Отдел «Пи» (№2) - Легион Безголовый

— Объясню, — дергается Монокль. — Если коньячку нальете. А то, понимаете…

— Мы всегда и всех понимаем, — Машка вытаскивает из косметички бутылку.

— Хороший коньяк, сами гоните? Монокль пьет долго и жадно. Потом, отыскав меня глазами, тщательно вытирает губы рукавом.

— Лейтенант, когда все по барабану…

Машка!

Сигарету мне! Господа! Эти паршивцы… эти, с позволения сказать, гости стали охотиться за нами. За людьми! За наши человеческие головы их сразу на два уровня вперед пропускают! А за вашу, Машенька, можно такие бонусы сграбастать! А самолет… Баловство одно. Пацан в самолетики играет, но на то он и пацан. А о трупах ничего не знаем. Невиновные мы.

Все. Как говорит Угробов, вызывая по срочному с праздников на службу — “финита ля водка”. Точки расставлены. Известны и причины, и следствия. Пора прикрывать лавочку.

— Маша, отползем в сторонку, — перемещаемся к стенке. — Как считаешь, мы со своей задачей справились?

— Сто процентов. Ты еще сомневаешься? Пора к генералу бежать и на заслуженный трехдневный отдых по состоянию здоровья.

— Не думаю. — В отличие от мною уважаемого капитана Угробова, на моем носу нет интересного прыщика, поэтому разглядываю Машкин бронежилет. — Считаю, что именно нашему отделу предложат задачу по отлову и уничтожению всех незаконно поступивших на вверенные нам территории гостей-Охотников. Опять же мы до сих пор не знаем, кто такой Безголовый и какова его роль во всем этом бардаке.

— А по мне так разбомбить клинику всеми имеющимися в городе средствами и прощай, головная боль.

— Забываешься. Мы стоим на страже мирных граждан. Они-то в чем виноваты?

— Машка! Еще сигарету! И потанцевать! — Монокль пытается вклиниться в работу отдела “Подозрительной информации”.

— Я сейчас так потанцую… Лесик, а пусть эти потомственные психиатры тоже головой работают?! Они кашу заварили, им и расхлебывать. По крайней мере, в теоретических вопросах.

Возвращаемся на место морального падения главного врача и его гениального отпрыска. У Монокля страшная головная боль и потребность в огуречном рассоле. Баобабова, щедрая душа, нацеживает лекарство из трехлитровой банки, ненароком оказавшейся в косметичке.

Совершенно случайно вспоминаю про стадион и марширующих больных. Задаю вопрос, пока Монокль не оторвался от банки. У главного врача клиники крепкие нервы, допивает до донышка.

— А что вы хотите? У меня ведь тоже гражданская совесть имеется. Как разобрался, чем гости занимаются, сразу в милицию побежал, заявление писать.

— И каковы результат?

— Никаких. — Монокль трезвеет на глазах. — Обозвали меня психом и посоветовали полечиться. Но я же всю правду, как есть, написал.

— И про кабинет флюорографии? И про гостей из виртуального мира? Тогда понятно, почему мер не приняли. Маша, запиши где-нибудь: проверить все входящие заявления. Что дальше?

Монокль мнет ладони, пытаясь вспомнить, что же он предпринял после того, как ему посоветовали подлечиться в собственной клинике.

— Видя невнимание общественности к возникшей проблеме, я решил бороться с гостями сам. Попытался перекрыть доступ в наш мир. Но уже было слишком поздно. Рентгеновский кабинет занят гостями и освобождать его они отказываются.

— Мы освободим, — обещает Машка, щупая пистолеты.

— И тогда я решил: если администрации города наплевать на вторжение, то я как главный врач просто обязан спасти мир.

— Вот так сразу?

Любят у нас рядовые граждане мир спасать. А профессионалы на что?

— Да. Вот так сразу, — обижается Монокль. — Я решил создать свои отряды для противостояния агрессору. Сопротивление, если угодно. Именно их вы и видели. Очень перспективная сила. Только вот оружия у нас маловато. Если быть честным, совсем отсутствует оружие. Со скальпелями и капельницами в бой идти трудно. Может, вы подсобите? Мы тут с отпрыском списочек подготовили.

Баобабова, как лучший в отделе “Пи” специалист по заявкам на вооружение, рассматривает бумажку:

— А двадцать танков не слишком? Я понимаю, автоматы и гранаты, но танки-то зачем? И еще вот тринадцатый пункт про бомбардировщики. Сорок штук для клиники многовато.

— Самолеты можете вычеркнуть, — соглашается Монокль. — Мы уже самостоятельно налаживаем их производство. Один вы сломали, но мы наверстаем.

— Сын ваш, конечно, молодец, отличную штуку выстругал, но вынужден заявить, что действия эти противоправные.

— Это почему, дяденька Пономарев? — Детки нынче жутко любопытные и обидчивые пошли.

— А лицензия у тебя есть? — глажу расстроенного пацана по голове. Хватит уже подзатыльников. Пора и к пряникам переходить.

У компании “Монокль и сын” портится настроение. Лицензии, и это видно невооруженным глазом, у них нет и быть не может.

— Тогда все пропало! — Монокль заламывает руки по системе Станиславского. — И вы нам не поможете?!

— Оружия мы вам, конечно, дать не можем. Начальство не одобрит гражданское ополчение. Но и от услуг сформированных отрядов отказываться не будем. Привлечем ваших ребят для несения внутренней службы. А с гостями будем работать. Плотно и безжалостно. Скажите, на кого из сотрудников клиники, кроме вас, разумеется, мы можем рассчитывать? Охранники, медперсонал, технический состав?

Монокль категорически машет головой:

— Верить?! Кому можно верить в наше неспокойное время? Каждый норовит подставить ножку и забрать последнюю солому, которую ты успел подстелить. За всеми нами следят, на всех оказывают давление. Не знаю, как насчет доверия, но знаете… — Монокль переходит на шепот. — Вы у меня про главаря гостей спрашивали. Кажется, я знаю его в лицо.

— И вы об этом молчали? — шипит Машка.

— Молчал. Потому что боялся. Здесь все боятся.

— Опишите нам его.

Отдираю кулаки Баобабовой от халата главного врача. Со свидетелями так нельзя. Со свидетелями никак нельзя. Только устно.

— Ну… — задумывается Монокль. — Подозрительный такой тип, психованный слегка.

— У вас все психованные. У него голова есть или отсутствует?

— Понятие присутствия головы весьма расплывчато, но определенно что-то с ней, с его головой, не так. Я думаю, он пользуется гуталином, потому что лица его…

Плакат, прикрывающий подземный ход, отваливается, и в камеру выпадает Садовник. Он смешно машет руками, пытаясь удержаться в полете, но до земляного матраса лететь недалеко, поэтому приземляется более-менее удачно.

— Этот? — Пальцем показывать нехорошо, но в психушке можно все.

Монокль, прижав сына-гения к груди, испуганно трясет головой:

— Он. А что… Вы с ним знакомы? С главарем?

Садовник, слегка опозорившись перед подчиненными, степенно отряхивается. Делом занимается. Приходится представлять его лично:

— Разрешите познакомить. Вроде нашего руководителя. А как звать, мы сами не знаем.

Вместо того чтобы, как положено приличному человеку, поздороваться, Садовник, отряхнувшись и встрепенувшись, бросается к дверям, встает в позу оратора и, указывая на дверь, орет:

— Измена! Измена!

После чего успокаивается и присаживается на раскладушку.

— Товарищи сотрудники! — Осматривает нас строгим взглядом. Задерживается на бронежилете Машки. На мои тапочки-зайчики внимания не обращает. Мы как-никак все еще в клинике, а не на пляже. — Товарищи сотрудники. Я все знаю и во всем в курсе. Молодцы. Оперативно сработали. Однако есть и плохие новости. У вас три минуты, чтобы покинуть помещение. Спешу сообщить прене-приятнейшее известие. Прапорщик Баобабова, вы под колпаком у Охотников. Какой-то гад утверждает, что за вашу идеальную голову можно заграбастать кучу бонусов.

Монокль смущенно прячется за спину сына.

— Лейтенант, а ты чего такой довольный? Ты тоже в числе счастливчиков. Листовки с эашими фотографиями по всей клинике развешаны. Ах да!

Садовник вскакивает, отбегает к двери, хлопает себя в район лба, кричит: “Измена! Измена!” — и неторопливо возвращается на раскладушку.

— Самое главное не сказал. Охотники в открытую объявили человечеству войну. Только что сам видел первые военизированные отряды, топчущие коридоры этого благословенного учреждения.

— Война? — ахает Монокль.

— Война! — пищит пацан.

— Война! — Машка проверяет обойму табельного оружия.

— Уходите немедленно! — требует Садовник, прислушиваясь.

Мы с Машкой тревожно мечемся по некогда безопасному гнездышку. Война! Доигрались!

— Слушайте сюда! — надрывается Садовник. — Приказываю старшему лейтенанту Пономареву и прапорщику Баобабовой немедленно покинуть помещение. В отделение бегите, там капитан Угробов партизанские отряды сколачивает. А мы с товарищами изобретателями останемся в клинике. Поднимем сопротивление и покажем, что есть еще достойные люди в нашем мире.

Со стороны коридора слышатся звуки выстрелов, крики, преимущественно человеческие. Садовник комментирует действо, как падение баррикады. Через мгновение в дверь раздаются страшные удары. Теперь уже Баобабова, имеющая немалый опыт вскрытия различных типов дверей, констатирует, что попытка взлома осуществляется прикладами.

Железная дверь под сокрушительным натиском начинает прогибаться.

— Сильные, заразы. — Садовник, совместно с ожившим Моноклем, наваливается на дверь, пытаясь задержать проникновение. Пацан стаскивает к двери мебель. — Прапорщик, я приказываю! Немедленно уводите Лешку! О нас не беспокойтесь, отобьемся.

Баобабова, мечущаяся между приказом и совестью, отдает честь Садовнику, говорит, что никогда не забудет его подвига и обязательно вернется, чтобы отомстить. Затем прыгает в лаз, забывая, что это она должна обо мне заботиться, а не я о ней. Прыгаю следом. Приказ на войне больше, чем приказ.

Выползаю на более просторное место. Впереди ругается Машка. Ей не по душе распоряжение Садовника. Предлагает немедленно вернуться, чтобы всей мощью секретного отдела “Пи” встать на защиту как самого Садовника, так и человечества в целом.

— Успеешь настреляться, Маша. Мы на перекрестке, и я в растерянности: куда бежать?

— К киоску, — А Машка все знает. Кто копал, тот и направление устанавливал. — Не отставай. Нам нужна подмога.

Моя напарница умеет работать не только кулаками. Понимает, что даже один прапорщик в поле не воин. Без должного подкрепления нам не справиться. К тому же неизвестно, сколько Охотников, каково вооружение? И польза от нас будет именно в отделе “Подозрительной информации”. Войну чаще всего побеждают аналитики.

Подземный ход заканчивается тупиком. Дальше дороги нет. Но и погони, слава богу, тоже не слышно. Временно. Рано или поздно Охотники догадаются обратить внимание на плакат. И тогда страшно представить, что будет с Баобабовой.

— За мной!

Напарница выдавливает головой доски, и мы оказываемся внутри киоска. Ставни закрыты, света нет. Продавщица где-то шляется. Машка ногой вышибает дверь, выглядывает в переулок.

— Вроде никого. Идем.

— Подожди. — Набиваю карманы шоколадками. У Машки, может, в косметичке и есть что на черный день, но не все же время на шее прапорщика сидеть.

Крадемся между мусорных баков. Спугиваем стайку диких котов, которые очень подозрительно косятся на живых людей. Особое внимание стаи привлекают мои тапочки. Кое-кто из мяукающего племени пытается наброситься на мою собственность с низменными инстинктами, и только некорректное вмешательство напарницы, у которой на ногах нормальные человеческие ботинки, заставляет хвостатых бандитов убраться с дороги.

Подкрадываемся к углу. Машка к правому, я к левому. Можно, конечно, и из-за одного угла выглядывать, но из-за двух безопасней. В целях конспирации маскируемся. Я под коробку из-под телевизора “Витязь”. Машка под коробку из-под холодильника “Стинол”.

Территория перед клиникой превращена в поле сражения. Многочисленные обезглавленные тела в лужах крови. Горящие машины, в окнах выбитые стекла. И еще раз для подчеркивания кровавой сцены — тела, тела, тела.

Мимо нас, ухая, пробегает хорошо вооруженный отряд из пяти морских пехотинцев. Пятнистая форма неизвестного образца. Бронежилеты не такие, конечно, модные, как у Машки. Оружия — по самые уши. И все пехотинцы какие-то угловатые, прилизанные.

Стинол перемещается поближе к Витязю, и я еле успеваю отклониться от лезвия Машкиного мачете. В прорезанную дыру выглядывает лицо напарницы.

— Лесик! — говорит Машка. — Я, кажется, знаю, отчего это все началось.

Не обращая внимания на разговаривающие картонные коробки, пробегает стайка широкомордых парней. Личные приметы все те же: угловатость и прилизанность.

— Видел? Они же все практически лысые. Нарисовать хорошую и модную прическу практически невозможно.

— Что с того? — Сидеть в коробке неудобно, но выскакивать под ноги агрессорам еще неудобнее.

— Лесик, ты меня иногда так раздражаешь! Неужели непонятно? Гости, когда еще Охотниками не считались, друг за другом охотились. А потом случайно нашего лысого за своего приняли и вкусили вкус человеческого бонуса. И понеслось.

Верно! Как я сам раньше не догадался? Всему виной случайность. Один лысый гражданин, ничего не подозревая и не замышляя, повстречался совершенно случайно с гостем, который играл в догонялки со своим соплеменником. И поплатился лысой головой. И, насколько мне. известно, слухи в виртуальном мире разносятся быстрее, чем почта в нашем городе.

— Цепная реакция, — делюсь с Машкой только что добытой информацией. — Легкий приз за сообразительность. То-то они всех наших лысых перемочили. А потом поняли, что не только за безволосых призовые очки дают.

— Что бы мир без тебя делал? — Непонятно, язвит Машка или честно признает мои выдающиеся способности сотрудника отдела “Пи”. — Раз такой умный, говори, что делать. — Здесь сквозняк страшный, а у меня за спиной в коробке пять дырок для проветривания. Насморка еще не хватало.

— За голову свою беспокойся.

Хочется добавить, что на войне насморков не бывает, но в это время в угол клиники на всем ходу врезается гражданский рейсовый автобус. Откуда ни возьмись, со всех щелей выползают Охотники — отвратительно накачанные здоровяки с совершенно тупыми лицами. Ведут по замершему автобусу прицельный огонь из всех видов оружия. А этого добра у них хватает. Автобус подпрыгивает, взрывается, во все стороны летит железо и куски человеческих тел.

— Надо к отделению пробиваться. — В голосе напарницы не слышится паники. Лишь какая-то тоскливая усталость. — Садовник перед смертью говорил, что Угробов там что-то делать пытается.

— Сплюнь. Садовник не та птица, что на середине полета без сил сваливается. Нас переживет.

Утвердив предложенный план большинством голосов, действуем быстро и отважно. Используя пересеченную местность, перебегаем с места на место. От камуфляжа отказываемся. А вдруг кому-то из Охотников вздумается посмотреть, что там внутри человеческих коробок?

Шагу не можем сделать, чтобы не натолкнуться на обезглавленное тело.

Вот раскинул руки простой человеческий постовой. А здесь, на скамейке, сидят обезглавленные доминошники. Охотники застали их врасплох. Даже рыбу не успели выложить.

— И заметь, Лесик, ни одного трупа гостя. Неужели никто не смог оказать им никакого сопротивления?

— Это у тебя полный арсенал в косметичке. А у нас честные граждане в магазин с автоматами не ходят.

Машка соглашается, перекидывая из руки в руку пистолет. На мою просьбу одолжить и мне что-нибудь среднеогнестрельное, Машка отвечает категорическим отказом:

— Ногу прострелишь с непривычки, а потом мне тебя до отделения тащить?

По улице на полной скорости проносится человеческий грузовик. За рулем успеваю заметить кирпичное лицо Охотника. В кузове грузовика неприятные личности. Торчат стволы широкие, и слышится песня, вся такая жуткая, смысл которой заключается в следующем: “Одну голову беру, на другую смотрю, третью отрезаю, а четвертая сама в мешок просится”.

— Доигрались, программисты-карикатуристы, мать вашу! — чуть не плачет Машка, видя безобразия уничтожаемого города. — А ведь еще в начале девятнадцатого века предупреждали, что не доведет до хорошего игра с электричеством.

Спорить с Машкой бесполезно. Да и не хочется. Всегда обвиняешь то, что вначале кажется мелочью, а потом выливается в целую цепь взаимосвязанных событий. Исправить бы ту мелочь, век беды не знать.

— Удавила бы того, кто счеты придумал, — подытоживает Машка монолог, сворачивая в очередной узкий переулок.

Здесь не слышно войны. Не видно окровавленных тел. Но грязи также много. Не правы те, кто считает, что после последней войны на земле останутся лишь крысы. Теперь я знаю, кроме Охотников и крыс, на старой доброй матушке Земле останется только мусор.

— Два квартала — и мы на месте. Машка спешит поскорее отчитаться перед капитаном и вступить в партизанский отряд. Желательно утром и на рассвете, чтобы за рабочий день считалось.

Над головой грохочет. Источник грохота не виден. По ногам несет холодом, словно зимней порой.

В переулке странно как-то темнеет, словно и не день на дворе. Прямо перед нами, из тумана холодного, со всей возможной неожиданностью появляется Безголовый. Естественно, на лошадке черной.

Безголовый взмахивает плащом черным, лупит что есть силы лошадку по ребрышкам и, тыча перст свой безобразный в нашу сторону, задает праздный вопрос:

—Кто?

Я успеваю смело выдохнуть и проскочить между стеной и безголовым всадником. Машка следует моему примеру, но у напарницы ничего не получается. Габариты не те.

— Кто? — повторяет вопрос Безголовый, и по всему чувствуется, что сейчас кому-то придется плохо.

Я характер Машки, как свою лестничную площадку, изучил. Знаю каждую трещинку. Не Машки, а площадки. Но и Баобабова — не сахар, если подумать. Если ее до точки довести, можно всякого ожидать.

Баобабова, застигнутая врасплох, одной рукой хватает под уздцы обалдевшую от такого нахальства лошадку, а второй кокетливо приглаживает вспотевшую голову.

— Господи! Ну чего тебе надо? — Это она Безголовому такие слова в область лица бросает. — Если б ты знал, как ты нам всем надоел! — Машка пытается показать, как нам надоел Безголовый. — Я твою морду безобразную видеть не могу! — Я на всякий случай отхожу подальше, а вдруг чего? — Уйди с глаз моих долой. Христом прошу. Не мешай работать. И так всю душу высосал образиной своей безголовой.

Сказала Машка все это и головой бритой дергает, как бы слезу горькую смахивает.

Ну все, думаю. Сейчас моей напарнице полная расчлененка получится. Лысую голову с плеч богатырских. Даже амур в памперсе не поможет.

Но, видно, чем-то слова Машкины Безголовому запали. Чем она взяла его, не знаю и даже не уверен. То ли голосом своим, то ли интонацией. Безголовый почесал озадаченно то место, где у всех нормальных всадников шляпа с перьями, вздохнул полной грудью и в тумане холодном сгинул.

Только слышал я, как затих стук копыт да Машка на землю без сил рухнула.

Шутки шутками, а может быть и обморок. Быстренько бросаюсь к напарнице. Если не спасу, хоть до отделения на себе дотащу. Там ее Угро-бов быстро с довольствия спишет. Подбегаю и ужасаюсь! Вот что жизнь с закаленными прапорщиками российской милиции творит!

Машка плачет горючими слезами. По опыту годичного сотрудничества в отделе “Пи” мне известно, что Баобабова проливает слезы только в двух случаях: когда не удается метко поразить бегущую мишень и когда бронежилет дырявится от бандитской пули. Горючие слезы при прочтении любовных романов в расчет не принимаются. Не служебного пользования потому что.

— Маш, ты чего? — трясу ее, чтобы окончательно в тоску не впала.

Баобабова тыкается бритой головой в мое мужественное плечо и заходится так, что даже мне, молодому лейтенанту, становится ясно: случилось нечто такое, что даже Машка вынести не в силах.

— Ле… Ле… Леси-и-ик! Я видела его глаза-а-а! Они таки-и-е…. Он тако-о-ой!

— Ну, не всем симпатичными быть.

Голова Баобабовой на ощупь теплая и шершавая. Как нагретая на батарее отопления нулевая наждачная бумага. Аж мурашки по коже.

— Ты не понимаешь, Лесик. И никогда не поймешь.

Как быстро у некоторых прапорщиков слезы высыхают. Только что фонтан изображала, а уже все сухонько и спокойно.

— Понять не проблема, — озираюсь. Показалось, что услышал я шаги приближающиеся. — Главное, до отделения добраться. От погони уйти. А там разберемся, кто и что видел.

Баобабова, словно и не было мгновений доверия и теплоты, резко встает, поправляет бронежилет, последний раз проводит рукой под носом.

— Идем. Когда-нибудь я расскажу, что видела.

Прапорщикам свойственны волнующие сердце фантазии и необъяснимые видения. Иначе не были бы они прапорщиками.

До отделения всего ничего. Через парк заброшенный перейти да три дома проскочить. В парке тишина, Охотников нет, только замечаем беспорядочно пораженные тела гражданских. Определить, кому принадлежали они, не представляется возможным. Изрешечено все пулями и осколками, головы отсутствуют. В груди закипает гнев и желание отомстить.

Крадемся, прижимаясь к стенам домов. Машка показывает на расклеенные через каждые три метра небольшие листовки. На них запечатлена личность самой Баобабовой в фас и профиль. Чуть ниже моя личность. Под портретом надпись: “За поимку живыми или мертвыми — один миллион”. Непонятно только, в каком номинале.

Перед самым отделением груда перевернутых машин, скамеек и служебного инвентарного имущества в виде столов, шкафов и стульев.

— Смотри, что наши придумали, — кивает на баррикаду Машка.

Над головой каменной крошкой взрывается стена. Стреляют кучно, но мимо. Валимся с напарницей поближе к асфальту. Если бы у нас было побольше гордости, то, может, и остались бы стоять. Но гордость для милиционера — не совсем правильное качество. Иногда и кланяться не грех.

— В кого стреляете, мерзавцы? — кричу я, вытаскивая корочки. — В представителя законного уголовного розыска стреляете?

За шкафами и лавками слышатся возгласы узнавания. Мол, это Машенька Баобабова в новом бронежилете из отдела “Пи” и ее напарник, не помним, как по фамилии, который ни хрена целыми днями не делает, а зарплату больше всех получает.

Несколько пуль свистят практически рядом с виском. Завистников везде хватает. А Машку, между прочим, в отделении за глаза Русалочкой называют. Не пойму только, за что?

Перебежками — вдруг у кого палец дрогнет — добегаем до баррикады. Человек тридцать, наших родных человек, глядят настороженно и угрюмо. Еще раз проверяют документы. Тщательно обыскивают, причем Машку особо не трогают, а меня ощупывают сверху донизу. Объясняют проверку тем, что не далее как двадцать минут назад двое таких же умников, переодетых в форму, пытались под оперов закосить и на территорию отделения прорваться. Документы поддельные, а уж про рожи говорить не приходится. Еле отогнали.

Не знаю, как там у напарницы, но мое состояние сильно нервное. Ощущение нереальности не оставляет ни на мгновение. И рад бы поверить в сон, но не могу. Видел мертвые тела, видел и Охотников. Ступал по лужам, до краев кровью наполненных. Слышал выстрелы, эхом домов пустых до меня донесенные. Сон не сон, а сумасшествие.

— Не грусти, Лесик, — грустно как-то улыбается Баобабова, с трудом протискиваясь в заваленные мешками с песком двери отделения. — Будет и на твоей улице настоящее преступление, без всяких там Охотников и зеленых человечков. Догонишь ты самого обычного преступника, посмотришь в его честные глаза и по-доброму, по-тихому, ласково так скажешь: “Руки за спину, морду в землю! А то враз порешу!”

Опера с баррикады одобрительно гудят, подслушивая слова Машки. Ведь каждый из них служит только ради одного-единственного дня. Чтобы вот так, как прапорщик Баобабова сказала. Гаркнуть — и на пенсию с чистой совестью российского милиционера.

Внутри восьмое отделение напоминает муравейник, на который по ошибке опустился отдохнуть невнимательный турист. Все куда-то бегут, торопятся, возникает неудобное чувство суеты и беспорядка. Но это только на первый взгляд. Внимательный глаз отмечает упорядоченность, правильность, если хотите, размеренность действий сотрудников. Вот мимо нас пробегает отряд омоновцев. По отрывистым командам старшего ясно, что они получили приказ занять оборону на крыше. Несколько человек из следственного отдела тащат по окончательно порванному линолеуму пулемет, место которому в музее, а не на баррикадах. Три медсестры-девчушки из соседнего училища лаются из-за того, кому из них ставить уколы, а кому бинтовать. Чернобровый азербайджанец, пристроивший у окна фруктовую лавку, зазывает милиционеров, обещая массу витаминов и существенные скидки.

— Вот уж кому война — мать родна, — ворчит Баобабова.

Азербайджанец тут же, не прислушиваясь к брюзжанию Машки, предлагает нам по сниженным ценам ящик гранат, коробку патронов и восемь белых флагов.

Проталкиваемся сквозь толпу снующих по коридору товарищей к нашему кабинету. У дверей два человека в штатском преграждают дорогу. Одного из них я знаю. Видел в главке. Узкоглазый якут, который, будучи сержантом, получил внеочередное звание полковника за то, что, рискуя собственной жизнью, проследил пути передвижения стада оленей из Якутии до самой норвежской границы. И не только проследил, но и вернул отечественное стадо на отечественные же пастбища.

— Однако, в юрту нельзя. — Звезды на погонах менталитет не меняют. — Однако, госпиталь в юрте.

Баобабова пытается оттеснить якута, но маленький полковник оказывается упертым парнем. Упирается ногами в косяки, руками и головой в живот Баобабовой и окончательно заслоняет дорогу.

Второй полковник в штатском, которого я не знаю, но который знает Баобабову, чей портрет в полный рост до сих пор никто не снял с Доски почета, миролюбиво сообщает, что:

— Кабинет ваш временно занят под госпитальную палату. Генерал там помирает.

Конечно, мы с Машкой возмущены, почему генерал для помирания избрал именно наш кабинет. Сильно не возмущаемся, начальство все-таки, но и просим предоставить обширные объяснения.

— Генерал, однако, контужен сильно, — полковник якут все еще в раскорячке. — В эпицентр попал. Граната плохая попадалась. Гремела сильно, оглушала больно. Я рядом стоял, все видел.

Второй полковник кивком подтверждает слова сослуживца.

— Может, ему ушицы притащить? Здесь кафе одно есть, по знакомству сделают?

Все-таки у Машки добрая душа. Мне, например, мысль об ухе и в голову не пришла. Потому что сам с утра голодный. Полковники от ухи отказываются. Но обещают рассказать генералу, если выкарабкается, конечно, о наших добрых помыслах.

Из потока людей выныривает секретарша Лидочка. Я даже не сразу ее узнаю. На Лидочке кожаная куртка, кожаная юбка, кожаная косынка, кожаные перчатки и на вот таком каблуке кожаные черные сапоги. Все в заклепках, ремешках, за поясом здоровенный хлыст.

— Пономарев? — Лидочка строго, но как-то нежно смотрит поверх круглых очков, хотя я знаю, что зрение у нее превосходное. В секретарши девчонок с плохим зрением не берут. — Пономарев! Почему вы здесь прохлаждаетесь? Капитан Угробов вас ищет с поисковыми собаками по всему району.

Прокашливаюсь, сбивая эффект, произведенный секретаршей Лидочкой:

— Ищет? Тогда… мигом. Я готов. А сегодня вечером…

Баобабова плечом оттирает меня от Лидочки, осматривает ее с высоты своего двухметрового роста, щупает хлыст:

— Сегодня вечером у нас по расписанию война. Пока некоторые соплячки в художественной самодеятельности играют, мы мир будем защищать от паразитов. Кого изображаешь, комиссарша?

Лидочка презрительно фыркает, эффектно разворачивается, хрустя кожей и развратно покачивая бедрами, исчезает за спинами постоянно спешащих людей.

— Хороша, — говорит полковник якут, выразительно цокая языком. Секунду думает и добавляет: — Однако, олени лучше.

Оставив полковников разбираться, что лучше в военное время — хорошая комиссарша или обученный олень, пробираемся к кабинету Угробова. Если ищет, значит, есть, что сказать.

У дерматиновых дверей начальства не протолкнуться. Завхоз дядя Саша раздает всем нуждающимся оружие. Одно наименование в одни руки. Семейным — дополнительная пачка патронов. Очередь на редкость высокоорганизованна, никто не ругается, без очереди не лезет, от высокопоставленных знакомых с записками не пробивается. Все понимают — время склок и безобразий прошло.

Для нашего отдела делают исключение. Очередь молчаливо расступается, освобождая узкий проход. Дядя Саша сообщает, что Угробыч рвет и мечет, желая лично лицезреть сотрудников секретного отдела “Подозрительной информации”. То есть меня и Машку.

— Товарищ капитан? — На правах старшего по званию заглядываю в кабинет. Без стука заглядываю. Во время войны любой стук воспринимается, как сухой щелчок снайперской винтовки. У кого слабое сердце, может и не выдержать.

Капитан Угробов сидит на корточках в центре кабинета. Быстро просматривает какие-то бумаги и сжигает их в печке “буржуйке”, из-за чего в кабинете страшная жара и задымленность.

— Давай, давай! — машет капитан, разрешая не топтаться у порога, а по-свойски заходить и располагаться.

Заходим строевым шагом, останавливаемся в двух метрах от капитана:

— Товарищ капитан! Старший лейтенант Пономарев…

— И прапорщик Баобабова…

— По вашему приказанию прибыли!

Угробов комкает последний листок, бросает его в печку, закрывает чугунную дверцу и долго сидит, протягивая сильные руки к огню, наблюдает за игрой пламени.

Мы, конечно, молчим. Топчемся на месте и молчим. Может, у Угробова мысли какие появились.

— Такие вот дела, ребята. — Капитан тяжело поднимается, поворачивается к нам. Я вижу осунувшееся лицо, запотевшие звездочки на погонах и слегка закопченные ладони. — Видите, как все получилось.

Улыбка Угробова так беспомощна, что хочется подбодрить хорошим словом этого замечательного человека и беспощадного опера.

— Хреново получилось. Дальше некуда.

Баобабова менее многословна. Протягивает капитану чистый носовой платок. Капитан растроган до глубины души.

— Заходите, раз пришли.

Угробов красиво сморкается, возвращает платок и приглашает нас присесть куда придется. Мебели в кабинете нет, все ушло на баррикады.