческий тандем! Серьезно, серьезно… Так, что давайте, дорогой мой… Давайте… Отправляйтесь к вашему воинству и начинаем съемку!

Игорь уколол режиссера строптивым взглядом из-под бровей, затем, угрюмо поправив на боку кривую саблю, вставил изогнутый носок сапога в стремя и неуклюже вскинулся в седло. Нервно дернув удилами, – конь недовольно всхрапнул, – он поскакал в сторону оврага. Полненький режиссер облечено вздохнул и сноровисто полез на операторскую площадку. Вскоре идиллию солнечного дня прорезал его усиленный мегафоном голос:

– Массовка, приготовились! Поднимаемся, поднимаемся! Начинаем съемку!

Массовка перед монастырскими стенами лениво зашевелилась, – стрельцы и татарские воины принялись вставать, – отряхивали прилипшие к костюмам травинки, поднимали с земли бердыши и алебарды, вытаскивали из ножен изогнутые сабли. Неожиданно среди воинов раздался недовольный гул и к подъемнику побежала дородная дама, раскачивая на ходу своими могучими телесами. Нетерпеливо перебирая толстыми ножками, она срывающимся голосом выкрикивала:

– Роман Никитич! Подождите… У татар ножны отрываются…

Режиссер на подъемнике чертыхнулся и рявкнул в мегафон:

– Ну так, заберите у них ножны! – а потом добавил мрачно в сторону. – Ножны у них, видите ли, отрываются! Идиоты!

Тетка развернулась и побежала обратно. Через некоторое время костюмы актеров были кое-как приведены в порядок и режиссер принялся снова выкрикивать в мегафон:

– Массовка! Разбились, разбились по парам! Раненные, убитые – приняли позы…

Ратники под монастырскими стенами начали занимать позиции согласно мизансцене. Режиссер на кране запрокинул голову вверх и посмотрел на неровную кромку монастырской стены:

– Паша! Как там у тебя?

Из-за облупившегося края стены на него глянуло разомлевшее лицо второго оператора.

– Нормалек! – из-за стены высунулась рука со сложенными в кольцо пальцами.

– Значит снимаем, как договорились… Сначала снимаешь поле боя… Потом переходишь рапидом на появляющуюся конницу и берёшь ее крупным планом! Понял? Давай… Поехали! Массовка начали!

Лицо из-за стены исчезло. Стрельцы и татары принялись лениво размахивать кривыми саблями и бердышами, изображая нечто весьма отдаленно напоминающее жестокую схватку.

– Энергичнее работаем! Энергичнее! – яростно заорал режиссер, а потом угрожающе прошипел. – Будем повторять, пока не получится, как на надо!

Массовка, наконец, поняла, что ее будут мучить, пока режиссер не добьется желаемого результата и замахала оружием посноровистей, потихоньку распаляясь от звона ударов.

– Мотор! – крикнул режиссер и щелчок полосатой хлопушки отмерил чистовую работу видеокамеры. Оператор на кране напряженно приник к видоискателю своего "Панифлекса", а режиссер поднял над головой толстую черную ракетницу и в воздухе сухо лопнул выстрел. Над съемочной площадкой, с шипеньем взвилась ракета, повисла в бледном небе искрящейся ярко-красной звездой. В тот же момент из оврага нестройной лавой выскочили всадники и понеслись по направлению к монастырю. Первым, на вороном жеребце скакал князь. Развивающийся за ним белый плащ громко хлопал на ветру. Остальные всадники заметно отставали. Вдруг конь под одним из всадников неловко подвернулся и на полном скаку врезался узким лбом в пожухлую траву. Наездник, как выпущенный из пращи снаряд, сорвался с седла и, перелетев через засучившего в воздухе ногами коня, грохнулся оземь.

– Стоп! – истошно заорал режиссер. – Стоп!



Судорожно подпрыгивая на кочках, к месту падения подкатил студийный пикап. Каскадер лежал на земле и тихо постанывал. Растолкав каскадеров, в центр образовавшегося круга одновременно протиснулись бледный, потный режиссер и врач киностудии – дама бальзаковского возраста со строгим лицом.

– Жив? – выпучив глаза, испуганно спросил режиссер.

Руководитель каскадерской группы, – длинный жилистый мужик в тяжелой мутной кольчуге, – вскинул голову и смерил режиссера презрительным взглядом из-под козырька остроконечного шлема.

– Клячам вашим скажите спасибо! – процедил он сквозь зубы. – На них не то что скакать – влезать опасно!

Режиссер кинул растерянный взгляд на лежащего неподалеку тощего жеребца. Гнедой ещё мелко дергал худой ногою, но его сиреневый глаз уже был тускл и неподвижен. Режиссер несколько секунд в каком-то недоверчивом оцепенении смотрел на бьющееся в конвульсиях животное, а затем опасливо обернулся ко врачу, – та как раз заканчивала делать короткий осмотр.

– Как он? – спросил он с трепетом в голосе.

Врач с озабоченным видом поднялась с колен.

– Плохо! Скорее всего сломано несколько ребер… Но самое плохое, что может быть внутреннее кровоизлияние… Надо срочно в больницу!

Режиссер быстро закивал.

– Да, да… В больницу… – он оглянулся на стоящих рядом каскадеров. – Давайте, ребята… Надо его в пикап…

Несколько из каскадеров, те что стояли ближе всего к центру круга, осторожно присели и стали поднимать распластанного на земле товарища. Тот сморщился, запрокинул голову и противно заскрежетал зубами. Руководитель каскадеров, заботливо подхватив его под голову, и принялся негромко приговаривать:

– Потерпи, Толяныч… Потерпи, дорогой!.. Щас мы тебя мухой в больницу домчим… Все будет, как надо… Потерпи…

К высокому плоскому заду пикапа тут же подбежал низенький, пожилой водитель в бесформенных брюках и синей затасканной безрукавке и суетливо распахнул дверцы машины. Виновато глянув на грязный пол, он растерянно заскребыхал в затылке заскорузлой широкой пятерней:

– Эх! Подстелить бы…

Каскадеры в нерешительности остановились – класть товарища на грязный пол машины они не решались. Рядом, тряся темным венчиком кудрявых волос, засуетился режиссер:

– Андреич! Ну, быстренько! Какую-нибудь чистую тряпченку или старую рубашку! Ну, давай, давай… Видишь, человеку совсем плохо!

Водитель полез в кабину, – принялся шарить по углам, рассеянно бормоча:

– Где ж я найду? Нету ж ничего…

Таликов стоящий за спинами каскадеров начал суетливо развязать тяжелую тесьму княжеского плаща. Развязал, сдернул плащ и, протиснувшись вперед, бросил его на темный пол. Затем отступил, пропуская каскадеров вперед, но в этот момент перед широким зевом пикапа вынырнул полненький режиссер и, проворно схватив с пола плащ, затараторил:

– Подождите… Это ж все-таки реквизит… Сейчас что-нибудь другое найдем… – он высунул голову из-за двери и крикнул пронзительно. – Андреич, твою душу! Быстрей!

Водитель, пятясь задом, вылез из кабины и беспомощно развел руками – нету ничего. Каскадеры продолжали бестолково топтаться на месте, врачиха со строгим лицом почему-то уткнулась стыдливым взгляд в землю. Разбившийся каскадер продолжал протяжно постанывать. Игорь сделал шаг к режиссеру и ткнул пальцем в скомканный у него под мышкой шелковый плащ.

– Можно…

Режиссер боязливо прижал плащ к груди.

– Зачем?

Глаза у Игоря сузились и загорелись в нетерпеливой злобе.

– Затем! – без замаха, он резко ударил режиссера в мясистый подбородок. Пузатенький режиссер, судорожно взмахнув толстыми руками, опрокинулся навзничь. Таликов нагнулся, деловито поднял плащ и, подойдя к распахнутым дверцам пикапа, снова расстелил его на грязном полу. Разбившегося каскадера в угрюмом молчании стали укладывать в пикап. Игорь повернулся и побрел через нескошенное поле к деревне. А в спину ему неслось истеричное:

– Сопляк! Ты уволен! Чтоб я тебя рядом со съемочной площадкой больше не видел…

Но Игорь лишь грустно усмехнулся.


На краю деревни, стоял дом-пятистенка, крытый старой потрескавшейся черепицей. Из трубы, над крышей дома поднималось сизоватое облачко дыма. Рядом с покосившимся голубым забором палисадника замер красный автомобиль.

"Аркадий приехал", – увидев знакомую "девятку", понял Игорь. Зайдя в дом, он прошелся по сумрачному скрипучему коридору, толкнул обитую черным дерматином дверь, и оказался в неширокой горнице. Пожилая женщина в длинном сарафане и застиранном переднике что-то споро ворошила длинным ухватом в растопленной печи. Услышав, как хлопнула дверь, она обернулась.

– А, Игорь! – мелкие морщинки разбежались по темному, словно переспелое яблоко, лицу. – Вот хорошо! А тут как раз к вам товарищ подъехал… Собирался уж идти вас искать…

Раздвинув матерчатую занавеску, из соседней комнаты вышел довольный, улыбающийся Аркадий.

– Ну-ка… Дайте-ка посмотреть на русского князя…

Окинув придирчивым взглядом друга, – его соболью шапку, кривую саблю, сапоги с задранными вверх носами, – кивнул удовлетворенно:

– Ничего, ничего! Кафтанчик, правда, бледноват и сапоги на офицерские смахивают… Но в остальном ничего… Шапка соболиная! Сабля! Пояс… Впечатляет…

Игорь стянул шапку с головы, повесил ее на большой алюминиевый крюк на стене и без особого энтузиазма поздоровался. Затем принялся стягивать черные яловые сапоги. Стащив, поставил их в закуток для обуви за печкой, надел домашние войлочные тапочки и поскрипывая половицами, прошел в соседнюю, отделенную занавеской комнату. Аркадий с недоуменным видом последовал за ним. Зайдя, поинтересовался:

– Случилось что, мин херц?

Игорь медленно опустился на обшарпанный стул.

– Закончилось мое кино, Аркаша… – он кисло посмотрел на друга. Затем, видя настороженный взгляд товарища, откинул перекрашенные в русый цвет волосы и стал рассказать о том, что недавно произошло на съемочной площадке. Аркадий, пока слушал его, стоял, мелко покусывая губы. Когда Игорь закончил, он, стараясь не встречаться с ним взглядом, бросил ядовито:

– Замечательно! Нет, просто замечательно…

Игорь грустно пожал плечами, – что тут, мол, поделаешь. Он тоже старался не смотреть на друга. После смерти Ильи, словно тонкая, едва различимая трещинка пролегла в отношениях между ними. Началось это сразу после того, как не состоялся подготовленный Аркадием концерт у Белого дома (его гениальная идея!). Игорь услышав, про спонсора и мэра, отказался выступать с какой-то непонятной и упрямой злобой. С большим трудом Аркадию удалось выудить у него подробности услышанного им за дверью разговора, но убедить Игоря выступить он так и не смог. (Ему пришлось потратить не мало усилий, чтобы потом объяснить устроителям концерта причину отказа Игоря – "знаете, погиб лучший друг… пропал голос… выступать сейчас просто не в состоянии".) Но на самом деле он был буквально раздавлен этим отказом… Подвести так спонсора и мэра! Для него это было настоящим ударом. Без объяснения причин Аркадий пропал на несколько дней – телефон его не отвечал и никто не знал, где он находится, но потом он так же неожиданно появился… Игорь сделал вид, что ничего не произошло, а Аркадий воодушевлено объявил, что Игоря хотят попробовать на роль главного героя в историческом фильме на тему допетровской Руси. Игорю, буквально бредившему российской историей, идея страшно понравилась – он согласился сразу, не раздумывая, глаза возбужденно заблестели… Но лучшим его ожиданиям так и не пришлось сбыться… Разгильдяйство и дилетантство на съемках буквально с самого начала начали выводить его из себя. Экономия, доходящая до скупердяйства портила лучшие кадры – костюмы, декорации, атрибутика, все это было сделано и подготовлено наспех, кое-как, так, что извращалась главная идея фильма… В добавок сценарий, довольно приличный вначале, был кардинально изменен режиссером и под конец герой Игоря напоминал лишь жалкую пародию на своего прежнего персонажа.

– Аркаш, ты ж знаешь, как я хотел сниматься в кино… – сказал Игорь грустно.

Но Аркадий, не дослушав, вдруг взвился в нетерпеливом и яростном крике:

– Игорь! Ты что, не понимаешь? Ты же меня подставил! Опять! Понимаешь? Сначала спонсор с мэром! Теперь режиссер… Я ведь к ним уже никогда не смогу обратиться! И не только к ним… Это же, цепная реакция…

У Игоря обескуражено вскинулась бровь.

– Ты только про одну мелочь забыл, Аркаша… – сказал он сухим и упрямым голосом. – Что этот твой спонсор – мерзавец и подлец…

Аркадий зло осклабился в ответ, – лицо у него судорожно передернулось, а на губах запрыгала саркастическая усмешка.

– Да? А кто здесь праведник? Ты праведник? Или я? Да даже, если предположить, что то, что ты тогда там в Белом доме услышал – правда…. И там, действительно, был Сосновский… Только предположить, заметь… Кому от этого стало хуже? Сосновскому? Нет! Это мне стало хуже! Понимаешь? Мне! Это мне теперь надо искать другого спонсора для твоей новой программы…

Игорь недовольно мотнул головой, стараясь стряхнуть упорно подкатывающееся к горлу раздражение.

– Аркаш… Ты знаешь откуда пошло выражение "деньги не пахнут"? – и его взгляд, устремленный на Аркадия неприязненно уперся товарищу прямо между темных бровей. – Нет? Это сказал император Веспасиан, когда решил в Древнем Риме обложить налогами общественные туалеты…

Аркадий капризно дернул ртом.

– При чем здесь это?

– Притом… Нельзя деньги делать из говна, а иначе у нас самыми уважаемыми людьми станут браток-рэкетир и чиновник-ворюга… – рот у Таликова неприятно сжался, вытянулся прямой и тонкой щелкой.

– Да? – язвительно скривился Аркадий. – А ты на это посмотри! Ты посмотри на эту нищету! – и дерганым жестом он обвел пространство вокруг. В комнате, где они находились, действительно, обстановка была неказистой. У стены стояла кровать с никелированными шарами, в углу на обшарпанной тумбочке громоздился старый телевизор. Были ещё сервант с мутной фарфоровой посудой, круглый стол на толстых ножках, несколько стульев, да подслеповатое зеркало над стареньким комодом, – вот и все… Из угла на скромное убранство комнаты большими, печальными глазами смотрел скорбный лик Богородицы.

– И так живет пол страны! – перекошенное лицо Аркадия неожиданно пошло большими красными пятнами. – А теперь ответь мне, мы что – войну проиграли? Нет! А раз нет, я лучше буду жить с ворами, чем в нашем гребаном идейном Совке… Понятно?

И подойдя к окну, он грузно уперся ладонями в холодный подоконник. В наступившей тишине стало слышно, как под оранжевым, матерчатым абажуром противно жужжит большая черная муха. Игорь угрюмо поскребыхал ногтем темную вышитую скатерть и произнес:

– Знаешь, Аркаша… Мне мой отец в своё время говорил… Запомни сынок: вор никогда не будет помогать тому, кого он обворовал, это закон вора… Подачку может бросить, коркой хлеба подкормить – чтоб не сдох… Но помогать не будет никогда… А мой отец, Аркаша, знал, что говорил… Он по сталинским лагерям пятнадцать лет вместе с ворами отсидел…

Аркадий молча стоял у окна и потеряно разглядывал густые заросли ирги в палисаднике.

– Я-то думал, что приеду к тебе, порадуюсь, – вдруг сказал он тусклым голосом. – Ну, нечего сказать… Порадовался… Ладно… – он обернулся. – Поеду я… Не провожай…

Пройдя на кухню, он сделал над собой усилие и все же улыбнулся гостеприимной хозяйке. Затем открыл дверь в сени и неожиданно наткнулся на дородную даму, которая торопилась протиснуться в комнату. Очутившись в горнице дама низким грудным голосом вопросила:

– Игорь Таликов здесь?

– Здесь, здесь… – усмехнулся Аркадий и, обогнув даму, вышел в коридор. Дама заметив Игоря за занавеской, произнесла глубинным, гулким голосом:

– Игорь! Режиссер просит вас срочно сдать костюмный реквизит!

Игорь не шелохнулся – смотрел, как за окном Аркадий садится в свою девятку.

– Сдам! – бросил безразлично.

– Если можно, побыстрее…

Игорь промолчал. Дама поняла, что ответа не дождется и, презрительно фыркнув, поторопилась исчезнуть, напоследок вороватым движением сдернув соболью шапку с крючка в прихожей. Отодвинув занавеску в комнату заглянула хозяйка.

– Игорь, а что это ваш друг такой обиженный ушел? Поссорились, что ль? – спросила она тревожно. Игорь, тяжело ссутулившись, ответил:

– Да нет… Так… Поспорили чуток…



Осень, как известно, переменчива…

Она подобно жеманной кокетке стремительно меняет свои наряды. Ещё вчера ее яркое солнце нежно ласкало теплыми лучами разомлевшую землю, а сегодня она-плутовка, уже оделась в вызывающе яркий наряд и окатила землю серым и холодным дождем. Промозглый ветер гнал по асфальту опавшие листья и бросал их под колеса автомобилей. Длинная кавалькада черных машин катила по загородному подмосковному шоссе. В окружении привычного кортежа сопровождения в Москву возвращался Михайлов – в подмосковном Огарево только что закончилась его встреча с президентами союзных республик.

Михайлов сегодня был доволен собою. В окружении лидеров республик он снова почувствовал себя президентом великой державы. Союзный договор, та последняя козырная карта, которая у него ещё оставалась и на которую он поставил все, на самом деле оказалась не такой уж слабой мастью.

"Против общесоюзного референдума так просто не попрешь! Этот козырь перебить трудно! – довольно думал он, развалясь на мягких креслах просторного лимузина, несшего его в Кремль. – Вот одно только плохо… Денег в союзном бюджете совсем нет… А на пороге зима, – у Советского Союза две трети территории Сибирь, без тепла никак… Поэтому очень, очень нужны деньги на отопительный сезон… Но только где их взять? Пока нет союзного договора требовать с республик нельзя – заартачатся и не станут подписывать союзный договор… Нельзя! Надо покамест выкрутиться без них… Как? Придется опять идти на поклон к дядюшке Сэму, клянчить – подайте на демократические преобразования… Неприятно, унизительно, но, видно, придется… Америка-то, правда, давать уже не хочет… Жмется… Забыли уже, как он им от Тихого океана кусок лакомый отрезал! Последний раз, когда были с Мжевадзе в Вашингтоне, Мжевадзе сделал "шаг доброй воли" – подошел к карте и резанул новую линию границы, отсек от союзной акватории ломоть размером чуть ли не в три Польши – нате, господа, пользуйтесь! А взамен, кстати, ничего тогда не попросил! Забыли уже, забыли! А ведь он не так уж много и просит… Да куда там! Вместо денег предлагают прислать советников… Да только на хрена ему советники? Советники! От своих отбою нет, хоть на экспорт отправляй! Ему деньги нужны! Деньги, вот что! Хорошо ещё хоть Германия несколько миллиардов марок на днях подкинула… Дружище Толь – молодец, не забывает сломанной берлинской стены… Вот только, все равно – маловато… Маловато будет! Надо ещё ко Всемирному банку обратиться или даже к валютному фонду – там ещё попросить… Брать кредиты, в конце концов, не так уж и плохо! Запад будет его поддерживать, хотя бы потому, что пока существует Союз есть и тот, кто будет эти кредиты возвращать… А нет Союза – нет заемщика… Так, что получается, что Западу Союз нужен… Кстати, и республикам тоже без Союза не обойтись… Потому, как не крути – нефть, газ, золото цветные металлы, все ж российское! Даже икра черная и та из России! Вот только есть тут одна закавыка… Республики ведь никогда не согласятся признать Россию главной среди них… По крайней мере никогда не сделают это публично, во всеуслышание. Время не то! Теперь ведь все хотят быть самостоятельными, суверенными! Хотя и понимают, что без России никак… Для них развал Союза – катастрофа, почище Хиросимы! Вот и получается, что он, Михайлов, ещё многим нужен – и рано, ой как рано, списывать его со счетов… Единственно, кто ему сейчас поперек горла, так это Бельцин! Но ведь и Бельцин не семи пядей во лбу – самодовольный, ограниченный выскочка! Сегодня на саммите, например, выставил себя перед всеми круглым идиотом!"

И Михайлов, вспомнив про сегодняшние события, довольно ухмыльнулся.


Бельцин начал артачиться с самого начала.

– Центр не нужен! – заявил он, сразу после того, как опоздал к началу саммита на двадцать минут… Михайлов пристально посмотрел на опоздавшего и, поправив, словно рыцарское забрало, очки на носу, произнес вкрадчивым голосом:

– Владимир Николаевич, надеюсь вы не хотите сказать, что вы против итогов общенародного референдума?

Бельцин смерил его презрительным взглядом, и отчеканил:

– Центр давно себя изжил… И морально, и идеологически! Нужен другой механизм взаимодействия между республиками… Без идейно-партийной подкладки, основанный на демократии, равноправии и взаимной выгоде!

Михайлов удивленно вскинулся.

– А разве кто-то против, Владимир Николаевич? Кто против демократии? – он обвел недоуменным взглядом молчащий форум, а затем опять повернул голову к Бельцину:

– "Демократия" ведь, Владимир Николаевич, насколько я помню, означает "власть народа"… А народ свою волю на референдуме выразил… Было решено сохранить единое государство, то есть оставить три кита – финансовую систему, внешнюю политику и армию! Я согласен – принципы объединения республик нужно обновить, но давайте не будем рубить сук, на котором сидим… Давайте изменим "федеративное" на "конфедеративное", но слово "государство" надо оставить!

– России это не подходит! – непреклонно отрезал Бельцин. – "Конфедерация", "федерация" и опять к Центру? Не пойдет!

Михайлов почувствовал, что саммит вот-вот сорвется, захлебнется, едва начавшись – все потонет в его пустых пререканиях с Бельциным, но тут ему на помощь неожиданно пришел казахский президент Абаев. Подняв большую, с темным ежиком голову, он произнес спокойно, глядя на Бельцина своими черными, слегка раскосыми глазами:

– Так, Владимир Николаевич… Конфедеративное устройство самое демократичное гособразование… Демократичней ещё никто ничего не придумал…

Бельцин, не ожидавший отпора именно от Абаева, у которого гостил перед самым путчем, обиженно поджал губы, но Михайлов почему-то поспешил возразить:

– Нет, товарищи… Демократия, так демократия… Если Владимир Николаевич знает более демократичные принципы государственного устройства, давайте его выслушаем…

Бельцину после этих слов насупился ещё больше – других принципов государственного объединения он не знал, но все присутствующие с вежливым вниманием уставились на него и надо было что-то отвечать.

– Ну, раз демократическое, – недовольно пробурчал он, – пусть будет конфедеративное!

Михайлов победно сверкнул тонкими стеклами очков.

– Вот и замечательно! – с энтузиазмом произнес он. – Раз уж мы так быстро договорились о государственном устройстве, предлагаю решить вопрос каким будет парламент у нашего государства. Предлагаю сделать парламент двухпалатным…

Но Бельцин уже успел оправиться после короткого конфуза и снова ринулся напролом. На лице его застыло упрямое выражение, а взгляд снова стал яростным и жестким. Предложение Михайлова привычно наткнулось на возражение российского президента:

– Нет! – твердо заявил он. – Парламент должен быть однопалатным! И избираться должен он из делегаций парламентов независимых государств!

По всей видимости, для себя он решил, что ему будет проще договориться со своими парламентариями, чем иметь дело с какими-то независимыми народными избранниками… Но Михайлова, казалось, это обстоятельство отнюдь не смутило:

– Подождите секундочку… – произнес он спокойно, устремив на Бельцина внимательный и несколько снисходительный взгляд. – Правильно ли я вас понял, Владимир Николаевич? Вы предлагаете, чтобы парламент выбирался на принципах равноправия из депутатов парламентов союзных республик?

– Именно так! – жестко отрубил Бельцин.

– Хорошо! – согласился Михайлов и, оглядев притихший форум, сказал:

– Товарищи… Если все готовы поддержать предложение Владимира Николаевича…

Все промолчали… Бельцин довольно откинулся на спинку стула. И только Микола Травчук – президент Украины, осторожно почесал свой мясистый нос и насупился, – что-то в поспешном согласии Михайлова его насторожило. Вдруг выражение его лица стало меняться с задумчивого на растерянное и он перевел изумленно выпученные глаза с Михайлова на Бельцина:

– Погодь, погодь, Владимир Николаич! Це шо ж тогда выйдет? От той Киргизии с Туркменией, у каких народу-то всего шесть миллионов, будет сто депутатов… И от Украины с Россией, у которых двести миллионов, тоже сто?

– Как сто? Почему это сто? – непонимающе дернул головой Бельцин.

В глазах у Михайлова запрыгали насмешливые искорки.

– Ну как же вы хотели? Раз равноправие, тогда так – ото всех поровну!


Возвращаясь теперь из Огарево, Михайлов с удовольствием вспомнив побагровевшую в тот момент физиономию Бельцина. Не удержав улыбки, он довольно посмотрел в окно – правительственный кортеж как раз подъезжал к Крымскому мосту, но вдруг улыбка у него стала таять, сдуваться, как проколотый баллон автомобиля, и в конце концов превратилась в брезгливую гримасу. Михайлов заметил, что около здания Центрального Дома художника на мокрой траве валяются памятники Дзержинскому, Свердлову и Калинину. Тут же лежали поверженные пастух из Дагестана, Зоя Космодемьянская и пионер с горном. По поверженным скульптурам лазали девчонки и мальчишки. Михайлов поморщился, словно увидел что-то неприличное и поторопился отвернуться.

"Некрофилы! – с отвращением подумал он. – Опять отдали на поругание свое прошлое и даже не понимаем всей безнравственности этого! Для осознания того, что с нами произошло, нам понадобится еще лет сто пятьдесят, а может и двести, а мы так торопимся побыстрее открестится ото всего, оплевать, исчернить!"

Но тут мысли Михайлова были прерваны раздавшимися позади пронзительными завываниями сирен. Обгоняя его, по встречной полосе, сверкая мигалками спецсигналов, пронеслась кавалькада из черных ЗИЛов с российскими триколорами на капотах, – это в Кремль возвращался Бельцин…


После путча Бельцин тоже перебрался за высокие кремлевские стены…

Не гоже президенту России обретаться где-то на задворках, за Садовым кольцом, решил он – слава богу, не бомж какой-нибудь… Раз уж президент, значит, и резиденцию должен иметь в Кремле, как и положено главе России!

Михайлову волей-неволей пришлось с этим согласиться и теперь в Кремле было два президента: Михайлов – в первом корпусе, под куполом с красным флагом, Бельцин – в четырнадцатом, рядом со Спасской башней, под триколором на крыше.

Оказавшись за толстыми кремлевскими стенами, Бельцин направился в свою резиденцию – туда, где на четвертом этаже располагался его новый президентский кабинет. Он был раздражен. Даже очутившись у себя в кабинете не смог сразу успокоиться. Ему вдруг почудилось, что из-за широких кремлевских окон на него с укором смотрит усталая Россия. Зеленым шпилем Спасской башни, ребристым хребтом кремлевской стены, причудливыми, словно точеными, маковками собора Василия Блаженного, заглядывает она к нему в кабинет, а он – сильный, умный, чувствует себя беспомощным, как спеленатый младенец! Это он-то! Он! Первый президент России, который сумел переломить хребет коммунизму, одолеть путч, и он ничего не может сделать? Немыслимо… Невозможно! А все потому, что на верху продолжает сидеть этот прыщ Михайлов! Ни доверия, ни силы воли уже не осталось, все растранжирил (свои и те предали!), но все равно упрямо молотит, как заезженная пластинка, про единый и нерушимый Советский Союз… Все его управление теперь сводится к одному только – "Дай"! На это– дай! На то – дай! А народу-то скоро жрать будет нечего!

Бельцин раздраженно дернул головой, отряхивая с себя мрачные мысли, но они возвращались, лезли назойливыми червяками, множились.

"А ведь самое страшное, – думал он, мрачно расхаживая по кабинету, – что вся система такая гнилая… И все потому что наверху оказывались не те, кто работать умел, а те, кто умел нести ахинею про светлое коммунистическое будущее! "От каждого по возможностям, каждому по потребностям!" Бред… Идеология паразитов! Все и построено-то только на том, чтобы отобрать у трудяги, у того, кто работать умеет, и отдать нерадивому. И хотя все всё прекрасно понимали, все равно упорно топали за этой утопической химерой целых семьдесят лет! Добились таки своего… Отбили у людей желание работать, отучили землю давать урожаи, захламили, испоганили все отходами первобытной промышленности! Теперь вот надо выбираться, а как? Как тут выбраться, когда связан по рукам и ногам?"

Бельцин зашел в комнату отдыха, что примыкала к рабочему кабинету и открыл полированную створку бара. Ухватив оттуда початую бутылку водки, плеснул себе щедро в высокий фужер, зажмурился и опрокинул разом фужер себе в рот. Алкоголь холодным огнем обжег горло. Отставив пустой бокал в сторону, Бельцин взял со стола душистый толстый тульский пряник и, отломив половину, зажевал, не чувствуя вкуса… Легче не становилось… Подумалось – отхватил кусок, вначале аж дух захватило! Шутка ли? Не край, не область… Россия! От одного названия – мурашки по коже… Махина, силища! А на самом-то деле – оболганная, обворованная, униженная!

Вернувшись обратно к себе в кабинет, Бельцин угрюмо уселся за стол. Ему вдруг вспомнился отец, работяга-кулибин, который всю жизнь мечтал изобрести автомат для кладки кирпича. Вспомнилась и наука отцовская, преподанная ему в детстве. Хорошая была наука, жизненная… Хоть и жестокая очень. Церемониться отец был не приучен. Чуть что не так, ремень из сыромятной кожи из портов вон, и брякнет короткое, кивнув на лавку в сенях:

– Ложись!

Ляжет Бельцин-младший на лавку, заголит костистые ягодицы, палец промеж зубов закусит, чтоб не стонать, и примется отец охаживать родное чадо, входя в раж от его упрямого молчания. И только однажды, отходив сына таким образом, сказал ему словно извиняясь:

– Прости, сынка! Не по злобе я тебя уму-разуму учу… Не я, так другие тебя жизни научат! Да токмо их наука будет ещё злее, ещё беспощаднее… И за что, да почему никто объяснять не будет! Жизнь она такая – без зубов, да без кулаков нельзя! А на меня ты не сердись! Не сердись! – повторил он, упрямо не замечая, что у сына струйка крови сочится из прокушенного пальца. – Жалеть себя последнее дело, это удел нытиков и неудачников… Будь ты семи пядей во лбу – ничего в жизни не добьешься, коли через "не могу" переступать не научишься! Ежели трудно – ты зубы сожми и молчи, а от своего не отступай, только так можно чего-то в этой жизни добиться! Вот такая тебе, моя наука, сын!"

Сказал и вышел… И подишь ты! Вроде бы и наказали, и пребольно, а вроде бы как и похвалили? И черт его знает, то ли обижаться, то ли гордиться…

Вспомнилось все это – далекое, сейчас президенту России, всплыло в памяти… Как на фотографии явилось вдруг перед глазами отцовское лицо – строгое, в суровых складках – глядело пристально, будто спрашивая: "Что, сын… Неужто не выдюжишь, не вытянешь?"

Голос по селектору прервал размышления президента России.

– Владимир Николаевич, к вам Чугай просится… Пропускать?

Бельцин, стряхивая наваждение, щелчком нажал пластмассовую клавишу.

– Пропускайте!

В кабинет юрким угрем проскользнул Тимур Чугай. Полноватое лицо расплывается в почти гагаринской улыбке. Импозантен, как всегда. Костюм – как влитой, белоснежный воротничок охватывает французский шелковый галстук – синий, весь в модных коричневых завитушках. В руках – несколько листов.

– Не помешаю, Владимир Николаевич?

Бельцин сердито мотнул головой на стул.

– Не юродствуй, Тимур Борисович! Заходи – раз пропустили!

Чугай, поняв, что президент не в духе, поспешно убрал улыбку с лица. Подошел, уселся, выложив перед собой принесенные листы и спросил осторожно:

– Владимир Николаевич… Как Огарево прошло?

Бельцин состроил недовольную мину.

– Плохо! Пришлось пойти на большие уступки! (Он угрюмо нахохлился, косит недобро, исподлобья.) У нас теперь, Тимур Борисович будет сложная задача… Михайлов занимается пустопорожней болтовней! На него ориентироваться нечего… Надо начинать самим реформы двигать, без всякой там оглядки… Понимаешь?

На Чугая был брошен острый, пытливый взгляд. Чугай понятливо кивнул – полноватое лицо его зачерствело, посерьезнело, но в хитрых глазах сверкнула тонкая чертовщинка.

– Понимаю… Только, Владимир Николаевич, можно выскажу кое-какие свои соображения? Двигать-то с кем? С таджиками? С туркменами? Да они же ещё в мезозое живут…

Бельцин раздраженно махнул рукою.

– Перестань, Тимур Борисович! Это я все и без тебя знаю…

Но Чугай не смутился:

– Владимир Николаевич… Я боюсь показаться назойливым, но, на мой взгляд, сейчас существуют фантазии и реалии. Фантазии – это то, что мы продолжаем жить в Советском Союзе, а реалии – что республики уже давно решили быть самостоятельными. И тут уж ничего не поделаешь… Я тут с собой кое-что принес. Вот послушайте!

Он придвинул к себе выложенные перед и пояснил коротко:

– Это Солоницын пишет… Наш самый известный диссидент…

Затем, уткнувшись в бумаги, нашел требуемый абзац, принялся читать:

– "Советский Союз развалится все равно, и выбора тут по настоящему нет, и обсуждать тут нечего, успевай только поворачиваться побыстрей, чтобы этот процесс не превратился в неуправляемую лавину и не похоронил нас под своими обломками". И вот ещё… Далее… "Надо безотложно объявить, что три прибалтийских республики, три закавказских, четыре среднеазиатских, и Молдавия, которая больше к Румынии тянется – это не Россия вовсе! Поэтому ежели кто-то из этих республик заколеблется, мы сами со всей решительностью должны объявить об их отделении… Нечего тянуть взаимное обременение, оно давно уже назрело!"

Перестав читать, Чугай вскинул голову и посмотрел на Бельцина.

– Видите, Владимир Николаевич? Это пишет человек, живущий в Америке… Оттуда, оказывается, все гораздо лучше видно…

Заметив, что Бельцин все ещё продолжает угрюмо молчать, он торопливо, не останавливаясь (лицо вдруг стало похожим на хищную мордочку то ли лисы, то ли хорька) сказал:

– Владимир Николаевич… Нет у нас сил на Империю… Время империй прошло! Сейчас надо честно признаться – не выгодно нам создание союзных органов, все свои проблемы Россия может решить и без Михайлова! Если мы хотим развиваться, надо прекратить финансировать союзные структуры… А если сохраним ресурсы для себя, то скоро, очень скоро сможем выйти на уровень развитых стран… А республики к нам ещё прибегут, некуда им бежать, и даже о границах тут спорить нечего! Черт с ними, в конце концов, с границами… В тяжбах о них можно всю жизнь барахтаться, да только зря время потеряем и в нищете и разрухе погрязнем. Владимир Николаевич… Надо делать этот шаг… Трудный, непростой, но необходимый! Сумел же в свое время Черчилль отказаться от Индии, а де Голь от Алжира. Кто их теперь за это осудит?

Бельцин, выслушав Чугая, усмехнулся одними губами:

– Это все слова, Тимур Борисыч. Слова… А мне экономическая программа нужна! Ясно? У тебя, кажется, целый институт есть. Вот и действуй! Но программу мне дай!

Последнее слово Бельцин произнес резко, как гвоздь в доску забил. Чугай нетерпеливо ерзнул на стуле.

– Владимир Николаевич… Собственно за этим я ведь и пришел! Задачка, конечно, непростая… (У Бельцина грозно поджались губы и Чугай тут же поспешил добавить.) Но меня приглашают на международный экономический форум в Швейцарию… – он проворно вытащил из-под принесенных листов длинный узкий конверт с целлулоидным окошечком для адреса и пододвинул его Бельцину. – Там собирается вся мировая экономическая элита… Лучшего места для привлечения специалистов и придумать нельзя…

Бельцин сначала посмотрел на конверт, затем искоса на Чугая. Подумал:

"Глубоко копает! И кругозор есть, и работать умеет… Далеко пойдет, если волю дать… А может и стоит дать? Пусть пройдоха и свой карман при случае не забудет, но если нужно – в лепешку расшибется, а дело свое сделает! А что не прост? Даже хорошо… В политике простачки не выживают…"

Помолчав немного, ответил ворчливо:

– Ладно… Поезжай! И в общем так, Тимур Борисыч… Привлекай кого хочешь, но помни! Мне от тебя нужна экономическая программа, и нужна в кратчайшие сроки… Чтобы я мог выйти к людям и честно сказать – такой путь избрала Россия. Пойдем по нему через год-два будем жить лучше… Я готов дать руку на отсечение за это…

А потом упер в Чугая холодные глаза-льдинки и добавил жестоко:

– А ты, Тимур Борисыч, соответственно, голову! Понял меня?

Чугай судорожно сглотнул.


И все-таки одной экономической программы ему мало – Бельцин это прекрасно понимал. По большому счету ему требуется чудо, чтобы свалить Михайлова… Но только чудо на то оно и чудо, что происходит совершенно неожиданно…

Матросская тишина… Эта улица в Москве имела странное название. Уже мало кто из местных старожилов помнил, что название она получила от богаделен, располагавшихся когда-то на этом самом месте. В прошлом веке эти богадельни, содержавшиеся на средства Адмиралтейства, служили последним приютом для неимущих моряков. Состарившиеся ветераны былых морских баталий мирно заканчивали здесь свой век.

Но бурный век двадцатый, пронесшийся ураганом по городам и весям, внес свои коррективы в ландшафт московских улиц. Богадельни снесли и на их месте теперь стояла тюрьма. Тюрьма необычная – тюрьма для партийной элиты. Построенная эдак лет сорок назад по личному распоряжению тогдашнего секретаря ЦК Смоленкова, в отличие от других подобных заведений, она никогда не входила ни в систему МВД, не контролировалась МГК, а подчинялась напрямую Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б).

Здесь все было по высшему разряду, все, как и положено для высшего партзвена: в кабинете начальника тюрьмы стоял заветный спецтелефон – "кремлевская вертушка", персонал – вахтеры, конвоиры и следователи, – набирался только через спецкомиссию, и даже допросы тут проводились в соответствии со специально утвержденной инструкцией, написанной, по слухам, все тем же Смоленковым… Правда, что ни в коей мере не спасало самих заключенных от последней в их жизни прогулки к тупиковому коридору в сыром подвале этого сугубо секретного на тот момент заведения.

Но элитным заведением тюрьма оставалась совсем недолго. После развенчания культа личности и осуждения допущенных "ошибок" она была передана в ведомство МВД и в течение последующих сорока лет пропускала через свои камеры всевозможных крупных взяточников, разнокалиберных аферистов, бытовых злодеев всех мастей, но партийные чиновники перестали быть её завсегдатаями. Согласно секретной директиве Политбюро сбор изобличающих документов на высших партийных деятелей был строжайше запрещен, а компромат на "слуг народа", случайно попадавший в руки следователей, должен был немедленно уничтожаться, дабы избежать дискредитации руководящей и направляющей роли партии. Поэтому все последующие годы тюрьма совершенно не соответствовала своему первоначальному назначению. И только после четырех десятилетий функционирования в качестве обычного следственного изолятора она отчасти приобрела свой былой статус, – теперь здесь содержались главные участники неудавшегося переворота.

Кожухов стоял у зарешеченного окна и курил. Он знал, что где-то там, за окном должен находиться Сокольнический парк. Там наверняка сейчас молодые мамаши выгуливают своих дорогих чад, катая по прямым аллеям цветастые коляски, но только отсюда, с этого места, где он сейчас стоял, парка не было видно – парк спрятался за коробками кирпичных хрущевок, за панельными блоками брежневских построек "а-ля Ле Корбюзье", чтобы не тревожить молодых мам видом зловещего желтого равелина. Зато через стеклянный квадрат окна, забранного снаружи толстыми прутьями решетки, Кожухову хорошо были видны тюремный двор с глухими клетками для выгула заключенных и колючая проволока по периметру тюремных стен.

За тяжелым дубовым столом кабинета сидел следователь с черными, как смоль, волосами. Водрузив на нос очки, он читал том дела. Дверь кабинета с легким скрежетом отворилась и в кабинет, держа руки за спиной, вошел человек в кителе с генеральскими погонами, но без галстука, а следом за ним появился прапорщик-конвоир.

– Арестованный Плешаков доставлен, – сухо доложил конвойный.

Следователь снял очки и отодвинул от себя том дела.

– Спасибо, вы свободны… – сказал он.

Конвойный развернулся и вышел.

– Присаживайтесь, Юрий Алексеевич, – следователь кивнул на табурет рядом со столом. Доставленный шаркающей походкой (шнурки из ботинок вынуты) подошел к табурету и попробовал придвинуть его к столу, но табурет не шелохнулся – он был намертво привинчен к полу. У арестованного саркастически скривился рот – этот несдвигаемый табурет был как бы ещё одним напоминанием о том, кто он и где теперь находится. После неудачной попытки с табуретом арестованный сел и безучастно уставился перед собой, но Кожухов, обернувшийся от окна, успел заметить и это беспомощное движение, и эту то ли усмешку, то ли гримасу боли, исказившую на мгновение лицо арестованного генерала.

"Сдал, сильно сдал!" – подумал Кожухов, с тоскливым удивлением узнавая в этом похудевшем, сильно осунувшемся, далеко не молодом человеке, некогда лощеного и подтянутого генерала КГБ – своего первого начальника… Да, да… Плешаков был когда-то первым начальником Кожухова. С той поры, правда, прошло уже достаточно много времени (двадцать лет, считай!), но когда-то именно Плешаков принимал Кожухова в Комитет… И вот теперь Кожухову приходилось навещать своего бывшего патрона в тюрьме… "Во истину, пути Господни неисповедимы… Не зря, видно, говорят – от сумы и тюрьмы не зарекайся", – подумал Кожухов, разглядывая угрюмо сгорбившегося на монументальном табурете Плешакова.

– Юрий Алексеевич, – спокойным голосом обратился к арестованному следователь. – Мне приказано устроить вам встречу с товарищем Кожуховым… Из приемной президента России был звонок моему руководству… Но вы я вижу не удивлены?

Плешаков поднял голову и пустым, прогорклым голосом произнес:

– Не удивлен… У меня будет просьба… Я хотел бы переговорить с товарищем Кожуховым один на один…

Следователь покачал головою:

– К сожалению, Юрий Алексеевич, это исключено…

Но потом, видимо, вспомним откуда был звонок, вопросительно посмотрел на Кожухова. Кожухов перехватил его взгляд и утвердительно кивнул.

– Хорошо! Обойдемся без формальностей… – произнес тогда следователь. Он неторопливо поднялся, забрал со стола том дела, но перед тем как выйти, остановился в дверях и кивнул Кожухову на кнопку на столе.

– Это вызов… Позвоните, когда закончите… Охранник будет за дверью…

Тяжелая дверь за ним надсадно скрипнула. Кожухов подошел к столу и уселся на его место. Плешаков оставался все так же безмолвно сидеть на привинченном к полу табурете. Кожухов недоуменно хмыкнул и, не желая больше играть в молчанку, сказал:

– Юрий Алексеевич… Со мной связалась ваша жена… Она сказала, что вы хотите сообщить мне что-то очень важное… Что-то касательно Бельцина…

Плешаков поднял на него тяжелый взгляд (Кожухов увидел его воспаленные, с красными прожилками глаза). Произнес глухо:

– Да, Александр Василич… Я просил её об этом… У меня есть документы… подтверждающие, что Михайлов знал о готовящемся заговоре…

Голос его походил на только что слышанный скрип несмазанной двери. "Тюремные стены, видно, на все накладывают свой отпечаток", – мрачно подумал Кожухов, но вслух проговорил:

– Значит, по-вашему Михайлов знал о заговоре… Так? А потом дал себя спокойно арестовать… Простите, Юрий Алексеевич… Но… Как бы это помягче сказать… Нелогично это как-то…

Плешаков, горько усмехнувшись, понурил голову. Было странно смотреть на его могучую согнутую фигуру, беспомощно застывшую посредине кабинета.

– Арест Михайлова – фикция… – наконец выдавил он. – Михайлов с самого начала знал, что путч обречен… В Крыму его все время охраняли мои люди… Я должен был его освободить, как только этот путч захлебнется… У Михайлова была цель чужими руками убрать Бельцина… Бельцина должны были сбить, когда он возвращался из Казахстана… Только у них там что-то не заладилось…

Кожухов пристально посмотрел на своего бывшего патрона, стараясь понять, насколько тот сейчас искренен… Пока, на первый взгляд все вроде бы сходилось… Кожухову припомнилось странное поведение Абаева во время их последнего пребывания в Казахстане, его непонятные слова – "Александр Васильевич, есть неподтвержденная информация, что на Владимира Николаевича готовится покушение", потом столь же неожиданное недомогание Бельцина и задержка обратного рейса в Москву больше чем на четыре часа. Если все это сопоставить, то сказанное очень походило на правду… Кожухов в задумчивости потер массивный подбородок. Плешаков, смотря себе куда-то под ноги, гулко произнес:

– У меня есть видеозапись, на которой я докладываю Михайлову о готовящемся заговоре… Эта запись была сделана еще за два месяца до путча… Я готов отдать эту запись тебе, Александр Василич… Только… Мне нужны определенные гарантии… Во-первых, что я окажусь на свободе… А во-вторых, что мне и моей семье будет обеспечена безопасность.. Я ведь уже слышал про Тугго, – о том, что они с женой покончили жизнь самоубийством… Согласно официальной версии… – при этом рот у Плешакова презрительно скривился, а потом он добавил негромко:

– В тюрьме тоже есть свои уши, Александр Василич…

Кожухов недоуменно хмыкнул:

– О чем это вы, Юрий Алексеевич?

– О чем? – Плешаков сжал перед собой темные пальцы и кольнул Кожухова блеклым подраненным взглядом. – Я ведь не дурак, Александр Василич… Вряд ли бы путчисты решились на путч, не имея компромата ни на Михайлова, ни на Бельцина. Прижать-то Бельцина с Михайловым им чем-то надо было… Вот и получается, что где-то этот компромат обязательно был… Вот только почему-то он нигде не всплыл… Понимаешь к чему я клоню? Я просто не хочу оказаться следующим в очереди на тот свет…

Плешаков выжидательно уставился на Кожухова, ожидая, что тот на это скажет, но Кожухов лишь задумчиво отвел взгляд в сторону. Что-то ему во всем этом деле сильно не нравилось… Он чувствовал, что где-то здесь был подвох – вот только где, он не мог пока разобраться… "Если предположить, что Плешаков с самого начала все знал, – Кожухов задумчиво наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться, – то почему он обращается только сейчас?" И тут напрашивающийся сам собой вывод поразил его своей откровенной и циничной простотой… Не выгодно было! Просто не выгодно! Как в рулетку, Плешаков ставил одновременно и на черное и на красное, рассчитывая на беспроигрышный вариант (выиграют путчисты – он путчист, выиграет Михайлов – он на стороне Михайлова!), но выпал-то, как раз зеро! Выиграл Бельцин! Кожухов хрустнул костяшками пальцев и перевел насупленный взгляд на Плешакова.

– Гарантировать ничего не могу, Юрий Алексеевич! – сказал, как можно бесстрастней. – Сначала нужно посмотреть пленку… К тому же окончательное решение буду принимать не я, а Бельцин… Только, Юрий Алексеевич… (Кожухов тяжело навалился на сложенные перед собою руки.) Вот, что я хочу вам сказать… Вы опасный свидетель… И для Михайлова, и для путчистов… И пока эта пленка у вас, вы подвергаете себя очень и очень большой опасности… Эти стены не панацея… Раз здесь есть свои уши, как вы говорите, значит, найдутся и руки… Так, что думайте… Но помните – время работает против вас!

Сказав это, Кожухов неторопливо поднялся и отошел к окну. Достав сигарету, он щелкнул зажигалкой и жадно затянулся. Плешаков, оставшись понуро сидеть на табурете, посмотрел на грязный, истертый пол у себя под ногами, – надо было принимать решение… Неожиданно откуда-то из угла кабинета выбежал большой черный таракан. Подбежав к ботинку Плешакова, он зашевелил тонкими усиками, а затем резво припустился к противоположной стене и исчез там под облупившимся плинтусом… Отвратительное насекомое вдруг показалось Плешакову чем-то похожим на могильщика. Нахмурившись, он постарался отогнать от себя неприятное предчувствие и сосредоточиться на припрятанной пленке – эта пленка была его спасением, его индульгенцией, – отдавать ее просто так не было никакого смысла… Но, с другой стороны… И оставаться здесь, среди этих сырых стен, где в глубине подвала, как зловещий спрут дышал трупной плесенью коридор с глухой стеной, было глупо и страшно…

– Хорошо, Александр Василич… – произнес Плешаков, оборачиваясь к Кожухову. – Я скажу, где можно забрать эти документы, но только дай мне слово офицера, что ты вытащишь меня отсюда…

Кожухов, не отрывая взгляда от окна, сделал длинную затяжку. Выпустив в сторону струю густого, плотного дыма, сказал ровным голосом:

– Врать не буду, Юрий Алексеевич… Сделаю только то, что от меня зависит…

– Ладно… – окончательно сдался Плешаков. – Документы у меня в служебном автомобиле, под задним креслом, с правой стороны… Там есть ниша, в ней кассета и ключевая дискета… Но помни, Александр Василич, ты обещал – все, что от тебя зависит!

Кожухов едко усмехнулся.

– Все что от меня зависит? – переспросил он.

Подойдя к Плешакову, он наклонился, так что их лица почти касались, и посмотрел Плешакову прямо в глаза, – не отрываясь и не моргая, по-змеиному.

– А вот интересно… Что ж тогда, когда Бельцина сбить должны были, вы обо мне и о моей семье не подумали? А, Юрий Алексеевич? А я ведь тогда с ним в одном самолете летел…

Взгляд у Плешакова сразу стал жалким, словно бы скулящим. Кожухову стало противно и он с силой вдавил выпирающую с краю стола кнопку звонка. Дверь кабинета торопливо распахнулась и в помещении появился охранник. Кожухов, не говоря ни слова, вышел.



Плешаков отдал пленку Бельцину в тот же день. Смотрели ее у Бельцина в кремлевских апартаментах, в комнате отдыха. Сидели, развалившись в мягких кожаных креслах – тонкая кожа сидений едва слышно поскрипывала. Изображение на экране было не слишком контрастным, но даже в черно-белых тонах на экране была хорошо различима плешь Михайлова с его темным родимым пятном на темени, а главное звук на кассете оказался достаточно ясным, отчетливым – хороший, в общем, был звук, выразительный. Бельцин злорадно усмехнулся.

"Неудачник!" – брезгливо бросил он, едва видеозапись закончилась, а потом ещё прибавил, как будто Михайлов мог его услышать:

"А история неудачников не прощает… Вот так вот! Не справился – слазь!"

Он взял со стола пульт дистанционного управления и оборвал прыгающую на экране рябь – экран большого японского телевизора судорожно мигнул радужной кляксой и погас. Плешаков, поднимаясь с пышного кресла, спросил:

– Владимир Николаевич, а с Плешаковым что будем делать?

Бельцин недовольно насупился.

– Ничего… Они там будут хорошо смотреться вместе на одной лавке… В суде…

Кожухов тяжелым шагом подошел к видеомагнитофону и нажал кнопку на лицевой панели. Видеомагнитофон со скрежетом выплюнул длинную черную кассету. Постояв немного, Кожухов осторожно обернулся:

– Владимир Николаевич, может не нужно никакого процесса? Квалифицировать это как переворот будет трудно… Переворот означает смену власти… А власть у путчистов и так была… Михайлова никто же от власти насильно не отстранял, – его обязанности официально были возложены на Линаева… На время отпуска… Так, что по большому счету, им можно предъявить лишь превышение полномочий за введение несанкционированного чрезвычайного положения…

Бельцин удивленно замер, вскинул растерянные глаза на Кожухова, но потом (словно спохватившись) грозно нахмурился и угрюмо набычил седую голову. Взгляд сердитый, исподлобья, пиджак замялся крупными складками. Он вдруг напоминать большого, разгневанного носорога.

– Значит так! – произнес он тихо, но в его голосе легко угадывались плохо сдерживаемое раздражение. – Ты, я вижу, Александр Васильевич, уже забыл, как про подземный ход мне докладывал и про то, как меня сбить хотели, понимаешь! (Кулак его на столе угрожающе сжался.) А раз нет, запомни! Путчистами была предпринята попытка уничтожить демократию….

Кожухов хотел было напомнить президенту, что штурма никакого не было, но Бельцин в ярости гулко припечатал кулаком по столу:

– Все! Точка! Их осудят! А потом… Потом может быть я их помилую! Вот так! А ты не суйся, Александр Василич, куда тебя не просят… Не твоего ума это дело… Сделай мне копию, – кивнул он на кассету в руках у Кожухова. – И отправь сегодня Михайлову… Понял? А эту верни мне… Иди, иди… – и нетерпеливо махнул рукою.

Кожухов резко, на каблуках развернулся и направился к двери президентского кабинета. Но стоило ему выйти, как Бельцин расслабленно откинулся на кожаном кресле и в каком-то буйном, переплескивающимся через край восторге, подумал:

"Все! Теперь сам буду вершить историю! Осталось только с республиками договориться…"

В это время рядом с ним, на столике зазвонил телефон. Бельцин снял трубку.

– Владимир Николаевич… Звонит президент Белоруссии Сушкевич…– послышался в трубке голос секретаря. Бельцин довольно усмехнулся – "На ловца и зверь бежит!" – и плотнее прижал трубку к уху. Через секунду из телефона донесся радостный голос:

– Приветствую тебя, Владимир Николаевич! Хотел поинтересоваться, как там у тебя дела?

В памяти у Бельцина всплыл образ белорусского президента – большеголового, нескладно скроенного профессора филологии, добывшего себе славу и популярность пламенными речами на митингах. Бельцин снисходительно ухмыльнулся.

– Нормально, Павел Андреич! Нормально… У тебя как?

– Тоже ничего… Хорошо б, конечно, встретиться, обговорить, как будем жить дальше… А то, знаешь, Украина собралась у себя референдум о независимости проводить… Приехал бы… Поохотились бы вместе, отдохнули… А заодно обговорили промеж себя наши проблемы… Как? Владимир Николаевич?

Бельцин настороженно подался вперед, – пока все складывалось, как нельзя лучше.

– А Травчук приедет? – спросил он нетерпеливо.

– Он, сказал, приедет, если ты приедешь…

– Я приеду! – ответил Бельцин. – Передай ему, что я обязательно приеду…

Затем положил трубку и радостно потер ладони. Взяв с хрустальной вазы гроздь винограда, оторвал несколько крупных градин и отправил их себе в рот. Сладкий сок фонтанчиком брызнул во рту и Бельцин, сложив губы трубочкой, довольно захрустел, глядя на вид за окном. За окном тяжелыми хлопьями падал первый снег – робкий, мокрый, ненадежный. Бельцин выплюнул в мусорную корзину большие темные косточки и, обхватив мягкие подлокотники кресла, замер, – словно сидел на троне.

Через пару дней он вылетел в Белоруссию.



Матерый кабан вышел из чащи на опушку леса и остановился. Посреди небольшой поляны стояли ясли с кормом, но старого вожака насторожил запах. Запах человека. В сущности, этот запах ему был давно знаком. Он знал, что люди устраивают кормушки. К этим кормушкам он и его стадо приходит, когда под снегом становится трудно отыскать сочные, пузатые желуди. Так было всегда, сколько он себя помнит. Но сейчас старый кабан учуял запах чужого человека, а не тех, кто обычно загружает ясли. Кабан повел в сторону волосатым рылом и скосил глаза назад. Позади него нетерпеливо переминались с ноги на ногу несколько молодых секачей, за которыми плотной стайкой жались свиньи с полосатым молодняком. Молодые кабаны с нетерпением щетинили мохнатые загривки и играли мускулами под жесткой темной шерстью. Когда-нибудь один из них нанесет вожаку смертельный удар своими остро отточенными клыками и займет его место в стае, но пока что они еще слишком молоды, очень неопытны и слишком нетерпеливы, чтобы кто-нибудь из них мог противопоставить что-то серьезное его силе и опыту. Поэтому единственно, что они могут, так это показывать пренебрежение к осторожности вожака.

Старый кабан, отвернулся и негодующе передернул щетинистыми ушами. Затем неторопливо вышел на поляну. В этот момент с противоположной стороны опушки раскатисто ахнул выстрел и что-то тяжелое ударило кабана в бедро, опрокидывая его на снег. Кабан, яростно хрюкнул, присел на задние ноги, но тут же вскочил и закрутил тупым рылом, выискивая глазами противника. На другом конце поляны стояли несколько человек. На уровне груди одного из них (человека в лохматом волчьем малахае и высоких меховых унтах) рассеивался дым от выстрела. Глаза зверя встретились с прищуренными глазами человека – человек отодвинул лицо от приклада и внимательно смотрел на старого секача. Боль от раны стала алой пеленой застилать глаза зверя, наполняя его подраненное тело слепой яростью. Кабан, угрожающе вздыбил тугой загривок и рванулся вперед. Люди, стоящие на краю поляны, разом вскинули ружья, но человек в малахае громко крикнул:

– Он мой! – и тут же раскатом грянул второй выстрел.

Картечь вошла вожаку прямо в глаз и он как подкошенный рухнул на мягкий, пушистый, первый снег. Остальные звери, замершие на опушке, в испуге шарахнулись в чащу. Они бежали напролом, не разбирая дороги, через попадающиеся им на пути кусты, прыгая через сгнивший валежник. Вскоре треск от ломающихся веток затих в глубине заповедного леса.

К поверженному кабану подошел одетый в волчий малахай Микола Травчук. Кабан лежал на боку. С мохнатого рыла его на снег капали красные капли крови.

– Видный зверюга! – довольно произнес президент Украины и пнул старого секача меховым унтом в бок. – Берите его, хлопцы, и айда до хаты!

Двое егерей в черных шапках с медными кокардами в виде скрещенных дубовых листьев вытащили из-за пояса короткие топорики и срубили стоящую рядом березку. Обрубив тонкие сучья, соорудили короткую лесину – привязали кабана за ноги, взвалили лесину на плечи и немногочисленная процессия отправилась обратный в путь к жилью…


В глубине заповедного леса, среди многовековых необхватных дубов, помнящих ещё походы удалых польских шляхтичей и воинственную тяжелую поступь шведских мушкетеров, стояла привилегированная охотничья резиденция. В левом крыле ее под высокой стилизованной башней потрескивал огромных размеров камин, огороженный витой чугунной решеткой. С внутренних стен охотничьего павильона пялились в зал бессмысленными стеклянными глазами чучела кабанов и оленей. Травчук, раскрасневшийся после удачной охоты и первого морозца, стянул с головы лохматый малахай и скинул с плеча двустволку, – поставил ее на пол, прислонив к стене. Степенно усевшись на стул, принялся стягивать меховые торбаса.

– Ну, як вам мой кабан, государи мои – президенты? – спросил он с гордостью у стоящих у бильярдного стола Бельцина и Сушкевича.

Бельцин (в правой, неискалеченной руке он держал кий), внимательно оглядел широкое зеленое поле и похвалил сдержанно, без особого энтузиазма:

– Неплохой секач! Неплохой…

(На самом деле сдержанность его происходила оттого, что ему просто не терпелось побыстрей начать нужный разговор.) Потом ещё прибавил:

– Но только, Микола, я сюда ради другого зверя приехал…

Выбрав шар для удара, он тщательно прицелился и звонко щелкнул кием. Выточенный из слоновой кости кругляш стремительно метнулся в заданном ему направлении и, натолкнувшись на другой шар, проворно юркнул в узкую горловину лузы. Травчук недовольно повел широкой бровью и едва заметно оттопырил нижнюю губу:

– А чем тебе мой кабан не понравился, Владимир Николаевич? Али ты бачил, шо я тебе зубра зараз притащу?

Бельцин тонко сощурился, как будто снова выбирал шар для удара, и бросил небрежно:

– Да нет, Микола… Зачем зубра? Зубр – он зверь сильный… На нас чем-то похожий… Пусть живет… А вот кабан… Кабан другое дело! Не зря на Востоке его мясо поганым считают…

Он искоса поглядел на украинского коллегу – поймет или нет?

– Ну, може на Востоке оно и поганое, – с обидой в голосе произнес Травчук, насуплено надевая на ноги лакированные туфли (надел, гулко затопал по полу). – А нам зараз лучше и не треба!

Бельцин досадливо поморщился, – понял, что вышло нескладно… (Как же он мог позабыть про хохляцкое трепетное отношение к свинине? Вот черт!) Нагнувшись, ударил по шару не метясь, как придется, – матовый шарик звонко боднул покатым боком круглого собрата и откатился в сторону…

– Ладно, ладно, Микола… Это ж я так… Фигурально! – у Бельцина на лице расползлась примирительная улыбка. – Это вот, почитай, мы тут три зубра собрались! А кабан, он, считай, в Москве остался! Понимаешь?

Травчук, наконец, понял и усмехнулся.

– Так это ты о Михайлове, что ли, Владимир Николаевич? – он пренебрежительно сунул руки в карманы. – Тю… Да, якая ж, такая фигура теперь Михайлов? Завтра, послезавтра Украина проголосует за самостоятельность и кончилась вся власть у Михайлова!

Бельцин отошел от стола и, облокотившись на кий, воззрился на Травчука.

– А как же союзный договор, Микол? Забыл?

Но Травчук отнюдь не смутился, – в развалку, вальяжно подошел к широкому камину и подбросил в его жаркую жадную пасть несколько тонких поленцев. Сухие дрова ярко вспыхнули, зашипели, защелкали в топке, совсем как пистоны. В этот момент над зеленым сукном бильярда навис щуплый Сушкевич. Согнувшись кривым коромыслом, неуклюже дернул кием. Кикс! Мимо… Кий соскользнул с костяного шара и царапнул тупым концом зеленую ткань. Что и говорить – игрок Сушкевич никудышный, можно даже сказать совсем не игрок… Травчук снисходительно дернул ртом.

– Да не-е… Ты не понял, Владимир Миколаевич! Не будет Украина подписывать никакой договор… Все! Кончились игры в самостоятельность… Теперь все будет по-настоящему!

Бельцин от неожиданности даже замер, позабыв об игре.

– Это как? – спросил он недоверчиво.

– Ну как? Да, ты сам посуди, Владимир Николаевич, – в каком, таком государстве мы живем? Ну, якие мы, к бисовой мамке, социалистические, ежели в сказки про светлое коммунистическое будущее у нас даже дети малые давно не верят! Теперь дальше гляди… Советскими-то, по правде сказать, мы ведь тоже никогда не были – всем всегда заправляла наша ридна коммунистичная партия, а советы у нас были только так, для названия… Да и Союз, вишь, какой ненадежный получился – Прибалтика, считай, отвалилась, Армения с Азербайджаном промеж собой – як кошка с собакой, а грузин теперь в этот союз и на аркане не затащишь… Так шо толку жалеть о том, шо по-настоящему никогда и не было? Правильно говорю?

У Бельцина стало сухо во рту и гулко заколотилось сердце в груди. Он внезапно понял – зря он хитроумные ходы придумывает, зря убеждать кого-то собирается… Не нужно! Все уже готово. Травчук, оказывается, и без него все додумал… "В хомут до Москвы никто снова сам не полезет!" – вспомнился Бельцину их давний телефонный разговор… Не смея ещё окончательно поверить в свою догадку, Бельцин спросил с опаскою:

– Ой, Микола! А не боишься так круто ставить вопрос?

– А шо тут лякытать-то… По морде же никто не бье! – ответил Травчук безмятежно.

Но тут очнулся президент Белоруссии, обеспокоено завертел шишковатой головой:

– Постойте, постойте, братцы мои дорогие! Вы что – серьезно? Вы что? Решили упразднить Советский Союз?

Травчук равнодушно уселся в высокое кресло у камина и вытянул к огню толстые ноги.

– Ну, а шо его упразднять, коли его и так нет! Мы можем только этот процесс сделать цивилизованным! Як, Владимир Николаевич, правильно я разумею? – и он заговорщески подмигнул Бельцину.

– Правильно, правильно, Микола! – бодро кивнул Бельцин.

Вернувшись к бильярдному столу, он согнулся и ударил по шару – хлестко, точно, метко! Долетев до угла, биток в предсмертной агонии забился в узких створках лузы, но не удержался и провалился в толстую плетеную сетку.

– Восемь! Партия! – победно провозгласил российский президент.


Потом они сидели за столом и решали, что надо будет сделать дальше… Стол был богатый – уставлен был знатно. Вскоре ещё принесли шашлыки из парной кабанины, приготовленные из только что добытого трофея Травчука – выложили на серебряные, подогретые подносцы, – аппетитный дух поплыл по широкой зале, забивая ноздри.

Лидеры принялись трапезничать, обсуждая меж делом, каким будет их дальнейшее совместное сосуществование. Беснующиеся и разбегающиеся мысли обильно сдабривали водкой местного разлива. Травчук, развалившись, пил, и только краснел тугим лицом. Приговаривал благостно:

– От ты, белорусы! Якую гарную горилку научились робить!

Бельцин, не долго думая, предложил образовать союз славянских государств, на пример европейского сообщества, и назвать соответственно – Союз славянских государств. Травчук, крякнув после очередной горячительной дозы, резонно возразил – а чего, мол, только славянских, пусть присоединяется кто хочет… Согласились… Снова выпили… Нескладный Сушкевич во время обсуждения продолжал опасливо стрелять глазками. Наконец, не выдержал и выдавил сокровенное:

– Братцы мои, а не арестует нас тут всех Михайлов?

Бельцин скривился пренебрежительно. Оторвал крепкими зубами сочный кусок кабаньего мяса, прожевал и потряс перед собой тяжелым кулачищем:

– Не арестует! Вот он у меня где! – но потом вдруг добавил сумрачно. – Вот только с Западом…

Травчук забулькал рядом бутылкой – наполнял себе бокал.

– С Западом – да… – отозвался он гулким эхом. (Оба понимали, что Михайлов был уж очень удобным для Запада, – уж больно был сговорчивым…) Но Бельцин, через некоторое время, когда прикончил очередной шампур с кабаниной, вытер руки широкой салфеткой (комок салфетки полетел на стол), заметил тонко:

– Главное не Запад – главное Америка! Признает Америка, признают и остальные… Звонить надо, договариваться… Ну? Кто будет разговаривать?

Травчук, просветлел набрякшим лицом (действительно, тонко придумано!). Оторвав взгляд от фужера, тут же предложил Сушкевича, – мол, раз мы сейчас в Белоруссии, значит и звонить должен белорус. Но Сушкевич отчаянно замахал руками:

– Раз уж Владимир Николаевич предложил, пусть он и звонит… К тому же, он с американским президентом уже разговаривал – ему будет проще всего!

Бельцин окатил нескладную фигуру Сушкевича презрительным взглядом, расправил широкие плечи, а затем брякнул высокомерно:

– Ладно! Дайте мне правительственную связь!

Правительственная связь на то и правительственная, что всегда у президентов под рукой. Звонок американскому лидеру не занял слишком много времени. Бельцин, обстоятельно изложил суть дела, – говорил, что процесс пройдет максимально взвешенно, с учетом всех интересов, путем согласований и переговоров со всеми заинтересованными сторонами, – а потом замер в томительном ожидании. На том конце долгое время молчали. Бельцин, почувствовав, что пауза затягивается, поспешно добавил:

– Россия, как правоприемница бывшего СССР, готова полностью взять на себя все его долги…

После этого из-за океана, наконец-то, донесся долгожданный ответ:

– Американский народ приветствует выбор советских республик… Если процесс преобразования СССР пройдет мирно и максимально взвешенно, и, как вы, мистер Бельцин, сказали, и с учетом всех интересов, это решение поддержит все цивилизованное сообщество…

Бельцин расплылся в счастливой ухмылке и, вежливо попрощавшись, положил трубку на рычаг. Затем окинул сообщников снисходительным взглядом:

– Всё! Осталось лишь документы подписать…

Украинец и белорус застыли оглушено, недоверчиво поглядывая на российского президента, – все ещё боялись поверить в произошедшее. Первым очнулся Сушкевич.

– Ну, Владимир Николаевич! – засуетился он. – А я-то, честно, и не думал, что так все гладко пройдет! Это, братцы мои, надо отметить! Историческое событие, как никак! А мы его сейчас шампанским, шампанским отшлифуем!

Он проворно схватил со стола длинную зеленую бутылку шампанского ("Дом Периньон", французское – не "Советское", как раньше) и звонко хлопнул пробкой. Мягкая пробка, пружинно отрекошетив от кабаньего чучела на стене, закатилась под бильярдный стол. Сушкевич принялся разливать шипящее вино по тонким фужерам.

– За Союз славянских государств! – воодушевлено поднял он фужер.

– Независимых! – поправил его Травчук.

– Независимых, – согласился Сушкевич и добавил благостно. – Вот так и делается история, братцы мои!

Чокнувшись, они выпили… А через широкие окна смотрели на них в скорбной тишине могучие деревья заповедной пущи.


Но весь мир об этом ещё ничего не знал…

Ещё не пестрели сенсационными заголовками газеты и не захлебывались с голубых экранов телекомментаторы, потерявшие свой глянцевый лоск от изложений последних умопомрачительных событий, меняющих карту мира.

Америка жила своей обычной жизнью. Американцы со свойственной им деловитой предусмотрительностью (за месяц почти), уже начинали готовиться к Рождеству. На фасадах зданий Нью-Йорка – этой некоронованной "столицы мира", в "городе желтого дьявола", как назвал его один пролетарский поэт, Городе – Большое Яблоко, как окрестили его сами американцы, на фасадах его домов уже стали появляться праздничные флаги, которые призывно трепетали на сыром, осеннем ветру, хлопали своими разноцветными полотнищами при резких порывах, приносимых с хмурого, осеннего Гудзона.

Манхэттен – это сердце Нью-Йорка, (то что это именно так, с этим вряд ли кто будет спорить, даже несмотря на то, что Манхэттен уступает по населенности Бруклину и Квинсу), – Манхэттен уже готовился засветиться своей праздничной иллюминацией. Но, если Манхэттен – сердце Нью-Йорка, то Бродвей, несомненно, его кровеносная аорта, основная жизнетворная магистраль, рассекающая Манхэттен с юга-востока на северо-запад почти, как сосиска булочку в любимом американцами хот-доге. "Белый путь" называют Бродвей ньюйоркцы. Достаточно взглянуть на него вечером, на его мелькающую, сверкающую, переливающуюся неоном рекламу с обзорной площадки одного из двух Чикагских близнецов – громадных никелированных брусков стекла и бетона, как тут же все станет ясно.

Америка все ещё жила в неведении, неслась куда-то в своем привычном, немного сумасшедшем ритме, в своей лихорадочной деловой суете. Желтые такси, подобно шустрым водомеркам на поверхности пруда, сновали туда-сюда по улицам Нью-Йорка, судорожно дергаясь на перекрестках, на его надоедливых, установленных почти через каждые сто метров, светофорах. Одно из таких такси с узкой полоской черно-белых шашечек на боку несло по каньону манхэттенских улиц Игоря Таликова, рядом с которым сидела женщина с пронзительными зелеными глазами. Она рассказывала ему о городе.

– Вон, Игорь, видите тот небоскреб, – показывала она на высотное здание с треугольным фасадом. – Это знаменитый "Утюг"… Один из самых старых нью-йоркских небоскребов. Сейчас таких старичков – скайскреперов уже почти не осталось, большинство посносили… Хотя некоторые ещё стоят… Вот как этот… В такой зайдешь – у лифта стрелочка – этажи показывает, в холле – мрамор кругом, панно на стенах разноцветные и табличка с годом постройки… Смотришь и думаешь, – просто невероятно, как они умудрились тогда такое построить? Это ж самое начало века…

Игорь с любопытством крутил головой, как воздушный ас времен второй мировой войны, стараясь ничего не упустить из окружавшего его великолепного урбанистического ландшафта. Небоскребы большие, очень большие, и просто огромные, как манекенщицы на подиуме, толпились около тротуара. Впереди, над крышами домов, превративших улицу в глубокое узкое ущелье, стал вырастать конус очередного железобетонного гиганта. Небоскреб соединял в себе прямоугольные линии основания с причудливыми, почти готическими изгибами верхних этажей. Игорь что-то смутно вспомнил из популярной лет десять назад телепередачи "Международная панорама".

– Наташа, это Эмпайр-стейт-билдинг? – спросил он.

– Где? – спутница Игоря наклонилась к широкому окну и коснулась Игоря бедром, затянутым в узкие, обтягивающие джинсы. – Нет! Это, Крайслер-билдинг… Импаер сейчас не видно, он вон за этими зданиями, – ответила она, но, почувствовав, как напряглась нога у Игоря тут же отодвинулась в сторону. Игорь тоже почувствовал неловкость от этого соприкосновения, и равнодушно оглядев обступившие их отвесные стены с мелькающими на них рекламными щитами, спросил тривиальное:

– Наташа, как вы ориентируетесь в этих каменных джунглях?

– Это на первый взгляд кажется тяжело, – невозмутимо ответила его спутница. – А на самом деле у Манхэттена очень простое устройство. Все авеню идут по вертикали, стриты по горизонтали, получается, как сетка в школьной тетрадке. Только Бродвей идет наперекосяк, да и то потому, что он проложен по бывшей индейской тропе.

– По индейской тропе? – удивился Игорь. (С непривычки ему было трудно соединить у себя в голове окружающий их урбанистический пейзаж с книжной романтикой Фенимора Купера.)

Его спутница снисходительно улыбнулась.

– Бродвей – самая старая улица Нью-Йорка, – совсем, как заправский гид, пояснила она. – Один из тех атрибутов, оставшийся с тех времен, когда Нью-Йорк ещё назывался Нью-Амстердамом, а на острове жили алкины и ирокезы. Таких древних раритетов в Нью-Йорке сейчас уже не много осталось, но кое-что ещё есть… Уолл-стрит, например… Сейчас это финансовый центр, а когда-то там стояла лишь городская стена, защищавшая город от нападения индейцев. Конечно, теперь это такой же символ Нью-Йорка, как скажем, статуя Свободы или Бруклинский мост… Вам обязательно надо там побывать, посмотреть… Но я вам хочу показать другой Нью-Йорк, мой Нью-Йорк… А он дальше, на противоположном конце Манхэттена.

Игорь оторвался от окна и посмотрел на Наташу. Неожиданно для себя, он вдруг поймал себя на мысли, что рядом ним сидит женщина из далекой и мимолетной московской встречи… Женщина из его мечты… Удивительно! Наверное это все таки чудо, или сон, но ему до жути хочется дотронуться пальцами до ее волос, почувствовать их мягкую шелковистость, закопаться в них лицом и ощутить губами мягкую и теплую упругость ее кожи.

– Наташа, а разве завтра вы мне не покажете Статую Свободы и Бруклинский мост? – Игорь чуть-чуть наклонился к Наташе. – Я ж без такого гида, как вы, здесь просто пропаду… Заблужусь, несмотря, что стриты тут идут по вертикали, а авеню по горизонтали. Или наоборот… Я же по-английски знаю только три слова – "ай лав ю"…

– Игорь, Игорь! – Наташа осторожно отсторонилась. – Заявлять здесь такое даме, к тому же замужней – это даже не "мове тон"! Это, знаете ли, самая настоящая "секшуал ассолт"…

"Замужней!" – дернуло как током Игоря. Он распрямился и в недоумении посмотрел на ее изящные пальцы – обручального кольца у Наташи не было и только на левой руке у нее было кольцо с небольшим зеленым камнем.

– Как вы сказали? – спросил он сразу почерствевшим голосом.

– "Сексуальная атака", – невозмутимо перевела Наташа. – Будь на моем месте коренная американка она легко бы посадила вас за эдакое поведение лет на пять… Да, да… Серьезно… Здесь такое карается по всей строгости закона. Вам, конечно, как представителю страны высокой нравственности, на первый раз прощается… Но! – тут же невозмутимо поправилась она. – Только на первый раз! А то мне придется пожалеть о моем предложении… А мне бы этого не хотелось…

Игорь обескуражено дернул ртом и с кислым видом уставился на темный каракулевый затылок негра-водителя впереди.

– Извините, я пошутил… – произнес он натянуто, стараясь при этом не выдать бушующую у него внутри бурю чувств. А затем, пробуя найти более нейтральную тему, уже более приподнято добавил. – Вы знаете, а я бы где-нибудь с удовольствием перекусил… А то побываю в Америке и настоящей американской кухни не отведаю… Это неправильно… Если вы не против, то я хотел бы вас пригласить в ресторан… Можно такое устроить?

Он вопросительно посмотрел на своего очаровательного гида, но Наташа вдруг резко откинулась на спинку сиденья и так заразительно расхохоталась, что Игорь понял, что сморозил какую-то очередную нелепость.

– Игорь! Ну, Игорь… – все ещё давясь смехом произнесла она. – У вас, оказывается, удивительный дар делать дамам непристойные предложения…

Игорь недоуменно вывернул шею, все ещё не понимая причину ее внезапной веселости.

– Разве я сказал что-то неприличное? – спросил он.

– Боюсь, что вам все таки придется пополнить ваш небогатый английский еще двумя словами… – Наташа, наконец, справилась с собой и успокоено распрямилась на сиденье. – Запоминайте – пригодится… "Секшуал харасмент"… Переводится, как "сексуальное преследование"… Вы ведь, наверное, не знали, что в Америке приглашение в ресторан приравнивается к приглашению заняться сексом…

Игорь от неожиданности едва не поперхнулся.

– Не знал… Честное слово, – выдавил он и посмотрел ее в все ещё смеющиеся, зеленые глаза. Но, даже несмотря на этот смех, Игорь вдруг почувствовал, глаза Наташи наполнены такой внутренней теплой энергией, что его опять неумолимо затягивает в их глубокий и завораживающий омут. Он словно заглянул в колодец и увидел там отблеск воды, в котором отражается чистое небо и этот блестящий осколочек яркого света манит, притягивает его, заставляя кружиться голову, наполняя его существо необъяснимым желанием нырнуть на самое дно.

– Верю… Поэтому и прощается, – произнесла, посерьезнев, Наташа. – Только дайте мне слово, что вы не будете на меня так смотреть…

Игорь провел ладонью по лицу, снимая внезапное наваждение.

– Хорошо, – покорно улыбнулся он. – Не буду!

Он не будет на нее смотреть, – решил он. Не будет, потому что по другому на нее он смотреть, наверное, не сможет. Он лучше будет смотреть в окно… По крайней мере ближайшие пять минут…

"Странно, – все в ещё каком-то мягком обволакивающем дурмане подумал он. – Даже не вериться, что всего неделю назад все было совсем не так…"



Действительно, несколько дней назад у него над головой было сумрачное ноябрьское московское небо или, что привычней, тяжелый свод подвала ДК Железнодорожников.

После ухода из Театра Комсомола ему пришлось искать новое помещение для своих репетиций. В качестве такого помещения и нашелся старый ДК… Тогда Игорь уже почти свыкся с мыслью, что у него нет уже директора. После стычки с режиссером так и незавершенного фильма Аркадий с ним почти не разговаривал. Он стал раздражительным и хмурым, с лица его стерлась привычная улыбка, уступив место угрюмо-сосредоточенному выражению. Даже свою обычную работу он выполнял теперь как бы нехотя, через силу, отговариваясь тем, что готовит почву к каким-то мифическим заграничным гастролям. Игорь не очень-то в это верил… Постоянное стойкое амбре от Аркадия скорее наводило на мысль о том, что тот борется с депрессией старым, известным всему миру способом, и похоже, что затяжной период этой борьбы постепенно перетекал в перманентную стадию. Все более и более становилось ясно, что выяснения отношений не избежать, но Игорь чувствовал себя обязанным Аркадию и поэтому натыкаясь на его затравленный, тусклый взгляд, отводил глаза и все тянул и тянул с решительным разговором.

И вдруг все изменилось… Игорь хорошо запомнил момент, когда это произошло. Точнее начало происходить. Была, как раз, очередная репетиция ансамбля – Игорь шлифовал для записи свою новую песню. Шлифовал – это не совсем точно, по сути он ее переделывал. Мучался сам, мучил музыкантов, вставляя в композицию все новые и новые аккорды, добавляя и убирая инструменты, но это все было не то – мотив песни становился то каким-то игрушечно-попсовым, то наоборот, невыразительно-плоским и Игорю никак не удавалось добиться нужного звучания, – того, что мимолетным отблеском мелькало у него в мозгу. Уставший и измученный, он уже готов был объявить перерыв, как неожиданно у него за спиной раздались громкие хлопки.

– Эй, менестрели… Хватит мучить аппаратуру… Привал! У меня таки есть, шо вам сообщить, как говорят в Одессе!

Игорь обернулся и увидел, как по проходу концертного зала ДК идет Аркадий. На лице у него было то самое выражение, от которого Игорь уже начал отвыкать – Аркадий улыбался своей прежней беззаботной улыбкой.

– Только не надо оваций, – Аркадий легко взбежал на сцену. – Шо, я гений я знал и раньше… Итак, внимайте, граждане! Я договорился о наших двухнедельных гастролях в Америке!

– Класс! – смог только восторженно выдохнуть басгитарист Гена Бурков. – Аркаша, блин, ты гений!


И закрутилось… Анкеты в посольство, заграничные паспорта, билеты и приобретение валюты… Клубок суеты, тревожного ожидания, мелких конфликтов и взаимных подначек, все то что называется дальними сборами, все это наконец осталось позади…

Самолет с длинной синей надписью АЭРОФЛОТ на борту приземлился в Нью-Йоркском аэропорту имени Кеннеди. По сравнению со здешним аэропортом привычное Шереметьево казалось теперь лишь маленьким провинциальным аэродромчиком. Аэропорт здесь был настоящим городом с бесчисленным количеством терминалов, складов, ангаров и ещё каких-то непонятных зданий и сооружений. Лайнер подрулил к терминалу с желтой надписью DELTA и к нему присосался выдвижной трап. Аркадий, на которого легло основное бремя подготовки поездки, перед выходом из самолета терпеливо наставлял Геннадия Буркова:

– Гена, я тебя умоляю… Пока не пройдем паспортный контроль и не получим вкладыши попридержи свой длинный язык. Спросят зачем приехал, отвечай просто – на гастроли по культурному обмену… Понял?

– Ага… Так и скажу! – Геннадий снял с полки сумку, перекосил рот и, состроив жуткую гримасу, прогнусавил мерзким голосом. – Гастроли по культурному обмену заказывали? Мы вам тут, ребята, немного своей культурки привезли…

– Гена, Гена! – резко оборвал кривляние товарища Аркадий. – Запомни – тут юмора не понимают! Один такой уже тут пробовал поострить… Сказал, что приехал сюда "влюбиться и жениться". Так отправили обратно, за свой счет и без разговоров… Понял?

Геннадий недоверчиво притих.

– А ты откуда знаешь? – мрачно покосился он на Аркадия.

– Знаю, Гена! – произнес Аркадий с тугим нажимом. – При мне было, потому и знаю…

Геннадий торопливо убрал дурашливую мину с лица и хмуро пробурчал:

– Ну… Ладно, ладно… Понял я…


Пройдя через необременительный таможенный контроль и ответив на стандартные, незатейливые вопросы типа "Где вы родились?" и "Цель вашего приезда?" музыканты вышли к толпе встречающих. За турникетом их ждал улыбчивый брюнет в легкой зеленой куртке, чем-то неуловимо похожий на молодого Ли Кертиса. В руке он держал табличку с надписью "Группа Игоря Таликова".

– Питер! – замахал ему рукой Аркадий. Брюнет радостно ощерился. Аркадий подкатил к нему свой чемодан и они начали радостно похлопывать друг друга по плечу.

– Знакомьтесь! – Аркадий обернулся к подошедшим к ним музыкантам. – Это Питер Робинсон, наш менеджер от общества советско-американских культурных связей… Старый мой знакомый ещё по прошлому моему приезду… Будет нас сопровождать, все рассказывать и показывать…

– Привет! – брюнет тепло поздоровался с каждым из приехавших за руку.

Оказалось, что говорит он почти без акцента, лишь слегка картавит некоторые согласные. Достав из кармана кожаный черный чехольчик, Питер принялся вытаскивать из него белые плотные бумажные прямоугольнички и раздавать их музыкантам. На каждом из прямоугольничков с обеих сторон – на русском и английском были написаны его имя, фамилия и телефон для связи. Аркадий оглядел своих друзей.

– Можно начинать грузиться, если нет других предложений… В туалет, там, руки помыть…

Других предложений не последовало. Тогда Аркадий вопросительно взглянул на Питера и тот повел их к выходу из терминала.

Вскоре привезенная аппаратура и багаж были благополучно погружены в длинный трейлер, Питер подвел музыкантов к синему микроавтобусу "Форд". После того, как все разместились в его просторном салоне, минивэн, заурчав мощным мотором, выехал на трассу. За ним неотступно следовал серебристый длинный трейлер. За окном замелькали причудливые развязки, съезды, мосты, мосточки, превращающие дорогу в сплошное хитросплетение сложных конструкций.

– Питер, с программой у нас без изменений? Всё, как и договорились? – Аркадий обернулся к сидящему рядом Робинсону.

– Как и договорились… – подтвердил Питер. – Всю эту неделю у вас выступления в Нью-Йорке… Концерты в ресторанах и в концертных залах в Бруклине и на Лонг-Айленде… А на следующей неделе у вас гастроли в Сан-Франциско… Там дана уже вот такая реклама, – Робинсон вытащил из стоящей рядом с ним на полу большой картонной папки широкий глянцевый плакат. На плакате на фоне куполов собора Василия Блаженного был изображен Игорь. Внизу золотыми буквами шла надпись – "Igor Talikov. New Russian hits".

– Это вам… На память… – Робинсон улыбнулся и протянул плакат Таликову.

Игорь поблагодарил, аккуратно сложил плакат и сунул его во внутренний карман куртки.

– Питер, а сейчас мы куда? – спросил у Робинсона Аркадий.

– Сейчас на Брайтон-бич. Надо будет оставить там вашу аппаратуру, – сегодня у вас там первое выступление…


Там, на Брайтоне, они и встретились. Точнее там их и нашла Наташа…

Это было не слишком трудно, учитывая, что рекламными плакатиками была увешана добрая половина Бруклина. Шел второй день их пребывания в Америке…

Ресторан "Приморский" располагался прямо на побережье Атлантического океана, рядом с вымощенной, словно паркетом, дощатой набережной.

Войдя в ресторан, Наташа окинула взглядом немногочисленных ранних посетителей и безошибочно остановилась взглядом на Игоре, сидящим за столиком вместе со своими музыкантами. Напротив Игоря сидел Вилли Тополев, известный в Советском Союзе певец-эмигрант, который каждый вечер выступал тут со своей шансон-программой. Наташа знала его, потому что совсем недавно делала о нем передачу на радио. Из-за столика до нее долетел обрывок разговора:

– Вам, ребята, тут сделали очень хороший промоушн, – громко говорил Тополев, шевеля своими лихо закрученными, почти как у Веласкеса, усами. – А когда я сюда приехал, я начинал с нуля, без всякой протекции… Тогда во всем Нью-Йорке было всего четыре русских ресторана, где пели только Люба Покровская, Миша Щепотинский, я и Чуйко… Каждый день по сто песен… Представляете? Сто песен наизусть, с восьми вечера до двух часов ночи… Умри, но исполни! А знаете почему? А я вам отвечу… Потому, что здесь ты стоишь ровно столько, сколько тебе платят… Это, друзья мои, закон… Ему подчиняются все, кто здесь живет… Я вам даже так скажу – очень не многие выдерживают такой марафон… Жанночка Гусарова, помните, да? Талантливая девочка из ансамбля "Бис"…. Она не смогла… А Любочка Покровская до сих пор выдерживает! Я-то, слава богу, могу теперь позволить выйти на полтора часа со своим шоу… А раньше, от звонка до звонка – от восьми до трех-четырех ночи и без всякой фанеры! Вот так вот…

Секунду помедлив, Наташа решительно направилась через зал к их столику, пронзительно цокая остроносыми туфельками по полу, который на самом деле был стеклянной крышкой огромного аквариума (внизу, под ногами зелеными гирляндами извивались водоросли и сновали шустрые рыбешки).

– Фью-у! – тонко присвистнул Гена Бурков, заметив приближающуюся к ним Наташу, и его глаза стали постепенно округляться, как у мультяшного пса Плутто, увидевшего аппетитную сосиску.

– А мне, кажется, начинают нравится американки! – произнес он с плотоядными интонациями. Разговор за столиком разом оборвался и взгляды мужчин, подобно лазерным прицелам, скрестились на приближающейся к ним стройной шатенке.

– Наташенька! – радостно воскликнул Вилли, признав в Наташе свою недавнюю знакомую. – Прошу, прошу к нашему столику…

Он встал, галантно уступая место даме.

– Какими судьбами опять в наши скромные пенаты? Опять по мою душу? – элегантно, одними кончиками пальцев он поправил свой неизменный галстук-бабочку – черный в белый горошек и предупредительно придвинул Наташе стул. Наташа благосклонно села – спокойно, без всякого жеманства.

– Добрый день, Вилли! Сегодня я собственно не столько к вам, сколько к вашим гостям… Надеюсь вы на меня за это не обидитесь? – на Тополева был брошен кроткий извиняющийся взгляд. Местный одессит, по-донжуански топорща усы, скромно улыбнулся:

– Наташенька, на вас просто нельзя обижаться…

Наташа благодарно взмахнула ресницами и перевела взгляд напротив.

– Извините, вы Игорь Таликов, правильно? Будем знакомы, – она решительно протянула через стол тонкую ладошку (Игорь пожал ее каким-то сомнамбулическим движением). – Я – Наташа Крамер, музыкальная редакция радиостанции "Голос Америки"… Игорь, вы не откажитесь дать интервью для нашей программы?

Но прежде чем Игорь успел что-либо ответить, в разговор вмешался неугомонный Гена Бурков, – ему, по всей видимости, было трудно усидеть спокойно в столь очаровательной компании:

– О! Игорь! Ты видишь? – радостно тряхнул он своей косматой шевелюрой. – Мы, оказывается, уже и в Америке популярны! Простите, не успел представиться… Гена… Геннадий Бурков… Бас-гитарист… На гармошке не играю и прошу не путать с крокодилом…

Сказать по правде, Геннадий меньше всего походил на флегматичного теску-крокодила из старого детского мультфильма (скорее уж больше на Чебурашку), но Наташа тактично промолчала и, даже более того, сделала вид, что не замечает его плотоядного, совсем нескромного взгляда. А Игорь между тем продолжал ошалело молчать, глядя на столь неожиданно появившееся перед ним видение. Наконец, справившись с собой, он неуверенно произнес:

– Простите… Я не мог вас видеть раньше в Москве?

И хотя Наташа не торопилась с ответом, но Игорю показалось, что глаза ее удивлено и радостно блеснули.


– Ну вот… Это и есть мой Нью-Йорк, – произнесла Наташа, выходя из такси и обводя взглядом обступившие их приземистые здания из красного и грязно-бежевого кирпича. – Это ещё один русскоязычный район Нью-Йорка… Вашингтонские холмы… Да, Игорь… Не удивляйтесь! Всем известно про русскую колонию на Брайтон-бич, а то, что здесь, на Манхэттене тоже есть русский квартал не знает почти никто… А я в свое время прожила здесь почти год… Вон, кстати, дом, где я здесь жила…

Она показала на кирпичный дом с уродливой арматурой пожарной лестницы на фасаде.

– Пойдемте, покажу, – она уже собралась двинуться в ту сторону, как откуда-то сбоку на тротуар выскочила серая белка и, совершенно не боясь их, уселась всего в трех шагах от кончиков Наташиных туфель. Свернув пушистым кренделем хвост, зверек нахально уставился на Наташу.

– Белочка! – улыбнулась Наташа. – Все, как и раньше… Я ведь тут не была почти пять лет… Жаль, не догадалась захватить с собой орешки, а то можно было бы покормить их прямо с рук – они тут ручные и жуткие попрошайки, – Наташа присела и показала белке пустые ладони. – Нет у меня ничего, милая… Беги, давай…

Белка, поняв, что ее не собираются кормить, возмущенно заверещала и укоризненно уколов напоследок Игоря и Наташу своими черными глазами-бусинками, убежала. Посмеявшись над нахальным зверьком, Наташа и Игорь двинулись вдоль по тротуару, круто уходящему вверх по склону холма.

– А там наверху, видите? – показала Наташа наверх склона, обильно покрытого растительностью. – Там Форт Трайтон Парк… Я там бегала по утрам… Кстати, а вот такая была моя первая работа, – она кивнула на степенно прошествовавших мимо них старушку в седых буклях, сопровождаемую миниатюрной негритянкой. – Сначала пришлось поработать в службе социальной помощи… Помогала старушкам и инвалидам, потом устроилась работать в небольшую рекламную компанию секретарем, на ресепшн, затем уже перебралась в Вашингтон на радио "Голос Америки"…

Они неторопливо шли вдоль тротуара усаженного деревьями, когда слева раздалась знакомая русская речь. Игорь недоуменно оглянулся и увидел сидящую на скамейке стайку ребят – лет по шестнадцать-семнадцать. Перемежая русский литературный и наиболее известные народные выражения, они громко обсуждали новое бродвейское шоу, что-то часто прихлебывая из бутылок, завернутых в бумажные пакеты.

– А вот и наши соотечественники, – кивнула Наташа. – Кстати, забыла вам сказать… Бродвей ведь улица театров. На самом Бродвее – около сорока театров, а рядом, наверное, ещё более сотни… Так, что если будет время, обязательно сходите на какой-нибудь из бродвейских мюзиклов… На "Les miserables" или "Cats", например. Это самые популярные.

– Наташа, а почему они пьют из пакетов? – Игорь недоуменно оглядел сидящих на скамейке ребят.

– У них там, наверняка, завернуты бутылки с пивом, – ответила Наташа. – По закону пиво на улице пить нельзя, но потребовать развернуть их пакет тоже никто не имеет права. Основное правило в Америке – это правило "прайвеси": никто не имеет право вторгаться в частную жизнь и нарушать права личности… Даже полицейский…

Игорь обескуражено качнул головой, стараясь уяснить сложный смысл здешних взаимоотношений.

– Интересно… А что здесь ещё нельзя?

– Нельзя, к примеру, называть негров неграми, даже несмотря на то, что они так сами себя называют, но белые все равно должны их называть афроамериканцами… Нельзя также оскорблять сексменьшинства. Любые – ни геев, ни лесбиянок Не стоит также спорить с полицейскими – как правило, получается себе дороже. А все остальное можно… Если это, конечно, никоим образом не ущемляет других, – тактично напомнила Наташа о своем недавнем предостережении.

– Ясно… Это я запомнил… – Игорь сделал вид, что не почувствовал скрытого намека. – Так что же у нас дальше по программе, мой уважаемый гид?

– А дальше? А дальше предлагаю зайти куда-нибудь в кафе… Вы ведь, кажется, хотели попробовать настоящую американскую кухню? – от уголков Наташиных глаз разбежались едва заметные хитрые морщинки. Игорь после этой фразы почувствовал себя совершенным сбитым с толку. Он растерянно посмотрел Наташе в глаза, стараясь отыскать в них ответ, но там отражалось лишь едва прикрытое лукавство и было совершенно непонятно, то ли эта она с ним кокетничает, то ли просто смеется над ним.

– Игорь, не брать же мне у вас интервью на улице, в самом деле, – сжалившись, произнесла Наташа, увидев какая бурю чувств вызвало ее предложение.


Потом они сидели в уютном ресторане "Фрайдейз" и ели сэндвичи-"пастами", картошку фри с куриными крылышками, обильно приправленными пряным соусом, пили колу и заедали все это жаренными в меде орешками. Точнее ел в основном Игорь, а Наташа просто поддерживала компанию. Она осторожно спросила:

– Игорь, простите за нескромность, а вы помните тот ваш концерт во Дворце молодежи?

Игорь поднес ко рту стакан с остатками колы, стараясь скрыть едва заметную усмешку, но глаза его подернулись мягкой поволокой. Помнит ли он тот концерт? Он поставил пустой стакан на стол. Конечно, помнит… Он взглянул на Наташины тонкие пальцы и ответил, как можно спокойней:

– Помню…

– А вы знаете, тогда, на концерте меня сразу поразила ваша песня "Россия"… И мне все время хотелось спросить… А почему вы спели именно её?

Игорь вскинул растерянный взгляд на Наташу. На него глядели ее спокойные, утонувшие в собственном счастливом мирке, пронзительно зеленые глаза. Игорь отвел взгляд. Что ей было ответить? Что после того, как она стала свидетельницей их разговора с куратором от ЦК комсомола, он не мог просто так выйти и спеть про "Чистопрудный бульвар"? А может сказать ей, что не будь ее, он все равно спел бы"Россию", потому что уже заранее договорился с об этом с музыкантами? И то и другое было правдой…

– Я так понимаю, начинается интервью? – спросил он отстранено.

Наташа заметила его посерьезневший вид.

– Игорь… Ну, не обижайтесь, – сказала она, как будто оправдываясь. – Я же свою часть уговора выполнила – город вам показала… Теперь ваша очередь…

– Хорошо, – кивнул Игорь, вспоминая об уговоре. (Там, в ресторане "Приморский", когда Наташа обратилась к нему с просьбой об интервью, он в шутку "вместо гонорара" попросил показать ему Нью-Йорк, но она, к его удивлению, восприняла его просьбу совершенно серьезно. Тогда у него гулко застучало в груди, подумалось – "это судьба"… Игорь едва заметно дернул уголком рта и снова посмотрел на Наташины руки.) Наташа поставила на середину стола небольшой брикетик диктофона и нажала на нем кнопку записи. Игорь задумчиво уставился на начавшие вращаться в нем колесики и почесал щетинистую скулу.

– Почему я спел "Россию"? – неторопливо повторил он. Он хотел уже было ответить, что уже давно для себя решил, что будет петь только про то, что его волнует, а песня про Чистопрудный бульвар тогда его не волновала, но Наташа неожиданно задала ему новый вопрос:

– Игорь, а что для вас вообще значит Россия?

Игорь недоуменно пожал плечами.

– Россия – моя родина, – ответил он.

– А чуть-чуть поподробнее?

– Подробнее? – лицо у Игоря приняло сосредоточенное выражение. Он на секунду уткнулся отрешенным взглядом в стол, но потом вдруг его мысли сами начали выплескиваться наружу, – когда, говоришь о том, что тебя волнует, о том, что любишь и о том, что болит у тебя на сердце, не надо подбирать слова, они давно уже живут внутри. Что для него Россия? Это то место, где он родился, и где прошло его детство… Это его корни, которые держат его на этой земле – его близкие, его ребенок и его родители… Это язык, на котором он думает и пишет свои песни – Россия и родина для него понятия тождественные… А почему Россия, а не Советский Союз? Ему не нравится словосочетание Советский Союз – оно ассоциируется у него с ГУЛАГОМ. Его отец провел в сталинских лагерях страшных пятнадцать лет… Может поэтому под Россией он понимает ещё и ту страну, которую они потеряли больше семидесяти лет назад.

– Но Россия, и Советский Союз – суть империи, тоталитарные государства! – пылко возразила Наташа, окунаясь в привычное амплуа журналиста. – На протяжении всей своей истории и Россия, и Советский Союз вели войны, присоединяя к себе чужие территории, и тем не менее одно для вас Родина, а второе нет? Почему?

Игорь почувствовал, что слова Наташи царапнули его за живое. Он уязвлено отодвинул в сторону остатки еды и натянуто усмехнулся… Россия и Советский Союз тоталитарные государства? Нет… Немножечко не так… Действительно, Россия на протяжении всей истории вела войны и большая часть её территории вошла в её состав за счет военных конфликтов… Но стоит также помнить, что вся история человечества – это история войн… В Москве ведь тоже побывали и татары, и французы, и поляки, но у русских ведь нет ненависти к этим народам… А кроме того Россия расширялась не только за счет войн… К России добровольно присоединились и Грузия, и Украина… Почему-то никто не обращает внимание на тот факт, что присоединяясь к России, они доверяли ей настолько, что были уверены, что великая и сильная Россия не покусится ни на их язык, ни на их национальную самобытность, ни на их культуру…

– Подождите, Игорь, подождите! – Наташа погрозила ему пальцем. – Вы же сами только, что сказали, что большая часть России вошла в ее состав за счет войн… И все прекрасно знают и про завоевание Сибири, и про войну на Кавказе… А вспомните Сурикова и его картину "Покорение Сибири Ермаком", или стихотворение Лермонтова "Валерик", – в них же хорошо показано, каким способом прирастало государство Российское. О какой дружбе вы говорите?

Игорь согласно тряхнул головой.

– Это правда…

Он знал историю, и знал ее без прикрас, – тот кто, любит свою родину, считал он, тот должен знать историю без ретуши… Но то, что сейчас сказала Наташа было лишь частью правды… Да… Русские, действительно, покоряли северный Кавказ силой, хотя пришли туда не как завоеватели… И то, что генерал Ермолов был жестоким и своенравным наместником – это тоже правда… Но правдой также было и то, что Шамиль был безжалостным восточным правителем, а чечены уже тогда жили похищениями людей и обычай кровный мести вырезал у них целые семейные кланы… И в этом легко убедиться, – достаточно повнимательней почитать того же Лермонтова, "Героя нашего времени"… И если уж быть до конца честным, то надо признать, что Шамиль и Ермолов были схожи в своих методах и действиях, как близнецы-братья – один из них был предводителем гордого горного народа, который признает только сильного и презирает слабого, а второй отлично понимал, с каким народом ему приходится иметь дело… Но… И это тоже ведь только часть правды… Правдой было ещё и то, что плененный Шамиль после того, как был и отправлен на жительство в Калугу совершенно искренне говорил, что жалеет, что не знал России раньше, а то бы искал с ней дружбы, а не войны… И это тоже правда…

– Игорь, не путайте меня! Не мог он такого сказать! – громко возразила Наташа, так, что сидящий за соседним столиком негр, отвлекся от своего бифштекса и удивленно поднял голову. (Ему наверняка показалось странным, что эти двое ведут меж собой эмоциональный спор на неизвестном языке, который к тому же записывается на диктофон, но уже через пару секунд темнокожий афроамериканец равнодушно отвел глаза и снова погрузился в процесс поглощения пищи, – правило "прайвеси" действует в Америке повсеместно и неукоснительно. Наташа с Игорем, увлеченные спором, даже не заметили его удивленного взгляда.)

– Это правда… – спокойно повторил Игорь. – Как и правда то, что Шамиль и Ермолов, под конец жизни были дружны друг с другом… У Ермолова было поместье в Калуге – туда Шамиля отправили в почетную ссылку, назначив ему огромную пенсию… А кроме того… Мало, кто знает, что у того же Шамиля любимой женой была русская, а у генерала Ермолова, покорителя Кавказа, дети были от черкески. И не случайно Шамиль испрашивал позволения у царя разрешить присутствовать в Петербурге на похоронах Ермолова, а своим детям завещал быть верноподданными России.

– Этого не может быть… – недоверчиво сказала Наташа, но Игорь лишь снисходительно улыбнулся.

– Ну хорошо! А как же быть с Сибирью? – сверкнули упрямством Наташины зеленые глаза. Они были особенно хороши в тот момент – пылкие и возбужденные. – Вы ещё скажите, что и Ермак не покорял Сибирь!

Игорь опустил взгляд, в котором заискрилось лукавство. Нет, конечно же, он знал, что Ермак покорил Сибирь… Но знал он и о том, что Сибирью тогда назывался лишь город, столица татарского северного ханства… И что ещё почти за двадцать лет до похода Ермака Сибирский хан просил Ивана Грозного взять его ханство под руку Москвы, и что Иван Грозный принял тогда это предложение… Но после смерти хана власть в ханстве захватил узбекский хан Кучум, который отказался подчиняться Москве и, убив московского посланника, начал нападать на русские поселения… Вот и получается, что Ермак, лишь подавил внутренний мятеж… Но покорив столицу ханства, он, конечно, не мог покорить всю Сибирь… "Как бы он мог это сделать, когда под его предводительством находилось всего-навсего восемьсот казаков?" Неудивительно, что через три года после начала похода Ермака почти все войско его погибло, и сам он в конце концов попал в засаду, устроенную ему коварным ханом… Так, что через три года после начала сибирского похода в Сибири русских практически не осталось и там по-прежнему безраздельно властвовал хан Кучум…

– Но… Подождите… А кто же тогда присоединил Сибирь к России? – недоуменно спросила Наташа.

– Это было уже было позже, при Борисе Годунове… У Годунова был свой план покорения Сибири. Он приказал возводить по всей Сибири крепости и через пятнадцать лет после смерти Ермака вся Сибирь была застроена русскими фортами. Конечно же, хан Кучум пробовал нападать на них, но копья и стрелы слабое оружие против пуль и ядер… Поэтому вскоре сибирские племена вместо нападения на русских поселенцев стали налаживать с ними торговые отношения… Кстати, вам это не ничего не напоминает?

– Нет… А что мне это должно напоминать? – удивилась Наташа.

– Колонизацию Северной Америки… Но это так, к слову… Так, что на самом деле русская "колонизация" Сибири завершилась почти мирно и совсем не так, как её изображал Суриков на своей в картине… – и увидев растерянное лицо Наташи, Игорь добродушно улыбнулся. – Не удивляйтесь, Наташа… Нельзя писать песни о России и не знать ее истории… Когда я изучаю историю, мне это интересно, но, зная ее, я, например, могу с уверенностью говорить, что между русским и украинцем, белорусом и евреем нет исконной вражды… И я уверен, что многие сегодняшние межнациональные конфликты – это все надуманно… Наши народы давно живут вместе и давно связаны меж собой кровными узами… Кстати… Ещё Александр Сергеевич Пушкин говорил – копни любого русского, обнаружишь татарина… Поэтому не случайно, что русскую народную песню "Во поле береза стояла" написал татарин Нигмат Ибрагимов, а музыку к знаменитому "Русскому полю" – еврей Ян Френкель…

Наташа удивленно посмотрела на Игоря – оказалось, что с ним совсем не просто спорить, потому что он буквально подавлял своей эрудицией… И хотя интервью получилось совсем не такое, как она предполагала вначале – совсем не музыкальное, и даже не о самом Игоре, но она не жалела об этом – похоже, получилось просто замечательно… Наташа хотела ещё спросить о чем-то, но в этот момент, стоящий между ними на столе диктофон тихо щелкнул – миниатюрная кассета в нем закончилась. Игорь добродушно засмеялся:

– Ну, вот, Наташа… Я тоже свою часть уговора выполнил…


А потом они возвращались обратно, – проехав по длинной стреле Уильямсберского моста, оказались в Бруклине. Когда показался Брайтон, с нависшей над ним уродливой эстакадой метро, машина свернула вглубь городских построек, где на нешироких улицах английские вывески стали перемежаться с названиями, написанными по-русски. Последних становилось все больше и больше… Забавно было наблюдать на стенах домов рядом с английскими наименованиями до боли знакомое – "прачечная", "электротовары, батарейки", "продукты". Можно было подумать, что находишься в каком-нибудь южном портовом городе. Впечатление усиливалось ещё и тем, что прямо на улице у дверей домов на вынесенных из домов стульях сидели толстые тетки в пушистых ангорских кофтах, с любопытством разглядывающие проходящих мимо прохожих. Ещё мгновение и они, кажется, начнут лузгать семечки и обсуждать вслух последние сплетни. Неожиданно взгляд Игоря наткнулся за одинокую ссутуленную фигуру, отрешенно бредущую по тротуару. Длинные седые волосы выбивались из-под черной широкополой шляпы, а на длинном изогнутом носу неуклюже зацепились очки в массивной черной оправе. Было что-то очень знакомое в этой фигуре, и даже в манере идти, шаркая по асфальту стоптанными туфлями. Игорь нагнулся и настойчиво застучал в стекло, отделяющее места пассажиров от водителя.

– Эй! Остановите! Стоп, стоп!

Водитель резко остановил машину.

– Что случилось, Игорь? – Наташа обеспокоено взглянула на Таликова.

– Этого, конечно, не может быть… – произнес Игорь, пристально вглядываясь в окно. – Но я видел этого человека в Москве…

Наташа оглянулась, а затем окатила Игоря соболезнующим взглядом.

– Игорь! В этом районе живет почти полмиллиона евреев и почти у каждого есть черный сюртук и черная шляпа…

Но Игорь уже не слушал, – он хлопнул дверью и быстрым шагом подошел к старику, замер перед ним в нерешительности, мучительно осознавая, что его бледный английский не позволяет ему задать даже простейший вопрос.

– Простите, чем обязан? – спросил старик на чистом русском, близоруко поправляя очки.

– Извините… – замялся Игорь. – Вы меня не узнаете? Белый дом? Путч?

– Ах… Да, да… – старик растерянно закачал головою. – Помню… Как же… Белый дом… Нда-с… Конечно… У вас там друг погиб… Если не ошибаюсь, вы певец Игорь Таликов? Правильно?

Игорь облегченно улыбнулся и развел руками:

– А я уже подумал, что ошибся… Извините… Не могли бы вы подождать… Буквально секунду… – он стремительно метнулся к замершему у бровки тротуара желтому такси, но автомобиль, простужено фыркнув мотором, укатил, оставив одиноко стоять на тротуаре Наташу. Увидев ее, Игорь успокоено провел рукой по длинным волосам. Подойдя, произнес сконфуженно:

– Наташа, простите… Я хотел расплатиться сам…

– Да, бросьте, Игорь, – Наташа улыбнулась. – Ну что? Это действительно, ваш знакомый?

– Да… Пойдемте я вас познакомлю…

Когда они подошли, старик, наклонив голову, внимательно оглядел спутницу Игоря.

– Здравствуйте, здравствуйте… – пробормотал он надтреснутым голоском. – Какими судьбами?

При этом он принялся попеременно переводить взгляд на стоявших перед ним молодых людей, так, что было совершенно непонятно, к кому же адресован вопрос.

– У меня здесь гастроли, – на правах старого знакомого произнес Игорь. – А это Наташа… Работает на радиостанции "Голос Америки"…

– Очень, очень приятно, – старик протянул Наташе сухонькую ладонь. – А меня зовут Самуил Яковлевич… Самуил Яковлевич Шварц… Нда-с! Ну, что же мы стоим? Если вы не против, я готов угостить вас чаем… Пойдемте, пойдемте, молодые люди…


Сидя за широким столом, Самуил Яковлевич настойчиво подталкивал Наташе вазочку с густым малиновым варением.

– Берите, берите… Это мое, домашнее… Я для дочери специально из Москвы привез… Она у меня программист… Нда-с! Очень хороший программист… Тут с мужем живет… Вот с ее матерью выбрались посмотреть на их житье-бытье…

Наташа взяла в руки чашку с чаем, но больше так, для порядка, – сладкого ей не хотелось, как впрочем и есть вообще, – последние несколько дней аппетит у нее совсем пропал. ("Может это, конечно, и ничего не значит, – подумала она, – но, пожалуй, стоит обследоваться… Вот только закончу с этой передачей…") Чтобы отвлечь хозяина от настойчивого ухаживания, она спросила:

– Самуил Яковлевич, а где вы с Игорем познакомились?

– Как? Разве он вам не рассказал? – на лице у Самуила Яковлевича отразилось неподдельное изумление.

– Нет… Наверное, ещё просто не успел…

Самуил Яковлевич перевел укоризненный взгляд на Игоря – "как так?", а потом с солидностью произнес:

– Мы с ним ходили защищать Белый дом…

Но вдруг его лицо приняло жалостливое выражение и уже совсем другим, потухшим голосом он закончил:

– Был, знаете ли, в моей жизни такой эпизод… Очень захотелось поверить, что живу в другой, в свободной стране… А вот теперь чувствую себя полным идиотом… Поделом, что называется, старому дураку… Нда-с!

Наташа недоуменно вскинула тонко очерченные дуги-брови и растерянно поковыряла ложечкой в вазочке с вареньем.

– Самуил Яковлевич… Ну зачем вы так?

Но старик вдруг ощетинился, забулькал, как закипевший чайник:

– Я, знаете ли, молодые люди, уже старый человек, но мне не очень нравится, то, что сейчас происходит в Союзе… Нда-с! Вы простите меня, но я не настолько глуп, чтобы впасть в оргазм от вакханалии, происходящей в нашей стране… Я вам так скажу – экстаз хорош в постели… С красивой женщиной!.. (Игорь и Наташа смущенно уткнули взгляды в чашечки с чаем.) Но в экстазе нового общества не построишь… И вы зря улыбаетесь! – закончил он насуплено. Последние его слова, видимо, относились к тому, что Игорь с Наташей уже с трудом сдерживали улыбки. Ситуацию от неминуемого конфуза спас раздавшийся в прихожей звонок. Услышав его, Самуил Яковлевич завертел головой, как проснувшийся сыч, и растерянно пробормотал:

– Это, наверное, Фирочка пришла…

Неловко поднявшись, он прошаркал по длинному коридору к входной двери. Из коридора, который в общем-то и коридором было назвать нельзя, потому как через широкую арку он превращался в комнату, донесся его дребезжащий голос:

– Арончик, дорогой! Заходи, мой милый, заходи… Как хорошо, что ты пришел… А у нас как раз гости из Москвы…

В ответ послышался густой, насыщенный бас – словно кто-то прогудел в огромную тубу:

– Муля, я, наверное, некстати… Давай, я в другой раз зайду…

А затем опять голос Самуила Яковлевича:

– Ароша, брось! К чему эти церемонии? Пойдем я тебя познакомлю… Вот только надень мои тапочки…

Через несколько секунд Самуил Яковлевич ввел в комнату немолодого полноватого мужчину артистической внешности. У нового гостя был крупный, великолепно очерченный нос, резко выпирающий массивный подбородок и богатая, откинутая назад, кудрявая шевелюра – все это делало его похожим на старого светского льва. Импозантное впечатление лишь несколько портили широкие стариковские помочи, переброшенные через покатые плечи, и пузырящиеся на коленях брюки, давно забывшие о том, что такое утюг. Самуил Яковлевич ухватил товарища за руку и, подтащив его к столу, произнес торжественно, словно представлял члена королевской фамилии:

– Вот, молодые люди… Позвольте вам представить… Аарон Натанович Штимель… Бывший советский профессор и один из руководителей Госплана…

Бывший профессор снисходительно пророкотал:

– Ну-ну! Муля… Ну какой я, к черту, руководитель Госплана? Так… Был когда-то… руководителем среднего звена…

Но Самуил Яковлевич, упрямо сверкнув старомодными очками, повторил:

– Бывший руководитель Госплана… А ныне обыкновенный американский пенсионер…

Стареющий светский лев решил за благо не спорить, – то ли посчитал это ниже своего достоинства, то ли давно уже убедился, что спорить с Самуилом Яковлевичем бесполезно. Он перевел взгляд на Игоря и Наташу и снисходительно произнес:

– Здравствуйте, молодые люди… Насчет руководителя Госплана – это, несколько преувеличено… А насчет пенсионера согласен… – он тряхнул густой гривой. – У меня, как и Самуила Яковлевича, дети здесь живут… Американцы, знаете ли, на редкость практичный народ! Они готовы платить пенсию родственникам ценных специалистов, лишь бы эти специалисты оставались у них работать…

Сказав это – точнее протрубив (у Наташи даже создалось впечатление, что в старом светском льве погиб нераскрытый Шаляпин) он с независимым видом уселся за стол. Самуил Яковлевич тут же принялся его обхаживать, – наклонился и спросил:

– Ароша, дорогой… Варенье я тебе не предлагаю – у тебя диабет… Может чайку?

Профессор благосклонно кивнул:

– Чайку, Муля, давай… Чай у тебя замечательный…

Придвинув к профессору чашку со свежезаваренным чаем, Самуил Яковлевич решил все же завершить процедуру знакомства:

– Аарон, разреши я тебе представлю… – витиевато начал он. – Это Игорь Таликов. (Он ткнул ладошкой в Игоря.) – Известный в Союзе музыкант… Ты помнишь – я тебе рассказывал… Вместе с ним я – старый дурак, ходил защищать Белый дом… А это его спутница, очаровательная Наташа…

Светский лев учтиво приподнялся, взял за кончики пальцев Наташину руку и коснулся ее теплыми сухими губами. Наташа постаралась скрыть неловкость, – забавно было наблюдать за ухаживаниями этих двух давно постаревших чудаков. Сказала:

– Ну, что ж вы так себя ругаете, Самуил Яковлевич? Ну, перестаньте же в самом деле! Это даже некрасиво…

Маленький Самуил Яковлевич в ответ лишь близоруко прищурился – было заметно, что он чувствует себя неловко рядом со своим большим и импозантным товарищем.

– Наташенька, вы, конечно, можете считать меня старым сумасбродом… – затряс он своей маленькой растрепанной головой, словно ему было зябко. – Но вот Аарон Натанович… Он умнее меня, он вам быстро все растолкует…– и повернув голову к Аарону Натановичу, Самуил Яковлевич попросил. – Аароша, расскажи, пожалуйста, молодым людям про путч… Ну, то, что ты мне рассказывал…

Уступив таким образом слово своему внушительному другу, он скромно притулился рядом на металлическом стульчике. Импозантный профессор поняв, что оказался в центре внимания, приосанился и воодушевлено пробасил:

– Хорошо, Муля… Я расскажу… Путч, конечно, был липовый… Липовый был путч, друзья мои… А я ведь всю жизнь занимался планированием и анализом и худо бедно, а анализировать меня научили… Вот, вам, Игорь… Вам никогда не приходило в голову, почему это Бельцина так и не арестовали?… Вы спросите – откуда вдруг такой странный вопрос? Хм!… Я вам сейчас объясню!.. Помните, что, например, в своё время сделали в Польше? Там, перед тем, как ввести в стране чрезвычайное положение взяли и арестовали всю верхушку "Солидарности"! Всю! Подчистую… И с точки зрения логики, поступили абсолютно правильно! Оппозицию необходимо обезглавить – это закон борьбы! А Бельцина, который демонстративно порвал и с партией и с центральной властью – почему-то никто не трогает! Странно?… Действительно, странно… Но смотрите дальше! Когда Бельцин приезжает в Белый дом и делает там свои громкие заявления, – фактически объявляет путчистов вне закона, – никто не устраивает ему там блокаду, не отключает в Белом доме связь, свет… Словно от него ждут совсем другого… Не понятно? Конечно, не понятно… Против всех законов логики! Но все это, друзья мои, кажется удивительным и странным, если только не предположить, что Бельцин просто всех обманул! Ну, подумайте сами! Режим-то чрезвычайного положения на местах должны осуществлять, как раз местные органы власти, которые напрямую подчиняются Бельцину! Не идиоты же, в самом деле, путчисты, чтобы объявлять в стране чрезвычайное положение, не имея при этом возможности реально его осуществлять? А раз так – значит, они заранее должны были согласовывать свои действия с Бельциным! Так, что остается только констатировать, что без согласия Бельцина этот путч и не мог бы начаться… А уж как там он этим воспользовался – это уже другой вопрос!

Закончив свою пламенную речь, стареющий лев важно откинулся на стуле, давая возможность оценить стройность своих логических построений. Взяв чашку, он, громко причмокивая, принялся отхлебывать чай, блаженно при этом помарщиваясь… Игорь нерешительно возразил:

– Аарон Натанович… Но мы ведь просто чего то можем не знать… Нельзя же отрицать, что Бельцин во время путча показал себя сильным лидером… На мой взгляд такие люди и должны стоять у руля государства…

Старый профессор бросил на него снисходительный взгляд. Поставил чашку на место, он прогудел густым басом:

– Игорь, душа моя… Россия может стать единственной страной в мире, которая на рубеже XXI века готова полностью отказалось от планирования… Это факт… Нашему обывателю сейчас забивают голову всякой ерундой, – мол, отсутствие планирование – это панацея… Поверьте мне, в это могут поверить только очень и очень наивные люди! Для сравнения, скажем, в США планированием занимается 14 отраслевых министерств, в системе Министерства сельского хозяйства здесь занято 55 тысяч сотрудников. В промышленности министерства и корпорации составляют планы, как минимум на пятилетие… Кроме того… В большинстве развитых стран некоторые отрасли вообще находятся на дотации! Вы что, думаете – здесь дураки живут? Нет! Они здесь на этом деле собаку съели! Здесь давно знают, что лучше дотировать тех, кто работает, чем кормить-поить-одевать огромную армию безработных… Это ж элементарно! Но только в России этого не говорят… Или, что гораздо опаснее, не хотят говорить! Вот так! – и он по-театральному вздернул вверх указательный палец. Закончив столь эффектным образом свое выступление, он успокоено замер на стуле. Маленький Самуил Яковлевич преданно ткнулся лбом ему в пухлое плечо, а затем вскинул свою седенькую, лохматую голову и произнес:

– Аароша… Ты, как всегда, неотразим… У тебя редкостный дар раскладывать все по полочкам… Нда-с… – и, обернувшись к Наташе и Игорю, он со сверкающими от восторга глазами спросил. – Ну, как, молодые люди? Думаю, Аарон Натанович был достаточно убедителен?

Игорь с Наташей переглянулись, словно попали на занимательное шоу, став одновременно его участниками, но ответить из них так никто и не успел – в замочной скважине заскребыхал ключ и в комнату влетела маленькая пожилая женщина в теплой кофте. Она неуклюже волокла за собою принесенный с улицы стул.

– Ой ты боже ж мой, шо делается, Муля, а вы тут даже и не знаете, – пронзительно заверещала она. – Включайте же скорей телевизор – там передают, что Бельцин и Травчук развалили Советский Союз!


Ну, вот и все!

Америка, как призрачная страна Оз, растаяла в белесой дымке за окном иллюминатора. Короткий и яркий сон, после которого надо возвращаться в жесткую и суровую реальность страны, которая ещё осталась на картах, но которой уже не было наяву. Пора просыпаться… Блестящие небоскребы, сверкающий и переливающийся неоновыми огнями Город Большое Яблоко и женщина с пронзительно зелеными глазами, все это осталось в другом мире. Он нашел ее там, в этом сне, свою придуманную мечту, чтобы тут же потерять… Теперь уже, похоже, навсегда…

– Игорь вы действительно уезжаете? – спросила она перед тем, как попрощаться, там на Брайтоне, на берегу по зимнему серого и сердитого Атлантического океана.

– Да… Уезжаю… Я наверное сегодня вам столько глупостей наговорил… Простите… Наташа, а вы… Вы действительно замужем? – Игорь постарался, чтобы голос у него не дрогнул, но взгляд его выдал.

– Да, – поспешно ответила Наташа и, заметив на его лице застывший вопрос, тихо добавила. – Не обижайтесь, Игорь… Я люблю своего мужа…

Игорь опустил глаза и принялся полировать взглядом носки своих ботинок.

– Понятно…

Ну что ж! По крайней мере теперь все точки над "i" расставлены… А на что иное он, собственно говоря, рассчитывал? Что у нее никого нет и она, как увидит его, сразу бросится ему шею? Бред… Ерунда! Может это и к лучшему, что надо возвращаться. В конце концов, у нее своя жизнь, у него своя… Он не Высоцкий, а она не Марина Влади…

– Игорь… Оставьте мне, пожалуйста, на память ваш автограф, – вдруг попросила она.

Игорь растерялся, но потом быстро сунул руку за пазуху и вытащил оттуда свернутый в несколько раз лист. Развернул его. Это оказался тот самый рекламный плакат, который ему в день приезда подарил Питер Робинсон.

– У вас найдется ручка? – спросил он.

Наташа, порывшись в сумочке, передала ему тонкую шариковую авторучку. Игорь быстро написал что-то на афишке, размашисто расписался внизу и протянул плакатик и ручку Наташе.

– Спасибо! – Наташа аккуратно свернула лист и сунула его в сумку. – Счастья вам, Игорь! – но голос у нее был грустный.

– Вам тоже…


Ну, вот и все! Протянутая рука, рукопожатие… Всё, всё! Пора просыпаться… Домой! К черту гастроли! К черту даже огромную неустойку, которую ему придется выложить за несостоявшиеся концерты – слишком пошло развлекать эмигрантов здесь, в Америке, когда твоя страна разодрана на части… Игорь подавил рвущийся из груди тяжкий вздох, – не укладывалось в голове, что его страны больше нет! Он повернулся к дремавшему рядом в кресле самолета Аркадию и сказал:

– А знаешь, Аркаша… Я все раньше думал, что может быть хуже коммунистов? А теперь, кажется, знаю… Демократы! Дико звучит, а, Аркаш?

– Старик, дай поспать, – хмуро промычал в ответ Резман.

– Да и какие они, к ядренной фене, демократы… – с горечью произнес Игорь, отрешенным взглядом упершись в низкий потолок над головой. – Те же комсорги, да секретари обкомов перекрасившиеся… Что ещё вчера на партсобраниях своим партбилетом размахивали. Противно! Мы были готовы за них под танки лезть, а они, оказывается, нас просто использовали…

Аркадий повернулся к Игорю спиной и приложился щекой к короткой наволочке, надетой на спинку кресла.

– Пережили татаро-монгольское иго, смуту и коммунизм, переживем как-нибудь и это! – буркнул он, не размыкая плотно сомкнутых век.

– Ладно, спи, директор, – усмехнулся Игорь. – В Москву прилетим – отсыпаться будет некогда… Прилетим, буду делать новый концерт… Назову его "Эра вырождения"…

Но Аркадий вдруг резко вскинулся, как будто и не дремал вовсе. Глаза у него не сонные совсем, – злые, ненавидящие, неприязненно впились в Игоря.

– Игорь, блин, ты уже достал всех! – с клокочущей яростью заявил он. – Ты что думаешь ты умнее всех? Да? Ты думаешь, кто-нибудь протестовал, кто-нибудь вышел на демонстрацию, когда Союз развалился? Нет! Никто! Нигде! Не вышел! Понимаешь? НЕ ВЫ-ШЕЛ! Потому, что народ радоваться хочет! Радоваться! Рухнула долбанная Совдепия, на пороге новая жизнь – свобода, предпринимательство, частная собственность! А ты опять лезешь со своей сраной патетикой! На хрен это кому уже нужно! Понимаешь? На хрен!

Игорь посмурнел и посмотрел на товарища с тоскливым выражением.

– Вот то-то и погано, Аркаша…

– Что тебе погано? – резко спросил его Резман.

– Погано, что этого никто не понимает… – усмехнулся Игорь. – Страну развалили, а никто даже не пикнул! Приучают, что жить можно на халяву, а мы радуемся… Радуемся! Бери, хапай, кто сколько может… Продавайся! Потому, что когда нас всех купят, мы, оказывается, заживем счастливо и красиво! А ведь понятно, кто все купит! За пятак, по дешевке! Те же воры, и жульё коммунистическое… Только теперь они будут коммуниздить нагло, в открытую – не прикрываясь демагогией о светлом коммунистическом будущем…

Лицо у Аркадия запрыгало в нервных судорогах.

– Ну, да… Конечно, конечно! – рот перекосило в едкой издевке. – Все хотят в рай, только умирать почему-то никто не хочет… Но мир-то, старик, все равно переделать не удастся! Все уже придумано и додумано до тебя… И никому не нужна твоя правда, которая переворачивает весь мир! Не нужна, понимаешь? Такая жизнь и другой жизни у нас нет! А эта страна – она никогда не ценила честных людей, – ей не нужны ни профессионалы, ни таланты, – здесь вообще три поколения вдалбливалось другое! Здесь гегемоном был и останется хитрожопый мужик, который умеет только пиздить и пиздеть! Вот так! И поэтому я и хотел бы жить где-нибудь в другом месте! В Израиле, например, а не здесь, в этом сраном дерьме!

Аркадий замолчал, кусая белые от злости губы. Игорь уперся в него тяжелым взглядом и припечатал словно свинчаткой:

– Только ты забыл сказать, Аркаша, что это ещё и мой мир… А я не хочу жить в дерьме! И дети мои, чтобы жили в дерьме тоже – не хочу! И я не позволю этот мир поганить! Понял?

И в глазах у него было столько яростного и непримиримого упрямства, что Аркадий ни слова не говоря, повернулся к нему спиной…


Родное отечество встретило прилетевших привычной сутолокой и деловой суетой…

На первый взгляд здесь ничего не изменилось…

Все также падал снег за окнами, все также спешили люди на работу – привычную, обыденную… Казалось, что хотя страны уже не было, она продолжала жить, двигаться по инерции, как человек, поручивший пулю в сердце, который делает ещё несколько последних, бесчувственных шагов прежде, чем упасть… И только у иностранных посольств зазмеились, заизвивались темными плотными очередями ряды отъезжающих за рубеж… Навсегда – в Германию, в Америку, в Израиль…

За окном начинало темнеть… Осторожно, как серый кот, подкрадывался к городу холодный, ранний вечер. В просторной и светлой комнате посольства едва слышно жужжали неоновые лампы, установленные в нишах подвесного потолка, наполняя помещение холодным, голубым светом. Тихо и тоскливо, как в прозекторской…

Яков Маген сочувственно посмотрел на сидевшего перед ним сгорбившегося Аркадия Резмана и произнес устало:

– Послушайте, Аркадий… Ну зачем вам уезжать? Подумайте сами, чем вы там будете заниматься?… У вас вряд ли там получиться стать эстрадным менеджером… В Израиле эти места давно заняты, а довольствоваться работой где-нибудь в кибуцах или иметь свой маленький гешефт торговца сувенирами вы же не захотите – вы же человек творческий, человек богемы… Только, пожалуйста, не говорите мне, что вы пойдете работать куда-нибудь на стройку, я вас умоляю… Это не для вас…

Яков Маген болезненно поморщился, словно испытывал неимоверное страдание от одной только мысли, что Аркадий может согласиться на такое предложение. Аркадием между тем сидел сгорбившись и угрюмо молчал. На столе перед ним остывала чашечка с капуччино, на которую он не обращал никакого внимания, а рядом лежал листок с заявлением на выезд…

– Можно закурить? – неожиданно спросил он и посмотрел на Магена больным, затравленным взглядом.

Маген молча пододвинул ему черную пластмассовую пепельницу. Аркадий, вытащил из кармана джинсовой, на искусственном меху куртки красно-белую пачку "Мальборо", баллончик зажигалки и, выбив из твердой пачки сигарету, крутанул ребристое колесико. Яркий, огненный язычок резвым чертиком вырвался из желтого баллончика и подпалил кончик сигареты. Аркадий сделал длинную затяжку и опять безразлично уставился в одну точку. Маген расстроено покачал головой.

– Послушайте, Аркадий, – снова начал он. – Ведь насколько я понимаю все дело в ваших отношениях с Таликовым… Угадал?… – он кивнул, заметив, как у Резмана при его словах неприязненно дернулась скула. – Я догадываюсь, что вы хотите сказать… Что Таликов непростой человек, с ним невозможно работать и он портит вашу работу, ваши связи, и так далее… Ведь так? Я готов с этим согласиться, Аркадий… Только, видите ли… Не примите за упрек, но вы ведь у Таликова, в должности директора? Правильно? А помните, что слово "директор" имеет происхождение от английского "direct" – направлять?… Поэтому Аркадий… Вам всего лишь надо направить его творческую энергию в нужное русло… И все… И у вас все получится! Поверьте мне!

Аркадий ничего не ответил, – он резко встал, шваркнул придвинутым стулом, и под недоуменным взглядом Магена молча направился к выходу. Маген догнал его уже в дверях, остановил, цепко ухватив за руку.

– Подождите, Аркадий… Ну зачем вы так? Я же искренне хочу вам помочь!

Аркадий угрюмо мотнул головой.

– Я все понял, Яков Романович… Я все понял… – повторил он, стараясь не встречаться с Магеном взглядом. – Извините, я тороплюсь…

Маген осторожно отпустил его рукав и похлопал Аркадия по плечу, но вид у него сейчас был отнюдь не радостный, – наоборот, сосредоточенный и строгий.

– Я знал, что вы меня поймете, Аркадий… – сказал он, как можно уверенней. – Поверьте… Вы сейчас занимаетесь своим делом… Это ваше дело, Аркадий! Делать что-то другое у вас просто не получится… Если вы и будете заниматься чем-то другим, вы будете делать это через силу, а это не принесет вам ни денег, ни радости… И это правда, Аркадий… Простите меня, но я сказал вам только то, что должен был сказать… Давайте, я подпишу вам пропуск…

Аркадий, протянул ему белый листок с голубой полосой, – Маген на нем размашисто расписался и Резман, не попрощавшись, вышел.


Тимур Чугай стоял на снежном склоне, опираясь на лыжные палки, и задумчиво смотрел на зажатый внизу лощины небольшой курортный городок, который на несколько дней стал экономическим центром мира.

Швейцария…

Что приходит в голову при этом слове?

Тишина альпийских лугов, утонувших в дурманящем, пряном аромате трав, исключительные по своей прозрачности озера, отражающие в своей первозданной чистоте звенящую небесную лазурь, укутанный в тяжелое снежное одеяло седой Монблан, приземистые, солидные банки, ревностно охраняющие тайну своих вкладчиков, сыр – твердый и пузырчатый и самые точные и дорогие в мире часы… Вековое спокойствие и основательность…

Чугай поймал себя на мысли, что здесь в Швейцарии все кажется каким-то чересчур прилизанным и как будто игрушечным – чистенький городок с огромным блестящим блюдом открытого катка и остроконечными церквушками выглядел, как кинематографическая бутафория, где пыль начисто отсутствует, словно его пропылесосили огромным пылесосом. Впечатление неестественности усиливали флегматичные швейцарцы, которые выглядели заторможенными после взбудораженной и суетной Москвы. Чугаю даже начало казаться, что их единственными развлечениями, с помощью которых они повышают адреналин у себя в крови, являются сумасшедшая езда по извилистому серпантину идеально гладких дорог и безудержный лыжный слалом с заснеженных горных круч.

От размышлений Чугая отвлек Джефри Торн – американский экономист, с которым Чугай успел мимоходом познакомиться во время вояжа Бельцина в Америку. Он съехал по склону и, скрипнув широкими лыжами по укатанному насту, остановился рядом.

– Как вам Швейцария, мистер Чугай? – спросил он с легким налетом восторженности, поднимая на отворот шапочки широкие зеркальные очки. Чугай оторвался от вида игрушечных домиков внизу и посмотрел на мечтательно улыбающегося Торна.

– Если бы не форум, наверное, здесь было бы скучно, – отозвался он без энтузиазма.

Торн продолжал счастливо улыбаться.

– Так в том-то вся и прелесть… – заметил он. – Люди, уставшие от суеты, приезжают сюда, чтобы насладиться спокойствием и немного отдохнуть… Человеческие интересы и материальные ценности – это ведь, скажу я вам, не всегда одно и тоже! А знаете, ведь здесь действительно отдыхаешь… Особенно, когда после катания зайдешь вечером в какой-нибудь шале, закажешь себе раклет с бутылочкой хорошего швейцарского вина! Чудесно… Просто чудесно… Покой, уют, деревенская еда… Что ещё нужно? Разве вы не согласны?

На лице у Чугая промелькнуло недоумение.

– Раклет? Что это, Джефри?

Вид у Торна стал снисходительным.

– Тимур, вы не пробовали раклет? (В голосе его зазвучало сочувствие.) Это национальное швейцарское блюдо… Все очень просто… Картофель, расплавленный сыр, маринованные овощи и ломтики ветчины… Но, когда все это подается в эдаком стилизованном деревенском домике! М-м! – он мечтательно сложил губы трубочкой. – Это великолепно! Простота и естественность – это как раз то, что осталось только здесь, в Швейцарии!

У Чугая скептически вздернулся уголок рта. Он подумал:

"Ну, и тут уже, похоже, не всегда…"

Ему вспомнилась их первая встреча здесь, в Швейцарии. Это было пару дней назад после окончания утреннего заседания форума… В ресторане, где столовалась съехавшаяся сюда мировая экономическая элита, на обед подавали огромных пупырчатых лобстеров. Салат из овощей и морепродуктов, с выложенными на блюде тончайшими ломтиками швейцарского сыра и великолепное сухое вино дополняли изысканное меню.

Насладившись деликатесами, участники форума бродили между столиков, читая пластиковые карточки, прикрепленные к лацканам дорогих мужских пиджаков и строгим костюмам дам. Деловые разговоры завязывались сами собой, без ложного снобизма и ненужного смущенья, – достаточно было протянуть визитку заинтересовавшему тебя потенциальному партнеру. Излишняя скромность не приветствовалась – здесь, где вершилось великое таинство создания новых грандиозных финансовых проектов и в полную силу разворачивались предпринимательство и инициатива, она была лишь ненужной обузой… Покончив с обедом, Чугай, тоже решился пройтись по залу.

– Мистер Чугай! – вдруг услышал он.

Обернувшись, Чугай увидел поднимающегося из-за столика невысокого, круглолицего мужчину лет около пятидесяти в строгом черном смокинге.

– Мистер Чугай! Помните меня? Я – Джефри Торн… Мы встречались с вами в Америке, когда вы были там вместе с мистером Бельциным…

– О! Мистер Торн! – Чугай широко улыбнулся, показывая в улыбке идеально ровные, жемчужной белизны зубы. – Рад вас здесь видеть!

– Можно просто Джефри! – великодушно произнес американец, подходя и протягивая ему руку. – Помните, я говорил вам, что было бы хорошо встретится с вами здесь, в Швейцарии? Тогда я, правда, не предполагал, что к этому моменту у вас произойдут такие глобальные изменения… Вы уже успели с кем-нибудь познакомиться?

– Пока ещё нет… Видел лишь мельком несколько знакомых по Гарварду…

Чугай огляделся, выискивая глазами знакомые лица. Неожиданно он обратил внимание, что в просторном зале ресторана присутствует несколько весьма привлекательных дам. Он остановился взглядом на одной из таких особ, чьи совершенные формы едва заметно покачивались при каждом шаге, и удивленно спросил:

– Неужели большой бизнес так похорошел за последнее время?

Джефри Торн проследил за направлением его взгляда и снисходительно улыбнулся.

– Нет… Скорее всего это здесь для того же, для чего и лобстеры, и вино… Для поднятия тонуса…

У Чугая удивленно поползи на лоб короткие рыжеватые брови. Он знал, что сюда, в спокойную безмятежность швейцарских Альп съехались не только лидеры делового мира, но и почти три сотни министров из разных стран, включая вице-президента США и канцлера объединенных Германий.

– Здесь тоже? – спросил он.

– Конечно! – Торн невозмутимо пожал плечами. – Бизнес-элита – это люди, как правило, очень и очень богатые… Но в том-то и состоит прелесть большого бизнеса, что он дает возможность жить полной жизнью и получать радости в полной мере!

Тогда, проводив взглядом удаляющуюся современную гетеру, Чугаю возражать почему-то не захотелось, но теперь, вспомнив об этом случае, он с сарказмом усмехнулся. Облокотившись на палки, он провел широкой лыжей по снегу. Стоявший рядом Джефри Торн, расценил этот жест по-своему. Опустив на глаза очки, он резко толкнулся и уже издали крикнул:

– Догоняйте, Тимур!

Чугай оторопело посмотрел, как Торн стремительно удаляется вниз по склону, а затем сделал решительный толчок и устремился вдогонку.

Через секунду они на бешенной скорости неслись друг за другом – Джефри Торн впереди, а Чугай чуть-чуть сзади. Они были похожи на буревестников над пенистым морем – выписывали стремительные зигзаги на укатанном снегу, поднимали молочные буруны на поворотах, ветер обжигал их сосредоточенные, азартные лица. В конце спуска Чугай почти настиг Торна, но у того еще сохранялось преимущество в несколько метров. Трасса в этом месте делала широкий вираж, огибая невысокий пригорок. Торн виртуозно вошел в поворот, объезжая опасный участок, а Чугай помчался напрямик, не сворачивая. Подпрыгнув и удачно приземлившись на обе лыжи, он на всех парах помчался дальше. В конце траверса он оказался первым.

– Поздравляю, Тимур! – подъехав к нему и поднимая на лоб широкие очки, сказал Джефри Торн. – У вас отличная практика!

Чугай скромно улыбнулся:

– Я раньше иногда отдыхал на Кавказе… У нас там есть такой горнолыжный курорт – Домбай… Там не так комфортабельно, как в здесь, зато никто не ограничивает в выборе трассы…

Часто отталкиваясь палками (ехать в высоких, негнущихся горнолыжных ботинках было неудобно), они добрались до подъемника, чтобы через несколько минут снова оказаться на вершине горы и продолжить оттуда свои головокружительные спуски.

– А знаете, Тимур, со временем ваш Кавказ вполне мог бы превратиться в эдакую русскую Швейцарию, – произнес Торн, занимая место на широком пластмассовом сидение и защелкивая у себя на поясе плотный страховочный ремень. – Уверен, что ваш Эльбрус вполне мог бы стать конкурентом здешнему Монблану…

Чугай уселся рядом. Сиденья с плавно дернулись и толстый канат потянул их к вершине.

– Кавказ действительно замечательное место, Джефри… – заметил Чугай не столь воодушевлено. – Но для начала нам нужно создать класс собственников, который был бы гарантом необратимости реформ… А иначе, если через полгода большинство не поддержит наши реформы, нас ждет социальный взрыв похлеще неудавшегося переворота… И в этом вся проблема!

Внизу – слева и справа под ними замелькали лыжники – они уже успели одолеть долгий подъем и теперь испытывали чувство, близкое к полету… Чугай с легкой завистью смотрел на этих счастливчиков, стремительно проносящихся мимо них. Торн заерзал на сиденье, располагаясь поудобнее, – ноги его закачались в воздухе, а лыжи заходили вверх-вниз словно ножницы. Он повернул голову к Чугаю.

– Тимур, разрешите я буду с вами откровенен… На мой взгляд, ваша главная проблема не в этом… – сказал он. – Ваша главная проблема в том, что вы наивно полагаете, что можете быстро и безболезненно перепрыгнуть из неудавшегося социалистического прошлого в счастливое капиталистическое будущее… Это заблуждение! Ваше общество серьезно больно – это вы понимаете… Но то, что вам нужна серьезная и операция – вы понять ещё не готовы. Самое трудное, на мой взгляд, для вас то, что вам необходимо отказаться от ваших утопических представлений о социальном равенстве…

Чугай недовольно дернул ртом.

– И какой же выход?

– Выход? – Торн отодвинул в сторону лыжные палки и придвинулся поближе. – Тимур, можно прежде я вам скажу одно свое парадоксальное наблюдение? Не надо стараться быть слишком правильным, это неправильно… Люди, как это ни странно, с большей готовностью чтят злодеев, чем доброхотов, – и заметив скепсис на лице у Чугая, язвительно усмехнулся. – Не верите? Хотите проверить?

Выражение равнодушия в глазах Чугая сменилось огоньком интереса. До вершины ещё было далеко и разговор помогал скоротать вынужденное бездействие.

– Что ж… Давайте! – согласился он.

Торн снова заерзал на пластмассовом сиденье и его горнолыжный костюм трескуче зашуршал.

– Ну… Хорошо! Скажите… Вы знаете, как первоначально заработал свои миллионы Ротшильд?

Чугай неуверенно пожал плечами.

– Кажется, там что-то было связанное с аферой на бирже… – произнес он. Торн довольно качнул лыжами под сиденьем.

– Браво!.. Точнее Ротшильд пустил слух, что Наполеон выиграл Ватерлоо и когда на бирже началась паника, скупил рухнувшие акции по демпинговым ценам… Но парадокс-то не в этом, Тимур! Парадокс в том, что фамилия Ротшильд не стала синонимом алчности… Она стала символом респектабельности! Чувствуете разницу? А взять, к примеру, того же Наполеона… Наполеон больше чем своими победами гордился созданием гражданского кодекса, который был на тот момент самым совершенным в мире, но весь мир все равно помнит его, только как великого полководца… Грустно, не правда ли? – и в глазах у Торна запрыгали хитрые искорки. – Ну, так как? Я вас ещё не переубедил? Подождите, подождите… – заметив нетерпеливое движение Чугая, он добродушно махнул рукою в пестрой, пухлой перчатке. – Знаю! Знаю, что вы хотите мне сказать… Мол, вам наверняка известно, кто изобрел кино, радио, телефон и самолет, и не знаете, кто изобрел электрический стул… – Торн иронично скривился. – Согласитесь, ведь приблизительно такое желание у вас возникло? А знаете, зачем я вам это рассказал? Просто я хотел вам показать, как в первый момент воспринимается любая парадоксальная теория… Любая идея, кажется нам парадоксальной только потому, что требует отказаться от привычных стереотипов… На мой взгляд ваша главная проблема в том, что вы не готовы ещё по-настоящему к решительным преобразованиям, потому что вы очень боитесь негатива! Но, я вам хочу сказать, что негатив неизбежен в любой переходный период! И не надо его бояться – рынок всё сам отрегулирует… Надо только нырнуть в него! Америка ведь тоже прошла свой тернистый путь. Вспомните – бурные тридцатые, кровавые сороковые… Аль-Капоне, мафия, гангстеры… Где все это? Их же нет! Они или перестреляли друг друга, либо превратились в добропорядочных и законопослушных бизнесменов! Почему, спросите вы? Да потому, что когда сферы бизнеса поделены, становится выгоднее вести бизнес честно – это же аксиома! Большой бизнес сам вырабатывает систему защиты и поддерживает ее на государственном уровне… Ну так как? Вы ещё не согласны?

И Торн с прищуром посмотрел на Чугая, но Чугай ничего ему не ответил – он молчал, задумчиво глядя, как мимо них медленно проплывают закоченевшие, разлапистые ели. Разговор на несколько секунд затих, а потом как-то сам собой переключился на обсуждение форума и на достопримечательности спокойной и основательной Швейцарии. И только иногда Чугай нет-нет, а искоса поглядывал на Торна, – бросал на него короткие, быстрые взгляды, словно хотел спросить, но не решался… Наконец, когда они сошли с подъемника, перед тем как снова сорваться вниз в безудержном слаломе, он спросил:

– Джефри, а как бы вы отнеслись к тому, если бы российское руководство пригласило бы вас для разработки программы российских реформ?

Торн, похоже, не удивился такому вопросу – как будто ждал его.

– Думаю, это интересно… – ответил он. – Я готов это обсудить… Если, конечно, такое предложение последует..

Чугай снисходительно посмотрел на собеседника… Последует… Непременно последует! Можно не сомневаться… Власть в Кремле уже сменилась…


В это время Михайлов приехал в Кремль в последний раз.

Перед тем, как навсегда покинуть кремлевские апартаменты он собирался ещё дать интервью японской "Асахи", попрощаться с оставшимися сотрудниками и забрать документы, те, что ещё оставались у него кабинете, чтобы перевезти их в выделенное ему от больших щедрот здание "Михайлов-центра". Но поднявшись привычно на третий этаж, пройдя по широкому кремлевскому коридору к ставшей за столько лет давно уже знакомой двери, Михайлов вдруг с удивлением обнаружил рядом с ней новенькую табличку. На золотом плексигласе красовалась свежая надпись – "Президент России Владимир Николаевич Бельцин". Дверь в кабинет была заперта. Ни секретаря, ни охраны, ни обслуживающего персонала… Вызванный комендант сбивчиво объяснил, что "товарищ Бельцин" собирается занять новый кабинет уже через час.

Михайлов, стараясь не выдать бурлящих в нем чувств, проглотил обиду и перенес встречу с японским журналистом в кабинет своего помощника Анатолия Чернова – последнего из его команды, кто ещё не покинул эти стены. Верный и тактичный Чернов согласился погулять на время интервью, но для Михайлова это было унижением, посильней пощечины.

Конечно же, Михайлов догадывался (не мог не догадываться!) о причине столь бесцеремонного с ним обращения. Вчера он сделал свое последнее заявление по телевидению – последнее, как президент уже не существующего Союза. Перед нацеленными на него телекамерами он старался говорить спокойно – не как сломленный, поигравший политик, а как лидер, уходящий с высоко поднятой головой. Сказал и про то, что не мог не сказать – что "не смотря на право республик на выход из Союза судьба многонационального государства не может… и не должна быть решена волею только трех политиков, пусть даже и обличенных самой высокой властью".

И это было не просто его прощальное слово и не хлопанье дверью, как могло показаться со стороны… Это была его объективная оценка ситуации – его боль и его тревога… Получилось вроде бы достойно… Так говорили все, кто видел это обращение по телевизору. Все, кроме, естественно, Бельцина… Тот, говорят, пришел в неистовый раж – кричал, стучал кулаком и брызгал слюною при подчиненных…

Буквально сразу же после своего обращения Михайлов должен был передавать ему полномочия Верховного Главнокомандующего, – договоренность об этом была достигнута заранее, ещё за несколько дней до этого, – все должно было происходить в кабинете у Михайлова, но к назначенному сроку Бельцин не явился. Михайлов, сидя у себя в кабинете, несколько раз с недоумением смотрел на золотые часы у себя на запястье – церемония должна была уже давно начаться, а Бельцина все не было. Ни слуха, ни духа! Через полчаса нервного ожидания в апартаментах Президента СССР появился министр обороны – (тоже теперь уже бывший!) Василий Шапкин. За ним следовали два полковника. Один из полковников держал в руках черный кейс – "ядерный чемоданчик" – последний атрибут верховной власти, который ещё номинально оставался у президента бывшего Союза.

– Алексей Михайлович, – произнес Шапкин. – Владимир Николаевич предлагает провести процедуру передачи ядерной кнопки в Георгиевском зале. Журналисты уже собрались…

Михайлов непонимающе уставился на Шапкина. Зачем? А потом, вдруг, сообразил… В Георгиевском зале обычно проводились переговоры с лидерами иностранных государств… Видно, таким образом Бельцин решил ещё раз подчеркнуть, что Михайлов теперь никто… Смешно! Если не сказать точней – глупо и убого… В духе Бельцина…

Тугим от гнева голосом Михайлов приказал Шапкину закончить процедуру передачи без него. Тон его был настолько суров и непререкаем, что Шапкину ничего не оставалось, как развернутся и вместе с полковниками покинуть президентский кабинет. Через полчаса, как и положено по-военному коротко, он доложил Михайлову об исполнении приказания.

Но все это было вчера…

А сегодня Михайлову уже приходилось давать интервью в кабинете своего помощника… В углу небольшого кабинета грудой были свалены перевязанные шпагатом папки с документами – их принесли сюда из бывших президентских апартаментов. Михайлову приходилось давать интервью в кабинете, превращенном в подсобку! Когда японский журналист, наконец, уехал, сохранив на своем непроницаемом лице некое подобие учтивости, в кабинет заглянул Чернов. Михайлов сидел на корточках – изучал наугад вытащенный из папки листок.

– Ну вот и все, Толя! – вскинув он на Чернова усталый и грустный взгляд, когда помощник осторожно протиснулся в кабинет. – Пенсионеры мы, считай, теперь с тобой… Несоюзного значения!

Чернов воинственно нахмурил густые торчащие в разные стороны лохматые брови.

– Да, ладно вам, Алексей Михайлович! С чего это вы себя раньше времени со счетов списываете? Вы открыли целую эпоху, перспективу для новых поколений…

Но Михайлов лишь скорбно поморщился.

– Не надо, Толя! Не сейчас… Я вот нашел тут кое-что среди своих старых записей… Подожди, почитаю…

Он поправил у себя на носу очки и принялся глухим, как на похоронах, голосом читать:

"Россия должна быть расчленена на свои составные части… Каждой республике надо предоставить свободу… Задача такова – не допускать существования на Востоке гигантской империи. Большевизм должен остаться в прошлом и тем самым мы выполним свою историческую миссию!"

Михайлов грустно усмехнулся и опустил листок.

– Знаешь, это откуда? – он вскинул на своего помощника больной, как у подранка взгляд. – Это из дневников Йозефа Геббельса… Получается, Толя, что мы сами выполнили задачу фашизма!

Чернов обиженно сверкнул на бывшего начальника глазами.

– А вот здесь я с вами не согласен, Алексей Михайлович! Мы сделали максимум возможного, чтобы вывести страну из состояния гниения, грозящего перейти в гангрену! Да… Были и просчеты, были и ошибки, но мне не стыдно, что я был рядом с вами… И Союз развалили не вы! Союз развалили те, кто собрался в Белоруссии и кто потом узаконил это предательство в Верховных советах республик! А вас можно уважать хотя бы за то, что вы прошли этот путь без крови… Во всяком случае на вас крови нет!

Михайлов медленно поднялся. Сняв очки, положил их в кожаный очечник, сунул в нагрудный карман.

– То не великая заслуга, Анатолий… – глухо сказал он. – Петр Первый, как известно, положил треть мужского населения России, но оставил после себя великую империю, а я без крови разрушил громадную державу… Ладно, Анатолий! Все… – и тоскливо набрякшее лицо бывшего президента разгладилось, словно он вновь обрел свое привычное душевное равновесие. – Что теперь? Что делать собираешься? Чем будешь заниматься?

Чернов пожал плечами.

– А хер его знает! – в сердцах заявил он, но тут же спохватился и добавил смущенно. – Извините… (Стало неудобно, что раньше он выражаться матом при Михайлове себе не позволял, а теперь вроде как можно стало…)

– Ко мне в центр пойдешь? – словно не заметив его нечаянной грубости, спросил Михайлов.

– Не знаю… Подумаю, Алексей Михайлович, – уклончиво ответил бывший помощник. – Отдохну сначала…

– Ну, ладно… Надумаешь, приходи… Буду рад… Ну будь здоров, Толя! – Михайлов подошел и, заглядывая ему в глаза, крепко пожал руку. – Да! И не в службу, а в дружбу, проследи тут, чтобы мои документы ко мне в центр доставили… Хорошо?

Чернов молча кивнул.

Михайлов, одевшись, спустился на улицу, где перед подъездом вместо привычного правительственного ЗИЛа его поджидала обычная черная "Волга". Перед тем, как сесть в машину, Михайлов посмотрел на купол президентского здания. Там, на флагштоке вместо красного полотнища уже развевалось новое, трехцветное – российское.


Россия, Россия…

Куда идешь ты, утопая в своих сибирских снегах, как в дорогих песцовых нарядах? Куда приведет тебя непроторенная, скользкая дорожка экономических реформ, указанная тебе из-за океана… Впрочем, что толку гадать? Что толку? Вперед! Дальше, дальше…

Российские реформы уже начались… Пустые прилавки государственных магазинов не исчезли, но зато то тут, то там как грибы после дождя стали появляться коммерческие киоски, чьи немудреные витринки были завалены индийским кофе, итальянскими спагетти, финской колбасой и плавлеными сырками, дорогой немецкой водкой и дешевым польским спиртом. В просторных универсамах ещё продолжали сиротливо болтаться на вешалках похожие на тюремные робы унылые серые куртки отечественного производства, а на разросшихся неимоверно рынках уже вовсю торговали цветастыми одноразовыми китайскими пуховиками, чешскими и финскими элегантными костюмами, а на самодельных, сбитых из необструганных досок лотках стояли добротные немецкие туфли и теплые турецкие кроссовки. Народ немного шокированный от ежедневно меняющихся цен (каждый день повышение!), тем не менее не бегал уже в поисках продуктов, а привычно шел на рынок, закупаясь и отовариваясь впрок, мечтая при этом целиком удариться в коммерцию, как единственную отрасль, где барыши были баснословными, а прибыль мгновенной.

Вот в это самое время Бельцин решил осмотреть исторические реликвии Российской империи, оставшиеся в наследство от канувшего в лету СССР.

Пройдя по обледенелым, мощеным булыжником дорожкам Кремля в окружении немногочисленной свиты, привычными фигурами в которой оставались только Чугай и Кожухов, Бельцин подошел к зданию Оружейной палаты. На входе, зябко поеживаясь, – без шапки и без пальто, – ждал его уже небольшого роста, щупленький, предупредительно-вежливый директор, с непривычно проницательным для музейного работника взглядом.

– Прошу вас, Владимир Николаевич, прошу… – услужливо распахнул он перед Бельциным дверь, но крупный и высокий Кожухов без труда оттеснил его в сторону.

– Пожалуйста, пожалуйста сюда, – не смутился директор, забегая вперед и показывая узкой ладошкой на широкую лестницу, ведущую к началу экспозиции. – Собранию наших экспонатов положил начало Петр Первый, – бодро затараторил он. – Петр Великий учредил на месте бывших оружейных мастерских музей российской ратной славы… После Полтавской битвы сюда были переданы все трофейные орудия и знамена…

Бельцин солидным, основательным медвежьим шагом шел по музейным анфиладам, окидывая хозяйским взглядом музейные экспонаты – оклады в сапфирах и изумрудах, тяжелые золотые кубки-братины, парадные рыцарские доспехи, украшенные червленой позолотой, царские троны и императорские мантии. Взгляд его ни на чем подолгу не задерживался – он словно выискивал глазами что-то совсем другое.

– Ну, где тут шапка Мономаха? – наконец, задал он вопрос, видимо, терзавший его с самого начала.

– Шапка Мономаха? – удивленно переспросил директор Оружейной палаты. – Это дальше…

Он суетливо повел почетных гостей по длинным коридорам в самый конец экспозиции. Там за толстым стеклом небольшой витрины в благоговейной музейной тишине покоились царские короны и несколько золотых головных уборов, отороченных дорогим собольим мехом.

– Вот! – ткнул директор в один из них. – Хотите посмотреть?

Кожухову показалось, что глаза его при этом хитро сверкнули… Но Бельцин не заметил коварного взгляда и важно кивнул. Вытащив из кармана ключи, директор открыл широкую витрину. Сигнализация не сработала – видимо, была отключена заранее. Директор снял с витрины драгоценную шапку и протянул ее Бельцину.

– Это и есть шапка Мономаха? – недоверчиво спросил Бельцин, беря в руки головной убор. Покрутил, принялся рассматривать внимательно. Восемь треугольных пластин из тонкой золотой скани соединялись остроконечной полусферой. По бокам и сверху были укреплены несколько драгоценных самоцветов… Не самых больших… На маковке – крупный изумруд и крест с крупными ягодами жемчужин на концах. Бельцин перевел взгляд на открытую витрину – там стояли другие державные атрибуты – царские короны и великокняжеские венцы. Шапка, которую он держал в руках была отнюдь не самой богатой – на витрине стояли куда более видные и дорогие, – и каменьев, и золота побольше. А эта была вроде и неказистой какой-то…

– И ее действительно Мономах носил? – Бельцин оторвал взгляд от шапки и строго посмотрел на хранителя кремлевских раритетов.

– Трудно сказать, – замялся директор. – О ее происхождении до сих пор спорят… Одни считают ее подарком Царьградского императора Константина Владимиру Мономаху, другие, что принадлежала она раньше татарскому хану, третьи утверждают, что она арабского происхождения…

У Бельцина пренебрежительно скривились тонкие губы.

– Но то, что эта самая древняя из всех – это факт, Владимир Николаевич! – торопливо добавил директор. – До 1682 года ею венчали на царствие всех русских царей. А "Мономаховой" ее впервые назвал Иван Грозный в своем завещании… Там было записано… "Благославляю сына своего Ивана чином царским, царством русским и шапкою Мономаховою, что прислал великому прародителю нашему Владимиру Мономаху император Константин из Царьграда", – процитировал он на память.

Бельцин посмотрел на драгоценный убор уже более уважительно, – теперь он был уверен, что держит в руках самый древний державный символ Руси.

Выходит, именно эту золотую шапку носил и мудрый Мономах, и грозный самодержец Иван, и преобразователь России Петр, – и вот теперь этот жребий достался ему! Власть… Власть – вот что на самом деле держал он сейчас в руках! Бельцин презрительно дернул ртом, вспоминая, что некоторые считают, что власть – его навязчивая идея… Чушь и глупость! Неосознанное желание власти – это мечта идиота… Власть ради власти – бессмысленна, а неосознанные желания свойственны лишь животным, смысл существования которых в отбирании жизни у себе подобных в борьбе за выживание. Но он? Он не идиот и не животное… Он знает смысл жизни! Жизнь – это дар, предоставленный свыше, и глупо его раньше времени закапывать в землю. Высшее наслаждение жизни, высший апофеоз ее – это почувствовать себя СВОБОДНЫМ! Абсолютно и совершенно СВОБОДНЫМ! Не зависеть ни от кого и ни от чего – вот высшая и абсолютная цель, – сделать так, чтобы не ты крутился под этот мир, а мир крутился под тебя! Но только добиться этого можно, когда у тебя есть нужный инструмент… Власть! Власть – вот та точка опоры, которая дает возможность дышать полной грудью, не подстраивать собственные мысли и поступки под серость и посредственность. Бельцин вынырнул от омута собственных мыслей и обернулся к стоящему рядом директору Оружейной палаты.

– А вроде не такая она и тяжелая, эта шапка Мономаха? – снисходительно спросил он у щупленького директора.

– Семьсот граммов всего, Владимир Николаевич… Самая легкая из всех здесь представленных… Остальные тяжелее… – быстро согласился директор. Кожухову показалось, что глаза его при этом снова тонко и хитро сощурились.

– Не велика вроде, – усмехнулся Бельцин… Сказал и нахлобучил шапку на голову. И тут золотая шапка как будто выросла, как будто раздвинула края свои – осела, наползла благородным мехом прямо на президентские брови. Директор торопливо опустил глаза, – он-то знал про это свойство царского головного убора, – в прошлом веке у древней шапки убрали нижние скрепляющие пластины и размер ее стал больше. Бельцин раздраженно стянул с головы коварную шапку и отдал ее обратно хранителю музея. Кивнув на другие уборы, стоящие на витрине, брякнул недовольно:

– А эти чьи?

– Это тоже царские… – торопливо ответил директор и принялся запирать драгоценную шапку под толстое пуленепробиваемое стекло. – Ко всему прочему они ещё символизировали и верховную власть входящих в Российскую империю территорий. Вот эта, например, изображала корону ханства Казанского, эта – царства Сибирского, а эта – Таврического… Все они были изображены на Большом государственном гербе России…

– Ну, а корона Российской империи где? – спросил Бельцин. – Самая большая…

– Тоже здесь… Только в Алмазном фонде… Там и скипетр, и держава…

Закрыв витрину, маленький директор суетливо сунул ключ к себе в карман.

– Пусть их сюда принесут! Я хочу на них посмотреть! – сказал Бельцин.

– Владимир Николаевич, это уже не моя епархия… – директор Оружейной палаты беспомощно развел в руками, застыл в растерянности. Бельцин грозно нахмурился – "Что, значит, не моя? Президент России приказывает!", но потом быстро опомнился и уже поостыв кивнул Чугаю:

– Тимур Борисыч… Иди и договорись! – и добавил ещё строго. – Скажи, пусть готовят документы для их передачи под юрисдикцию России…

Чугай вопросительно посмотрел на директора – ну, ведите, мол…

Когда они вышли, Бельцин и Кожухов остались в музейной зале одни. Бельцин сумрачно уставился на коварную шапку с крестом на маковке. Кожухов, тоже сделал вид, что внимательно разглядывает драгоценные экспонаты за стеклом – согнулся и спросил, как бы невзначай:

– Владимир Николаевич, а вы Галочку Смирнову помните? У неё сын родился… Хороший такой бутуз… Четыре кило…

Сказав, он приблизил нос к самому стеклу – будто и впрямь рассматривает, а сам осторожно скосил взгляд на Бельцина. Бельцин никак не прореагировал. Застыл перед витриной немым, бездушным истуканом, упрямо сжав тонкий и властный рот – как будто и не слышал.

– Ей бы квартирку побольше? Как матери-одиночке, – негромко добавил Кожухов.

Но Бельцин продолжал безучастно смотреть перед собой.

– Пусть поставят в очередь… На общих основаниях, – вдруг сказал он тусклым и равнодушным тоном.

Кожухов повернул голову и, не скрывая своего удивления, посмотрел на Бельцина. Словно увидел совсем другого патрона. Бельцин почувствовал этот его взгляд и сердито сдвинул брови. Кожухов понял, что увлекся и тотчас отвел глаза в сторону, – взгляд его вернулся к витрине и уткнулся в древний державный венец, застывший на своем прежнем месте.

"Не по Сеньке шапка", – неожиданно подумал он… Подумал и сам испугался собственной мысли.


С улицы донесся призывный гудок автомобиля. Долгий и требовательный…

Обычно так гудят не для того, чтобы привлечь чье-то внимание, а чтобы настойчиво известить о своем появлении. Игорь Таликов подошел к окну и выглянул во двор. Внизу, под самыми окнами, отпугивая приближающиеся сумерки красными и желтыми огоньками подфарников, стояла новая "Волга" Геннадия Буркова. Рядом стоял и сам хозяин, махал ему рукой, – лохмы, как всегда, торчат в разные стороны, сверху нахлобучен светлый картуз, типа морской фуражки. Игорь помахал в ответ, обернулся и сказал жене:

– Пора собираться… Генка приехал…

Он подошел к встроенному шкафу в прихожей, вытащил оттуда тяжелую кожаную куртку и принялся натягивать ее на себя. К окну подошла жена – Тая.

– А чего сегодня Гена, а не Аркадий? – удивилась она.

Игорь нетерпеливо потянул вверх металлическую застежку – широкая молния затрещала, заскрипела пронзительно, застегиваясь под самую шею. Сказал небрежно:

– Аркадию нужно где-то сегодня задержаться… А Генке все равно новую машину обкатывать…

Он не стал ей говорить том, что с Аркадием их отношения после возвращения из Америки совсем разладились. Игорь даже не выдержал и спросил как-то: "Аркаша, а может тебе поискать другого артиста?" Аркадий посмотрел на него затравленным волчонком, но ничего не ответил – промолчал… Ну и ладно… Дай бог, все ещё наладятся… Обмотав вокруг шеи длинный белый шарф, Игорь скинул в углу прихожей тапочки, задвинул их в угол и, сунув ноги в остроносые сапоги, уже полностью одетый остановился в дверях.

– Ну… Я пошел? – спросил.

Жена, прекрасно понимая, что ее согласия не требуется, тем не менее едва заметно кивнула, но затем неожиданно подошла и ткнулась ему лбом в жесткую черную куртку. Игорь недоуменно замер… Странно! Вроде бы, она давно уже должна привыкнуть к его постоянным отлучкам. Постоянно ведь то репетиции, то концерты, а тут? Непонятно… Он провел рукой по густым, темным волосам жены, разделенным белой, ровной строчкой пробора, а потом, осторожно обхватив голову ладонями и попытался заглянуть в ее карие, скифские глаза.

– Что с тобой? – спросил настороженно.

– Не знаю… Неспокойно как-то, – жена смущенно опустила взгляд.

– Не волнуйся… Я туда и обратно…

Игорь снисходительно улыбнулся и снова погладил ее по голове… Неожиданно кольнула остренькая, как раскаленная иголочка мысль… Подумалось – а, может зря он все время мучился, может зря метался, выдумывая себе какую-то зеленоглазую мечту. Может женщина, которую он все время искал, была все время рядом, а он этого не замечал… Или не захотел замечать?

Жена, застеснявшись своих нечаянно выплеснувшихся чувств, отодвинулась и сказала тихо:

– Ладно, иди… Только возвращайся поскорей…

Игорь взялся за дверной замок, но в этот момент из комнаты выбежал сын – черноволосый, широкоскулый, и цветом волос, и лицом очень похожий на мать. Встал и затряс перед отцом коробкой с пластмассовой моделью пассажирского "Боинга", привезенной ему из Америки.

– Пап! Ты чего, уже уходишь? А кто мне будет помогать самолет клеить! Ты обещал!

Игорь усмехнулся. Действительно обещал, только не говорил, что займутся этим непременно сегодня… Но тут следом за ним в прихожую, важно ступая, вышел полосатый кот Мартын. Вспушив роскошный серый хвост, он принялся тереться о голубые джинсы хозяина.

– И ты, Мартын! – Игорь покачал головой. – Э-э… Да я вижу у вас тут целый заговор! Ладно… Давайте посидим на дорожку…

Опустившись на низкую тумбочку для обуви, он посадил сына на колено, притянул к себе жену. Посидев таким образом несколько секунд, поднялся.

– Ну все! Пошел! – сказал решительно.

Супруга, прислонившись головой к косяку ванной, посмотрела на него грустными, теплыми глазами. Тугой замок на двери глухо щелкнул. Шагнув за дверь, Игорь подмигнул застывшим на пороге жене и сыну и, уже не оборачиваясь, не дожидаясь лифта, начал спускаться вниз по лестнице.

На улице все же вскинул голову и махнул рукой напоследок двум силуэтам в освещенном окне. Потом сел в поджидавший его автомобиль.


Белая "Волга" ходко бежала по узкой улице, ровно урча новеньким мотором. Геннадий небрежно ткнул пальцем в клавишу магнитолы и из автомобильных колонок поплыла в салон знакомая мелодия – на "Эхо Москвы" крутили Джо Дассена, его знаменитую "Salut". Геннадий с гордостью (видимо, не терпелось поделиться с товарищем) произнес:

– Вчера с продавщицей из Елисеевского познакомился… Старик, там такие формы! Ураган! – он закатил глаза. – Вон, видишь… Уже контрибуцию получаю…

Он кивнул на заднее сиденье "Волги".

Позади, на сиденье в беспорядке валялись зеленые пачки чая. Чай был дефицитный – краснодарский, тридцать третий номер, – такой давно уже исчез с прилавков магазинов, да и на рынке уже вряд ли найдешь, – если купишь, то в десять раз дороже. Но на Игоря это не произвело сейчас никакого впечатления, – он отвернулся и равнодушно уставился в окно, слушая музыку. Из колонок продолжал звучать незатейливый, но чем-то очень затягивающий мотив – без перевода понятные слова лишь добавляли проникновенности… "Salut" – "привет", "здравствуй"… Извечная тема встреч и расставаний… Игорю вдруг вспомнилось, что едет он на концерт в Московский дворец молодежи, где когда-то встретил женщину с пронзительно зелеными глазами – женщину своей мечты, как ему тогда показалось. Сколько ж воды утекло с тех пор? Вечность, кажется… Словно было совсем в другой жизни. А, на самом деле, не так уж и давно… Просто много всего успело произойти с того времени: и популярность к нему пришла, перевернув страницу его полунищенского, полуголодного существования, а потом были путч, гибель Ильи, поездка в Америку, распад Союза… Много, много всего! Игорь слушал музыку и рассеянно глядел на мелькавшие мимо вывески домов. Взгляд его машинально ухватился за надпись на углу кирпичного дома: "ул. Октябрьская" – было написано на узкой, белой табличке. Неожиданно в памяти всплыло лицо старика в черной шляпе – того самого, которого он встретил в Нью-Йорке, на Брайтоне. Старик ещё на прощанье сказал ему: "Игорь! Я ведь, знаете ли, скоро тоже возвращаюсь в Москву… Так, что, если будете проезжать или проходить мимо, милости прошу… Нда-с! Вы, я вижу, человек пытливый и любознательный, а у меня дома, знаете ли, замечательная библиотека… Думаю, вам будет интересно… Запишите-ка мой адрес… Москва… улица Октябрьская…"

Игорь порылся у себя в кармане, вытащил оттуда потертую записную книжку – полистал, открыл нужную страницу, проверил: "Москва, Октябрьская улица, д. 22 корп. 2, кв. 31, Шварц Самуил Яковлевич". Захлопнув блокнотик, Игорь снова посмотрел в окно, – за окном на фасадах домов мелькали подсвеченные надписи – "Октябрьская д.12… Октябрьская д.16… Октябрьская д.18, корп.1…" Игорь бросил резко:

– Гена, тормозни-ка!

Геннадий от неожиданности глубоко вдавил педаль тормоза и "Волга", вильнув к тротуару, заглохла. Геннадий удивленно взглянул на товарища.

– Ты чего?

– Да так, вспомнил кое-что, – забежать кое-куда надо… Слушай-ка! Ты не мог одолжить мне пару пачек чая? Нужно… Очень… Отдам!

– Ну… Бери… – неохотно буркнул Бурков. – Только недолго, а то опоздаем…

Игорь схватил с заднего сидения две пачки чая и быстро выбрался из машины. Добравшись до подъезда панельной двенадцатиэтажки, он нетерпеливо дернул ручку двери, едва не столкнувшись с женщиной, которая выводила на прогулку своего черного лохматого ньюфаундленда. Пес угрожающе зарычал – приготовился защищать хозяйку, но женщина успела вовремя натянуть тугой сыромятный поводок.

– Простите, – сказал Игорь, не обращая внимания на оскалившегося пса. – Тридцать первая квартира на каком этаже?

Женщина, продолжая удерживать собаку, ответила сердито:

– На пятом… Проходите! Да проходите же…

– Спасибо!

Игорь взбежал на площадку первого этажа, где за сеткой-рабицей лифтовой шахты застыла деревянная кабина. Открыв металлическую дверь, он шагнул в старый лифт, чьи стены были обильно исписанный местной шантрапой, – закрыл узкие створки и нажал на черную кнопку с цифрой пять. Лифт, по-старчески поскрипывая, медленно пополз вверх – снаружи, за сеткой замелькали лестничные пролеты. Добравшись до пятого этажа, лифт с надсадным лязгом остановился. Выйдя из кабины, Игорь принялся рассматривать выходящие в коридор двери. Увидел дверь с овальным пластмассовым номерком 31, подошел и с замиранием сердца нажал на звонок. Прислушался… За дверью раздалось прерывистое треньканье, потом послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стоял хозяин – в домашней кофте, с неизменными очками на длинном, крючковатом носу – смотрел спокойно, улыбаясь, словно и не удивился вовсе.

– А, Игорь! Заходите, мой милый, заходите… Раздевайтесь…

Игорь сделал шаг в прихожую, но раздеваться не стал, остался стоять у едва прикрытой двери. Настороженно покосившись в сторону комнаты, откуда доносились громкие голоса, произнес поспешно:

– Самуил Яковлевич… Я всего на минуту… Вот… Увидел вашу улицу, вспомнил, как вы нас перед Белым домом чаем угощали, решил забежать… А тут ещё как раз с собой несколько пачек чая оказалось… Это вам… Подарок!

Он вытащил из карманов куртки пару мягких зеленых упаковок и протянул их Самуилу Яковлевичу, но тот вместо благодарности превратился в сгусток возмущенной энергии, – сурово поджав губы, убрал руки за спину, отступил.

– Это что вы тут такое выдумали, молодой человек? – темные глаза смотрят на гостя сердито. – Что это значит – на минуту? Раздевайтесь, раздевайтесь, без разговоров! Нда-с! Я вас никуда не отпущу пока не напою чаем и не покажу свою библиотеку!

Игорь виновато улыбнулся и приложил руку к груди.

– Правда, не могу, Самуил Яковлевич… Концерт… Машина ждет…

Самуил Яковлевич ощупал его недоверчивым, пристальным взглядом (не обманывает ли?), а затем обиженно покачал головой.

– Игорь, Игорь… – в голосе заплескались укоризненные нотки. – Ну кто так делает? Забежали на секунду и уходите? Нехорошо… Нда-с! Обидели старика… Ну, что ж… Если концерт, удерживать, конечно, не буду… Но только чай не возьму! Знаю я вас – потом ещё сто лет ко мне не загляните! Лучше вы ко мне с ним в следующий раз приходите… И не откладывайте! Обещаете?

И от этих чудаковатых слов на душе у Игоря стало легко и спокойно, словно он не раз уже бывал в этой квартире, и его здесь, действительно, давно и с нетерпением ждали.

– Обещаю, Самуил Яковлевич… – ответил он. – В следующий раз зайду, когда мне некуда будет торопиться… Честное слово…

Самуил Яковлевич подобрел сразу – глаза за толстыми линзами заискрились успокоено. По-профессорски подняв палец, произнес с пафосом:

– Вот! Это вы хорошо сказали, Игорь! Очень хорошо… "Честное слово"… Нда-с! Хорошие слова! А то знаете, я что заметил? Что такие слова, как "честь" и "совесть" стали исчезать из нашего языка… Во всяком случае, что-то я их давно не слышу… Больше все – приватизация, коммерция, проституция… Может я, конечно, уже слишком старый и чего-то не понимаю… Только мне иногда начинает казаться, что нас потихоньку приучают к тому, что хорошо и честно в этой стране жить нельзя. Нда-с! Но только, когда общество забывает о добродетели, оно само себя уничтожает! И поэтому, знаете, что я вам скажу? Кто-то должен произносить простые и понятные вещи… Кстати… Вот ваши песни… Они заставляет переживать, чувствовать, думать… Это очень важно! Очень нужно сейчас этой стране… Нда-с! Я не слишком путано говорю?

Игорь осторожно отступил к полочке с зеркалом и успокоил:

– Нет, почему же… – а затем напомнил нетерпеливо. – Самуил Яковлевич… Мне надо идти…

Самуил Яковлевич закивал длинным носом.

– Да-да… Конечно… Вы обязательно заходите, Игорь… Обязательно!

Он чем-то стал напоминать старого ежика – растерянного и растрепанного. Игорь торопливо попрощался и вышел. Самуил Яковлевич защелкнул за ним дверь и только тут заметил на полочке под стареньким зеркалом две забытые пачки чая. Расплывшись в старческой, извилистой улыбке, подумал про себя:

"Ну-с, молодой человек, это вам так просто не пройдет… Не пройдет… В следующий раз вы мне за свое самоуправство ответите… Нда-с!"

Он не знал, что следующего раза не будет… Уже никогда…


Аркадий Резман вошел в облупившуюся телефонную кабину и негнущимися пальцами стал набирать номер. Сбился, чертыхнулся, принялся набирать по новой… Набрав, нервно прижал черную эбонитовую трубку к уху. После нескольких длинных гудков трубку сняли.

– Алло… Слушают вас, – послышалось приглушенно-вежливое.

Резман узнал голос Магена.

– Это Аркадий… Дело сделано…– сказал он осипше. Трубка казалась ему массивной и тяжелой, как чугунная гиря.

– Какое дело, Аркадий? – донеслось издалека.

– Мое дело! Мое… – у Аркадия от злобы и отчаяния задрожали ноздри. После небольшой паузы в трубке недоуменно спросили:

– Аркадий, вы хорошо себя чувствуете?

– Да…

– Можете сейчас приехать в посольство?

– Да…

– Приезжайте… Я вас жду… – и из трубки донеслись рваные, короткие гудки отбоя.


Добравшись до посольства, Резман заглянул в окно приемной, за которым сидела тонкая, кареглазая шатенка, и проскрипел не своим, ржавым голосом:

– Меня должны ждать… Моя фамилия Резман…

Шатенка вежливо улыбнулась из-за толстого стекла.

– Секундочку, сейчас к вам подойдут…

Аркадий с отвращением посмотрел на ее ярко накрашенные губы. "Как кровью вымазаны", – промелькнуло у него в голове. Оторвав взгляд от плотоядных губ, он отошел и забился в угол небольшого зала. Через несколько минут к нему подошла девушка с красными губами.

– Пойдемте, пожалуйста, со мной, – любезно сказала она и повела Резмана в кабинет, в котором Аркадий уже был несколько дней назад, когда приходил к Магену с заявлением на выезд. Когда они вошли, девушка указала на стул.

– Подождите, – сказала она и ушла.

Резман сел, устало поставил локти на стол, опустил голову на ладони. Через некоторое время дверь открылась и в кабинет вошел Яков Маген. Резман тут же вскочил, куртка на нем неуклюже встопорщилась. Маген окинул его быстрым, цепким взглядом, как будто сделал рентгеновский снимок, и сказал – "Сидите, сидите…", а затем направился к секретеру. Выдвинув ящик, он достал пачку сигарет, зажигалку, вернулся и выложил их перед Аркадием. Резман вместо благодарности судорожно кивнул, попробовал прикурить, но закашлялся и в раздражении бросил сигарету в пепельницу. Тогда Маген подошел к секретеру, открыл бар, плеснул из прямоугольной бутылки виски и, подав ему длинный бокал, сказал:

– Выпейте, Аркадий… Вам надо успокоится…

Аркадий подавлено усмехнулся. Придвинув к себе бокал, выпил, поморщился, снова взялся за сигарету и сделал несколько глубоких затяжек. Видя, что Резман понемногу приходит в себя – серая, неживая бледность уходит с его лица, Маген уселся напротив.

– Ну, что у вас произошло, Аркадий? Рассказывайте…– сказал он, настороженно сложив перед собою короткие, пухлые руки. Голос у него был ровный, но в темных складках рта угадывалась затаившаяся тревога.

– Таликов… Таликов убит… – с усилием выдавил из себя Аркадий.

– Убит? Кем? – темные глаза Магема стали твердыми, как два гранитных осколочка.

Аркадий, лихорадочно давясь словами и делая короткие затяжки, принялся рассказывать:

– Перед началом концерта… – (нервная затяжка), – к Таликову подошел любовник певицы Алисы… Махов… Такой, из новых русских… Она должна была выступать после Таликова, а он требовал, чтобы она выступала первой… – (снова затяжка), – Они с Игорем стали препираться, а потом подрались… К Игорю, если его завести, лучше вообще не подходить… Я попробовал их разнять, но у Махова оказался револьвер… Я его выбил… Потом… Потом поднял и выстрелил, – (в этот раз Аркадий затянулся длинно и жадно).

– В кого? В Таликова? – уточнил Маген. Лицо его оставалось бесстрастным.

– Да… Насмерть… Сразу…

Резман опустил голову, – темные волосы прилипли змейками к бледному лбу, а на висках выступили крупные капли пота. У Магена дернулась аккуратно подбритая щека. Он встал, подошел к окну и посмотрел на безжизненно обвисший флаг с голубой звездой во дворе. Сказал, не оборачиваясь и досадливо растягивая слова:

– Да-а, Аркадий… Натворили вы дел… Я, когда говорил, что это ваше дело совсем не это имел в виду… А этот Махов? Он что?

Аркадий судорожно сглотнул. Вскинув голову, затравленно посмотрел на Магена.

– Он убежал… Как только Игорь упал, он выбежал из гримерной… – а потом быстрой скороговоркой, словно оправдываясь, прибавил. – Я револьвер милиции отдал… Сказал, что стрелял Махов…

Маген недоуменно хмыкнул и неторопливо вернулся к столу. Сел, откинувшись на стуле, и внимательно взглянул на Резмана. Затем принялся гулко тарабанить пальцами по столу. Наконец, спросил:

– У Таликова родственники есть?

– Да… Жена и сын… И мать… Кажется…

Маген едва заметно кивнул.

– Значит так, Аркадий… – сухо сказал он. – Вам необходимо будет заняться организацией похорон, – и увидев, как резко вскинулся Аркадий, добавил с удивлением. – А что вы на меня так смотрите? Вы его менеджер, значит и должны этим заниматься… Для начала вы должны сообщить его жене… Адрес знаете?

Аркадий ткнулся обреченным взглядом в бокал и выдавил едва слышно:

– Я не смогу…

Маген окатил его прищуренным, сочувственным взглядом.

– Ну-ну, Аркадий, не раскисайте… – бросил участливо. – Вскоре вы будете в Израиле… Кроме того… У вас сейчас будут расходы, связанные с похоронами… – он встал подошел к низкому приземистому сейфу стоящему в углу кабинета, вытащил оттуда две пачки пятидесятирублевок и положил их на стол перед Аркадием. – Это вам на первое время… Хотите ещё выпить?

Аркадий отрицательно мотнул головой. Лицо Магена приняло строгое выражение.

– Хорошо… – сказал он. – Если кто-то будет спрашивать, что вы делали сегодня в посольстве, говорите, что приходили оформлять выезд в Израиль, – вы не можете оставаться в стране, где убивают таких людей как Таликов… – но взглянув на дрожащую в руках Резмана сигарету, добавил. – Хотя лучше об этом пока вообще не говорить… Документы на выезд мы вам оформим… Всё… Помните – сначала извещаете жену, а потом отправляетесь с ней в морг… После похорон я жду вас здесь – виза для вас уже будет готова…


Выйдя из посольства Аркадий шаркающим шагом добрел до метро. Доехав до своей остановки, зашел в гастроном.

– Водку… Столичную, – сказал осипше. Достал из кармана пачку денег, отделил пятидесятирублевку, и протянул её продавщице.

"Алкаш, а при деньгах", – брезгливо подумала та, глядя на Аркадия, которого била крупная дрожь. Хлопнув бутылкой по прилавку, она небрежно отсчитала сдачу и, недодав два рубля, бросила ее на тарелку рядом с кассой. Резман взял бутылку, сгрёб, не считая, сдачу и вышел.

Придя домой, вытащил деньги и бросил их на стол. Затем открыл бутылку, налил полную чашку, большими глотками, не чувствуя спирта, выпил. Опустившись на стул, пустым взглядом уставился на деньги. Вдруг рывком смахнул их на пол, уронил голову на руки и навзрыд заплакал.


Суббота…

День отдыха…

Может, конечно, для кого-то это всего лишь один из двух обычных выходных, но для евреев это день особенный, святой день… В субботу на земле обетованной закрыты магазины и рестораны, кинотеатры и кафе, – в этот день евреи предаются размышлениям, встречаются с родными и друзьями, разговаривают с богом… И не важно, где они находятся – в Америке или Израиле, Аргентине или Москве – этот обычай выполняется повсеместно…

В этот день Яков Маген и Борис Сосновский вышли из здания синагоги вместе… Вдвоём они смотрелись довольно странно – элегантный Маген в теплом, дорогом, длинном плаще и Борис Моисеевич в своём старом потертом драповом пальто, которое, казалось, осталось у него со времен небогатого студенчества. Со стороны могло показаться, что какая-то причудливая метаморфоза свела вместе столь непохожих друг на друга людей.

Оказавшись на улице, несмотря на то, что в воздухе чувствовался легкий, щиплющий морозец Борис Моисеевич стянул с головы ермолку и сунул её в карман.

– Вы на машине? – спросил Яков Маген и тут же спохватился: – Ах, ну да… Вы же у нас теперь автомобильный магнат…

– Да… Теперь вот с шофером… – Сосновский кивнул на стоящую рядом с тротуаром черную "Волгу", а затем, словно оправдываясь, развел руками. – Положение обязывает… Стараюсь, правда, этим не бравировать – так легче находить общий язык с людьми…

Маген скользнул ироничным взглядом по его старенькому пальто.

– Может быть вы и правы… – произнес он. – Кстати, если не торопитесь, мы могли бы посидеть где-нибудь. Тут рядом есть кафе… Насколько я знаю, там быстро и неплохо обслуживают… Если вы не против, конечно…

– С удовольствием, с удовольствием, – быстро закивал Борис Моисеевич.

Отойдя от синагоги, они, не торопясь, направились вниз по бульвару, но, пройдя всего несколько шагов, Маген почувствовал какую-то необъяснимую тревогу. Эта тревога, как бдительный сторожевой пес всегда предупреждала его о том, что опасность находится где-то рядом… Слегка вывернув шею, Маген скосил глаза назад и увидел, как на небольшом расстоянии вслед за ними идут двое молодых людей. Одного из них он уже видел у синагоги, а второй вышел из припаркованной рядом с синагогой автомашины.

– Это ваши? – кивнул Маген на неожиданных попутчиков.

– Мои… Охранники… – небрежно пояснил Борис Моисеевич. – Или, как их теперь называют, телохранители… Тоже издержки положения… Сейчас много всякой шантрапы развелось, так что приходится подстраховываться… А если не секрет, Яков Романович… – он заинтересованно посмотрел на Магена. – Как это вы определили, что это мои люди?

Маген коротко усмехнулся.

– Ваши, а не КГБ, вы хотите сказать? На это есть, как минимум, две причины… Во-первых, КГБ сейчас деморализовано и парализовано своей реструктуризацией – им сейчас не до нас… А во-вторых, России сейчас не нужны политические скандалы, связанные разоблачениями иностранных разведок… Кстати, мы уже пришли… Это здесь…

За разговором они незаметно подошли к небольшому пятиэтажному зданию, первый этаж которого раньше занимала диетическая столовая, а теперь обосновалось кооперативное кафе. На тяжелой двери висела скромная табличка – "Кафе "Гурман", время работы с 11-00 до 23-00." Они прошли внутрь. Заглянув в зал, Сосновский с удивлением обнаружил, что новые хозяева действительно постарались, чтобы заведение выглядело достаточно презентабельным. Подсвеченные изнутри узорчатые витражи вместо окон и темно зеленые бархатные шторы создавали уют. Мягкий полумрак в помещении поддерживали тусклые зеленые лампы, низко нависающие на витых пружинистых проводах над тяжелыми, стилизованными под былинную старину, дубовыми столами. Сдав в гардероб верхнюю одежду и тщательно вымыв руки (в туалете кафе даже оказалось душистое мыло!), Маген и Сосновский прошли в небольшой зал, где заняли свободный столик у стены.

В зале играла тихая инструментальная музыка. Оглянувшись, Маген отметил, что других посетителей в кафе нет, кроме вошедших вслед за ними охранников, которые расположились чуть в стороне, так чтобы им было удобно наблюдать и за входом и за стойкой одновременно. "Грамотно!" – отметил про себя Маген. К столику подошла девушка-официантка, в ажурном белоснежном фартучке.

– Что господа будут заказывать? – спросила она бархатным голоском, вытащив из передничка ручку, блокнот и приготовившись записывать.

– Что-нибудь кошерного, милочка, – с ласковостью ответил ей Маген.

– Кошерного? – не удивилась официантка и сморщила свой миниатюрный носик. – Есть цыпленок, рыба с картофелем, салат из овощей…

Маген заказал себе цыпленка, горячий сыр, овощной салат и бутылку сладкого кипрского муската, а напоследок попросил:

– Только, хорошая моя, цыпленка прожарьте, пожалуйста, получше… Так чтобы без крови… Обязательно, чтобы без крови… Проверьте, пожалуйста…

А Сосновский решил взять себе рыбу с картофелем и салат.

– На десерт что-нибудь будете заказывать? – проворковала официантка. – Есть кофе, мороженное…

– Потом, моя хорошая, потом, – снисходительно обронил Маген.

Официантка отошла. Сосновский посмотрел ей вслед, дождался пока она исчезнет в дверном проеме, ведущем на кухню, а затем перевел взгляд на Магена.

– Знаете, что меня удивило? То, что эту девочку совсем не обескуражило слово "кошерная"… А скажем, если б я, пришёл в ресторан лет эдак десять назад и произнес бы такое, думаю, мне в лучшем случае указали бы на дверь…

Яков Маген успокоено откинувшийся на массивном стуле, положил руки на стол, так что они попали в светлый круг, оставляемом лампой на зеленой скатерти, и ответил благодушно:

– Видите ли, уважаемый Борис Моисеевич… В этой стране, похоже что-то начинает меняться. Здесь потихоньку избавляются от предрассудков и начинают подходить к вещам более прагматично. Не важно, какой ты веры или национальности, если ты в состоянии заплатить за то, что ты хочешь, ты это получишь… Медленно, но здесь всё становится с головы на ноги. Но вы, я вижу, не согласны? – он удивленно вскинул бровь, заметив легкий скепсис на лице у своего визави. Сосновский несколько смутился, но потом произнес осторожно:

– Не могу с вами полностью согласиться…

– Почему?

– Как вам сказать… Я не уверен, что эта страна готова к переменам. У меня остаются опасения, что здесь опять всё может кончиться погромами. Поясню… Огромная страна развалилась, впереди неизвестность, а раз так, значит надо искать виноватого. Кого? Понятно кого… Евреев! В своё время здесь хорошо усвоили лозунг "Бей жидов, спасай Россию"… Хотя, пожалуй, это не столько российское – сколько интернациональное… Во всем мире почему-то считается, что во всём виноваты евреи… Испокон века нас обвиняют во всех смертных грехах и даже в том, что мы Иисуса Христа распяли… Причем, заметьте, – те, кто это делает будут громить в первую очередь…

Яков Маген пренебрежительно махнул рукою, словно услышал что-то давно набившее оскомину.

– Дебилы есть в любой стране… – равнодушно сказал он и лицо его перекосила презрительная гримаса. – Но знаете, что я отвечаю на этот счет? Если вы так хорошо помните, что Иисуса распяли евреи, то почему забываете, что и сам Иисус был еврей? Ну, а если серьезно… Если серьезно, то евреи потому и добиваются успеха, что им отказано в равенстве… Кстати, это не я придумал, а Макс Нордау… А кроме того, мне частенько вспоминается один анекдот, который был популярен, как теперь любят выражаться "во времена застоя"… Сидят однажды два еврея и один другому жалуется: вот мол, евреев нигде не любят, повсюду притесняют и отовсюду гонят… А второй ему отвечает: "Э-э… Ты не прав… Вспомни! Сначала были фараоны и были рабы-евреи… Где теперь фараоны? Исчезли! А евреи остались! Потом были черносотенцы и евреи… Черносотенцы исчезли, а евреи остались… Потом были нацисты и евреи… Нацисты исчезли, евреи остались… Теперь вот коммунисты и евреи…" – Что ты хочешь этим сказать? – спрашивает первый. – Ничего! – бодро отвечает второй. – Просто евреи уже вышли в финал!.." Так знаете что, я вам скажу, любезный Борис Моисеевич? – глаза у Магена заискрились хитрым лукавством. – Похоже, этот финал мы все таки выиграли…

Сосновский коротко усмехнулся.

– Не помню, правда, кто сказал… – возразил он, – но мне вспоминается другая фраза… "Евреи народ очень пугливый, – двадцать веков христианской любви сильно расстроили их нервы"…

Маген не успел ничего ответить, потому что в этот момент к их столику подошла официантка, и принялась выставлять с подноса сделанный заказ.

– Спасибо, красавица, – проникновенно поблагодарил её Маген.

"А всё-таки до европейского уровня нам ещё далеко", – подумал про себя Сосновский, разглядывая, как девушка выставляет на стол заранее откупоренную бутылку. Маген невозмутимо взял длинную бутылку, посмотрел на этикетку и, видимо удовлетворенный результатом, начал разливать вино в фужеры. Потом он произнес коротенькую молитву-броху и принялся за трапезу. Сосновский, наблюдающий за его манипуляциями, не выдержал и спросил:

– Извините Яков Романович, сколько вы лет уже в России?

– Пять… Можно уже сказать все шесть, – ответил Маген, не отрываясь от еды. – А почему вы спрашиваете?

– Я просто удивляюсь насколько вы свободно здесь себя чувствуете… Вы хорошо здесь освоились…

– Честно говоря, в этом нет ничего удивительного, – Маген пожал плечами. – Я родился во Львове, а в Израиле оказался, когда мне уже было семь лет. Так получилось, что я с детства знаю все здешние обычаи, а в то же время я успел уехать из этой страны в том возрасте, когда коммунистическая пропаганда ещё не успела наложить на меня неизгладимый отпечаток. Для меня иудаизм оказался той нишей, в которую я успел вовремя спрятаться от советской идеологии, которую здесь прививали с раннего детства… Поэтому мне, как беспристрастному наблюдателю, даже лучше видно, что здесь действительно что-то меняется… – Маген принялся аккуратно отрезать себе ломтик горячего сыра на широкой тарелке (отрезав, отправив его себе в рот, потом снова вернулся к прерванному разговору). – Дело в том, милейший Борис Моисеевич, что в этой стране сейчас не осталось силы, которая могла бы проводить антисемитскую политику… По крайней мере на уровне государства… На сегодняшний день здесь существует только одна идея – идея создания частной собственности… И те люди, которые сумеют в этой стране развернуть свой крупный бизнес, фактически и будут управлять страной, – от них в конечном итоге и будет зависеть, будут ли здесь еврейские погромы или нет… Вот поэтому-то мы крайне заинтересованы в развитии евреями здесь своего крупного бизнеса… А также в том, чтобы эти бизнесмены активно сотрудничали с новой властью… Кстати, насколько я знаю, вы ведь уже встречались с Бельциным?

Маген пристально посмотрел на Сосновского, а Борис Моисеевич, видимо, не ожидавший, что Магену это известно, не донес вилку до рта и принялся сосредоточенно ковырять рыбу у себя в тарелке.

– Да, сразу после путча, – ответил негромко. – Помог тогда с изданием его книги…

– Маген поднял нож в руке и мелко им потряс им в воздухе, как будто хотел привлечь к этому ножу внимание.

– Это хорошо! Это очень полезные контакты… Такие контакты надо поддерживать и расширять… Но! – неожиданно оборвал он сам себя. – Что это мы о работе заговорили? Сегодня всё-таки шабат, а в шабат, как известно, нельзя даже спичку зажечь…

И словно позабыл о прежнем разговоре, он с энтузиазмом снова принялся за еду. Сосновский оправившись от удивления, поднял на взгляд и недоверчиво усмехнулся:

– Яков Романович, простите, но вы не очень похожи на ортодокса, который в субботу боится щелкнуть выключателем… Ортодоксы, в большинстве своем люди ограниченные, а вы, – не сочтите за лесть, на ограниченного совсем не похожи…

Маген отложил в сторону приборы, осторожно взял в руки бокал, посмотрел на трепещущую в нем янтарную жидкость и ответил:

– Парадокс моего положения состоит в том, Борис Моисеевич, что я, с одной стороны должен быть терпимым по отношению к другим, а с другой, – опять же в силу своего положения, должен быть образцом соблюдения наших обычаев… Конечно, и в самом в Израиле сейчас вряд ли найдешь еврея, который соблюдает все шестьсот тринадцать заповедей. Скажем, того, кто постоянно следует хотя бы двум дюжинам заповедей, уже можно считать ортодоксом… Но знаете, что я вам скажу? Не буду долго философствовать… Можете не соглашаться, но шабат – это тот краеугольный камень в мировоззрении у евреев, который помогал им выжить в самые трудные времена… Он давал им возможность осознать свою принадлежность к своему народу, почувствовать единение со своей нацией… Согласитесь, для народа, лишенного родины – это немало… А, что касается меня, то для меня это ещё и праздник… День, когда я могу расслабиться, позволить себе немного выпить вина, отдохнуть и не чувствовать при этом угрызений совести… Согласитесь, шабат, это день, который позволяет понять красоту жизни…

– У вас прямо почти тост получился… – произнес Сосновский, перестав от удивления орудовать вилкой с ножом у себя в тарелке.

– Нет… Это ещё не тост, – благодушно ответил Маген. – А вот тост я хочу поднять тост за вас, Борис Моисеевич…

Он поднял бокал и золотистая жидкость в тусклом свете лампы заиграла в тонком хрустале.

– Я не буду желать вам удачи, – сказал он, – удачи обычно желают неудачникам, а вы к ним не относитесь. Пожелаю просто успехов… В успехе, как известно, только один процент удачи и девяносто девять – труда и точного расчета…


Несмотря на воскресный день Наташа встала рано. Стивен ещё спал. Аккуратно, чтобы не разбудить мужа, Наташа выбралась из постели и прошла в душевую комнату. Открыв краны и поставив тело под теплые водяные струи, она подняла кверху лицо и замерла, чувствуя, как вода нежно лижет ее лицо, разглаживая на нем последние остатки сна.

"Странно! – подумала она. – А говорят, что во время беременности появляться сонливость и усталость? Ничего подобного! Во всяком случае она сейчас чувствует себя просто прекрасно!"

Ощущение того, что в ней живет маленький человечек – ее ребенок, наполняло ее тело неощущаемой доселе энергией, какой-то особой значимостью и сознанием собственной исключительности.

"Поздравляю вас, миссис Крамер! – сказал ей ещё две недели назад их лечащий врач Джо Хаггард. – У вас все хорошо… У вас замечательные анализы… Вы и ваш малыш абсолютно здоровы… Нет никаких показаний против родов. И все же… Постарайтесь теперь побольше заботится о себе… Воздух, витамины, положительные эмоции – это нужно не только вам, но и вашему ребенку. А через недели две надо будет ещё раз сделать анализы…"

"Скажите, а сейчас еще нельзя определить пол ребенка?" – осторожно поинтересовалась она.

"Нет, миссис Крамер, – старый Джо Хаггарт покачал головой. – Самые совершенные методы диагностики позволяют это делать только на второй половине беременности… А сейчас ваш малыш ещё слишком маленький…"

"Какой он сейчас, док?"

"Вот такой…" – врач показал на свой мизинец и добродушно улыбнулся – глубокие, морщинки разбежались от глаз к виску. – "Но недельки через две-три, я думаю, я уже смогу вам дать послушать его сердце".

У Наташи перехватило дыхание… "Послушать сердце!" Это прозвучало почти, как музыка. Здорово! Какими бы не были исключительными мужчины, подумала она – какими бы не считали себя умными, сильными и одаренными, при всей массе их достоинств они все равно обделены природой… Хотя бы уже потому, что никому из них не дано почувствовать зарождение новой жизни у себя внутри… Им никогда не узнать, что такое носить маленького человечка у себя под сердцем – в течение нескольких месяцев жить с ним, слившись в единое целое.

Приняв душ и почистив зубы, Наташа тщательно вытерла волосы большим пушистым полотенцем, накинула на себя легкий шелковый халат и прошла на кухню. На кухне она открыла холодильник и заглянула внутрь. Есть ей не хотелось, но, пожалуй, ей нужно позаботиться о своем малыше, подумала она, – ведь ему сейчас нужны витамины, как правильно заметил доктор.

"Так! Что тут у нас?" – Наташа обвела взглядом просторную камеру холодильника. Персики, бананы, клубника, авокадо и банка с дольками ананаса в соке. Замечательно! Значит, на завтрак можно сделать фруктовый салат… А вот ещё, кстати, и взбитые сливки! Наташа вытащила из холодильника длинный розовый баллончик и повертела его в руках. "Нет… Тут могут быть консерванты! – решила она. – Обойдусь кленовым сиропом…" Она поставила баллончик обратно и вынула из холодильника бутылку кленового сиропа. Так! Прекрасно… А Стиву она сделает его любимый омлет. С сыром, беконом и овощами… Кроме того, для него ещё в холодильнике оставалось пара бутылок пива. Пожалуй, этого будет вполне достаточно… Выбрав себе в качестве напитка манговый нектар в толстой рифленой бутылке, Наташа выставила все необходимое для завтрака на стол и принялась за готовку. Разморозив в СВЧ-печи овощное ассорти, она взбила в миксере яйца с молоком, затем смещала полученную смесь с тонко нарезанным беконом и тертым острым сыром, вылила все это на разогретую сковороду. Но прежде, чем успела поставить сковороду в духовой шкаф, сзади раздались шаги. Шлепая по полу, одетый только в трусы и майку, взлохмаченный после сна, в кухню вошел Стив. Он подошел к ней сзади и обнял за талию.

– Привет, – прошептал на ухо.

– Привет, – бодро откликнулась Наташа.

– Ты чего так рано? Как себя чувствуешь?

– Нормально… Ты омлет будешь? – Наташа повернула лицо к мужу и, как котенок, ласково потерлась виском о его колючую щеку.

– Буду… Правда себя нормально чувствуешь? – в голосе у Стива зазвучали беспокойные нотки. Наташу это позабавило, – конечно, у нее никогда не было повода сомневаться, что Стив ее любит, любит сильно, по-настоящему, но тревога мужа, как ещё одно напоминание об этой любви, была ей приятна.

– Правда, правда! – ответила она. – У меня все нормально. Абсолютно! Нет ни рвоты, ни тошноты… Все просто замечательно!

– Хорошо, – Стивен ткнулся ей носом в волосы, и осторожно провел ладонью по ее животу. – Просто очень, очень хорошо…

Наташа откинулась назад, чувствуя лопатками его сильную, широкую грудь, заулыбалась и сказала:

– Иди умывайся… Скоро будем завтракать…


Через пятнадцать минут она вкатила в столовую сервировочный столик. Стив, уже умывшийся и одетый, сидел за столом и просматривал свежую газету. Наташа принялась за сервировку стола, – поставив на стол бутылку с соком и выложив перед Стивеном на тарелку покрытый румяной корочкой омлет, посмотрела на мужа.

– Стив, завтрак готов! – громко сказала она.

Стивен машинально кивнул, перевернул газету, но вдруг сказал – "Черт!" и резко отбросил газету в сторону. Наташа с недоумением взглянула на мужа, не понимая причину его внезапного негодования, подошла и взяла газету в руки. На второй странице, как раз на той, которую только что просматривал Стивен, в глаза бросался заголовок – "Американские ученые против русских реформ". Наташа расправила ладонью мятый лист и пробежалась глазами по строчкам статьи.

"Восемнадцать ведущих экономистов Америки… – прочитала она, – выступили вчера с открытым письмом к президенту России… Путь выбранных Россией реформ ошибочен, единодушно считают они. Такие признанные авторитеты американской экономической мысли, как Эдвард Бригс, Джим Паттерсон и Ричард Хоукс единодушно считают, что проводимые в России реформы, не учитывают специфики постсоветского общества. Монетарный метод регулирования экономики, избранный в качестве основного подхода в российских преобразованиях, не подходит России, поскольку им невозможно регулировать бывшее плановое хозяйство с неразвитой финансовой и промышленной инфраструктурой. Достойно искреннего сожаления, что эти преобразования осуществляются при содействии некоторых американских советников и поддерживаются администрацией президента США, говорится в обращении…"

Наташа отложила газету и посмотрела на мужа.

– Стив, ты думаешь это правда? – спросила она.

Стивен неуютно повел плечами и отодвинул взгляд в сторону.

– Не знаю… Ясно, что России самостоятельно не выбраться из той ямы, которую она себе вырыла… Но нападки на администрацию президента – это уж точно ерунда… Кого приглашать в советники и как проводить реформы – это собственный выбор России… Причем тут президентская администрация? – он замолчал, а потом вдруг, уже совсем другим, приподнятым голосом спросил. – Знаешь, что я подумал? Давай-ка решим, где мы с тобой будем отмечать Рождество? Поедем в Европу? Во Францию… В Париж… Представь! Рождество в Париже… Монмартр, Мулен Руж… Хочешь?

В этом быстром переходе Наташе почувствовалась какая-то искусственность и недоговоренность, но предложение было столь неожиданным и заманчивым, что она тут же забыла о своих минутных подозрениях и даже на какое-то мгновение потеряла дар речи. Рождество в Париже! Боже мой… Хочет ли она? Ну, конечно! Она замерла перед столом, счастливо улыбаясь, но тут же вспомнив о чем-то, сразу вся сникла и виновато посмотрела на супруга.

– Стив, милый… – сказала она дрогнувшим голосом. – Не обижайся… А давай лучше никуда не поедем?

Лицо у Стивена вытянулось от недоумения.

– Почему? – он удивленно посмотрел на супругу.

– Стив… Давай встретим это Рождество дома… А сэкономленные деньги истратим на покупку нового коттеджа…

– Какого коттеджа? – растерялся Стивен.

– Послушай… – проглатывая гласные, заторопилась Наташа, словно боялась, что Стивен не даст ей выговориться. – Нас скоро уже будет трое и нам понадобится более просторное и комфортабельное жилье, правильно? А банк ведь наверняка согласиться предоставить нам ссуду… Вот посмотри, я уже сходила в риэлтерскую контору и взяла кое-какие проспекты…

Позабыв о завтраке, она быстро сбегала в гостиную, вернулась оттуда с ворохом буклетов продаваемого жилья и, выложив их перед мужем, принялась показывать… "Вот, смотри… Очень симпатичный… Это въезд в гараж… Это бассейн… А это внутри… Холл, столовая, спальня… А это комната для малыша…"

Стивен, с рассеянным видом рассматривая рекламные проспекты, вытащил из вороха буклетов большой, сложенный в несколько раз лист. Развернул, усмехнулся.

– Он тоже ищет коттедж? – спросил он, кивая на рекламную афишку у себя в руках.

В руках у него был тот самый плакатик, который Таликов подарил Наташе за день до отъезда. В спешке Наташа вытащила его вместе с буклетами и принесла в столовую. На витых куполах Василия Блаженного шариковой авторучкой было написано короткое: "На память…", а ниже вместо росписи был поставлен длинный скрипичный ключ. С плакатика смотрел Игорь Таликов – лицо вполоборота, глаза грустные… Словно прощался, уходя…


Это лицо снова всплывет в памяти у Стивена Крамера через сутки, когда он будет просматривать сводку новостей из России… То, что он прочтет никак не захочет укладываться у него в голове…

Стивен еще раз ткнулся взглядом в предпоследний абзац криминальных событий за прошедшую неделю, – в сводке бесстрастно сообщалось: во время концерта убит популярный в России певец Игорь Таликов. В убийстве подозревается один из криминальных авторитетов Москвы… А рядом стоял код операции, из которого следовало, что операция проводилась израильскими спецслужбами по согласованию с ЦРУ…

"Но зачем? – Стивен в растерянности обхватил голову руками. – Зачем? Мы же сами вытаскивали этого Таликова из обычных аранжировщиков, сами строили концепцию пропаганды антикоммунизма, а теперь сами же убрали одну из ключевых фигуру… Бред какой-то!"

Перед его глазами снова всплыло лицо Таликова с рекламной афишки, оставшейся у него дома. Стивен плеснул себе в тонкий бокал тоника и жадно выпил, стараясь освободиться от внезапно накатившего комка в горле. Звонок телефона вывел его из оцепенения. Стивен услышал в трубке голос Мотса:

– Алло, мистер Крамер, зайдите, пожалуйста, ко мне… И возьмите с собой материалы по России… Нам понадобится обсудить сложившуюся там ситуацию…

По официальному тону Мотса, Стивен понял, что в его кабинете находится кто-то ещё. Стивен снял со спинки кресла пиджак, взял со стола сводки с графиками оценочного состояния дел в России и шарнирным, механическим шагом вышел из своего нового просторного кабинета. Кабинет у Стивена Крамера действительно был новый – не большая стеклянная коробка, как прежде, с металлическими жалюзи на широких прозрачных окнах, а просторные, соответствующие его служебному положению апартаменты. И дело тут было, конечно, не в том, что для Управления построили ещё одно здание (как раз напротив старого, с красивым декоративным прудиком между ними). Главное было то, что за последнее время в Управлении произошли значительные кадровые изменения. Стивен Крамер теперь стал директором Информационно-аналитического департамента. Его назначение состоялось сразу же после того, как ушел в отставку его непосредственный начальник Ричард Хэйли. Пришлось оставить свой пост и старику Солдстби – на его место (после стольких лет бесплодных ожиданий) Конгресс наконец-то утвердил Роберта Мотса. Официальной подоплекой всех этих кадровых перетрясок являлось то, что в свете последних событий в России в Конгрессе активно начали муссироваться слухи, что им своевременно не поступила информация, что Советский Союз находится на грани развала. Поэтому, мол, Управление работает плохо… Какая ерунда! Конечно же, все было совсем не так… Вся необходимая информация в Управлении была. И даже более того… С педантичной регулярностью она ложилась на стол президенту Соединенных Штатов… Со всеми дотошными выкладками, политическими и экономическими обоснованиями… Но! Сам президент, совсем недавно занимавший пост главы главного разведывательного ведомства Америки, лучше чем кто-либо другой понимал, насколько огромным взрывным потенциалом обладает эта информация и какая может начаться шумиха (совсем ненужная!) в случае, если она станет достоянием общественности раньше времени. Все эти бесконечные обсасывания в средствах массовой информации вполне могли свести на нет весь процесс… А этого никак нельзя было допустить… Естественно, понимая это, президент, как и подобает главе государства, сделал все, чтобы такая информация не вышла за стены Управления… Но после того, как Советский глиняный колосс рухнул и отсутствие информации в Конгрессе надо было как-то объяснять, старику Сотсби и бывшему начальнику Крамера, чей Департамент отвечал за своевременное информирование Конгресса, для приличия пришлось уйти в отставку… В почетную, но все же отставку… Но это совсем не значило, что Управление работало плохо! Скорее, надо признать, что Управление работало великолепно… Просто теперь, когда у президента появилась возможность устранить допущенную ранее несправедливость, – исправить то двусмысленное положение, в котором оказался Роберт Мотс, он не преминул такой возможностью воспользоваться, – тихо и не афишируя истинных причин, он назначил Роберта Мотса на ту должность, которая предназначалась ему ещё три года назад… И только на закрытом заседании Управления, на котором президент присутствовал в качестве почетного гостя, он позволил себе несколько более-менее откровенных фраз. Здесь, на совещании, он сказал то, что в Управлении и так знали практически все. Он сказал, что "то, что во главе России оказался господин Бельцин – это целиком заслуга Управления"… Скромно, но абсолютно точно! И эта похвала из его уст, не понятная для непосвященных, тем не менее была высшей оценкой работы для сотрудников Управления… Но… Все это было уже новостью вчерашних дней…

Войдя в кабинет директора Управления, Крамер увидел сидящего там Моше Лавина. Одет Лавин изысканной безукоризненностью: черный костюм, белоснежная сорочка и темный галстук. Узкое, красивое лицо – лицо интеллектуала, расплылось в приветливой улыбке, едва израильтянин увидел Крамера.

– Добрый день, мистер Крамер, – вежливо приподнялся он со своего места. – Рад вас видеть…

Стив пожал протянутую ему руку и уселся рядом. Роберт Мотс сказал:

– Мистер Крамер, мы с мистером Лавиным обсуждаем развитие операции "Троянский конь"… Хотелось бы более детально обсудить общее состояние дел в России… Расскажите нам о сложившейся там экономической ситуации…

Стивен несколько секунд молчал, пытаясь сосредоточится – лицо певца с рекламного плакатика постепенно растворялось у него сознании, и на смену взбудораженным эмоциям приходил холодный и трезвый рассудок. Уткнув взгляд на принесенные с собою графики, Стивен принялся ровным голосом докладывать. А докладывать приходилось заранее известные вещи, потому что пока все происходило именно так, как они и планировали. Установив практически неизменный уровень доллара к рублю при остром дефиците товаров, в России произошло резкое смещения финансовых потоков в сторону торговых операций, в основном экспортно-импортных, что, в свою очередь, фактически привело к тому, что иностранные товары стали активно вытеснять отечественные изделия практически во всех секторах экономики. Но это ещё не все – это только начало… Ненасыщенный спрос продолжает и дальше раскручивать маховик гиперинфляции, что, естественно, снижает привлекательность России, как объекта для инвестиций, и приводит обесценению накоплений у населения. И как следствие этого – усиленный вывоз капитала, нерентабельность промышленных производств и резкая криминализация экономики…

Пока Крамер докладывал Мотс изредка кивал, а Моше Лавин сосредоточенно хмурил темные узкие брови.

– Мистер Крамер, а не приведет это к социальному взрыву? – наконец спросил он о том, что, видимо, начало настойчиво его беспокоить по ходу доклада…

Стивен бесстрастно пояснил, что ЦРУ проводит постоянный мониторинг ситуации в России по методике, разработанной специалистами института Гэллапа, и адаптированной непосредственно к России. В методике используются более шестидесяти показателей… Таких как, показатель социальной активности различных слоев общества, показатели уровня политической стабильности, степени влияния на общественные настроения, уровень доверия правительству и так далее… Для анализа применяются данные Госкомстата (Короткая усмешка у Мотса: "не удивляйтесь – нам удалось получить доступ к этим данным"), Института общественных связей, а также данные международной мониторинговой фирмой "Аналайз". Результаты вполне обнадеживающие… Степень социального возмущения от наиболее опасного шага – распада Советского Союза оказалась на тридцать семь пунктов ниже критического уровня. То есть, можно констатировать, что распад Союза русские проглотили совершенно безболезненно. Главными причинами этого являлись высокий уровень доверия правительству Бельцина, крах коммунистической идеологии, как государственной идеи, политическая эйфория от запрета компартии и завуалированность конечных последствий распада. Удалось так же нейтрализовать и отрицательные влияния средств массовой информации, организовав полемику в масс-медиа о необходимости и легитимности этого шага с привлечением известных экономистов, политиков и деятелей культуры. Сейчас в России через средства массовой информации продолжает активно внедряться идея преимущества свободного образа жизни наряду с дискриминацией советского прошлого и фактически 95 процентов молодежи в возрасте от 16 до 27 лет уже готовы рассматривать Советский Союз, как империю зла.

– То есть, сорок процентов социально активного населения не поддерживает идею восстановления Союза… – закончил свой доклад Крамер.

Роберт Мотс довольный подробным, обстоятельным выступлением своего подчиненного, энергично кивнул.

– Хорошо… Спасибо, мистер Крамер, – произнес он. – Степень управления общественным настроением мы уже обсудили с господином Лавиным… Кстати, у наших израильских коллег разработана своя методика отслеживания ситуации в России… По оценке возмущающих факторов, – Мотс взглянул на Моше Лавина. – То есть, насколько я понял, оцениваются конкретные личности, способные оказать как положительное, так и отрицательное влияние на общественное мнение, а потом создаются условия для усиления положительных и нейтрализации отрицательных факторов…

Крамер вскинул голову и пристально посмотрел Лавину прямо в глаза.

– Мистер Лавин, почему певец Таликов попал в категорию отрицательных факторов? – спросил он.

Роберт Мотс нахмурился, – видимо, недовольный ни самим вопросом, ни тоном, которым он был задан, но Моше Лавин, вежливо наклонив узкую, красивую голову, произнес:

– Я постараюсь объяснить… – в Крамера уставились его спокойные, бесстрастные глаза. – Вы знаете, первоначально, пока Таликов олицетворял эдакий эстрадный образ патриота-бунтаря, нас это полностью устраивало… Но в связи с последними событиями, – я имею в виду распад Союза и запрет компартии, – необходимость в такой роли отпала… Но главное, в его творчестве наметились опасные тенденции, отрицательно влияющие на общественное настроение… По мнению наших аналитиков, Таликов стал играть крайне негативную роль… Мы предприняли несколько попыток исправить это положение, но, к сожалению, ошиблись в выборе человека, который занимался этим вопросом… Наш агент, – не являющийся нашим профессиональным сотрудником, – оказался не в состоянии справиться ситуацией… Поэтому… – Лавин развел руками, как бы показывая, что ничего поделать было нельзя. – Получился такой результат… Но поверьте… Убивать Таликова никто не хотел…


В это самое время Наташа сидела у себя за столом в офисе радиостанции "Голос Америки" и готовила тематическую подборку к программе, посвященной знаменитой группе "Роллингс стоунс". До выхода в эфир оставалось ещё полтора часа.

"Так, – с удовольствием подумала она. – Ну, что ж, почти все готово… Ретроспектива песен есть… Биографии участников, – она пододвинула журнальные вырезки, аккуратно приклеенные на листок. – На месте… Интервью с Миком Джаггером – в аппаратной…"

Она взяла со стола чашку с горячим черным кофе и с наслаждением сделала несколько больших аппетитных глотков.

"На всякий случай надо еще раз созвонится с Романом", – подумала она, сняла телефонную трубку и набрала номер аппаратной.

– Алло, Роман…Как там у тебя с записью интервью "Роллингов"? Все в порядке? О'кей… А с песнями? Нормально? Ну, тогда, как договорились… Даешь в качестве заставки "Рубиновый вторник", потом я даю их биографии, ну, а дальше все по плану… У тебя есть что-нибудь новенькое? Что? Подожди… Не может быть…

– В утренних новостях сообщили, – услышала она голос оператора. – Сейчас наверное в девятичасовом выпуске повторять будут…

Наташа вскочила с места и бросилась в соседний офис к информационщикам.

– Ребята, это правда на счет Таликова? – спросила она с порога, едва успев закрыть за собой дверь. Крис Сандерс, начальник информационного отдела, не оборачиваясь, предостерегающе поднял палец и затем молча указал на экран. По телевизору транслировали вечерний выпуск новостей из России…

– Как мы уже сообщали, – траурным голосом говорила диктор с экрана. – В пятницу вечером во время галла-концерта во Дворце молодежи был застрелен популярный певец Игорь Таликов. По полученной нами из ГУВД информации в преступлении подозревается один из московских криминальных авторитетов Андрей Махов, с которым у Таликова во время концерта произошла ссора… К сожалению милиции не удалось задержать Махова на месте преступления. Местонахождение его в настоящий момент неизвестно… Из управления Внутренних дел нам сообщили, что на Махова объявлен всероссийский розыск и предоставили нам его фотографию… Просим всех, кто может сообщить сведения о местонахождении Андрея Махова, связаться с управлением внутренних дел по телефонам, указанным внизу экрана.

На экране крупным планом появилась черно-белая фотография – молодое лицо с приплюснутым носом, волевым подбородком, и холодными, равнодушными глазами… Внизу под фотографией были указаны номера телефонов. Наташа дальше не слушала… На ватных ногах она вернулась к своему столу и без сил опустилась на стул. Несколько мгновений она сидела неподвижно, тупо уставившись перед собой. Потом взяла телефон и набрала номер главного редактора:

– Алло, Александр? Это Наташа… Вы уже знаете о гибели Таликова?… У нас есть с ним эксклюзивное интервью… Да… Он дал его, когда был здесь, в Америке… Через час у меня должна быть передача о "Роллингс стоунс"… Я предлагаю заменить её на передачу о Таликове… Подборка песен у меня есть… Я успею… Спасибо…

Она опрометью побежала в операторскую.

"Только бы успеть, только бы успеть", – тоненькими молоточками стучало у неё в голове.

Через час она подошла к микрофону в дикторской кабине:

– Добрый вечер всем, кто настроился на волну "Голоса Америки",– прерывающимся от волнения голосом произнесла она. – С вами музыкальная редакция и я Наталья Крамер… Сегодня мы планировали провести передачу о знаменитой американской группе "Роллинг стоунс", но, как вы, уже знаете, в пятницу в Москве был убит певец Игорь Таликов… В связи с этим наш рассказ о "Роллингс стоунс" мы решили перенести на другой день, а сегодняшнюю передачу целиком посвящаем памяти Игоря Таликова… Певца, композитора и гражданина, – Наташа говорила почти не задумывалась и слова не казались ей сейчас напыщенными и высокопарными.

Когда передача закончилась выпускающий редактор поднял вверх большой палец. Отлично! Оператор Роман Горский скромно подошел и сказал, что получилось весьма выразительно… После работы он хотел ей сказать что-то ещё, видимо, приободрить, но Наташа поспешила уехать домой.


Стивен услышав, как щелкнул дверной замок, выглянул в холл. Увидев обессиленную, понуро застывшую на стуле жену, подошел и, заглядывая ей в глаза, спросил с тревогой:

– Тебе, что, плохо?

Наташа судорожно мотнула головой, а затем выдавила потухшим голосом:

– Таликова убили… В новостях из России сообщили…

Она вскинула взгляд на мужа и вдруг ей показалось, что Стив облегченно вздохнул. Она растерянно наморщила лоб. Глаза ее принялись лихорадочно шарить по лицу супруга в поисках ответа.

– Ты что? Уже знаешь?

– Нет…

Стивен слегка покачал головой, отвернулся и взял с журнального столика журнал. И тут Наташа словно очнулась. Она все ещё продолжала смотреть на мужа, но ей вдруг отчетливо стало ясно, что муж сейчас сказал неправду. Ее Стив никогда не мог бы обмануть. Не мог… Он мог бы пытаться сделать с кем-то ещё, но только не с ней… И от этой коротенькой неправды, от этого короткого, небрежного "Нет" у Наташи вдруг стало горько и сухо во рту. Она судорожно сжала колени и пустым голосом произнесла:

– Стив… Не лги мне, пожалуйста…. Ты все знал…

Стивен сел на узком канапе посреди холла, закинул ногу на ногу и зашуршал страницами журнала.

– Я к этому Таликову отношения не имею… – буркнул недовольно.

– Стив! Я же сама по твоей просьбе приносила на него материалы, – потеряно напомнила Наташа. Стивен резко бросил журнал на круглый журнальный столик и неприязненно посмотрел на супругу.

– Ну и что? – сказал он в раздражении. – Через Управление ежедневно проходят десятки дел… Каждую кандидатуру мы тщательно отбираем… Кто-то вписывается в нашу концепцию, кто-то нет… Одних берем, других отбраковываем. Такая работа, дорогая… Такая работа…

Малахитовые глаза у Наташи заблестели лихорадочным, горячим блеском.

– И что? Таликов перестал вписываться в вашу концепцию? – тихо спросила она.

Стивен неожиданно поймал себя на том, что она спрашивает его почти также, как он совсем недавно спрашивал у Моше Лавина… Он порывисто встал, сердито ткнул руки в карманы и прошелся по комнате. Лицо его вдруг стало чужим и неприятным. Наташа настороженно наблюдала за мужем и чувствовала, что внутри ее что-то обрывается. Что-то сильное и крепкое, то, что раньше она привыкла считать незыблемым и постоянным, и от этого ее всю начинает корежить, словно ее внезапно засунули в мясорубку. Стивен обернулся и ожег ее строптивым взглядом:

– Да причем тут Таликов? – сказал он. – Я думаю не о Таликове, а о том, что будет в России… И даже не в России, а здесь, в Америке! Я не хочу, слышишь, не хочу, чтобы нашего сына на занятиях в школе учили, как прятаться от ядерного взрыва… Ты этого не знаешь, а я это хорошо помню… По своей учебе… Ты видела когда-нибудь, как весь класс загоняют под парты и заставляют закрывать головы руками от падающих сверху обломков… Нет, конечно же… – он язвительно усмехнулся. – Вас в Союзе учили, как разбирать Калашников… А нас учили прятаться! Поэтому я не хочу, чтобы наш ребенок, когда вырастет, боялся заокеанского монстра с ядерной дубинкой… Слышишь! Не хочу! И сделаю все, чтобы этого не случилось!

– Я не понимаю, о чем ты говоришь… При чем здесь Таликов? – Наташа принялась судорожно, до боли сжимать пальцы у себя на коленях. Стивен посмотрел на жену большими, строгими глазами, но в его словах больше не было раздражения, а в них зазвучало сострадание:

– При том… Таликов это тоже Россия… Да, он лишь случайная фигура и никто не хотел его убивать… Но он родился в России! В большой, страшной и несчастной России! А Россия, Наташа, все время только и доказывала, что она нецивилизованная страна! Нецивилизованная! Пойми! Её невозможно переделать – это менталитет такой… Они летают в космос и не могут заасфальтировать у себя дороги… "Две беды в России – дураки и дороги", – это же не я придумал… Они выпускают лучшие в мире танки и при этом не хотят научиться делать даже приличную обувь…

Наташа резко поднялась со стула, – внутри нее как будто распрямился тугой, упрямый стерженек.

– Стив, ты говоришь ерунду! – голос у нее неприязненно зазвенел. – Толстой и Достоевский, Менделеев и Чайковский – это тоже Россия. Это то, что является достоянием всего мира.

– Да той России, о которой ты говоришь, уже давно нет! – Стивен отрешенно махнул рукой. – Её расстреляли, сгноили в лагерях или выслали в эмиграцию… Сейчас есть другая Россия… Россия, которая грозит всему миру коммунистической чумой… Ты посмотри: Эфиопия и Ангола… Ирак и Северная Корея, Китай и Вьетнам, Куба и Никарагуа! Эта зараза везде! Они же бредят мировым господством…

Наташа отчаянно заморгала, лицо ее исказилось. Она произнесла бледными, дрожащими губами:

– Ты только забываешь, что эта Россия, которая бредит мировым господством, была союзником Америки во Второй мировой войне… И там гибли такие же молодые парни… Под Сталинградом и Курском… Под Москвой и Берлином… Тысячи молодых ребят. Сотни… Сотни тысяч… Они гибли, так же как и американцы… Гибли, для того, чтобы очистить Европу от коричневой чумы… Так вот! Россия, которая воевала с вами против фашистов и Россия, которая заслонила Европу от орд Чингизхана, – одна и та же Россия… Одна и та же! Сахаров и Шостакович – это тоже Россия… И нет России той и России этой… Россия одна! Понимаешь? Там живут такие же люди. Они так же любят, так же хотят рожать детей и так же хотят быть счастливыми… И я тоже русская, если ты еще помнишь… А ты думаешь только об Америке! – в голосе у Наташи послышались слезы. – "Америка превыше всего!" Это уже было… У Гитлера! Вы же как фашисты: для вас же люди – фигурки в большой игре… Подходит – играет, не подходит – разменял… Жизнь человека для вас ничто… Да, да! Вы просто фашисты!

Стивен отвернулся от жены и с какой-то холодной опустошенностью произнес:

– Ну, вот и договорились… Оказывается твой муж – фашист!

Ссутулившись, он подошел к шкафу и снял с вешалки куртку. Обернувшись уже в дверях, бросил:

– Ладно… Давай закончим этот разговор… Тебе нельзя сейчас волноваться – я схожу в паб, а ты пока успокойся…

Наташа, понуро опустив голову, слышала, как за ним захлопнулась дверь. Слезы, душившие её, наконец-то перестали сдерживаться и выплеснулись наружу безудержным потоком – уже не сдерживаясь, она разрыдалась. Когда эмоциональный врыв немного поутих, она подошла к секретеру, достала оттуда афишку с портретом Таликова и размашисто написала на ней красным фломастером – "Ты его тоже убивал!" Взяла скотч и прикрепила афишу на зеркало. Затем зашла в гараж, завела машину и выехала из дома. От соседнего края дороги не спеша развернулся припаркованный серый "Додж" и последовал за ней.



Вашингтон… Арлингтонское кладбище…

Арлингтонское кладбище такой же символ Америки, как и слова американского гимна… Ее боль и ее гордость…

Роберт Мотс остановил автомобиль, вышел из машины и направился к воротам мемориала. Он прошел по белым ступеням, мимо застывших в почетном карауле морских пехотинцев в белых фуражках, мимо вечного огня неизвестному солдату, и направился вглубь кладбища…

После смерти сына Мотс стал воспринимать Вашингтон несколько по-иному. Теперь он ассоциировался у него не только с Белым домом и Капитолием. Неожиданно для себя Мотс вдруг осознал, что Вашингтон – это огромный национальный траурный мемориал…. Мемориал Иво Джима, мемориал героям вьетнамской войны, Арлингтонское кладбище – все это оказалось здесь, совсем рядом, хотя он не раз проезжал или проходил мимо них, но все эти свидетельства трагичной американской истории как бы оставались в стороне от его личной жизни, никак не соприкасались с ним в его повседневном мире.

Мотс не спеша шел по белым плиткам тротуара, а мысли неспокойным потоком текли у него в голове…

"Странно! – думал он. – Пятнадцать лет! Целых пятнадцать лет понадобилось, чтобы понять, что их жертвы во Вьетнаме были не напрасны…. Но только, как тяжело давалось это понимание! Ведь он ещё помнит то время, когда искалеченные вьетнамские ветераны срывали здесь свои боевые награды и бросали их тут же пыльный асфальт… Как знаменитые артисты и голливудские актеры устраивали около призывных пунктов концерты и массовые демонстрации против "позорной войны во Вьетнаме"… Как во время студенческой демонстрации в Оклахоме против студентов была брошена в местная полиция, вынужденная тогда применить оружие… А ведь те студенты тоже искренне верили, что выступая против "этой грязной" войны, они борются за свободу своей Америки, за её демократию…

И только теперь, спустя пятнадцать лет, пережив ужас вьетнамского синдрома, пережив позор национального поражения, он… нет… уже не только он – теперь уже каждый американец мог сказать – те парни во Вьетнаме погибли не зря. Парни, которые здесь лежат – это гордость и слава Америки, они тоже часть её истории, истории Соединенных Штатов! Они гибли, защищая их демократию, их национальные интересы, значит и его, Роберта Мотса, жизненные идеалы, его кредо, его американский образ жизни. Теперь уже сама история доказала их великую правоту, без которой любой американец не мог бы чувствовать себя сегодня по-настоящему американцем… Но для этого надо было пройти эти долгие пятнадцать лет. Пятнадцать лет для того, чтобы осознать эту истину, понять весь трагизм и героизм той войны… А ведь по сути для этого он, Роберт Мотс, жил и работал… И именно за это, за это трудное понимание, за осознание этой правды погиб его сын Рональд Мотс! Его единственный сын!"

Долго, очень долго Мотс не мог и не хотел себе признаваться в том, что все, что он делал, то чем он занимался, он делал для Ронни, а может быть с какого-то момента именно ради Рони. И ведь это действительно было так! И вот теперь его сын, его единственный сын, которого Рональд Мотс научил верить и отстаивать эту правоту, его Рони лежал теперь среди этих аккуратных могил!

"Стоп! – одернул себя Мотс. – Что это я? Становлюсь сентиментальным! Старею, наверное…" Господи, но ведь у него нет сожаления! Ему не в чем раскаиваться и не в чем себя упрекнуть, – он все время работал и делал то, во что верил. И это правда… Всю жизнь он работал ради своей страны, чтобы дети на этой земле жили счастливо и спокойно – сегодня можно с уверенностью сказать, что так оно и будет… И в этом есть частичка и его, Роберта Мотса, заслуги… Но тогда почему такого спокойствия нет в душе у него самого? Почему же откуда-то из глубин сознания всплывает какое-то ощущение неудовлетворенности, словно где-то он допустил ошибку, и это чувство охватывает его скользкими щупальцами сомнений… Что же он сделал не так?

Мотс шел по огромному мемориалу и снова и снова задавал себе этот вопрос…

"Америка, Америка… – проносилось у него в голове, – Великая держава, великая страна! Единственно великая… Единственная, к которой можно теперь добавить приставку "супер". Нет больше коммунистического монстра… Русские почти всё сделали сами – развалили себя, разрушили, – им даже не пришлось особенно в этом помогать, а Америка… Америка, как последний гладиатор, оставшийся на арене, осматривает ристалище с поверженными соперниками… И нет больше достойных противников! Нет! Америка самая могущественная в мире! Разве не так? Разве не для этого он, Роберт Мотс, работал? Разве каждый американец мечтает о том же самом? Тогда где же ошибка? Или быть может зря его гложет этот червь сомнения?"

Мотс подошел к тому месту, к которому направлялся с самого начала и неподвижно замер около мраморного столбика. Его взгляд уперся в два слова, высеченных на мемориальной плите. "Рональд Мотс" – прочел он и окаменел. Мысли его тревожно проносились в мозгу, а взгляд неотрывно притянулся к белому столбику с именем сына…

Мотс знал, что завтра он придет сюда снова, но уже с женой – завтра исполнится ровно полгода, как погиб Рони, но завтра он не сможет постоять здесь вот так, один на один со своим сыном, со своими мыслями, завтра будет не до того, потому что завтра надо будет поддержать Барбару, ей труднее всего – она мать… У них с Барбарой была хорошая жизнь, и прожили они её с любовью и уважением, но только сейчас ему вдруг показалось, что всё, что у них осталось – это вот этот маленький столбик с именем их сына на Арлингтонском кладбище…

Мотс поднял глаза к тяжелому серому небу…

"Господи? Но почему? Почему такая цена?" – подумал он.

Он смотрел в пасмурное серое небо, зная, что ответа не будет, но всё смотрел и смотрел на тяжелые тучи, плотно укутавшие небо. Наконец, повернулся, и не оглядываясь, пошел обратно к машине…


Тяжелая грозовая туча медленно наползла на небосвод, вытеснив полоску чистого неба, и приготовилась обрушиться на землю плотными струями воды. Наташа съехала на обочину автострады, пропуская поток спешащих машин и уткнулась лбом в мягкую обшивку руля. Сзади в метрах пяти за ней остановился серый "Додж". Наташа подняла голову и в боковое зеркало увидела, как из него вышел Уильям Килби, агент службы наружного наблюдения. Он подошел к Наташиной машине и обеспокоено заглянул внутрь:

– Миссис Крамер, у вас все в порядке?

– Все в порядке, Вилли, – Наташа вымученно улыбнулась. – Не волнуйтесь…

Килби отошел от машины и снова уселся в свой "Додж". Наташа усмехнулась – Стив и здесь позаботился о том, чтобы она была под присмотром, – на всякий случай, чтобы не наделала глупостей… Наташа тяжело вздохнула и, положив руки на руль, уставилась в пустоту…

"Господи, ну почему все так? – подумала она, – Почему раньше было так просто, а теперь все так сложно? В детстве было все так предельно ясно и понятно – смотришь кино и все ясно: тут хорошие, тут плохие, здесь черное, там белое… А теперь? Теперь ее муж, её Стив, самый любимый и дорогой для нее человек, борется против ее родины. И делает это ради их будущего ребенка. Ребенка, который уже живет у неё под сердцем и движения которого она с замиранием чувствует у себя внутри… И этот ребенок наверняка вырастет веселым, здоровым и жизнерадостным человечком. Настоящим американцем! Вот только… Он, наверное, так никогда и не узнает, какая она – родина его матери? Не почувствует, как пахнет свежескошенное сено солнечным летним утром, не ощутит прохладу березового сока, скрип снега под полозьями лыж в зимнем лесу… Скорее всего для него Россия будет чужой и непонятной страной, кадрами из теленовостей, просто местом на карте…"

Наташе почему-то вспомнилась бабушка, которая два года назад приезжала к ним в Вашингтон. Очень долго не удавалось добиться ей визы на выезд – там, в Союзе, она по-прежнему считалась матерью перебежчика… Когда она наконец прилетела, они с отцом были по-настоящему счастливы, – возили её в Нью-Йорк, таскали по Вашингтону, показывали музеи, Капитолий, Белый дом… Но больше всего её поразили улыбающиеся люди на улицах и аккуратные, ухоженные газоны. Она давала возить себя куда они хотели и смотрела на все помолодевшими, радостными глазами – казалось она даже стала светиться изнутри… Но через месяц начала сникать. Отец и Наташа сразу заметили эту перемену.

– Мама, что-то случилось? – обеспокоено спросил отец. – Тебе нездоровится?

– Нет, Витюша, у меня все нормально… Вот только домой мне надо… Погостила у вас, на вас посмотрела, теперь и домой пора…

– Ну, что ты, мама… Ну зачем тебе в Союз? – принялся уговаривать ее отец. – Хоть под старость поживи нормально… В России сейчас такой бардак творится… Перестройка какая-то непонятная… Бельцин с Михайловым дерутся, власть делят, до вас, пенсионеров, никому и дела-то нет… А тебя ещё и попрекнуть могут – мол, мать перебежчика… Ну зачем тебе это надо?

– Витюша, я рада, что у вас все хорошо – живите тут… А мне уже надо подумать, в какой земле лежать буду… Тут-то для меня все чужое, Витюша, а там у меня жизнь прошла… Плохо ли, хорошо ли, бог судья – душа все равно там осталась… Поэтому и умирать там хочу…

Через неделю она улетела обратно в Союз… Отец тогда напился. Крепко, как могут напиваться только в России. И месяц не с кем не общался. Наташа его понимала и старалась без дела не беспокоить.

От этих воспоминаний больно защемило в груди… Странно, почему-то это вспомнилось именно сейчас – бабушка умерла уже год назад… Отец на похороны тогда опоздал, долго оформлял визу, прилетел оттуда осунувшийся и постаревший, привез горсть земли с её могилы… Вечером, когда остались одни, он развернул платок, аккуратно пересыпал оттуда землю в плексиглазовую баночку и сказал:

– Пусть у тебя остается… Высыпь на мою могилу, когда меня хоронить будешь…

Наташа хотела что-то возразить, но отец упрямо повторил:

– Сделай, как я сказал…

Наташа беспомощно опустила голову:

– Хорошо, папа…

Наташа замотала головой, стараясь стряхнуть тяжелые воспоминания… Боясь снова разрыдаться, порылась среди кассет и нашла ту, которую искала – вставила её в магнитолу. Из динамиков донесся голос Таликова:

Я мечтаю закончить войну,

На которой родился и рос

И вернувшись, увидеть страну

Где нет крови и слез.

Капли дождя хлестанули по стеклу машины, дробно забарабанили по капоту. Наташа включила дворники, которые начали раскачиваться в такт музыке, а в салоне продолжал звучать живой голос погибшего певца:

И пускай пройдет сто веков, я уверен, что снова вернусь,

На день возрождения страны с коротким названием Русь…

Наташа неподвижно сидела и смотрела сквозь серую пелену на проносящиеся мимо машины, а с неба на землю падали и падали крупные капли дождя… Голос Таликова шепотом повторил:

Вернусь…


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35