- Ничего особенного, - горько усмехнулся Арнольдик. - Просто мы только что стали бездомными.
      - А я - что?! - едва не плакал дядька в дверях. - Мы все по закону. Мы за последние деньги... Не надо было доверенность жуликам выписывать!
      - Мы к вам никаких претензий не имеем, - устало махнула на него Нинель. - Арнольдик, дорогой, посмотри в сумочке, паспорта наши нам вернули?
      - Вернули, дорогая, вернули, успокойся, - поспешил утешить ее Арнольдик, заглянув в сумочку.
      - Тогда пойдем отсюда, - стараясь не смотреть в сторону бывшей своей квартиры, сказала Нинель. - Неприлично стоять под дверями чужой квартиры. И вообще, мне срочно нужно на воздух.
      - Да, да, конечно же, - суетился Арнольдик, хватаясь за чемоданы.
      - Постойте! - хлопнул себя по лбу мужчина в пижамных штанах и майке.
      Он быстро исчез и вернулся буквально через минуту, держа в руке конверт.
      - Вот, вам просили передать. Может быть там что-то для вас хорошее.
      - Нам? - удивилась Нинель. - И кто же это просил нам передать? Нам уже лет пять никто не пишет.
      - Это тот самый молодой человек, которому вы выдали доверенность, хмуро пояснил человек в дверях.
      - Замечательно! - воскликнула Нинель, разрывая конверт.
      Оттуда выпала цветная фотография Вовика, поперек которой было написано:
      Старикам - от Вовика.
      С благодарностью за двадцать тысяч баксов!
      Не кашляйте!
      Ваш Вовик.
      Арнольдик сначала смял фотографию в кулаке и бросил на пол, но тут же поднял, расправил и бережно спрятал во внутренний карман выходного пиджака.
      - Ну, что мы тут все стоим? Пошли отсюда! - твердо скомандовал он.
      И, подавая пример, стал спускаться по лестнице, подхватив чемодан и высоко подняв голову.
      Петюня подхватил второй чемодан, Нинель сумку, и мы все заспешили вслед за Арнольдиком на улицу.
      - Вы не подумайте про нас ничего плохо! Мы совершенно ни при чем! крикнул сверху, пытаясь хоть как-то оправдаться, мужчина в пижамных штанах.
      Но его уже никто не слушал.
      Мы вышли на воздух. Переглянулись и направились прямиком к детской песочнице, в которой никого из детского населения ближайших дворов не было.
      Мы расположились вокруг, пристроившись на деревянном ограждении.
      Многоопытный Скворцов осмотрелся, нашел взглядом среди веток соседних деревьев висевший на сучке стакан, протер его травой, потом, чуть плеснув в него водки, ополоснул, дезинфецируя.
      - А закусить у нас есть чем? - рассеянно спросила хозяйственная Нинель.
      - Из закуски у нас только курятина, - грустно улыбнулся Скворцов, выкладывая пачку сигарет...
      После шампанского как-то повеселело, расшумелось, почему-то стало вспоминаться из всего происшедшего с нами только смешное.
      Все закурили, даже Нинель неумело выдувала синий дым, и кашляла, но сигарету не бросала, несмотря на ворчание Арнольдика.
      Разговор распался и рассыпался на эпизоды, каждый норовил превратить собеседника в слушателя...
      Потом мы перешли к водке. А шампанское с водкой, пускай даже в небольших количествах, это уже серьезно.
      Когда мы допивали по очереди остатки, последнему из стакана выпало пить Арнольдику.
      Он посмотрел зачем-то содержимое на просвет, потом встал, слегка покачнувшись, отмахнулся решительно от протянутых ему на помощь рук, и жестом предложил нам тоже подняться.
      Мы все встали, последовав его примеру.
      Он стоял, мысленно перебирая слова, а мы стояли вокруг, качались, как молодая поросль, и терпеливо ждали, что же он нам скажет.
      Он ничего не сказал.
      Он поднял стакан, потом молча вылил его содержимое в рот.
      Помолчал еще.
      Потом прикрыл глаза и неожиданно сильным, хотя и старческим голосом, вывел, не спел даже, а заговорил речитативом:
      - Вставай, проклятьем заклейменный!
      - Весь мир, голодных и рабов, - вступила тут же Нинель.
      - Кипит наш разум возмущенный
      и в смертный бой вести готов!
      Это уже всем хором, все вместе, громко и вдохновенно.
      А потом, закончив этот куплет, весь наш могучий хор, не сговариваясь, грянул дружно:
      Это есть наш последний и решительный бой
      с "Интернационалом" воспрянет род людской!
      Так нас с этой великой песней и забрали во второй раз в милицию.
      Глава двенадцатая
      Слава Богу, что в другое отделение.
      Там нам было предъявлено обвинение в распитии спиртных напитков в общественном месте и в проведении несанкционированного митинга в поддержку КПРФ с распеванием коммунистического гимна.
      Все наши возражения по поводу того, что отвергая ложные устои, не стоит вместе с ними отвергать великие песни, разбились о полное непонимание.
      Хорошо еще, что по какой-то причине на этот раз не обыскивали.
      Быстренько состряпав протокол, нас посадили за решетку, ожидать машину, которая должна была отвезти нас в суд.
      - Ну вот и славно! - потянулся Арнольдик. - Мы, кажется, решили нашу проблему с жильем. Интересно, сколько нам дадут?
      - Что ты говоришь, дорогой? - ужаснулась Нинель. - У нас же теперь будет судимость!
      - А ты что, дорогая, собралась поступать на работу в торговлю, или ехать за границу? - ехидно поинтересовался ее супруг. - Тогда напрасно волнуешься, теперь и туда и туда легче всего попасть имея судимость, а не наоборот...
      Суда, как такового в понимании большинства из нас, не было. Завели нас всех сразу в кабинетик к судье, которая быстренько задав нам всем вопросы на общие темы, зачитала приговор:
      - За нарушения такие-то и такие-то, того-то и того-то, по статье такой-то и эдакой, подсудимые такие-то, растакие-то, решением суда, учитывая возраст /взгляд на Арнольдика и Нинель/, а так же прочие причины /взгляд на Петюню и почему-то на меня/, из-под стражи освободить, строго предупредив и назначив минимальный штраф.
      Судья подняла усталые глаза и в заключение сказала, потерев виски:
      - А вас, молодой человек, я должна сильно опечалить /это она Скворцову/. О вашем поведении мы вынуждены будем поставить в известность ваше начальство. Все.
      Из зала суда мы выходили, заботливо успокаивая на все лады лейтенанта Скворцова, а у самих кошки на душе скреблись. Мы понимали, что пьянство и участие в несанкционированных митингах - это для лейтенанта Скворцова серьезные обвинения, и что по службе ему грозят крупные неприятности.
      Сидели мы в скверике, напротив отделения, не зная что делать, куда идти, как помочь бедняге Скворцову, попавшему из-за нас на неприятности.
      Я напряг все свое мышление, всю свою дедукцию и - придумал!
      - Скворцов! - заорал я так, что задремавший Петюня упал с лавочки. Ты меня спасешь, Скворцов! Ты спасешь меня, и про тебя пропечатают в газетах и наверняка простят герою какую-то пьянку!
      - Как же я тебя спасу? И от чего я тебя буду спасать? - покосился на меня недоверчиво Скворцов.
      - Как, как, обыкновенно будешь спасать. Значит так: я залезаю на крышу своего девятиэтажного и начинаю орать, что жить мне страшно надоело, и все такое прочее, и делать вид, что собираюсь броситься с этой чертовой крыши. А ты вроде как поднимаешься ко мне и спасаешь, рискуя собственной жизнью, удержав коляску на самом что ни на есть краешке крыши. Ты понял меня, Скворцов?!
      - Ну, более-менее понял... А как про все про это узнают в газетах? Кто им сообщит?
      - Будь уверен, газеты узнают! - загадочно улыбнулся я. - В этом можешь целиком и полностью положиться на меня. А вы, все остальные, будете изображать массовку, толпу, будете кричать, махать руками, ужасаться. Одним словом, привлекать внимание прохожих, а если будет такая необходимость, за рукава их ловить и притаскивать. Зрителей должно быть как можно больше. Понятно?!
      - Понятно, - не очень уверенно подтвердила "массовка", судя по всему, не доверяющая своим артистическим способностям.
      Как бы там ни было, все согласились, и мы поехали в сторону моего дома.
      По дороге я на минутку остановился около телефона-автомата. Петюня набрал продиктованный номер и, дождавшись пока откликнутся, протянул трубку мне.
      - Алло! - энергично заорал я в телефон. - Кусанишвили?! Здорово! У меня для тебя есть сенсационный материал! Эксклюзив! Какой материал?! Да так, одна суицидная история тут приключиться ожидается. Су - и - цид - ная история. Самоубийство должно произойти! Что? Адрес продиктовать? Ты его и так хорошо знаешь. Через пятнадцать минут подъезжай к моему дому и смотри на крышу. Да! Не забудь сказать фотографу, чтобы телеобъектив взял: девятый этаж все же. Кто самоубиваться будет? Я буду самоубиваться! Ага. И тебе того же. Будь!
      Я попрощался со знакомым корреспондентом, который ради жареного сам готов сковородку разогреть для кого угодно.
      А через пять минут я прощался с друзьями перед подъездом моего дома. Мы обсуждали последние детали.
      - Все, я поехал! - наконец решился я. - Сейчас появится пресса, надо успеть собрать как можно больше народа во дворе. А нам вместе ни к чему тут светиться.
      Мужчины с уважением пожали мне руку, а Нинель обняла меня и поцеловала в макушку.
      - Берегите себя, Гертрудий! - прочувствованно сказала она, прижав к глазам платочек. - Помните, что вы всегда были моим любимым учеником. Очень может быть, что даже самым-самым любимым!
      - Нинель Петровна! - удивился я. - Я же у вас никогда не учился! Как же я попал в ваши любимые ученики?! Вы, Нинель Петровна, что-то, наверное, путаете.
      - Я никогда ничего не путаю и никогда ничего не забываю! - строго поджав губы, возразила мне обиженно Нинель. - Именно потому вы и есть мой самый любимый ученик, что не учились у меня в классе. За это я вас и люблю, что миновала меня чаша сия.
      Я что-то не совсем понял, что же она имела в виду, но на всякий случай растроганно поблагодарил ее, а сам заспешил в подъезд.
      Скворцов должен был пробраться на крышу раньше меня, а мне помогал Петюня.
      Хорошо, что в нашем доме есть грузовой лифт, в котором я смог подняться прямиком на крышу, не вылезая из коляски.
      Мы выбрались из лифта, но Петюня не хотел уходить. Ни в какую не хотел. Пришлось даже прикрикнуть на него:
      - После на лифте покатаешься! Я знаю, что ты любишь это дело, я сам тоже люблю это дело, но надо знать: где, с кем, и когда. И вообще - потом!
      Обиженный и надутый Петюня ушел на улицу, а я остался совсем один. На крыше было ветрено. Я подъехал к краю и понял, что ветер - это еще не самое неприятное. Еще большей неприятностью оказалось то, что здесь было высоко.
      Я осторожно высунул нос из своего кресла и посмотрел. Люди внизу были маленькие-маленькие, асфальт сверху казался на вид очень твердым.
      Вздохнув, я решил, что вниз смотреть больше не буду. Огляделся вокруг и заметил, что в одном месте хлипкие перильца, ограждавшие плоскую крышу, были выломаны, образовав как бы калиточку в небо.
      Я подъехал к этой калиточке и вытянул шею, позабыв про то, что решил не смотреть вниз.
      Подо мной находился подъезд, напротив которого стояли мои друзья, делая усиленно вид, что не знают один другого.
      Я стал терпеливо ждать сигнала, который должен был подать мне Арнольдик, когда около дома соберется побольше народа.
      И вот он подал мне этот сигнал, махнув платком.
      Набрав в легкие побольше воздуха, я подъехал к калиточке, стараясь не смотреть вниз, что, впрочем, удавалось мне плохо.
      Вцепившись в ручки кресла, я закатил глаза в небо, и заблажил во всю глотку.
      Рот мне забивал ветер, не на шутку разгулявшийся по крыше, и получалось у меня вот что:
      - Безногий ветеран! Не желая! Мириться! С унизительными обстоятельствами! Изгнан со службы! Нет! Работы! И нет желания! Работать! У меня! Отняли все! Работу! Прошлое! Будущее! Заберите мою жизнь! Она мне! Не! Нужна!
      Вот так орал я, а вернее, лаял, потому что каждое слово приходилось буквально выплевывать изо рта. Кстати, вы никогда не пробовали делать это против ветра? Я имею в виду, плевать.
      Я орал, а внизу медленно собиралась жиденькая толпа, которую притаскивали буквально за шиворот и за рукава, мои друзья, отлавливая повсюду.
      Во двор лихо ворвалась машина, с большой надписью на борту "ПРЕССА". Выдержав должную паузу, оттуда выскочил человек с фотоаппаратом. Торопливо выбрав в сумке одну из камер, он закрепил ее на штативе и навел сильный телеобъектив на крышу, то есть, на меня.
      В фотографе я сразу же узнал знакомого мне Кадрикова.
      А следом за ним из машины неторопливо выгрузил себя неряшливый толстяк с блокнотом в руках, и сразу же принялся что-то выспрашивать у зевак.
      Это и был Кусанишвили, известный в определенных кругах репортер, не брезговавший ничем ради соленого материала.
      Кадриков, кажется, тоже узнал меня и замахал призывно Кусанишвили.
      Тот подошел, выслушал фотографа, явно не поверил ему, оттолкнул от штатива и сам уставился в телеобъектив, и убедившись в правоте своего напарника, яростно погрозил кулаком в мою сторону.
      Потом он махнул и дал знак Кадрикову, снимай, мол, а там посмотрим. Сам же продолжил хождение в народ, рассудив, вероятно, что, в принципе, обмана как такового, с моей стороны не было. Да и какая ему разница, кто будет прыгать с крыши!
      Кадриков, притащив еще одну треногу, установил и на нее фотокамеру, и теперь, подозвав кого-то из подростков, старательно и терпеливо разъяснял ему, куда, когда и на что нажимать.
      При этом он изображал руками, как я буду лететь с крыши, и отрицательно крутил головой, что означало запрет на эту съемку, мой полет собирался снимать сам Кадриков, лично.
      Потом он приседал на корточки, взмахивал руками и азартно шлепал ладонями по асфальту. Он столько раз и с таким упоением шлепал ладонями, что я в деталях прочувствовал весь свой предполагаемый полет, и особенно конечное звонкое "шлеп", которое так старательно изображал Кадриков, предлагая именно этот момент запечатлеть подростку.
      Неутомимый Кадриков бегал внизу, размахивал руками, топал короткими ножками, и все приседал и приседал на корточки, все шлепал и шлепал ладонями по асфальту, светя желтой своей лысиной.
      У меня закружилась голова, я хотел отъехать подальше от края, чтобы не видеть этих неприятных для меня живых картинок, но ветер в этот момент переменился, дунул мне в спину, и коляска медленно двинулась еще дальше к краю, к калиточке...
      Я судорожно дергал рычаг ручного тормоза, но все тщетно.
      Тогда я задергался сам.
      Это только усугубило мое и без того плачевное положение.
      Я стал оглядываться в поисках чего-нибудь, за что можно было бы зацепиться.
      Внизу метались люди, махали руками, что-то кричали мне, но все и всех заглушил отчаянный вопль Петюни:
      - Папаняаааааа!!!
      Он орал и тянул ко мне ручонки, такие огромные, плохо вымытые, волосатые, но такие родные и так безнадежно далекие!
      И тут я услышал еще один вопль, который перекрыл даже стенания Петюни.
      Вопль был мой.
      И вопль этот вопил:
      - Помогиииитииии!!!
      Я видел, что меня услышали, судя по тому, что люди внизу зажимали в ужасе уши.
      Я дергался в своей коляске, которая съезжала хотя и незаметно, но неумолимо, собираясь сорваться с крыши и полететь в тартарары.
      - Где же этот чертов Скворцов?! - заметалось у меня в мозгу последней надеждой.
      Еще раз я лихорадочно огляделся и увидел Скворцова - он стоял, прислонившись плечом к будочке выхода на крышу и... спал!
      - Скворцов!!! Скворцоооов!!! - заорал я таким криком, что мертвого можно было разбудить.
      Мертвого - можно, но только не живого Скворцова, который даже ухом не повел.
      А колеса все скользили и скользили...
      - Петюняаааа!!! - заорал я. - Спасай папанюууууу!!!
      Петюня влетел в подъезд, как на крыльях. Я напряженно вслушивался в звуки лифта, отчаянно упираясь изо всех сил, которых у меня, честно говоря, совсем не осталось.
      Колеса зависли уже над самым краем, готовые буквально в следующую секунду сорваться, соскользнуть...
      - Летит!!! Летит!!! - заорал я, показывая рукой за спины зевак, которые все, как по команде, повернулись в ту сторону, куда я показывал.
      Воспользовавшись этим, я вскочил с кресла, отодвинул его на шажок, и с большим облегчением плюхнулся обратно.
      Вздохнув свободнее, я вытащил платок и вытер лоб, собираясь потихоньку отъехать теперь подальше на ручной тяге. Но... "дунул Господь...".
      Ветер толкнул меня в спину и восстановил справедливость, вернув меня в первоначальное положение, когда колеса моей коляски висели над пропастью глубиной в девять этажей.
      Мне оставался жалкий выбор: либо на глазах у всех превратиться в отбивную, сделав столь ожидаемый Кадриковым "шлеп", либо позорно "выздороветь", опять же на глазах у всех.
      Коляску я удерживал только усилием воли, а лифт все не подавал признаков жизни.
      Петюня вылетел из будочки на крыше, когда я уже перестал надеяться на это, но в последний момент он споткнулся о порожек, ноги у него заскользили, он замахал беспорядочно руками, и, уже падая, ухватился за брюки Скворцова.
      Тот, хотя и не успел проснуться, все же обладал отменной реакцией, и уцепился за ручку дверцы будочки.
      Петюня же, падая, толкнул мою коляску, и мне ничего не оставалось, как схватиться за первое попавшееся под руки: за ноги Петюни, и попытаться подтянуться подальше от края вместе с креслом.
      По сантиметру мы все стали подтягиваться, подтягиваться, подтягиваться, все дальше и дальше от этого страшного края...
      Казалось, спасение уже близко и все осталось позади, но тут случилось непоправимое: не выдержали нагрузки пуговицы на брюках Скворцова. Они с веселым треском отлетели дружно одна за другой и разбежались по крыше, а сами брюки медленно поползли вниз, вместе с вцепившимся в них мертвой хваткой Петюней.
      Коляска моя тоже покатилась обратно в бездну, следом за ней поехал Петюня, увозя с собой брюки Скворцова.
      - Надо бы отпустить, - подумал я про ногу Петюни, которую сжимал мертвой хваткой.
      И не отпустил. И коляска ухнула все же с крыши, я сидел в ней пристегнутый ремнем безопасности, вцепившись в комбинезон Петюни, а сам Петюня парил надо мной в воздухе, размахивая отчаянно руками, в которых трепетали на ветру соскользнувшие брюки Скворцова.
      Я закрыл глаза, не желая видеть этот самый "шлеп", но тут же меня дернуло слегка вверх и я... повис на месте!
      Я вспомнил все, что знал, про левитацию, открыл глаза и увидел, что брюки Скворцова зацепились за перильца на крыше, и мы с Петюней висим, уцепившись, он - за брюки Скворцова, а я - за Петюнин комбинезон.
      Только я перевел дух, как хилые перильца стали с треском отрываться ленточкой по периметру, а мы опять скачками понеслись вниз.
      Кто знает, чем бы все это закончилось, скорее всего, нашими похоронами, если бы у Петюни не расстегнулся комбинезон.
      Дело в том, что застегнут был этот комбинезон всего на одну пуговицу, которая и удерживала всю конструкцию на лямочке через плечо.
      Комбинезон плавно соскользнул по могучему Петюниному торсу, по таким же могучим ляжкам, и застрял на ботинках, закрыв мне обзор вверху, частично накрыв мне голову.
      Возможно, что и к лучшему, потому что я не увидел, как Петюня, человек исключительно стеснительный, протянул вниз обе руки разом, чтобы вернуть комбинезон в исходное положение, для чего отпустил зацепившиеся за перильца брюки Скворцова.
      Мы полетели вниз, как две большие и прекрасные птицы...
      В самый последний момент меня осенило: я врубил на полную мощность реактивный двигатель моей коляски.
      Конечно же, мы не взлетели, но поскольку мы уравняли скорость падения и обратную скорость, то сила притяжения опустила нас плавно на асфальт.
      Вернее, это меня она опустила плавно, а вот Петюня амортизировал. Об козырек подъезда, который он разнес вдребезги. И подъезд частично.
      Мы чудом остались живы, но заночевать нам с Петюней пришлось все-таки в отделении милиции.
      Третий раз в жизни, и третий раз за один день, я попадал в отделение в качестве задержанного!
      Это я - потомственный милиционер Дураков!
      Прежде чем дать увезти себя в каталажку. Я успел сунуть ключи от своей квартиры Арнольдику, адрес он знал...
      Когда мы с Петюней, выпущенные, наконец, на свободу, выслушав отеческие наставления и напутствия дежурных милиционеров, после чего у нас появились боли в ребрах, побрели домой, то застали там Нинель, Арнольдика, и сидящего в моем тренировочном костюме, лейтенанта Скворцова.
      - Вы случайно не купили утренние газеты? - робко спросил Арнольдик, косясь на Нинель и заглядывая мне в глаза.
      Широким жестом я протянул ему пачку газет, которые перед этим наковырял из ящиков на лестничной площадке.
      Арнольдик с удивлением принял газеты, уважительно глядя на меня, словно впервые увидел.
      Я молча и так небрежно пожал плечами: мол, ничего особенного, грамоте разумеем, и всем остальным тоже интересуемся.
      Арнольдик жадно развернул газету, и тут же ахнул.
      Мы дружно обернулись к нему, ожидая пояснений.
      Ни слова ни говоря, Арнольдик развернул газету и медленно повернул ее к нам разворотом.
      Вот тут уже ахнули все мы.
      Глава тринадцатая
      Это была одна из самых популярных газет в Москве, под названием "Московский богомолец", в которой сотрудничал и Кусанишвили.
      Название газета сохранила старое, но только название от нее и осталось, по сути же своей она стала откровенно богохульной и черносотенной.
      Первую полосу газеты украшали огромные заголовки, а вторую и третью, во весь разворот, большущая фотография.
      На фотографии был запечатлен фрагмент нашего с Петюней вчерашнего полета.
      Первым летел я в коляске, морда моя была накрыта штанинами Петюниного комбинезона, а следом за мной летел и сам Петюня. Некоторым образом совершенно голый.
      А нас провожал взглядом, свешивая физиономию с крыши, лейтенант Скворцов, выпучивший глаза и раззявивший в отчаянии рот так широко, что можно было подумать, что мы выпали именно оттуда. А еще вполне можно было подумать, что он орет не от испуга за нас, а посылая нам вслед проклятия.
      Заголовки гласили:
      Маньяк-милиционер сбрасывает с крыши отставного опера и его приемного сына!!!
      Милиционер-правонарушитель становится убийцей!!!
      Кровавый замысел срывается не только с крыши!!!
      Призванные защищать - становятся убийцами!!!
      Ну, и так далее, и тому подобное.
      Кусанишвили есть Кусанишвили, а "Московский богомолец" - это...
      Скворцов наш после этого совсем потускнел. Мы сами все чувствовали себя перед ним виноватыми, сразу как-то позабыв про то, что это он заснул в самый ответственный момент. Мы же хотели сделать так, как ему лучше, а получилось...
      А получалось теперь так, что если вчера ему грозил строгий выговор, ну, в крайнем случае, увольнение из рядов, то сегодня он был на всю страну объявлен маньяком-убийцей! За ним уже должна была идти полным ходом охота.
      Было отчего потускнеть лейтенанту.
      Да тут еще Нинель с Арнольдиком остались без крыши над головой. Не могли же мы с ними жить вместе в однокомнатной квартире всю оставшуюся жизнь?
      А что еще можно было сделать?
      Мы все включились в мыслительный процесс.
      Я тоже накрыл пледом ноги, сел напротив моего любимого окна и стал напряженно, как всегда, думать.
      Я придумал!
      Придумал, как починить кран на кухне, придумал, как заставить Петюню помыть мое любимое окно, в которое я так люблю смотреть, и глядя в которое постоянно кажется, что на улице, как в Европе - всегда закат. Еще я придумал, как возместить ремонт подъезда, придумал, как чинить озоновые дыры, как склонить Зиночку к тому, к чему она никак не склонялась, придумал, как стать Президентом, как сделать счастливым все человечество, придумал еще множество других, более мелких вещей.
      Я не смог придумать всего-навсего пару пустяков: как сохранить работу Скворцову и как вернуть квартиру старичкам Беленьким.
      - Дорогой, а давай ты напишешь сенсационную книгу, мы продадим ее, и купим квартиру, - предложила Нинель мужу.
      - Дорогая, я написал восемь книг и бесчисленное множество статей, но сколько я всем этим заработал, ты сама знаешь.
      - Арнольдик, дорогой, но ты же не писал до сих пор сенсационных книг!
      - Дорогая моя, какие могут быть сенсации в области женской психологии?!
      - Дорогой мой, в области женской психологии для тебя может оказаться масса сенсаций, но я имела в виду сенсации несколько иного характера...
      - Дорогая моя, в наши времена никто не желает издавать даже то, что я умею писать - книги по женской психологии, а ты мне предлагаешь...
      Он безнадежно махнул на супругу.
      - Не желают издавать труды по психологии, - не сдавалась Нинель. - Но это не значит, что ничего не издают! Дай мне, пожалуйста, телефон издательства, в котором тебе отказали в последний раз.
      - Нинель, дорогая, прошу тебя, не унижайся, будь так добра! Это издательство теперь интересует исключительно коммерческая литература! Нет, ты только вдумайся в это сочетание слов: литература и коммерция! Коммерческая литература! Боже мой! Боже мой!
      - Арнольдик! Как тебе не совестно?! Прекрати немедленно стенать и дай мне номер телефона, я сама займусь этой стороной вопроса! Мы начинаем работать по западным образцам: считай, что с сегодняшнего дня я - твой литературный агент.
      - Господи! Нинель, одумайся! Зачем мне нужен литературный агент?!
      - Я тебе потом это объясню. Давай сюда твою записную книжку, я сама быстрее отыщу телефон.
      Арнольдик безнадежно вздохнул и протянул ей потрепанную записную книжку.
      Нинель мгновенно отыскала нужный телефон, ловко набрала номер и запела в трубку:
      - Алллеууу! Это Марк Михалыч? Доброе утро, Марк Михалыч! С вами говорит литературный агент Арнольда Электроновича Беленького... Что значит - не о чем разговаривать? Вы ошибаетесь, любезнейший Марк Михалыч! Уверяю вас, вы ошибаетесь! Да, да, да, я совершенно с вами согласна. А я что говорю?! А я что сказала?! Нет, я так не говорила! Нет, я так не сказала! А я говорю, что не говорила! Это что-то телефонистка напутала. Как какая телефонистка?! А я откуда знаю - какая телефонистка?! Ну почему вы так спешите проститься и утверждаете, что нам с вами не о чем разговаривать? Я вот лично уверена, что у нас очень даже найдутся интересующие нас с вами поводы для беседы. О чем, например? Например, о деньгах. Как это так - о каких деньгах?! О наших с вами деньгах! При чем здесь Арнольд Электронович?! Уверяю вас, что это будет бестселлер! Такого еще просто не было! Как это будет выглядеть? Ну, любезный вы мой, это все же коммерческая тайна, некоторым образом. Хотя бы кое-что для рекламы? Ну что же, могу, конечно, сформулировать несколько тезисов... Скажем, так: "Тайные страсти специалиста по женской психологии", или еще: "Вулкан страстей под маской равнодушия", "Скрытые пороки советских психологов", "Растлитель малолетних - профессор психологии". Примерно вот так. Годится? Что вы предлагаете? Тираж в три завода по двести тысяч каждый?! Так, так. Объем не менее двадцати печатных листов?! Хорошо. Сто страниц машинописи в неделю? Сделаем, сделаем. Все вполне выполнимо. Безусловно, безусловно. А как насчет... Сто тысяч? Вы что - шутите?! Долларов?! Вы точно шутите! Аванс?! Конечно, согласны! Я думаю, что в неделю можно будет сдавать страниц по двести машинописи, а может даже и по триста. Абсолютно уверена! Абсолютно! Чаааааооо!
      Нинель положила трубку.
      Арнольдик сидел в кресле, почти что съехав на пол, раскинув ноги, беззвучно открывая и закрывая рот, будучи не в силах что-то сказать.
      - Что с тобой, милый? - удивилась Нинель. - Скорее воды! Намочите платок!
      Арнольдику накапали каких-то капель, что-то сунули под язык, дали понюхать нашатырь, положили на сердце мокрый платок и потерли за ушами.
      С трудом он стал приходить в себя.
      - Дорогой мой! Я только что заработала для нас триста тысяч долларов! Сто тысяч авансом, после сдачи первых страниц и заявки. Роскошное издание! Суперобложка! Рекламная поддержка! Три тиража по двести тысяч экземпляров!
      - Да как ты не поймешь, я никогда, ни за какие сотни тысяч не смогу написать и десятой части того, что ты наобещала по телефону.
      - Да что там писать-то?! - почти возмутилась Нинель. - Это проще и веселее, чем все твои скучные и никому не понятные монографии.
      - Вот ты бы и писала, если это по-твоему так легко! - простонал Арнольдик.
      - Да сколько угодно! - воскликнула Нинель. - Садись за стол, и только успевай печатать на машинке, я так и не научилась это делать, а я тебе быстренько надиктую.
      Арнольдик решительно подошел к столу, заправил в машинку лист бумаги, и ехидно улыбаясь, приготовился.
      - Ты готов, дорогой? - заботливо поинтересовалась Нинель. - Тебе удобно сидеть? Учти, диктовать я буду быстро, если не будешь успевать, ты мне скажи.
      - Я успею, не волнуйся, дорогая, - промурлыкал, предвкушая свой триумф, Арнольдик. - Ты, главное, слова не позабудь.
      - Не волнуйся, дорогой, все будет в порядке. Начали: маньяком я стал не сразу. Сначала я стал психологом...
      Вот тут Арнольдику опять пришлось оказывать медицинскую помощь, да еще и сажать его обратно на стул.
      - Если я когда-нибудь и напечатаю что-то подобное, то и вправду стану маньяком! - едва придя в себя, категорически заявил он, вставая со стула, и закрывая машинку.
      - Дорогой мой, успокойся. У нас просто нет выбора, и нет других возможностей заработать. А тут нам дают деньги, которых вполне хватит на квартиру, да еще и останется. Я же обо всем договорилась!
      - Если бы я так умел договариваться, то не бегал бы по издательствам, а сидел бы дома и писал, писал, писал...
      - Считай, что твоя мечта сбылась, дорогой. Садись и пиши, пиши, пиши... Нам нужно сдавать по двести страниц в неделю.
      - Ну нет! Всему есть предел, дорогая! Этого я писать не буду никогда!
      - Хорошо, дорогой, как скажешь. Тогда ты будешь сидеть в стардоме и жевать манную кашку на водичке, и писать трактаты о женской психологии, про которую ты знаешь еще меньше, чем про тайные страсти!