Тогда же я и приобрёл у одного диссидента том Булгакова за безбожную по советским временам цену—50 рублей. Из всех линий романа с упоением я читал только про Иешуа Га-Ноцри — соответственно, кривляния Воланда и компании если и не пролистывал, то прочитывал спокойно. Для меня повествование оканчивалось убийством Иуды из Кариота. Последние же главы «Мастера…» и эпилог не только не читал, но, кажется, даже не просмотрел. Во всяком случае, они никоим образом в памяти не отпечатались.
      Помню, что и срединную главу—«Великий бал у сатаны» — я не дочитал. Если бы меня тогда спросили: почему? — ответил бы: из-за того, что слишком уж много сказочного, дескать, «голые тела женщин подымались между фрачными мужчинами»; испанский сапожок на ноге танцующей ведьмы; разложившийся труп, падающий из каминной трубы, и тому подобное… Понятно, что обвинение «Мастера…» в сказочности — не более чем рационализация непонимания или психологического отторжения, но тогда я даже слова «рационализация» знать не мог. Как и слово «подсознание». Или «мыслеформа». Всё это было запрещено.
      Затрудняюсь сказать, насколько значительную роль в моём развитии сыграл «Мастер…», но год спустя мне удалось добыть Библию, что было следствием некоторых усилий.
      Третье прочтение «Мастера…» состоялось на 42-м году жизни — уже после завершения «Понтия Пилата» . Поскольку тот 50-рублёвый «Мастер…» в моей комнате безнадёжно захоронен в картонных коробках вместе с большей частью двух библиотек — моей и подаренной женой одного сошедшего с ума писателя, — то, желая избежать утомительных раскопок, я экземпляр книги позаимствовал у приятеля.
      На этот раз я начал читать с последней главы и эпилога —тут на меня и обрушилось, по меньшей мере, цунами открытий.
      Для начала я обнаружил: «Свободен!»
      Это «Свободен!», подобно взрыву, сметало «мастерского» Пилата и расчищало путь к Пилату Евангелия и Булгакова.
      Даже сам тон эпилога не оставлял ни малейших сомнений, что Булгаков принял непопулярную евангельскую истину: Христос говорил с Пилатом не как с должностным лицом, а как с братом — в вечности!
      От эпилога я в обратном порядке перешёл к последним главам, затем к середине, и уж только потом — к началу. Потом вновь откатился к последним главам.
      Наконец я добрался до «Великого бала у сатаны», — и тут от удивления со мной чуть не случился сердечный приступ. Я, автор «Понтия Пилата», в котором есть несколько сцен, где Уна оказывалась в потоках крови, обнаружил ещё один кровавый душ — под которым Маргарита отдыхала , восстанавливая силы для дальнейших дел по воле Воланда! И ещё от кровавого душа менялась так, что уважение к ней у Воландовых слуг умножалось!
      Что до сердечного приступа, то ничего, отлежался.
      А пока отлёживался, понял, что «Великий бал…», в противоположность поверхностным мнениям молодости, — одна из самых в «Мастере…» реалистичных глав.
      Понял и начал копать — всеми доступными способами.
      Чтобы понять.
      Вообще, ради того, чтобы понять, я, собственно, и пишу эту главу — не то размышление, не то статью, не то послесловие к «Понтию Пилату», не то опыт самопознания, не то руководство по ориентированию в родовой памяти.
      «Все мы родом из детства», — этот призыв к упрощённому восприятию мира имистарательно донесён до каждого.
      Но чтобы заключённую в нём крупицу истины отполировать до сияния мудрости, следует добавить: «А наше детство — родом из детства наших предков, подчас очень далёких».
      Именно оттуда, издалека, и выплёскиваются через подсознание волны крови.
      Юнг «кровавый душ» назвал бы архетипом.
      Фундаментальным.
      Иными словами: у «интересующихся» волной мужской крови на обнажённом женском теле есть общий предок.
      Конечно, интерес к «кровавому душу» можно назвать также и способностью путешествовать во времени — в прошлое. Но как бы то ни было — это в`иденье всё-таки из объединяющего почти всех людей психотравматического опыта общего прародителя.
      Но которого из них?
      Прежде всего, кто он : мужчина или женщина?
      Вообще-то психические комплексы, судя по психоаналитическим теориям «классиков», почему-то почти всегда мужские. Достаточно вспомнить концепцию протоорды Фрейда. Опираясь на историко-культурный (знал ли он о культе Кибелы?) и современный ему психоаналитический материал, Фрейд предположил, что некогда, давным-давно братья, подчинённые отцу-вождю и лишённые им лучших кусков общей добычи, а также «внимания» женщин, отца убили, и, будучи голодны, съели, а кровь — выпили. Потомки этих отцеубийц закономерным образом обстоятельства преступления вновь и вновь непроизвольно воспроизводят. В частности, для причащения человеческой кровью (это осуждается законом) образуют всякие священные братства — другое дело, что на поверку оказываются просто «братвой». Короче говоря, даже у позднего, отказавшегося от фрейдизма, Фрейда поход за властью — опыт мужской.
      (Кстати, Воланд — линия мужской психологии: не случайно Маргарита, хотя и выпила «бокал» крови барона Майгеля, однако некоторое время тому противилась.)
      Хотя я и согласился (в «КАТАРСИСе-2»), что в протоорде реконструированное Фрейдом убийство отца действительно было совершено, но уточнил, что оно, видимо, не было первымтравматизирующим опытом братьев. Явно его предваряло другое убийство. Но кого, если не вождя? Очевидно: убит был брат — братом. Это явно первое убийство.
      Но и эта травма мужская.
      А что же женское?
       Повторяющийся в тысячелетиях кровавый душ как раз и есть важный ключ к тайне женских неадекватностей!
      …Гелла и Наташа, утешая её, опять повлекли её под кровавый душ, опять размяли её тело, и Маргарита вновь ожила.
      Итак, главное в «оживлении» — низвергающийся наобнажённую женщину поток мужской крови .
      И обстоятельства, породившие этот поток.
      — Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… и эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне всё время не дают покоя…
       М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 30 («Пора! Пора!»)
      Дело не в обилии возбуждающего золота, пошедшего на украшение гипподрома. А в том, что идолы — непременный атрибут экстатически-трансовых «празднеств». А по закону существования невроза, всякий человек, в особенности торчок, некогда в предках участвовавший в коллективном некрофилическом экстазе, увидев любой из атрибутов, отпечатавшийся в памяти во время этого транса, немедленно вновь «провалится» — в «сладостное» небытие послушания воле главного кукловода.
      И наоборот: если некто провалился, то отнюдь не беспричинно — ищи предмет, разверзающий бездну. Для Маргариты это были кровь и золотые идолы.
      Вряд ли кто из литературоведов когда-либо, имея в виду душу Маргариты, соединил идолов с отдыхом под потоком крови. А напрасно!
      В оккультизме подобные предметы называют «знаками могущества». Название происходит от того, что с помощью этих предметов или особых телодвижений транс толпы вызывают намеренно. «Знаками могущества» могут быть не только идолы (не случайно в Библии поклонение изображениям является признаком отсутствия собственной воли, т. е. признаком безбожия; см. вторую заповедь Десятисловия — Исх. 20:4), но и специфическая одежда ведущего (рясы, сутаны, колпаки с колокольчиками и без и т. п.), определённые звукосочетания (в особенности на незнакомом языке, произнесённые нараспев; вспомните секты и госрелигии) и т. п.
      Иными словами, возбуждённость Маргариты при виде идолов — указание на экстатическое прошлое её предков-женщин! Из результатов археологических исследований следует, что прапрабабки, действительно, экстазировали в присутствии символов (кстати, не обязательно идолов) женских божеств — Гекаты, Артемиды, Кибелы… Богородиц этих тьма, им поклонялись ведьмы психологические разве что не всех народов.
      Что до культа Кибелы, то в нём и вовсе в первый этап приобщения — малую мистерию — вплетался тот самый кровавый душ! Гениальный, что и говорить, культ.
      …Исполнитель, готовый вторить каждому звуку её восторга, тем не менее, обхватив голову руками, исчезает, оставляя её наедине с достигшим пределов любви совершеннейшим из любовников.
      Кровь из отверстой раны продолжает толчками изливаться на её прекрасное тело. Горячая волна струится на нежный живот… Она изгибается ещё больше, и струйки из ложбинки спины достигают грудей — обоих сосков одновременно…
      Прекраснейшая сжимается: ей кажется, что сейчас настил не выдержит и агонизирующий бык, проломив его, её покроет.
      Бык громаден… И всё остальное у него — тоже… Кровь потоками заполняла яму, омывая каждую часть её тела. Каждую! Уна тогда непроизвольно пыталась вытереть кровь с груди, с сосков — и со стороны могло показаться, что она их ласкает.
       А.Меняйлов. Понтий Пилат. Глава XVII («Уна приговаривает — смерть!»)
      Это — мощный узел из прошлого, соединяющий «Понтия Пилата» и роман Булгакова.
      А сцена в древнем лупанарии — узел ещё более мощный:
      …Мгновение спустя чернокожий служитель чуть вытаскивал меч, чтобы открылось выходное отверстие раны, — и кровь волной изливалась на женщину. Попавшая на ягодицы кровь частью попадала на нежный живот, а частью по ложбинке спины потоками стекала на шею, грудь, соски, — тем запечатляя богоизбранность счастливицы.
      В тот момент, когда агонизирующий верующий, соскальзывая с меча служителя, падал навзничь на пол, весь лупанарий взрывался торжествующим кличем, прославляющим божества Жребия и Любви. Возбуждённых сильнейшим ощущением женщин выбрасывало из их нор, и они, слившись с мужчинами… вЂ№…›
      Богоизбранность считалась для всякой верующей женщины величайшей в жизни удачей — триумфом, в котором она впоследствии жила всю жизнь. И потребность в котором наследовалась дочерьми.
       А.Меняйлов. Понтий Пилат. Глава VI («Ночь. Тайная жизнь Уны»)
      При осмыслении этой сцены следует учитывать, что чёрный раб, закалывая мужчину, выбирал на самом деле женщину, воля которой была «звучней» всего.
      И не важно, что раб лицакоролевы красоты не видел.
      Раб — понятие не столько юридическое, не столько производственное, сколько — и прежде всего! — психоэнергетическое. Идеальный раб — прислужник, законченный холуй. Он водим вовсе не Фортуной, и, тем более, не своимвыбором, но подчинён единственно воле главного в лупанарии некрофила и управляем им психоэнергетически.
      Тем более что подчиняющее воздействие энергетического поля главного некрофила усиливалось присутствием «королевской свиты» — безумствующей в пляшущих отблесках пламени светильников толпы верующих.
      Иными словами, можно утверждать, что в эпоху протолупанариев «перстом богов» бывали отмечены именно «патрицианки», хотя такое слово ещё не изобрели. То были далёкие прабабушки Уны, и их опыт королев лупанария (Великого шабаша) через кровь передавался их внучкам и праправнучкам. Праправнучек много, но, поскольку место одно, а всем «королевам „красоты”» на нём не уместиться, поэтому только психоэнергетически самые мощные властительницы ратовали за сохранение лупанариев. Остальные же «оттягивались» в новых культах, к примеру, Кибелы.
      В Риме культ Кибелы закрепился на государственном уровне лишь во II веке до н. э., видимо, туда и произошёл некоторый отток посетителей лупанариев; ведь кровавый душ при крещении в яме — суррогат признания «королевой „красоты”» — становился доступен каждому. Пусть всего лишь в яме под настилом, да и кровь всего лишь бычья, пусть хоть видимость, но это лучше, чем ничего; видимо, достаточно одного только вида волны низвергающейся крови, чтобы «провалиться» к пределам власти.
      С насильственным введением христианства императором Константином (жрецом Всепобеждающего Солнца; сам он крещение принял, только находясь при смерти) патрицианки вынуждены были менять приёмы достижения «отдохновения» на якобы христианские. Отсюда и — в противовес заповедям Евангелия — соответствующие «знаки могущества»: причащение буквальной кровью (испорченным брожением виноградным соком красного цвета), сбивание верующих в толпы и прочие экстатизирующие приёмы.
      Меняются только названия религий, проваливающие же «знаки могущества» остаются.
      Вспомним прародительницу Воландовой Маргариты — королеву Марго. Её первая брачная ночь была вся в потоках крови и в историю вошла навсегда — по тупоумию историков как Варфоломеевская ночь. В ту ночь набожные католики предательски резали гугенотов. В одном Париже было умерщвлено более 30000 человек, в том числе множество детей. История сохранила свидетельства того, что по улицам текли прямо-таки ручьи крови, даже вода в Сене покраснела.
      Первая брачная ночь королевы красоты с нелюбимым мужем и массовая резня «верующими» гугенотов — события, с точки зрения теории стаи,не изолированные. По психологической своей сути.
      Католичка Марго Валуа вышла замуж за гугенота, разные ли это стаи или лишь субстаи — неважно. Массовое убийство партией Марго части партии её мужа в первую брачную ночь — на психологическом уровне то же самое, что убийство его самого!
      Характерная деталь того вождистского брака: будущей королеве Франции в мужья подсунули мужчину, по большому счёту, случайного — как в лупанарии!
      На уровне словесных приказов организатором резни была мать Марго, вдовствующая королева, управляла государством, в сущности, она. Поскольку всякая властная мать отождествляет себя с дочерью, а дочь — её психологическая копия, то можно утверждать, что резню устроила психологическая Марго, ибо действующие лица в истории власти не отдельные люди, а роды, составляющие субстаи и воспроизводящие своих предков. Раз при этой резне была счастлива мать, то не могла не быть счастлива и её дочь… И наоборот.
      Да, в отблесках горящего Парижа из руин восстали стены разрушенных лупанариев и раздвинулись до внешних пределов Парижа. Но это внешнее, не главное. Главное же, «знаки могущества», осталось прежним. «Муж» «королевы красоты», гугенот, должен был излить потоки крови — и она должна была стать полнокровнойвластительницей.
      Повторяющиеся в коридоре тысячелетий фантазии патрицианок, королев и жриц разных культов — явно плод подсознания. Некий след от преступления, совершённого у истоков иерархичного человечества.
      И в «Понтии Пилате» тоже из темноты Ночного города выплывает этот древний, почти вечный образ — архетип.
      Итак, что же так поразило психику предков, отчего укоренился ритуал праздничногоубийства в лупанарии?
      При каких обстоятельствах на спину наиболее властной из женщин, их королевы красоты, в процессе любовной утехиобрушивалась волна крови?
      При её совокуплении — с кем?
      Уж не произошло ли это в протоорде? Во время убийства вождя-отца?
      Если так, то многое становится понятным.
      Логика нашего рассуждения следующая: сокровенную Маргариту можно понять, только вникая в ту передаваемую по законам родовой памяти сущность, которая прежде Маргариты отчётливо проявилась в королеве Марго, — Михаил Булгаков особо обращает на это наше внимание. Иными словами, Маргарита не оригинальна, а невротически повторяет своих предшественниц-«императриц» вообще, а одну из королев Франции в особенности. Точно так же неоригинальна и королева Марго, рассмотрение обстоятельств жизни которой ведёт нас к событиям далёкого прошлого, в конечном счёте, к протоорде, в которой, как разобрался ещё поздний Фрейд, был убит, а затем расчленён и съеден вождь-отец-муж, а его кровь выпита.
      Яркому некрофилу отр`езать голову — кайф само по себе, но сила этого кайфа стократно усиливается и становится величайшим из удовольствий при том условии, что жертва — объект страстной любви убийцы.
      Страстная любовь — это напряжение смешанныхчувств к главному вождю, как до его съедения, так и в процессе. Тяга к наивысшей форме страстной любви по законам воздействия нравственного преступления на психику и посредством родовой памяти передаётся потомкам. Столь же закономерно пробуждение этого комплекса смешанных чувств воспето поэтами-толпарями как кульминация в жизни человека. На самом деле это кульминация деградации толпаря. «От любви до ненависти один шаг» — вот известная формула противопоставления и тем искажения действительности для живущих в языковой среде, где имеют хождение слова «любовь» и «ненависть».
      Тяга к отсечению головы главному из возлюбленных идёт из седой древности, от времени Великого убийства в протоорде (не надо представлять звериные шкуры — участвующие могли быть вполне интеллигентны, во всяком случае, более, чем обитатели дворцов).
      Можно возразить: в протоорде голова была отрезана мужу, а вот королева Марго, будучи замужем, отсекает голову любовнику, Уна тоже силой своего гипнотического влияния пытается отсечь голову опять-таки не мужу, а любовнику, да и Маргарита «щадит» и мужа, и любовника, а пьёт кровь из черепа вовсе на первый взгляд постороннего Берлиоза. Образ Уны, кстати, был полностью доформир`ован даже на бумаге прежде, чем автор успел познакомиться с деталями жизни королевы Марго и перепознакомиться с Маргаритой…
      Не спорю, Берлиоз с Маргаритой в постели не лежал. Но в стае он не посторонний, и его обезглавливание есть та первая наивернейшая нота, которая позволила обеспечить недостижимую мощь «Мастера…». В романе, из которого многочисленными авторскими редакциями не могли не быть удалены все лишние слова и детали, Берлиоза «пристраивают» под трамвай помощники королевы Великого шабаша, да и непосредственный исполнитель — вагоновожатая в красном платочке (знак принадлежности самой массовой по тем временам тусовке; иными словами, она — ведьма психологическая, стайная) в тот год подчинена Маргарите, пусть не в последней инстанции. Из всех этих деталей следует, что Берлиоза обезглавливала Маргарита. Не мужа и даже не любовника?!
      Чтобы ответить на это возможное возражение, надо прежде ответить на вопрос: а что есть муж? Имеется в виду: что в иерархииотличает истинного мужа от низового мужа-партнёра? Разве роспись в некой учрежденческой учётной книге превращает того или иного мужчину в мужа архетипического — сосредоточение вихрей наисильнейшей страсти?
      Уже сама форма вопроса подразумевает структуру ответа: архетипический муж — не результат оставленных в какой-то книге подписей, не случайный человек, подсунутый «заботливой» роднёй вроде матери королевы Марго. В общем случае муж случаен: просто пора замуж, девушка, как говорится, созрела, да и хочется ей тратить деньги самой — но ни архетипического мужа, ни, тем более, половинкиона не встретила. В этом смысле Генрих не был мужем королевы Марго, как не был мужем Уны Пилат и не был мужем Маргариты её официальный супруг. И все эти мужчины закономерным образом сохранили свои головы.
      Но если с отсечением головы любовникам королевы Марго и Уны всё понятно, они—«заместители» съеденного отца из протоорды, то в каком смысле Берлиоз — муж Маргариты?!!..
      Тут надо ответить уже на следующий вопрос: а какова главная супружеская обязанность архетипического мужа? Главная — на самом деле, если отбросить всякие шуточки-прибауточки и внимательно присмотреться к жизни?
      Главная обязанность отнюдь не альковного рода — и импотенты прекрасным образом женятся, а их вполне скотские жёны на удивление счастливы (на стайный манер). Для этоговполне может сгодиться и сосед, коими испытывающие известную потребность систематически и пользуются. Шекспировские Ромео и Джульетта — образы на потребу толпы, желающей узнавать свой опыт и свои мечты, затемнён, примитивен, а вот гениальный Михаил Булгаков в образах мастера и Маргариты явил страстную любовь в существенно более прорисованном виде. В стае идеальный муж должен быть прежде всего мастером —он должен структурированным особым образом враньём успокаивать боль преступных уголков души жены. Не важно, кто жена — наследница «императрицы» или всего лишь входит в её свиту. Одинокий (а следовательно, бредящий образом идеальной женщины) мастер написал роман-тьму об обстоятельствах убийства Христа — и Маргарита, как кошка, способная за тысячи километров разыскать хозяина, его разыскала в огромном городе. Ибо мастер выполнил эту функцию идеального мужа в иерархии.
      Но ведь и Берлиоз выполнял ту же функцию! Пусть, как говорится, худо-бедно: он, как и мастер, образ Иисуса искажал, снижал Его роль в жизни каждого из людей в отдельности и всего человечества в целом, тем поступок префектессы оправдывая (на психологическом уровне). Берлиоз — недомастер, ибо услуживал королеве Шабаша менее изощрённо, чем мастер, — уж потомки-преступницы-то знают, что события на Голгофе происходили в действительности, и ещё как происходили!
      В произведении, которое писалось двенадцать лет, которое претерпело восемь редакций, случайных слов и характеристик нет или их очень мало. Не случайно для отрезания головы был выбран главный из литераторов — председатель МАССОЛИТа, по тем «внешническим» временам — верхушка «внутреннической» иерархии, своеобразный главраввин — Берлиоз Михаил Александрович (не случайны ни «Михаил», ни «Александрович», ни «Берлиоз», ни даже его лысина). Для обезглавливания можно было выбрать любого — череп любого индивида функционально не стал бы худшей чашей для питья крови — но Булгаков из великого множества пишущих, искажающих образ Христа (и Истины вообще), выбрал именно вождя-«внутренника».
      Берлиоз, будучи вождём, закономерным образом уступал мастеру в критическом мышлении: Берлиоз смеялся над возможностью знания событий даже ближайшего будущего — и не уберёгся. А вот мастер от своей возлюбленной защищался активно. Странная череда событий, которые он вокруг себя организовывал: написание романа-тьмы, как расплата за этот поступок — появление Маргариты и страстная («как удар финского ножа») к ней любовь, сжигание романа, побег от Маргариты в сумасшедший дом — всё это вовсе не хаотические метания, а служение тьме при закономерном желании отсрочить момент смерти. Мастер своеобразно практичен: пока он — единственный носитель текста описывающих м`астерскую (воландовскую!) картину обстоятельств убийства Христа, — он от отрезания головы, как высшего проявления любовной к нему страсти, защищён.
      Пробуждённая романом Маргарита не мечтать об отрезании головы (пусть без оформления мечты словесными построениями) не могла. А исполнители не могли её мечты не исполнить — и умещвлён был самый соответствующий, а голова его, как и в случае с любовником королевы Марго, из гроба была похищена.
      Но убийство атеиста — суррогат счастья. Маргарита довольствуется душем из крови неизвестного происхождения и пьёт кровь из черепа Берлиоза вынужденно.
      Её образ трагичен и в этом. Её просто душат внешние обстоятельства, невозможность убить того, кого бы она хотела обезглавить в первую очередь …
      Итак, в протоорде на спину женщины власти кровь хлынула из смертельной раны именно супруга .
      В таком случае, как уже было сказано, всё сходится.
      То, что в протоорде убит был психоэнергетически сильнейший из мужчин, очевидно. Вождюубивать кого-либо со спины смысла не было. Зато убить в грудь смысл был — орде в назидание. Да и прелюбодейка должна была видеть —в назидание её следовало с колен поднять ещё до совершения кары.
      В спину убивают только противника более сильного.
      Итак, убит был вождь-отец.
      Кем?
      Выбор невелик. Если королева красоты стояла на коленях и локтях, то убить супруга в спину своими руками она не могла. Это могли сделать или какая-то из его «младших жён», или кто-то из его сыновей.
      У всех у них, как говорится, стимул был.
      «Младших жён» много, а отец-вождь один, следовательно, только его смерть открывает возможность перекрёстного совокупления «младших жён» со своими братьями. Конечно, и женщины могут убивать, но в протоорде, с её пока ещё ограниченным уголовным прошлым, организатор, вероятней всего, прибег к услугам тех, кто опыт физического убийства уже имел.
      Действительно, чт`о, помимо организаторской работы, может женщина, слабая физически? Только «подставить». Обмануть. Соблазнить и тем оголить жертве спину — для смертельного удара.
      И «любимая жена» и подставила, и оголила.
      И кровь волной хлынула ей на спину!..
      Выбор этого момента для убийства тем более психологически достоверен, что в момент «пика» совокупления мужчина обессиливается — и психоэнергетическая власть над быдлом переходит уже к королеве.
      Закрепилось всё это травмой не потому, что поток крови «красив» сам по себе, а напротив, он потому красив, что закрепился травмой. И закрепился он глубоко в подсознании потому, что «праздник» был нравственным преступлением, по-видимому, первым в роду женским убийством.
      Но почему, собственно, надо веровать, что престарелый Фрейд в интуитивной догадке о протоорде достиг пределов знания?
      Проведя почти всю жизнь в служении заблуждению, Фрейд и на последнем этапе жизни должен был целые области жизни оставить в плену у тьмы. Например, судя по однобокости концепции протоорды, ему по каким-то причинам хотелось, чтобы женщины играли вторичную, безответную роль.
      Хотелось? А может, повелено?
      С какой стати необходимо веровать, что первоорганизаторы отцеубийства — братки (шестёрки)?
      В жизни не так.
      Скажем, в тех же преступных группировках всегда существует культ матери, а главарь, как обнаруживает внимательный взгляд, всегда подкаблучник, хотя убить женщину для него ничего не стоит. В символическом виде всё те же закономерности повторяются и в религиозных братствах. Да и в, казалось бы, аморфных сообществах властвует культ женской красоты, который для стадных — феномен психоэнергетический, уходящий своими истоками к временам протоорды.
      Мы все родом из детства — а оно родом из далёкого прошлого.
      Именно поэтому нам интересны и королева Марго, и Маргарита и, сознайтесь, Уна.
      И эта темнота манит, манит, волнует.
      — Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… и эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне всё время не дают покоя…
       М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 30 («Пора! Пора!»)
      …Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к чёрному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжёлые удары грома загоняли золотых идолов во тьму…
       М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 25 («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа»)

глава десятая
Танец как шаг на Пути