Великое сидение

Один ее сын – Карл, другой – Фриц, жили в польских Лифляндах. Одна дочь Анна, другая Доротея – обе тоже в тех же польских Лифляндах замужем. Еще одна сестра Ганова, Софья, в замужестве за Гендербергом, и у нее два сына в Курляндии в Субоче живут. И еще сестра Ганова, Мария Анна, была за другим Веселевским, у нее сын Андрей, проживающий в Крейсбурхе.

Вдова Катерина Лиза после Веселевского вышла замуж за Лаврина Дукляса и родила с ним шесть сыновей, – померла в поветрие. Известно, что один сын ее Симон Дукляс живет тоже в Крейсбурхе, а про остальных дознаваться надо. Может, и не живы они.

Для чего понадобилось обо всех этих родичах знать, никто понятия не имел. Не знали и сами дьяки, собиравшие сведения, и велено было им про то не дознаваться. Может, все те люди заподозрены в каком-нибудь преступном по государству воровстве и теперь срочный розыск ведется. Про то одному петербургскому начальству известно.

Собраны были сведения о всех родичах Скаврощука, а потом, спустя некий срок, им было объявлено, чтобы незамедлительно собирались в путь, никакими большими сборами себя не утруждая. Будут подводы поданы и стражники для охраны.

– Как так?.. Почему под охраной?.. Куда ехать?.. За что такая напасть?.. Господин начальник, мы ничего худого не сделали, может, только поклеп какой был… Ах, ох!.. Велено кинуть все, а кто станет за скотиной ухаживать, за курями-гусями смотреть?.. Ой, лишенько-лишенько! Наши соседи злыдни, на них нельзя положиться… Да, может, и не увидеть теперь никогда родных своих мест… Под стражею ехать… Вдруг да и в железо еще закуют…

Слезы, вопли, прощания, а потом…

Диво дивное на белом свете творится. То с великой печалью, со слезами, под стражею ехали, предвидя на будущее одни горести, а приехали в Петербург – у Нарвской заставы военная, мундирная, а также и партикулярная знать встречать вышла, и у всех подобострастно-улыбчивые лица. Привезли в Посольский дворец светлейшего князя, а там громогласная музыка, столы от заморских вин и от другого обильного угощения ломятся.

– Окажите вашу милость, присаживайтесь, угощайтесь. Сейчас к вам государыня выйдет.

Иные из Дуклясов да Гендриковых изо всей мочи щипали себя, чтобы от затяжного сна пробудиться. Нет, не сон, а вполне все явственно.

– Что же э… эт… этто такое? – Один из Скавронских с перепугу да с изумления заикаться стал.

Растворились из внутренних покоев высокие двери в Посольский зал, и в сопровождении светлейшего князя Меншикова вошла в парчовом наряде государыня – царица Екатерина Алексеевна. Вон она какая авантажная!

Обвела она всех лифляндцев приветливым взглядом и просияла от радости.

– Дорогие мои… тетушки, дядюшки, братцы, сестрицы, племянники…

Это ли не чудо произошло? Из простых смертных, из черни самой подлой породы царственными родичами оказались!

Тетушка Анна Мария Веселевская всю дорогу горевала, что у нее со скотиной станется: две коровы да бычок летошний, и одна корова должна вот-вот отелиться.

Ах, тетя Анна Мария, стоит ли убиваться об этом? С завтрашнего дня у тебя в Лифляндии или здесь, под Петербургом, будет новая большая мыза с целым стадом коров и с приписанными к мызе окрестными деревнями. Помещицей станешь, владелицей крепостных душ.

Вильгельм Иоганн огорчался, что не состоялась его поездка в городок на базар; для чего он деготьку накурил? Сколько бы грошей за свой товар выручил! Все медяки на ладони бы уместились. А вот тебе горсть червонцев. Сам светлейший князь в твои дегтем пропитавшиеся руки золотые монеты сыплет. Видал ли когда такое во сне? А это все явь, явь. В близком кровном родстве ты с ее величеством царицей Екатериной. Да, да, это она голенастой босоногой девчонкой у тетушки Анны Марии бегала, а теперь законная хозяйка всего Российского государства. Отмывай добела свои дегтярные руки, будут тебе большие поместья с крестьянами – и на выбор еще: можешь бароном или графом стать.

Вильгельм Иоганн, Карлус и Фриц с изумления или уже с перепоя, не держась на ослабевших ногах, падали на колени и кланялись ее царскому величеству, стуча о паркетный пол лбами, став высокознатными подлинно что в одночасье.

Вот и появились новые дворяне, вельможи из лифляндских захудалых крестьян.

Гости сожалели, что самого царя в гот день не было, в отлучке он находился, но успокаивались тем, что теперь на родственных правах будут запросто видеться с ним, а пока, наделенные царскими милостями и подарками, нагрузившись петербургскими гостинцами, с веселыми песнями разъезжались по своим местам, чтобы кончать там прежнее захудалое житье.

Екатерина радостно сообщила возвратившемуся в Петербург мужу о своей обретенной родне, и Петр, разделив ее радость, сказал:

– Люди, не почитающие своих родных, суть самые неблагодарнейшие твари, а неблагодарность из всех пороков есть наигнуснейший.

Расспросив, кто из ее родственников чем занимался, особо заинтересовался Вильгельмом Иоганном, выгонявшим на продажу деготь.

– Я обещала его в баронское звание возвести; не станешь за это сердиться? – ластилась Екатерина к Петру и любовно заглядывала ему в глаза.

– Баронство – дело пустое, – небрежно отмахнулся он. – Ему надо в промышленники выдвигаться. Поначалу дегтярку свою расширить, подряд взять, чтобы от Риги до Петербурга все почтовые ямы и другие ямские дворы дегтем да колесной мазью бесперебойно снабжал, а когда развернется с этим, то взялся бы еще смолу для Адмиралтейства гнать. За чином-званием задержки не станет, лишь бы деловым был.

– Скажу ему, чтоб старался.

– Вот-вот. Это главное.

Вроде бы все краше становился Петербург, но затрудненные условия жизни не вызывали расположения к нему у множества поселенцев.

– Не устоит он на земле, быть ему пусту, – злобно предсказывала царевна Мария, сестра Петра, выражая мнение всех недовольных сим «парадизом».

Петр знал об этом и говорил:

– Ведаю, что многие чувствуют неприязнь к новой нашей столице, рады бы видеть ее порушенной и сожженным весь флот. Предугадываю, что, как только помру, стадно кинутся люди бежать в возлюбленную ими Москву, но, покуда я жив, не отпущу никого.

Что греха таить, страшно вымолвить – не найдется во всей военной истории побоища, какое отняло от жизни столько людей, сколько легло их в сем «земном раю», ставшем народным кладбищем.

С великим трудом преодолевая всевозможные тяготы, государство беднело без промыслов, а многие тяглые люди заботились больше о том, чтобы елико возможно уклониться от платежа денег в казну, и одной из немаловажных причин ее скудности было укоренившееся на Руси кормление воевод и других начальников. Петр постоянно твердил о бескорыстном служении государству, но было известно, что выколачиваемые из народа деньги, вместо употребления их на общее дело, в немалой части оседали в карманах продувных ловкачей. Это было Петру нестерпимо, и он решил принять устрашающие меры для борьбы с казнокрадами, подобную в прошлом борьбе со стрельцами. А в стране как велось исстари при воеводах, так продолжало быть и при губернаторах. Радовались они, получив такую должность, что будет им сытное, большое кормление. Радовались их жены и дети, ближние и дальние родственники и дворовая челядь, что все станут безмерно сыты и часто одарены следуемыми им подачками. Кому что, а непременно перепадет.

Города, в которых надлежало проживать губернаторам, были несравненно более обжитыми, нежели новомодный Петербург, – не видеть бы его никогда! Тут, в губернском городе, издавна сложившийся уклад жизни: съезжая, или приказная, изба, в коей прежде на жесткой лавке сиживал воевода, а ныне – в мягком кресле – глава губернии господин губернатор, но также он судит и рядит: перед окнами его канцелярии бьют на правеже неисправных плательщиков государевых податей и должников разных прочих поборов. В Петербурге еще далеко не в каждом доме уют и всякие удобства для жизни, а туг – добротное, сложенное из толстенных бревен жилье, при котором жаркая баня с предбанником, клети с подклетями, подвальные хранилища и погребицы. А за частоколом усадьбы – посад, торговая площадь с земской избой, где старосты да старшины ведут повседневное управление людской жизнью; соборная церковь, где поп, протопоп и сам архиерей пекутся о спасении душ горожан; гостиный двор с господами купцами, из коих иные, не пожалев денег на пошлину, так и остались пышнобородыми, а не с постыдно оголенными лицами. Тут же кружечный двор и харчевня возле почтового ямского подворья и на виду прочно сложенная городская тюрьма. Все привычно, знакомо, возведено по ранжиру.

Прежде у воеводы, как и у многих бояр, на усадьбе были свои портные, скорняки и башмачники, как велось то, бывало, при московском дворе великих государей, где шили одёжу и обувь дома, а чулки и рукавицы работали монашки Новодевичьего монастыря, кои были на это большие искусницы. Швальни и чеботарни заводили у себя и губернаторы и тоже по испытанному примеру Москвы подряжали какой-нибудь ближний девичий монастырь вязать чулки, варежки, душегреи, чтобы они всегда были внове, никак не следуя срамному обычаю государя Петра Алексеевича – самому себе порванные чулки штопать. И в большом и в малом – все много лучше в отдаленном губернском городе, нежели в новоставленной столице. И чем дальше от нее, тем обильнее и сытнее кормление. До бога высоко, до царя далеко, – самоуправствуй на доброе свое здоровье сколь угодно душе.

Так было, но так быть не должно. Царь Петр решил неумолимо преследовать и жестоко наказывать расхитителей казны; взяточников и других лихоимцев, ущемляющих своей алчностью государственные доходы.

Для наблюдений за неукоснительным соблюдением изданного об этом указа по городам были определены особые люди – фискалы. Звание главного государственного фискала принял на себя кукуйский патриарх всешутейшего и всепьянейшего собора, царский ближний советник и ближней канцелярии генерал-президент, граф Никита Мосеевич Зотов

Многими и могущественными правами наделялись фискалы. Им вменялось тайно проведывать, доносить и обличать злоупотребления как высших, так и низших чиновников, выявлять преступления противогосударственного и противообщественного свойства, преследовать казнокрадство, взяточничество, хищения; фискалы должны были также надзирать за правильным исполнением законов, принимать доносы от частных лиц; имели право являться во все присутственные места и требовать на просмотр дела и документы; при изъятии в казну частных имуществ непременно при том присутствовать. Все, что фискалы проведывали, должно сообщаться в Сенат. В случае неподтверждения сведений ошибочность их в вину фискалу не ставилась.

В дополнение к объявленному указу было еще сказано: «Ежели кто преступников и повредителей интересов государственных и грабителей ведает, и те б люди безо всякого опасения приезжали и объявляли о том самому его царскому величеству, только чтоб доносили истину; а кто на такого злодея подлинно донесет, тому за такую его службу богатство того преступника движимое и недвижимое отдано будет, а буде достоин будет, дастся ему и чин его; а сие позволение дается всякого чина людям, от первых даже и до земледельцев, время же к доношению от октября месяца по март».

Лиха беда – начало. Помимо обязанностей, предписанных фискалам царем, само собой оказалось еще и много других, – хоть ты с ног сбейся, а поспевай. Да и оставить ничего втуне нельзя потому, что получится так, будто сам же ты от полагающегося профита откажешься, мимо кармана его пронесешь. И особенно это касалось уездных и земских фискалов. Они должны были еще разыскивать и доносить о всяких видах безнравственности, прелюбодейства, содомского греха, колдовства и чародейства, богохульства, заповедной продажи и о многом другом. Должен смотреть фискал, где и как попортились дороги, не повалены ли верстовые столбы, не проломлены ли мосты, хорошо ли работают государевы мельницы, не пустуют ли кабаки, не шляются ли как зря гулящие люди, кои в любой день могут стать воровской и разбойничьей татью. В пограничных уездах фискалам надлежало высматривать и проведывать, не прокрадывается ли на русскую землю шпион, не провозятся ли запрещенные товары, не намерен ли кто без проезжих писем уйти за границу. Обо всем узнанном должен фискал своевременно доносить губернатору, получая со штрафных денег, наложенных на преступника, одну треть. Как же было не стараться, не хлопотать, забывая про сон и про отдых! Семейный человек обучал фискальному делу своих сыновей, видя в них верных добытчиков.

Но ведь недостаточно крикнуть «Слово и дело!» – нельзя довольствоваться возведенным поклепом, надо, чтобы уличенный признал свою вину, и только собственное его признание давало фискалу доход. Ну, а ежели человек оказывался упорным, вины своей не признающим, то для смирения особо строптивых были испытанные средства; они, похоже, потому так и назывались, что от пытки шли, и можно было вести допросы с пристрастием: «вложа в застенке руки обвиняемого в хомут при огне для страха». Обвиняемый чаще всего не выдерживал пытки и, признавая донос, иной раз сам возводил на себя вину даже в не свершенном им преступлении. Случалось, что присутствующий при этом фискал диву давался, будто провидцем он был и так легко супостата раскрыл.

В ведение фискалов придавались низшие полицейские чины, сотские и десятские, на обязанности коих было следить за появлением подозрительных лиц, забирать их, сторожить арестованных и конвоировать их при пересылке.

Чин фискала оказался тяжел и ненавидим. Некоторые из них биты и даже убиваемы были; фискалов дразнили «свисталами», их наветы вызывали всеобщее недовольство, и царю Петру пришлось дать дополнение к тому фискальному указу: «Буде фискал ради страсти или злобы что затеет, как злоумышление, и перед судом от того, на кого напрасно возвел, обличен будет, то оному фискалу, яко преступнику, такое ж учинить, что довелось бы тому, кто по его доносу виноват был».

После такого разъяснения у фискалов прыть поумерилась и стали они действовать больше тайно: тайно досматривать, тайно проведывать и тайно доносить.

А все же незаконные поборы не прекращались: фискал мог заглянуть в расходную книгу земского старосты и узнать, что издержано и в какой день: «1 сентября несено старшему писарю канцелярии пирог в 5 алтын да судаков на 26 алтын 3 деньги. Старому подьячему пирог в 4 алтына 2 деньги, да другому подьячему пирог в 3 алтына». Но какой штраф с такого побора можно бы взять? Разве что судака. А вот у того же старосты в книге хитроумный подлог сделан: крысы в листе некоторые строчки выели, – знал староста, где следовало бумагу помаслить, чтобы зашельмованные сведения крысам на корм пошли.

В Петербурге на заставах рогаточные караульщики тоже мало-помалу фискальством промышляли: следили, все ли подводы, приходившие в город с припасами, доставляли положенное количество камней: какой подводе – три, какой – пять, и те камни сдавались потом обер-комиссару Ульяну Синявину для мощения петербургских улиц. С возчиков, не доставивших каменной пошлины, взималось за каждый недоданный камень по гривне.

Были фискалы в епархиях, чтобы по приходским и соборным церквам не потакалось кликушам и бесноватым, чтобы невежды и ханжи не почитали за святые мощи недостойных того умерших и не вымышляли бы ложные чудеса. А то в самом Петербурге было: один поп разнес слух, что у иконы, стоявшей у него в часовне, творятся чудеса. Петр призвал его к себе с той иконой и велел сотворить чудо, но как чуда никакого не произошло, то приказал отправить обманщика в крепость, наказать кнутом, а потом лишить иерейского сана.

– Может, сперва сана лишить? – уточнял Мусин-Пушкин, ведавший церковными делами.

– Нет, сперва в поповском виде посечь, – сказал Петр.

– Государь-батюшка, помилуй меня, – взмолился поп. – Ведь не я чудо произвожу, а икона. Как же я-то мог бы ваше приказание выполнить? Я-то ведь не святой.

– Оно и видно, что многогрешный, а потому за обман и получишь что следует.

Сколько ни хватай, ни разгоняй, а опять и опять собирались на церковных папертях нищие, чесались, переругивались между собой. В храме заутреня идет, а тут гвалт, да еще пастух на рожке играет, кнутом громко щелкает, коровы с мычаньем идут, – опять непорядок, и фискалу приходится все на заметку брать.

Великий пост наступил, покаянные дни, когда должно быть и ребятишкам не до забав, а тут малый во грех себя вводит – книжку вздумал читать. Ну как фискал такое приметит, как тогда оправдаться?..

Но это все нарушения не столь важные, а вон в Мстиславском уезде, в селе Шамове, что произошло: некий шляхтич, угрожая местному попу жестокими побоями, по своему произволу обратил приходскую православную церковь в униатскую. А в Оршанском повете еще того хуже: шляхтич со своими подвыпившими приспешниками явился в Лукомский монастырь, схватили они игумена Варлаама и одного иеромонаха, обрили им головы, бороды и усы, и от такого надругательства над его святым чином игумен богу душу отдал.

Невесть что по уездам творится.

Трое фискалов, Михайло Желябужский, Степан Шепелев и Алексей Нестеров, проявив себя весьма деятельно, подавали царю вполне обоснованную жалобу даже на Сенат, и особенной ревностью к своему делу отличался Нестеров. Подобно прибыльщику Курбатову, он немало денег передал казне, переняв их от уличенных больших и малых прохиндеев. Разыскал он в Монастырском приказе много тысяч старых денег и несколько пудов серебряной посуды; объявил царю, что иные сенаторы «не только по данным им пунктам за другими не смотрят, но и сами вступили в сущее похищение казны вашей под чужими именами, от чего явно и отречься не могут: какой же от них может быть суд правый и оборона интересов ваших?» Указывал на печальное положение многих торговых людей, когда «сильные на маломочных налагают поборы несносные, больше чем на себя, а иные себя и совершенно обходят, от чего маломочные в большую приходят скудость и бесторжицу». Получалось так, что вместо старания выбиваться в первостатейные негоцианты люди самовольно лишаются своего купецкого звания и бегут от непосильных тягостей хоть куда. Бегут в черкасские города, за Волгу, за Уральские горы, в Сибирь, имея там торги и промыслы. А Дорогомиловской слободы ямщики, коих зовут обыденки, покинули гоньбу, и не сыскать было их, тогда как почта стояла, а потом оказалось, что они записались в сенные истопники комнат царевны Натальи Алексеевны и под тем прикрытием имеют торги и лавки.

Не опасался фискал кинуть некую тень даже на любимую сестру царя в ее потворстве скрытым торгашам.

Доверенным лицом стал у царя Андрей Ушаков, получивший чин майора. Отличился он на поимках и клеймении лба бежавших с адмиралтейской корабельной верфи работных людей, и Петр поручил ему: «Смотреть: 1) подрядов, которые почитай все на Москве чинятся, и невозможно статься, чтоб без великой кражи государственной казны были, и чтоб хотя про одно такое дело проведать подлинно. 2) В канцелярии военной також собрав много, денег, сказывают, нет, а наипаче в мундирном деле посмотреть, понеже, чаю, и тут не без того ж, также и о денежных дворах. 3) В Московской губернии в ратушных и в иных делах сколько возможно проведывать зело тайно через посторонний способ, чтоб никто не знал, что сие тебе приказано. 4) Також об утайке дворов крестьянских, где возможно, проведать же. 5) Проведать также, которые кроются от службы, также которых можно послать для ученья, и, проведав о всем, а наипаче о деньгах, которые по зарукавьям идут, приехать сюды».

Не довольствуясь стараниями фискалов, царь требовал, чтобы каждый объявлял о случаях казнокрадства, ежели что знает о том.

Нестеров дознался о воровских делах сибирского губернатора, бывшего московского коменданта князя Матвея Гагарина, и на первых порах царь приказал Гагарину вывезти из Сибирской губернии всех своих свойственников, а за самим губернатором велел продолжать тайный догляд.

Приблизив к себе людей, коим поручал вести большие государственные дела, Петр испытывал страшное раздражение, когда приходилось разуверяться в таких людях, узнавая об их противозаконных поступках. И среди них оказался тот, кого он возвысил и обогатил больше всех, дав ему звание светлейшего из княжеской светлости, а тот становился все более и более темнейшим в своих воровских дела. И какое он мог привести оправдание своей алчности, когда пресыщен всем, чего только можно достичь?

Тяжелые минуты переживал Петр, видя себя обманутым в столь дружеских, почти любовно-родственных отношениях к недостойному, каким оказался его Алексаша.

Впервые негодование Петра против давнего друга было возбуждено поведением светлейшего князя в Польше, когда сам Петр находился в Прутском походе и напрасно ждал обоза с провиантом и военными припасами, который Меншиков должен был отправить к нему, а оказалось, что не до того было сиятельному, занятому грабежом иноземцев. Вступив после замирения с турками в Польшу и слыша многие жалобы на своего любимца, Петр ограничился было первой бранью, порицающей его поведение, а когда возвратился в Петербург, узнал, что любезный друг Данилыч и в парадизе употреблял во зло оказанное ему доверие.

Отправляя Меншикова в поход в Померанию, Петр говорил ему:

– Ты мне представляешь плутов как честных людей, а честных выставляешь плутами. Говорю тебе в последний раз: перемени поведение, если не хочешь большой беды. Теперь ты пойдешь в Померанию; не мечтай, что там будешь вести себя, как в Польше. Ответишь своей головой при малейшей жалобе на тебя.

А что – возьмет царь да, разозлившись, лишит всего, отобрав движимое и недвижимое. Действительно, допустил он, светлейший, немало злоупотреблений, управляя Санкт-Петербургской губернией. Фискалы открыли это и донесли царю. Холодный пот, озноб, противная дрожь сопутствовали тягостным раздумьям Меншикова о своем ненадежном будущем. Самое непредвиденное, из худших худшее может случиться вдруг. Что, ежели вздумает царь Петр его, меншиковскими, деньгами отощавшую казну пополнить? Надо бы не часть, а все деньги на сохранность в иностранные банки положить. Не сплоховать бы успеть сделать это.

Отношения его к царю сразу переменились. Исчез прежний, зачастую шутливый и дружески-панибратский тон, а стал светлейший князь проявлять себя подобострастно-послушным подданным его царского величества, но удрученное состояние и тревожное ожидание вполне возможной опалы серьезно расстраивали здоровье Александра Данилыча. С ним случались даже такие припадки, что лекари не надеялись, как он сможет пересилить развившееся недомогание. Началось кровохарканье – верный признак чахотки. Только и оставалось князю, что находить забытье от тревог в тяжелом хмелю.

Но неожиданно для больного и для его лекарей болезнь пошла вдруг на убыль, и Александр Данилыч стал поправляться. Решив его проведать, Петр проявил прежнее дружеское расположение к птенцу своего гнезда – ведь большие заслуги имеет, нельзя его бесстрашной храбрости и смекалки в делах забывать, но в то посещение не преминул Петр и укорить его в самых строгих словах за непохвальное поведение и поведение ближайших его подчиненных.

Вроде бы при этом свидании они помирились, и Меншиков от умиления вытирал заслезившиеся глаза, но вскоре же после этого были схвачены все чиновники возглавляемой им Ингерманландской канцелярии, и опять светлейшего князя начинал трясти сильный озноб.

По доносам фискалов арестованы были два сенатора, Волконский и Опухтин, за то, что под чужими именами брали выгодные подряды на доставку провианта и продавали его дорогой ценой, чем приключили народу большую тягость. В наказание им пожгли языки раскаленным железом. Арестован был и подвергнут пытке петербургский вице-губернатор Корсаков, верный слуга Меншикова, и за допущенные Корсаковым плутни его публично высекли кнутом. Схвачен был главный комиссар при петербургских казенных постройках Ульян Синявин, сумевший нажить большие деньги. Ходили слухи, что Меншиков потеряет свое Ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею.

Главный государственный фискал, он же – кукуйский всешутейший патриарх, восьмидесятичетырехлетний Никита Мосеевич Зотов возымел намерение жениться и сказал об этом царю.

– Да ты что?.. Ваше полупочтенное преподобие, в уме ли? – удивился Петр.

Пробовал царь вразумить его, говорил, что на много лет опоздал он со своей затеей, но сумасбродный жених никаких резонов не признавал и настаивал на своем.

– Ну, ин быть по сему, – сдался Петр. – А невеста кто?

– Вдова капитан-поручика Стремоухова, а допреже была по отцу Пашкова. Анной Еремеевной звать.

– Годов сколь?

– Моложава. До моих еще не дожила.

Подумал-подумал Петр и улыбнулся.

– Значит, веселая потеха будет, – отмахнул от себя строгость царь, и живо заблестели его глаза. – Давно уже не веселились мы. Отпразднуем свадьбу твою, всешутейший, на славу.

– Вот путное слово сказал, – похвалил царя Зотов.

– Моей дочери Лисавете пять годочков исполнилось, она у тебя, сироте, посаженой матерью будет.

– Добро! – засмеялся, закашлялся Зотов.

Узнав о намерении отца, сын его, колыванский комендант, обращался к милосердию царя, умоляя его избавить старость отца от такого позорного посмешища, но предстоящая свадьба уже получила огласку и велись приготовления к ней.

Петр сам составил подробный распорядок всей церемонии и наметил список, каких гостей приглашать к свадебному столу.

– Позвать надо сугубо вежливо и особенным штилем, – предупреждал он. – И особо таких, кто своей фамилией родовитей и старей жениха.

Четверо самых сильных заик ходили по домам, едва выговаривая высокопарным слогом приглашение на бракосочетание именитого князь-папы.

– Большой рот себе накричал, ишь, раззявил его, а понять ничего нельзя… Про что плетешь-то? – недоумевали хозяева.

Наконец-то кое-как разобрались – куда, когда и зачем зовут. Не принять приглашение нельзя, грозил царский гнев.

Всем приглашенным надлежало явиться в иноземных костюмах и чтобы не было более трех одинаковых. Канцлеру графу Головкину поручалось проследить за этим, заранее все обговорив.

Венчание происходило в крепостной церкви Петра и Павла. Жених был в одежде верховного греческого жреца, а невеста являла собой как бы весталку, давшую обет целомудрия. Венчал их девяностолетний священник, нарочно ради этого выисканный в Твери и доставленный в Петербург на срочных почтовых перекладных. Народу в церкви было немного, только самые близкие, а многочисленные участники свадебного торжества, разряженные по-иноземному, ожидали своего выхода – одни в доме графа Головкина, другие – у князь-игуменьи Ржевской, бойкой и уже успевшей подвыпить.

Пушечный залп возвестил о конце венчания и начале маскарадного шествия. «Молодым» подали высокую карету, на козлах которой сидел кучер, и голова его была украшена оленьими рогами, а позади кареты привязан козел. Четыре медведя впряжены в повозку дружков, а по бокам повозки на ослах сидели юнцы, наряженные амурами, с короткими крылышками за плечами.

Впереди всего свадебного шествия под видом барабанщика выступал царь Петр и, не щадя барабанной кожи, изо всех сил отбивал частую дробь. Не прошло и минуты, как вся площадь запестрела разноцветными нарядами. Затрубили трубачи, изображавшие арапов, а за ними шел новый князь-кесарь в бархатной мантии, подбитой горностаем, в короне и со скипетром в руке, сопровождаемый слугами в старинных русских одеждах. Царица Екатерина Алексеевна была наряжена голландкой, в душегрейке и юбке из черного бархата и в накрахмаленном белом чепце. Все, кто был в этот день в столице – царские министры, старая высокородная и новая выслужившаяся знать, иностранные дипломаты, светлейший князь Меншиков, адмирал граф Апраксин, генерал Брюс, граф Витцум – посол польского короля Августа, бывшие царские денщики, а теперь генералы – Девьер, Ягужинский и кабинет-секретарь Макаров изображали как бы группу старцев-слепцов, игравших на рылях; а князья Яков и Григорий Долгорукие, Петр и Дмитрий Голицыны – в виде китайцев, играли на свирелях. Имперский посол Плейер, министр Ганновера Вебер, резидент Голландии де-Ви изображали лютеранских пасторов и играли на волынках. Царевич Алексей был тирольским охотником и трубил в рог. А царица Прасковья с Катеринкой своей и Парашкой, верховая боярыня Секлетея Хлудова и еще другие боярыни под видом полячек вразнобой свистели на свистульках. Будто бы шли испанцы, французы, колотили в бубен и били в литавры; румынцы пилили на скрипках, калмыки бренчали на балалайках; шли норвежцы, литовцы, чухонцы – тоже украшенные оленьими рогами; турки, персюки, итальянцы – все двигались пестрой шумной толпой. Звон и свист музыкальных инструментов, рев медведей, колокольный звон, пушечная пальба и крики многих тысяч зрителей смешивались в несусветную какофонию.

Вечером в Посольском зале меншиковского дворца за свадебным столом «молодым» прислуживали заики. Два огромного роста гайдука были одеты как маленькие дети, их водили на помочах карлы с приклеенными длинными бородами. Некоторые гости сидели в прежних костюмах именитых бояр-царедворцев, в шелковых или парчовых охабнях и в горлатных собольих шапках. Ровесники жениха, а иные и постарше его, еле держась на ногах, исполняли обязанности виночерпиев.

– Горько!.. Горько!.. – раздавалось со всех сторон, и «молодые» едва успевали «подслащивать» вино поцелуями, вконец истрепав свои обветшалые губы.

Пятилетняя царская дочь Лисавета, посаженая мать, сидела у жениха на коленях, скручивала и раскручивала жидкую его бороденку.

Свадебным подарком, на счастье «молодым», преподнесена была карлица. А она – девица молоденькая, собой пригоженькая, личиком беленькая, очи сокольи, бровки собольи, глазки с поволокой, роток с позевотой, а девичья краса – руса коса протянулась по спинке до самых пят.

– Ах, хороша, умильна карлочка! – восторгался Никита Мосеевич.

– Махонькая да курбатенькая! – вторила ему тоже довольная подарком супруга.

И еще в подарок «молодым» для ради услаждения их ушей – клетка с соловьем-певуном.