Случай с неудавшимся увещеванием запащиванцев не получил огласки в скиту и не возымел для Флегонта никаких последствий. Все складывалось к тому, что он, претерпевший многие жизненные невзгоды, мог бы изведать в скиту полное благоденствие своего дальнейшего бытия, но не падок был на это Флегонт, отгонявший всякую мысль о покое. Никакое благополучие жизни не прельщало его, задавшегося мыслью избавить народ от жестокосердого царя-антихриста. И надо не подговаривать на этот подвиг кого-либо из братии, а свершить его самому.

Нет, не для избавления от превратностей жизни пришел он сюда, а для вящего утверждения своего решения. За прошедшие годы много часов проведено им в коленопреклоненных молениях и нашептанных богу просьбах, чтобы не дал он оскудеть разуму, породившему и взлелеявшему мысль о единоборстве с антихристом. Да не погнушается бог обращением к нему злосчастного иерея Флегонта и ниспошлет ему силы и крепости.

Теперь он сам решился на свершение подвига. Следовало дождаться, когда оледенеют водные хляби и по зимнему первопутку можно будет уйти из обители. Сказал Андрею Денисову, что будто намерился забрать из Серпухова свое семейство, и Андрей одобрил это. Предложил быть попутчиком, только сначала в Повенце нужно заводского начальника повидать, заручиться его поддержкой для вызволения брата Семена из тюремного заточения. Флегонт рад был такому попутчику, а у заводского начальника, может быть, доведется узнать, где находится царь Петр. Вдруг окажется так, что он возымеет охоту наведаться для осмотра заводов, – вот бы и повстречаться с ним! Молиться надо усерднее, чтобы даровал бог такую удачу. Да, наверно, уже опостылело и самому всевышнему терпеть дольше все посмешища и надругательства, причиняемые богоотступным царем. Памятны ведь его богохульства – снятие церковных колоколов, глумление над величием вселенских соборов и над патриархами, бесовские всешутейшие и всепьянейшие царевы потехи. Не будет господней кары за пролитую антихристову черную и смрадную кровь. Только бы не дознался о такой задумке Андрей Денисов. Никому не должно знать об этом.

Вид у попа Флегонта вполне приглядный, не оборвыш он, не побродяжка, без опасения мимо любого стражника может пройти, а при надобности бумагу митрополичьего ведомства показать, что он – иерей Гервасий Успенский. И свершиться должно задуманное в прославление погибшего подлинного страстотерпца Гервасия. Его имя, как освободителя от пут антихристовых, будет значиться в людской памяти на вековечные времена.

И Флегонт, и Андрей Денисов ждали, когда посильнее остудит морозным дыханием землю и обильнее покроет ее первозимьем. Известно, что дневной снег не лежит, – жди ночного, а как поснежит в заночную пору, так тут и станет путь.

С большой надеждой на вызволение брата читал Андрей Денисов строки из письма царю, написанные начальником повенецких железоделательных заводов Вилимом Геннином. В письме было сказано: «Прошу ваше величество, пожалуй для лучшей пользы и отправления на морской флот твоих дел, помилосердствуй, учини против моих пунктов указ, так я буду воистину посмелее ступать, понеже я опасаюсь от архиерея новгородского погубления, понеже он верит другим своим бездельникам, а не своим рассмотрением управляет, и от них ныне в заключении сидит у архиерея Семен Денисьев, который в здешнем подъеме и в сыску руд был годен и перед другими радетелен в заводской работе; для иных нужд и за челобитьем от них послан был и захвачен в Новегороде в архиерейский приказ. Прикажи архиерею его освободить и от твоих заводских дел не трогать и не ловить».

– Так написал? – спросил Геннин.

– Так, – ответил Андрей. – Великая благодарность за милостивое ваше заступничество.

– Ну и добро. Будем полагаться на благополучный исход. Сам и передашь письмо его величеству.

Чтобы путникам в их походе не чинилось никаких препон от служилых людей, Геннин снабдил их письменным видом от канцелярии железоделательных заводов и скрепил вид своей подписью и печатью.

Все складывалось к тому, что осуществит Флегонт задуманное, повстречавшись в Петербурге с царем Петром.

– Держите путь онежским побережьем так, чтобы кижского погоста не миновать. Полюбуйтесь там нововыстроенной Преображенской церковью о двадцати двух главах. Чудо из чудес то строение! – восторженно говорил Геннин, напутствуя их.

Некоторый крюк пришлось путникам дать, чтобы дойти до Кижей, но не пожалели они об этом. Истинно, что чудо чудное, диво дивное открылось их взорам с заснеженного островка, на который ступили они, перейдя по льду замерзший пролив Онежского озера. Огнецветные па

Постройка кижской церкви была закончена в сей славный 1714 год, ознаменованный победой петровского флота при мысе Гангуте. Тогда же была церковь освящена и наименована Преображенской в честь двунадесятого праздника Преображения, а также в память и честь любимого царем Петром Преображенского полка, который с Беломорья через Повенец, поблизости от кижского погоста, по неспокойному Онежскому озеру следовал на Ладогу и к невским берегам, обретая в том своем походе викторию над шведами.

Андрей Денисов знал, что прионежские плотники издавна славились на всю Русь, вот и оставили на предбудущие времена неизгладимую память о своем мастерстве, работая лишь топором. В деревнях кижского погоста жили также искусные иконописцы и книжные писцы, прославленные на весь северный край. Здесь сложилась особая манера живописания и было создано наставление мастерам, как достигать непревзойденной приглядности. Год от года развивалось узорное ткачество, вышивка, плетение кружев, узорная резьба по дереву.

– Золотые руки у тутошних поселенцев, слава им во веки веков, – умиленно говорил Денисов. Он долго не мог отвести взора от устремленных ввысь двадцати двух восьмиконечных крестов, поднявшихся из шатровых уступов на круглые маковки и как бы утверждавших собой незыблемость старообрядчества. Вот бы где надлежало быть храму древлего благочестия, гордой и нерушимо извечной красе старины. – Пригожество, лепота… – восхищенно шептал он. Представлял себе, как красуется эта церковь в весеннем блистании солнечных дней или в тмяных, легчайших сумерках летних белых ночей, и будто слышал, как разносится по-над чуткой озерной водой и над заонежскими далями благовест сладкозвучных колоколов. Все умиляло взор, но огорчался Денисов тому, что новостроенная эта церковь будет служить нечестивым никонианам, сиречь еретическому окаянству.

Флегонт тоже не отводил глаз от многоглавого храма, поражаясь его торжествующему над прионежским простором величию, сказочно озаренному многоцветным сиянием па

За окошками темень. Сгасли па

С вечера уговорились они, чтобы, переночевав в кижской деревне Боярщине, назавтра, когда поясней ободнюет, еще раз полюбоваться здешним церковным строением да заглянуть бы и внутрь на иконописное убранство.

Туго, нехотя намечался припоздавший зимний рассвет. Хозяева, приветившие выговских поборников древлего благочестия, сытно покормили их в дальнейшую путь-дорогу и, когда совсем уже развиднелось, дружелюбно попрощались с ними.

Слегка порошило блесткой снежной изморозью, и пушистой заиндевевшей пеленой укрывало маковки многоглавого кижского храма. Андрей Денисов с Флегонтом уже близко подходили к нему, когда от широкоступенчатого церковного крыльца отъехала тройка, запряженная в крытый возок. Проскрипели по смерзшемуся снегу полозья, и сразу же перешла тройка на резвую угонистую рысь, теряясь в завихрившейся снежной пыли.

Комкая в руках лохматую шапку, у церковного крыльца стоял старик сторож и непрестанно кланялся вслед умчавшемуся возку, с умилением повторяя:

– Сподобил господь лицезреть… Сподобил… Самолично царь-батюшка доброе слово молвил. Пресветлым своим царским величеством удостоил быть… Сподобил господь…

Нет, не ослышались Денисов с Флегонтом.

– Кто был? Кто?.. – в один голос взволнованно переспрашивали они старика. – Кто приезжал?

– Государь-батюшка с заводским повенецким начальником, – повергая путников в изумление, делился с ними старик своей нечаянной радостью. – На церкву дивились, добре дюже понравилась. Я кинулся было за батюшкой да за дьяконом бечь, а государь меня за этот вот рукав удержал. Не надобно, мол. Говорит, сторожи знай… Внутро-то и не входили, снаружи все оглядели… Им бы к обедне прибыть, народу себя показать, ан нонешний день самый будний, никакой службы нет… Скажу настоятелю отцу Никандру, тужить он станет, что с государем не свиделся.

Как бы ни стал тужить настоятель отец Никандр, но не горше Андрея Денисова, который в отчаянии ударял себя руками.

– Как же так?.. Как же было случиться такому?.. – сокрушался он, бестолково топчась на месте. – Минутой бы раньше нам подойти…

Только бы раньше минутой – и из рук в руки можно было бы подать государю письмо-прошение о вызволении Семена из тюремного заточения. И заводской начальник был тут, свое бы живое слово царю замолвил. Да, наверно, уж говорил, что такую просьбу в письме написал. Тут вот оно, в нагрудном кармане, близко самого сердца лежит… Ах ты ж, батюшки!.. Ждали, чтобы как следует развиднелось, и упустили такую возможность… Единой минуткой бы раньше…

Мигом промелькнули у Андрея Денисова эти мысли, повергая его в смятение. Ведь не добежишь, не догонишь. Едва заметной точкой в заснеженной дали виднелся царский возок, и вот он уже скрылся совсем.

Растерянно озирался кругом и всполошенный Флегонт, досадуя на себя за то, что, надумав избавить народ от царя-антихриста, оказался бы сейчас бессильным повергнуть его, не припася для этого ничего. Хотя и запрещено на открытых торгах и в лавках продавать (знать, опасался царь за свою сохранность, ежели такой указ издавал), но Флегонт надеялся где-нибудь кинжал раздобыть, да и дотянул до сего дня. Столкнулся бы вот лицом к лицу с царем, а как, чем бы сразил его? Не голой же слабосильной рукой его победить… Ох, каким опрометчивым был он, Флегонт. Теперь можно будет надеяться на встречу с царем в Петербурге, а удастся ли там приблизиться так, чтобы наверняка прикончить его?

– Какую промашку мы дали, – охал и ахал Андрей Денисов.

– Промашка выдалась, истинно, – уныло подтвердил Флегонт.

– Ах, кабы ведомо…

– Кабы так…

На петербургских заставах Флегонту и Андрею Денисову можно было не опасаться рогаточных караульщиков. У каждого имелся бородовой знак в подтверждение того, что денежная пошлина с бороды уплачена, а что одежда у них долгополая, на то у одного был письменный иерейский вид, а у другого – своя охранная грамотка, выданная заводским начальником Геннином. Да и зима ведь, в кургузом одеянии не пробудешь, мороз застудит. Никто к ним придраться не мог, ходи смело по городу, но только от хождения по нему не было никакого толку. Сразу же выяснилось, что царя в Петербурге нет. Недавно вернувшись из Олонецкого края, он отбыл в заграничное путешествие и проводить его поехала государыня царица в сопровождении светлейшего князя Меншикова. Сколько времени пробудет царь в иноземной отлучке, никому то не ведомо, но, конечно, не короткий срок. Попировать захочет с чужеземными государями, полюбопытствовать, как дела там ведутся, да что на свой пригляд можно будет от них перенять. Мог бы светлейший князь делу помочь, но он, проводив царя, в Померании чуть ли не всю зиму намерился быть, а в Петербург теперь не вернется.

Пробовал Денисов обратиться в Сенат с письмом Геннина, но там сказали, что, поскольку письмо писано лично самому государю, то ему и решение принимать, а для других это будет непростительным самоуправством.

Денисовым в прежние годы царица Прасковья благоволила, и Андрей хотел ей челом бить, но царица Прасковья в свое подмосковное Измайлово отбыла.

Вот она, незадача-то! И, как стало известно, совсем немногими днями припоздали они прийти в Петербург, а ждать, когда государь возвернется, – все жданки прождешь да на какую-нибудь непредвиденную беду налетишь. Дознаются полицейские власти, что раскольники в столицу явились, и обротают их железной уздой. Флегонту явственно вспоминалась галерная каторга, и он торопил Андрея уходить из ненавистного места, раз тут царя нет. Сразу словно отяжелел хранившийся в кожаной чушке за пазухой обоюдоострый кинжальный нож. Когда проходили по Лодейному Полю, там на корабельной верфи сумел Флегонт разжиться этим ножом, но не суждено оказалось в ход его здесь пустить. Ускользал царь Петр от расправы, будто чуяла антихристова его душа, что за все содеянные каверзы возмездие настигает.

Что делать? Как дальше быть? – задумывался Андрей Денисов. В Новгород идти и пытаться там как-нибудь брата Семена из тюрьмы вызволить?.. Письмо Геннина злобствующему митрополиту Иову не указ, да в нем и зазорные для него слова сказаны. Брата не выручишь, а не миновать будет самому в архиерейский застенок попасть. По всему складывалось так, что нужно в Москву подаваться. Хотя и не ближний конец, а придется туда идти, царицу Прасковью и старозаветных московских бояр просить о помощи. Где, может, с попутным обозом, где своим ходом, – по зимней дороге на лыжах ходчей пойдешь и, глядишь, уже в Москве будешь.

К такому решению они и пришли.

– Чего мало так погостили? – признал их на заставе рогаточный караульщик и, не став письменный вид проверять, пропустил за полосатый шлагбаум.

Не чаяла царица Прасковья, что придется ей еще раз побывать в дорогом сердцу Измайлове. Угнетала мысль о скончании жизни в треклятом парадизе и казалось, что близок тот роковой час. И весной и осенью от промозглой сырости одолевали чередующиеся между собой хвори: то лихоманная трясовица знобила, то словно бы огневицей палило, – не миновать вскоре душу из себя выдохнуть, навсегда прощаясь с земным бытием. А еще пуще страх забирал, когда представляла себе, что с ее бездыханным телом может царь-государь учинить: вздумает в точности дознаться, отчего померла, да самолично и вспотрошит без зазрения совести, как сделал то с недавней упокойницей царицей Марфой Матвеевной, вдовой царя Федора. Почему такая скорая смерть постигла ее на пятьдесят первом году? Что она над собой свершила при отменном здоровье?.. Прошел слух, будто царица Марфа насильственно ребеночка скинула. Это вдовка-то!

Всех плакальщиц, приживалок и челядинцев, на разные истошные голоса причитавших над упокойницей, прочь царь Петр разогнал, приказал растелешить мертвую на столе да и вспорол ее вострым ножом, чтобы узнать, основательным ли был слух о порушенной вдовьей целомудренности. Слава богу, убедился в ее добродетельности, и злостный поклеп на царицу Марфу был снят.

Вот тут и помри при нем невзначай!

– О-ох-ти-и… – горестно вздыхала царица Прасковья.

Обращалась к царю-деверю с просьбицей, чтобы в Москву ее отпустил, а он метнул строгий взгляд и как отрубил:

– Сиди знай.

Вот и сидела, повергаясь из одной болезни в другую, из печали в печаль.

Недавно от скуки и огорчения угощалась у государыни Екатерины Алексеевны кофеем, и в застольной беседе молодая государыня рассказала, с какой просьбой к ней светлейший князь Александр Данилович обращался. Понеже, мол, у одной его дочери карлица в полном здравии обретается, а у другой дочери ее карлица в горячке лежит, то из оставшихся после царицы Марфы Матвеевны, на дочкино счастье, хотел бы он одну карлицу взять.

– А мне-то, мне, царевнам моим… – всполошилась царица Прасковья. – У Марфы была одна дюже махонькая, как арапка чернявенькая. Вот бы моей Парашке в забаву была. Да и как бы еще в поминовение упокойницы.

– Ну что ж, возьмите. Скажите, что я велела, – благосклонно разрешила Екатерина.

Тогда же при дальнейшем разговоре царица Прасковья узнала, что в ближайшие дни царь Петр на длительный срок за границу хочет поехать, а его благоверная с князем Меншиковым поедут его проводить.

Услыхала царица Прасковья об этом и словно крылья за спиной обрела. Дождалась их отъезда, пожелав счастливой дороги, и самовольно стала собираться в свой путь. Катеринка с Парашкой не захотели столичную жизнь покидать, – ну и пускай с полученной новой карлицей забавляются, отдохнет мать без них. Призвала бывшую верховую боярыню Секлетею Хлудову, поручила ей за царевнами приглядывать и верховодить в поместье, а сама, наспех собравшись, с дворецким Юшковым в Москву отбыла. За ее крытой кибиткой небольшой обоз из двенадцати подвод шел, на коих ехала вооруженная пищалями стража, чтобы в пути охрана была. И так-то легко вздохнулось царице Прасковье: пропади он пропадом, парадиз этот! Чтоб ему воистину пусто было. Ни дна ему ни покрышки… Ой, нет: Катеринка с Парашкой там. Пускай уж нерушимым стоит Петербург.

Быстро мчались по накатанной зимней дороге. На ямских подворьях только успевали лошадей менять. Но как ни скорой была езда, а в пути было немало времени, чтобы царице Прасковье на дорожном досуге передумать разные думы, оглядываясь на свою прошлую жизнь. Что греха таить, было в Петербурге этом такое, что явным грехом назвать можно, а грех, каким бы малым он ни был, все равно от бога не утаится. Только и надежды, что можно будет чистосердечно покаяться и отпущение тех грехов получить. Смилуется бог на то, что во многом не по своей охоте, а по невольному принуждению приходилось ей греховодницей быть. Ничего не поделать. Хотя она и царица по званию, но все равно подвластна царю Петру, а он как вздумает, так по-своему и повернет, и ты, голубушка, подчиняйся ему, не ропщи, ежели хочешь по-прежнему в приближении к нему и в его покровительстве пребывать, а не в злую опалу впасть.

Случалось, отстояв в церкви всенощную или обедню, она по озорному царскому зову облекалась в шутовские наряды с дурацким колпаком на голове и вместе с придворными девками принимала участие в потешных шествиях, возглавляемых князь-папой, и называлось такое сборище всешутейным собором, будто бы с архиереями и митрополитами в рогожном облачении да в мантиях из мешковины. Веселился царь со своими приспешниками, и веселилась с ними она, царица Прасковья, вызывая их одобрение. Угождала царю-деверю и его приближенным, памятуя об их силе и влиянии на те или иные дела. Случится попойка ради какого-нибудь торжества, вроде корабельного спуска, – и она тут как тут. Затеется маскарад, на коем полагалось в звериных либо еще в каких страховидных харях быть, – напяливала харю на себя и она. О господи, владыка живота!.. Не так давно шутовскую свадьбу из ума выжившего старика Никиты Зотова играли. Гуляла на той свадьбе и она, царица Прасковья. Ну, не грех ли это?.. Бывало ведь, преодолевая недуги, не считалась с тем, что от слабости ноги подкашивались, и если не шла, то ехала поприсутствовать на веселом гулянье да с показным усердием осушала чарку, чтобы опять же услышать царскую похвалу. В платье смирного, не то что старушечьего, но темного вдовьего цвета, сшитом старинным покроем, выделялась она среди расфранченных на немецко-голландский манер господ придворных. О-ох-ти-и!..

Но зато и все жизненные блага предоставлены были ей. Любой будничный день всегда как бы престольным праздником оборачивался. И деревнями и другими имениями государь не забывал наделять. Совсем недавно вот в Петергофе близ самого моря хорошую мызу ей подарил. Да что говорить, Анну в герцогини определил, настоящей курляндской властительницей там живет, надо полагать, и Катеринка с Парашкой не окажутся обездоленными, а самыми что ни на есть завидными королевнами станут.