Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Отдел «Пи» (№2) - Легион Безголовый

ModernLib.Net / Юмористическая фантастика / Костин Сергей / Легион Безголовый - Чтение (стр. 6)
Автор: Костин Сергей
Жанр: Юмористическая фантастика
Серия: Отдел «Пи»

 

 


— Приказывает освободить посадочную площадь, — читает по губам Машка.

Генерал, успокаивающе помахивая нам свободной рукой, легко бежит по посадочной полосе, руля зажатым в другой руке самолетиком. Следом за ним спешат специалисты посадочного ремесла. Два десятка пилотов, с десяток инженеров и два сержанта, волокущие на плечах довольного пацана. До генерала далеко, но мы с Машкой отчетливо представляем, как урчит он сейчас, изображая рев турбин. Как приказывает грубым голосом пристегнуть ремни и ни в коем случае не курить.

— Брошу. Вот как только приземлимся, обязательно брошу, — обещает Баобабова.

Генерал замедляет бег и спускает самолетик все ближе и ближе к бетону. Практически ползет на карачках, лишь бы мы живы остались. И модель не пострадала.

Наш “Ту”, совершив последний круг над панорамой аэродрома, заходит на посадку. Все ближе земля, все неприятнее ощущения.

Генерал впереди по курсу. Поворачивается к нам, кричит, и даже я понимаю, чего это он рот генеральский разевает. Трясти, говорит, сейчас будет сильно. Но, говорит, вы не волнуйтесь. Посажу, говорит, как самого себя. Пусть трясет. Лишь бы благополучно.

Баобабова не доверяет генералу. Втискивается в кресло, привязывает себя к спинке гирляндами, насильно усаживает меня к себе на колени и обхватывает руками. Я не дергаюсь. Машкины руки лучше всяких ремней безопасности. Конечно, негоже молодым лейтенантам на коленях у прапорщиков находиться, но кто с этим разбираться будет при экстремальной посадке.

Земля все ближе. Можно даже сказать, не земля, а жесткий бетон.

За спиной слышен оглушительный треск. Это отваливаются от неимоверных перегрузок части “Ту-104”. Мне самому неудобно наблюдать за творящимися сзади безобразиями, так что приходится доверять словам Баобабовой:

— Крыло. Еще крыло. Хвост. Правый борт. Левый борт. Днище, ой, мама! Крыша, ой, капитан Угробов!

В лицо врезается ветер. Это не выдерживает нос “Ту”. В щепки! Нас окутывает облако опилок, мусора и строительного хлама. И теперь мы — самостоятельная летная единица, жизнь которой зависит только от умелых действий генерала.

Под армейскими ботинками Баобабовой неприятно шаркает бетонное покрытие. Даже бешеная скорость и сильный ветер не успевают уносить запах паленой кожи. Баобабова рычит, стискивая меня так, что трещат ребра. Противный визг стирающегося до основания кресла не вселяет надежды. А вдруг дерево не выдержит? Чем тормозить станем? Или Баобабовой придется в клинику ложиться и делать операцию по пересадке кожи, как мне, когда я летающую тарелку взорвал.

С каждым мгновением наша “двойка” теряет скорость. Уже видны полковники, выстроившиеся широкой цепочкой. Сцепившись за руки, изображают тормозную сеть. Как же! Если сами не остановимся, пропустят мимо без зазрения совести. И на генерала не посмотрят, который сейчас на бетоне живот пачкает, стараясь возможно более мягко приземлить кресло первого пилота. И нас с Машкой, разумеется.

На приблизительной скорости более сорока километров в час по посадочной полосе Баобабова с силой втискивает пятки армейских ботинок в бетон и приводит в действие запасные тормоза. Наукой доказано, что самые лучшие тормозные колодки для отечественных автомобилей изготавливаются из каблуков армейских ботинок. Не прекращая, валит удушливый дым. Завывают сирены пожарных машин, почуявших поле деятельности. Скорость падает неимоверно. Уже поднимается с колен генерал, уже можно без всякой опаски для здоровья разбиться. Но командирское кресло выдерживает. Последняя фанерка, оставшаяся под Баобабовой, дымит, но в относительной целости останавливается в метре от генерала.

Приехали. Отстегните ремни и ломитесь к выходу. Погода превосходная, а у вокзала ждет автобус, который доставит вас к городским историческим местам.

Первым очухивается арестованный пацан. Вырывается из рук заторможенных сержантов, подбегает к нам и пытается вытащить из-под Баобабовой кусок фанерки со следами интенсивного торможения.

— Дяденька!.. Тетенька!.. Да как же это? А где же это? Вот такой! Крылатый! Слома-а-али!!!

Пацаненок в истерике шлепается на бетон и колотит его ногами. Он бы лучше лупил пятками генерала, который не научился нормально сажать самолеты.

Упомянутый генерал, поправив каракулевую шапку и отдав пацану шашкой честь, спихивает нас с фанеры и отбирает деталь.

— В институт, немедленно! — Отдает обгорелую фанеру гражданскому мужику с трудно запоминающимся лицом сотрудника внутренней разведки. — Оцепить аэродром и прилегающие к нему территории в районе двадцати километров. Объявить зону закрытой через газеты, журналы и прочие средства массовой информации. Карантин, эпидемия, военные учения с запуском баллистических ракет.

— Есть! — Это штатский прячет фанерку в целлофановый пакет. В новый, с замочком, а не как у нас в отделе — из рулона для сбора мусора.

— Собрать все обломки самолета. До единой щепки. Собранное — в самосвалы и в ангар номер, предположим, тринадцать. Будем восстанавливать. Собирать по фрагментам и каждый день узнавать для себя что-то удивительное и новое. Если, конечно, парнишка захочет сотрудничать.

— Есть!

Я хмыкаю. Где-то от перенесенных нагрузок, а где-то от мысли о том, сколько же пакетов потребуется штатскому, чтобы собрать все запчасти.

— А с этими что делать?

Вопросы задают полковники из оперативного штаба. У нас всегда так, как расправа близится, так все задаются вопросом, что с виновными делать. У всех всегда особое мнение, и все всегда, как ни странно, правы.

Генерал замахивается шашкой, но вовремя меняет план, касающийся дальнейшей судьбы сотрудников отдела “Пи”. Тоже верное решение. На людях уничтожать свидетелей нельзя. Дело может получиться громким, с ненужной оглаской. Тогда каждая тварь в стране будет знать, что скрывается в ангаре под тринадцатым номером. В том числе и заинтересованные службы иностранных разведок.

— Возьмите подписку о невыезде. И о неразглашении. И о нераспространении. И о запрете на интервью.

— А может, нам еще и не…

— Помолчите, прапорщик, — морщится генерал, впервые в жизни разглядывающий Баобабову сверху. — Я вам одолжение сделал, что немедленно шашкой не порубал. Да таких свидетелей расстреливают на месте посадки. Вешают на первой попавшейся диспетчерской вышке. Давят под колесами первой же пожарной машины.

— Затаптывают ротой близко расквартированных полковников, — выпячивает грудь полковник Чуб.

— Отличное предложение, полковник. Представляю вас к награде за проявленное рвение. Приступить к описи!

Штатский подсовывает нам с Машкой кучу бумажек, которые мы тут же, не поднимаясь с бетона, подписываем.

— Простите, — говорю я штатскому, — может, это вам пригодится?

Отдаю подобранную в самолетном туалете стружку.

Штатский, чуть не прыгая от радости, мгновенно прячет деталь в пакет. Сколько ночей не будет он спать, размышляя, куда приспособить столь важный кусок?

Я не злой. Просто иногда нужно быть чуть-чуть стервозным старшим лейтенантом.

— Прошу занести в протоколы осмотра места падения факт передачи, — заявляю я. — А также прошу отметить желание сотрудничать. И требую для сотрудников отдела “Подозрительной информации” высшей меры наказания. Вплоть до увольнения. На все ваша воля.

— Вот-вот, — кивает генерал. — А я вас отпускаю при минимальных требованиях. Живыми, заметьте.

— Ах, как я благодарна! — Баобабова сваливает меня с колен, поднимается и теперь уже она рассматривает верхушку каракулевой шапки. — Мы жизнью рисковали, проблемы решали, а нас как диверсантов-космонавтов встречают. Спасибо, товарищ генерал, за мою погубленную прапорщицкую юность.

Баобабова низко кланяется опешившему генералу. Шмыгает носом, разворачивается на спекшихся каблуках и, гордо распрямив плечи, идет к вокзалу.

Отставать от напарницы не годится. Генерал может и передумать. А один мертвый сотрудник отдела “Пи” — это все равно мертвый сотрудник отдела “Пи”.

— Спасибочки, — дергаю шеей, противно улыбаюсь и бегу догонять Машку. Генерал кричит в спину:

— Да много вы понима-аете! Да вашей заслуги с ефрейторский пого-он! Да мы бы сами хулигана, кулибинского наследника, вычислили. Идите, иди-ите! Завалили все задание! Уж я Угробову отпишу все, как было. Катитесь, кати-итесь. Колбаской по малой взлетной полосе!

— Старый маразматик, — бросает через спину Баобабова.

Догоняю Машку и объясняю причины столь явного нерационального поведения генерала.

— Он за нас волновался, а как только увидел живых, так сердце и не выдержало.

— Да ну его, — отмахивается Баобабова. — Мне пацана жалко. Представляешь, стругал, пилил, клеил ночи и дни напролет. Наверняка школу прогуливал. Мамку с папкой обманывал. Деньги на мороженое клянчил, а сам все на пиломатериалы тратил. Это ведь не партию скворечников для Саратовской области сколотить. Самолет! Старался парнишка. А этот, прости меня, Лесик, ге-не-рал своими неумелыми действиями разрушил, можно сказать, светлую мечту подрастающего поколения. И нас в грязь втоптал. Обидно.

Что есть, то есть. Немного обидно. Но я лично на генерала зла не держу. Он свое дело сделал, как умел. Вряд ли кто на его месте лучше посадил бы “Ту”. Опыта такого класса ни у кого нет. Ни у нас, ни за границей.

— Если пацан не дурак, то устроится. До конца жизни теплое место обеспечено. Оригинала нет, чертежей нет, все в голове его. А собери, попробуй, из развалин чудо, место которому минимум в следующем тысячелетии. Без пацана никак. Тут даже генеральские погоны не помогут.

— Это точно, — соглашается Баобабова, веселея.

И прибавляет шаг.

Проходим через плотное оцепление. Необстрелянные ребята из дорожно-постового весеннего набора завистливо провожают нас глазами. Им до таких заданий и посадок штрафовать и штрафовать. Некоторые так на дорогах и помрут, не узнав счастья в послужном списке.

Какой-то сержант, забежав вперед Баобабовой, сообщает ей, что у товарища прапорщика развязался шнурок и теперь внизу совсем некрасиво болтается.

— Пущай болтается, — снисходительно улыбается Машка. — Это для истории. Чтобы помнили.

Треплет так жалостливо за сержантский погон и идет не спеша к остановке, где нас ждет автобус со знакомым водителем и разговорчивой кондукторшей. Ждут, беспокоятся, новости первыми хотят услышать.

Мы, конечно, ничего им не расскажем. Потому что подписку давали. Может, только покажем бумажный самолетик, который я под шумок подобрал на месте посадки. И хоть старшие лейтенанты столько не живут, но я клянусь, я обещаю, что дождусь того прекрасного дня, когда деревянный “Ту” соберут и склеят.

Больно нам с Машкой понравилось на самолете летать.

— Меня домой, а старшего лейтенанта… Лесик, тебя куда? К маме? Обещал пораньше? А то ругаться будет? А старшего лейтенанта, который сегодня чудеса героизма проявлял, домой. К маме. Спать…

Если кто-то надеется, что я стану описывать, как проводят бессонные ночи молодые лейтенанты, то глубоко ошибается. Покой младшего офицерского состава, особенно если они из отдела “Подозрительной информации”, засекречен так же, как покой президента нашего. По крайней мере, так прапорщик Баобабова говорит, которая под прикрытием год отработала в президентской охране. Начихать, что в это же время Машка вкалывала еще на трех работах! Как моя напарница объясняет — хороший левак укрепляет величину денежного пособия.

Мама будит меня, как обычно, без трех минут семь, и уже через полчаса я спешу в родной отдел, чтобы поделиться общими впечатлениями о полученном накануне выговоре. Не от генерала! От мамы.

Тороплюсь, не замечая прекрасного летнего дня. Прыгаю через ступеньки, спускаясь в подземный переход. Хочется прийти в кабинет первым. Подготовить тезисы о самолетах, о лошадях в салоне, о песнях и мужчинах без верхней головной составляющей. И вообще… У нас, кто вторым на службу приходит, тот мусор выносит.

— Позолоти ручку, дорогой. Всю правду скажу, ничего не утаю. А может, жвачку купишь или помаду для суженой?

Стараюсь обойти цыганку, но в подземном переходе не протолкнуться. Еще неделю назад капитан Угробов предупреждал — в городе ожидается несанкционированная цыганская облава. Забыл. Не поберегся. Попал в расставленные сети.

— А, дорогой? Зачем старую женщину обижаешь? Десяти рублей жалко?

— Нет у меня денег.

Краем глаза замечаю брешь в людском потоке, делаю обманное движение вправо, но прыгаю влево.

Цыганка, подхватив многослойную юбку, резво повторяет маневр и преграждает дорогу.

— Баскетболист, да, дорогой? От судьбы прыгаешь. Десять рублей, не сто тыщ. Или не хочешь узнать, когда звание очередное получишь?

Я в гражданской форме, да и корочки впереди себя не топырю. Каким макаром узнала? По суровым глазам молодого лейтенанта? Или по пиджаку, где притаилась пустая кобура?

Цыганка, уловив замешательство, цепко хватает меня за рукав, дергает ноздрями и, выворачивая заученным болевым приемом мою правую ладонь, широко улыбается щедро намазанным помадой ртом. Теперь я знаю, куда ушло золото партии.

Растерянно оглядываюсь, словно пытаясь найти у бегущих по своим делам прохожих поддержку. Но люди редко смотрят по сторонам. У каждого свои заботы, свой неприятности и радости. Какое им дело до молодого лейтенанта, пойманного расторопной цыганкой? Влип, и ладно. Здесь, в подземном переходе, ты никто. Один из многих. Но я все-таки высматриваю спасителей. Тщетно.

Подземный переход полон торопливых людей, разноцветных киосков, топтаных-перетоптаных окурков и фантиков, а также пестрых цыганок.

В десяти шагах бродячие патлатые музыканты по заказу упитанного цыганского барона, у которого в кулаке толстая пачка денег, в двадцатый раз наяривает цыганочку с выходом. Сначала выходит барон, лохматит кудри, обслюнявливает пять бумажек, плюхает их в коробку из-под торта “Праздничный”, говорит: “Ай-я-яй!” — а потом уже ребята наяривают, обрывая струны контрабаса и скрипки.

Напротив них конкурент с надвинутым на глаза капюшоном, забившись между киосками, тренькает на балалайке незамысловатую мелодию государственного гимна. Цыганский барон отпихивает ногой добротный посылочный ящик для финансовой помощи балалаечнику и грозит тому пальцем, выговаривая: “Ай-я-яй!!”

Из киоска высовывается толстушка продавщица. С любопытством пялится на бесплатный концерт и плюет в прохожих семечками. Под ее киоском, прямо на полу, нянчит пятерых младенцев молоденькая беженка с лицом недоучившейся в университете рязанской отличницы. Пятеро здоровенных ребят — может, и папаши, не знаю — подсказывают прохожим, сколько надо дать беженке, чтобы она смогла уехать на ближайшем поезде в родные края. По самым скромным подсчетам, на полученные средства можно отправить в детский летний лагерь на Канарах две тысячи городских детишек вместе с родителями и их ближайшими деревенскими родственниками.

У лестницы сладко зевает мой коллега по нелегкому милицейскому труду. По слабой вибрации резиновой дубинки, болтающейся на его поясе, видно, что товарищу на все глубоко, далеко и пошли все.

— А, дорогой, не верти головой! — складно воркует цыганка, больно тыкая кривой палец в мою насильно растопыренную ладошку.

Пытаюсь вырваться, но на помощь к старой женщине подтягиваются молодые цыганки из второго эшелона. Веселые, бесшабашные, звенящие, красивые. Окружают плотным кольцом, бренчат серьгами и браслетами, тискают в бока, в спину, бегло щебечут по-цыгански. Без словаря не разобрать ни слова. Черноволосый цыганенок с усами ненавязчиво лезет в мой карман, в котором из ценных вещей только носовой платок. Ну и что с того, что нестираный. Если его каждый раз после сморкания стирать, воды не напасешься.

—Куда? Стой!

Попытка вернуть платок не увенчивается успехом. Цыганенок сбегает, радостно вопя и размахивая нестираным платком, словно взятым в тяжелом бою вражеским флагом.

— Или сейчас десять рублей, или после сеанса пятьдесят, — входит в мое положение цыганка, перестав вкручивать собственный палец в лейтенантскую ладонь.

Сопя от возмущения, вытаскиваю из укромного места заначку — сложенную вчетверо десятку. Хотел после работы шоколадных пряников на вечер прикупить. Деньги исчезают в районе многослойных юбок. Захочешь, не найдешь.

— А, дорогой, все за доброту твою расскажу. Когда звание получишь, а когда взыскание от начальства сурового ждать. И про казенный дом узнаешь, и про сердце, мыслями черными заполненное, услышишь.

Цыганская пестрая толпа хором поет: “К нам приехал, к нам приехал, старший лейтенант Леша Пономарев из восьмого отделения!”, что убедительно подтверждает слова старой цыганки.

Старуха склоняется над моей ладонью, пытаясь разобраться в переплетении линий и судеб.

— Вижу… Вижу друга твоего в доме казенном. И еще друга вижу, весь из себя в одежде новой. А еще…

Вздрагивает, увидев там что-то, мне пока неизвестное. Вскрикивает, внезапно бледнея, на своем языке, привлекая внимание растроганного музыкой цыганского барона.

— Ай-я-яй!! — говорит цыганский барон с толстой пачкой денег, расталкивая обступивших жертву соплеменников. Момент передачи в его руку моей ладони проходит быстро и для меня незаметно. Барон приспускает на нос очки в золотой оправе и, высунув язык, тщательно рассматривает ладошку. Увиденное его не устраивает, и он, цокая языком, вынимает из кармана толстую книжку. Справочник молодого цыгана. Сверяется с ней, бормочет, зорко осматривает меня с ног до головы, отталкивает судьбоносную ладонь и гнусавит, неразборчиво и тихо:

— Ай-я-яй! Безголовый, меченый…

Завывают цыгане, визжат, словно посягнул я на самое святое, на общественную цыганскую кассу, бегут от меня, размахивая юбками, словно радугами. Пожилая цыганка пятится, в глазах непонятный испуг. Наступает на коробку из-под торта “Праздничный”. Рассыпаются бумажные деньги, звякает мелочь. И нелепо смотрится на грязном полу выкинутый цыганенком платок, по которому топочут десятки ног.

По подземному переходу проносится холодный ветер. Сильный, переполненный страхом и необъяснимой дрожью. Визжит толстушка продавщица, захлопывая окошко киоска. Замолкает оркестр, протяжно скрипя контрабасом. В один миг пустеет переход. Носятся поднятые ветром цыганские деньги. И на месте балалаечника кружит вихрем горсть черного пепла.

Взрываются хлопками лампы, швыряя в глаза осколки стекла и света. Валюсь на пол, не по желанию, по принуждению. Словно чья-то холодная рука сгибает меня, заставляя поцеловаться с последней весенней слякотью.

В начале подземного перехода рождается грохот копыт, он приближается, толкая перед собой ледяной ветер. Подступает, проникая через темноту, швыряет на прикрытую руками голову куски холодного воздуха. Останавливается надо мной. Прикасается к затылку холодом. И шепчет:

— Кто?

Бьет по вискам завывающий сквозняк. Смеется тот, кто надо мной. И снова все исчезает в мгновение ока.

Вскакиваю, освобожденный, и бегу к слабому свечению выхода. Я не знаю, что случилось. Но, что бы ни произошло, мне это не нравится. Шея до сих пор скрипит инеем, в волосах тают куски перемешанного с грязью снега. Перескакиваю через ступени, торопясь выскочить из странного перехода, заполненного топотом и ледяным ветром. И только оказавшись под светом солнца, немного успокаиваюсь, убеждая себя, что все это привиделось, примерещилось, почудилось.

Вчера был такой трудный день. Новые люди, новые прохожие, ничего не подозревая, спускаются в переход. У каждого свои дела, свои цели. Все спешат, все торопятся.

Приваливаюсь спиной к гранитной стенке, сползаю вниз, пытаясь привести сознание в здравый порядок. Сердобольный старичок с орденскими планками на груди, неодобрительно качая головой, вкладывает в мою безвольную руку железную мелочь. Следом за ним выстраивается очередь желающих оказать материальную помощь плохо выглядящему молодому человеку с сумасшедшими глазами.

— Ну что вы…

Нас, молодых лейтенантов, учили не брать денег, даже если от чистого сердца и с утра.

В подземном переходе кто-то визжит. Визгу вторят вторые и третьи голоса.

— Убили!..

Запихиваю пачку мятых, не вполне законно полученных денег в карман и перегибаюсь через ограждение перехода.

На грязных ступенях, окруженный молчаливой толпой, лежит, неестественно раскинув руки, милиционер. Ненужная резиновая дубинка торчит из-под спины. У милиционера нет головы. И красная лужа в том месте, где должна была находиться его фуражка.

Старичок, только что организовавший добровольные пожертвования в помощь молодым сотрудникам милиции в гражданской одежде, поворачивает ко мне сморщенное временем и заботами лицо и грозит пальцем.

— Нет, нет… это не я!

Последним из перехода поднялся я. Теперь наводящий вопрос: кого станут подозревать в совершенном убийстве? Ну и что с того, что я ничего не видел? Что с того, что слышал конский топот и чувствовал ледяной ветер? Это не алиби. Люди в бессознательном состоянии и не такое совершают. А я был определенно в бессознательном состоянии.

Рассматриваю ладони. На них нет следов крови.

Это не я!

В локоть впиваются цепкие пальцы. Вздрагиваю. Нервы ни к черту.

— Уходи, меченый! — Цыганский барон, не глядя мне в глаза, оттаскивает в сторону от собирающейся толпы, от грозящего пальцем старика, от подбегающей милиции и завывающей сирены машины “Скорой помощи”. — Уходи. Не место тебе здесь.

Не место.

— Подожди… Разобраться надо.

— Уходи, лейтенант, — настойчив цыганский барон, крепкие у него руки. — Не сейчас разберешься. Не здесь. Твое время придет. Сам поймешь, когда. Уходи…

Сильным толчком запихивает в невесть откуда появившееся такси, захлопывает дверцу и исчезает в толпе.

Машина срывается с места, вклинивается в плотный поток.

Прилипаю к заднему стеклу. У перехода все еще маячит старик, первым отдавший мне мелочь. Недобро усмехается и тычет мне вслед пальцем. Губы его беззвучно шевелятся. Но я знаю, что он говорит. Кем называет меня, лейтенанта секретного отдела “Подозрительная информация”.

— Нельзя так… Разворачивайся.

Кидаюсь к водителю. И замираю остолбенелый. Машина пуста. На водительском месте только кожаная кепка. Крутится самостоятельно руль, играют педали. Мурлычет тихо магнитола тоскливую ноту. Ту самую, что слышал я в самолете.

Выхватываю из кармана красные корочки, тычу их в то место, где должен сидеть человек, и, не зная, что делаю, кричу:

— Немедленно остановиться! Милиция!

Такси послушно прижимается к обочине, распахиваются дверцы, и сила, до этого швырнувшая меня на пол подземного перехода, выталкивает теперь из машины. Я перебираю ногами, семеню, стараясь не свалиться вновь в цветные газоны, в асфальтовую грязь. Слышу за спиной визг шин, рев двигателя, истошный писк клаксонов. Слышу, как грохочет металл о металл. Как скручиваются железные полосы, лопаются на мелкую мозаику стекла.

На дороге ухает, грохочет литаврами. Рождается густое пламя, пожирая то, что только секунду назад было машиной. И уже оттуда, из густых красных простыней пламени догоняет его голос:

— Кто?

И я понимаю — надо уходить. Немедленно. Судьбу, не ту — на ладони, а ту, которая на небесах, можно обмануть только раз.

Ухожу. Убегаю. Не оборачиваясь на огонь. Мне страшно. Мне не по себе. Торопливо огибаю прохожих. Тупо смотрю на серый асфальт. Носки кроссовок перепачканы красным. И я слышу, как там, на месте взорвавшегося такси, грохочут по дороге гигантские копыта безголового всадника. Вчера у меня был очень трудный день. Отделение рядом. Полквартала. Через дворы, через детские площадки, мимо поваленных мусорных контейнеров и любопытных старушек со взглядами общественных обвинителей. Мимо разрисованной местной молодежью бойлерной, мимо здоровой круглой штуки на телескопических ножках, которая ремонтируется в этом дворе уже шестой месяц. По дороге успеваю подать по просьбе торчащих из-под серебристой штуковины ног разводной ключ тридцать-на-восемь с половиной констант, поздороваться с общественными обвинителями и снять с дерева зареванного мальчишку. Даже если молодым лейтенантам тошно, они всегда помогают обществу.

Никем не замеченный, заскакиваю в родное отделение. Проникаю в кабинет, на двери которого висит бумажка: “Стучаться всем без исключения”. Перевожу дыхание, закрываюсь на замок.

Испачканную одежду — в глубину шкафа. Сменный мундир, сухой и без возможных следов чужой крови, — на плечи. Обтираю шторами лицо, приглаживаю растрепанные волосы.

Вовремя. Дверь трещит под могучими ударами.

— Лешка! Ты чего закрылся? Я это!

На негнущихся ногах подхожу и открываю дверь. Если лейтенантское счастье и существует на самом деле, то в коридоре стоит не группа захвата, а только один напарник. Вернее сказать, напарница.

— Секреты, Лесик?

Прапорщик Мария Баобабова отстраняет меня плечом и затаскивает в кабинет здоровый кожаный чемодан. Одним движением она сталкивает со своего стола недочитанные и не проплаканные любовные романы и с выдохом закидывает на столешницу ношу. Сверху бросает бумажку.

— Новая ориентировка. Почитай, занятная вещица, а я пока самовар поставлю. Озябла, как кенгуру на лыжном марафоне.

Машка даже в самые лютые морозы ходит в одном бронежилете. Говорит, для здоровья полезно. Отчего ей иногда бывает зябко даже в жаркий летний день, для меня загадка.

Пока Баобабова топит самовар плакатами, оставшимися в Красном уголке с прошлых времен, обхожу стол и рассматриваю ориентировку: “Разыскивается за убийство и поджог. Вооружен и страшно опасен. Особые приметы — молод и горяч, отлично бегает. За поимку рецидивиста двухнедельный абонемент в Дом кино”.

На листке нарисован невзрачного вида мужчина с недобрым взглядом криминального авторитета. Ничего особенного. Сейчас таких в каждой телевизионной программе показывают. В депутатских вестях.

— Что натворил? — спрашиваю я, удивляясь своему голосу. Волнения и стрессы дурно сказываются как на произношении, так и на тембре.

— Вроде пятнадцать минут назад голову участковому отрезал! — кричит Баобабова, раздувая угли старых воззваний и лозунгов. — В пешеходном переходе. Начисто. А голову с собой забрал. Представляешь? Свидетели, с чьих слов составлена ориентировка, говорят, что укатил на машине марки “такси”, которую потом сам же и сжег посреди проезжей части. Вместе с водителем и тремя дополнительными пассажирами. Значит, не один работал, зверюга.

— Не было там пассажиров. И водителя не было, — шепчу я.

— Что? — не слышит Баобабова, занятая самоваром.

Не отвечаю. Рассматриваю себя, не похожего на меня. Я не такой. Я лучше. И я никого не убивал. И тем более с пассажирами.

— Весь город на ноги подняли, — подходит Баобабова, отирая перепачканные руки о бронежилет. Он и так черный, не испачкается. — Убийство с особой жестокостью. Этому… — Машка накрывает тяжелой ладонью ориентировку, — этому лет пятнадцать светит, в лучшем случае. Хотя я бы просто пристрелила его на месте. Не должна земля таких гадов носить.

— Может, и не гадов. — Дышать трудно, и в горле комок из желания немедленно оправдаться. — Разобраться сперва надо.

— Опять тарелки летающие чудятся? — Машка с сожалением поглядывает на товарища по служебному кабинету. — Или, думаешь, твои человечки зеленые наследили? Брось, Лешка. Дело ясное. Нет здесь ничего сверхъестественного. И не нашего отдела это работа. Убойщики сами разберутся. Говорят, уже на след вышли.

Я отхожу к окну, за которым исходит летним паром городская свалка. По жаре здесь мало сборщиков. Пыльно и душно. Только небрезгливые грачи вышагивают по кучам мусора, пытаясь найти добычу.

Надо что-то делать. Убойщики меня непременно вычислят. И не таких вычисляли. Может, уже стоят у дверей отдела, разворачивают постановление об аресте и думают, кто первым предъявит молодому лейтенанту Пономареву обвинение в тягчайшем преступлении.

Морщась от неприятного скрипа стула, сажусь на свое место, подтягиваю телефон и набираю номер:

— Старшего лейтенанта Комалягерова можно?

Петрович, это Пономарев из отдела “Подозрительной информации”. Хочу сделать заявление по поводу сегодняшнего убийства. Того, что в переходе. Да, с отрезанной головой.

Баобабова присаживается на краешек стола, внимательно прислушивается. Самовар давно закипел на красных лозунгах, но любопытство пересиливает желание попить горячего чая.

— Я, старший лейтенант Алексей Пономарев, видел гражданина из ориентировки, садящегося на международный рейс Москва — Джорджтаун. Это на Каймановых островах. При подозреваемом бандите имелся целлофановый пакет, из которого капала кровь. Да, красная. Одет? Шорты, футболка, зонтик от солнца. Хорошо, если появится что-то еще, буду держать в курсе. Нет, бутылку не возьму, лучше патронами.

Телефонная трубка аккуратно возвращается вспотевшими ладонями на место.

Машка, играя наручниками, задумчиво щурится на мою всклокоченную макушку:

— Когда это ты успел в аэропорт смотаться?

Не отвечаю. Откидываюсь на спинку и грызу ногти. В детстве огрызка ногтей хорошо успокаивала нервы. Сейчас, в более зрелом возрасте, эффект, конечно, не тот, но помогает не отвечать на трудные вопросы напарника. Машка, кстати, глядя на меня, тоже привычку дурную переняла. Грызет иногда, когда дела не клеятся.

— Темнишь, Лешка.

Машка спрыгивает со стола и, не спуская с меня глаз, обходит несколько раз вокруг. С каждым разом круги становятся все меньше и меньше. На последнем заходе Баобабова останавливается позади, кладет руки мне на плечи, припечатывая к спинке.

— Поговорить не хочешь? Неужели о вчерашнем переживаешь? Брось. Делай, как я. Прошло дело, и забыла. Нервы, Лесик, не должность, не восстанавливаются. У нас таких самолетов деревянных в жизни знаешь сколько еще будет? Колись, старлей. Мы же напарники.

Грызть уже нечего. А поговорить с товарищем, который не раз и не два выручал меня из беды, хочется.

— С одним условием.

Машка мгновенно соглашается. Любознательности в прапорщиках гораздо больше, чем все думают.

Застегиваю наручники на Машкиных запястьях, приковывая ее к батарее центрального отопления.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24