Всё было тихо. Дорога, превратившаяся в своеобразный коридор, сжатый с обеих сторон стенами развалин, в которых могло затаиться — изготовившись — всё что угодно, впереди жалом раздваивалась. Пилату надо было налево.
      Он уже было свернул, как неожиданно от стены отделилась фигура — женщина! гетера?! — преграждая ему дорогу.
      Переодетый в торговца остановился, ещё больше расправил плечи и подтянул живот — непроизвольно. И усмехнулся — одним уголком рта.
      Кругом уже были тени и пятна бледного света: взошедшая громадная луна оказалась как раз на линии узкого проулка, который перегораживала гетера, — за её спиной. Если женщине при свете луны на лице мужчины видна была каждая морщинка, то для него она оставалась как бы без лица — в ореоле лунного сияния. Впрочем, это хорошо: чем меньше в женщине ночью лица —тем лучше.
      Преграждавшая путь, то ли зная по опыту, то ли женским своим естеством угадывая, что для ночного мужчины всякая повстречавшаяся — прежде всего очертания тела, выгнулась самым завлекающим образом.
      — Пойдём со мной, милый, — особенно томно проворковала она. — Я так натерпелась,тебя поджидая, так натерпелась — вся… Представляешь, вся…
      Мужчина вдохнул — и не смог выдохнуть.
      «Правильно, так-так», — угадывалось в его затянувшемся вдохе.
      Ждать его как мужчину, разумеется, не мог никто — к счастью или к несчастью, неважно. Главное, что слова были правильные. А если кому и могло что показаться подозрительным, так только наместнику: до кварталов любви было ещё далековато.
      «Однако, онисегодня начинают охоту уже на дальних подступах, — стал искать успокаивающего объяснения торговец. — Падение спроса? Желающие перевелись? С чего бы это?.. Или, напротив, со времени моего последнего приезда онирасширились ещё на один квартал?..»
      — Я чувствовала, — с напряжённым придыханием, как будто отвечая, опять заговорили только струящиеся от еле уловимых покачиваний линии тела, — а любящая женщина всегда чувствует, где именно пройдёшь ты, и поэтому пришла сюда загодя — ждать тебя… — Я так тебя ждала… — и она выгнулась ещё больше.
      Понтиец ласкал взглядом текучие линии тела гетеры, оценивая её гибкость, а главное, подвижность. Выбрать женщину на час — искусство не меньшее, чем умение подобрать себе жену, подходящую для продолжения рода. Это для незрелого, ничего толком не видавшего мужчины достаточно увидеть обнажённое женское тело — и он счастлив, и уже готов идти куда поведут. Мужчине же более зрелому, не истаскавшемуся по питейным застольям, одного только обнажённого тела уже недостаточно, линии и формы сами по себе не трогают, нужно, чтобы женщина могла хотя бы… э-э-э… выгибаться — для начала. Следующая ступень — умение говорить. А эта выгибавшаяся в лунном сиянии женщина без лица была ещё и говорящей. И потому, возможно, из дорогих. Дорогая — и уже здесь, на отшибе, среди развалин? Как это возможно? Впрочем, если она действительно влюблена, то известно издавна: порождающее страх место чувствоусиливает…
      — Я вся, слышишь, вся, да-да, вся твоя, ты не видишь, вся… — перешла на уже почти бессвязный лепет женщина, подтверждая слова движениями бёдер.
      Бессвязность речей — в нужный момент — это тоже высокое искусство. Но в игре нужна целостность!.. И способность к этому надо было проверить.
      — Всё ты врёшь, — сказал торговец с Понта. — У тебя были тысячи мужчин, и ещё тысячи будут. Ты их уже не различаешь. Ядля тебя — как все.
      — Те — другое, — оправдывалась каждая линия тела. — А ты — это ты. Ты меня не запомнил, а я… С того дня, как ты единственный раз взял меня, я потеряла покой… Пожалей меня… Я вся исстрадалась… Ожидая тебя… Вся…
      Эта гетера явно была из дорогих.
      — Да? — оценивающе произнёс полуразорённый купец с Понта, прикидывая, сколько можно потратить денег, — хотя наместнику это было бы совершенно всё равно.
      Женщина застонала и подалась к нему. Конечно, всем телом, но прежде всего разворачиваясь спиной — и наклоняясь.
      Понтийца словно ударило!
       И от чувства Понтийца наместник сделал шаг назад!
      Всё было кончено. Этаперестала для него существовать.
      Кому как нравится. Поговаривают, что на севере варвары опустились до того, что даже согласны, чтобы женщина лежала на спине. Римлянки же всегда оказывались на коленях и локтях — и для их мужчин нет ничего лучше. А вот на Востоке, в том числе и на Понте, мужчина наслаждается только на спине — и ни одна восточная женщина не согласилась бы поменяться с ним местами!
      Неправильно, совсем по-римски выгнувшаяся женщина римлянкой быть не могла, — как может жительница Великого Города оказаться в известном квартале Иерусалима? — поэтому предлагаемый ею способ… э-э-э… общения, очевидно, говорил об её опытности — она угадала в нём скорее римского гражданина и должностное лицо Империи, чем торговца с Понта.
      Он для неё прежде всего должность, а не живой человек!
      Многие всегда и во всём — должность, но разве он, Пилат, таков?
      Сейчас, ночью, он хотел быть — понтийцем! Со всеми полагающимися ему восточными ритуалами!
      Разве ночь это день?
      Этого, кстати, никак не могла понять его жена, во всём, в каждом своём движении оставаясь, к их супружескому несчастью, римлянкой. И хуже того — строгой. Ей, похоже, и в голову не могло прийти, что Пилат — всё-таки ПонтийПилат.
      «Должность — не я!» — внутренне закричал Пилат. Закричал, разумеется, Пилат сокровенный, который был лишь частью Пилата, объединяющего в себе и наместника, и торговца, и мужчину, и мужа, и военного. Да так сокровенный закричал, что эхом отдалось — в его обители!
      Ну что этой лунной гетере было не увидеть в нём нормального, стосковавшегося по женщине понтийца?! Ведь не могла же она при такой громадной луне не заметить его облачение восточного торговца?! Поступи она верно, и торговец с Понта не отступился бы — и она бы неплохо заработала.
      Всё, что от неё требовалось мгновение назад, это не поворачиваться к нему… э-э-э… мечтой основателей Империй, но, чуть пружиня, волнообразно покачивая бёдрами чуть приседать, тем обещая услаждение его желаний. Только так: а одних только слов мужчиненедостаточно.
      Да, выбрать женщину — это искусство. Женщина должна уметь угадывать верно. Иначе это не женщина.
      — Нет, — мстительно сказал Пилат лунной незнакомке. — Мне нужна — женщина.
      И сделав ещё шаг назад, повернулся и пошёл — направо.
      В обычаях кварталов любви было пойти прямо на неё, она бы дорогу уступила, но что-то помутило рассудок наместника — может быть, надежда, что её слова и стоны всё-таки правда? — и он поле боя уступил. Кому не свойственно жалеть тех женщин, которые только что объяснились в любви? Жалеющий уступает — и потому Понтиец теперь шёл по тёмному коридору безлюдной улицы. Шёл, предвкушая услышать за спиной звук сдавленных рыданий.
      Но за его спиной стона не раздалось. Напротив, раздался… смех — да, оскорблённый, но не стон, а смех…
      И — торжествующий?..
      Но Понтиец не отметил этого придыхания торжества, а впустил только ожидаемую оскорблённость.
      О да, её боль ему приятна.
      Может, вернуться?
      Но смех? Почему? И это при том, что она на нём не заработала! Если он был в этот вечер у неё первым, то его уход был приметой неудачной ночи вообще.
      Она проиграла, но вдогонку — бьёт. Наотмашь. Свойство, присущее скорее римлянке, но не восточной гетере-провинциалке.
      Торговец с Понта хотя и делал шаг за шагом, но как бы и не шёл. Да, он видел наплывающие контуры череды разрушенных зданий, подымавшейся луной высвеченные камни верхних кромок, но не чувствовал и не слышал. Он ещё был с этой женщиной, видел её—как же всё-таки женщины похожи! разве не в каждой угадываешь свою жену? — а в ушах пульсировал её смех. Может быть, это был уже не смех, а только заблудившееся в камнях развалин эхо, но и оно властвовало над Понтийцем, и потому весь тот кошмар, который неожиданно через несколько шагов обрушился на него из темноты проулка, особенно его потряс.
      Шаг…
      Смех! Оскорблённый!
      Ещё шаг…
      Она — смеётся!
      Понтиец шёл по тёмной стороне улицы — намеренно, чтобы никто его не мог видеть, внимание должна была привлекать стена противоположная — серебрившаяся от лунного света. Если бы Пилат шёл там, то в тени оставалось бы только его тело, а видна была лишь плывущая серебряная, как у храмового божества, голова. Только без священных рогов — в кефи.
      Не только военный, но и всякий человек знает, что тень всегда более безопасна: из тени в свет можно перейти без усилий для глаз. Но, шагнув из света в тень, слепнешь — пусть всего на мгновение, которого бывает достаточно, чтобы противник успел предоставленным ему кратким преимуществом воспользоваться.
      Но ищущий любви шёл в тени по улице хуже чем безлюдной — согласно молве, заселённой духами-отмстителями, воплощавшимися в самые причудливые формы, и не мог даже предположить, что она опасней, чем это можно себе представить…
      Шаг.
      Ещё шаг.
      Впереди угадывался провал поворота. Налево.
      Если в него свернуть, то можно эту шлюху, не терявшуюся ни при каких условиях, видимо, обойти и, попав в нужный квартал кратчайшим путём, начать выбирать — женщину.
      Шаг.
      Провал ближе.
      Не слышно ничего — только бьётся в ушах смех.
      Столь неуместный в этих пустынных развалинах…
      Смех женщины.
      Женщины ли?
      Шаг…
      Смех…
      Пилат, как и всегда, кратчайшим путём, чуть ли не касаясь плечом угла того, что некогда было домом, всем телом стал поворачивать за угол.
      Шагнул в темноту зажатого между высокими стенами проулка.
      — А-а!!..
      Источавшее великую боль ещё и вцепилось!!!..
      Руки? Человек?!
      Разве может быть здесь — человек?
      Тогда — нежить?
      Да!
      Ибо это был уже не человек, а только его тело — в предсмертных судорогах!
      Да, то, что вцепилось в разом распрямившегося Понтийца, человеком уже не было. То, что от него осталось, ещё агонизировало, ещё цеплялось руками, но внутри его что-то придушённо клокотало — и Пилат знал, что означает этот звук.
      Это клокотание — он, не раз бившийся в пешем строю, не мог спутать его ни с чем — раздаётся только тогда, когда лезвие меча или ножа, перерезав в теле кровяные токи, обрывает человеку жизнь. И неважно, что ещё бьющееся сердце толчками посылает кровь — к ране. Человек ещё шевелится, ещё может судорожно цепляться за оказавшееся под руками, даже за своего убийцу — но это уже не человек, а только то, что от него оставалось — агонизирующий труп.
      Даже офицер легиона и тот бы оторопел от неожиданности, а у исчезающего, но до конца ещё не исчезнувшего торговца и вовсе все силы уходили на то, чтобы удержать равновесие не только самому, но и не дать обмякшему телу незнакомца рухнуть на землю.
      Что это?
      Как это могло случиться?
      Ведь кинжал вонзили буквально за шаг до того, как он, Пилат, повернул в этот проулок!
      Этот смех!
      Ведь ничего же из-за него не было слышно!!!
      Содрогавшийся труп обмяк и, распуская объятия, стал тяжело сползать на землю. Пилат, приученный в строю сопротивляться всякому движению врага, происходившему независимо от его воли, попытался удержать тело от падения тем, что резким рывком прислонил его к стене — спиной. Тело дёрнулось: голова трупа откинулась назад, в то время как спина к стене не приникла.
      «Почему?!..»
      Наместник было потянул на себя тело.
      «Кинжал!..» — догадался офицер легиона.
      Сопротивление агонизирующего трупа окончательно отрезвило Пилата от любовных мечтаний Понтийца — и мысль проснулась. Так случается с некоторыми в минуты великой опасности, скажем, когда убивают ближнего по военному строю легионера и ты оказываешься без прикрытия с фланга — спасти в такой, пока строй не успел сомкнуться, момент могут только удесятерение сил и сверхъестественная стремительность мысли. Пилат понял, что кинжал в спине жертвы оставлен и его торчащая рукоять и не даёт опереть тело о стену. Прижимая убитого к стене, он, Пилат, только ещё глубже этот кинжал вгоняет. И хотя для убитого это уже не имело ровно никакого значения — наместника его, помимо воли, соучастиепотрясло.
      И — вопреки своему обыкновению — наместник сделал шаг назад.
      «Где же… они?!»
      Убийцы должны быть рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, в темноте проулка! Защищаясь от возможного нападения, Пилат мгновенно приподнял труп — что его вес для закалённого многолетней службой в легионе? — и подобно щиту отгородился им от темноты проулка.
      Наместник сделал ещё один шаг назад.
       Третий за этот вечер.
      Тем, ещё не ведая того, что вскоре его ожидает, уже отказываясь от себя. Прежнего.
      Отступивший затаил дыхание и прислушался.
      Но всё было тихо. Ни чужого дыхания, ни гулкого эха удаляющихся шагов, а только один клёкот в груди неизвестного. Как будто людей здесь никогда и не было — уж не духи ли действительно здесь развлекались кинжалом?!..
       Просто такне случается ничего — даже падение камня с разрушенной крепостной стены имеет свою предысторию, а уж тем более преисполнено смыслом убийство, совершённое в тот момент, когда он — наместник Империи! — был на расстоянии вытянутой от убийц руки!
      «Кто они? — рвалась вперёд мысль Пилата. — Как они, —он имел в виду убийц, — могли знать, что я буду идти именно здесь? Там, где я не хожу никогда?»
      Ответить было некому.
      Но лишь на первый взгляд.
      Убитый, главный из свидетелей, мог заговорить и должен был это сделать — сейчас!
      Пилат, по-прежнему пользуясь телом как щитом, шаг за шагом отступая на освещённую луной другую сторону улицы, — резко обернулся и опять с размаху прислонил труп спиной к стене. Голова откинулась — в свет луны — и Пилат чуть не закричал от ужаса.
      То, что увидел Пилат в мертвенном свете луны, было, действительно, ужасно.
      Дело было не в том, что лицо агонизирующего человека было искажено выражением предсмертного ужаса и потому страшно — это офицера легиона тронуть не могло.
      В его, наместника Империи, объятиях мог оказаться труп любого другого человека, — но только не этого! Не этого!
      Любой другой из всех провинций Рима, вместе взятых, — но только не этот!
      Не этот!
      Это — западня!
      И он, Пилат, — попался!
      Сейчас из этих безлюдных развалин отовсюду должны были появиться люди и схватить его — должностное лицо Империи! — ряженного под торговца!
      В этом растреклятом кефи!
      Представителя божественного Августа Тиберия!
      То, что он, Пилат, теперь несомненный убийца — неважно; главное — на подходе к кварталам продажной любви!
       Но если бы убитый был человеком обыкновенным!
      Убийство как таковое могло быть и случайностью, к Пилату отношения не имеющей. Но только у него, всадника Понтия Пилата, наместника Империи, единственного из живущих, был неоспоримый мотив жаждать смерти этого человека.
      «Отрежь ему голову!» — усмехнувшись, подсказал Пилату наместник.
      «Откуда у тебя нож? — не согласился Понтиец. — Я—не брал».
      «Из спины не вытаскивай — обрызгаешься, — подытожил обладатель военной выправки. — Гадость!»
      Не заботясь больше о трупе, Пилат со всей силой ненависти и омерзения отшвырнул его в сторону — обмякшее тело отлетело на несколько шагов и упало с глухим стуком — и резко нырнул в поглотившую его тень.
      И опять прислушался.
      Но кругом было по-прежнему тихо, только со стороны кварталов проституток доносились оплаченные взвизгивания.
      Пилат осмотрелся: серебряных богоподобных голов нигде видно не было.
      Но стражники с факелами должны были вот-вот появиться — они просто не могли не появиться, иначе какой смысл западни? — просто они запаздывали.
      Запаздывали?..
      «Делать противоположное ожидаемому, — молниеносно работала мысль Пилата. — А что естественно для попавшего в моё положение? Не заглянув в лицо трупу, со страху его бросить?! И сразу бежать? Куда? Назад, откуда пришёл!.. Значит, труп бросать нельзя. А если бежать, то не назад! И если не назад, то не одному!..»
      Пилат легко приподнялся, но так, чтобы не вынырнуть из спасительной тени в предательское серебро света, и нащупал руками труп.
      «С попавшим в несчастие обращаться д`олжно бережно…» — вспомнил он наставление ритора.
      И Пилат, мстительно усмехнувшись, перевернул труп лицом вниз и, ухватив его за ноги, пригибаясь, споро поволок по улице дальше, в глубь кварталов развалин.
      Некогда эта улица была вымощена наспех обработанным камнем, а теперь и без того неровная мостовая была ещё и усыпана обломками камня, поэтому всего трёх десятков шагов было достаточно, чтобы изорвать лицо трупа, обезобразить его до неузнаваемости.
      Пилат сделал эти три десятка шагов, — но не остановился. Справа появился первый проём в некогда стоявшем здесь доме.
      «Ни во что первоевходить нельзя, — мелькнула мысль у Пилата. — Первоепросчитывается. Даже если преследуемый действует по парадоксу».
      Пилат миновал второй проём…
      Также и третий.
      А в темноту четвёртого нырнул.
      Втащив труп на освещённое луной место, Пилат на мгновение распрямился. В глаза бросилась рукоять кинжала — чёрная, инкрустированная, с белой перламутровой полосой посередине.
      Пилат подобную необычную рукоять однажды уже видел, мельком, но внимания тогда на кинжал, видимо, не обратил и потому вспомнить его сейчас не мог.
      Пилат перевернул труп лицом вверх. Лицо было, разумеется, обезображено — но Пилату показалось, что оно ещё достаточно узнаваемо. Пожалев, что нет кинжала, чтобы отсечь голову трупу, наместник осмотрелся, различил лежавший рядом громадный камень, с усилием поднял его, чуть отступил, и, занеся высоко над головой, с силой обрушил его на лицо лежавшего перед ним человека — одновременно отскочив, чтобы на него не попали брызги крови и мозга.
      Крови и мозга омерзительного человека.
      Опасного не только при жизни, но особенно теперь — в своей смерти, и притом в объятиях Пилата.
       Ондолжен был жить! Любой ценой — жить!
      Кто бы мог себе представить такуюего смерть?! В его, Пилата, объятиях!
      А главное, где?!
      И на подходе… куда?!
      Пилат удостоверился, что труп теперь неузнаваем, и зачем-то столкнул его в какую-то, как ему показалось в темноте, яму. Пилат прислушался — ничего слышно не было. Огней приближающихся факелов не было тоже.
      Пилат с облегчением вздохнул — успел! — и, не возвращаясь на улицу, бросился в развалины.
      Сейчас главное — вернуться во дворец незамеченным.
      Уже подходя к тайному ходу, Пилат в лунном свете внимательно осмотрел руки.
      Умывать их нужды не было.
      Потому что на них не попало ни одной капли крови ещё неостывшего… любовника его жены!

глава II
версия начальника полиции