Отдел «Пи» (№2) - Легион Безголовый

— Товарищ лейтенант?! — из потемок выныривает санитар в маскировочном халате, который до того, как его краской перепачкали, был обыкновенным белым медицинским. — Посыльные с магазинов прибыли, вас зовут.

— Принесли чего или пустыми явились?

— Есть маленько, — не совсем уверенно усмехается санитар, тиская пальцами поясок. — Как вы и приказывали, краска, кисточки, дрянь вонючая в бутылках, веревки. Много чего притащили.

— Сейчас приду. А до моего прихода все переписать и тщательно в списки занести для отчета вышестоящему начальству. Доказывай потом, что не мародерничали мы, а для нужд обороны составляющие изымали.

Санитар убегает.

— Пора и нам. Рассвет близок, а дел по самое не хочу. Маш, ты со мной?

— С тобой.

И правильно. Куда она без меня? Пропадет.

Если бы загулявший прохожий или какой при-позднившийся наряд милиции в эту странную ночь прошел мимо художественного музея, то его внимание непременно привлекли бы странные звуки, доносящиеся из-за плотных штор здания, охраняемого государством. Визг пилы, щелканье ножниц, скрежет металла — это только ничтожный перечень того, что мог бы услышать внимательный прохожий или патрульный.

Но тихо в эту ночь на улицах и, в частности, вокруг музея. Птица боится пролететь над ним, и мышь боится пискнуть рядом. И даже редкие ночные насекомые, кровожадно летающие по ночному городу, стараются облететь странное здание стороной. Ибо в эту ночь здесь вершится ИСТОРИЯ.

— Лешка! Иди с этими больными сам разбирайся. Я им что, нянька, утки вытаскивать?

А может, и не история, а так — маленький эпизод

Qepreu из жизни большого государства, которому многое еще предстоит увидеть на своем бесконечном пути.

Остаток ночи посвящаю общению с участниками освободительного движения. Машка права, если за ними как следует не присматривать, разбегутся на свою погибель.

Как водится — утро подкрадывается незаметно.

За час до восхода прибывает подкрепление с кладбища. Порядком поредевший отряд под командованием живого генерала долго не понимает, какого черта их вытащили из уютных блиндажей в город? Кто эти люди со странными лицами и манерами, что лезут к ним обниматься и целоваться? И почему вместо привычного оружия старший лейтенант Пономарев из отдела “Пи” предлагает взять в крепкие руки странные приспособления, назначение которых с трудом поддается человеческой логике.

Но когда вновь прибывшие, с помощью крепких выражений прапорщика Баобабовой, осознают, на какое важное государственное дело им предстоит отправиться, страсти утихают. Все они — и опера, и прокурорские понимают, что предстоит им стать участниками, возможно, самого важного события в их жизни. Есть такая профессия — Родину защищать от всяких разных нарисованных.

И наступает прекрасное летнее утро.

Совершенно непредсказуемо, совершенно некстати и совершенно неправдоподобно над районом идет густой мохнатый снег. И наступают абсолютно нереальные летние морозы под минус десять. Дома, деревья и тротуары покрываются тонким слоем льда. И становится мир белым-белым, как чистый лист бумаги, на котором нам, защитникам правопорядка и независимости, предстоит написать новую страничку истории.

— Если хренотень, то до конца хренотень, — высказывается по этому поводу генерал, натягивая на уши каракулевую папаху. Мы с ним целых полчаса проспорили в каморке уборщицы, кто из нас старший в предстоящей операции. Сошлись на том, что “до” и “во время” командую я, а “после”, если оно состоится, бразды правления взваливает на генеральские погоны соответственно он, генерал.

Нет, мне не жалко. Слава не для молодого лейтенанта. Лишь бы страна родная мирно проживала и ничего не нарушала. Генералу — генералово, а лейтенанту, как обычно, что останется.

Ровно в шесть ноль-ноль вверенные мне силы, состоящие из двухсот психически нездоровых пациентов клиники, трех десятков санитаров, не считая суетящегося Монокля и —пятидесяти работников правоохранительных органов, — итого общим числом примерно в триста душ — выстраиваются боевым порядком на краю заледенелого белого пятачка. Стратегический гений, совершенно неожиданно родившийся во мне в эти тревожные дни, подсказывает, как правильно, а главное, как красиво расставить вверенные мне силы на ограниченных просторах простой российской свалки.

Центр, как и следовало из тщательно разработанного оперативного плана, занимают рвущиеся в бой отборные силы под командованием главного врача психиатрической клиники. Четыре шеренги психов, облаченных в заимствованные из супермаркета спортивные костюмы образца “шерстяной утепленный”. Лыжные шапочки веселых расцветок в лучших традициях натянуты на подбородки. Некоторые бойцы, правда, до сих пор не прорезали отверстия для глаз, но на общий боевой дух это не влияет.

Вооружение у ударного отряда, готового принять основной натиск противника, самое что ни на есть современное, в духе задач и времени. У каждого бойца сопротивления небольшой лук, сооруженный из одежной вешалки и бельевой веревки, пучок детских кисточек и отдельно подвязанная на поясе банка с масляной краской. В дополнение у каждого имеется мохнатая малярная кисть для возможного ближнего боя и по две бутылки с ацетоном для оборонительного отхода.

Ударный отряд весел, смешлив, горланит новогодние песни про елку, тренируется холостыми в стрельбе по вымышленным мишеням и ни в какую не хочет подчиняться командиру — Моноклю. Главный врач, по торжественному случаю облаченный в парадный медицинский халат, на кармашке которого иностранными буквами вышита его замысловатая фамилия, мечется среди подопечных, требуя строжайшей экономии кисточек и краски. Два его личных ординарца из обслуживающего персонала помогают справляться с особо героическими личностями, временно изолируя их при помощи смирительных рубашек.

Позади шеренг сопротивленцев заградительный отряд из санитаров. Они же сдерживают фланги, но числом чуть поменьше. Из-за специфики задач санитары вооружены электрическими шокерами, резиновыми дубинками и лыжными палками, к концам которых крепко привязаны разлохмаченные кисти иностранного производства. По уверениям товарища Пейпиво, ответственного за несгибаемость санитаров, на таких кистях краска сохнет в три, а то и в четыре раза медленнее, если вообще сохнет.

Основные надежды я, как ответственный за операцию, возлагаю на товарищей по службе. Пятьдесят оперативников, прошедших огонь и воду, соображающих, что к чему и каким местом, это вам не просто так. Сила! Редкие пораженческие настроения, иногда вспыхивающие в среде прокурорских работников, гасятся при помощи прапорщика Баобабовой, которой разрешено применять самые крутые меры, вплоть до физического воздействия.

Опера, по случаю необычности порученной задачи, вооружены краскопультами на ручной тяге. Работают парами. У ведущего в руках палка-разбрызгиватель, у ведомого — ведро с разведенной пожиже краской. На то, что опера ослушались приказа и не сдали основное оружие, которое на Охотников не оказывает никакого воздействия, приходится закрывать глаза. Опер без пистолета под мышкой, что преступник без преступных замыслов.

По старой доброй традиции опера входят в состав как бы засадного отряда. Прячутся за горой занесенного снегом мусора. Командует операми, конечно же, капитан Угробов. Ругается сильно, но командует. Если капитаны не могут предложить ничего путного, то им остается только подчиняться лейтенантам, которые предлагают хоть какое-то, но решение. Может, и неверное, может, проигрышное, не знаю, но решение. И давайте больше не спорить по этому поводу.

— Умный больно, — капитан Угробов, перед тем как присоединиться к своим ребятам, долго жмет мне руку. Он все еще надеется, что получит приказ немедленно выдвинуться в тыл врага и коварным ударом внести панику и сумятицу в стан агрессора.

— Рано, товарищ капитан. Без приказа не должно проливаться ни капли краски, а уж тем более прозвучать ни одного выстрела. И еще… Оружие применять только в крайнем случае. Сами понимаете.

— Не дурак, — говорит капитан и скрывается за горой. Слишком быстро скрывается. Я так думаю, его там сильно ждут подчиненные, выпросившие у меня три ящика водки. И хотя час назад всем им было под подписку доведено, что водку применять, как средство массового уничтожения Охотников и никак не иначе, я сомневаюсь, что опера не испытают отравляющее вещество на себе.

Провожаю взглядом широкую спину капитана и обращаю взор свой лейтенантский в глубокий тыл. Там, на самом краю свалки, у нас медпункт и секретариат. Потому, что так положено. Ни одно сражение не должно обходиться без медпункта и секретариата. Две туристические палатки и стол без ножек. В палатках свалены медикаменты, продукты питания, канистры с бензином. Секретарше Лидочке, которая руководит секретариатом, приказано уничтожить списки личного состава и другие сданные личным составом документы в случае чрезвычайной ситуации.

— Дурость все.

Это Садовник. Никак не может успокоиться. Моя бы воля, я бы таких в штрафной батальон вне очереди записывал. Паникует без меры.

— Дурость — в подвалах отсиживаться, — парирую я.

Мы располагаемся за ударными шеренгами, на небольшом холмике. Садовник, как лицо небоеспособное, сидит на поваленном набок снеговике, который успели скатать сопротивленцы. Загипсованная нога заботливо уложена на пионерский барабан, прихваченный из художественного музея. Лицо Садовника перевязано черным шарфом. Говорит, что нечаянно споткнулся и глаз повредил, но, по донесению Монокля, у Садовника был не совсем приятный разговор со старушкой-смотрительницей. Она, кстати, у нашего знамени стоит. Рядышком с Садовником крепко держит древко. За неимением государственного стяга к трехметровой палке привязана реквизированная в музее штора, об которую Машка руки от краски вытирала.

— Не верю я во все это, — Садовник, кряхтя, предположительно от боли в пришибленном глазу, обводит рукой свалку. — Может, лейтенант, ты и стратегический гений, тарелки летающие одной левой и все такое, но куда мы премся? С кисточками на до зубов вооруженного противника? Я тебя не понимаю. Вот и товарищ генерал со мной согласен. Верно, генерал?

Генерал, как лицо высшего командного состава, кутается в шинель с начесом, прячась от морозного летнего ветра. То и дело проверяет пистолет, где у него только один патрон. В приватной беседе, еще в каморке уборщицы, он клятвенно пообещал, что живым в руки врагов не сдастся.

— А я, хм, лейтенанту верю. — Поддержка генерала мне приятна. Не каждый день молодой лейтенант слышит такие слова от умудренного опытом человека. — Дело в том, что мировая практика не имеет точного мнения, каким образом возможно противостоять так называемым Охотникам. А идея с краской, которую салага, извини, старший лейтенант предложил, может сработать.

— Как же, сработает, — бурчит Садовник, громыхая ногой по пионерскому барабану. — Говорил же, надо было посыльного к людям посылать, чтоб шарахнули по свалке бомбой с большим радиусом действия.

— Зачем такую красоту губить? — примирительно говорю я, оглядывая заснеженные просторы. — А вы заметили, товарищи, что снегом покрыло только наш отдельно взятый район? Хороший знак, товарищи. К большой удаче.

— К хренотени большой, — не успокаивается Садовник. — Нет, чтобы на склады шестой армии прорываться. Там бы мы хоть шанс имели…

— Заткнись, — совершенно неожиданно для старушки у знамени, рявкает генерал, взмахивая шашкой.

Садовник послушно затыкается, старушка едва не теряет сознание, но важность миссии по поддержанию стойкости знамени удерживает ее при жизни.

— Не ссорьтесь, — говорю я. — Все уже решено, и обратной дороги нет. Знаете же, пуля наша, веками проверенная, этих гадов не берет. Сила наша в единстве и в новой технологии. Получится — значит — получится. Нет — так и суда нет.

Щурюсь от встающего над мусорными холмами солнца.

И меня, признаться, терзает сомнение. Вполне так может статься, что мысли мои, навеянные долгими темными ночами и личными предположениями, неправильны. И краска на охотников, как дезодорант для бегунов на длинные дистанции, не окажет никакого эффекта. Ошибаются все, даже лейтенанты. Тем более молодые. Но я уверен, на сто процентов уверен, нельзя сидеть сложа руки и ждать, что кто-то где-то сделает за тебя ту работу, выполнить которую ты просто обязан. И если ошибаюсь я, то не сойти мне с этой свалки. Как и людям, которые поверили и доверились мне.

Мы имеем дело не с врагом в образе и подобии человеческом. Что внутри Охотников, не знаю ни я, ни генерал, ни даже всезнающий Садовник. Можно только предполагать, какие мысли в головах тех, кто пришел из созданного человеческими руками мира. Какими эмоциями и законами они руководствуются. Чего боятся и что ненавидят или любят нарисованные люди.

— Люди в ответе за тех, кого нарисовали. И за их поступки тоже.

— Что вы там шепчете, лейтенант?

Садовник, для лучшего слышания, прикладывает ладонь к месту, где в размытой тени должно находиться его ухо.

— Говорю, мы их породили, нам с ними и разбираться. Сколько на ваших правительственных?

— Скоро семь. А наших друзей что-то не видать.

— Должны прийти. Голова Марии для них, что светлое будущее для человечества. Желанно и практически недостижимо. Придут, никуда не денутся. Дозоры высланы. Посты расставлены.

Нет ничего хуже ожидания. Особенно, если ждешь не в мягком кресле у телевизора, а на заледенелой свалке. Запах разлагающихся городских отходов нет-нет да и вырвется из могучих курганов. Шибанет по носу так, что скудный завтрак из галет с водой просится наружу. Но надо выстоять, надо вытерпеть. И может, когда-нибудь потомки, через сто, а то и тысячи лет, воздвигнут на этом мусорном поле памятник в честь нас, выстоявших и несломленных. Золотая старушка с развевающимся флагом, у ног которой маленькие психи, генерал в папахе, загипсованный Садовник и я, молодой лейтенант с банкой ярославской краски.

— Начальник! Начальник!

В снежной пыли на штабной холм карабкается пациент из особо буйных. Товарищ с детских лет считал себя внебрачным сыном губернатора, за что и был помещен в клинику Монокля. А когда дотошные журналисты выяснили, что это действительно так, выписывать несчастного было уже поздно.

— Начальник! Идут! Там! Столько! — Особо буйный тянет руку в сторону свалки.

Бинокль из “Детского мира” увеличивает плохо, но достаточно, чтобы среди снежных сугробов и ледяных торосов разглядеть цветную полосу, приближающуюся с каждой секундой. И не получать мне за выслугу лет, если это не Охотники.

— Горнист! Труби тревогу!

Прибившийся к партизанам скрипач пару раз дует на ладони, согреваясь, вскидывает скрипку и пиликает нечто из чатланского. Помните: “Мама, мама, что я буду делать…” Потому что такие у нас в районе скрипачи.

Вслед за скрипачом тревогу поднимает старушка, приставленная к знамени освобождения. Она свистит в свисток и истошным голосом, от которого падают на снег случайно залетевшие на свалку снегири, вопит: “Супостаты!”

Снегири на белом смотрятся очень красиво. Особенно в разгар лета.

— Вот и наша очередь настала.

Генерал откалывает от усов сосульки, отбивает ото льда саблю и, скинув с плеч начесанную шинельку, рвется вперед. Впрочем, тут же возвращается, снова закутывается в шинель и жалуется на крепчающий мороз.

— Хренотень потому что, — объясняет Садовник, обрывая лепестки с подснежников, которые ему удалось отыскать среди сугробов. Ромашки, видно, здесь не растут, а может, и не сезон.

— Всем в строю стоять, наготове быть! — зычно, чтобы слышали все, кричу я, сложив рупором ладошки. — Тяжелую артиллерию на изготовку!

Под холмом засуетились ребята-артиллеристы. Это наши секретные войска, о которых враг не знает и не должен знать до поры до времени. Тоже приблудные. Пожарные вместе с пожарной машиной. Выезжали на тушение в деревню, а когда вернулись, нашли город разрушенным и уничтоженным. С горя хотели машину утопить, а сами в бомжи переквалифицироваться, но их, на счастье, Угробов встретил. Пригрел, обмыл после пожарища, накормил печенюхами и зачислил в отряд как специалистов широкого профиля.

Второе олигофреническое отделение всю ночь яму копало под оборудование специалистов широкого профиля, а ребята из городской лаборатории краску в баке разводили и заливали куда положено. Любо-дорого наблюдать, как пожарные, единственные в касках защитных и в брезенте, задубелом на морозе, метлами маскировку с машины, по самую крышу вкопанной, сметают. Как шланги разматывают и выстраиваются с длинными рукавами на изготовку. Такие с места не сойдут, пока в баке останется хоть литр секретного оружия. Главный, с усами, не как у генерала, а чуть пореже, устраивается у пушки пожарной. Грозно водит стволом по сторонам. Долбанет так долбанет.

На холм взбегают посыльные с докладами:

— Ударный отряд имени первой городской краснознаменной клиники к бою готов!

— Взвод заградительный и смирительный готов!

— Засадное отделение готово! — Посыльный покачивается, но на ногах удерживается.

Любопытное воронье, слегка озадаченное не по сезону выпавшим снегом, рассаживается по сугробам. Летнее солнце хоть и светит, но не греет. Вдалеке шумят зеленью деревья и дымятся не прогоревшие дома.

— Вот помню в гражданскую… — заводится генерал, выпуская облако пара.

— Подождите с гражданской, — отмахиваюсь, нарушая субординацию. — Шли бы вы лучше к медикам, все больше пользы.

— Я боевой генерал, — не соглашается он, сбрасывая в героическом порыве шинель и снова ее натягивая. — А вдруг тебя, лейтенант, контузит? Или жилка какая дрогнет? Кто командование примет?

Мне боевые генералы вот где! Только под ногами мешаются с рассказами историческими.

Плоская радуга на горизонте превращается в разноцветную тесемку. Если хорошенько прищуриться, да еще биноклем из “Детского мира” воспользоваться, можно различить отдельные фигуры Охотников. А если глаза кулаками потереть, то и лица тех, кто идет в смертный бой на человечество и на Землю в целом.

— Может, пора засадный полк выводить? — волнуется Садовник, пригоршнями разминая нежные подснежники.

— Рано. Пусть ближе подойдут. В армейской терминологии, чтоб вы знали, есть такое определение — прямой контакт с противником. Вот пока мы в этот самый контакт не войдем, никаких лишних телодвижений.

— Прямо Кама-Сутра какая-то, — вздыхает Садовник, нюхая перемятые подснежники. Кайф, что ли, ловит?

Скрипач срывает смычок и позорно фальшивит. Сразу видно — гражданский человек. Жаль, без музыки в битву вступать будем.

Срочно вызванная из канцелярии секретарша Лидочка выносит скрипача с обмороженной скрипкой в медсанбат. Надо будет потом записать где-нибудь, чтобы Лидочку тоже на памятнике изобразили. Со скрипачом на худеньких плечах. Это так символично.

Снег скрипит под тяжелыми армейскими ботинками прапорщика Баобабовой. Ей надоело наводить порядок среди бойцов сопротивления, хочет по-человечески с людьми пообщаться. Генерал без всякого энтузиазма предлагает погреться под шинелькой. На что Машка презрительно кривится и даже расстегивает на пузе одну липучку. Жарко ей, и ничего личного.

— Минут через десять подойдут на убойное расстояние, — сообщает она, на глазок определяя дистанцию. — Может, простимся на всякий случай?

— Даже не думай об этом, — говорю, собрав всю волю в кулак. Мне жуть как хочется проститься с Машкой, почувствовать ее крепкое, но дружеское объятие, услышать громкий стук прапорщицкого сердца. Но я не имею права. Люди вокруг. И все с любопытством пялятся на то, как Машка мне щеки ладошками согревает. Слухам только волю дай, враз грязными подробностями обрастут. Потом не отмоешься.

— Эх, мать! — Генерал в очередной раз освобождается от шинели, но сейчас это не показной жест. Прижало старика. Он швыряет в снег со всей генеральской силой каракулевую папаху, рвет на груди мундир, под которым показывается матросская тельняшка. Рубит шашкой с нечеловеческой силой воздух. Аж жужжит, вот с какой силой рубит.

— Чего это он? — удивляется Машка.

— Гражданская опять взыграла, — объясняю.

— Где? — прислушивается к скрипу снега и свисту ветра прапорщик.

— Где, где. Где у всех играет, там и у него. Но у кого-то детство, а у нашего — гражданская.

Рассвирепевший генерал, вволю помахав холодным рубящим предметом с серебряной гравировкой, подскакивает к нам и, с совершенно неправдоподобно искаженным лицом, хватает меня — а почему не Машку, например — за грудки:

— Дай мне, лейтенант, бригаду! Полк дай, прошу. Нет полка, согласен ротой командовать. Но не могу, понимаешь, не могу штабной крысой умереть. Не по мне это, лейтенант.

— Где я вам, товарищ генерал, роту возьму, — пыхтя от усердия, пытаюсь отбиться от рук не на шутку разбушевавшегося старого солдата.

— Взвод! Отделение! Ординарца! Не дашь, сам за себя воевать стану! И не уговаривай меня. Рано на пенсию, жить хочу. Старые генералы битв не портят.

Что бы я делал без напарницы?

— Дедушка, — прапорщик Баобабова опускает в снег перед генералом ведро с красной краской. — Хочешь не от инфаркта помереть? Никто тебя удерживать не собирается, но молодых лейтенантов не трогай, им еще звания получать и погоны твои стариковские донашивать.

— Это что? — Генерал меня отпускает и недоуменно изучает ведро.

— Ведро и есть, никакого скрытого смысла, — утирает лоб Баобабова. — Ты, батя, сабельку свою обмакни и вперед, на Охотников. Давай, воюй, заноси в тело коварного врага инфекцию ядовитую. Ладно?

Пару минут “дедушка” в погонах, до которых нам с Машкой, как до президента без пропусков специальных, изучает краску. Потом лицо его светлеет, и он даже пытается расцеловать сообразительного прапорщика.

— Век не забуду! — Ядовито-красная краска, как кровь, стекает густой струей с сабли. Загоревшиеся по-молодецки глаза генерала говорят о том, что если даже не порубает достаточно, то поцарапает множество.

— Дохлые снегири и красная краска на снегу — это классика, — Машка провожает взглядом генерала, решившего лично возглавить ударную колонну сопротивленцев. Поворачивается ко мне. Поправляет помятый генералом воротник. — А ведь знаешь, Лесик, если бы каждый в нашей стране генерал хоть одним пальчиком был похож на нашего старика, то не было бы цены такой стране.

Я не спорю. Машка правильные вещи говорит. Но меня в данный отрезок времени волнует иное. Приближающаяся полоска противника. А она разрослась, превратилась в пульсирующую толпу люда, только с первого взгляда напоминающего людей. Теперь-то мы знаем, кто перед нами — обычные рисованные трехмерные фигурки, решившие захватить нашу свалку.

— Многовато для начала, — бесцветным голосом сообщает свое мнение Садовник, вокруг которого уже целая гора порванных, смятых, искалеченных подснежников. Большие деньги, если хорошенько подумать. В мирное время ему бы быстренько товарищи с гор мозги на место вправили. Но сейчас война, да и дети гор куда-то запропастились.

— Много, — я сегодня со всеми соглашаюсь. Потому что день сегодня такой, согласительный.

Осматриваю свалку с некоторым беспокойством. По расчетам Машки, должны были мы воевать последним боем с двумя тысячами или чуть более Охотников. Но, видать, что-то с почкованием прапорщик напутал. Навалилась и замерла метрах в пятидесяти от наших ударных рядов бесчисленная толпа, числом немереная. Ни на пальцах пересчитать, ни глазами обозреть. Но спасибо — пришли. Голова Баобабовой — лакомый кусок.

— Пять тыщ, как с куста, — Садовник пользуется калькулятором, поэтому ему можно верить.

И екнуло нехорошо мое лейтенантское сердце. Дотронулся легко до души ледяным прикосновением страх. Обычный страх, что для лейтенантов и для генералов один-одинаковый.

Стоит перед нами армия, пятитысячная с куста, грозная стоит. Не кисточки в руках детские, а оружие, самое что ни на есть грозное. Хоть и не сильно убойное для тела человеческого, но, если разом пальнут, за сугробом не укроешься, согнешься под тяжестью пчел многочисленных. Может, и зря все затеял, на счастье свое, отделом “Пи” приписанное, понадеялся. Может, и нет его, счастья-то?

— Не трясись, — толкает Машка под ребро. — Люди смотрят. Да и я поглядываю. Раз поверил народ, надо надежды его оправдать. Даже если и не веришь сам. Вскинь гордо голову, расправь плечи богатырские. Коль нет плеч, втяни хоть живот. И чтобы глаза горели, как эти… Как звезды на генеральских погонах. Будь героическим лейтенантом, и народ к тебе потянется.

— Да, да… — киваю.

— Да, да, — тихо передразнивает напарница. — Все рано или поздно подохнем, как собаки бродячие, судьбой искалеченные. Лучше здесь жизни лишиться, чем на койке больничной, с уткой эмалированной под задницей. Так давай, Лесик, помирать красиво. Зря я, что ли, бронежилет новый напялила?

И что-то слова баобабовские во мне перевернули. Задели струну гордую, предками героическими натянутую. Звякнуло так, что щека передернулась.

— Бойцы!..

Машка от внезапности и от крика молодецкого аж подскочила. А Садовник рублей на триста цветов под ноги обронил.

— Товарищи мои дорогие!

Три сотни голов ко мне повернулось. Даже с места взвода засадного, из-за холма мусорного, вьюгой заметенного, макушки высунулись. Смотрят все на меня и ждут, сами не знают, чего.

Свирепею на глазах, вбираю ноздрями морозный воздух летнего дня, вскидываю отчего-то занемевшую руку к негреющему солнцу:

— В то время, как космические корабли бороздят просторы космического океана, товарищи, подлый и коварный враг стоит перед нами. Пришел он не из соседних стран и даже не из соседних континентов. И не прилетел он на летающих тарелках из глубин того самого космоса, который бороздят наши отечественные космические корабли. Явился подлый захватчик земли русской из компьютеров китайской сборки. Посмотрите на эти поганые морды! Все крутят головами.

— Что видите вы? Вооруженных, хорошо обученных виртуальными спецслужбами нечеловеков. Рисованных мальчиков с могучими мышцами и тупыми мозгами. Они думают, что мы, народ русский, вздрогнем, едва увидим их нахальные сытые, лоснящиеся морды? Ха, ха!

Пара человек из четвертой шеренги ударного отряда, не выдержав тяжелой психологической нагрузки, рвут в глубокий тыл, но санитары из заградительного отряда не дремлют. Вежливо возвращают ребят на место.

— Ха, ха! — повторяю я, дожидаясь, пока восстановится порядок. — Не дождутся! Уделаем их?

Слабый и совершенно невпечатляющий хор, преимущественно из сознательных санитаров, отвечает, что “уделаем”.

Мне этого мало.

— Я не вижу ваших глаз! Я не вижу ваших рук! Уделаем мы их или не уделаем?

Не знаю, может быть, людям, только вчера лечившимся от страшных психических заболеваний, передалась искра моя, а может, и крепчающий мо— роз тому причиной, но все они, и старый и молодой, и выздоравливающий и бесперспективный, вскидывают руки и орут на всю свалку гулким, пугающим ворон ревом:

— Уделаем, мать их!

— Веди нас, мужик!

— Хрен ли топчемся?

— Защитим матушку!

— Жрать когда, обед скоро?

Выдыхаю воздух морозный. И чувствую такую уверенность, которую не чувствовал с тех пор, когда в одиночку тарелку инопланетную замочил, в первый свой день службы в восьмом отделении милиции.

— Горжусь, — хлопает Машка по плечу. — Я всегда знала, что ты, Лесик, далеко пойдешь.

Далеко не далеко, но если суждено мне сегодня погибнуть, то умру я в твердой уверенности, что сделал все. И для себя, и для людей, которые за мной пошли. И даже для тех, кто еще не знает, какие трагические события разворачиваются на городской свалке. Миру — мир, войне — война.

Неожиданно зашумело в голове, закружилось. Поплыло все: и снег, и люди, и солнце над ними. Отделилась душа, стала легкой, словно перо птицы заморской, в чью честь фрукт назван. Полетела над миром, радостная и любопытная. Метнулась, жаждущая, к другим душам, в контакт вошла, непоседливая.

Первым на ее дороге генерал оказался.

“Я им покажу! Я им всем докажу! Раз, два три, выпад. Раз, два, три, поворот и по шее. Эскадрон! Шашки наголо! Старика нашли. Да я еще в гражданскую, помню, как воробьев в поле, басмачей по аулам гонял. Раз, два, три, туше! Раз, два, три… Раз, два, три. Мы красные кавалеристы, и про нас…”

Не в силах душа выносить песни бравой, бросается прочь, к тем, что поближе. Не задерживается у тех, у кого в голове пустота да обед один. Присаживается к Садовнику на плечо, прислушивается.

“…до пенсии всего ничего, а хренотень такая, что не дождешься. На юношу одна надежда. Пономарев — мальчишка правильный, дело знает. А что, если ошибаюсь? Что, если зря за него поручился? Уволят, как пить дать, уволят…”

Душа легкая, на месте не сидится, все-то ей узнать хочется, все мысли подслушать не терпится. А что, раз случай такой уникальный представился.

“…господи, за мной тарелка должна прилететь, а я тут со шторой на палке стою. Было ведь четко приказано: в дела аборигенов не соваться, рожей своей не светиться. Заморозят, вот истинный Млечный путь, заморозят…”

“…завалит дело, лейтенант, как пить дать завалит. Что творит? Что творит? Бандитизм надо в зародыше давить, а не с краскопультами на него переться. С меня ж первого стружку снимут. Не сейчас, так потом, на ковре у вышестоящего начальства. Почему, спросят, за молодыми сотрудниками не присматривал? Почему Уголовный кодекс в свободное от работы время с подрастающим командным составом не изучал?..”

“…вот здесь рюшечку пришью, а здесь дополнительные титановые листы подсуну. Под плечики. Липучки к черту, надо на заклепки переходить. И с зарплаты новые шнурки купить. Лесик какой-то не такой. Достался же напарничек, не дай бог кому. Всех под расстрельную статью подводит. А шнурки все равно куплю. Дать, что ли, по морде или сам очухается?..”

Испуганная душа прочь бросается. В небо, туда, где солнце. Маленькая, решает долететь до светила. Глупая. Натыкается на что-то, замирает, испуганная и пораженная.

“Сам пришел?”

“Кто ты?”

“Узнаешь, когда время придет”.

“Я не знаю тебя”.

“Рано тебе. Но раз приперся — ответить должен. Кто?”

Душа, через испуг, через оторопь, узнает собеседника. Дрожит, пугаясь знания своего.