Бритоголовые были уверены в своём превосходстве настолько, что своих намерений даже и не скрывали — мечи выхватили сразу, как только перешагнули порог Хранилища.
      Что именно в тот момент спасло Киника — любознательность ли, книги ли как таковые, автор ли знаменитых кинических диатриб Кратет, кинические ли приёмы достижения цели, а может быть, вмешательство Провидения — сказать сложно. Скорее, всё вместе.
      А дело было так.
      Как следовало из перечня древних рукописей Хранилища, диатрибы Кратета находились на верхней полке третьего от входа стеллажа справа. Стеллажи в главном зале Хранилища были высотой без малого в полтора человеческих роста, и, чтобы придать им устойчивость, их не только прикрепляли к полу, но и вверху соединяли резными щитами из драгоценного дерева. В этих щитах был и ещё один смысл: в соединении с гермами великих авторов древности они ещё более придавали Хранилищу вид изысканный, торжественный и возвышенный.
      Киник принёс лёгкую, ливанского кедра, лестницу, забрался на самый верх — и оказался, если смотреть от входа в Хранилище, щитом полностью скрыт. Киник не угадал — нужный свиток был в стороне, у самого щита. Спускаться по лестнице вниз, переставлять лестницу и вновь забираться по лестнице же на самый верх было действительности усложнением, поэтому к искомому сокровищу хранитель решил добраться кинично — прямо по полкам.
      В тот самый момент, когда Киник дотронулся до искомого свитка, и раздались тяжёлые шаги. Слишком бесцеремонные и резкие для посетителя-книгочея. Характерные скорее для тех, кто предпочёл бы умереть, чем прочесть хотя бы одну мудрую книгу. Такие не умеют ценить не только сами книги, но и место, освящённое их присутствием. Для постигающего мудрость благоговение в Хранилище естественно: лишь малая часть смысловых сфер книги открывается при восприятии рукописи глазами, остальное — и в прикосновении, и в пребывании рядом — даже свёрнутый свиток не безмолвен.
      Киник выглянул из-за щита как раз в то мгновение, когда явились из-под хитонов мечи и приставленные к ним исполнители стали оглядывать Хранилище.
      Киник затаил дыхание.
      Мысль его, как и всегда в опасности, заработала многократно быстрее.
      «Легионеры?.. Оба? — Киник пытался рассмотреть того, который остался у входа, пряча лицо в тени. — К тому же — явно первой центурии…»
      Обычные для города хитоны нисколько не скрывали, что пришедшие — легионеры. Дело не в величине мышц и почти наголо обритых затылках, но в том особенном выражении лиц, пустоту которых скрыть невозможно никакими ухищрениями. А ещё—таких рослых всегда отбирали в первую — элитную! — центурию — для охраны внутренних покоев претории.
      «Если они из дворца, то… Уна? Или Пилат? Где я видел подобное? — стрелой из осадного малого скорпиона летела мысль. — Делать — что?»
      Прорваться к выходу на улицу с боем?..
      Или бритоголовых обмануть и Хранилище покинуть тайно? Но как обойти того, который остался у входа?
      Но даже если это и удастся, эти выродки, не задумываясь, погонятся за ним по улицам в открытую — что им городские стражники из местных? Да их к тому же никогда и не сыскать — когда нужно.
      Да, похоже, без крови выпутаться не удастся.
      Оставшийся в тени выругался.
      Второй подхватил:
      — Он должен быть где-то здесь! Должен! Пьяный где-нибудь валяется, гад! При такой-то ленивой должности! Или прячется, трус!
      Оставшийся в тени повелевающим движением руки остановил поток брани второго и приказал:
      — Я — перекрываю выход. Обшарь каждый угол. Увидишь — бей сразу. Голову — я сам. Вперёд!
      Второй повиновался.
      «Кто может столь уверенно распоряжаться? — подумал Киник о стоящем у входа. — Есть в их осанках нечто… от храмовых служек… Но ведь явно — легионеры…»
      Кинику повезло и на этот раз — обходить Хранилище второй начал с противоположной стороны, размеренно заглядывая даже за скрепляющие стеллажи щиты.
      Тем самым Кинику было предоставлено достаточно времени, чтобы удостовериться, что отсидеться не получится. Что ж, Кинику по душе было активное действие. В конце концов, рукопашному бою его обучали в лучших гимнасиях Рима не один год.
      Киник стал медленно ощупывать одежду — не ослабла ли где застёжка, не соскользнёт ли хитон от резких движений.
      — Ну что? — спросил оставшийся у входа.
      — Сейчас, — ответил второй. — Он где-то здесь. Прячется, книжный червь. Трус. Эй! Ты где, придурок?!
      «Сам такой», — подумал Киник. И не ответил.
      Второй выхватил с полки один из свитков и, раскинув, стал медленно его разрывать. Но не поперёк, а — вдоль. Претерпевший такое надругательство свиток было уже не восстановить.
      Будь этот солдафон один, Киник немедленно бы спрыгнул из своего укрытия и, защищая оскорблённое достоинство книги, ринулся бы в бой хоть с голыми руками. За надругательство над книгой, вернее над автором — над самой мыслью, наконец, — разве грех убить?
      Между тем бритоголовый дорвал свиток и с силой швырнул его на пол. И ещё и наступил.
      «Этот… затылок! — сам бы не догадался… со свитком. Уж не подучены ли они?! — подумал Киник. — Или… или… подставлены?»
      Та, которая устроила Пилату возвышающие во власти объятия, — его, Киника, тоже попытается «возвысить» как-то особенно. Уничтожит более изощрённо, чем ударом меча. Разве не могла наместница вызнать у Пилата, что он, Киник, вырос на положении заложника, обучен как сын скифского князя и потому в совершенстве владеет приёмами рукопашного боя?
      Знает или не знает?
      «Ну нет! — скрипнув зубами, подумал Киник, имея в виду уничтожение погромщиков. — Пусть каждый пожрёт себя сам. И свитки эти попомнят…»
      Второй бритоголовый тем временем испоганил ещё один свиток. Звук раздираемого пергамента явно ласкал ему слух. Продолжал он прислушиваться и после того, как бросил на пол и этот свиток.
      В Хранилище было тихо.
      «Но ведь, с другой стороны, — подумал Киник, — они посланы за моей головой!»
      Оставшийся у дверей заржал. Меч он вернул на пояс — нелепость на плаще горожанина.
      — Струсил… умник. Прилип где-нибудь. Голыми руками задавим, — сказал он. — Так даже занятней. А голову — потом. Ищи! — Но сам в глубь Хранилища не пошёл, а остался у дверей.
      Второй бритоголовый заржал тоже — с готовностью, — но продолжил обход, меча не убирая.
      «Уверенный, — подумал об оставшемся в тени Киник. — Привык быть уверенным? Кто он?..»
      Но вот второй уже у той стены, где между третьим и четвёртым стеллажами приготовился к бою Киник.
      — Может, с этой помойки есть тайный ход? — сказал второй, заглянув под очередной щит и никого за ним не увидев.
      И остановился.
      Он взял ещё одну рукопись, повертел, пытаясь угадать, с какой стороны начало, и уже просто так, не рассчитывая вызвать появление хранителя, из одного только удовольствия стал отрывать от свитка узкие полоски.
      — Ищи! — повторил приказание оставшийся у дверей. — Всё остальное — потом. Потому тебя будет возможность изорвать здесь хоть всё. И даже поджечь. Вперёд!
      «Вот… мразь!» — и Киник глубоко вздохнул — перед прыжком.
      Под ним показался бритый затылок — и стал очень медленно — во всяком случае, так казалось Кинику — поворачиваться. И повернуться вполне успел — только для того, чтобы увидеть у самых глаз подошвы сандалий.
      В хлёсткий удар Киник вложил всю силу обеих ног и не удивился, услышав хруст — сминающихся хрящей носа.
      — А-а-а-ы!!! — дикий вопль оборвался и сменился хрипом. Руки бритоголового, пытаясь остановить падение, раскинулись было к полкам — но лишь увлекли на пол груду свитков.
      Чтобы бритоголового не добить, Киник, как заранее и рассчитал, оперш`ись на полки стеллажей, остановил падение и мягко приземлился на обе ноги.
      Бритоголовый безвольно хрипел, но характерных подёргиваний живота, указывавших на агонию, не было. Короткий меч выпал из его рук.
      Киник быстро наклонился, чтобы подхватить оружие, но… но сначала сгрёб свитки и сунул их обратно на полку. И уж только затем резко обернулся. И вовремя.
      Остававшийся у дверей, услышав вопль, а затем и хрип, ринулся на звук.
      — Ну наконец-то! — торжествуя, закричал он, и лицо его попало в полосу света.
      Киник охнул.
      «Начальник охраны претории! Первый центурион! Уна! Всё сходится!..»
      Похоже, начальник охраны претории не мог себе даже и представить, что его подчинённый, ещё мгновение назад отрывавший от свитка полосы, из строя уже выведен. Если бы он мог это предположить и оценить ту лёгкость, с которой это было достигнуто, он бы, верно, бросился вон. Но он не сообразил.
      Меч Кинику нужен был не потому, что он собирался центуриона убивать, вовсе нет, просто клинок в руке человека, доказавшего свою способность к победе, был символом, долженствующим охладить пыл нападавшего. Впрочем, в руке Киника мог быть меч не настоящий, а деревянный, наподобие тех, что выдают гладиаторам в школах. Не в остроте клинка дело. Чтобы победить противника, надо поколебать его дух. Нападающего всегда смущает, когда от него не бегут…
      Центурион, не добежав, остановился — как об стену ударился.
      До него дошло?
      Соображение простое: упражнения тела придают удару силу, это так, но быстрота удара, в особенности в положениях необычных, приобретается, как это на первый взгляд ни странно, только при размышлениях с мудрой книгой в руках. Именно поэтому философы, гармонично развивающие ум и тело, участвуя в обороне своего города, чаще других выходили целыми и невредимыми из самых невероятных сражений. Они просто опережали.
      Но бритоголовые подобных вещей понимать позволить себе не могут.
      Да, центурион остановился. Но лишь потому, что предпочитал вести бой в привычной обстановке, а не между стеллажами. Он мгновенно отцепил меч от пояса и отступил, вызывая Киника выйти на середину Хранилища.
      И Киник вышел.
      Он то уворачивался, то, отражая удары, отступал — но так, что вновь и вновь оказывался на середине Хранилища. Он бы мог биться, используя вверенное ему Хранилище, его неожиданные закоулки, бритоголовому, разумеется, не известные; однако при таком рисунке боя могли пострадать свитки — бритоголовый не сдержал бы руки, окажись они на линии удара.
      Всё что угодно, но только не осквернение книг!
      И Киник, оберегая мудрость, держался центра Хранилища.
      Бритоголовый странно тыкал вперёд ничем не защищённую руку — непроизвольно. Он не отдавал себе отчёта, что щита нет. Отрубить ему эту руку — проще простого! И — всё, бою конец: вытекающая кровь унесла бы его силы.
      Но кровь бритоголового перепачкала бы много книг! Поэтому и такой рисунок боя для Киника был неприемлем.
      Но был, был — для философа — и другой путь!
      Ведь оставалось у центуриона ещё более слабое место — голова. На ней не было защитного шлема — и этого бритоголовый тоже сообразить никак не мог!
      И ещё: плащ горожанина ему был явно непривычен — завязывать его на местный манер он не умел, хотя, направляясь в Хранилище, и пытался… Но лучше бы не пытался.
      И Киник, отражая удары, распускавшемуся на плаще узлу — усмехнулся.
      От этого явного пренебрежения у начальника преторианской охраны выпучились глаза — только тут он и стал медленно понимать, что все его удары по книгочею не производят ни малейшего действия.
      Но вместо того чтобы подумать ещё, бритоголовый, торопясь поскорее добыть то, за чем был послан, сделал особенно резкий выпад — ослабший узел окончательно распался, и одежда начала соскальзывать — событие, в бою при уставной одежде совершенно невозможное! Центурион судорожно дёрнулся, чтобы удержать плащ, хватил свободной рукой, затем той, что была с мечом, и…
      Надо ему отдать должное: защищаясь, он всё-таки успел набычить голову, якобы покрытую шлемом. Но шлема не было, а удар по голове тяжёлым мечом, пусть лишь плашмя, даже для бритоголового — вполне достаточно.
      И он рухнул!
      На колени!
      Оглушён?
      Да.
      Но и не только.
      Больше от страха и неожиданности: ведь он точно знал, что удар, проникший под шлем, должен быть последним.
      Киник наступил на опустившийся меч начальника охраны и со словами — Говоришь, прилип? Сжечь всё? — коленом врезал начальнику в челюсть.
      Зубы у центуриона лязгнули. Он было окончательно рухнул — навзничь, как падают побеждённые. Но уже почти коснувшись пола, он очнулся, вывернулся, но — поздно: всё равно с грохотом врезался головой в боковую стенку стеллажа.
      Киник немедленно представил, как тот будет, комкая свитки, подниматься, и нанес последний удар, уже рукоятью меча — за ухо.
      Бритоголовый обмяк окончательно.
      Что ж, он, Хранитель, книги отстоял, но не защитил: до тех пор пока он, Киник, здесь, бритоголовые будут прибывать и прибывать.
      Киник ткнул носком сандалии голову бритоголового. Тот даже не пошевелился.
      «Где я таких уже видел?.. А! Жрецы Кибелы!.. После всенощных мистерий такое же одутловатое наглое безволие. Эти золотые, толщиной разве что не в палец, цепи на шеях. Амулеты… Ну конечно же! Кто как не подобные „жрецы” вхожи к неотмщённым духам! Он и „милашку” — в проулке — тоже…»
      Киник прислушался — из-за стеллажей по-прежнему раздавался хрип второго.
      — Ы-ы…
      «Тому тоже — достаточно».
      Отвлекаться Кинику было не с руки — надо было исчезнуть, — тем Хранилище… охраняя.
      Но прежде чем броситься из Хранилища, он ринулся за головной накидкой — кефи. При таком дорогом, как у него, хитоне — и непокрытая голова? Стражники, заподозрив в нём неумелого воришку, задержали бы его немедленно.
      Прихватил Киник и нож — единственное своё имущество.
      Киник опрометью выбежал из Хранилища, но перед воротами на улицу остановился.
      — Проклятый хитон! — проговорил он сквозь зубы.
      В таких хитонах не бегут, а шествуют — иначе всеобщее внимание. Всякая вещь обязывает к тысяче мельчайших условностей. Кто сказал, что вещи человеку служат?
      В самом дворике никого не оказалось. Киник выглянул за ограду и осмотрелся — и тоже никого подозрительного не заметил. Мимо шли обычные к концу дня прохожие. Засады не было. Что ж, наместница мужа-то просчитала, а его, Киника, — нет, не смогла. Не смогла! Так уж устроена жизнь: если с богиней смерти ничего общего нет, то это — наилучший залог безопасности.
      Киник было вышел за ворота, но сделал шаг назад. Он подошёл к земляничнику, взял наполненный с вечера кувшин и вылил всю воду на оливу — и только затем окончательно покинул Хранилище.
      Отойдя от Хранилища и свернув на соседнюю улицу, он остановился.
      «В какую сторону идти? Куда?.. В Галилею?..»
      Киник и сам бы не мог объяснить почему, но в последнее время его, как некогда из Скифии в Иерусалим, теперь потянуло в Галилею. Что ж, понятно: похоже, дело, ради которого он был сюда призван, сделано. А теперь очередь следующего… В другом месте.
      «В Галилею!» — решил Киник и, стараясь не переходить на бег, направился в сторону городских ворот, которые выходили на кратчайшую дорогу в Галилею — через Самарию.
      Ворота Киник миновал благополучно: видимо, стражники предупреждены не были.
      «Не просчитала! — миновав ворота, усмехнулся Киник. — Дура».
      И чем дальше он отходил от городских стен, тем легче дышалось. Город он и есть город: даже днём в нём властвует ночь.
      Киник оглянулся. Стражники у ворот всё ещё были различимы — следовательно, им был виден и он. Ускорять шаг по-прежнему было нельзя — из-за приметной одежды.
      — Проклятье!! — накручивая на кулак складку порабощавшей его дорогой ткани, почти закричал Киник: он был достаточно далеко, чтобы его никто не услышал. — Как я поддался?! Как я мог?! На тряпку!
      О том, что дар наместника, вызывавший зависть даже у торговцев, был искушением, наподобие предложенной Александром Македонским власти, Киник не мог не задумываться. Однако бросить хитон и плащ означало потерять и возможность жить среди книг — одежда одно из условий должности. И Киник медлил, а теперь за свою медлительность в преодолении себя ему, возможно, придётся расплатиться жизнью: то, что погоня вот-вот начнётся, он нисколько не сомневался. Стражники, которые укажут его путь, запомнили, скорее всего, не его самого, а только хитон, и погоню снарядят именно по следам вещи.
      Более того! Убийцы могли подтвердить умерщвление Киника только одним способом — предъявить что-то, ему принадлежащее. Так что голову его, очевидно, бросят к ногам Уны завёрнутой в плащ хранителя.
      Вот она — смертоносность вещей! Не зря повсеместно истинные мудрецы всех народов выделяют скифов — за их способность не владеть имуществом. Эта свобода от жадности, дарующая владельцу себя прежде всего мысль и душу, ещё оберегает и плоть — от множества внешних бед. На скифов не нападают хотя бы из невозможности выгоды: что изнемогать в походах, если легионерам в случае удачи нечем будет выплатить даже жалованье?
      Рассказывают про одного римского военачальника, который, подчинив на своём пути все народы, вторгся наконец в Скифию. Войско по скифским степям измоталось донельзя, однако вынудить скифов поддаться на решительное сражение, в котором монолитное до безликости римское войско не знало равных, им так и не удалось. Скифы уходили день за днём. Доведённый до отчаяния военачальник выслал вдогонку уходящим скифам скорохода.
      «Что вы от нас бежите?» — было им передано.
      «Мы не бежим — мы кочуем, как мы это делаем из года в год, — был ответ. — Вы нам не нан`осите вреда, потому что у нас ничего нет, кроме могил предков. Но стоит вам эти могилы потревожить…»
      Римский военачальник и войско устрашились: народ, который не дорожит ничем, кроме святости могил предков, передававших им заветы владения собой, — страшен. И — непобедим.
      Во всяком случае, именно ролью могил и властью прошлого объяснили римляне своё из Скифии скоротечное, похожее на бегство, отступление.
      Может быть, это объяснение причин отступления и неточно: но назидание в этой истории было отчётливо.
      Да, предки были свободны от пут, а он, Киник — киник! — позарился.
      И на что?!
      На книги!
      Разве через них постигается мудрость? Высшая из высших?
      Всему своё время, порой бывают необходимы и книги. Но одно только размышление над причинами и следствиями несчастий Пилата, попытка, осознав положение, найти для него решение обогатили его гораздо большим познанием, чем все прочтённые в Хранилище книги, вместе взятые.
      Да, книги хороши — и содержащееся в них знание порой иным путём недостижимо. Взять хотя бы перерождение сонмов богов — иначе как из книг о нём не узнаешь. Ну а если доступ к ним оплачивался ношением дорогого хитона? И всем остальным, с ним связанным?.. А ведь есть путь к познанию Пилата и помимо книг…
      Киник шёл не останавливаясь, не выбирая куда ставить ногу: беречь дорогие сандалии смысла больше не было — они тем более должны были полететь в огонь. «Тем более» потому, что тот же Диоген ходил босиком — даже зимой, — утверждая, что ноги ничем не ущербней глаз или лица, которые никто ни во что не облачает.
      От хитона надо избавляться — это ясно. Но сделать это надо тоньше, чем просто бросить на дорогу. Это всё равно что бросить деньги: если уж не устоял киник, то что говорить о первом попавшемся прохожем.
      Хитон надо сжечь!
      Только порождённый солнцем огонь сможет преградить путь богине смерти.
      Но до огня ещё предстояло дойти…
      Киник шёл тем размеренным шагом, который так располагает к мысли. Шёл и шёл…
      «Нож! Ещё и нож! Не будь ножа — не погиб бы тот мальчишка-нищий! Он погиб из-за меня! Из-за моей… слабости?!»
      Киник отцепил от пояса кинжал и, хотя задержав — непроизвольно — руку, зашвырнул нож подальше. Кинжал ударился об один камень, отскочил, затем о другой — и исчез в какой-то из расщелин.
      «Быть под властью прошлого даже более преступно, чем под властью вещей! Не об этом ли предупреждали Антисфен с Диогеном?..»
      Киник шёл, стиснув зубы. Тот великий стыд, который он предполагал для обращения наместника Понтия Пилата, обрушился прежде на него, Киника, самого!
      «И я ещё взялся его учить!.. Вот уж верно — хранитель, — Киник стиснул зубы. — Раб — и учить!»
      Говорят, слёзы раскаяния обогащают — если они вымывают что-то, мешающее видеть.
      Киник споткнулся. Слёзы тоже мешали видеть — острые камни на дороге, для сандалий небезопасные. Что ж, дорога, которую Киник выбрал, была неровна — дорогие сандалии такую не выдерживают…
      Скоро, не больше чем через четверть часа, должно было окончательно стемнеть.
      Но Киник думал не о ночлеге.
      Было ясно, что соглядатаю, о котором м`ельком упоминал Пилат, теперь не жить.
      Он был теперь явно приговорён — но не только сильными мира сего, а прежде всего самим собой. Хотя место смерти определит та, которая столь безошибочно просчитывает всех ей верных, причина смерти соглядатая — соучастие его во власти. Соучастие, ради которого он не жил, ибо в жизни был… так… всего лишь соглядатаем…
      Налетел порыв ветра, поднимая с дороги пыль. Киник, оберегая глаза, наклонил голову, но шага не сбавил.
      Очевидно, и начальник полиции тоже соглядатая приговорил… Да и наместница тоже… И наместник.
      Пыль на дороге осела.
      Стоит этому случайно выбранному соглядатаю умереть — и столько… довольных!
      Так что не будь послан из Рима именно этот угодник, обнаружили бы другого… Тем более что город при всей своей пустынности заполнен толпой ему подобных.
      Чтобы было иначе, надо иметь мужество задуматься — в том числе и о чужих посмертных жизнях в своей… судьбе? нет, доле!
      Задуматься о своей нежити…
      Пилат! Ну, а ты?!
      Как долго ты будешь оставаться внутри окружившего тебя хоровода?

* * *

      Вот уже совсем стало темно.
      Луна должна была взойти чуть позже, но много света от неё ожидать не приходилось — она шла на убыль. К тому же поднявшийся ветер обещал нагнать облака.
      Киник шёл, шёл и шёл — оставляя позади себя ещё и Хранителя…
      Он уже потерял счёт времени. Но вот за поворотом показалось пламя костра.
      — Наконец-то огонь! — обрадовался Киник. — Не может же не быть в этих местах пастухов!
      И направился к костру — предать очищающему огню последнее звено сковывающей его цепи.
      Вокруг огня сидели трое.
      На Киника они даже не посмотрели — он для них оказался заслонён хитоном. Цельнотканым. Очень дорогим.
      «Нет, это не пастухи», — поняв смысл их взглядов, догадался Киник. И правда, присутствия рядом стада овец не чувствовалось.
      Вот и случилось. Впрочем, его предупреждали: на дороге в Самарию грабят!
      Грабят — это ужасно: тот, кому достанется хитон, приговорён!
      Но как им это объяснить?! Как этим троим объяснить, что привлёкшая их внимание вещь смертельно опасна? Но не только потому, что она его, Киника, вещь, но прежде всего потому, что она — ненужная?..
      Ведь не поверят: логос — от постижения, а вера… вера — от внушения. А он, Киник, уже давно освободился даже от поползновений отягощать кого бы то ни было внушениями.
      Киник распустил узел пояса и, споро скинув хитон, резко кинул его в пламя костра.
      Но до углей ему долететь не дали.
      Перехватил ближайший из сидевших, другой стал вырывать, возникшая перебранка грозила перерасти в драку. А вот третий вмешиваться не стал, но, напротив, отсел подальше. И удивлённо рассматривал Киника: что значил его поступок?
      — Приятно встретить человека, который не падает на колени. В наше время это редкость… — наконец сказал он.
      В нём угадывался человек грамотный. Кто он? Мытарь в бегах? Горожанин, оставивший город? А не случаен ли он в этой компании?
      — Сторонись этого хитона, — сказал Киник. — Он — смерть. Он — хуже смерти.
      Дерущиеся, чуть не разодрав хитон, наконец решили бросить жребий. Кости легли так, что хитон достался второму разбойнику, одного с Киником роста.
      — Судьба! Судьба! — обрадованно закричал он. — О! О! О! Слава Богу! Счастье — моё!
      «Судьба?.. Нет, участь!» — пожалуй что и пожалел его Киник.
      Выигравший тут же скинул с себя свою ещё достаточно крепкую одежду и переоделся.
      — Нужно? — спросил выигравшего третий разбойник, кивнув на брошенную одежду.
      — Бери, — усмехнулся выигравший. В миг удачи положено быть щедрым.
      Третий сам поднял брошенный хитон и протянул его Кинику.
      — А ведь ты не испугался… И сейчас не боишься, — при этом уважительно сказал он.
      Киник ничего не ответил. Он ждал того, что не могло не произойти дальше.
      Да, сандалии его тоже заметили. Что ж, бери, насладись роскошью… напоследок. Геракл, помнится, уже первую свою дорогую одежду срывал вместе с кусками собственного мяса, да было поздно… Но Геракл, помнится, с себя срывал сам… Сам! На то он и Геракл.
      — Иди. Кто знает, может, мы ещё… встретимся… — со странной печалью в голосе сказал третий. — Ты мне… понравился. Это, — он кивнул на доставшуюся Кинику одежду, — всё, что я могу для тебя сделать.
      «Большего и не надо», — подумал, но не сказал Киник. Он кивнул и молча пошёл в сторону дороги.
      — Спасибо тебе, — донеслись сзади вместе с порывом ветра слова благодарности.
      Он не обернулся — вдруг эти слова ему только послышались?..
      Киник вышел на дорогу и продолжил свой путь — в Галилею. Что как не размеренный шаг приближает к осмыслению оставляемого?..
      Кровь, опять кровь!
      Последняя ли?!
      Сколько их, смертей, уже было?!
      Сначала — любовник жены Пилата, наверняка вместе со слугой, потом — нищий, тоже любимец толпы, вскоре — услужливый соглядатай, а сейчас — этот мечтатель о роскошной жизни. Затем — черёд ряженых легионеров: стоит им кинуть к ногам Уны завязанный в узел окровавленный хитон, и они тоже вскоре будут нечаянно обнаружены… Ведь небосвод взаимоотношений поставленных над провинцией супругов не должен быть затемнён случайными облаками ненужных свидетелей.
      Кровь, опять кровь!
      Идёт охота, и охота эта — на душу Пилата!
      Но в вырытую яму попадает только сам ловчий, и чтобы миновать опасность, надо перестать быть охотником.
      Вот такой оберегающий логос…
      Киник глубоко вдохнул: воздух был прекрасен предутренней прохладой и ароматом трав. Громадное, как вечность, небо было усеяно ярчайшими звёздами. Говорят, тёмные межзвёздные провалы — это скопища многих и многих рабов собственной участи, а вот на каждую судьбу есть своя звезда.
      И эти звёзды непременно дополняют свет друг друга. Так что даже в ночи становится видно прежде сокрытое — до времени восхода солнца.
      А какое это захватывающее зрелище — рождение новой звезды! И ведь он, Киник, в этот весенний месяц нисан был свидетелем, похоже, только части этой битвы за душу человека.
      Но почему, почему именно так сложилось: наместник — всадник Понтийский Пилат?!..
       1998–2000
       Москва