Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства

      — Ограбление? — приподнял бровь Пилат.
      — Нет, игемон. На поясе у трупа обнаружен кошелёк. Кстати, обилие находившегося в нём золота также позволяет предположить, что человек этот в деньгах не нуждается. Но, судя по изысканности одежды, он явно не торговец.
      Пилат, всадник и сын торговца, поморщился.
      — Стало быть, из благородных. Это плохо. Неприятностей не оберёмся, — старательно вздохнул Пилат. — А может, он… сын торговца? Это было бы лучше.
      Пилат знал, что убитый действительно был сыном римского патриция, сенатора, но сыном незаконнорождённым, и, хотя отец ему благоволил, ни состояние отца, ни его положение унаследовать он не мог. Всё это — только для законных. Если что убитый и унаследовал, то одну только спесивую отцовскую кровь, болезненность тела и склонность к неразбавленному вину. И защиту: окажись труп опознан, неприятностей не оберётся не только Пилат — по понятным причинам, поскольку его заподозрят в убийстве из ревности, — но и начальник полиции. Как бы этому рогоносцу, одержимому идеей избиений любовников, подсказать ещё отчётливее, в каком исходе следствия все заинтересованы?..
      — Кроме кошелька на трупе обнаружена дорогая застёжка хитона, что подтверждает убийство не с целью ограбления. Но, главное, — начальник полиции помедлил, искусно возбуждая любопытство, — короткий кинжал, которым этот человек был зарезан. Кинжал очень дорогой. Клинок короткий: вероятно, когда-то был сломан, затем перезаточен, сталь — старинная, дамасская, рукоять — чёрная, инкрустированная. Есть и другие особенности. Кинжал оставили в теле. У нас в Иерусалиме убивают и ради менее ценных вещиц, чем этот кинжал. А тут оставили.
      — Может быть, убийцы боялись забрызгаться?
      — Почему убийцы? Кинжал направляет всегда только одна рука — больше на рукояти не уместится, — с лёгкой интонацией поучения возразил начальник полиции. — Этот кинжал своей ценностью может рассказать о многом. Если бы действовал наёмный убийца, то он бы не устоял и в столь тихом месте этот кинжал бы вытащил — если потихоньку, то не забрызгаешься. Убивал, верно, не наёмник, а человек состоятельный. Лично. Неопытный. Такой дорогой и редкий кинжал — это улика. И притом главная. Указывающая на видное положение убийцы в обществе.
      «Или, — подумал наместник, — он опытен и хладнокровен, и платили ему на том условии, чтобы кинжал этот в ране именно остался…»
      — Итак, это убийство, — сказал Пилат, — не с целью ограбления… И не заказное — для устранения мешающего торговца. И не сведение счётов между разбойниками. Какова же причина?
      — Остаётся только одна, — усмехнулся начальник полиции. — И притом известная от века. Вечная, как само мироздание. Ревность! Ревность мужа, прознавшего, что ему изменяет жена.
      Наместник от такого вывода начальника полиции содрогнулся:
      «А ревнивец, ясно — я! Опознают убитого — и мне конец. Выплывет всё—и шлюхи из кварталов, и что я — рогоносец, и что с женой справиться не могу, и переодевания… И почему я не забрал его кошелёк? И кинжал?»
      — Иными словами, игемон, — доверительно продолжил начальник полиции, — полдела уже сделано. Если выявлен мотив — то за установлением имени мужа дело не станет. Вот и первая его примета: судя по размерам камня, которым жертве размозжили голову, — оскорблённый муж телесно весьма и весьма силён. Поди подними такую махину.
      Пилат невольно попытался сжаться, тем пытаясь скрыть мощь своего тела. Но, поняв бессмысленность этой попытки, сделал вид, что поёжился от жуткой картины обезглавливания.
      Хотя бы в начатках логики начальнику полиции отказать было нельзя. Действительно, когда Пилат впервые из послания некоего «доброжелателя» узнал о взаимоотношениях его жены с этим недопатрицием, первым его желанием было этого задохлика забить. Голыми руками. Забивать долго и для этой падали мучительно. В конце концов, изничтожение блудников — благо: здоровье нации со смертью этого бездельника и пьяни лишь укрепилось бы. Но со временем Пилат к неверности своей жены стал относиться ровнее, раздражаясь только при её двусмысленных замечаниях, что-де на свете нет ни одного такого замечательного мужчины, как он, её законный муж — чмок! чмок! — и повелитель.
      — Оскорблённый муж? — повторил вслед за начальником полиции Пилат. — Ревность?.. Как ты себе это представляешь? Он, приезжий, успел нарушить семейный покой какого-нибудь местного еврея?
      — Нет, — брезгливо скривил губы начальник полиции. — Это — сомнительно. Сейчас у наших жён в моде — наиближайшие соседи. Р`овня. А этот — приезжий. С севера. Возможно даже римлянин.
      — С севера? Римлянин? С чего ты взял? Ведь труп не опознан.
      — Кожа, — сказал начальник полиции, — точнее, её оттенок. Она выдаёт не африканское, не египетское и не семитское происхождение. Следовательно…
      «Точно, — вновь внутренне содрогнулся Понтий Пилат. — Но ведь не сдирать же мне было с него там, в темноте, ещё и кожу?..»
      — Но ведь чей-то супружеский покой он всё-таки нарушил?
      — Сдаётся мне, — хитро прищурился начальник полиции, — что насладился он не в нашем городе. Скорее всего, там, откуда прибыл. — («Точно», — и сердце наместника пропустило удар.) — Там его и застукали. Он, спасая жизнь, бежал сюда. Его преследовали, наконец выследили, каким-то образом заманили в кварталы развалин. А здесь его, предварительно избив, — а били долго — муж всё-таки настоящий мужчина! — наконец зарезали. Как свинью на финикийском жертвеннике.
      «Нет, он — не их… — облегчённо вздохнув, подумал оскорблённый Пилат. — Но — каков сказочник! Прямо поэт… Пустобрёх! И к словам этого осла я прислушиваюсь каждое утро!..»
      А вслух сказал:
      — Ты, как всегда, прозорлив. Всякий раз удивляюсь глубине твоей мысли и верности выводов. Таким и должен быть римский гражданин, всадник и начальник полиции. Но как же стало известно, что его преждеизбивали — и притом долго?
      — А как же ещё иначе? — искренно изумился начальник полиции.
      Пилат задумчиво разглядывал начальника полиции, державшегося на своём месте, как теперь выяснялось, только умением забавлять наместников анекдотами по поводу творящихся в городе безобразий.
      «А ведь и ему жена изменяет… Начальнику полиции! Ну уж если женщины изменяют тому, кто лучше всех знает все и всяческие тайны, то… Женщины — это… Это… Слов нет, кто они…» — Пилат облегчённо вздохнул. Что и говорить, становится легче от мысли, что ты не один такой.
      — Говоришь, таких надо избивать? Для начала? — спросил Понтий Пилат.
      — Разумеется, — очень серьёзно сказал начальник полиции. — Иначе муж — не мужчина.
      На лице у Пилата не шевельнулся ни один мускул.
      — Правильно, — сказал он. — Ты — тонкий знаток людей. Имея таких начальников полиции, Вечный Рим может быть спокоен за торжество справедливости в своих провинциях… А что ещё подтверждает, что муж — настоящий мужчина? — спросил он.
      — Да всё! — горячо отозвался начальник полиции. — Там же все стены перемазаны кровью! Как эти пятна там появились? Значит, его для начала били — а уж убили потом, напоследок, уже насладившись. А пятна, так это его об стены — мордой! мордой!! мордой!!!
      Наместник позволил себе улыбнуться. Снисходительно.
      — А точнее? — ехидно спросил Пилат.
      И подумал:
      «Гений сыска… Нет, никогда он не выяснит — ничего».
      В руках начальника полиции появился небольшой свиток.
      — Я принёс план места — известно, как вас интересует законность на улицах нашего города и, следовательно, все детали проводимых расследований. Вот здесь, — ткнул он пальцем, — на более широкой улице всё и началось. Это следует из того, что на самой улице избивать удобнее, проулок слишком узкий. Схватили его рядом, на той же улице. Это следует из того, что там нами обнаружен вот этот талисман…
      И начальник полиции протянул Пилату египетский знак жизненной силы — почти крест, только с каплевидным отверстием в верхней части. Знак был усеян мельчайшими чуть голубоватыми камнями — бриллиантами или египетскими под них подделками. Где-где, а в Египте умели делать фальшивки, принимаемые толпой за предел совершенства.
      Пилат повертел амулет в руках. Что-то шевельнулось в его памяти, но, как и в случае с рукоятью кинжала, дальше этого дело не пошло.
      — Найден, где стоит крестик, — подсказал начальник полиции.
      Пилат нашёл на плане это место. Оно было ещё доповорота в проулок. Интересно… Пилату почему-то до сих пор казалось, что убитого вели по проулку — навстречу. А получается, что тем же, что и Пилата, путём. Тем же путём… Тем же путём?..
      — Убитый был крепким мужчиной? — играл роль несведущего наместник.
      — Нет, игемон, — мотнул головой начальник полиции, — задохлик. Судя по всему, вино пьёт неразбавленным.
      — Задохлик? И — знак жизненной силы?
      — Именно ущербные больше всего и любят амулеты. Кольца и прочее. А ещё шлюхи и воры. Вот вы же, игемон, ничего такого не носите. Всё сходится: знак жизненной силы — его.
      — Красивая вещица, — сказал наместник, подушечкой большого пальца насторожённо оглаживая оправы камней. Сердце опять пропустило удар. — Приятно в руках держать… Ну да я ещё не настолько ослаб, чтобы обзаводиться подобными… подпорками.
      — Примите его в дар от… нашего учреждения. В интересах следствия, — изогнулся начальник полиции.
      Пилат укола не почувствовал и, благосклонно кивнув, положил египетский знак на стоявший рядом с креслом инкрустированный столик.
      — Продолжай, — сказал наместник. — Итак, бить начали на широкой улице. Что же было потом?
      — Потом каким-то образом убитый оказался у стены, и здесь его уже стали бить о стену морд… головой. Боль придала убитому силы, он вырвался и попытался убежать. Через проулок. Чтобы раствориться в темноте. Потому что на более широкой, а потому светлой улице это ему вряд ли бы удалось.
      «Осёл! Луна только-только взошла!»
      — Уйти, понятно, ему не удалось, а как схватили — тут же с размаху о стену — там пятно тоже сохранилось. Видимо, он споткнулся и упал на колени — пятно там расположено ниже, чем на уличной стене. Потом любовника вытащили на улицу и, видимо, уже бесчувственного бросили на всякий случай подальше от проулка…
      «А ведь опять угадал, — опасливо подумал Пилат. — Опять! Всё верно».
      — Великолепно! — на лице наместника появилось выражение восторга. — По небольшим деталям восстановить картину происшедшего! Но что же было потом?
      — Потом, когда надоело, отволокли в развалины дома. И напоследок — камнем.
      — Но волокли ещё живым?
      — Конечно! А в чём иначе удовольствие? Какой был смысл зарезанного волочить так далеко? Если хотели просто с улицы убрать, то достаточно было затащить в развалины ближайшегодома. Но нет, труп обнаружен аж за четыре дома! Следовательно, убитый был ещё жив и муж насладился напоследок ещё и тем, что в кровь изодрал ему всю рожу. Это было тем для любовника больнее, что лицо его, по всей видимости, уже и без того представляло собой сплошной болезненный синяк. Всё просто.
      — Да, — тяжело вздохнув, согласился Пилат. — Всё просто. И всё понятно. В жизни нет ничего случайного — всё закономерно. И каждый след имеет своё происхождение и объяснение. И цель. Столп и основание сыскного дела.
      — Совершенно верно, игемон. Это логика всякого расследования: каждое движение имеет свою цель. Случайности, может быть, и бывают — в жизни. Но не в преступлениях! Любое отклонение преступника от кратчайших путей есть самый прямой к нему путь. Труп от пятен под стеной тащили несколько домов отнюдь не случайно, следовательно, убитый был ещё не труп. Кстати, вся эта казнь, — проявление чувств, что лишний раз подтверждает предположение об убийстве из ревности. Следовательно, убийца женат. По крайней мере, больше месяца. Или недели.
      — Он — военный? — осторожно спросил Пилат.
      — Сомнительно, — сказал начальник полиции. — Военные хорошее оружие ценят: просто так дамасский клинок бросить попросту не в состоянии. Хотя… Нет, напротив, он — военный: они точно знают, что, вытащив клинок из раны, непременно забрызгаешься. Или какой-нибудь чиновник, бывший когда-то военным.
      «Сволочь! — напрягся Понтий Пилат. — Опять угадывает! Но почему, почему он всё время угадывает?»
      — Женат. Физически силён. Не иерусалимлянин. Военный или бывший военный. Осталось обыскать все постоялые дворы. Приказ уже отдан.
      — А если он в ту же ночь из города бежал?
      — Ворота заперты. Не прошёл бы.
      — А утром, когда ворота отпирают?
      — Это — может быть, — согласился начальник полиции. — Как возможно и то, что ни в каких постоялых дворах он не останавливался… Если так, то это интересно вдвойне. Убийца или сам хорошо знает Иерусалим, то есть живал здесь и прежде, или кого-то нанимал в проводники. Ведь убитого заманили в самое, пожалуй, удобное в Иерусалиме место — для отмщения. Убить простоможно было где угодно… — Начальник полиции мстительно усмехнулся. — Ищут также и того, кто мог быть ему проводником. Это, вероятно, кто-то из тех, кто шатается по базару. Если не найдут — значит, убийца хорошо знает город. Тогда тем более его найдём.
      «В самом деле, онихорошо знают не только меня, но и город…» — подумал Пилат.
      — Если найдут проводника, допросить и сообщить результаты, — приказал наместник.
      — Всенепременно, — вытянулся начальник полиции.
      «А ведь не мог онбыть без прислуги! — вдруг догадался Пилат. — Расскажи он, кто мне этот ублюдок — и мне конец…»
      Пилат поёжился и спросил:
      — А разве никто убитого не хватился? Ведь должен же был за ним кто-то… убирать?
      Начальник полиции махнул рукой.
      — Конечно, такие в одиночку путешествуют редко. Но если и был слуга, то наверняка убит. Вон сколько неопознанных. Так что муж позаботился. Муж явно не глуп, догадался об этом сразу.
      Пилат чуть нахмурился, но кивнул.
      — И ещё… — Пилат было замялся, но всё-таки решился — Ты сказал, что муж крепкий, сильный и мужественный. А этот — задохлик и пьянь. Почему же женщина всё-таки предпочла его? Почему? Может быть, у него… кхе-кхе!.. грандиозных размеров?
      — Совершенно греческий, — деловито отозвался начальник полиции, намекая на более чем скромное мужское «достоинство» статуй знаменитых греческих мастеров. — Я специально поинтересовался.
      «Занятно, — подумал Пилат. — Чем же он тогда меня… ценнее?.. Как бы это узнать?..»
      После завершения утренних докладов у наместника наступало время завтрака с супругой. Прекрасная Уна была, как и всегда с тех пор как у неё появился этот задохлик, весела и иронична.
      — Ты чем-то озабочен… милый? — спросила Уна.
      Говорить «милый» мужу, которому изменяет! И эта её весёлость! Судя по обычности её настроения, об убийстве своего возлюбленного она ещё не знала. Узнать, конечно, было неоткуда, но… Где же знаменитые женские предчувствия?
      — Озабочен? С чего ты взяла? — спросил он.
      — У тебя складочка — вот здесь, — и Уна словно указала где— губами.
      — Дела службы, — уклончиво ответил Пилат. — Не то что складки, а поседеешь и полысеешь. Одновременно.
      — Ха-ха! Ты остроумный… мужчинка. Уна тебя обожает, — и Уна чмокнула перед собой воздух.
      «Вот стерва, — подумал Пилат. — Вот бы кого об стену — мордой!» — Пилата вообще с некоторых пор стала раздражать женина манера говорить о себе как о ком-то постороннем. Хотя при первой встрече эта манера ему понравилась.
      — Обожаешь?.. Кстати, что новенького… в жизни богов? — спросил он.
      Уна была набожна чрезвычайно. Она почитала столь многих богов, пристрастия её настолько часто менялись, что Пилат в них путался. Единственное, что он знал точно, что почему-то даже здесь, в провинции, у неё в фав`оре всякий раз оказывалось именно то божество, которое было в моде в высшем свете Рима. Вестников ли она принимала, или расстояния не были для неё преградой, но угадывала она всегда.
      —  А вот богов трогать не надо!!! — истерично повысила голос жена, сделавшись в один миг строгой. — Богов — не трогай! Смотри, накажут! За непочтительность. Не простят! Нет!
      — Тебе же они прощают твои измены? Значит, и мне простят мою непочтительность.
      — Какие измены, несчастный?! — переходя уже почти на визг, заголосила Уна. — Кто тебе изменяет? Как ты смеешь так об Уне даже думать?!
      — Я про богов. То одному ты преданна, то другому… Прежний-то не обижается? Которому ты, получается, изменила?
      Уна нахмурилась.
      — Уна им всем в своём роде верна. Помнит каждого во всех… подробностях, — вся преисполненная сарказма, сказала она двусмыслицу — отлично понимая тот единственный смысл, ради которого эта якобы двусмыслица произносилась.
      Особенности её интонаций объяснялись ещё и тем, что она знала: мужу известно про её неверность. Хотя он, ради сохранения брака и, соответственно, власти, и делал вид, что ровным счётом ни о чём не догадывается. Одно из наслаждений Уны в том и состояло, чтобы изводить якобы ничего не понимающего мужа двусмыслицами. Если чего Пилат не знал, так это того, что Уна считала изведение мужа нравственным долгом — великолепный для всадника, занимавшего должность наместника, повод поупражняться во владении своим лицом. Жизнь — игра, и наверху оказывается лучший из актёров! Только они остаются в истории.
      Ещё она наслаждалась тем, что беспрестанно напоминала о его несравненно более низком, чем у неё, происхождении. Она — патрицианского рода, на протяжении веков все её предки занимали видные места в сенате, становились консулами, возглавляли легионы в важнейших походах против врагов Рима и познали главное: что наивысшее в жизни наслаждение — въехать во врата Рима во главе триумфальной процессии. Пилат же был обыкновенным всадником и, в силу своего происхождения, не мог мечтать не то что об императорстве, но даже о должности наместника. Во всяком случае, не мог мечтать без неё.
      — Уна им всем в своём родеверна, — повторила жена. — Боги если и ревнивы, то вовсе не мелочно, как вы, ничтожные люди. И если у кого-нибудь из богов возникнет во мне потребность, то он найдёт способ, чтобы Уна, — на её лице появилась усмешка, подчёркивающая очередную двусмысленность, — оказалась перед ним… на коленях. В любом месте и в любое время.
      Понтиец в Пилате поморщился. Муж и вовсе сжал кулаки.
      — Но ведь есть же в этой жизни что-то истинное? Чему нельзя изменять?
      — Истина? — ещё саркастичней усмехнулась Уна. — А чт`о есть истина?
      «Истина — это то, что вот-вот ты получишь пренеприятнейшее известие! И пакостную твою улыбочку оно сотрёт!» — разглядывая свою поразительно красивую жену, подумал Понтий Пилат — и усмехнулся тоже саркастически.
      Но усмешку с лица его непременно бы стёрло — знай он побольше о её, своей жены, тайной жизни.
      Когда Уна выверенной поколениями предков горделивой поступью удалилась, Пилат вышел в колоннаду.
      «Что же, в конечном счёте, получается? Этот осёл уверен, что убийство совершено из ревности. Что ж, видимость создавалась именно этого. И он попался. Да, в каком-то смысле он прозорлив… А из ревности любовника жены убить могу только я. Но не просто, а на пути к гетерам… Но почему именно в том проулке?..»
      Пилат потёр лоб ладонью.
      «Вот именно потому, что там не ходит никто. Ведь эту скотину надо было держать — значит, ихбыло трое… Нет, двоих на такого задохлика вполне достаточно. Один пугал кинжалом — и этот трус не сопротивлялся, иначе бы я услышал. А другой тем временем прислушивался, не приближаюсь ли я… Как же всё было точно рассчитано! Несколько секунд всякий даже с кинжалом в спине на ногах продержится… Но не просто, а попытается от убийц убраться подальше. А тут — навстречу я… Это же надо! Умереть, обнимая в темноте мужа своей любовницы! Поистине — жуткая смерть!.. Смерть смертей!
      Мне недоставало лишь малого — поцеловать его в лобик, — саркастически усмехнулся Пилат. — А ему — попросить у меня прощения. И перед уходом навсегда — прослезиться. Чтобы богини мести не преследовали его род и потомков. Если они, потомки, у него, такого греческого, есть…
      Что это — всё случившееся?
      Комедия?!
      Или — трагедия?!»
      Пилат со злостью ударил кулаком по колонне.
      «Уж не станет ли этот со мной случай новым сюжетом для классических трагедий?..
      Представляю, как я через пару веков буду выглядеть на сцене: обнимаюсь с трупом, говорю что-нибудь возвышенное, историческое… А помолчав, разражаюсь затяжным речитативом о неверности и коварстве женского рода. А потом и о бренности жизни вообще… И кто знает, не заколют ли поэты и меня тем же самым кинжалом?! Интересно, куда?»
      Пилат непроизвольно приложил руку к сердцу, туда, куда на сцене герой себя обычно закалывал.
      «Потом, откуда ни возьмись из-за кулис выворачивается жена, безутешно плачет над нашими телами, кается во всём, и… тоже закалывается! Горы трупов, реки крови, хор стенает, толпа рыдает, многие женщины в истерике!.. Нет, какой позор! Какой позор!»
      Пилат, обхватив голову руками, от стыда аж зарычал.
      «Неужели сбудутся слова того прозорливца, и память обо мне останется в веках?! Какой стыд остаться в истории именно по этому жалкому поводу!! Они оба — патрицианского рода, а между ними один — я! Всадник, верх мечтаний которого — собирать мыт, эти бесконечные потоки денег! Всадник, который, однако, прыгнул выше головы — стал префектом, почти наместником, стал чинить суд и расправу. Вот и наказание рока для выскочки — обниматься с трупом возлюбленного жены! Да ещё, как актёр, — в комедиантском тряпье торгаша!!!»
      Пилат вновь с силой ударил кулаком по колонне раз, другой… Боль от ударов напомнила, что происходящее не сон и весь этот стыд, действительно, его.
      «Дважды переодетый! Актёришка — не только ночью, но и днём!! Дважды перелицованный!.. Но всё равно — себя потерявший!»
      — Да будь они прокляты, эти дворцы! — нет, не закричал, а всего лишь прошептал префект Империи Понтий Пилат, воображавший себя, сообразно желаниям жены, наместником.
      «Герострат! — предоставила память имя, которое не мог не вспомнить всякий, прошедший через риторские схолы. — Но Герострат так хотел остаться в истории, что ему было всё равно, какой ради этого перенести позор. И не посовестился поднять руку даже на божество! Сжёг такой храм — самой Артемиды! Лунную богиню не пожалел! Хозяйку ночи! И любви! Может, всё-таки есть что-то самоценное в этой памяти потомков?!.. Может, позор лучше, чем полное забвение? Кто помнит моего деда или прадеда? Никто. Как будто они и не жили никогда…» — так думал Пилат, впрочем, не обольщаясь: эти его мысли, порождённые обязательным в Империи образованием, были утешением лишь внешним…
      «Нет! Не останусь! Не бывать тому! Имменя не опозорить!»
      — Кинжал!!! — неожиданно для себя вслух воскликнул Пилат. — Я его где-то видел!
      Пилат, найдя повод забыть о своей судьбе в веках, изо всех сил пытался вспомнить.
      — А вдруг кинжал — мой?! А почему бы и нет? Только так и случается у тех, кто остаётся в комедиях!
      Пилат бросился во внутренние покои, к той стене, на которой была развешана обязательная для каждого дворца коллекция оружия. Собрана она была предшественником Пилата. Или предшественником этого предшественника. Он, видимо, тяготился пребыванием в Городе, поэтому ничего ценного не вывесил; заботился же лишь о том, чтобы все предметы составляли геометрически правильный узор. Эту правильность, и позволявшую заметить исчезновение даже малейшего из предметов, Пилат не нарушил, разве что удалил несколько копий, вид которых почему-то особенно раздражал Уну.
      Нет, всё на первый взгляд было на месте.
      Чёрная инкрустированная рукоять с белой на ней полосой приметна, однако где и когда он её видел, Пилат вспомнить не мог.
      «Надо будет приказать этому ослу доставить кинжал во дворец. Он мне его отдаст, как отдал знак жизненной силы — и всё канет в Лету… Нет, не надо никаких напоминаний — опасно. Да и кинжал дорогой, такие исчезают сами собой. Как у них вообще всё исчезает…
      А может, и правда, ониожидали, что я кинжал узн`аю, от удивления выхвачу его из раны и весь при этом перепачкаюсь в крови?.. А тут и стражники! С факелами! В их свете я узна`ю труп, вспоминаю о его папеньке, представляю те кары, которые на меня обрушиваются от жены, — и кончаю с собой?.. Как актёр на сцене?!»
      Пилат по колоннаде уже не ходил, а метался. Ему хотелось схватить что-нибудь и с размаху размозжить об колонну.
      Но Пилат давно уже понял: в голове если и становится ясно от ударов, то вовсе не от тех, которые наносишь себе сам.
      Обсудить! Надо с кем-нибудь случившееся обсудить!
      «С кем? Только — с Киником. Вот и получается, что когда трудно, остаётся один он, Киник… Надо к нему идти. Но нет, не сегодня. Лучше завтра».

глава III
месть

      И в следующую после убийства ночь наместник Империи всадник Понтийский Пилат спал плохо — труп, подсвеченный мертвенно-холодным сиянием луны, не отступал.
      «Кто — меня?.. Так? — первое, о чём подумал Понтий Пилат, проснувшись. — Онисебя непременно проявят: начавший наступление остановиться не может. Но в каких именно поступках?.. Ясно одно — в поступках из ряда вон… Надо расспрашивать начальника полиции обо всём необыкновенном, происходящем в городе… С ночным караулом какая-то тайна: начальник полиции о нём не знает, а они, меня не застав, затаились… Но можно расспросить начальника охраны, не происходило ли чего в самом дворце?.. И, пожалуй… да, необходимо всё-таки посоветоваться с Киником… И — сопротивляться! сопротивляться! сопротивляться!»
      Наместник резко поднялся с ложа, выхватил из развешанной коллекции оружия германский меч, самый из всех тяжёлый, и, выйдя в колоннаду, занялся отработкой приёмов одиночного оборонительного боя.
      Когда запыхавшийся наместник вернулся во внутренние покои, ему доложили, что начальник полиции уже прибыл для доклада. Как обычно.
      Доложили и о супруге, пожелавшей при докладе поприсутствовать.
      «Зашевелилась… мегера. Не явился твой задохлик — забеспокоилась…» — злорадно усмехнулся наместник.
      Вообще-то в её намерении присутствовать при докладе не было ровным счётом ничего необычного — как и все женщины, она была более чем неравнодушна к сплетням. Однако возможности узнавать тайны города у неё были ограничены: как и у всякой женщины, умной или хотя бы получившей приличное образование, подруг у неё не было. А в Иерусалиме, где по долгу службы наместник со своей молодой женой оказывались лишь наездом, Уна и вовсе, похоже, не успела обзавестись даже знакомыми дамами. Рабынь-служанок она привозила с собой, но поскольку родственниц здесь у них не было, то и о городских происшествиях они разузнавали не скоро. Поэтому желание Уны присутствовать на утренних докладах начальника полиции было Пилату понятно.
      Желания — одно, но их исполнение — дело другое. Были две причины, по которым Уне не удавалось быть на всех докладах. Во-первых, спала она часто допоздна. Даже до полудня, как, например, вчера, когда был убит её любовник. Во-вторых, сам наместник не любил, чтобы она приходила: из-за её присутствия отчёт об очередном убийстве из ревности получался скомканным, умозрительное расследование и вовсе становилось невозможным. Поэтому, зная пристрастие жены подниматься поздно, наместник назначал доклад начальника полиции утром пораньше.
      Но сегодня Уна поднялась настолько рано, что ещё задолго до начала доклада сообщила, что присутствовать намеревается.
      «Так ли ещё запляшешь…» — злорадно усмехнулся наместник.
      Да, сегодняшний доклад обещал быть не только интересным, но и утончённо приятным. Ещё бы! Кому не в удовольствие присутствовать при воздаянии неверной жене, когда она, то веря, то не веря, будет угадывать: жив ещё её возлюбленный или нет? Да, именно угадывать, — ведь выдумать повод рассмотреть труп не удастся даже Уне. Да он, верно, уже и закопан.
      — Пригласить! — потерев руки, приказал наместник присланному Уной рабу.
      Когда Уна вошла в зал, наместник с удовольствием заметил, что глаза у жены были воспалены.
      «Хе-хе, бессонница?!»
      Впрочем, застывшее лицо наместника, с искусством, вполне соответствующим его высокой должности, уже выражало полное бесстрастие.
      Как и положено добропорядочной имперской супруге, Уна поцеловала руку мужа. А уж он-то руку не отдёрнул — как это обычно непроизвольно получалось! Но она этой милости, похоже, не заметила.
      — Как ты спал… милый? — с интонацией, которую в супружестве обычно считают ласковой, спросила Уна.
      Наместник Империи был солдатом (в особенности сейчас, когда ещё не остыл от упражнений с мечом) и, как всякий солдат, ценил слова только прямые и откровенные — хотя и знал о в большинстве случаев неполезности прямоты. Он уж было собрался ответить… прямо и откровенно… так ответить… прямо… Эх, если бы не вошёл в этот момент начальник полиции!
      Поклонившись — почему-то он сейчас напомнил Пилату паука, — начальник полиции начал с событий малозначительных: волнений домохозяек в связи с повышением цен на рынке; выходок священников; мнимодобродетельных акций сект, враждебных ко всем, кроме самих себя; грызущихся между собой очередных пророков, пугавших близостью конца света; грабежей и убийств; ещё одного скандала, связанного с махинациями на гипподроме; очередной отрезанной головы; пришествия очередного Мессии — местная толпа верила, что с его помощью они поставят на колени весь мир, и всеми будут править они, евреи, вернее, будут собой осчастливливать. Словом, всё как всегда. Скукотища. Выть хочется.
      — Ой, как Уне интересно! — время от времени повторяла Уна холодно-восторженным тоном. — Как интересно!! Какая в Иерусалиме интересная жизнь!! О! Узнавать, как всё было на самом деле! Все-все тайны! Тщательно скрываемые! Тайна в жизни человека! Как это важно! Как интересно! И как это прекрасно: помогать несправедливо обиженным! Как Уна завидует вам, мужчинам! — умалялась наместница и всё больше проступала женщина.
      — Полиция никогда не ошибается! — расправил плечи начальник полиции.