Были тревожно-памятные дни, когда по Выговской пу

Петру доложили, что неподалеку от пролагаемой дороги живут раскольники, приготовившие себя к смерти от страха, что потревожится их жизнь.

– Значит, повидаться со мной желания не имеют, – раздумчиво молвил Петр и махнул рукой. – Пусть живут, не тревожьте их.

Дорога прокладывалась дальше, царь уходил от выгорецких скитов. В людской молве, на удивление многих мирян и скитников, зарождались сомнения: да антихрист ли царь? Статочное ли для антихриста дело вместе с простыми работными людьми, разделяя их тяготы, днем и ночью двигаться по болотам и зыбям, по мхам зыбучим и лесам дремучим и даже самому лес рубить, клади класть, плоты делать. Был бы вправду антихрист – на что ему разные мирские дела, он только бы и знал, чтобы христианские души улавливать да в преисподнюю их сбывать, а он никого от веры и святого креста не отвращает. Видели люди – ел, пил, работал царь Петр, как истинный трудолюбец, ночевал вместе с простолюдинами в шалаше из ветвей, одинаково с ними терпя стужу от холодного ветра и сырости, не гнушался встречаться со звероловами и другими лесными добытчиками. Конечно, труд самого царя не облегчал тягот подвластных ему людей, пригнанных на гиблую ту работу по прокладке дороги, но все же как-то мирил их с тяжелой долей, поскольку и сам царь вместе с ними испытывал тягости. И разговоры о царе-работнике шли от одних к другим по всему Олонецкому краю, переходя в сказы и предания.

Будучи в северных тех местах, Петр однажды спросил:

– Каковы купцы из раскольников? Честны ли и прилежим в своих делах?

– Честны, государь, и прилежны. На обман и ленивость богобоязливы.

– Ежели подлинно таковы, то пускай веруют, чему хотят, и раз нельзя отвратить их от суеверия разумом, то того не сделают ни кнут, ни меч. Но давать им самовольно гореть, становиться мучениками от своей неразумности – ни они той чести не достойны, ни государству от того проку нет.

Иные из сподвижников царя, будучи к тому же ревнителями церкви, смотрели на раскольников как на злейших врагов, но Петр не намеревался вступать в борьбу с ними как с противниками единоверчества, а неприязненно относился к ним лишь потому, что они были сторонниками ненавистной ему бородатой и обомшелой старины.

Вскоре после того в Олонецком крае, поблизости от Выговской пу

И объявлялось правительственное решение: «Сдаются вам леса на разработку для кораблей… Освобождаем вас от рекрутчины, от налога за бороды, щедрую плату за работу имать будете».

Получалось так, что поселенцы выговских скитов попадали под иго работы на царя Петра. Старцы, преданные своим старозаветным догмам, упрекали лесорубщиков, по-своему вразумляли их, что в антихристово время не должно брать от власти никаких бумаг с подписями и печатями, ибо то все антихристовы знаки; непрощеным грехом будет согласие держать при себе паспорта да еретические книги и тем паче приказы властей исполнять и сатанинские деньги их брать. Все то – грех и грех!

– Андрей Иваныч Денисов сам лесорубствует и всех ревнителей древлего благочестия к тому призывает, – слышали в ответ злоречивые старцы и готовы были анафемствовать самого Андрея.

Никто не знал, какими гневливыми словами они поносили перед богом отступников, но не возымела их злоба никакого ответа, и пришлось старцам, хотя и с великой горечью, смириться. Не они ведь будут за грех скитских братьев своих отвечать, а укор им сделан был своевременно, значит, перед богом они, старцы, чисты.

Выговские раскольники работали на царя не за страх, а за совесть. Заверяли, что усердно молятся за него и готовы всегда оказывать ему свою преданность в благодарность за позволение жить и молиться по-старому. И в молитвах называют его благоверным и благочестивым, в православии светло сияющим, точно так, как в свое время величали царя Алексея Михайловича.

Все было хорошо. И тут еще начальник олонецких железных заводов иноземец Вилим Геннин выхлопотал у царя дополнительные льготы поморским и выгорецким раскольникам, на деле доказавшим свою полезность для учрежденных железных заводов.

– Вот тебе и еретик, а гляди, сколь заботливый! Надо и за нею, нечестивого, молитву богу воздать.

Андрей Денисов сумел хорошо поладить с всесильным светлейшим князем Александром Данилычем, в ведении которого был весь Олонецкий край, и Меншиков отдал распоряжение, строго запрещающее чинить какие-либо обиды, утеснения и помехи в вере всем выгорецким скитникам. Им было дозволено вести рыбную и звериную ловлю, в каких водах и лесах они того захотят. Для расширения скитского хозяйства Андрей Денисов начал успешно вести дело на поставленной водяной мельнице и в недалеком времени стал богатым хлеботорговцем.

В голодные годы многие селяне Олонецкого края бедовали и мерли подобно мухам, а выговские старцы благоденствовали. Где было оголодавшим и обнищавшим мирянам спасать свои души – место известное: в Выговской пустыни. И люди бежали туда. Не так страшно, что приходилось в раскольники подаваться, страшнее смерть принимать от голодного моря. Скорей, скорей бежать на Выгу-реку, где Андрей Денисов с ближайшими своими помощниками переправлял новых пришельцев на железные заводы, и недостача в работных людях там не ощущалась.

– Хорошо старается старовер. Молодец! – хвалил Денисова Меншиков.

И Петр соглашался с такой похвалой.

Денисова не смущало общение с еретиками-никонианцами, а в оправдание того, что он молился за царя Петра и призывал молиться других, говорил, что древние христиане молились за языческих царей по указанию апостола Павла. Были все же упорные, особенно беспоповцы, не соглашавшиеся ни на какие отклонения в своей вере для ради еретического царя-антихриста.

Ох, старцы, старцы!.. Проповедовать вражду к властям можно было, скитаясь по лесам да живя одиночно на Выге, а когда тут стали возникать целые слободы, относиться по-прежнему враждебно к власти уже нельзя, и Андрей Денисов, втайне сохраняя убеждение, что в мире действительно правит антихрист, все же старался делать властям уступки, только бы обеспечить безопасную жизнь себе и своим скитникам да иметь возможность проповедовать старозаветное учение.

Слава о первом и главном старце Выговской пустыни Андрее Денисове разносилась не только по Олонецкому краю, но достигала и многих других отдаленных мест.

Даже никониане почтительно отзывались о нем, отдавая тем самым дань своего уважения. Говорили:

– Ученейший и зело разумный муж Андрей Иванович, человек твердого духа, а риторское красноречие в нем многочтимого всех удивляет. Отпрыск старинного княжеского рода.

И еще добавляли:

– И святители, и угодники, и другие праведных дел старатели в допрежние времена были из знатных семейств. Святитель Петр – из волынских бояр; Алексей-митрополит – из роду Плещеевых, святитель Филипп – из племени Колычевых; Сергий преподобный – из радонежских дворян. И Андрей Денисов к ним близок.

– Погоди… Да ведь он не святитель.

– А кто про то знает? Ежели не святитель, то, может, потом каким угодником станет, чать он не наш брат худородный, а потомок князей Мышецких.

– Часто ездил в наш лесной край царь Петр, – рассказывал олонецкий житель. – Видал я его, когда на железном заводе работал. Росту большого и силы, прямо сказать, непомерной. В кузню придет да своими руками мехи дует, готовится крицу молотом колотить. А прибывшие с ним енаралы либо другие знатнейшие люди уголья к горну подносят, вызываются тоже железо ковать, но только царь Петр отвергает их, вы-де все слабосильные, а мне самому, мол, молотом побаловаться охота. Не гнушался и нашего житья-бытья, едал вместе со всеми нашу хлеб-соль… А вы, при моей убогости, потому как я свою руку на том заводе пожег и усохла она, за рассказец мой подайте на пропитание, и дай бог родителям вашим царство небесное, а самим вам поболе щедрот на доброхотное нам подаяние.

– Погоди канючить. Ты скажи, крутой он, царь-то?

– Крутой. Но опять же трудолюбец и подвижник.

– Сподвижник?

– Ага. Подвижник. На месте никак не сидит.

– А как в народе-то говор идет, что…

– Ну, ну, досказывай. Что забоялся?

– Что он… это самое…

– Анчихрист будто? А может, и так.

– Понятно, что так, – встревал в разговор еще один. – Нешто положено православному государю над богом и над своим народом глумиться? А он что делает? С раскольниками в долю вошел, потакает им, а они антихристовы выродки.

– Ну, паря, понес!.. Это раскольщики антихристом царя называют, а ты их самих к сатанинскому роду приставил.

– Как бы доподлинно распознать, антихрист царь Петр али нет?

– А вот это можно как… Где тут человек был?.. – оглядывался рассказчик с покалеченной рукой. – Спирька! – звал он кого-то. – Хочешь «Слово и дело» крикнуть на этих вот разговорчивых? Подь сюда!

Не успел сухорукий договорить, как никого уже рядом не было.

Сам ли Андрей Денисов или его брат Семен добыл картину: на большом бумажном листе изображался антихрист, явно похожий на царя Петра. Он сидел на престоле, а окружавшие его слуги в зеленых мундирах походили на солдат Преображенского полка. На этой же картине в ее нижней левой части под красным балдахином сидел опять-таки антихрист, похожий на Петра, и указывал протянутой рукой вперед, а справа выступал отряд петровских солдат под предводительством рогатого синего дьявола, и дьявол тот отдавал команду идти к скиту, видневшемуся среди леса. А повыше того скита, над лесными деревьями изображены были горы с пещерами, в которых нашли себе укрытие благочестивые старцы, но другой отряд солдат, тоже под командою дьявола, поднимался к тем пещерам.

Эта картина висела в горнице избы денисовской стаи, всегда приводя в содрогание разглядывающих ее скитников. Картина ли не подтверждение того, что царь Петр истинно антихрист?! Воочию ведь такое запечатлено каким-то смелым изографом.

Но вот что вызывало большое недоумение: два с половиной года назначалось по Писанию царствовать антихристу, после чего следовало наступить концу света, а царь Петр, пропустив все сроки, вовсе не собирается исчезнуть, и конца света не видать. А к тому же, если сравнивать времена правления царевны Софьи, то они, по гонению на староверцев, были более суровые, нежели теперешние, при царе Петре. Если же признать, что на царя зловредные люди сумели поклепать напраслину, будто он сатанинский сын, то уже следовало наступить поре великого торжества приверженцев старой веры, но опять-таки это должно случиться перед кончиной мира. А когда же быть его кончине? Все сроки миновали. Как разобраться во всем этом? Кто вразумит запутавшихся выговских старцев?..

Большим селением раскинулась по речному побережью Выговская пустынь. Уже множество людей населяло ее, и еще прибывали желающие приобщиться к праведникам. На досуге своем Флегонт с большой любознательностью знакомился с обителью и ее порядками, а также и с новиками, пришедшими из разных мест. У крайней избы одной стаи сбились в кучу несколько человек, участливо слушая слезные причитания бабы, раскосматившейся в своем неуемном стенании.

– Молила их, на коленях упрашивала, заклинала всеми святыми не бусурманить мое рождение, кровинку мою, – выкрикивала она, – не поганить безгрешную душу отрока нечестивым ученьем, что от бога отводит, а к бесам на погибель приводит, – катились у нее по щекам слезы, и навзрыд рвалось из груди безутешное ее горе. – Там-де станут учить его бритоусы, да еще по еретической непонятной грамоте, а она святыми нашими не благословенная. Опять же и цифирьной мудрости стали б его учить, а цифирь тоже наука богоотводная… А они, нечестивые, потешались над моими словами, сатанинским хохотом хохотали и приказывали, чтоб незамедля утром им сына доставила. О-ох, чадо мое единое, при молодости – на погляденье, при старости – на сбереженье, при смертном часе – на погребенье да на помин души. Не увидеть мне больше чадо мое любимое, о-о-о!..

– Что случилось? – спросил Флегонт стоявшую рядом старуху, готовую всхлипнуть от жалости.

– Случилось вот, – глубоко вздохнула она. – Един сын-отрок у бабы был, дите ненаглядное, а его в заморское учение приказано было брать. А он от напуги, от страха-ужасти удавился в ночь, чтобы в том учении не бывать. А сама-то мать поповской вдовой жила, из-под Каргополя, – нашептала Флегонту словоохотливая старуха. – Теперь к нам по своему сиротству бобыльному спасаться пришла.

– Больше горя – ближе к богу, – в утешение попадье сказала одна из слушательниц и обнадеживала: – Спасенье за это будет тебе.

Рассказ матери, потерявшей единственного сына, находил у всех сочувствие и живой отклик. В добавление к тому, о чем поведала попадья, другая гореванная мать добавила:

– И что в миру делается – завяжи глаза да бежи… По селам бабы воют, по деревням голосят, и по всем дворам ребятишки во всю мочь ревут, ровно в каждом дому по покойнику. Иная мать обхватит дитеныша да пальцы-то словно вопьет в него, никакими силками не оторвать, потому как отпустить дитё страшно.

– Понятно, что каждой боязно. Ну как отнимут да в треклятое заглазное учение увезут.

– Замучают там, заморят в чужой, лихой стороне. Всего-то натерпится, нагореванится малый.

– Что говорить! Чужая сторона непотачливая.

– Истинно, истинно так. Кусок хлеба не матерью выпечен, щи не в родительском горшке сварены.

– Чужой-то либо казенный кусок поперек в горле встанет, не проглотишь его.

– О-ох! Чужедальняя злая сторонушка горем сеяна, слезами поливана, тоскою покрывана, печалью горожена, – одна за другой приговаривали участливые к чужой беде люди.

Плачущую попову вдову увели в избу, разговор перекинулся на другие житейские неурядицы, и Флегонт пошел было дальше, но его привлек шум о чем-то споривших мужиков, среди которых был старец по иночеству, но по годам еще моложавый. На него, в ругани, нападал весь какой-то всклокоченный рыжебородый мужик.

– Работать вам лень, трудом хлеб добывать нет охоты, вот вы и полезли в скиты дармоедничать. И чуть что – вы не вы, во всем у вас бес виноват, нашли ответчика за себя. Сопьется какой старец либо старица – бес попутал, споил; загуляет послушница с кем – бес в ответе, все вины на нем лежат.

– А тебе, видать, жалко нечистого? – насмешливо спросил старец. – Сам-то ты здесь зачем? Кому нужен?

– Потому и здесь, что деваться некуда, – глухо проговорил рыжебородый и вдруг остервенело рванул на себе обветшалый полушубок, – Голый я, понимаешь ты, голый! – ткнул себя пальцем в обнаженную грудь. – Никакой одёжи нет у меня, все отдал, чтобы подать царю платить, от убожества детишков сморил, и жена померла. И еще долги на мне виснут за веники да за грибной и ореховый сбор. Я от правежа убежал. Отсюда в кабалу пойду на железный завод.

– Тяжкая наша жизнь, уж такая тяжкая… – повздыхал ледащий старик, иссеченный многими морщинами от тощей жилистой шеи до шелудивого лба. – Мне-то не знаю, как быть придется, – потоптался он на месте в разбитых лаптях.

– Пойдем, дед, вместях. Где-нито околеем – и ладно. Поминать никому не придется, жалеть об нас некому. А то, может, и выдюжим, на жизнь глянем, а?..

– Не… – покачал головой старик. – И не смущай та меня никакими посулами. – А дальше произнес, словно бы заговор: – Не блазни мя мечтаньем лукавым, отступись от мя и отыди. Не приведи в место пусто, в место неладно, в место безводно, иде же огнь, жупел и черви неусыпающи… Вы, отцы, – обратился он к старцу-иноку, годившемуся ему в сыновья, – вы учителя наши и пастыри, теплые об нас молитвенники, защищаете нас в бездне грехов наших. У вас место свято, место злачно, покойно в селении праведных. А я от антихриста бегаю, и ты, батюшка, меня в стенах своих сокрой.

– К отцу Митрофанию тебя проведу, как он скажет, – пообещал ему старец. – Но только ты хоть и бегаешь от антихриста, а он в миру вездесущий.

– Гляди ты, как бог! – изумленно воскликнул рыжебородый.

– Антихрист царствует в никонианах, – продолжал старец. – Церковные попы – жрецы его идольские, власти – слуги, творящие сатанинскую волю, а беси его кроются в щепоти, в четвероконечном крыже, что заместо святого праведного, животворящего восьмиконечного креста, в пяти просфорах и в еретических никонианских книгах.

– А по мне, на все это – тьфу! – ожесточенно плюнул рыжебородый.

– Как ты плюешь, на кого? – гневно вспыхнули глаза старца. – На леву сторону плюй, на врага дьявольского, а ты справа на ангела господнего наплевал. Аль не знаешь, что ко всякому человеку ангел от бога приставлен, а от сатаны – бес? Ангел у тебя на правом плече сидит, бес – на левом.

– Один толк, где им сидеть, – отмахнулся рыжебородый.

– Толк-то есть, да не втолкан весь, – осуждающе молвил старец и повернулся к старику. – Может, в конюшню приставят тебя. Постарел только сильно ты, изморщинился весь.

– Что же поделаешь, – развел старик руками. – Говорится так, что день меркнет ночью, человек – печалью, а горе, что годы, борозды свои оставляет.

– Ладно, пойдем, – повел его старец к своей стае. – А ты нам совсем непотребен, – оглянувшись, крикнул рыжебородому.

Флегонт не вмешивался в разговор этих людей и пошел дальше.

Стая, в которой ему указано было жить, построена в скиту давно, но в ней долго еще не переставали стучать топоры, делая к избам разные пристройки. Кроме горниц да жилых покоев были еще разные каморки, келейки, чуланы, переходы да тайники. Внизу под горницей, разделенные деревянными переборками, – теплые повалуши, а под сенями – глухие подклети. Наверху – чердаки с небольшими светелками и холодными летниками, а под самой крышей прорублены на все стороны, неприметные снаружи, смотровые щелки. Крыша настлана в два теса с берестой, которая прокладывалась между рядами тесин, чтобы крыша не скоро гнила. По два высоких крыльца у каждой избы и под ними запасные выходы, которые вели наружу из подполья стаи. А в некоторых избах добавлялись еще скрытые переходы между двойными стенами да под двойными полами, и был проложен подземный ход в соседнюю стаю.

Без тайников в скиту жить невозможно. По зимнему, хотя и бездорожному ходу в любой день и час могли нагрянуть посланные воеводой или архиереем стражники, чтобы облаву произвести, а в скиту всегда много беглых и надо им скорее попрятаться.

Флегонт вошел в отведенную ему боковушку, тускло освещенную затянутым в оконце бычьим пузырем, хотел прилечь, отдохнуть, а в боковушке у него сидели два старца не только по иночеству, но и по своим годам. Оба – словно обомшелые, седоволосые, белобородые. Будто перезрела, передержалась их давнишняя седина и, как плесенью, стало пробивать ее некоей зеленцой. Каждому, наверно, за сотню лет, но старцы годов своих не считали и не заботились о том, когда им предел подойдет. То ли забыл о них бог, не давая смерти, то ли испытывал, неужто так и заживутся, не посовестившись, что давно уже чужой век заедали и что пора бы, пребывая на земле, и честь знать. Одного звали отец Ермил, а другого – отец Силантий. Прежде живали они в разных малых скитах и один другого не знали, а будучи оба уже преклонного возраста, перешли в Выговскую пустынь к Андрею Денисову и поселились в этой, тогда еще новоставленной стае, где и обретались уже много лет.

– Как спасение ваше? – приветствовал их Флегонт.

– Спасаемся по малости, – ответил Ермил, а Силантий добавил:

– И тебе, милой человек, спасенья желаем.

Желать здоровья – означало бы уподобляться мирянам с их суетой сует и всяческой суетой, а старцам следовало помышлять о спасении.

– Посиди с нами, расскажи, что в миру слыхать, – подвинулся на лавке Ермил. – Взаправду говорят, что у великого поста никонианцы неделю собираются отнять, а после фоминой учнут и в середы и в пяток весь год молоко хлебать?

– Не берусь подтвердить, не слыхал, – ответил Флегонт, подсаживаясь к ним.

– Из мира пришел, а не знаешь, – с мягким укором молвил Ермил. – А мы про такое наслыханы. К последним временам дни идут. Великий пост – да чтоб без недели… В уме помрачиться можно.

– Не будет больше терпения нашего, только и останется зажечься всем, – мрачно проговорил Силантий.

У старика Ермила словно просветлело лицо, и он улыбнулся.

– Золотые слова, Силантьюшка, молвил. Сподобился я радостью, услыхав их от себя, – перекрестился он.

– Хоша я и сказал, что терпения больше нет, а Христос терпел и нам велел. Не забывай про то, Ермил.

Но Ермил не поддавался такому увещеванию.

– Уж коли дьячок церкви никонианской гореть хочет, то как же мы, старцы праведной веры, святого огня убоимся? Крепкость надо свою проявить, Силантьюшка. – И, обращаясь к Флегонту, продолжал: – Дьячок церкви Варвары-великомученицы приходил сюда, говорил… Как пришлют, говорил, на погост к ним сказать, чтоб на неделю великий пост укорачивать, так приду искать, какие скитники гореть схотят вместе. И верно так: лучше зараньше сподобиться к смертному часу, нежели потом в грехе земном пасть. Ты гореть с нами будешь? – спросил он Флегонта.

Зачем?.. Почему гореть?.. Разве для этого он пришел сюда?.. Какой страшный сговор ведут эти старцы… И у Флегонта по спине мураши пробежали.

– Не пужайся, – посмотрев на него, ободряюще сказал Ермил. – Пошто бояться огня краткого? Помышляй о том, как вечного избежати. Недолго страдать придется – аки оком мигнуть, так душа из тела вон вылетит. А только вступишь во пламень – самого Христа узришь. Нисколь не боись огня. Гряди с мучениками во блаженный чин, со святителями да угодниками.