Великое сидение

Письмо было написано Петром до рождения внука, а на другой день после того, как Алексею было это письмо вручено, и царица родила своего сына, названного тоже Петром. Вот сколько наследников сразу явилось! Царевичу Алексею припомнились слова князя Куракина: «Покамест у мачехи сына нет, то к тебе добра; а как у нее сын будет, не такова станет».

Алексей не ожидал такого грозного послания и не знал, что отвечать отцу. Просить прощения в том, что опечалил его и заслужил гнев, обещать исправиться, – так ведь он одними словами не удовольствуется, а потребует делами доказать, что решил измениться. Опять начнет посылать к войску, да нарочно, для испытания верности слов, станет посылать с наиболее важными и опасными поручениями. Попробуй ему не угодить!

А для чего, собственно, угождать? Теперь у мачехи свой сын Петр, и к пасынку-крестному она не станет добра. Лучше отказаться от наследства и жить на покое, а там видно будет, что бог даст.

Такое же присоветовали ему и доверенные люди – Кикин и Никифор Вяземский.

– Как ты от всего откажешься, тебя совсем в покое оставят, – говорил Кикин. – Только бы сделали так, отпустили бы, скажем, в деревню, а то как бы худа какого не вышло. Эх, Алексей Петрович, говорил я тебе, чтоб оставался за границей, и напрасно ты оттуда отъехал.

– Теперь того не воротишь, и не для чего поминать, – заметил Вяземский.

– А мне не токмо дела воинские и прочее все, чем он себя занимает, но и сама особа отцовская зело омерзела, – признавался Алексей. – Видаться с ним да слушать его слова – хуже каторги.

Решив отвечать отцу, как советовали друзья, Алексей хотел заручиться поддержкой наиболее влиятельных лиц – повидал адмирала графа Федора Матвеича Апраксина и князя Василия

Владимировича Долгорукого, пожаловался им, что ожидает худа себе от отца и, дабы избежать этого, решает отказаться от престолонаследия и потому просит их, высокочтимых своих покровителей, чтобы они в беседе с отцом уговорили его лишить старшего сына наследства и отпустить на постоянное жительство в деревню, где бы он, проживая безвыездно, мог бы и скончать свои дни.

Апраксин пообещал:

– Ежели отец станет со мной о тебе говорить, я приговаривать готов.

А князь Василий посчитал многие опасения за пустое, коим не следовало придавать значения, и готов был над страхами царевича посмеяться.

– Пускай будет писем хоть сто, а еще когда-то что станет! Старая пословица говорит: улита едет… Это не запись с неустойкой, от нее в разор не войдешь. Не печалься и не томись.

Прошло три дня, и царевич передал отцу письмо в ответ: «Милостивейший государь-батюшка! Сего октября, в 27 день 1715 года, по погребении жены моей, отданное мне от себя, государя, вычел, на что иного донести не имею, только, буде изволишь, за мою непотребность меня наследия лишить короны российской, буди по воле вашей. О чем и я вас, государя, всенижайше прошу: понеже вижу себя к сему делу неудобна и непотребна, также памяти весьма лишен (без чего ничего невозможно делать), и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению, где требует человека не такого гнилого, как я. Того ради наследия (дай боже вам многолетное здравие!) российского по вас (хотя бы и брата у меня не было, а ныне, слава богу, брат у меня есть, которому дай боже здоровье) не претендую и впредь претендовать не буду, в чем бога свидетеля полагаю на душу мою и ради истинного свидетельства сие пишу своею рукою. Детей моих вручаю в волю вашу; себе же прошу до смерти пропитания. Сие все предав в ваше рассуждение и волю милостивую, всенижайший раб и сын ваш Алексей».

Петр не ожидал такого ответа. Он надеялся, что своим письмом пробудит сознание сына о предначертании ему самой судьбой стать последователем дел отца; что появится у Алексея искреннее раскаяние и он захочет встать рядом с отцом, а не отдаляться и чуждаться его. Надежды на это не оправдались. Еще ни от каких дел не устав, сын просился на покой, отказываясь от государственных трудов и в будущем.

Негодование охватило Петра. Он дергался шеей, чувствовал, что вот-вот настигнет непреодолимый пароксизм припадка, и едва его превозмог. Чтобы развеять свои мрачные мысли, он в тот день на именинном пиру у адмирала Апраксина больше всякой меры общался с «Ивашкой Хмельницким», но забвения в том не нашел. Злая, неудержимая трясовица стала колотить царя по возвращении с пира, помрачив ум беспамятством. Усилившийся недуг сковал все тело и опять напугал всех приближенных, а царевич Алексей понадеялся было на осуществление своей давней мечты стать сиротой.

Кикин разочаровал его в этом, говоря:

– Отец твой не болен тяжко, а все то – притвор. Хочет выведать, как ты поведешь себя да какие толки в народе пойдут. Хитрит он.

И Алексей поверил, что отец хитрил. Особо наглядно не радовался его болезни, но глубоко печалился суждениям Кикина. Нет, о сиротстве еще преждевременно помышлять.

Оклемался царь, и снова его мысли были о старшем сыне, неподатливом на увещевания и угрозы. Показалась подозрительной поспешность его отказа от царственного наследства: не дерзостная ли это ловля отца на слове о предоставлении выбора, как и кем царевичу быть? Удаление его куда-то в деревню может таить в себе злонамерение, и, поскольку уж ему предоставляется возможность выбирать, то пусть выбирает – быть способным царствовать или сделаться монахом. Может, убоится монастырского заточения и наконец образумится?

С возможностью близкого или пусть даже по времени отдаленного воцарения Алексея не согласны были все те новые выдвинувшиеся в государстве люди во главе с Меншиковым. Всем им было известно о приверженности царевича к старине и о враждебном отношении ко всем новинам, исходившим от отца. Известно было, и какие надежды возлагали на царевича многочисленные в народе противники Петровых реформ, но не столько опасение за сохранность этих реформ, сколько страх за свое собственное благополучие беспокоил людей, желавших устранения Алексея от престола. Неприязненное отношение к нему самого отца облегчало им успех в отдалении царевича от государственных дел. Смерть кронпринцессы Шарлотты также способствовала этому: прерывались родственные связи Алексея с австрийским цесарем.

После длительных раздумий Петр направил сыну «Последнее напоминание еще». В этом послании он отмечал, что Алексей оставил без ответа слова о недовольстве отца его поведением, ссылался только на свою телесную слабость, а о желании или нежелании исправиться умолчал. «Что же приносишь клятву, тому верить невозможно для вышеописанного жестокосердия. К тому ж и Давидово слово: всяк человек – ложь. Також хотя б и истинно хотел хранить, то возмогут тебя клонить и принудить большие бороды, которые ради тунеядства своего ныне не в авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен зело. К тому же чем воздашь рождение отцу своему? Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и трудах, достигши такого совершенного возраста? Ей, николи! Что всем известно есть, но паче ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю и, конечно, по мне разорителем оных будешь. Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно; но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах: ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что по получении сего дай мне немедленно ответ или на письме или самому на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобой, как со злодеем, поступлю. Петр».

Теперь неуемная дрожь и тоска охватывали царевича Алексея. Он бросился снова к своим друзьям: что делать? Как быть?..

Кикин настаивал твердо держаться на отречении от престола и проситься в монастырь, в монахи.

– Ты то пойми, что постричься так же недолго, как будет при надобности потом и расстричься, – убеждал он. – Пока монастырь для тебя самое безопасное убежище, а монашеский клобук к голове гвоздями не прибьют. Когда нужно будет – скинешь.

А Никифор Вяземский, предвидя, что такой желанный час непременно наступит, присоветовал зараньше тайной записью известить всех высших духовных лиц, что идет в монастырь неволею.

– Тогда и клобук скинешь с душевной легкостью. Не робей.

Алексей махнул на все рукой и на другой день отвечал отцу:

«Милостивый государь-батюшка! Письмо ваше, посланное в 19 день сего месяца, я получил того же дня поутру, на которое больше писать за болезнию своею не могу. Желаю монашеского чину и прошу о сем милостивого позволения. Раб ваш и непотребный сын Алексей».

Петр опять почувствовал себя как бы застигнутым врасплох, снова он промашку допустил, хоть и думал долго, а Алексей его хитроумно обвел. Думалось напугать сына и тем довести до повиновения, а вышло так, что сам же и указал ему лазейку, как того избежать: в монастырской келье укрыться. Нет, пострижение в монахи, на которое охотно соглашался царевич, не могло удовлетворить ни самого Петра, ни тех, которые были против возможности воцарения Алексея. Все они тоже подумали о том, что клобук ко лбу гвоздем не прибивают.

Алексей занемог от пережитых волнений, а Петр собирался за границу. Перед отъездом он зашел к болящему сыну и спросил, что же он окончательно надумал. Алексей повторил то, что писал, – просился в монастырь, в монахи.

– Решиться на такое молодому человеку непросто. Одумайся, не спеши и потом отпиши ко мне, что хочешь делать. Я же указую тебе самый верный путь, нежели идти в чернецы. Подожду еще полгода, – сказал на прощание Петр.

Проводив его сразу повеселевшим взглядом, Алексей облегченно перекрестился: слава богу, уедет и больше не станет донимать.

Ни в своих посланиях, ни в разговоре Петр не упоминал о новорожденном Петре, сыне царевича Алексея, как о возможном наследнике престола в случае отречения его родителя, и мысленно приберегал царственное наследство другому новорожденному Петру – своему последнему сыну. Еще в 1714 году издан был им указ о единонаследии, по которому всякому отцу (конечно же, и самому царю) предоставлялось право назначить себе наследником любого из сыновей, невзирая на старшинство.

Ждала-ждала царица Прасковья, когда же наконец деверь царь Петр Алексеевич по-настоящему проявит заботу о замужестве другой своей племянницы, царевны Катерины Ивановны. То ему некогда, то недосуг. Может, отчасти и она, мать, виновата в таком промедлении, да ведь все как лучше хотелось, чтобы любимая дочка подлинно что в королевское замужество вышла и сама бы королевой была, ан вот и дождались, что двадцать четыре года Катеринке исполнилось, перестаркой сделалась, и кто же ее такую теперь возьмет?..

– О-ох-ти-и…

Беда из бед подошла. Все вроде бы, казалось, успеется: жалко было Катеринку-свет от себя отпускать. Вся радость в ней, баловнице, безунывной хохотушке, материнском утешении. С малых лет Катеринка, в ущерб своим сестрам, пользовалась материнским вниманием и за то сама постоянно ластилась к ней, не то что угрюмая нелюдимка Анна или пискля да хныкса, туповатая от рождения Парашка.

Два года тому назад приезжал в Петербург мекленбургский посланник барон Габихсталь, чтобы узнать об условиях возможного супружества своего государя герцога Карла-Леопольда с племянницей царского величества принцессой Екатериной Ивановной. Обещал ей свободное отправление своей веры при мекленбургском дворе, но требовал, чтобы при будущем мире со Швецией город Висмар был отдан герцогу и чтоб он получил вознаграждение за понесенные от Северной войны убытки. Царь Петр велел тогда отвечать, что выдаст за него племянницу, если герцог предоставит доказательство своего развода с первой женой. На том дело тогда и застопорилось.

Должно, не так-то просто было герцогу развода добиться. Ну и бог с ним совсем, – готова была отмахнуться от такого зятя царица Прасковья. Женатый он, этот меклер… меклин… Язык сломаешь, не выговоришь, – словом, герцог этот. А они уже обожглись на одном, когда Анну выдавали. Тоже ведь герцог был. Поди, и этот не лучше, раз с женой не живет. Может, вместо захудалого герцога бог пошлет подлинного королевича.

Ждали, надеялись, а не было никого. А вот тот же Карл-Леопольд вдругорядь себя Катеринке в мужья предложил. Разведен, дескать, все как следует тому быть. В самом высоком штиле просил руки и сердца принцессы Екатерины Ивановны, и царь Петр согласился. Брак этот отвечал его политическим планам, да и сколько же Катеринке еще в девицах ходить!

Прежняя супруга Карла-Леопольда немка Софья-Гедвига, урожденная принцесса нассау-фрисландская, была жива, но кто в точности знает, может, это она ужиться с герцогом не могла, а не он с ней; говорили еще, что герцог со своими подданными не ладил, так, может, с ними и не было никакой возможности ладить, поскольку он в них во всех заговорщиков видел, покушавшихся на его имущество, свободу и даже жизнь. Потому, может, и преследовал их, и в темницы сажал, а иных и на эшафот отправлял. Может, из терпения его выводили своей непокорностью, а он переносить не мог этого.

Царице Прасковье хотелось по возможности обелить нового зятя, как бы оградить его от злостных наветов. Как ни говори, а в близкой родне станет значиться, своим человеком будет.

Брачный контракт подписали представители высоких договаривающихся сторон: от имени невесты – вице-канцлер Шафиров, от жениха – его сват барон Габихсталь, который в особом артикуле брал на себя обязательства до свершения брака предъявить свидетельство о разводе герцога с первой женой.

Слава богу, в точности это было исполнено, и за то царица Прасковья всячески старалась барона приветить и угостить, как то подобает хлебосольной хозяйке и матери столь высокородной невесты. Барон имел отпускные аудиенции также у царя Петра и у его супруги. Все было сделано честь по чести.

Царица Прасковья убедительно просила Петра самолично присутствовать в городе Данциге при торжестве бракосочетания драгоценной Катюшеньки да строго-настрого велеть ее мужу пуще зеницы ока беречь молодую жену. Сама Прасковья из-за приключившегося тяжкого ножного недуга не могла поехать на свадьбу, о чем сильно скорбела. Только и утешалась тем, что царь-дядюшка до конца позаботится о племяннице.

Вот и наступило прощание. Повидавшись в тот день с прихворнувшим сыном, царевичем Алексеем, и предоставив ему время еще и еще раз подумать о своем будущем, царь Петр с супругой, племянницей-невестой и сопровождавшей их свитой выехал из Петербурга в Данциг.

Приезжал человек и божмя-божился, что видел в Петербурге царя. Заволновался Флегонт, обретавшийся в Старой Руссе под именем иерея Гервасия, и стал просить настоятеля церкви благочинного отца Захария, чтобы отпустил его не на долгий срок.

– По важному делу отлучиться надобно, а вернусь – так же безвозмездно в церковных службах помогать стану.

– А вернешься, отец Гервасий, или задумал совсем уйти?

– Поверь, отец Захарий, тому, что сказал.

(Не признаваться же, с каким намерением он, Флегонт, торопится в Петербург.)

– Придешь – и я с того дня плату тебе за усердие положу, – пообещал благочинный.

– И без того премного благодарен, что призрел у себя да пропитанием пользуешь, а деньги мне не потребны.

С умилением смотрел благочинный на подрядившегося помогать ему иерея-бессребреника. Не то он из блажных, не то воистину свят-человек? И кто знает, может, его беспримерное святожительство в вящую славу храму сему пойдет? Вдруг объявлен будет свой угодник Гервасий! Вот бы всей епархии было на диво, во славу и честь.

Спешил Флегонт в Петербург, ноги себе посбивал, обдумывая на ходу, как ему наверняка оказаться быть допущенным до царя. Скажет, что никому другому, а только ему одному должен поведать нечто столь важное, что изменит всю русскую жизнь. Правда будет в этих словах: в точности так и случится, что с окончанием на земле антихристова бытия как бы светлое воскресение для всех россиян наступит. И пусть в тот же час порушится в прах отданная подвигу жизнь его, Флегонта-Гервасия. Тут, у самой груди, в подкладке подрясника припрятан обоюдоострый кинжальный нож.

Но что же это такое?.. Был царь Петр в Петербурге, почти весь этот месяц был, а три дня тому назад отбыл с супругой своей и с племянницей.

– Что значит – куда? Тебе на что про то знать? – подозрительно поглядел на допытливого попа служивый человек, к коему Флегонт обращался с расспросами. – Уехал, и все тут.

Обретаться где-нибудь здесь в ожидании, когда царь вернется, – несбыточно и небезопасно. Придется возвращаться в Старую Руссу и там продолжать иерействовать. И ждать, ждать все же неотвратимого дня и часа своего торжества над поверженным сатанинским исчадием.

– Царь прибыл, царь… Русский царь!.. – взволновались жители Данцига, и было основание им волноваться. По приезде сюда Петр наложил штраф на данцигских градожителей – зачем торгуют со шведами и держат в своей гавани шведские корабли?

В Данциге была главная военная квартира фельдмаршала Шереметева, и за допущенное попустительство горожанам в торговле со шведами Петр объявил Шереметеву выговор.

Пока велись приготовления к свадьбе Екатерины Ивановны, петербургские гости проводили время в посещении замков, музеев, церквей; вечерами развлекались на ассамблеях то у одного, то у другого вельможи, и веселый смех хохотушки-невесты не был слышен разве только под церковными сводами.

Под предлогом участия в свадебной церемонии в Данциг съехались венценосные властелины Дании, Пруссии, Ганновера, Польши, – все спешили повидаться с царем Петром и, изъявив ему свою дружбу, закрепить военный союз против Швеции.

Вечером накануне свадьбы, когда состоялось первое свидание невесты с женихом, небо над Данцигом было словно пожаром объято от разыгравшихся на нем па

«Уж не с Катеринкой ли что приключится в ее подвенечный день?» – пугалась царица Прасковья.

Не было при ней старого провидца Тимофея Архипыча, который умел вещать по любому случаю; не было тут ни поставца с частицами нетленных мощей и другой святостью, не было чудотворной иконы, чтобы перед ней коленопреклоненно помолиться о ниспослании счастья и благополучия дорогой Катеринке. Один только светлейший князь Александр Данилыч по своему ученому разумению объяснял, что сие небесное полыхание, на воздухе видимое, не чрезнатуральное, а своеобычное есть. Говорил:

– По универсальному рассуждению филозофов сие из серных и селитренных выхождений происходит.

Но никакие ученые разъяснения не могли успокоить всполошившуюся царицу Прасковью и иных простодушных людей, иже с нею.

А находившуюся в Данциге Катеринку ничто не смущало и не пугало. Она знай себе веселилась, счастливая и довольная тем, что ради ее замужества великое торжество учиняется, что окружают ее самые знатнейшие персоны, а дальнейшее, будущее… К чему заглядывать далеко, ум и глаза утруждать?..

Погасли небесные па

Царь Петр был доволен теми выгодами, какие он получал от замужества этой племянницы. О городе Висмаре хлопочет Карл-Леопольд, чтобы получить его для себя, и надо пойти навстречу его желанию. Находясь у Балтийского моря, Висмар удобен для развития морской торговли. Там, в крепостных стенах, будет надежное место для склада русских товаров, кои будут под охранным покровительством герцога. Можно будет упрочить торговые связи с Европой; будет предоставлено право свободно приводить торговые и военные корабли в мекленбургские гавани. Герцог Карл-Леопольд брал еще обязательство свободно пропускать русские войска через свои владения и устраивать для них запасные магазины.

Англия не хотела бы ничего этого, и ганноверский министр барон Бернсторф высказывал такие суждения: «Царское величество имеет намерение, взявши Висмар, отдать его герцогу мекленбургскому, но мой король просит царское величество для любви к нему и для собственного интереса покинуть это намерение и предоставить Висмар в распоряжение князей Нижнесаксонского округа. Что касается брака герцога мекленбургского с племянницею царского величества, то король в это дело не мешается; но я от себя дружески вам объявляю, что едва ли этот брак может быть признан законным; притом если царское величество вникнет в характер герцога, то найдет его очень неприятным».

Ах, да мало ли что Англии и ее ставленникам нравится или не нравится, у царя Петра своя голова и свои расчеты. Все будет так, как задумано и сговорено, и по такому случаю можно еще и еще выпить заздравный кубок на сем свадебном веселом пиру.

Размещая своих племянниц по разным герцогствам, одну – в Курляндском, другую – в Мекленбургском, Петр не смущался тем, что будет втягиваться в придворные дрязги мелких династических интересов. Он намеревался завязать прочные родственно-дружеские отношения еще и с другими государствами. Вот сын Алексей овдовел, и надо снова женить его на какой-нибудь иноземной принцессе, а не уходить ему, дураку, в монастырь. «Не выдать ли Лисавету за Францию?..» – думал Петр, и для этого, казалось, были все данные. Старый французский король Людовик XIV умер, а теперешний король Людовик XV в таком же семилетнем возрасте, как и Лисавета. Вот бы их и помолвить. По приезде в Париж надо будет проведать о возможности брачного такого союза, – брал себе на заметку Петр.

Отгуляв на свадьбе племянницы, он намечал поездку в некоторые близлежащие государства и беспокоился, как в Данциге останется его «сердешненький друг» государыня Екатерина Алексеевна. Она еще потом в Везеле хотела побывать, а сопровождать ее самому никак не придется. Приставить к ней расторопного надежного человека, чтобы оберегал от разных дорожных неудобств, потому как в не столь отдаленном времени ей предстоит еще ребенка родить. Кабинет-секретаря Алексея Макарова, что ли, при ней оставить?.. Нет, он самому потребен будет разные мемории составлять.

И как раз в минуты этих раздумий Петр встретил в главной военной квартире фельдмаршала Шереметева своего генеральс-адъютанта Вилима Монса.

Исполнительный, расторопный, выносливый, он где надо и повозку может из грязи вытащить, силы не занимать стать. В поездке по европейским государствам он не надобен и, чем ему без дела быть, поручить заботы о государыне. Петр подозвал его и сказал, что с сего дня причисляет его в чине камер-юнкера ко двору Екатерины, и в тот же день представил его. Государыня благосклонно отнеслась к назначению Монса в ее свиту.

– Заодно примешь наблюдение дел по управлению поместий, состоящих за государыней, а также и по монастырским владениям, кои под особым ее покровительством. Станешь вникать во все те дела, – сказал ему Петр.

Монс учтиво поклонился царю и царице, глубоко благодарный за оказываемую ему честь, и заверил, что со своей достодолжностью оправдает все усердным старательством.

– Ин и быть по сему, – заключил Петр.

О, сколь много в жизни случается непредвиденного, когда радость оказывается вдруг рядом с горестью. Недавно вот царь Петр свадьбу племянницы весело справлял, к своей дорогой супруге определил в верные хранители вполне надежного человека, предстояло всему бы довольным быть, ан тут как раз и настигло горе-уныние, грусть-печаль. Пришло из Петербурга известие, что умерла любимая сестра царевна Наталья Алексеевна. Извещая об этом царя, Меншиков, как мог, утешал его, уговаривал не предаваться отягощающей душу и сердце великой скорби, писал: «Понеже, как вы сами, по своему мудрому рассуждению изволили знать, что сие необходимо есть, к тому же мы все по христианской должности такие печали сносить повинны: того ради всепокорно прошу, дабы не изволили вы сию печаль продолжать, но последовать мудрому рассуждению, которым и других обыкли от таких печалей отводить».

По смерти царевны Натальи в ее покоях оказалось множество печатных книг светского содержания, и среди них Горкограф, или Триумф польской музы – стихи на победу при Калише; сочинения Данилы Гургина; персональник немецкий с переводом; книги о Полтавской баталии; об Александре Македонском; об освобождении Ливонии; история Троянская; тестамент Василия, царя греческого, и прочее. Оказалось еще несколько рукописей и между ними разные театральные пьесы; связка синоксов разных комедий, сказка про королевишну Резону.

Образованная, способная к большой деятельности ради приобщения русских людей к европейской культуре была царевна Наталья, и Петр хранил о ней благодарную память. Из всех родичей она была ему подлинно что родной, из близких близкой.

Но не вернуть ее больше к жизни, и приходилось Петру мириться с превратностью судьбы, глушить в себе прорывающееся слезное рыдание очередными неизбывными заботами и делами.

Ни почести, воздаваемые его царскому величеству, ни раболепная покорность побежденных не производили на Петра никакого впечатления, а вот предоставилась ему возможность проявить свои способности командовать соединенными флотами четырех морских держав, и то было для него вершиной счастья.

В датских водах Балтийского моря находились союзные эскадры – датская и русская, да подошли еще английская и голландская для охраны своих торговых судов от шведских каперов – этих морских разбойников, снующих в море для грабежа и причинения любого иного вреда своим неприятелям. Петр намеревался сделать из Дании вылазку на вражеский шведский берег, и для этой цели у него в Копенгагене находился целый корпус войск, а на копенгагенском рейде – корабли. Англичане и голландцы хотели идти охранять своих купцов, и Петр убедил их и датчан присоединиться к его кораблям, чтобы объединенной союзной армадой выйти в Балтийское море. Адмиралы-союзники согласились действовать вместе и просили русского царя взять на себя общую команду флотом. Многоопытные моряки – англичане, голландцы, датчане – отдавали себя в подчинение командиру еще юного российского флота. Что таилось за этим? Было ли то данью уважения и полного доверия к русскому царю со стороны союзников или они хотели убедиться в его неспособности справиться с такой армадой и потом посмеяться над ним?..

Будто бы давно уже привычно, без тени какого-либо замешательства и нерасторопности Петр приступил к исполнению адмиральской обязанности. Он поднял свой штандарт при грохоте орудийного салюта со всех эскадр, и начался маневр. По сигналу царя-адмирала авангардию составили шестнадцать английских кораблей, кордебаталию – семнадцать кораблей датчан, ариергардию – тринадцать русских фрегатов, а вне линии, против середины кордебаталии шел под царским штандартом корабль «Ингерманландия», и за ним была еще отдельная линия из четырех русских фрегатов и трех шняв – легких посыльных судов. Двадцать голландских кораблей, три английских, два датских и несколько русских составили отдельный отряд.

Ровно в полдень по команде Петра корабли снялись с якорей и вышли в море. Впереди – англичане, потом – голландцы, за ними – датчане и, наконец, на правах новых хозяев Балтийского моря – русские корабли, весьма вежливо уступившие первенство в этом походе. Никаких нарушений не было, и все проходило в соответствии с четкими и своевременными командами царя Петра, что вызывало восхищенное удивление опытных и прославленных моряков иностранных эскадр. С большим удовлетворением сознавал Петр, что никогда не позабудется им этот его адмиральский день.

Возвратясь после того в Копенгаген, он решил налегке отправиться исследовать на шведском взморье берега Шонской области, куда намеревался в скором времени высадиться, и нашел, что шведы на том побережье сумели хорошо укрепиться. Русский царь был встречен огнем батарей, и двухмачтовая шнява «Принцесса», на которой он находился, оказалась пробитой ядром, и другая шнява «Лизета» получила некоторые повреждения. Стало известно, что неприятель по берегу ощетинился редутами с выставленными на них батареями и что в Шонии у него более двадцати тысяч войска. Следовало от мысли о высадке отказаться. Ничего, всему свое время будет и того швед не избежит, а покуда можно отдохнуть да обдумать, как вести дела.

И некоторое время Петр отдыхал.

Непринужденно чувствовал он себя в любом обществе, будь оно хоть бы самым высоким и изысканным по манерам держаться. Обычно ходил в черном сюртуке с роговыми пуговицами, в узких, тоже черных штанах (чтобы не было заметно, ежели они запачканы), в толстых шерстяных чулках и в давно уже потерявших свой первоначальный блеск башмаках. Под сюртуком был вязаный теплый жилет, на шее – черный солдатский галстук, зеленая шляпа на голове. Иногда он надевал короткий темный парик, из-под которого виднелись длинные и густые его собственные волосы, – парик был удобен тем, что его можно мигом сдернуть и упрятать в карман. Изредка Петр надевал коричневый камзол с позолоченными незастегнутыми пуговицами и отложным полотняным воротником. Рукава камзола были без манжет; перчаток Петр не носил.

На улице он всегда привлекал взоры датчан, хотя был и неизвестен им: красивый, хорошо сложенный, худощавый брюнет высокого роста с приятным округлым лицом и изогнутыми густыми бровями, под которыми – темные, живые, проницательные глаза; не слишком утолщенный, правильной формы нос и достаточной полноты красиво очерченные губы с протянувшейся над ними черной узкой полоской усов. А цвет лица такой смуглый, словно этот человек явился из Африки. Проходившие мимо люди тут же оглядывались, чтобы еще раз взглянуть на него: «Какой интересный субъект!»

Не был Петр ни щеголем, ни переборчивым в еде: мог довольствоваться стряпней любой харчевни, не памятуя теперь о том, какой был день, скоромный или постный. Константинопольский патриарх Иеремия, по причине нездоровья царя Петра, прислал ему разрешение питаться мясной пищей во все посты, кроме недели перед причастием. Ну, а причащаться ему случается раз в году, после исповеди, и недельное постное питание можно стерпеть. У того же сговорчивого патриарха испрошено было дозволение употреблять в посты мясную пищу солдатам, находившимся в заграничных походах.

Зимой 1716 года Петр снова поехал в Голландию, где занимался осмотром всего, что относилось к мореплаванию и к торговле. Вспоминалось ему время почти двадцатилетней давности, когда он изучал кораблестроение в знаменитом голландском адмиралтействе и чувствовал себя словно помолодевшим на те добрые два десятилетия. Все напоминало молодость, и не верилось, что она давно уже миновала.