— С этим барахлом? — Баобабова кулаком тычет в заклинивший штурвал, и тот с легким, но неприятным хрустом отваливается.

Я свой не трогаю. Кто знает, может, и пригодится.

— Леш, — не выдерживает молчания Баобабова. — Вот скажи мне, почему мы не слышим рева двигателей? Почему самолет вроде бы не работает, но не падает? Разве это не противоречит многовековым знаниям, полученным человечеством?

Не знаю, что ответить. Сколько мы уже на “Ту”? Часа четыре? А к разгадке странного самолета не приблизились ни на шаг. Дурной самолет, дурные пассажиры.

В тишине особенно хорошо думается. И в темноте тоже. Сразу представляете, как расстроится генерал, узнав, что посланные им сотрудники секретного отдела “Пи” не вернутся на базу. Как будет он ругать своих полковников за то, что не уберегли они молодые сердца. Как выстроит генерал на взлетной полосе личный состав и скажет: “Эх вы, сволочи! Таких ребят в пекло послали без парашютов”.

— Угробову тоже достанется, — со своего места подает голос Машка. Она мои мысли с десяти шагов читает.

Не успеваем позлорадствовать над неприятностями, которые ожидают капитана, как возникают новые проблемы.

Из темноты, из салона, что за непрочными пластиковыми дверями, раздается странное пение. Одинокий, до глубины души грустный голос даже не поет, а вытягивает жилы. Словно кто-то просит пожалеть его, приласкать и обогреть.

— Что это? — как можно тише, но по возможности мужественнее спрашиваю у Баобабовой.

Машка сползает с кресла, прыгает к дверям, прижимается спиной к переборке.

— Какая разница, — почти огрызается. А что я такого спросил?

Просящий голос все ближе и ближе. Чувствую, как непроизвольно начинает дрожать смелое старшелейтенантское тело. Баобабова на вид не лучше, озлобленная на весь мир. Нервно подергивая губой, срывает с пояса гранату, вырывает чеку:

— Лети, лети, граната, через восток на запад. Лишь коснешься ты певца, оторви все два…

— Маша!

— А что? — недоумевает Машка, пожимая плечами. — Разве здесь есть дети?

Детей, понятно, нет, тем не менее настаиваю, чтобы напарница перестала пользоваться приобретенными в борьбе с оголтелым бандитизмом привычками и репликами.

— Как скажешь, — соглашается с доводами Баобабова и швыряет гранату без комментариев.

В ответ тишина. В смысле, не слышно взрыва. Только неведомый певец на секунду затыкается, производит чавкающий звук и затягивает свою тоскливую волынку снова.

Баобабова говорит очень нехорошее слово, которым обижают собачек, и швыряет в проход остальные шесть гранат. Эффекта никакого. Ни взрывов, ни стонов, ни вспышек. Зато чавканье и нытье самобытного певца все ближе.

Баобабова не выдерживает психологической атаки и прыгает ко мне в кресло.

— Началось, Лешка. Началось. Сваливать пора. Было бы куда, давно свалил. Но Машку необходимо успокоить.

— Прапорщик Баобабова! — говорю шепотом, чтобы не спугнуть преступника в салоне. — Приказываю вам, прапорщик! Немедленно отправляйтесь туда и выясните….

Холодное дуло табельного оружия прапорщика Баобабовой нежно и ненастойчиво прикасается к моему виску, заставляя на ходу принимать другие, нежели задумывались, решения. Вовремя вспоминаю: я как-никак — мужик, как-никак — старший лейтенант и как-никак — старше Баобабовой на целых четыре года. А лейтенанты пацанок на дело не посылают.

— Пойду узнаю, — выворачиваюсь из крепких объятий прапорщика.

Но у Баобабовой другие планы. Отпускать на верную смерть напарника в ее планы не входит. Всхлипывает, насильно прижимая мою голову к своей груди. Бормочет что-то про “ну их всех туда-то и туда-то”. Это нервное.

— Не волнуйся, Маша. — Лицо сильно прижато к теплому бронежилету, отчего слова получаются невнятными и неубедительными. — Я только краешком глаза. Посмотрю, кто безобразничает, и назад. Хочешь, прикрой меня, как в старые времена. Огневой и физической мощью.

Долго упрашивать Машку не приходится. С силой отталкивает старшелейтенантское тело, передергивает затворы:

— Не вернешься через пять минут, разнесу все к капитанской дурочке. Рухнем, так рухнем. Все одно парашютов нет. И рации нет. И продовольствия нет. И горячей воды в квартире нет. И зарплату задерживают. И напарник псих. И сама я, такая молодая и красивая, должна за бандитами по подворотням гоняться, а не в самолетах нервы портить.

Я же говорю, все от нервов.

Пытаюсь в кромешной темноте добраться до дверей. Больно ударяюсь коленкой о какую-то не к месту торчащую штуку. Это полено. Хочу вскрикнуть от боли, но сдерживаюсь. Машка хорошо стреляет на слух. По правилу лабиринта, по правой стороне кабины, бреду к дверям. Но не успеваю. Она первая распахивается.

За иллюминаторами сверкает молния.

В проеме стоит огромная фигура. Головы, как ни всматривайся, не видно. Тянет фигура корявые рученьки в нашу сторону и спрашивает гнусавым голосом:

— Кто?

Еще одна молния чиркает небо за иллюминаторами. И вижу, как за спиной страшной фигуры топчется без привязи лошадка. Черная, вот с такой гривой.

Это сумасшествие? Или игра воображения? Что бы это ни было, страх такой, что хоть сейчас вниз без парашюта.

Потом все пропадает. Погружается во тьму.

Несколько месяцев назад, точнее не скажу, потому что информация для служебного пользования, министерство финансов попросило наш отдел протестировать новую продукцию Казначейства. А именно, новые банковские билеты самого разного номинала. От десяти, до тысячи рублей. Особенность Данной национальной валюты заключалась в том, что ее можно было кушать. Меня могут спросить, а зачем кушать деньги? Для решения именно этого вопроса нас с Машкой и закинули на один из островов Северного Ледовитого океана, всучив на прощание вместо бульонных кубиков несколько пачек новоизобретенных денег.

Ученые рассуждали как? Человек, теряясь на необъятных просторах нашей страны, имеет в карманах как минимум кошелек и как максимум кошелек и ключи от квартиры. Ни один здравомыслящий индивид не станет теряться в лесу с полным продуктовым набором или сеткой, доверху набитой тушенкой. Именно о здравомыслящих и проявила заботу наша отечественная наука. Не забыв про полярников, до которых порой трудно добраться даже на ледоколах, вспомнив про вечно теряющихся лыжников и марафонцев, наши, не побоюсь этого слова, головастые светила изобрели специальную валюту. Калорийность которой превышала даже калорийность свежеприготовленного в винном соусе поросенка, не говоря уже о других, иностранных продуктах.

Мы с Машкой два месяца сидели на скале в хиленькой палатке, мирно рассуждали о министерстве финансов и кушали сотенные и пятисотенные банкноты, иногда заедая их пятидесятирублевыми купюрами. Нет, червонцы почти не трогали. От сладкого пить сильно хочется, а до воды сто метров по вертикали. Откусишь, бывало, от серийного номера, и сытость такая, что петь хочется. Или обгрызешь конину с фронтона Большого театра, и до следующего утра никакого голода.

Ученые наши с душой к делу подошли. При известном умении и целостности вкусовых рецепторов можно было достаточно точно разобрать — вот в этом месте свинина, а в этом картошечка гриль. А вот этот уголок из экзотического фрукта авокадо.

Нам еще на пробу доллары и марки немецкие давали, но нам не понравилось. Полная безвкусица.

Докладную записку написали по всем правилам. Рекомендовали министерству финансов при выдаче гражданам зарплаты новыми знаками прикладывать в набор зубную щетку. Деньги, они хоть и питательные, но в зубах сильно застревают.

К чему я про вкусовые добавки? А про что еще думать в последнюю минуту жизни?

Открываю глаза. Жизнь вроде продолжается. Безголовой фигуры не видно. Пропала вместе с лошадкой. И песня больше не слышится. Трупов в кресле тоже не наблюдается. Пропали. А за бортом нет никаких молний.

Машка сидит там же, где я ее оставил. В кресле пилота. Нога на ногу, армейский ботинок чуть заметно качается. Бритая голова покоится на кулаке. Взгляд устремлен вдаль. На губах, как бы покрасивше выразиться применительно к баобабовской улыбке, легкое разочарование в жизни. Вот с таких сидящих в креслах прапорщиков и нужно рисовать картины отечественных красавиц.

— Маша… — дотрагиваюсь до плеча напарницы.

Баобабова даже не вздрагивает. Вот я бы непременно от неожиданности вздрогнул. Но у Машки опыт оперативной работы больше, чем у всей городской милиции вместе взятой. И не такие лейтенанты со спины подкрадывались.

— Ты видела?

Баобабова поворачивает лицо. И я вижу ее заплаканные глаза. Это так трогательно…

— Ну что ты. Со мной ничего не случилось, Маша. Он ко мне побоялся подойти. Видишь — руки, ноги целы. Голова в порядке. Зачем же так волноваться? Ушел он и всех мертвецов с собой забрал. Здорово, да?

— Да при чем здесь ты? — Баобабова разом разрушает идеалистическую картину, нарисованную в моем мозгу. — Что я, дура какая, из-за лейтенанта волноваться. Своих проблем не хватает?

Даю мысленную клятву — никогда и ни при каких обстоятельствах не утешать Баобабову, чтобы не выглядеть полнейшим кретином.

— Подставили нас по полной программе, Леша. — Машка вытаскивает пистолет, долго смотрит в черное дуло. Передумывает, прячет оружие. — Темное здесь место, Леша. Мужики безголовые шляются. Кобылы с ними. Трупы то появляются, то уходят непонятно куда. И научно это объяснить невозможно. Я домой хочу.

— Я тоже хочу.

Опускаюсь на корточки. Принимаю наиболее озабоченное выражение. Сейчас у Баобабовой начнется выделение негативных эмоций. Стоя такую волну не выдержать.

— Хреновая работа, — усмехается Машка. — Вот ты, Лесик, вроде умный старший лейтенант?

С данным утверждением трудно не согласиться. В нашем кабинете, над моим столом, в золоченой рамочке висит копия грамоты от Угробова, где красным по белому написано, что я, старший лейтенант Пономарев, самый умный в отделе “Пи”. Над Машкиным столом, правда, висит такая же грамота, но с другим содержанием: “Самый скорострельный и убойный прапорщик отдела “Пи”.

— А раз самый умный, — продолжает Баобабова, скромно потупив глаза, — то скажи: что этому певцу от нас надо было? Чего он требовал? И почему от нас, а не от генерала?

Нет у меня ответов. Мозги понимают, что все это могло только привидеться. А сердце молчит, растерялось.

Машка отчего-то обижается. Отворачивается, пальцем ковыряется в лампочках. Хочу сделать замечание, что негоже прапорщикам в чужой технике пальцы пачкать, но раз обида, значит, взаимная.

Любуюсь восходящим солнцем. На время даже забываю о неприятностях, в том числе о том, что в самолете летит с нами подозрительный товарищ, умело прятавшийся до сих пор.

Раздается легкий хруст. Отрываюсь от созерцания горизонта. Баобабова задумчиво рассматривает палец.

— Лесик. — Первыми обычно не выдерживают молчания женщины. Наукой доказано и перепроверено на практике. — Что говорит теория вероятности по поводу того, сколько в самолете должно быть дерева?

— При чем здесь теория?

— Я по-хорошему пока спрашиваю. — Машка воркует, как на свидание приглашает. — Сколько в этом самолете дерева?

Дурацкий вопрос от недалекого прапорщика.

— Процентов десять. Навскидку, конечно. Я в самолетах не разбираюсь.

— Нет, Лесик. — Напарница хитро улыбается, словно знает огромную государственную тайну. Тычет в мой нос пальцем. — Девяносто девять процентов. На этом дурацком самолете девяносто девять процентов дерева и ни грамма железа.

Скромные познания в самолетостроении подсказывают, что Баобабова не права. Это раньше, может, из досок строили, а сейчас больше из металла.

Машка, продолжая хмыкать, вытаскивает тот самый пистолет, в дуло которого недавно пялилась.

— Только вот давай без этого, — прошу я.

Но Баобабова не думает останавливаться. Направляет личное оружие на панель управления “Ту” и, не моргнув глазом, стреляет.

— Ты что!.. — пытаюсь вырвать пистолет из рук напарницы. — Сейчас здесь все взлетит к чертовой матери!

— А мы и так летим. — Мстительность Машки не знает границ. Крепкой, недрогнувшей под моим бешеным натиском рукой стреляет еще раз. — И никуда не денемся.

Ничто не взрывается. Ничто не искрит. И полет продолжается в заданном режиме. Только сквозь простреленное отверстие упругой струйкой врывается в кабину забортный воздух.

— Лесик, этот самолет сделан полностью из дерева! Я его пальцем только что проткнула. Из дерева! Понимаешь! Он ведь с самого начала подозрительным показался. Неестественным. А оказалось все так просто. — Машка, когда истерично смеется, становится дико обворожительной. — Чудо строительной техники! Ни одного гвоздя! Чуть-чуть бумаги, кожи и пластика. Все остальное — сосна, береза и дуб. Сам посмотри.

Баобабова резко бьет кулаком по приборам. Слышен треск и хруст фанеры. Приборная панель раскалывается, оголяя внутренности.

Там, где должны были находиться провода, электронные внутренности и другие присущие кабине детали, пустота. Ничего, кроме ровного слоя опилок, забытой двуручной пилы и пустой бутылки из-под газированной воды “Колокольчик”.

— А я скажу даже больше! — Машка еле-еле переводит дыхание, с трудом справляясь с легкими. — Кресла деревянные, крылья деревянные, баки топливные наверняка из бумаги склеены, а вместо двигателей бревна отесанные! Потому и тишина такая мертвая. Чему работать, если нет ничего? А, Лесик?

Лесик, то есть я, в это время старательно прочесывает кабину, отдирает фанеру, выламывает рычаги, расковыривает кнопки, пытаясь найти хоть что-то, что напоминало бы человеческий самолет в полном смысле этого слова.

Меня колотит. Под фанерой нахожу лишь гирлянду лампочек и аккумулятор от мотоцикла. Все не настоящее.

— Убедился? — Машка ковыряется в зубах тумблером выпуска шасси. — Хороший сюрприз, правда? Хоть бери гирлянду и вешайся. Ты еще не понял? Мы не на самолете, мы на деревянном гробу летим.

Баобабова вытаскивает сигарету. На зажигалке китайского производства появляется живое маленькое пламя.

— Потерпела бы с куревом?! — Во-первых, дым мешает мне думать, а во-вторых, мы как в спичечном коробке. Достаточно одной искры, чтобы все вспыхнуло. Даже прапорщики должны это понимать.

Машка понимает, горестно вздыхает и прячет зажигательные принадлежности. Она никогда не мешает мне думать. Особенно вслух.

— Что мы имеем на данный, отвратительный момент времени? — спрашиваю сам себя и сам себе пытаюсь ответить: — Деревянный самолет. На первый взгляд вполне добротно сработанный. Как ты сказала? Планер?

— Гроб.

— Правильно. Планер. Обыкновенный планер в форме самолета. Это полностью объясняет двухнедельный полет без дозаправки. Планеры и не на такое способны. Точно! Вопрос два. Как мы могли управлять самолетом, если он теоретически неуправляем?

— Я думаю…

— Резкие порывы ветра и восходящие над нагретым солнцем аэродромом потоки воздуха. Это они создали полную иллюзию высокоманевренного самолета. И, надо признать, летные качества планера достойны самых высоких оценок. Чего только стоит вертикальный взлет и вертикальный уход от ракеты перехватчика. Это не просто случайность. Случайностей не бывает. Это точный расчет.

— Кого? — вставляет резонный вопрос Мария.

— Не торопи. Виновных всегда найти проще. Что у нас третьим вопросом?

— Песнопение и мужик.

— Верно! Песнопение. И человек с кобылой. И я даже знаю, отчего произошло сие явление. Во всем, Маша, виновата природа и не слишком качественная сборка самолета-планера под маркой такой знаменитой фирмы, как “Ту”. Ночной холодный воздух, проникая в неплотно пригнанные доски обшивки, что делает? Издает характерные звуки в виде скрипа, писка и воя. А дядька нам коллективно привиделся. Как тебе теория?

Машка от подступившего волнения энергично разминает шею. Значит, моя теория ее устраивает.

— Кто слушал ночные сквозняки в непроглядную ночь, тот с нами согласится. Отвратительные, давящие на психику звуки и видения. Теперь я хочу задать тебе вопрос, как специалисту в психоаналитике.

— Не томи, Лесик.

— Вопрос. Ребром. Кто выстругал самолет? Зачем?

— Ну… — Баобабова эмоционально крутит пальцами, не справляясь с заданием. Плохо слушала теткины рассказы.

— Я тебе отвечу. Ни одно преступное сообщество не способно столь качественно, столь любовно произвести столярные работы. Вспомним, Маша, у нас не возникло даже тени сомнения в том, что самолет настоящий.

— Может, дело касается национальной безопасности? — предполагает Баобабова, знающая не понаслышке, что такое национальная безопасность.

— В шпионов хочется поиграть? Почему ты всегда на оболочку смотришь, а глубины не замечаешь?

— Слушай, Лесик. Как прапорщик умоляю. Я тебе во всем верю. Об одном только прошу, посади эту дуру как можно скорее. Перехватчики обратно прилететь могут. И генерал не успокоится, пока с самолетом не разберется. Короче, сажай ящик, пока я не психанула.

Обидны мне такие слова Машки. Я ей о высоком, о фактах и бескрайнем небе. А она об окончании рабочего дня.

В современных неуправляемых планерах кабина — самое спокойное место. Если удачная посадка — узнаешь об этом первым. Если неудачная — забываешь об этом тоже первым. Баобабова усаживает меня на чудом сохранившееся после погрома кресло первого пилота. Сама пристраивается за креслом, чтобы силой духа и имеющегося при ней вооружения поддержать меня в трудные минуты раздумий.

Утренний туман за бортом минимально пилотируемого нами “Ту” рассеивается. Видимость, как говорят девчонки в новостях, до десяти и более километров. Отчетливо виден вокзал, пустые взлетные полосы. Чуть в стороне от аэропорта небольшое озеро. Сейчас бы с удочкой да на берег. Рыбки половить, шашлычок поджарить. Поваляться на травке.

— Ты о работе думаешь или о рыбалке?

Нечто холодное упирается мне в затылок. И это не указательный палец надежной руки напарницы. Пистолетом тычет, зараза. Дурная привычка. Сколько раз капитана Угробова просил: разоружите Баобабову в приказном порядке. Иначе, рано или поздно, недосчитаетесь личного состава отдела “Пи”. И что я слышал в ответ? Баобабова без пистолета — что преступник без темных мыслей.

— Предупреждаю в последний раз!

— Я лучше вслух думать стану, — успокаиваю напарницу, у которой начинает от волнения дрожать то, что упирается мне в затылок.

— Думай вслух. Только громко. И, если можно, без трагических предположений.

Думать и разрешать сложные преступные комбинации — моя работа.

— Условия задачи! — рассуждаю, как и просили товарищи по работе, громко и внятно. — Имеем самолет деревянной конструкции. Неуправляемый ни теоретически, ни практически. Вопрос: куда лучше сажать деревянные конструкции? Ответ: на водную поверхность. Маш, будь хорошим прапорщиком, поищи летные карты.

Баобабова отвлекается от моральной и физической поддержки, ковыряется в куче строительного мусора. Находит лишь тоненькую ученическую тетрадь.

— Без промокашки, двенадцать листов, в клеточку, — на глазок определяю я, раскрывая титульный лист с изображением панорамы взятия казаками города Измаила. На карту тетрадка не похожа, но кой-какую дополнительную информацию получаю.

На первой же странице в произвольном масштабе нарисован наш “Ту” с краткими тактико-техническими характеристиками. Ничего интересного.

— Важный документ. — Переворачиваю страницу. — Назовем его уликой номер два.

На следующей странице странные, можно сказать, подозрительные для оперативного работника каракули. Явно детская рука карандашом изобразила самолет, пролетающий над домиком. Рядом с квадратным одноэтажным зданием стоят, взявшись за руки, схематичный мужик, тетка и собака с крученым хвостом. Собака, понятное дело, сама по себе стоит. На четырех лапах. Но это не главное. Главное то, что в мозгу вспыхивает сумасшедшая, но вполне оправданная версия.

— Я же просила вслух, — напоминает Баобабова, которой понравилось ковыряться в мусорной куче. Отвертку нашла, мне не показала, за пазуху положила. Хорошая отвертка, с синей ручкой.

Не отвечая на наглые заявления, пролистываю тетрадь до последнего листа. Везде одно и то же. Нетвердая рука, изображающая семью, плюс собачка. Конечно, и самолет над их головами.

— Есть!

На последнем листе, в круглом иллюминаторе самолета, детское лицо. Ну, какое лицо? Точка, точка, нос картошкой. Грустное такое детское лицо.

— Ой, Лесик, а что “есть”? — отрывается Баобабова от кучи, в которой нашла сломанные плоскогубцы, совсем новый рубанок и пять копеек старого образца.

— Смотри, — показываю Машке рисунки. — Не прослеживаешь цепочку? Да уж куда тебе! Грустный мальчик наблюдает из самолета за оставшимися на земле близкими родственниками. Грустит и мечется. И можешь меня, Маша, пристрелить, хотя не стоит делать это так поспешно, но лицо мальчика мне жутко знакомо.

— Перетерплю.

Напрягаюсь, стараясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах мог видеть я объективно причастного к происшествию субъекта. Утро — ничего. Дорога в аэропорт — ничего. Шофер и кондукторша на заднем сиденье — нет. Автобусная остановка с желающими поскорее смыться из аэровокзала — пусто. Стоп! Стоп!

— Стоп. — Машка вздрагивает от звука моего голоса. Наверное, в нем столько убежденности и радости, что ей страшно стало. — Вспомнил. У тебя спички есть?

— Зажигалка.

— Не подойдет. Психологи советуют на спичках трудные ситуации раскладывать. Разведчики наши в войну именно так и поступали. На чем их и ловила немецкая разведка. Ладно, обойдемся без подручных средств. Вспомнил я, Маша, мальчика.

Кратко рассказываю обстоятельства мимолетной встречи.

На фоне песни про распустившиеся вишневые сады я, старший лейтенант Пономарев, в замедленном темпе выхожу из автобуса, желаю водителю ни пуха ни пера. Мужичок говорит, чтобы я пошел, Куда, неважно. Несущественно. Двигаюсь к вокзалу, Баобабова за мной. Бросаю быстрый взгляд на очередь, ожидающую автобуса. Сейчас, сейчас… Тетка с баулами расталкивает людей, втискиваясь в очередь. Не то. Карманник вытаскивает портмоне у солидного очкастого гражданина. Опять не то. Группа лиц бандитской наружности охраняет коробки из-под ксероксов. Нет. Гражданин в маске, угрожая ножом, собирает у отъезжающих кошельки, носильные бриллианты и сотовые телефоны.

— Лесик, не отвлекайся.

— Я стараюсь.

…Неряшливого вида гражданка сгребает горстями нечаянно рассыпавшийся на асфальт белый порошок. Рядом с ней два дерущихся товарища. Лица окровавлены, кулаки сбиты, силы на исходе. А за их спинами стоит мальчик с тетрадки. Один в один. Не ошибаюсь ли я? Белый порошок, окровавленные лица, загадочное лицо мальчика. Все верно. Что у него в руке?

— Что в руках у него? — шепотом, боясь спугнуть пойманное воспоминание, спрашивает Баобабова.

— Что-то белое. Очень важное и нужное. Сейчас. Белое… и бумажное.

— Одноразовое полотенце? Салфетка? Книжка писателя Сергея Костина?

— Нет. Это не какая-то ерунда, а очень важная вещь. Первостепенная улика. Точно! Самолетик. Бумажный самолетик! Машка! Миниатюрная копия нашего “Ту”. Господи, как же я сразу не догадался?! Мы-то думали, что планер наш сам по себе в небе выделывается. А им управляют. Пацан этот и управляет. Вот же… Его, пацана, работа! Не быть мне маршалом. И смотрел он как-то необычно. Словно издевался. Все сходится, модель — один к тысяче, тетрадка с чистосердечно нарисованными показаниями, опилки… У него в волосах еще опилки были. Точь-в-точь, как здесь.

— Надо брать несовершеннолетнего. — Баобабова красноречиво звякает наручниками.

— Определенно, — соглашаюсь я. — Но как? Мы здесь, и, возможно, надолго. Он там, внизу.

— Генералу доложить надо.

— Рация сломана.

— Световыми сигналами.

— До ночи не получится. А за это время стервец уйдет.

— Необходимо найти альтернативные способы связи.

Верчу головой, пытаясь определить нахождение альтернативного источника. Взгляд натыкается на бутылку из-под “Колокольчика”.

— Бумагу! Ручку! Пиши! — Баобабова мусолит карандаш для бровей и старательно записывает за мной приказ по отделу “Пи” на чистую обложку от ученической тетради. Когда возникает необходимость, она даже не спрашивает, зачем и почему. Просто делает, и все. — Пиши… В оперативный штаб. Генералу. От Пономарева и Баобабовой. Заявление. Заявление, чтобы ты знала, пишется с маленькой буквы. Посередине и с новой строчки. И точку не забудь поставить. Поставила? Продолжаем. Просим принять меры к немедленному задержанию мальчика с особыми приметами… Приметы прилагаются. Выдери последнюю страничку, где он из иллюминатора высовывается. Прокололся на мелочи, негодник. На чем остановились? …прилагаются. Точка. Взять подозреваемого в разработку и задержать вплоть до нашего возвращения. Подписи. Пр-к Баобабова и ст. л-т Пономарев. Могла бы звания и полностью изобразить.

Проверяю орфографию и пунктуацию. Ставлю подпись под Машкиной закорючкой. Не забываю про число. Засовываю свернутое в трубочку заявление в бутылку. На этикетке дублирую получателя. “Генералу!!!”

— Маша! — Вручаю самое дорогое, что есть у нас в самолете. — Иди в багажный отсек. Проделай дырку и жди моей команды. Как только будем парить над вокзалом, а еще лучше над генералом, дам знак. И лучше товарищу генералу быть в каракулевой папахе.

Мини-бомбометание проходит без сучка и задоринки. На свое счастье, генерал с утра находится в головном уборе и посему не получает особых травм. Пугается только. Но, насколько сильно, видеть нам не дано. На месте не стоим, пролетаем мимо.

Теперь остается только ждать, когда генерал сообразит, что предмет, точно попавший в его каракулевую папаху, и есть сообщение от сотрудников, выполняющих ответственное задание в небе.

Время в ожидании тянется особенно медленно. Это не мое умозаключение. Какой-то ученый придумал, стоя на перроне и ожидая своей электрички. Смотрел на проходящие мимо поезда. Размышлял и понял, что время, проведенное в ожидании, самое потерянное время в жизни.

Баобабова сидит рядышком. Тоже вся измаялась от безделья. От сильных перепадов высот немного прохладно, и ее прапорщицкое тело, даже кое-где прикрытое новым бронежилетом и кожаной юбкой, слегка озябло.

— Лесик, — говорит она, — а что ты обо мне подумал, когда в первый раз увидел?

— Ну… — Правду сказать — до земли не доживу. А врать нехорошо. — Подумал, что сильный и ответственный сотрудник.

— А еще? — Пододвигается все ближе и ближе. Вот что холод собачий с прапорщиками делает.

— Еще… Что бронежилет у тебя красивый.

Машка, нагло пренебрегая субординацией — я ж все-таки какой-никакой начальник, — укладывает подбородок на мое плечо:

— Лесик, а давай сделаем то же, что в тайге, когда мы ночь под парашютом пережидали.

У меня аж сердце так… у-ух. Повторить то, что мы в тайге сделали под проливным дождем… это, скажу… У-ух… не для каждого.

Решительно выдыхаю воздух и поворачиваюсь к Машке…

… И кто-то наивно полагает, что я чистосердечно выложу, чем мы занимались все это время?..

Обессиленный, взмокший, откидываюсь на спину. Рядом, такая же измученная, валяется Баобабова. У нас нет ни сил, ни желания что-либо делать. Даже слова даются с трудом.

— Сегодня было просто превосходно.

— Да. Необычно. И как долго! Сколько мы этим занимались?

— Два часа сорок минут и еще чуть-чуть.

— Но мы сделали это. Да, Лесик?

Собрав силы, переворачиваюсь на бок, чтобы посмотреть на то, что мы сделали.

Между мной и Машкой лежит только что собранный в неимоверных муках десятитысячный пазл, изображающий капитана Угробова в момент ареста им банды озверевших преступников в количестве двадцати человек, не считая поисковой собаки Мухи.

— Может быть, еще раз? — Машка такая ненасытная.

— Третий раз за год? Я не выдержу.

— Но это было прекрасно.

Не могу не согласиться.

“Ту” трясется и заваливается на правое крыло. Бросаем капитана Угробова, топчемся по нему, торопясь к иллюминаторам.

В условиях стопроцентной видимости замечаем — на аэродроме возникает нездоровый ажиотаж. Милиция плотным кольцом окружает как само здание вокзала, так и взлетно-посадочные полосы. Огораживают все новомодными желтыми лентами, не пропуская внутрь периметра журналистов и телевизионщиков. Отчетливо видно, как несколько человек из обслуживающего персонала на площадке перед зданием вокзала красной краской рисуют здоровенный круг. Для чего, нам с Машкой непонятно. Следующий заход. Из вокзала появляется группа людей в милицейских мундирах. Во главе, с шашкой наперевес, марширует генерал. Следом за ним накачанные сержанты ведут под руки знакомого по автобусной остановке пацана. Специально выделенный полковник, охраняемый и дублируемый со всех сторон, на вытянутых руках несет бумажный самолетик. Спотыкается, чуть не падает, но вовремя группируется и валится на спину, спасая модель. Наш самолет, страдая от неосторожных действий полковника, делает тройную бочку и уходит с диким креном на следующий круг, чем полностью подтверждает теорию о таинственной связи бумажной модели и деревянного оригинала.

— Потерпи, Лесик, немного осталось.

— Пацану уши оборвать обязательно.

Мы с Баобабовой совершенно спокойны. Только слегка взволнованы, взвинчены и где-то даже обозлены. Такого в славном отделе “Пи” еще не было, чтобы желторотый пацан заставил нас почти сутки томиться в деревянном летающем ящике.

— Заходим на очередной круг, — предупреждаю я, закрепляясь в кресле, насколько это возможно.

Генерал и сопровождающие его лица размещаются в красном круге. Краска еще не высохла, и генерал ругается, с трудом отдирая хромовые сапоги °т свежевыкрашенного бетона. Полковник с самолетиком стоит на месте, задрав руку к небу. Ветер треплет бумажный самолет, а встречные резкие порывы воздушных масс швыряют нас из стороны в сторону. Все скрипит, трещит и немного ломается.

Генерал, плюнув на сапоги, отбирает у полковника модель и принимает командование воздушным судном в свои крепкие генеральские руки. Скорость полета замедляется, “Тушка” замирает на месте, практически превращаясь в дирижабль. Видно, как генерал широко распахивает рот.