Отдел «Пи» (№2) - Легион Безголовый

— Жаль, водки нет, — уже не стонет капитан Угробов. — Выжрали, пока в засаде сидели.

Локоть к локтю, кисточка к кисточке. Ведра с краской наготове. Лица сосредоточены, но в себе уверены. Конечно, страшно, но в толпе страх теряется, растворяется и превращается в бесшабашность.

— Лейтенант, а мы в психическую атаку пойдем? — спрашивает бывший пациент клиники, законченный псих со стажем. — Мужики просят.

Пожарные, расстреляв последние запасы краски, отходят к нам. Принимают из рук товарищей кисти. Теперь мы один на один с беспощадным врагом.

Охотники, словно почувствовав скорую победу, смело прут вперед, не тратя зря патроны. Двадцать людишек — слишком легкая добыча, которую можно взять живьем. Тем более что среди нас великолепный экземпляр прапорщика, да и остальные тоже ничего. Все ближе их разноцветные глаза. Теперь-то я вижу, насколько нелепо смотрятся они, насколько угловаты нарисованные и прорвавшиеся сквозь экран фигуры врага. Как неловко вязнут они в сугробах, как неуклюже толкаются, мешая друг другу. Спешат покончить с горсткой храбрецов, посмевших встать на пути силы.

В последний миг оглядываюсь. Не видать ли хваленой Красной армии? Нет. Не видно бронепоездов с запасных путей и не видно скачущих к нам на помощь военизированных подразделений. Не грохочут танки, не фыркают пушки, не гудят тяжелые бомбардировщики.

Лавина приближается, колышется разноцветными красками. Молчаливая волна накатывается, бросает вперед рябь безысходности и безнадежности. И уже ясно, что жить нам осталось от силы минуты две.

Как морской вал накатывается на хрупкий песочный замок, так и Охотники накидываются на небольшой отряд людей. Сминают, разрывают на куски. В одно мгновение падают почти все, кто стоит рядом. Кровь, красная кровь, а не краска, брызжет во все стороны. Куски тел летят под ноги. И вокруг только они. И ничего, кроме них.

Еще успеваю полоснуть кого-то по равнодушному лицу, кого-то отметить кистью, но сильный удар в спину, от которого захватывает дыхание, валит меня в снег. Утыкаюсь лицом в грязную истоптанную кашу. Кровавая масса наполняет рот. На затылок наступают, рвут за волосы, дергают, задирая голову. И я чувствую прикосновение чего-то острого к горлу.

Вот и все.

Все.

Все…

Все…

Долго что-то. Нельзя же так издеваться. Давайте же! Ну!

Меня отпускают. По спине, как по проспекту, топочут чужие тяжелые сапоги. Сжимаюсь в уютный калачик, защищая то, что еще можно спасти. Что-то происходит, но я не вижу — что? Дыхания еще нет, рот забит, глаза залеплены. Но определенно что-то не так.

— Лесик! — Крик отчаяния поднимает меня над снегом. Пальцы, от которых воняет растворителем, лезут в рот, освобождают его. Сильный удар по ребрам для восстановления сердцебиения, и те же руки разлепляют глаза.

— Машка?! — Меня тошнит на новый бронежилет. Снег и кровь.

— Живой?

Не заметила, что ли?

— Живой я. Что?

— Они отошли. Не понимаю.

Слабость и тошнота заставляют опуститься на колено. Шум в голове стихает. Теперь можно осмотреться.

Охотники пятятся задом от холма. Не убегают, а именно пятятся. И я чувствую, что они удивлены и даже ошарашены. И тоже ничего не понимают.

Нас всего восемь. Я замечаю ставшие дорогими мне лица. Машка вся в крови. Вертит головой, пытаясь сообразить, что к чему. Генерал оперся на шашку. Дышит тяжело, но на первый взгляд целый и невредимый. Угробов пытается за, возможно, последний спокойный момент жизни прикурить сигарету. Спички все время гаснут, а попросить капитан ни у кого не догадывается. Садовник и старушка из музея прилипли к древку, на котором не знамя, а обтрепанный кусок материи. И больше никого.

— Господи! — ахает прапорщик Баобабова. А ведь говорила, что не верит ни в бога, ни в черта. — Посмотрите! Лесик! Товарищи!

Задираю голову по направлению, указанному баобабовским пальцем, и давлюсь в новом приступе кашля.

Над нами, в чистом голубом небе, метрах в ста от земли, неподвижно висит самолет. Одного взгляда достаточно, чтобы узнать его. Этот тот самый летательный аппарат, который мы с Машкой угробили при неблагополучной посадке. Хоть в том виноваты не мы, а генерал, который тоже пялится на самолет, не веря собственным глазам.

— Хренотень, — выдавливает Садовник, запрокидывая голову, и, кажется, я впервые в жизни вижу его бледное лицо. Очертания проступают слабыми черточками, трещинками, припухлостями и синяком, который оставила старуха смотрительница.

— Это же!.. — Машка продолжает неприлично указывать пальцем, но никто не одергивает ее, никто не поправляет. Все в полнейшем шоке, в полной, как говорит Садовник, хренотени.

В боку деревянного самолета открывается наспех сколоченная дверь, и на нас смотрит улыбающийся пацан, гениальный отпрыск погибшего Монокля. Он что-то кричит, приветливо помахивая рукой. Отстраняется внутрь салона, и вдруг из овальных дверей один за другим вываливаются какие-то фигуры. И сразу же в небе вспыхивают купола. Десятки куполов, сотни…

Баобабова говорит: “Ах, мои шер!” — и падает в объятия Угробова. Капитан говорит: “Какая гадость!” — и вовремя отходит, убирая руки. Машка говорит: “Чистыми хотите остаться?” — группируется и благополучно приземляется на четвереньки. Сознание, естественно, не теряет.

— Вооруженные наши силы, — гордо объявляет Садовник.

— Черта с два, — отвечаю я и забываю закрыть рот.

С неба падают безголовые трупы.

Приземляются, отстегивают парашюты и выстраиваются ровной шеренгой вокруг нас. Налетевший ледяной ветер тут же уносит белые купола в неизвестность. Над свалкой виснет характерный для нее запах. Гнилой запах разлагающихся тел.

— Это сон? — Машка предусмотрительно прячется за моей спиной. Тоже мне нашла место. Вон у капитана какая спина. Шла бы лучше к нему.

— Если и сон, то в нашу пользу. Здесь все мерт-вяки, которые из моргов исчезли. Значит, наши. Целый легион безголовый.

— Маловато для легиона, — замечает генерал. Ему, кадровому военному, виднее.

— Все мы — люди, в чем-то безголовые. Жизнь нас учит-учит, а мы все сами себе ямы роем. Думаю, не стоит их сильно бояться. Хуже, чем есть, не будет.

Наверное, я прав. Трупы стоят спиной к нам, отсутствующими головами к застывшим Охотникам. Если рассуждать здраво, без дураков, то мертвяки прибыли к нам на помощь. Пацан Монокля тому подтверждение. Вот только насколько эффективна такая подмога? Оружия нет, да и много ли навоюешь без головы?

— Кто пойдет выяснять отношения? Предлагаю лейтенанта Пономарева. Без голосования. — Генерал слегка дрожит. Холодно генералу без шинели и папахи.

— Я не пойду, — делаю шаг назад, но там напарница с предательски поднятой для голосования рукой. — Они меня слушать не станут. Да и нечем им слушать. Не пойду.

— Приказ есть приказ. — У капитана тоже челюсть подрагивает. Такое впечатление, что он боится трупов больше, чем нарисованных Охотников.

Садовник молчит. Он в растерянности. Даже такой человек, как он, не мог предположить, что к нам мертвяки с неба спустятся.

Мне не страшно. Чего мертвых бояться? Если уж пацан с самолета не струсил, то чего я, старший лейтенант, должен трястись? Но идти — все равно

не пойду.

— “Против” нет? — на всякий случай спрашиваю оставшихся живых.

“Против” нет, есть одна воздержавшаяся старушка, но и та не голосовала по причине занятости рук. Ладошки прилипли к древку знамени.

Но идти никуда не приходится. Охотники, рассмотрев, кто перед ними топчется, тупо бросаются в атаку.

— Рассаживайтесь скорей! — командует генерал, первым опускаясь на снег. — Сейчас такое начнется, никогда в жизни больше не увидите.

Не успеваем.

Налетает на городскую свалку жутко ледяной ветер. Затуманивается горизонт белым, гаснет от налетевших облаков солнце. Самолет, задумчиво качнув крылом, срывается и улетает. В кабинке пилотов мелькает пацан с вытаращенными глазами. И тотчас из тумана, сгустившегося между Охотниками и трупами ходячими, на галопе выскакивает черный конь. И огромная черная фигура крепко сидит в седле черного коня.

— Я знала, что этим все закончится, — выдыхает Машка, хватая меня за плечи. Я не прапорщик, без сознания падать не собираюсь. Но ощущение такое, что хоть сейчас прямиком в толпу Охотников — поскорее сдохнуть и не видеть больше этой фигуры.

— Он? — Это Садовник подскочил на одной ноге.

— Он. Безголовый, собственной персоной. Приперся. Сейчас станет задавать дурные вопросы и ко всем приставать.

А всадник безголовый между двух армий не торопясь галопирует. Крепко в седле сидит, сабелькой острой по сапогу постукивает. Лошадка черная гривой по ветру ведет, косит глазами черными по сторонам. Не сожрет сама, так копытами затопчет.

Перед ним расступаются трупы, лошадка к нам скачет. Всадник горой нависает, за поводья дергает.

— Если предложит сдаться без боя, я ему морду набью, — заявляет генерал, стискивая кулаки.

— Не набьете, — вставляет капитан Угробов. — Не дотянетесь.

Всадник и в самом деле высок. Лошадка явно не из орловских рысаков, метра под два в холке, да и сам Безголовый вблизи слишком могучим выглядит. Останавливается перед нами, перед героями безвестными, грудью на защиту человечества вставшими, склоняется чуть, и голос, до того мерзкий, что снег мгновенно в лед обращается, звучит из района плечевых суставов:

— Кто?

— Он! — ойкает Машка, окончательно пригрев-шаяся у меня за спиной.

— Это он, — одновременно указывают на меня Садовник и генерал.

— Определенно лейтенант кашу заварил, — сокрушается капитан Угробов, пряча зенки наглые, и, чуть подумав, добавляет: — Уволим как не оправдавшего высокое звание российского милиционера.

Одна старуха из музея художественного ничего не говорит. Впервые столкнувшись с Безголовым, в транс вошла и выходить не собирается.

Всадник лошадку на меня повернул, чуть грудиной, в бляхах железных, не толкнул. Еще ниже с седла свешивается, даже шея с чернотой на месте среза виднеется. — Кто?

У каждого старшего лейтенанта в жизни бывает мгновение, когда он должен решиться — или сейчас, или никогда. Все остальное не важно. Причина не важна, цель не важна и даже последствия не имеют никакого смысла. Главное — решиться и правильно ответить судьбе.

За что ж наказание такое? Как что — опять Пономарев. Ну и что с того, что я из “Пи”? Ну да, я первым Безголовому в подземном переходе претензии от закона предъявил. И первым его в самолете на месте преступления застал. Что с того? Вокруг меня столько хороших людей, почему все сваливается на молодого лейтенанта?

Постой-ка, Пономарев. Почему обязательно убивать? А если все как раз наоборот? Ведь Безголовый появился не во время сражения, а под занавес прибыл. Одновременно с трупами, такими же, как и он, без отдельно взятой части тела. А ведь нам хорошо известно, каким таким способом появились в городе мертвяки. Охотники виноваты. Возможно, товарищ как раз беспокоится по этому поводу? Может такое быть, я тебя, старший лейтенант Пономарев, спрашиваю? Может! — Кто?

От Безголового веет таким холодом, что ноги мои становятся по колено ледяными. Гляжу вниз, и правда, закованы в лед мои ноженьки. Вот такое недоразумение неприятное получается.

А если беспокоится, стало быть, гражданин имеет стопроцентное алиби. На момент первых трупов в городе никто из сотрудников правоохранительных органов не отметил в рапортах подозрительную личность на конике.

— Кто?

Ноги, черт с ними. А вот по пояс ледяным быть нехорошо. Отогреюсь ли потом — неизвестно. И как заморозка на важные органы чувств повлияет? Не о том думаешь, Лешка. Если у товарища алиби, значит, он к делу о серийном убийстве непричастен. Следовательно, вывод такой…

— Кто?

— Ох! — Машка за спиной пытается до меня достучаться, но не получается. Чувствую, как напарница кулаками по мерзлой спине колотит, со всей силой колотит, а повернуться к ней и попросить, чтобы не волновалась напарница, не могу. Шея тоже в ледяном ошейнике.

— Это они все… — слова, словно комки снежные, в горло протискиваются со скрежетом пломбирным. — Они, эти… Охотнички. За тобой стоят, на тебя, безобразного, глядят. — Чувствую, как потеплело в шее да и в груди подтаяло слегка. — Ждут, когда ты, образина безликая, души невинные погубишь.

Безголовый положением туловища передает, как велико его внимание.

— Давай, убивай нас, …, — Машка колотить не перестает, оттого все слова главные не слышатся. — Порадуй агрессора виртуального. Сначала они кровавый след из трупов обезглавленных в городе оставили, потом на нас все стрелки перевели. Понимаешь меня, … непропорциональная. Машка, не стучи, я ж с человеком разговариваю.

Безголовый на черном коне разворачивается в сторону Охотников. Те, чувствуется, сильно волнуются.

— Они, лейтенант?

Если в званиях разбирается, значит, не совсем совесть потеряна. Значит, есть еще надежда человека спасти, под статью не подвести.

— Гадом последним буду! — Это меня Машка научила гадом последним клясться. — С той стороны приходят и трупы штабелями кладут. Разберись, а? А капитан Угробов за это грамоту выпишет. С гербом и печатями.

Грамота Безголового и добивает. От такой радости ни один нормальный человек не отказывается. Хоть с головой, хоть без нее.

— Здесь жди, лейтенант, — прошептало в ухе. Может, и не в самом ухе, а где поглубже, но впечатление такое было, что Безголовый рядышком стоит. — Я еще вернусь.

Поднимается на дыбы черный конь. Грохочут, вороний крик заглушая, на узде железные бляхи. Плащ черный на ветру ледяном развевается даже лучше, чем знамя наше.

— А зачем возвращаться? — совершенно некстати высовывается Машка.

— Я всегда возвращаюсь, — коротко и доступно объясняет Безголовый, пришпоривает черными шпорами бока черного коня и бросается на отряды Охотников.

Должен признать — я ничего не вижу. Вытягиваю шею в надежде полюбоваться массовым истреблением виртуальных завоевателей, но это усилие оказывается напрасным. Проходит миг, и перед холмом, над которым продолжает гордо реять порванная штора, олицетворяющая свободу и независимость нашего района, все кончено. Даже неинтересно. Несколько тысяч Охотников лежат на снегу, повергнутые, как бы сказать, чтобы товарища на лошадке не обидеть, могучей десницей безголового богатыря.

Рисованные тела до самого горизонта. Точнее, до самого края городской свалки. Между сугробами лениво прохаживаются гниющие трупы из партии исчезнувших мертвяков и добивают тех, кто нечаянно избежал гибели от почетного гражданина нашего города товарища Безголового. А сам он, в черных одеяниях, в черном плаще, на черной лошадке, но все так же без головы, стоит посредине всего этого безобразия и равнодушно очищает свою саблю о разорванную шинель товарища генерала.

— Сильно! — Капитан Угробов наконец раскуривает сигарету и высасывает ее за один заход.

— Помню, в гражданскую подобный случай имел место… — заводится генерал, расстроенный потерей шинели. На генерала все шикают, и старик обиженно замолкает.

— Ну и кто он после этого? — Баобабова одна задает нужный вопрос.

Все смущенно молчат. Даже Садовник, который больше всех знает и которому больше всех нужно.

— Сейчас вернется и все объяснит.

— Все у вас, лейтенант, просто, — морщится Садовник, приобретая нормальный, незаметный цвет лица. — А я предлагаю, не спеша, но быстро, покинуть данную местность, чтобы не оказаться следующими жертвами странного объекта на четвероногом скакуне неизвестной породы.

— Не могу. У меня ноги.

Машка склоняется к моим ледяным башмакам, пытается отколупать замороженные ступни:

— Бесперспективняк. Если хочешь, могу обломать их по колено. Остальное на себе потащу. — Не успеем. Нам и в самом деле не успеть. Безголовый во всю прыть мчится к нам. Впереди коня снежный вихрь, под копытами красные брызги, над головой солнце сверкает. Красиво скачет, нечего сказать. Тормозит еще эффектнее. Коняка, упершись передними копытами, слегка идет юзом, так что всадник точно вписывается боком в расстояние между мной, обмороженным, и генералом, который прячет на всякий случай раскромсанную папаху.

Безголовый лихо соскакивает с лошадки, со всей силы пинает меня по ступням и со словами: — “Извини, брат, моя промашка”, — лезет обниматься. Ручищи у Безголового здоровенные, скрываюсь в них, как птенец желторотый в товарном вагоне. Мои настойчивые жалобы о том, что не люблю обниматься, успехов не приносят. Только после того, как я изображаю задыхающуюся на берегу касатку, странный товарищ без головы отстраняет меня на расстояние вытянутых рук и осматривает.

— Имя?

— Лесик. Алексей Пономарев. Старший лейтенант. Я же вам удостоверение показывал.

Тело Безголового слегка трясется. Если иметь хоть капельку воображения, становится понятным, что он радостно, а где-то даже возбужденно, трясет отсутствующей головой. Я смотрю прямо в то место, где должны быть глаза, помня, что только так можно завоевать расположение человека. Мне не привыкать смотреть в отсутствующие глаза.

— Помог ты мне сильно, брат! — говорит безголовый незнакомец, продолжая удерживать мое тело в руках. — За это проси что хочешь.

Вот даже как?! Жаль, Монокля рядом нет. Что он сказал бы с высоты своего научного образования о человеке без головы, который исполнит все, что пожелает старший;лейтенант?

— Не для себя старался.

Скромность — удел только молодых лейтенантов. Должны пройти долгие годы, чтобы я мог просить что-то за выполненную работу.

— Тьфу, дурак! — расстраивается за спиной Баобабова.

— Эх, брат! — восклицает Безголовый. — Нет, так нет. А кто друзья твои? Не представишь? Хотя… Вот эту красотку знаю.

Баобабова пытается боксировать, но крепкие руки Безголового тискают ее еще более нещадно, чем меня.

— Маша, — говорю я, — это товарищ. Товарищ — это наша Маша. Прапорщик, между прочим.

— Хороша Маша, да не наша! — зычно смеется Безголовый, смущая и без того разрумянившуюся Машку.

— А это, — киваю на Садовника с загипсованной ногой, — это представитель правительства. Неофициального, правда, но очень ответственного. Вы очень с ним похожи. Случаем, не родственники?

Безголовый и Садовник разглядывают друг друга долго. Поворачиваются и так и сяк. Разворачивают друг друга к свету, толкаются, щиплются. Побеждает по причине большого роста Безголовый. Отстраняется от Садовника, разводит руками.

— Не похож, — констатирует наш загипсованный член правительства и тяжело вздыхает. Я его понимаю: одному, без родственников, в нашей проклятой жизни тяжело.

Безголовый еще раз вздыхает, но облегченно и переходит дальше.

— Это бабушка. Только вы к ней не приставайте. Она и так…, — Безголовый прекращает щелкать пальцами перед носом впавшей в кому старушки. А ведь женщина такого в своем музее насмотрелась, что могла бы и более спокойно к товарищам без голов относиться. — Не волнуйтесь, отойдет. Как обратно ее в музей поместим, так и отойдет. Лучше познакомьтесь с самым замечательным начальником восьмого отделения, капитаном Угробовым. Если бы не он…

— Знаю, знаю, — гудит Безголовый, — он меня собственноручно расстрелять грозился.

— Больше не повторится, — оправдывается Угробов, не в силах выплюнуть догоревший до губ бычок.

— А это…

— Постой, лейтенант!

Безголовый машет рукой — мол, сам разберусь — и делает шаг к генералу. В собранной на скорую руку каракулевой папахе генерал смотрится на удивление браво и даже героически. Дергает рукой, пытаясь отдать честь незнакомцу.

— Генерал…

— Сухов? Ты?

На генерала жалко смотреть. Морщится, мнется, переступает с ноги на ногу, но руку от каракулевой папахи не отпускает.

— Извините, — говорит. — Не признаю что-то.

— Генерал! Сухов! Тадыть твою так! — Возбужденность Безголового достигает опасного уровня. — Неужто не узнал? Внимательней смотри! А так? А вот так? А гражданскую помнишь? Да ты что, генерал?

Генерал улыбается робко, но нахмуренные седые брови говорят о том, что память старика подводит.

Безголовый разводит руки и поет гнусавым голосом:

— Девять граммов в сердце, постой, не зови… Вспомнил, а? А не везет генералам в смерти, повезет в любви. Это же я!

И в этот момент на нашего генерала нисходит озарение. Глазки выпучивает, челюсть распахивает, чуть сознание не теряет:

—Ты?.. Ты…

— Узнал? Узнал, тадыть твою так! Ребята… — Безголовый к нам вроде обращается, — это ж… генерал! Сухов! Тадыть его так. Слышишь, а Петруха-то где? Рыженький такой, вертлявый. За бабами бегал все время.

— Петруха? — Генерал суровеет лицом, и с его правого глаза скатывается слеза. — Нету больше Петрухи. Убили его. Охотники и убили. Нашинковали так, что ни один патологоанатом не соберет.

Безголовый шмыгает тем, чем шмыгают обычные люди. Более точнее сказать не могу, потому как шмыганье, в отсутствие предмета, производящего шмыганье, не есть описанное действие.

— Вот как… Ничего, генерал. Ничего, товарищи.

— Вам, может, и ничего, а на кого нам столько трупов списывать? — Угробов, как начальник восьмого отделения милиции, на чьей территории произошло массовое нарушение закона, слегка раздражен. — Это же сколько полных птеродактилей? Начальство по головке не погладит. Двести или около того трупов, не считая тех, что в городе.

В подтверждение собственных слов Угробов показывает городскую свалку, на которой потихонечку рассасываются тушки Охотников и все еще неприкаянно бродят фигуры обезглавленных граждан.

— Уел, — сокрушается Безголовый. — Правда твоя, капитан с гордой и красивой фамилией. Хорошо…

Странный товарищ, оказавший закону неоценимую помощь, распрямляется, возносит руки к небу и пару минут мается от молчаливого безделья.

— Хорошие вы ребята, — прорывает его после минуты молчания. — Поэтому так сделаем. Все по-честному, по-справедливому. И чтоб не обидно каждому. Мне чужого добра, посторонними руками сотворенного, не надо. Возвращаю что не мое. И чтобы потом не говорили — пришел вот, наследил и уехал, не попрощавшись.

Черный плащ Безголового, хоть и не чувствовалось ветра уже, слетает с плеч его, растет на глазах и превращается движениями неуловимыми в кибитку, с полезной площадью метров тридцать. В ту кибитку, по знаку Безголового, трупы со свалки все колонной по одному проходят. Как все они там умещаются, одному господу известно.

— Шагалай, багалай, магалай… а, впрочем, вы в эту фигню все равно не верите. — Безголовый перестает пассировать ладошками, соображая, что не совсем мы из ума выжили. — Але оп!

Высоко в небесах раздается бой курантов, а с места медицинской палатки доносится сладкая песня скрипки.

— Все, что мог, не обессудьте.

В кибитке черной разверзается черная дыра. И из той дыры на свет, на воздух свежий, выходят целехонькие трупы, которые только что по свалке шастали. С головами нормальными, без ран смертельных, даже без царапин кровоточащих. А за ними другие, городские, следуют. И не десять, а сотня. И за той сотней еще сотня, а далее тысяча. Потоком нескончаемым человеческая масса из кибитки валит. К городу направление берет и мимо нашего холмика проходит.

Когда первые в дымке растаяли, мы все поняли.

— Хренотень, — Садовник глаза протирает, на людей, ножками своими топающих, смотрит. — Это как… живые все?

— Живее не бывает. — Безголовый, довольный, что угодил, потирает руки. Лошадка за его спиной весело игогочет, копытами снег роет. Скотина безмозглая, а тоже радуется.

Различаю в колонне здорового Пейпиво. Рядом с ним маршируют ребята из убойного. Прокурорские шаг печатают. За ними Монокль со своими клиентами. Среди многоголовой толпы и Петруха шествует. И секретарша Лидочка. И многие другие. И многие…

— И заметьте, все вполне дееспособные. Даже справочки имеются. Возьмите, лейтенант. Обрадуете мужиков.

Не глядя, принимаю от Безголового толстую папку со справками. Невольно делаю шаг, чтобы догнать недавних товарищей по бою. Но гость неизвестный останавливает:

— Не стоит, лейтенант, сейчас их тревожить. Сами по домам разбредутся. Никто и не вспомнит ничего, будто и не было дня сегодняшнего. Не каждый такое переживет, но уж лучше так, чем никак. Все забудется, перемелется. А там, глядишь, и вы все забудете

— Да, да… глядишь, и забудется…

— А ты на меня так не смотри, — хмыкает шея Безголового. — Придет и твое время мне в глаза посмотреть, тогда и налюбуешься. Каждый из вас чести такой удостоится. Генерал в гражданскую войну только мельком на меня взглянул, до сих пор волосы дыбом кучерявятся. А с тобой не скоро свидимся. Поживи еще, старший лейтенант.

И смеется Безголовый совершенно беззлобно, даже по-доброму. Хоть убей, не страшно.

Из кибитки черной последняя собачка облезлая выбегает, облаивает всех и, поджав хвост, за мусорные кучи уносится. Словно сигнал дает — Безголовый на коня черного вскакивает, черный плащ сам на плечи его ложится.

— Спасибо, служивые, что помогли исправить работу. Спасибо, что помогли наказать виновного. И на будущее — думайте тем, чем больше всего дорожите, прежде чем в другие миры соваться. А то случится так, как случилось.

Конь черный на мгновение замирает, а Безголовый ко мне склоняется:

— А тебе, Лесик, так скажу. Береги напарницу, пуще глаза береги. Был бы живой, сам бы ее поберег. Да, видно, тебе одному такое счастье. В бронежилете новом.

Взвивается черный скакун, копытами в лед впивается. Прыжком огромным настигает туман белесый и уносит со свалки городской всадника.

Не каждому тот всадник воочию является. Но к каждому рано или поздно приходит. Открывает глаза свои. И если долго-долго в глаза те смотреть, можно увидеть яркие звезды. Такие яркие, что жить не захочется.

— Хренотень какая, — говорит Садовник, осматривая городскую свалку, на которой густым белым ковром распускаются юные ромашки. — Неужели это все мое?

А чье же еще?

Может быть, ваше?

Если вы чувствуете, что с той стороны экрана, монитора или зеркала за вами кто-то наблюдает, если чувствуете, что кто-то с той стороны желает открутить вам голову, — позвоните, а лучше приходите в восьмое отделение милиции, что у городской свалки на краю города. Найдите кабинет отдела “Подозрительной информации” и смело стучитесь. Мы дадим вам толстую кисточку и банку самой лучшей ярославской краски. И, надеемся, вы сами догадаетесь, что нужно сделать с вашим монитором.