Я боялся - пока был живой

      Он устало покачал головой, сделал мне знак, чтобы я помолчал, и больше ничего не говорил.
      Нинель обняла его сзади за плечи и сидела молча, пока он с трудом восстанавливал тяжелое дыхание.
      Потом, когда он немного успокоился, она тихо сказала:
      - Арнольдик, дорогой, поверь мне, что ты все сделал так, как должен был сделать. Я с тобой. Я горжусь тобой. Я боюсь и не люблю насилие, но ты был прав. А сейчас надо ехать. Скворцову очень плохо, он потерял много крови, и ему нужно прооперировать глазницу, пока нет заражения.
      - Да, конечно же, дорогая, едем...
      Мы проехали под арку возле продовольственного магазина в самом начале Остоженки и свернули во двор-колодец.
      По захламленной лестнице мы поднялись на второй этаж древнего здания.
      Дверь в квартиру была непривычно высоченная, а вместо звонка на веревке висел обыкновенный молоток.
      Я взял его и постучал по измятой стальной пластине на двери. По квартире пошел гул, исчезая где-то вдалеке. А по этажам так загудело, что мы почувствовали себя внутри колокола.
      Но несмотря на такой тарарам стучать пришлось трижды, пока наконец дверь распахнулась, и на пороге появилась фигура в голубом халате.
      - Громче нужно стучать! Громче! - заорала фигура, нетерпеливо махая нам рукой, чтобы мы поскорее проходили, сама же исчезала, удаляясь по коридору вглубь квартиры. Шла фигура быстро, почти летела, полы расстегнутого халата в сумерках коридора казались черными и развевались, как крылья летучей мыши. Фигура уходила по коридору, смешно косолапя, не оглядываясь на нас, словно мы ее совсем даже не интересовали.
      Хотя нет, так только казалось, потому что на повороте фигура остановилась и крикнула, топнув ногой:
      - Что вы стоите, молодой человек?! Да не вы, не вы! Не льстите себе, не такие уж вы все и молодые люди! Вот вы, который с глазом, вернее, без глаза. Вы что, имеете желание истечь кровью?! Тогда зачем было выбирать для этой цели мою квартиру? То же самое вполне успешно можно было сделать где-нибудь на улице или в приемной горбольницы. Ну? Идите уже за мной, наконец!
      Я подтолкнул Скворцова в спину, и тот заспешил следом за Павлушей. А я пригласил всех в гостиную, благо знал в этой квартире все уголки.
      С этой квартирой произошла целая история. Числилась она в нежилом фонде из-за ветхого состояния коммуникаций. Стенки в многочисленных комнатушках-сотах в этой коммуналке-улье были картонные, как в знаменитом общежитии имени монаха Бертольда Шварца.
      Получилось как-то так, что жильцы этой фантасмагорической коммуналки постепенно все куда-то выехали, правдами, а чаще всего неправдами получив жилье - кто в Кунцево, кто в непристижном Бутово, или в задыхающейся, астматической Капотне, а кто и, не дождавшись, на Ваганьковском.
      И однажды Павлуша по внезапно наступившей тишине осознал, что остался в этой вечно гудящей квартире в полном одиночестве.
      Осознав это, он тут же взял в руки топор и сокрушил ненавистные фанерные перегородки, как Горбачев Берлинскую стену. После этого открылась чудесная анфилада, в которую вошли две комнаты, огромные, как танцевальные залы
      Одну из этих комнат Павлуша моментально превратил в библиотеку, спальню и гостиную, а вторую приспособил под операционную и лабораторию.
      Павлуша был сильно увлечен геронтологией и не пострадал за свои увлечения только потому, что в отличие от кибернетики, геронтология в те времена, когда он ею увлекался, даже лженаукой не признавалась, поскольку не признавалась вообще никакой наукой...
      Итак, как я уже сказал, Скворцов проследовал за Павлушей в операционную, а остальные прошли вслед за мной в гостиную, которая была и спальней и библиотекой.
      В этой универсальной комнате стояла огромная тахта, только без ножек, просто огромный матрас от тахты возлежал прямо на полу.
      В углу, у окна, красовался еще более огромный письменный стол, на котором вполне можно было бы играть в теннис. В большой теннис, кортовый. Ножки у стола были тоже спилены по самое некуда, а возле стола стояло кресло, тоже с отпиленными ножками.
      Единственный, кто стоял на своих ногах, был чудовищных размеров обеденный стол, по размерам которого сразу же было видно, что гостей в этом доме чтут. И только под одним из окружавших стол стулом была припрятана маленькая скамеечка.
      Тайна таких видимых причуд объяснялась предельно просто, все дело было в том, что Павлуша, хозяин этого гостеприимного дома, рост имел ровно в сто десять сантиметров. У него в операционной вокруг стола была сделана сплошная скамеечка, по которой он и передвигался во время операций.
      Кроме карликового роста Павлуша обладал тремя высшими образованиями и являлся специалистом не только в области медицины, но и химии, и биологии. Его статьи по геронтологии раньше часто и широко публиковались в журналах западных стран.
      Гонораров он по тем временам за эти публикации не получил никаких, но зато неприятностей имел вагон и маленькую тележку. Был отлучен от исследовательской работы и от лабораторий и буквально изгнан из официальной науки и из медицины вообще.
      Таким образом посадить его не посадили, времена все же были уже далеко не Сталинские, но оставили без средств к существованию.
      При его росте Павлуша не мог пойти даже в дворники или истопники, классические специальности отвергнутого андеграунда и внутренней оппозиции, то есть его ровесников, имевших несчастье быть людьми талантливыми и самостоятельно мыслящими, за что и были загнаны государством на задворки, прижаты к стенке.
      Спасли его, в буквальном смысле, коллеги из-за бугра. Поначалу его осаждали многочисленные делегации и курьеры с приглашениями и предложениями за рубежи, по тем временам самыми фантастическими предложениями.
      Павлуша неизменно вежливо, а иногда и не очень, благодарил, но так же вежливо, и так же, иногда, не очень, отказывался.
      Вот тогда международный медицинский интернационал взял его под негласную опеку: ему привозили и передавали с малейшей оказией материалы для лабораторных работ, инструменты, лабораторную посуду, снабжали книгами, специальными журналами, статьями, новейшими рефератами. В родном государстве он жил на обочине, зато был в курсе всего происходящего в мире в интересующих его отраслях науки.
      Постоянно и по разным каналам ему передавали небольшие суммы денег, которые именно поэтому невозможно было не принимать, но которые составляли достаточно приличные суммы в тогдашней малоденежной России.
      Но деньги эти в карманах у Павлуши не оседали, они весело проедались в шумных застольях, на которых он подкармливал вечно голодных и шумных художников, поэтов, физиков, бородатых непризнанных гениев из котельных и дворницких.
      Это были отчаянные люди, не воевавшие с системой, просто старавшиеся оградить себя от нее. Часто спивавшиеся, заканчивающие жизнь в психушках и самоубийствами, пишущие, рисующие, изобретающие, вечно и яростно спорящие по любому поводу, злые и веселые, готовые оспаривать все и всех, лохматые художники из ставшего позже знаменитым Лианозова, бородатые и безбородые барды и поэты из переулков Остоженки и Арбата, со всей Москвы, кто только не побывал в этой квартире!
      Теперь она уже лет восемь как поутихла.
      Прошла пора подъема, восторга, пора последнего Великого Обмана и последнего Грустного Прозрения.
      И если когда-то первая по-настоящему свободная выставка живописи рухнула под гусеницами безжалостных бульдозеров, то теперь точно так же рухнула выплеснувшаяся на улицы стихами, песнями и публичными спорами до хрипоты короткая и яростная пора бесшабашной веры в некое Арбатское братство, в свободную и независимую территорию любви и творчества.
      Кич аляпистых матрешек, попса, дельцы и рэкетиры явились не менее веским аргументом, а в чем-то и более весомым, чем когда-то лязгающие гусеницы бульдозеров.
      Исчезли, ушли с улиц вечно неприкаянные и вечно лишние романтики. Ушли обратно на свои, ставшие легендарными, московские кухни, бывшие когда-то и политическими клубами, и концертными залами. Только теперь сидели на этих кухнях чаще поодиночке, словно стесняясь почему-то друг друга, словно это не их обманули, а они обманули кого-то.
      И вдруг оказалось, что если раньше не выставляли и не печатали по причине идеологического несоответствия, то теперь для того, чтобы выставляться, или печататься, нужны были крепкие локти, высокие покровители, или же презренный металл в кармане, что чаще всего было важнее и нужнее наличия таланта.
      Если до этого приходилось учиться не тому, как писать, а тому, как писать то, что нужно государству, то теперь надо было изготавливать товар для потребителя. И опять осталось невостребованным настоящее. Требовалось то, на чем можно быстро-быстро-быстро "срубить" деньги. "Срубить" сразу и много, требовался дешевый суррогат, который можно было дорого продать.
      Пресловутый социальный заказ сделал в воздухе кульбит, вышел в одну дверь, и тут же вошел в другую, только став еще более уродливым и пошлым.
      Пришло время оборотней...
      Впрочем, все это о другом. Это так, к слову.
      А когда мы уже вконец извелись от ставшей непривычной бездеятельности и тревожного ожидания, в комнату вошел Павлуша, торжественно ведя за руку Скворцова, словно невесту под венец. На глазу у лейтенанта сияла белоснежная повязка, он был бледен почти так же, как и эта марля, но посветлел лицом, и даже слабо улыбался.
      - Будет жить! - буркнул Павлуша, дружелюбно подталкивая Скворцова в нашу сторону. - Налей ему лошадиную дозу коньяка, Гертрудий, ты знаешь где тут что брать, да и остальным это, хотя и не в таких количествах, как этому молодому человеку, но не помешает для снятия стресса.
      Павлуша осмотрел нас, склонив голову на плечо, и поманил пальцем Арнольдика:
      - А вот вы, уважаемый, пока воздержитесь, вам я пока эти живительные капли не прописываю, пойдемте со мной, вместе со всеми вашими орденами и медалями. И не спорить! Я должен вас осмотреть! В ваши годы заниматься такого рода акробатикой и рукопашными схватками не вполне безопасно, хотя с точки зрения геронтологии, что, собственно, у вас за возраст? Вы знаете, что по этому поводу говорит наука геронтология? Это ваша жена стоит рядом с вами? Очень приятно! Тогда, уважаемый, тем более пойдемте со мной, при супруге вашей я не смогу рассказать что говорит наука геронтология о всяких там возможностях в определенном возрасте. Пойдемте, уважаемый, пойдемте...
      И он ушел, увлекая за собой явно заинтересовавшегося Арнольдика, оставляя в комнате явно обеспокоенную Нинель.
      - Удивительный мужик! - восторженно рассказывал уже влюбленный в Павлушу, как и все, кто пообщался с ним, Скворцов. - Он помассировал мне кончиками пальцев виски, что-то надавил на руке, и словно наркоз вкатил: боль как рукой сняло, покой такой, словно в лодочке по волнам качаешься. Ты сидишь, а тебя волнышки так покачивают, покачивают... И что-то он мне там ковырял, чистил, бормотал что-то про то, что полно всяких ниток и грязи попало, еще что-то ворчал, а боли - ни грамма! И никаких уколов! Вот это мужик! Вот это - Доктор! А потом он наложил мне какую-то тряпочку с мазью, мне сразу стало так прохладно, спокойно, хорошо. Ну, мастер! Я его спрашиваю: в какой больнице он работает, а он отвечает, что в домашней. И смеется. Мне, говорит, людей лечить не доверяют. Ну, дела! Что же за страна у нас такая! В любой поликлинике почти повсюду грубияны, на тебя смотрят не как на больного, а как на неизбежное зло. Чуть что посерьезнее случилось, только и слышишь: нужно ехать за границу, только за границей делают то, только за границей делаю это... А здесь, дома, в России, сидят по домам без работы свои врачи, чудо что за врачи! Руки золотые! А им... Нет, ребята, что-то явно стухло в нашем Датском королевстве...
      Пока он произносил панегирик Павлуше, я достал коньяк, нашел бокалы, вспомнил, как делает в таких случаях Павлуша и, зашторив наглухо окна, включил на стенах бра со светлокоричневыми плафонами, дотронулся до клавиши стереоаппаратуры, и полилась печальная и светлая музыка Вивальди.
      Мы сидели в удобных креслах, пили маленькими глотками коньяк, слушали музыку, удивительно прекрасную, словно над нами ангел пролетел, и смеялся, и плакал этот ангел вместе с нами.
      И я подумал, что вот оно - настоящее искусство! Это тогда, когда смеются не над тобой, и плачут не о тебе, а смеются и плачут вместе с тобой, и когда тебе хочется вместе с этой музыкой, которой уже столетия, смеяться и плакать, то значит это вот - настоящее...
      Смеялись и плакали наши души.
      Смеялись над нелепостью этой жизни, и плакали о бедном Петюне, плакали о бестолковых, перекрученных наших жизнях, смеялись потому, что мы есть, что есть эта великая музыка, одинаково легко вызывающая и светлые слезы, и легкую улыбку, музыка, легко и непринужденно дарящая самое главное в жизни - надежду.
      И скрипки пели сквозь века, высоко и тревожно, пели музыку от имени тех, кто уже отслушал ее, прожил ею: мы были не умнее вас, мы были не счастливее вас, мы были не лучше вас, но как и вы, мы жили, жили, жили...
      А потом пришел Павлуша, ведя за собой Арнольдика, свеженького, словно и не пережившего все эти безумные дни и ночи, сумасшедшие погони, аресты, бандитов, милицию, кровь...
      Мы сидели за чаем, включив верхний свет под оранжевым абажуром. Мы просто сидели и увлеченно смотрели какой-то сериал по телевизору, выключив звук, и пили чай из трав, и опять коньяк...
      Проснулся я утром в операционной, где меня уложили прямо на стол. Из комнат слышались голоса, я сполз в коляску и поехал к своим друзьям.
      Скворцов и Арнольдик чистили пистолеты, разложив детали на расстеленных перед собой газетах.
      Вокруг них почти что бегала Нинель, размахивая руками, безуспешно что-то пытаясь внушить им, втолковать, в чем-то убедить.
      Павлуша стоял, прислонившись спиной к стене, безо всякого выражения на лице, и внимательно слушал.
      При этом он, к великому неудовольствию Нинели, курил большую сигару, которая из-за его роста казалась совершенно огромной.
      Завидев в дверях мою коляску, Нинель бросилась со своими доводами ко мне, очевидно рассчитывая обрести в моем лице союзника.
      - Гертрудий! Вы же - профессионал! Вы, в конце концов, просто здраво и трезво мыслящий человек. Скажите же хотя бы вы этим безумцам! Вы же видели, это серьезные люди, а на нас самих и так уже кровь. Милиция с этими бандитами заодно, и нас наверняка собираются арестовать, а обвинить нас есть в чем. Это мы виноваты в гибели ни в чем не повинного, и совершенно безответного Петюни. Вовик и его подручные, с которыми вы случайно справились, - ничто по сравнению с потерявшими все человеческие качества Платоном и Паленым. Скажите же, Гертрудий!
      - А что я могу сказать, Нинель Петровна? - сухо спросил я, бережно отодвигая ее в сторону, чтобы проехать к сидевшим за столом мужчинам. Бандюги, которым, судя по приготовлениям, собираются отомстить ваш муж и Скворцов, убили моего приемного сына. И я должен отговаривать их от воздаяния?! Увы, Нинель Петровна, увы! Я еду с ними. Эти бандюги не оставят нас в покое, будьте уверены. Здесь только одно правило действует: или мы их, или они нас.
      - Но почему?! Почему?! - в отчаянии воскликнула Нинель.
      - Да потому, Нинель Петровна, что, во-первых, они будут мстить за своих, а во-вторых, мы свидетели, а в-третьих, - я повернулся к лейтенанту Скворцову. - В третьих, скажи-ка нам, дорогой друг, что ты за бумаги спер у бандитов?
      Скворцов вздрогнул и от неожиданности выронил на газету пружинку.
      - Как ты узнал, Гертрудий? - спросил он, напрягаясь повернутой ко мне спиной.
      - А что там узнавать? - пожал я плечами. - Я же не тупой, сразу сообразил, что ты там замеряешь и высчитываешь. Ты копался в кейсе, значит, нашел тайник. А если нашел, значит что-то взял. Стал бы ты иначе выламываться перед бандитами. Если бы они проверили бумаги как следует, наверняка обнаружили бы нехватку. И всех нас на кусочки порезали бы. Значит, Скворцов, бумаги того стоили, чтобы рисковать из-за них не только своей, но и нашими жизнями. Объяснись. Мы все пострадавшие, и все имеем право знать правду. Тем более, что без нас ты с бандитами не справишься. И, если уж совсем честно, мы просто по-людски заслуживаем доверия.
      Скворцов задумался, но думал недолго, махнул рукой и заговорил:
      - Кое-что я действительно нашел, не такой уж хитрый тайник был в этом кейсе. Пока вы деньги пересчитывали, я второе дно раскурочил и нашел там бумаги. Стал смотреть: акции разные, на солидные суммы, их-то они, дураки, в первую очередь и проверили. Это нас и спасло, что я акции в которых большие деньги, обратно положил. Остальное они даже проверять не стали. Понадеялись, что если акции на месте, значит и бумаги все целы. Возможно, сами толком не знали, какие именно должны быть бумаги. А бумаги эти, всего-то два листочка, дорогого стоят. В них списки: кому, когда и сколько. Касса общака там расписана от "А" до "Я". Понимаете теперь, что это за документ у нас в руках оказался?! Там вроде как отчет за квартал: ежедневные выплаты в валюте отделению милиции на старом Арбате - это семечки, там покрупнее есть организации и люди: банки, суды, прокуратура, короче, вплоть до некоторых членов правительства и депутатов, при этом самых популярных и известных. Представляете?! Два листочка бумаги, отпечатаны на машинке мелким шрифтом с двух сторон через один интервал! Да это же - бомба! Вот она - мафия, поименно!
      - Дай посмотреть! - протянул руку молчавший все время Павлуша, протягивая руку.
      - Да нет их у меня с собой, - виновато развел руками Скворцов. - Я сразу сообразил, что они нас, если обнаружат, что пропали бумажки, не то что с ног до головы, наизнанку вывернут. Взял я, да и спрятал листочки эти прямо на кухне. Там, в газовой плите, в духовке, между двумя противнями положил. Когда вчера уходили, я в шоке был, толком и не помнил ничего, и про бумаги эти позабыл от боли.
      - Ну, ты даешь! - всплеснул руками Павлуша.
      - Бумаги эти, наверное, нашли уже, либо бандиты, либо милиция, они после вчерашней бойни наверняка квартиру вверх дном перевернули, - вздохнул Арнольдик.
      - Вы слишком высокого мнения о милиции и ее возможностях. Надо поменьше смотреть и читать детективы. Если бы они знали точно что искать, тогда была бы вероятность, что найдут. А так - налицо убийство, братва, которая осталась там в виде трупов. Кроме Петюни все наверняка известные для милиции личности. Решат, что это была пьяная разборка, так и спишут, посчитают, что братки между собой что-то не поделили. Соберут гильзы, произведут замеры, поищут деньги, наркотики, снимут отпечатки, на том и успокоятся, каждый сантиметр обыскивать не станут, это точно. Поверьте опыту старого оперативника, - просветил я своих друзей.
      - Бандиты тоже в квартире шарить не догадаются, они нас искать будут, - поддержал меня рассудительный Скворцов. - Они решат, что раз мы украли бумаги, то знаем им цену, а значит наверняка с собой унесли. Они даже не подумают, что мы можем такие бумаги оставить там, они просто даже не поверят, что мы еще раз на это место побоища заявимся.
      - Допустим, с этим все более менее ясно, а вот куда вы сейчас настропалились, драгоценные мои гости? - спросил Павлуша, красноречиво показывая глазами на разложенные на газетах в разобранном виде пистолеты.
      - Это мы должок вернуть собрались, компенсацию некоторым образом получить, в виде морального удовлетворения, - ответил сурово Скворцов, с треском загоняя обойму в собранный пистолет, готовый к бою.
      - И у меня тоже должок имеется, - добавил я. - За сынка моего приемного, за Петюню.
      - А я, получается, вроде как всю кашу эту и заварил со своей квартирой, так что расхлебывать без меня не обойдется, - грустно подытожил Арнольдик.
      - С нашей квартиры, милый. И кашу заварила скорее всего я, вмешалась Нинель. - Но, дорогой мой, это же не война. Это больные люди, подонки...
      - Откуда в больной стране возьмутся здоровые люди? - устало возразил Арнольдик.
      - И все-таки это не война! - настаивала на своем, все еще на что-то надеясь, Нинель.
      - Как это так - не война?! - сделал удивленное лицо Арнольдик. - А что же это тогда такое? Все как на фронте: впереди - враг, за спиной беззащитные и безоружные люди, которых этот враг непременно обидит, если кто-то не встанет у него на дороге. И что нам остается? Если подонки выходят на улицы, это еще не значит, что порядочные люди при виде них должны в страхе разбегаться по норам и углам.
      - Милый мой, нам с тобой даже разбегаться некуда, - грустно вздохнула Нинель. - У нас с тобой опять нет квартиры.
      - Тоже мне - проблема! - вмешался Павлуша. - У меня запросто пожить можно, если тесно будет - у моих друзей художников в мастерских всегда место найдется для стола и кровати. Это все не проблема. Проблема, мои драгоценные, в том, что все вы наверняка находитесь в розыске.
      - Это как это так - в розыске?! - возмутилась не на шутку испуганная этим словом Нинель. - За что нас искать?!
      - Уважаемая Нинель Петровна, если бы в этой стране разыскивали и сажали только за что-то! А вас, тем более, разыскивают и бандиты, и милиция.
      - Да за что же милиции нас разыскивать? - не выдержала Нинель.
      - Да хотя бы за то, что на только что купленной вами квартире обнаружены четыре трупа, но не обнаружены хозяева квартиры, принимавшие таких странных гостей. К тому же интересы слишком многих людей, наверняка затрагивают весьма болезненно эти самые листочки, которые вы похитили у бандитов.
      - Их-то и надо забрать в первую очередь, и чего бы это ни стоило! стукнул кулаком по столу Арнольдик.
      - А знаете что? Пойду-ка я, пожалуй, с вами, так и быть, оторвавшись от стены, заявил Павлуша снисходительно.
      - Ну вот это уже точно наглость! - подскочил я в своем кресле. - "Так и быть"! Ничего себе - одолженьице ты нам решил сделать! Нашел для себя прогулочку! Да на квартире наверняка устроена засада! Там еще пару дней, если не больше, опера сидеть будут, хозяев поджидать.
      - А я все равно пойду, - упрямо повторил, как о давно решенном, Павлуша. - В таком деле и при таком соотношении сил ни один человек, что бы вы ни говорили, лишним быть не может, тем более - врач. И позвоню я еще, пожалуй, Васе и Феде...
      - Это еще кто такие и по какому такому поводу ты им звонить собираешься? Мы все же, вроде как не на загородный пикник собираемся! обеспокоился я.
      Павлуша укоризненно посмотрел на меня и покачал головой, с некоторым даже сожалением, после чего мне стало ужасно стыдно за то, что я не знаю, кто такие эти самые таинственные Вася и Федя, которых, судя по удивленным взглядам Павлуши, просто обязаны знать все.
      - Ах, да! Ну, конечно! - заорал я восторженно, делая вид, что припоминаю. - Вася, это - ого-го! А Федя! Федя! Федя, это - ууух! Это круто! Это такие мужики классные! Как же! Как же! Из них, ой, от них, еще искры сыплются!
      - Не балагань! - строго прервал меня Павлуша. - Вася и Федя - это мои друзья. Думаю, что они смогут нам помочь. Оба они - таланты-самородки. Вася - бывший каменотес, а теперь - ваятель ритуальных скульптур...
      - Каких-каких скульптур?! - сделав восьмиугольные глаза, переспросила, решив, что ослышалась, Нинель.
      - Ритуальных, - важно повторил Павлуша.
      - То есть: памятников на могилки, - поспешил уточнить я.
      - А Федя - это реставратор мебели, - сделав вид, что не услышал моей реплики, продолжал невозмутимый Павлуша.
      - Это что же получается: Федя нам старые гробы отреставрирует, а Вася вытешет общий памятник на братскую могилу? - спросила Нинель, держась кончиками пальцев за виски.
      - Ну зачем же? - вздохнул терпеливый Павлуша. - Вася с удовольствием нам поможет, его самого недавно посетили рэкетиры, так у них до сих пор в больнице выясняют, за каким чертом они полезли под паровой молот? Так что Вася очень даже может нам пригодиться. А Феде я скажу, чтобы он принес с собой шкаф, я видел у него подходящий.
      - Это что же, шкаф - нам с Арнольдиком вместо квартиры? - спросила вконец растерянная Нинель.
      - Да что вы, Нинель Петровна! Не берите вы в голову, ерунда это все! - успокоил ее заботливый Павлуша. - Ну-ка, мужики, быстро убирайте со стола свою артиллерию, будем пить чай и завтракать, кто знает, когда теперь покушать придется. А я пока позвоню все же Феде и Васе.
      Мы быстро собрали оружие, убрали газеты и помогли Нинель накрыть на стол.
      Глава третья
      - Черт! - скомкав очередной лист бумаги, следователь Козлов запустил его в старшего следователя Капустина. - Может ты мне объяснишь, Капустин, что творится вокруг вчерашней бойни на этой квартире? Почему такая странная установка - разрабатывать только одну-единственную версию: версию пьяной бандитской разборки? Тут же сразу возникает целый букет странностей и нестыковок, указывающих на возможность других версий. Хозяева, только что купившие эту квартиру, тут же бесследно исчезают. Трое из четырех убитых проходят по нашим картотекам. Но есть и другие отпечатки, и прочие признаки, указывающие на то, что в квартире находилось намного больше народа. Установлены точно отпечатки, принадлежащие двум криминальным авторитетам, к тому же с весьма солидными биографиями, которые не станут просто так глушить водку с мелкотой, вроде найденных убитыми бандюг. Прокуратура такжекатегорически запретила допросы и того, и другого авторитета. Единственный убитый, чья личность не установлена, зарезан профессионально, бритвой, что соответствует почерку Паленого, чьи отпечатки найдены в квартире. И несмотря на это, не дают санкции на задержание, обыск, даже на допрос.
      Он вопросительно посмотрел на невозмутимого Капустина, который покивал ему, вроде как подбадривая.
      - Ты продолжай, продолжай, Козлов, я тебя с интересом слушаю.
      - Да что там продолжать! Там такие нагромождения! Один из убитых бандитов имеет множественные ранения штопором. Ты слышишь, Капустин?! Штопором! Ты когда-нибудь видел бандитские разборки, в которых перед тем, как перестрелять друг друга, бандиты тыкали бы один в другого штопором?!
      - Я и не такое видел, Козлов. Ты продолжай, продолжай мыслить, чем еще порадуешь?
      - Хозяин квартиры: фронтовик, ветеран, кавалер орденов и медалей, ученый-психолог, накануне дважды, - дважды! - попадает в милицию. Я проверил по сводкам. И при этом один раз он - бежит! И не просто бежит, а бежит, оказывая активное сопротивление и применяя технические средства! И в тот же день по его генеральной доверенности продают квартиру, а на следующий день он покупает себе новую, немного меньше, но зато - дороже! А знаешь, Капустин, на кого была генеральная доверенность, по которой была продана квартира? На одного из убитых бандитов, на некоего Вовика. Я не говорю уже про другие, более мелкие несоответствия и несообразности. И что ты можешь сказать по поводу всего этого, мой уважаемый старший товарищ и, в некотором роде, наставник и начальник?
      - Молодой ты еще, Козлов. Темного там, действительно, многовато. Да и не удивительно, раз там Паленый нарисовался. А если уж Паленый из норы вылез, то где-то рядом, или чуть сверху, должен высовываться и сам Платон. А это уже более серьезно, чем все остальное, если лично он влез во что-то. У них для любых дел полно исполнителей, стоит им только пальцем пошевелить. Так что если они сами визит нанесли, то что-то тут не так. Люди эти более чем серьезные. Я Паленого до новых времен дважды сажал, Платона один раз, за последние пять лет я лично трижды Паленого задерживал по подозрению в убийстве.
      - Ну и что? - заинтересовался Козлов.
      - А ничего, - усмехнулся Капустин. - Подержали его, да и выпустили, с моими извинениями в придачу.
      - Как же так?
      - Да вот так, Козлов: то вещдоки пропали, то свидетели от своих показаний отказывались, то кто-то из свидетелей вообще пропал с концами. А то и вообще сверху прикрикнули дать отбой. Вот так-то. У них, сучьих детей, по верхам полно покровителей.
      - Да они же маховые бандиты! Как же с ними наши шишки всякие связываться не боятся?! Такое же не скроешь!
      - Ну, не скажи. Связываются с ними, и еще как связываются! И даже скрывать не собираются: у того же Паленого я сам, лично, удостоверение помощника депутата Государственной Думы извлекал, сам своими глазами видел. Вот посмотришь, Козлов, позвонят нам сверху и скажут, чтобы мы либо не слишком глубоко копали, либо совсем прикрыли бы это дело. Не дадут нам его как следует размотать. Если уж такие фигуры здесь засветились, не дадут...
      И как бы в подтверждение раздался требовательный трезвон одного из аппаратов на столе Капустина, который немедленно показал глазами Козлову, чтобы тот послушал. Козлов поспешно схватил трубку:
      - Следователь Козлов слушает! Так точно! Здесь. Передаю, - он прикрыл ладонью мембрану и шепотом сказал Капустину, передавая трубку и сделав большие глаза. - Из Генеральной прокуратуры звонят.
      - Старший следователь по особо важным делам Капустин слушает. Да, да, слушаю я, слушаю. Так, так... Но позвольте! Есть же отпечатки пальцев, причем установленные. Как это так - ну и что?! Слушаюсь. Понял. Слушаюсь.
      Он в сердцах грохнул трубкой по аппарату, который и без того был с трещиной в корпусе, заклеенном изолентой, вытер платком лоб и устало сказал Козлову:
      - Черт! Ну, что я тебе говорил?! Паленый и Платон уже допрошены в прокуратуре. У них установлено неоспоримое, процентов так на двести пятьдесят, на триста, железное алиби...
      - А как же отпечатки?
      - А отпечатки эти деятели оставили две недели назад, когда приходили в гости к прежним хозяевам квартиры. Не на оружии же отпечатки остались.
      - Как же ты не понимаешь, Капустин!
      - Это ты, Козлов, ни хрена не понимаешь: нам мертвое дело на шею повесили. Не дадут нам его раскрутить, придется прикрыть его, переквалифицировав в пьяную драку. Эх, закрой-ка, что ли, двери, Козлов!
      Кошачьим шагом скользнул Козлов к дверям, выглянул в коридор и быстро запер двери ключом на два оборота.
      Пока Козлов манипулировал с дверями, Капустин, не теряя напрасно время, бесшумно отпер сейф, достал оттуда начатую бутылку водки, которая была заткнута туго свернутым использованным протоколом допроса.