Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства

      Бегал от неё? Бегал. И в другие города, и просто в леса. Но ещё внучке главраввина я говорил, что она нравственный урод и что, похоже, её цель — меня убить. До последнего уровня осмысления Булгаков вообще не дошёл, а Толстой только к концу жизни. А ведь всякое осмысление не только открывает путь к ещё б`ольшим осмыслениям, но и защищает от некрополя убивающего.
      Понтий Пилат состоял в формальном браке со своей «Еленой Сергеевной» несколько дольше, чем автор «Мастера…», однако не умер. Почему? Ведь по силе некрополя жена «пилата» Булгакова была сравнительно с Уной сущим ничтожеством.
      Снижал собственную гипнабельность? Не пил, тем отличаясь от однополчан?
      Любил виллы в пустынных местах?
      Не скрывал, что он думает о «нравственной физиономии» «святой сновидицы»?
      Спал от неё как можно дальше?
      Следовательно… Следовательно, зная, что ночью жены не бывает во дворце, нисколько тому не противился?!
      Что, ещё одна деталь «Понтия Пилата», оказывается, психологически достоверна?

часть третья
Несколько тайных слов

глава четырнадцатая
Тайна Первоисточника

      Всадники остановили своих коней.
      — Ваш роман прочитали, — заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, — и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но его верного сторожа, собаку. Если верно, что трусость — самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нём не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пёс, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
      — Что он говорит? — спросила Маргарита, и совершенно спокойное её лицо подёрнулось дымкой сострадания.
      — Он говорит, — раздался голос Воланда, — одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же — лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. <…>
      — Отпустите его <…>, — вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался камень в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Маргарита не могла сказать, был ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил:
      — Не надо кричать в горах, он всё равно привык к обвалам, и это его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, — тут Воланд опять повернулся к мастеру и сказал — Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!
      Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:
      —  Свободен! Свободен! Он ждёт тебя!
       М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 32 («Прощение и вечный приют»)
      Отравленные Азазелло и им якобы воскрешённые мастер и Маргарита здесь на самом деле мчатся по пути между уже утраченной жизнью и ещё не обретённым воландовым «покоем». Говорят, в этом кратком, как бешеная скачка коней, состоянии люди успевают просмотреть всю свою жизнь как бы со стороны и дать ей оценку. На это способны даже те, жизнь которых прошла без остатка в строительстве миражей самооправдания своей бесталанной жизни, вернее, подобия жизни. Ужаснувшись её закономерным последствиям, даже без глубинного покаяния, они могут исповедаться — прежде всего в самом страшном из своих грехов.
      Это так: кто не наблюдал, как во время болезни, стихийного бедствия или иной угрозы смерти люди «вспоминают Бога» — дают обеты, клянут себя за слабость, плачут — в надежде на изменение обстоятельств? Но стоит лишь угрозе миновать, как всё возвращается на круги своя: не исполняется даже самое простое — обеты. Потому что не было духовного покаяния, а был лишь страх момента смерти и последующего воздаяния.
      Об особенностях поведения людей, в частности, в предсмертном состоянии, Булгаков знал и как выходец из священнического рода, и как врач-практик. Будучи внеконфессиональным христианином и — не в пример своим предкам в рясах — истинным священником (об этом в главе «Цыганский Барон, главный раввин, православный священник»), о «переходе» в образе быстрых коней он мыслил только первым планом, но его подстилал второй, истинный — в образах Первого и Второго Воскресений. И кажущиеся мягкими манеры Воланда — на самом деле суть источник волн подхлёстывающего страха и ужаса, как при угрожающем жизни камнепаде в горах.
      Итак, Маргарите надлежит исповедоваться.
      Для тех, кому не довелось принимать исповедей, сообщу: речь людей при этом отрывиста, и уклончивость часто принимает форму образности и иносказаний. И вообще, в серьёзных случаях уходы от прямого смысла бывают с удивительными вычурами. Булгаков об этом знал —по каналам родовой памяти.
      Появление «дымки (видимости) сострадания» на прежде спокойном лице патологической лгуньи говорит не о сострадании, а — достоверно — лишь о всплеске эмоций. Иначе и быть не может: Маргариту, «дочь» жены Пилата и носителя её доли в Преступлении выявление правды об обстоятельствах величайшего в мировой истории Преступления не могло не приводить в ужас — и приводило. Маргарита, как написано, не слышала слов явленного Воландом миража, да и зачем: подсознательно она знала, что могло быть сказано…
      «Что он говорит?» — спросила надеявшаяся носить маску полублагородства до самого конца Маргарита.
      «Отпустите его‹!›, — вдруг (в противовес предыдущей „дымке”. — А.М.) пронзительно крикнула Маргарита» — очевидно, и королеве Великого шабаша не чужд ужас последнего мгновения.
      Кому как не Воланду знать скрываемый за «дымкой сострадания» смысл слов Маргариты — именно поэтому в ответ на них раздаётся громовой хохот психоэнергетического повелителя ведьм. Булгаков прямо говорит: грохот сатанинского смеха.
      Маргарита исповедалась. Теперь очередь за мастером.
      Мастер — случай несколько иной, чем Королева Элфейма, иной, но не принципиально: вопрос о беспрекословном послушании Воланду мастером уже решён.
      Воланд отдал распоряжение мастеру: выскажись «одной фразой», — и ужас мастера вылился в крик — всем :
      — попранной Истине ;
      —  своему угодному «императрицам» роману, мираж продолжения которого в виде мучающегося бессонницей якобы не прощённого при жизни и даже прежде рождения Пилата сейчас предстал его взору ;
      —  оболганному Понтийцу, покоящемуся во прахе до времени Первого Воскресения, нам, людям сегодняшнего дня — всем одновременно .
      Даже одна фраза — оболочка всей жизни, полноты всех преступлений. В ней — вся жизнь, при «бешеной скачке коней» исповедание в главном из всех преступлений, и вне её понять «одну фразу» невозможно.
      — Я умираю, я уже почти умер совсем, и в последний миг перед «совсем» признаюсь в самом страшном своём преступлении, преступлении лжесвидетельства: пятый прокуратор Иудеи был прощён от века, ещё прежде чем нога его ступила на камни древней мостовой Иерусалима; уже тогда Он шёл к нему навстречу — Он всегда приходит Первым, Он дошёл, и Истина сделала Пилата свободным; и при жизни, и в вечности, ты, м`антис Пилат, свободен! Свободен!и теперь, когда и я тоже присоединился к небытию ожидания, мы прощаемся навсегда — каждый из нас ждёт своего Воскресения: я, к которому Он тоже готов был идти навстречу, будь на то малейшее моё согласие, выбрал участь дамского мастера, угодника, и в первое Воскресение Он меня не ждёт, но Он ждёт тебя!оболганного — в том числе и мной, тоже не избегшим последнего мгновения ужаса!
      Это и есть та завершающая роман мастера фраза, произнесённая по «пожеланию» Воланда. В ней правда, но не истина: истина от страха не рождается.
      В современном нам российском пространстве сформулированных идей сосуществуют, в основном, три образа Понтия Пилата:
      — очень известный — мастера (кто не читал «Мастера…»?! пусть и ни бельмеса не понимая): чиновник-властитель, покорный законам службы вплоть до жестокости, но с элементами совести, и главное — без жены-императрицы;
      — менее известный — популярных толкователей Библии, иерархо «христианский»: жестокий чиновник со святой женой-овечкой;
      — вовсе незнакомый — евангельский: единственный защитник Иисуса в Страстную пятницу, тот, кто принял от Истины свободу, став мантисом, «замк`ом» свода «пророческой „бригады”», и которого Он ждёт.
      В изданиях разнообразных церковных иерархий (разных не по сути, а лишь по самоназваниям да незначительным догматическим расхождениям) Пилат подаётся, разумеется, одинаково: злодей, жесток, причём настолько, что вскоре после распятия Христа был за эту жестокостьнаказан смещением с должности и якобы проклят Богом во веки веков. Низость Пилата следует якобы из того, что его отторгали все иерархии: и иудейская, от начала требовавшая его смещения, и административная римская (его «ушли» в 36 или в 37 году и отнюдь не на повышение), и церковь Петра; дескать, уверовала даже его жена, что-де следует из слов: «послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него»(Матф. 27:19). В проповедях с кафедр эта неприязнь к собеседнику Христа выражается, разумеется, ещё эмоциональней, но с тем же смыслом: вот ведь дрянь! жена-сновидица посылает ему сказать, чтобы не делал зла Праведнику, а он, бестолочь, не слушается! вот его и сняли с должности! И поделом! Ты— не наш!
      Такой Пилат прямо противоположен евангельскому. Надо же: обвинять единственного человека, который защищал Христа и перед толпой, и перед синедрионом, в особойжестокости?!
      Многим для отказа от навязываемого иерархобогословами образа Пилата достаточно поразмышлять над вопросом: а откуда вообще стало известно, о чём беседовали Пилат с Иисусом?
      И откуда стало известно послание наместницы?
      Действительно, откуда?
      Христа из синедриона приволокла толпа во главе с первосвященниками:
      …Было утро; и они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху. Пилат вышел к ним… вЂ№…› Тогда Пилат опять вошёл в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский?
       Иоан. 18:28–29, 33
      Откуда известны этот и последующие вопросы Пилата? Евреи вслед за Пилатом и Иисусом в преторию не вошли, следовательно, Христос разговаривал с Пилатом наедине. Тогда который из двух впоследствии пересказал содержание разговора?
      Из текста Евангелия известно: Иисус разговаривал наедине со многими. Например, Он наедине беседовал с женщиной-самарянкой (Иоан. 4). Также и с Никодимом, который, прячась от посторонних глаз, пришёл к нему ночью (Иоан. 3). Содержание этих бесед оказалось на страницах евангелий. Кто пересказывал содержание?
      Даже иерархобогословы этот вопрос решают с лёгкостью — поскольку очевидно, что не в характере Мессии пересказывать нечто настолько личное, что собеседник, возможно, пожелал бы не упоминать, то о содержании ночного разговора мог поведать только сам Никодим. А о беседе у колодца — сама самарянка. Технически это достоверно: оба, судя по тексту Евангелия, уверовали и впоследствии-де, естественно, общались с христианами вообще и с авторами евангелий в частности.
      Хорошо! А как насчёт Его беседы с Пилатом? Разве не в Его силах было и в случае с Пилатом оградить Себя от не созидательного плетения словес? Разве не всегда Он наединебеседовал только с теми, кто Истину воспринимать был способен и впоследствии принял?
      Ситуация та же, что и с Никодимом, и с самарянкой. С какой стати следует отрицать идентичность механизма передачи информации?
      Становится очевидно: о содержании разговора мы знаем со слов самого Пилата.
      Но как — технически ?
      Что это было:
      — устный рассказ, — письменное сообщение?
      Одно из двух.
      Для устного общения — все условия: апостолы, вопреки своему предполагаемому предназначениюразнести весть по всему миру, не покидали Иерусалима ещё три с половиной года, пока их оттуда не вышибли волей первосвященников (при том же Пилате), а Пилат и вовсе пробыл в Иудее ещё около семи лет. И на то у него, представляется, была веская причина — жажде власти противоположная.
      Пилат не мог не размышлять об Иисусе — повелителе солнца, умеющем читать сокровенные мысли, и потому не мог не собирать о Нём все возможные сведения. У Пилата как у префекта Иудеи (а фактически исполнявшего обязанности наместника провинции Сирия) была возможность всех свидетелей жизни Иисуса не посещать, а вызывать к себе.
      Но это не только существенная экономия времени.
      Он ещё мог, пользуясь служебным положением, приказать доставить любого свидетеля, в том числе и тех, кто относился к Иисусу, мягко выражаясь, отрицательно. Возможность, которой не было ни у одного из апостолов и других учеников и собеседников Иисуса. Но без этой информации объёмное представление о происходившем в метанации того времени было бы невозможно.Не в этом ли были причина и смысл того, что Пилат, духом отказавшийся от жажды власти, провёл нетипично долгий срок на должности префекта (прокуратора)? Очень может быть — претерпев позорное понижение в должности (сначала префект, затем прокуратор).
      Но о личных контактах Пилата с апостолами не упоминается нигде, в том числе и в «Деяниях апостолов». Значит, или этих контактов не было вовсе, или о них авторы Нового завета упоминать не могли? (О причинах неупоминания имени Пилата — в главах «„Сто первый” аргумент в пользу Пилата»и « „Пророческая «бригада»”…»).
      Вообще, всякий без исключения понявшийсозидает, ибо природа его как незамутнённое зеркало отражает природу его Творца и Спасителя. Созидает тем или иным способом — но в соответствии с полученным талантом(см. главу « „Пророческая «бригада»”…»).
      Вообще-то, опыт тысячелетий показывает, что чем выше ораторские способности, тем ниже писательские. И наоборот. Лев Толстой как оратор разочаровывал, а вот от проповедей Гришки Распутина великосветские дамочки млели, записывали каждое слово, но когда после пытались читать записанное, оказывалось: банальность и тупоумное повторение чужих мыслей. Если так, то, учитывая недостижимый писательский уровень субъевангелий, получается: их авторы, скорее всего, были великими молчунами, к тому же потратившими на писательскую работу, возможно, не менее десятилетия. Но субъевангелия появились позже, чем начался рост Церкви, и этот рост объясним или, в противовес утвердившемуся мнению, гипнотическими сеансами апостолов, или высоким ораторским искусством, но прежде всего высочайшим нравственным и, как следствие, интеллектуальным уровнем слушателей. К тому же никто из апостолов и учеников-галилеян не был достаточно образован для подобного литературного труда. Да и зачем им всемораторский дар иностранных языков, если они все писатели?
      Что-то много странностей, противоречащих гипотезе о множественности авторов субъевангелий и их творческой независимости…
      Рассмотрим одну ключевую странность,выявляемую при внимательном рассмотрении трёх из четырёх канонических субъевангелий.
      Субъевангелия Матфея, Марка и Луки называются синоптическими ( греч. ???-????— «обозрение») — потому что в них дословно или почти дословно повторяются многие эпизоды. У этих эпизодов явно один автор.
      Тому есть объяснения: одно — более популярное, другое — менее.
      Популярное, принятое в том числе и в католицизме, следующее: дескать, первым было написано евангелие от Марка, самое краткое, в восприятии людей якобы неполное, Лука и Матфей взяли его за основу и дополнили.
      Но у Луки и Матфея есть эпизоды, повторяющиеся прямо-таки слово в слово, — которые отсутствуют у Марка. Чтобы объяснить эту дословность, кратко сообщают, что, видимо, существовал ещё один источник — сборник цитат Иисуса Христа и сюжетов из Его жизни (см. напр.: Рональд Браунригг.Кто есть кто в Новом завете. Словарь. М., Внешсигма, 1998; и др. справочники).
      Неизвестный «сборник цитат Иисуса Христа и сюжетов из Его жизни» — явный эвфемизм, затемняющий смысл действительности. «Сборники цитат и сюжетов» Матфея, Марка, Луки и Иоанна называют одним словом — евангелие, а здесь — другим. В данном случае иерархобогословы почему-то заинтересованы действительность затемнять.
      Оно и понятно. Если некий неизвестный источник — всего лишь «сборник цитат», то нет, соответственно, и автора — или, во всяком случае, имя его не важно. А если неизвестный «сборник цитат и сюжетов» назвать своим именем, то остаётся предположить одно из двух: что Марк, Лука и Матфей или повально занимались плагиатом (это, кстати, объясняет, почему стиль обсуждаемых трёх евангелий относительно одинаков), или у них было веское основание имя автора Протоевангелия не упоминать. А может, они боялись его упоминать под страхом смерти (кого они боялись, сообщается в главе «Тайное Знание, открываемое через спиру »).
      Только одним из этих соображений и возможно объяснить, почему вдруг, несмотря на явное существование Протоевангелия (и его, следовательно, автора!), апостолы — люди, несомненно, честные, на воровство не способные, готовые ради полноты картины происходящего вокруг Иисуса показать даже своё неприглядное поведение в Страстную неделю — в данном случае хранят упорное молчание!
      Итак, пользуясь принципом «бритвы Оккама» — отсекаем все дополнительные сущности, без которых можно обойтись, — приходим к непопулярной гипотезе, что и малограмотный Марк, ученик, так скажем, далёкого круга, который ко дню Распятия был ещё совсем мальчишкой, и некий Матфей (нет никаких указаний, что это один из апостолов), и христианин из язычников Лука, никогда Иисуса не видевший, — все они пользовались плодами труда некоего автора — Евангелиста с большой буквы.
      Странные вокруг этого автора обстоятельства: с одной стороны, труд его субъевангелисты ценили (может, сами ничего не могли написать ст`оящего, как ни старались? это предположение психологически достоверно), во всяком случае, они, не стесняясь друг друга, брали его труд за основу. Воспроизводя без изменений целые сюжеты. С другой стороны, личность эта в глазах гипнабельной толпы и, что то же самое, начальств весьма одиозная. Иными словами, харизматические вожди были с этим человеком несовместимы — и толпа, естественно, это восприняла настолько близко к сердцу, что даже одно упоминание имени автора Протоевангелия в его переложениях грозило уничтожением и субъевангелиям тоже — подобно тому как были уничтожены и все экземпляры Протоевангелия.
      Можно сказать и так: дракон готов был терпеть четыре канонических субъевангелия на условии, что не будет упомянуто имя главного автора Евангелия, ибо оно само по себе уже толкование всего Евангелия .
      А четыре канонических пусть остаются — если на словах авторитеты извратят роль главного автора, то пусть читают: смотрят в книгу, видят…
      Такой вариант Провидение, очевидно, устраивал: пусть иерархия использует их переложения-упрощения для подчинения народов, при этом она распространит тексты по всему лицу земли. Пусть так: глупцу не помочь самыми пространными текстами, а ищущий прочтёт и между строк, разглядит истину, так скажем, в одном слове- логосе, разберётся даже вопреки многоголосому хору слепцов-толкователей.
      Различные соображения, с нескольких сторон подпирающие высказанное соображение, рассыпаны по многим главам «КАТАРСИСа-3», особо примечательна в этом отношении глава «„Пророческая «бригада»”…».
      Итак, мы, вооружённые теорией стаии подступающие к теории жизни,можем подвести итог: достаточно зачернить имя автора Протоевангелия, уничтожить его текст упрощениями, как иерархии, служащие известному вселенскому противоначалу, приобретают «евангельское» обоснование своего «христианства». (Психологический механизм, здесь задействованный, рассматривается в главе «„Сто первый” аргумент в пользу Пилата».)
      Быть может, автор Протоевангелия презрел иерархию, власть как таковую — пример его ужасал живущих за счёт доимой паствы?
      Одна только эта мысль уже выводит на автора Протоевангелия. Его уход из иерархии — буквальный или духовный — был более чем заметен. Это заметно в одном только случае: если предоставленная ему Провидением ступень была очень высокой. Но он её оставил…
      Есть у автора Протоевангелия ещё и другие приметы:
      — у него был талант(писательский) такого масштаба, который мог быть только особым даром свыше, подкреплённый «кладовыми» родовой памяти;
      — у него были для этой многолетней работы средства: чтобы писать(а пергамент в те времена был ох как недёшев!), надо много писать;
      — знакомство с техникой писания столь же необходимо, как и наличие таланта: автор Протоевангелия или после обращения много лет учился в специальном учебном заведении, или уже был достаточно образованным человеком, потомственным писателем, пусть в далёких своих предках, а выражаясь языком того времени, у него в роду были жрецы — что, весьма вероятно, отразилось в его имени;
      — его появление не могло остаться в истории незамеченным (см. главу «Тайна неразгаданного пророчества патриарха Иакова») и было предсказано;
      — он, судя по текстам канонических евангелий, латинский знал не хуже, чем греческий (об этом в главе «Её начальник охраны»), то есть он не был из числа апостолов-галилеян (в восточных провинциях Римской империи латинский, кроме, предположительно, лишь некоторых легионеров и присланных из Рима должностных лиц, не знал толком никто);
      — он прекрасно знал тонкости того, что происходит во дворце тетрарха Галилеи, знал даже семейные тайны главного семейства провинции (см. главу «Тайна вынесения приговора — тонкая хронология дня Распятия»), а также родственно-служебные (см. главу «Тайное Знание, открываемое через спиру »);
      — у него была редкостная возможность опросить не только духовных христиан, но и разномастных противников Иисуса;
      — он был несовместим со всеми иерархиями (глава «Зверь…»)…
      Таково свидетельство Истины и Евангелия.
       Как имя твоё?

глава пятнадцатая
Тайна храмовой сокровищницы

      Деньги «имели хождение» и в Римской империи тоже.
      Соответственно, были люди, у которых их было много.
      Надувать народ на бумажных деньгах государственные финансовые воротилы тогда ещё не научились — в ходу были монеты из серебра и золота. Как и сейчас, как и во все времена вообще, выше ценилась валюта более дорогая — золото. Его копили, им расплачивались, его было легче перевозить, чем серебро, им любовались, от него впадали в транс.
      Были и такие индивиды, которые делали деньги непосредственно из денег.
      Вот одна из возможностей того времени.
      За один грамм золота давали несколько граммов серебра. Причём в разных местах курс был различен. Если в Риме за 1 грамм золота давали 12, 5 грамма серебра, то в Александрии — всего лишь на другом берегу Средиземного моря, несколько дней плавания на триере — за 1 грамм золота давали 4, 7 грамма серебра. Разница колоссальная — вози, меняй, рентабельность валютного арбитража 150 % — несколько ходок триеры, и будешь миллиардером, скупишь в скором времени хоть всю Римскую империю.
      Однако ж не скупили.
      Почему-то.
      Признаюсь, точная причина мне неизвестна. Скорее всего, достаточных исторических свидетельств для точного объяснения причины не сохранилось. Но думаю, что валютным спекулянтам не удалось скупить Империю не потому, что не нашлось ни одного, кто бы догадался заработать несколько сотен тонн монет на простейшей операции.
      Обогащению помешать не могли и штормы: были в течение года и продолжительные — в несколько месяцев — периоды, для судоходства совершенно безопасные.
      Безопасно Средиземное море было в те времена и с военной точки зрения: пиратов отправили на пропитанный кровью песок цирков ещё при Августе, внешних врагов по берегам во времена Тиберия не было, не случайно Средиземное море считалось в Империи Внутренним озером.
      Так что же мешало афере века (а то и тысячелетия)? «Внешники», находившиеся у власти? Введение ими особых сборов?
      Но для «внутренника» юридические нормы не помеха (при любой, сколь угодно сложной системе законов «внутренник» их всё равно обойдёт, вернее, не сможет не обойти). Другое дело, что «внешники» могли действовать и сверх закона.
      Но и при произволе «внешников» способ есть. Фиговый листок религии.
      Например, цепь обменов объявляется не валютной операцией, а богоугодным делом. Скажем, собранные с паломников разного рода «святые» (храмовые, божьи и т. п.) деньги можно было обменять на золотые дарики в Александрии, их отвезти в Рим и там поменять на калиброванные серебряные динарии, и всё это отвезти в Храм к первосвященникам. Налоговому же инспектору можно было объяснить, что во всех этих операциях нет никакой коммерции — деньги святые, дескать, обменяли, да и всё. Богу служим, а не Маммоне.
      В самом деле, ну не предполагать же, что первооткрывателями этого фигового листка в наше время стала какая-нибудь неоригинальная секта типа церкви саентологов! Её посвящённые члены даже и не скрывают, что зарегистрировали свою коммерческую компанию как церковь исключительно для ухода от налогов. Наш православный патриархат с обильно освещённой в прессе льготно-торговой аферой с табаком и водкой — тоже не финансовый гений-первооткрыватель.
      Как утверждают историки античности, «святую» валютную аферу между Римом и Александрией во времена Христа и Тиберия прокручивали первосвященники Иерусалимского храма.
      Кроме исторических свидетельств, есть современная, наработанная веками практика иудеев и даже «библейско-пророческое обоснование».
      Не отдавай в рост брату твоему ‹т. е., поясняли, иудею. — А. М.› ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, чт`о можно отдавать в рост.
      Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост, чтобы Господь, Бог твой, благословил тебя во всём, чт`о делается руками твоими, на земле, в которую ты идёшь, чтоб овладеть ею.
      …и ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами, а они над тобою не будут господствовать.
       Втор. 23:19, 20; 15:6
      Понять этот текст можно по-разному, более того — противоположно. Одни понимают в «прямом» смысле, то есть как призыв к безжалостному финансовому порабощению г`оев (соответствующие цитаты из иудейских толкований любят приводить авторы-антисемиты). Финансовое порабощение предполагает предварительную идеологическую обработку, культивирование в гоях жадности.
      Но с таким буквальным пониманием слов Торы не соглашались даже ветхозаветные пророки.
      За грех корыстолюбия его Я гневался, и поражал его, скрывал лице, и негодовал; но он ‹народ Божий того времени — иудеи. — А. М.›, отвратившись, пошёл по пути своего сердца ‹жадного. — А. М.›.
       Ис. 57:17
      Если бы «рост» и «господство» входили в замысел Божий, то Иисус и апостол Иоанн с Павлом были бы первыми в ойкумене банкирами, и скупили бы всю Империю, тем более, помнится, золото Иисус мог указать даже во чреве не пойманной ещё рыбы (Матф. 17:27). Постижение Пути — не в обретении власти или богатства. Дальше всех по этому Пути прошёл Иисус, Он — аскет и не владел даже личным имуществом, а не то что банком.
      Но священники-вожди не совмещались с Духом, сформировавшим Иисуса.
      Раввинат и во времена Иисуса понимал Втор. 23:19, 20таким образом, что религиозная обязанность всякого «продвинутого иудея» — поработить займами всех инородцев, а верх святости — обманывать национальные правительства и так далее. «…И господствовать будешь над многими народами…»
      Горение раввината встречало пламенное одобрение паствы. Чтобы результативней грабить, необходимо внушение о поддержке тебя вышними силами.
      Иными словами, Храм и во времена Пилата был, по сути, банком.
      Суммы для «святых» валютных махинаций собирались огромные.
      Составлялись они из нескольких потоков.
      К примеру, в Храме в жертву разрешалось принести ягнёнка только беспорочного, но беспорочного не в абсолютном смысле слова, а в субъективном — по оценке дежурного храмового священника. На практике это означало, что верующий мог пригнать в Храм своих овец хоть стадо, но ни один из этих барашков не принимался храмовым функционером. Человек, пригнавший стадо издалека, не видел смысла гнать ягнят обратно, он продавал их в самом Иерусалиме — задешево! предложение огромно! — а затем тут же на храмовом дворе (изначально предназначавшемся для молитвы «приближённых») покупал уже «беспорочного». Легко догадаться, что покупал он такого же, как у него, ягнёнка, но за четырёхкратную цену. Монополия называется.
      В Храме это была не единственная «монополия». Платить в Храм подать можно было только в шекелях (священных, храмовых), а их купить можно было только на дворе храма у менял, состоявших со священниками в доле. При этом цена на шекели заламывалась такая, что Христос назвал Храм «домом торговли»(Иоан. 2:16).
      Под Пасху в обширном Храмовом дворе желающие принести очистительную от грехов жертву евреи просто кишмя кишели, словом, денег для последующего обмена в Александрии собирали тонны.