– Гениально! То, что нужно! Четыре куплета, а в них всё – боль и гордость, великое прошлое и горькое прозрение настоящего! Кто это исполняет? Таликов? Гениально! Мне нужна эта песня и её автор! Я сейчас как раз еду встречать князя Голицина – он впервые в России после революции… Я рассчитывал сделать его центральной фигурой следующей своей программы… Но теперь мы сделаем, чтобы в этой передаче перекликались прошлое и настоящее! Просто замечательно! Аркадий, оставляйте свой телефон, я с вами обязательно свяжусь!

Эта встреча Резмана и Качалова произошла как раз накануне возвращения Игоря с гастролей… Вечером того же дня телеведущий, как и обещал, позвонил Резману домой и договорился о записи песни в Останкино. Два дня, которые отвел себе на отдых Игорь, пролетели незаметно. На телевиденье все получилось на удивление гладко, – отсняли быстро и даже бесплатно. Клип монтировали всю ночь, стараясь успеть к выходу программы в эфир. В итоге передача вышла не только с песней, но и с интервью Игоря.

Результат превзошел все ожидания. Это было похоже на взрыв, на ураган! На следующий день Игорь, сам того не зная, проснулся знаменитым. Причем это была не обычная популярность, это было какое-то всенародное поклонение. Песня потрясла! На телевизионную редакцию обрушился шквал звонков и писем со всей страны. Оба телефона редакции звонили, не переставая, и дозвонится туда по служебным делам было просто невозможно, – операторы не успевали опускать трубку на рычаг! Некоторые из звонивших рыдали в трубку… Стало ясно, что на эстраде появился певец, которого ждали, и который мог бы стать символом времени…

И все же через два дня, встречая группу на Лубянке, Резман волновался. Здание КГБ, облицованное до второго этажа серым гранитом, ощетинившееся по фасаду декоративными чугунными щитами с серпом и молотом посередине, еще больше усугубляло гнетущее впечатление от тягостного ожидания. Наконец к зданию подъехал знакомый УАЗик и Резман увидел, как из пикапа один за другим стали вылезать участники ансамбля.

"Кажется все!" – облегченно вздохнул он.

Они поднялись по гранитным ступенькам подъезда и вошли в тяжелые дубовые двери, над которыми нависал массивный герб СССР. Резман оказавшись внутри, подошел к бюро пропусков.

– Здравствуйте! Группа Игоря Таликова… Мы сегодня у вас выступаем… На нас должны быть пропуска…

Дама за стеклом придирчиво сверила их паспорта с данными списка и просунула сквозь окошко листочки пропусков. Забрав их, музыканты направились к проходной, где их уже ждал капитан с синими прожилками на погонах. У капитана странный вид, – даже в форме он производил впечатление сугубо штатского человека. Круглое, молодое лицо и очки в тонкой оправе больше подходили для какого-нибудь младшего научного сотрудника НИИ, чем для представителя грозного ведомства.

– Группа Игоря Таликова? Привет, ребята! – сказал он совсем не по-военному. – Я буду вас сопровождать по нашему заведению… В качестве гида, естественно…

И постарался обезоруживающе улыбнуться. Гена Бурков сунул руки в карманы мятых джинсов и принялся его скептически разглядывать.

– Извините, величать-то вас как? – спросил он. – Али только по званию – "товарищ капитан"?

– Да зовите меня Степаном, – ответил кагэбешник незатейливо, видимо, совсем не смутившись панибратского тона Буркова. Геннадий скривился снисходительно:

– Ну-ну… Степа, значит…

"Капитан Степа" кинул на Геннадия короткий, ироничный взгляд.

Когда музыканты сдали ключи с брелками в камеру хранения, он повел их по узкому коридору. Распахнув тяжелую дверь с длинной бронзовой ручкой, вывел во внутренний двор, – вид, представившийся музыкантам, был, мягко говоря, удручающим. Сбоку по серому фасаду здания тянулась колючая проволока, за которой были видны окна с толстыми решетками. "Капитан Степа", радостно улыбаясь, посмотрел на Буркова и произнес:

– Ну вот! Это у нас тюрьма… – и выдержав долгую, томительную паузу, добавил. – Да вы не волнуйтесь… Дворец культуры у нас на противоположной стороне…

И невозмутимо махнул рукой на противоположную сторону, где на стене были укреплены несколько камер слежения. Пока участники ансамбля пересекали узкий двор, "капитан Степа" все тем же бесстрастным голосом продолжал:

– Вообще-то они соединяются… Тюрьма и клуб… Раньше, – ещё при Сталине, тут проводились конференции по разоблачению "врагов народа"… Арестовывают бывало человека прямо на заседании и по подземному переходу – сразу в камеру! Очень удобно… Нет… Это я, конечно, просто так, без задней мысли, говорю… – при этом капитан снова бросил на Геннадия короткий, хитрый взгляд. – Но на концерте на всякий случай советую не халтурить… Ну вот… Нам сюда…

И он толкнул ладонью массивную дверь…

Войдя снова в здание, "капитан Степа" повел их по узкой лестнице, вдоль которой по всей высоте шли толстые металлические перила. По всей видимости это было сделано для того, чтобы конвоируемый не пытаться убежать…

– А у вас, наверное, здесь ещё и расстреливают? – спросил Геннадий, гулко топая по ступеням.

– Да нет… Это вы, ребята, вредных книжек начитались! – жизнерадостно ответил кагэбэшник. – Расстреливали раньше в Матросской тишине, да в Бутырке, а отсюда только на расстрел отвозили… Да вы смелее, смелее… – начал подбадривать он притихших музыкантов. – Я же вас же не на расстрел веду!

Наконец, после долгого и тоскливого подъема, они добрались до гримерной, которая больше напоминала кабинет для допросов. Помещение было без окон, а черная кожаная мебель наводила на воспоминания о временах всесильного Лаврентия Берия. Капитан остановился посреди комнаты, окинув ее спокойным взором:

– Ну вот, и ваша гримерка… Оставляйте здесь свой реквизит, а я покажу вам какая у нас здесь аппаратура….

По узкому коридору с высокими потолками, больше похожему на пенал, они прошли к небольшой сцене, за которой виднелись ряды велюровых кресел. На сцене уже стояла подключенная японская аппаратура и добротная голландская акустика.

– Ну вы пока тут разбирайтесь, настраивайтесь, а мы с вашим директором в зале посидим, – непринужденно сказал "капитан Степа" и показал Аркадию на кресла в зале. Они спустились со сцены вниз, а Геннадий, накинув на себя ремень бас-гитары, подошел к Илье, застывшему у синтезатора.

– Кучеряво живут товарищи чекисты, – сказал он тихо.

– Угу… Не хило, – в тон ответил ему Илья. Он взял на синтезаторе несколько аккордов и по залу потянулся ровный густой звук.

– Ну как? Всё нормально? – спросил из зала "капитан Степа". – Заказано всё по списку…

– Нормально, нормально! – ответил за всех Игорь Таликов.

Когда через полчаса Игорь снова вышел на эту сцену перед ним был полностью заполненный зал. В форме сидели всего несколько человек, большинство же было в гражданской одежде. Сзади, в последних рядах Игорь заметил даже несколько человек в летних куртках. Конечно, он был не настолько наивен, чтобы ожидать здесь увидеть эдаких монстров в человеческом обличье, – пресловутых властителей человеческих судеб, с угрюмо сжатыми ртами и фанатичным огоньком в глазах, но все же был несколько удивлен, увидев, что сегодняшняя его публика мало чем отличается от обычных слушателей, скажем, где-нибудь в Загорске или Воронеже. Обведя взглядом зал, он сказал в черный набалдашник микрофона:

– Я пришел спеть вам те песни, за которые меня вами пугают… – и как обычно начал своё выступление с "России"…

После того, как песня закончилась, в зале повисла тонкая тишина. Та напряженная и пронзительная тишина, которая бывает в минуты, когда решается судьба человека. В эти застывшие несколько мгновений Игорю показалось даже, что он слышит, как продолжает дрожать уже умолкнувшая струна гитары. Позади Игоря в немом ожидании замерли музыканты. И вдруг, с шумом низвергающегося водопада зал наполнился аплодисментами – привычным знаком благодарности и признания… А дальше пошло легче – стена отчуждения распалась. Игорь, несколько урезав свой политический репертуар, убрав те песни, которые аудитория несомненно восприняла бы как оскорбление, смог достичь главного – на протяжении всего выступления он не только сохранил незримый контакт с залом, но и заставил этот зал сопереживать! Необычная публика реагировала на песни точно так же, как и любая другая и это открытие поразило его своей неожиданностью и непредсказуемостью. Но больше всего удивило то, что произошло после концерта… После его окончания около сцены столпились недавние слушатели и стали просить у Игоря автографы! Как будто это был не концерт в КГБ, а выступление в каком-нибудь заштатном заводском Дворце культуры. Сначала Игорю подумалось, что это какая-то провокация, – просто кому-то понадобилась его подпись, но потом увидев, что к нему тянуться сразу несколько рук, он стал понимать, что здесь что-то совсем другое… Неуверенно, недоверчиво, боясь испугаться собственного открытия, к нему стало приходить осознание, что это атрибуты его собственной популярности! И как только это мысль окончательно сформировалась, он тут же отбросил её, как будто обжегшись… Нет! Не может быть! Его мозг отказывался верить, что после стольких лет унизительного полунищенского существования, постоянно пробивая лбом стены подлости и бюрократизма, он вдруг, в одночасье стал знаменитым… Так не бывает! Но сердце уже учащенно забилось, словно подтверждая, что все обстоит именно так …

Одними из последних после концерта к нему подошли двое. Один из них был в форме майора КГБ и держал у себя подмышкой фуражку с высокой тульей, а второй был одет в обычный штатский костюм, но по хорошо заметной спортивной выправке было ясно, что и в форме он будет чувствовать себя вполне уверенно. Тот, что был с майорскими погонами, сказал:

– Игорь, автограф не дадите? – и пошарив по карманам, повернулся к тому, что был в штатском:

– Слушай-ка, Андрей Петрович, у тебя записать не на чем?

Второй в растерянности захлопал себя по карманам:

– Нет! Нету…

– Ну и ладно! – майор решительно вытащил из подмышки фуражку, перевернув её и протянул Таликову. – Черканите прямо здесь!

Игорь размашисто расписался на внутренней стороне фуражки и отдал ее обратно хозяину. Майор удовлетворенно посмотрел на широкий росчерк, – стилизованный скрипичный ключ, улыбнулся и довольно надел фуражку на голову. В этот момент к ним подошел небольшого роста человек с простым, курносым лицом и редкими русыми волосами на голове, – людей такого типа чаще всего увидишь где-нибудь с среднерусской глубинке, чем в столице, – и обратился к Игорю во множественном лице:

– Молодые люди! Подполковник Потапов… А разрешите узнать… Разрешение на исполнение ваших песен, я полагаю, у вас имеется?

Тот, что был в штатском страдальчески поморщился и посмотрел на назойливого подполковника, как на юродивого.

– Да, ладно, Василич… Отстань от ребят… Ребята нормальные… – сказал он.

– А ты не встревай, Андрей Петрович, – со строгостью в голосе ответил подполковник. – Это моё дело!

И перевел требовательный взгляд на Таликова. Игорь плотно сжал губы, чувствуя, как внутри начинает подниматься готовый вот-вот лопнуть пузырь раздражения, но тут рядом с ним появился "капитан Степа".

– Всё в порядке, товарищ подполковник! – заявил он и торопливо протянул дотошному подполковнику тексты песен с круглой печатью Минкульта. Подполковник недоверчиво взял проштампованные листки и внимательно принялся их разглядывать. Под всеми текстами стояла печать и подпись замминистра.

– Всё, как положено, товарищ подполковник! – дурашливо вытянулся перед подполковником, стоящий с Таликовым Геннадий Бурков. – Песни рекомендованы к исполнению, как способствующие патриотическому воспитанию молодежи… Выступление согласовано лично с министром культуры!

Подполковник, наконец, понял, что над ним издеваются, покраснел и, сунув листки обратно в руки "капитану Степе", быстро отошел. Майор и тот, что был в штатском, с сочувственно посмотрели ему в след.

– Да, вы не обижайтесь, Игорь! Дураки они везде есть… – произнес майор, словно извиняясь за своего коллегу. – Всего вам доброго…

– И вам тоже – всего доброго, – угрюмо кивнул Игорь. – Но лучше все же – прощайте…

В сопровождении "капитана Степы" он и его музыканты направились за кулисы небольшого зала.

Майором в фуражке с высокой тульей оказался начальник охраны президента России Александр Кожухов.

– Ну что, Андрей Петрович? Видишь, какие теперь у нас песни поют? – проводил он долгим взглядом удаляющихся музыкантов. – Кто б мне ещё два года назад сказал, что я буду слушать такие песни, да ещё в этих стенах – никогда б не поверил бы!

– Я б, наверное, тоже! – усмехнулся второй.

Собеседником Кожухова был командир знаменитого подразделения "Омега", полковник Кормухин. О нем и о его подчиненных в комитете ходили легенды. Негласным лозунгом его группы было: "тихо пришли, тихо взяли и тихо ушли"… С Кожуховым Кормухин был знаком давно, ещё со времен учебы на высших курсах КГБ, с так называемой "лесной школы", расположенной где-то за подмосковным Ясенево. Там они не раз встречались на полигоне девятого управления, где у обоих проходили тренировки по спецдисциплинам. У них было много общего: и рост, и стать. За плечами у обоих был прожженный удушливым солнцем, кровавый Афган… Их связывала та крепкая, проверенная временем мужская дружба, которая может быть только у двух сильных и уверенных в себе людей… Кормухин не прервал своих отношений с Кожуховым во время опалы Бельцина, когда капитан Кожухов был уволен из комитета под надуманным предлогом, и потом, когда он снова был в комитете восстановлен, хотя и отстал от друга на два звания. Они продолжались встречаться семьями и сейчас. Сейчас правда, гораздо реже, чем раньше – за последнее время работы у обоих прибавилось. У Кормухина, потому что резко возросло количество террактов в стране, а у Кожухова из-за того, что теперь он постоянно сопровождал Бельцина в его ближних и дальних поездках…

– Да! Мир, кажется, переменился, – сказал Кожухов задумчиво. – Хотя у нас такого дерьма, как этот Потапов ещё тоже полно. А знаешь, что я сейчас подумал? Ведь кому-то очень захочется тебя и твоих ребят использовать… Кстати… В Литве не они поработали? Уж больно там грамотно телецентр брали… Ладно, ладно, можешь не отвечать! – Кожухов заметил, как у товарища недовольно дернулся упрямый узкий рот. – Только ты подумай – сегодня Литва, завтра Душанбе… А дальше что?

Спецназовец безучастно пожал пудовыми плечами.

– Знаешь, Александр… Я ведь офицер… И, как ты, присягу давал… Приказ есть приказ – его не обсуждают…

Кожухов нахмурился, – то ли обидчиво, то ли скептически, и произнес:

– Андрей Петрович, только мне-то не надо! Для меня офицерская честь тоже ведь не дырка от бублика… Другое дело, что ею пользуются всякие подлецы или мудаки, типа этого Потапова… Вспомни-ка, как ты двенадцать лет назад со своими ребятами дворец афганского шаха брал… Ты там своих парней положил, да и тебя самого оттуда еле живого вытащили, а ведь кто-то после тебя оттуда драгоценности вывозил… Тебе орден на грудь, а какая-та мразь себе карманы набила… Что? Разве не так?

Лицо у Кормухина почерствело, пошло суровыми складками, но голос остался прежним – ровным. Может только веса в нем немного прибавилось:

– Саш, мы вроде с тобой не пацаны давно… Зачем ты мне всё это говоришь?

– Да просто, Андрей, не хочу, чтобы нас с тобой развели по разные стороны баррикад… Вот и все…– ответил Кожухов.

Полковник Кормухин перевел свинцовый взгляд на товарища, – посмотрел на него пристально, оценивающе. После короткой паузы произнес:

– Чего-то, майор, тебя куда-то не туда занесло… Давай-ка мы лучше с тобой пойдем пивка попьем…

– Ладно… Давай! – согласился Кожухов. – Закрыли тему! Пойдем-ка… У меня ещё пара бутылок из нашего буфета осталось… Только ты, Андрей попомни мои слова… На всякий случай…

Аркадий оказался прав, говоря о том, как важно засветиться на телевидении…

После выступления в программе Качалова предложения на гастроли хлынули на Таликова неудержимым потоком. Для Игоря словно открылась дверь, в которую он долго и безрезультатно стучался… Теперь его вместе с его группой буквально стали разрывать на части – писали и звонили со всего Союза, приглашения шли со всех концов, от Прибалтики до Камчатки. Гастроли, интервью, съемки – всё это теперь съедало всё его время без остатка.

Конечно, во многом, что он делал ему помогал Аркадий – он взвалил на себя всю организационную работу, и находясь все время в тени, вне сцены, казалось, оставался таким же бодрым и беспечным. Со стороны создавалась видимость, что он устраивает все эти поездки, встречи, интервью легко, шутя, словно жонглируя своими связями и знакомствами… Кроме того, несмотря на то, что их мнения с Игорем иногда не совпадали и на этой почве возникали редкие конфликты, Аркадий обладал удивительной способностью как-то легко найти компромисс и сглаживать острые углы… Игорь чувствовал необходимую ему поддержку и ценил её, потому что, видел, что обрел в Аркадии не только человека, который поддерживает все его начинания, но и друга, а настоящих друзей у него по большому счету, из-за его неуживчивого, бескомпромиссного характера, было немного.

И наконец самой большой неожиданностью для Игоря стало его приглашение на передачу "Песня года", которое было своего рода заключительным аккордом в его официальном признании в качестве фаворита сцены. После этого выступления Игоря стали узнавать на улице и иногда подходили, чтобы попросить автограф. Приятное, слегка дурманящее чувство признания, осознание собственной нужности и востребованности слегка пьянило Игоря, давая ему ощущение легкости и наполняя внутренней энергией. Он почти забыл про отдых, спал по несколько часов в день, иногда урывками, в транспорте, во время переездов, но большего, казалось, ему и не требовалось – он был счастлив, счастлив от того, что жил той жизнью, о которой мечтал. Теперь, когда у него, наконец появились деньги, которые он мог расходовать на свои творческие замыслы, он старался как можно быстрее их потратить, а прежний мир, мир в котором он жил до сих пор, с его житейскими проблемами стал ему тесен и как старый костюм, был убран в старый и пыльный платяной шкаф: сами собой отошли в прошлое аранжировки для ансамбля "Арагви", как-то сама отодвинулась на второй план семья и теперь, даже, если он был не на гастролях, Игорь возвращался домой глубоко заполночь и всегда вставая по заведенному распорядку в восемь, снова торопился окунуться в закружившую его круговерть.

Его жена, Тая, переживала это отстранение болезненно, потому что видела, что та часть души Игоря, которая раньше безраздельно принадлежала ей и только ей, теперь была заполнена чем-то другим, не менее важным для него.

Раньше она всегда знала, что она является для мужа тем островком спокойствия, тихой гаванью, в которую он всегда возвращался после своих нескончаемых битв с той системой, которая давила и душила его, и теперь, когда необходимость в этой борьбе исчезла, казалось, исчезла и необходимость в ней самой, как в человеке, к которому он всегда возвращался, чтобы устало положить голову на плечо и почувствовать, что у него есть место, где его любят и ждут.

Все эти годы до этого осознание собственной необходимости, когда она была Игорю и первым слушателем, и нянькой, и хранителем их домашнего очага, давало ей уверенность в том, что никто не сможет отобрать у неё это место. Может поэтому, зная легко увлекающейся характер Игоря, она раньше никогда его не ревновала, точнее никогда не давала этому чувству вырваться наружу… Были ли у него романы на стороне? Она не была ни наивной, ни дурой – наверное, были, как и у большинства из тех, кто вращается в эстрадной среде, – там всегда возникают мелкие интрижки, мимолетные романчики, которые больше похожи на радужные мыльные пузыри, которые поначалу кажутся очень красивыми, а на поверку оказываются такими же пустыми и недолговечными. Поэтому понимая всё это, она старалась не задавать себе этот вопрос – для неё Игорь, как бы разделялся на два человека: один, домашний, немного неуклюжий, но безумно родной и близкий – "Игоряша" или, когда их сын был рядом, просто "папуля", и второй – Игорь Таликов, талантливый композитор, поэт и музыкант. Эти два человека, которые одновременно жили в её муже, были ей одинаково дороги и понятны, и она знала, что нужна им обоим. Когда в семье не было денег, ну, или почти не было, она никогда не жаловалась и не упрекала его – она могла недоедать сама, экономить на себе, но Игоряша всегда был накормлен. Она научилась без слов чувствовать и понимать его – они могли часами не разговаривать, особенно, когда он сидел в комнате над какой-нибудь своей новой песней, сочиняя стихи или подбирая мотив. Это не значит, что они были в ссоре – она знала, что сейчас ему надо просто побыть одному. Тогда она старалась заняться своими делами где-нибудь на кухне или в ванной. Она научилась сама пользоваться молотком и отверткой, и уже давно привыкла к той роли, которую сама отвела себе в его жизни и эта роль наполняла смыслом её жизнь.

Теперь же всё изменилось… Игорь прибегал домой на несколько часов, казалось, только для того, чтобы переодеться и поспать несколько часов. Нет, он всё так же искренне делился с ней своими впечатлениями, но она уже не чувствовала своей прежней необходимости и это открытие угнетало её. Рано утром, когда он выбегал из дома, бросив на ходу своё дежурное "Пока… Я ушел", она оставалась стоять прислонившись к дверному косяку, кусая губы и стараясь, чтобы муж не заметил её предательски блестевших глаз… Но Игорь, похоже, и не замечал – он был уже целиком захвачен той новой жизнью, которая теперь целиком поглощала его и его время…

А страна между тем привыкала к слову "кризис". Столица наполнилась слухами о грядущем повышении цен и народ закупался впрок, сметая в магазинах всё подряд… Казалось, такого Москва не видела с тяжелых военных лет: в магазинах – пугающая пустота, в булочных – либо замки на дверях, либо чистые прилавки, а если же где-то появлялся хлеб, то там тут же выстраивались длинные очереди… Но ведь хлеба на год вперед не купишь и теперь уже каждый, глядя на пустые прилавки, мог сказать: доперестраивались!

В эти дни Михайлов созвал чрезвычайное заседание Совета безопасности. Он был сумрачен и немногословен – уже не было времени говорить об успехах победившей демократии, надо было думать о том, как накормить страну.

– В стране – ситуация двадцать седьмого года, – сказал он, мрачно оглядывая сидящих за длинным столом молчаливых соратников. – И если так пойдет дальше – через два, максимум три месяца страну кормить будет нечем! Я хочу услышать мнения членов Совета безопасности по выходу из сложившегося положения!

Грузный премьер-министр Петров несколько секунд молчал, собираясь с духом, а потом каким-то пустым голосом предложил ввести в стране карточную систему на основные продукты и предметы потребления. Михайлов тут же гневно встопорщил брови и зарубил это предложение без всякого обсуждения:

– Это будет означать не только провал перестройки в глазах мировой общественности, но и полную дискредитацию власти в глазах граждан! – сказал он. Петров недовольно поджал губы и угрюмо ссутулился над столом, – других предложений у него не было. Следом за Петровым выступил министр внутренних дел Борис Тугго. Нервно выторчив голову с жестким бобриком седых волос, он с озабоченностью принялся говорить о том, что в стране сейчас массовый характер принимают межнациональные конфликты, что происходит резкая активизация тех партий и движений, которые дестабилизируют обстановку в стране, и что в средствах массовой информации все чаще и чаще стали появляться публикации, в которых почти в открытую призывается расправиться с коммунистами ("чуть ли не на столбах их вешать!" – говорил он с глухим раздражением.) Причем всё это происходит под прикрытием лозунгов о гласности и перестройке…

– Алексей Сергеевич! – заявил он под конец натянутым тоном. – Наведения элементарного порядка от нас уже требуют слева и справа! Если сейчас не предпринять решительных действий, заведем страну в пропасть… А мы и так буквально скатываемся в неё… Единственный выход из кризиса – это немедленное введение чрезвычайного положения в стране!

Его тут же поддержал сидящий рядом руководитель КГБ Крюков:

– Политика и экономика взаимосвязаны, Алексей Сергеевич, и без решения политических проблем невозможно решать проблемы экономические… Это диалектика! Реформы, проводимые в стране, должны опираться на сильную власть, а иначе они обречены!

Замолчав, Крюков принялся раздраженно раздувать тонкие узкие ноздри, но Михайлов возмущенно блеснул на него стеклами очков и выдал резкую отповедь:

– Виктор Александрович, не надо нам здесь политический ликбез устраивать! То, что вы предлагаете – это валюнтаризм, который может привести к большому кровопролитию! Вы, как министр, отвечающие за порядок в стране, должны это понимать! Введение чрезвычайного положения разрушит то общественное согласие, которое нам с таким трудом удается сохранить!

Но несмотря на внешнюю уверенность и спокойствие, Михайлов чувствовал, что все эти попытки оказать на него давление совсем неспроста. Сейчас он был похож на вожака, загнанного в угол своей же стаей. Стая готова взбунтоваться… Это он понял… Они ещё, конечно, трусят, стыдливо отводят глаза, но уже глухо рычат, обнажая в оскале хищные острые зубы. И только министр иностранных дел Эдуард Мжевадзе, – старый товарищ, остался на его стороне, – не предал, поддержал в трудную минуту. Мягко перекатывая во рту слова, словно это были не слова, а камешки, он сказал простые и очевидные вещи – все, что здесь сегодня было произнесено – это лишь озвученные мысли, о том, как хорошо было раньше и как плохо сейчас… Вдвойне плохо, что говорят это люди облеченные властью и занимающие высокие государственные посты, – как раз те, кто должен отвечать за состояние экономики и правопорядка. Таким образом, вольно или невольно они подталкивают страну к диктатуре… Но этот путь страна уже прошла и заплатила за него очень дорого! И поэтому достойной альтернативы демократии нет! Раз высказался народ за сохранение общего дома, то надо реализовывать этот принцип через подписание союзного договора… А если стране нужны дополнительные денежные средства на переходный период, то не надо бояться обращаться к мировому сообществу, – они готовы помочь, потому что им гораздо важнее видеть Союз демократическим государством, а не тоталитарным, ощетинившимся ядерными боеголовками.

Когда Мжевадзе закончил Михайлов благодарно посмотрел в его сторону. Приободрившись, он закончил совещание поручением правительству подготовить комплекс мер по стабилизации экономической обстановки в стране и дал задание представить подготовленный план мероприятий ему ровно через десять дней.

После окончания заседания Председатель КГБ Крюков подошел к министру внутренних дел Тугго.

– Что скажешь? – спросил он, собрав у рта сердитые складки.

– А что тут говорить? – ответил Тугго, шагая рядом с ним по длинному кремлевскому коридору. – Ты ж видишь… В стране нет президента! Михайлов выдохся… Куда ни кинь – везде разброд, коррупция и межнациональные конфликты, а он уже боится что-либо предпринять… Только все ещё верит, что социализм – это творчество масс… Вот они творят… Что хотят!

Крюков с каменным выражением лица рубанул в ответ:

– Так ведь уже почти всё оплевали, на чём выросло несколько поколений! Внуки! Да что там внуки… Дети уже не верят, что у их отцов было светлое детство, радостный труд, и счастливые песни! Ничего этого не было! Был только ГУЛАГ, массовые репрессии и расстрелы! А ты думаешь, эти зерна ненависти к собственному прошлому не аукнутся? Аукнутся! Ещё ой как аукнутся! Они ещё большой бедой взойдут – потом не расхлебаем! Еще Паскаль Блез сказал: "Справедливость, не поддержанная силой, – немощна"! И если не сможем взять ситуацию под контроль – потеряем страну!

Тугго тяжело вздохнул в ответ.

– Ну, не армию же пускать в ход? – спросил он, не поднимая глаз на пышущего гневом товарища.

– А государства без армии не бывает! – парировал Крюков и зыркнул на него так яростно и непримиримо, что Тугго втянул голову в плечи. Несколько секунд они шли молча, пока не свернули к широкой лестнице, застеленной широкой багровой дорожкой, а когда стали спускаться к выходу Тугго без всякого вступления произнес:

– Нет… Не сможем мы опираться только на штыки…

– А на что ещё опираться? – с гневным тенорком спросил Крюков. – На демократию? А где она, эта демократия? Нет её! Демократия – это всеобщая ответственность, опирающаяся на уважение законов, лидеры, конкурирующие в борьбе за правительство, а не разваливающие государство! Это прочные государственные институты, это господство права, наконец! А у нас что? У нас – гласность, граничащая с безответственностью, свобода, похожая на анархию! Вольница – по-русски! Э-эх! Гуляем!!!

Он в раздражении тряхнул своим редкими седыми волосиками на почти лысой крутой голове, и ускорил шаг. Туго, едва поспевая за ним, обронил:

– Вот почему это только мы с тобой понимаем, Виктор Александрович? А?

Выражение глаз у него стало грустным и даже каким-то безысходным, но Крюков, невысокий, неказистый Крюков, который был меньше Тугго почти на голову, продолжал сохранять на лице решимость. Глаза его грозно посверкивали из-под сурово сведенных бровей. Он по-попугаичьи вертанул головой и спросил строго:

– Одни? Почему одни? Не одни! Говорил я перед этим заседанием с Петровым, – он мне честно сказал, – сейчас в стране идет стагфляция! Инфляция, говорит, – это, когда цены растут… Застой производства – это стагнация… А, когда все вместе – это стагфляция! И если такой процесс не остановить – все… Гибель государства! Так что и он понимает… И Линаев понимает… Все всё понимают…

Быстрым, дерганым шагом он перебирал кремлевские ступеньки, а Туго, семенящий рядом, с сомнением протянул:

– Ну-у… Линаев ещё тот фрукт… Сидел, понимаешь, на заседании, – ни "бе", ни "ме", ни "кукареку"…