Отдел «Пи» (№2) - Легион Безголовый

— Послать их всех, — хмыкает Машка.

Угробов странно так замирает, прищуренным глазом опытного оперативного работника рассматривает Баобабову. Долго рассматривает, даже мне неудобно становится.

— Кстати, о посылках. — Не сводя с прапорщика глаз, капитан на ощупь достает из ящика стола кусок черствого хлеба и слегка засохшую колбасу. Ест хлеб, запивая водой из графина. Колбасу только нюхает. Пригодится. До обеда еще далеко, и никто не знает, удастся ли ему забежать в столовую. — О посылках и не только. У вас, прапорщик, смотрю, много свободного времени?

— Ну… — почему-то смущается Машка, поправляя бронежилет.

— Знаю — много, — отвечает за нее капитан, давясь хлебом. — Мне с утра уже начальство все уши прожужжало. Все вас, прапорщик, вспоминают.

— А что такое? — От смущенности до возмущенности один шаг.

— А вы не знаете? — Угробов тянется к пульту дистанционного управления, но вовремя вспоминает, что телевизор в кабинете старенький, отечественный, без всяких таких штучек. Просит меня включить аппарат на возможно большую громкость.

Машка поджимает губы. Кажется, она знает, в чем дело. А я нет. И мне интересно.

— Если вам, лейтенант, интересно, то не на меня смотрите, а в телевизор, — советует Угробов, смахивая крошки со стола и отправляя их в рот. — Вот как раз сейчас и смотрите.

В телевизоре реклама. Какой-то лысый мужик купает ребенка. Намыливает детские волосы, поливает кипятком. Потом в кадре Появляется Цашка Баобабова, вся такая из себя, и, гордо выпячивая вперед нижнюю челюсть, заявляет в глаза многомиллионной армии зрителей:

— В детстве мой папа часто говорил, если, дочка, хочешь иметь такие же волосы, как у меня, всегда мой голову вот этим шампунем.

Идут титры.

Следующий рекламный ролик.

Баобабова гонится за преступником. Зажимает его в подворотне. Преступник сопротивляется. Баобабова бьет его по лицу. Преступник улыбается, сверкая зубами. Баобабова в камеру: “Семь зубов и все целые? Какой пастой вы чистите зубы?”

Титры.

— Пономарев, выключи эту гадость, — требует Угробов. — Значит, так, прапорщик. Через час объяснительную на стол. И давайте договоримся: или голову мыть, или Родине служить. Третьего не дано.

Баобабова, проникшись низменностью своего поступка, добросовестно кивает.

— Это была омерзительная новость. А теперь, завершая нашу встречу, разрешите доложить, зачем, собственно, я вас вызывал.

В кабинет заглядывает секретарша Лидочка.

— Ваша жена звонит. Сказать, что вы на выезде, или как?

— Поговорю. — Угробов зажимает трубку плечом и долго пьет воду из графина. В трубке щебечут воробьи и иногда кричит выпь. Реже воет сирена.

Баобабова от безделья вытаскивает нож и вырезает на капитанском столе замысловатые вензеля, в которых с трудом, но можно разобрать название нашего отдела.

Угробов давится и отвлекается от водопоя:

— Сейчас у Пономарева спрошу. Лейтенант, что такое Каппа?

— Урод японский, — объясняю я, просматривая статьи Уголовного кодекса. — Обезьянья голова, тело черепахи. Ноги лягушки. Живет в японских водоемах, топит и кушает неосторожных купающихся японцев.

— Спасибо, лейтенант. Сама такая!

Последние слова предназначены трубке. Вой сирен стихает, капитан швыряет трубку на место. Баобабова согласно кивает. У нее с капитаном одинаковая нелюбовь к телефонным аппаратам.

Капитан Угробов, чтобы успокоиться, несколько раз выхватывает из-под мышки пистолет, имитируя вооруженное убийство неизвестной личности.

— Простите, — говорит он, боясь встретиться с нами взглядами. — Супруга побеспокоила. Вы зачем пришли? Отгулы выпрашивать?

— Вы нас сами, вроде того, вызвали, — подсказываю, разглядывая начальство через дырки в Уголовном кодексе.

— Верно. Спасибо, лейтенант. Вызывал, вспоминаю. Новость хреновая, последняя. — Капитан поворачивается к сейфу, достает папку, швыряет на стол. — У вас свежее дело. Лейтенант, прекратите юродствовать.

Возвращаю Уголовный кодекс на место.

— Документы присланы утром. Дело срочное, нужное и секретное. Как и любая другая работа в вашем отделе. Спрашивать будут строго. Кто, кто? Да уж не наш общий друг, Садовник. Не стоит так сильно волноваться за больных людей. Сидит в психушке, и пусть сидит. Без него начальства достаточно. И все сплошь умные.

Присоединяюсь к Машке. Баобабова пододвигается, освобождая краешек стула. А про Садовника капитан зря так негативно. Мужиком Садовник был неплохим. Помогал как умел. Если бы не он, и отдела “Пи” не существовало бы.

— Вашему отделу, — повторяется капитан, — поручено разобраться с весьма необычным и подозрительным заданием.

— Других не имеем, — бурчит Баобабова, откидывая обложку папки. — А подробности и начальные сведения будут?

— Аэрофлотчики помощи просят. У них там сложности какие-то на аэродроме. Если точнее, бардак полнейший.

Требуем более четкое определение бардаку. Капитан не отказывается.

— Из присланных документов известно, что над аэродромом вторую неделю подряд кружится неопознанное воздушное судно.

— Тарелка, что ли? — сладко замирает сердце в предвкушении долгожданного контакта и настоящей работы. Надоело с рисованными тещами разбираться.

— Я же русским языком сказал — неопознанное судно. Но не настолько, чтобы вдаваться в панику. Воздушное судно типа самолет. Два крыла, один хвост. Колеса где положено. Судно отечественного производства, опознанное специалистами как “Ту-104”.

— А мы при чем?

Угробов вздыхает, недовольный сообразительностью личного состава.

— Две недели без дозаправки. Отечественный самолет над российским аэродромом. Но! На сегодняшний день неизвестно ни одно приспособление, способное держаться на лету так долго. Дирижабли не считаются.

— А если сбить? — предлагает Машка, рассматривая размытые очертания самолета. Фотографии сделаны с земли любительским аппаратом. — А как собьем, так и узнаем, почему так долго на посадку ребята не соглашались.

— Сбить не проблема. Сложность другая — некому соглашаться. С аэродромной башни пробовали вызвать экипаж. Никто не отзывается. Пытались привлечь самолет кострами. Черта с два: как кружил, так и кружит до сих пор. Вчера днем по специальной просьбе подняли в небо боевые перехватчики. Так вот. Летчики докладывают, что ими не замечено на борту ни одного живого существа. Ни экипажа, ни пассажиров. Даже стюардессы, обычно в свободное время пялящиеся в иллюминаторы, отсутствуют.

— За креслами прячутся? — предполагаю я.

— А ты, лейтенант, две недели пробовал за креслом отсидеться? Нет, лейтенант, самолет определенно подозрительный. Скажу больше. На аэродроме начинается паника. Диспетчера отказываются работать. Говорят, что прилетел так называемый “Летучий Ту”. Рассказывают разные страсти. Про привидения, про души погибших самолетов. Даже про аэродромный треугольник.

— Кто-нибудь заявлял об угонах или об исчезновениях с личных аэродромов?

— Все бумаги приложены.

Копаемся в куче справок, в отчетах, графиках движения, списках и фотографиях. Чуть слышно переговариваемся, выдвигая предварительные версии. Машка убеждена, что без вмешательства военных нам не обойтись. Я более миролюбив. Выдвигаю версию о беспорядочном бегстве экипажа и пассажиров с судна. Общественность, естественно, забыли предупредить.

Но в обе версии никак не втиснуть две недели кружения над аэродромом.

Краем глаза замечаю, как капитан, думая, что мы полностью погружены в разборку документов, стремительным движением откусывает от обеденной колбасы здоровый кусок и проглатывает не жуя. Стараюсь не обращать внимания на прожорливость начальства, хотя мог бы и поделиться.

— Что скажете, сотрудники? — Угробов сытно икает, закуривает замусоленный бычок. Заметно, как после сытного обеда его тянет в сон, но капитан стоически борется и остается в строю. Опыт и мастерство побеждают низменные желания.

— Выводы делать рано. — Как старший в отделе, беру груз ответственности на себя. — Но кое-что можно сказать уже сейчас. Истории известны подобные случаи. Считаю сравнение, приведенное летчиками, справедливым. Если в море мы имели призрак “Летучего голландца”, то, возможно, в данном случае правомерно появление в нашем воздушном пространстве призрака “Летучего Ту”. Народ просто так, ради красного словца, говорить не станет. Необходимо исследовать столь занимательный факт. Мы беремся.

— А куда бы вы делись, — хмыкает капитан, растирая шею. Очевидно, тревожат старые раны. — Только учтите, все должно быть проделано на законных основаниях. Прессе — ни слова. Иначе обвинят наше отделение и, в частности, ваш отдел “Подозрительной информации” бог знает в чем. Мы, работники милиции, должны бороться с преступностью. А уж потом со всякой чертовщиной. Все. Идите. У меня… — Лицо Угробова искажается в страшных судорогах. Это он так зевает. — У меня дел полно.

Капитан склоняется над служебными бумагами и рукой разгоняет перед собой дым. Расшифровываем жест как предложение убираться из кабинета и не мешать раскрытию очередного уголовного дела.

В приемной грохот механической печатной машинки, презрительные глаза Лидочки и отстукивающие обеденное время настенные часы. Перед тем как покинуть неприветливое помещение, Машка мстительно вытаскивает забитый ею же гвоздь. Каждый должен делать свое дело. Кто-то за преступниками гоняться, кто-то решать неподвластные человеческому уму происшествия, а кто-то и гвозди дыроколом забивать.

— Зря ты так с ней. — Закрываю плотно дверь приемной, где тотчас смолкают клавиши и слышится грохот дырокола об стол. — Личные отношения не должны влиять на служебные. Лидка нормальная секретарша. Чаем напоить хотела. Конфету предлагала.

— Завтра она тебя на футбол потащит, тоже пойдешь? — недобро кривится Машка. — Знаю я таких стерв. В голове только одно. Чужого напарника отбить, да и заставить его, дурака, гвозди в столе забивать. Пускай других ищет. Нет, Лесик, я своих напарников не предаю и не бросаю.

— При чем здесь гвозди?

— Да ни при чем. Я давно заметила, что Лидка на тебя глаз положила. Слышала, как эта лахудра перед убойщиками хвалилась, что, мол, Лесика из “подозрительного” в приемную переманит. Приказы распечатывать. Говорила, что стоит только яблоком поманить, как ты прибежишь.

— Глупости. — Я не спорю. Потому что не понимаю предмет спора. Что мешает мне заниматься расследованием преступлений и одновременно распечатывать приказы в свободное от службы время? Другое дело, что мне это самому не надо. Лучше я с Машкой в кабинете нашем побездельничаю.

— Глупости не глупости, но я тебя, Лесик, предупреждаю. Мне поручено тыл твой прикрывать и голову светлую беречь. Этим я занималась, занимаюсь и буду заниматься, пока работаю в секретном отделе “Подозрительной информации”. И если что… Ты меня знаешь.

Машку я действительно знаю. Мы уже год вместе. В смысле, работаем. Раньше, еще до образования на базе восьмого отделения нашего отдела, прапорщик Баобабова трудилась в специальном отряде по борьбе с особо опасной преступностью. Все больше под прикрытием. За год работы я убедился не только в том, что Машка умеет классно стрелять по любым мишеням из любого положения, отлично выкручивать руки преступникам и махать одновременно собственными руками и ногами, но и в том, что Мария отличный товарищ, верный нашему общему делу сотрудник и щедрый друг.

— У тебя деньги есть? Кушать хочется. — Баобабова поглаживает практически голый живот. — Угробов жмот. Видел, как колбасой чавкал?

Деньги есть. Остались после вчерашней зарплаты. И Баобабова об этом прекрасно знает. Она лично меня вчера домой провожала, чтобы я, не дай бог, в киоск по дороге не забежал.

Неподалеку от отделения есть небольшое, но, как считает хозяин заведения, очень уютное кафе. Нарезные батоны, мутный кофе, настоящий швейцарский сыр на картинках и пятнадцать стоячих мест. Обычно здесь обедают все сотрудники восьмого отделения, но сегодня кафе закрыто на спецобслуживание. У дяди Гриши, босса городской свалки и одновременно нашего внештатного осведомителя, день рождения. Все пятнадцать мест заняты. Общественность гуляет не только внутри, но и снаружи. Благо деревянных ящиков полно.

По старой дружбе виновник празднества выносит завернутые в прошлогоднюю газету бутерброды, конечно, без сыра и всего прочего. А также успевает слить информацию о том, что вчера ночью в районе западного крыла свалки были замечены неопознанные огни, принадлежавшие скорее всего инопланетянам. Или, на худой конец, конкурентам, забравшимся на чужую территорию.

Мы, в свою очередь, преподносим скромный подарок. Успокаиваем дядю Гришу, сообщая, что огни принадлежали дежурной машине, вывозящей на свалку просроченные папки с делами. Или, в крайнем случае, трупы конкурентов, проникших на подотчетную дяде Грише территорию.

Из кафе доносится песня “Русское поле”, и осведомитель, от всего сердца поблагодарив за ценные новости, убегает руководить праздником.

— Хороший мужик, — вздыхает вслед Баобабова. — Но тоже жмот порядочный. Наверняка сейчас кушают просроченную колбасу. Откуда, думаешь, у капитана кусок? С его-то зарплатой? С праздника притащили. Подмазались.

— Угробов взяток не берет. Предлагаю купить по шоколадке и закончить обед в кабинете.

Машка соглашается. Она всегда соглашается на правильные предложения. Тем более что у нас в отделе есть медный самовар, изъятый в свое время у злостных самогонщиков. Не беда, что от чая одеколоном прет, зато всегда кипяток под рукой.

Пока Мария растапливает агрегат старыми, оставшимися после всех культурных революций плакатами, рисую на папке с аэродромным делом большие красные буквы: “Только для отдела “Пи”. На секунду задумываюсь и маленькими буквами добавляю: “И для капитана Угробова”.

Наш отдел совершенно автономен. Раньше, когда еще Садовник находился не в психиатрической клинике, а на свободе, подчинялись ему. По сути, теперь мы никого с Баобабовой не слушаемся. Но по факту, если никому не подчиняться, то и работы не будет. Поэтому мы решили, что Угробов свой человек и, раз уж мы селимся на его территории, он имеет право знать, что творится в нашем кабинете. Нет-нет да и работку какую подкинет.

Угробов от предложения не отказался. И теперь посылает всех психов, всех “фьють-фьють” и прочих не в себе граждан прямиком к нам. Иногда, правда, и стоящие дела попадаются. Например, как с самолетом.

Бутерброды Баобабова делит поровну. Если у нее плохое настроение, тогда делит по-честному. Себе, как физической составляющей, больше, мне, как аналитическому центру, меньше.

— Когда займемся? — кивает на папку.

Осторожно наливаю в общепитовскую тарелку, найденную в бывшем Красном уголке, пол-литра чая. Старательно дую, боясь обжечься. Это только Машка может прямо из самовара черпать.

— Капитан сказал — дело срочное. И я с ним согласен. Представляешь, что творится в аэропорту? Все рейсы отменены, прибывающие самолеты отправляются на запасные аэродромы. А вдруг иностранная делегация? Да и пассажиров жалко. Им говорят, что погодные условия, но они-то видят, что все неправда. Самолет российской конструкции две недели над ними кружит.

— Кругом враги, — подытоживает Машка, опрокидывая двухведерный самовар и сливая остатки в кружку.

— Не враги, а подозрительные события.

— Точно. У меня тетка раньше стюардессой летала. Говорит, что для самолета две недели без дозаправки многовато. Я тетке верю. Кто посуду мыть будет? А я пока стол протру.

Не надо думать плохо. Мы с Машкой посуду по очереди, через день, моем. Впрочем, и обедаем мы через день, так что, выходит, мою я один. Еще один необъяснимый с человеческой точки зрения временной парадокс.

— Леш, мне оружие брать?

— Все бери. Пригодится, Ты же знаешь.

Баобабова знает. Когда работу поручает капитан Угробов, нельзя ничего сказать со всей определенностью. День может закончиться в степи, в лесной чащобе или в заснеженной тундре. Как, например, в тот раз, когда мы секретную базу в глухой и непроходимой тайге рассекречивали. Газеты о том случае не писали, но кто надо подробности знает. На самолете довезли, на парашютах сбросили. Поддержки никакой, инструкций никаких. Два дня плутали среди голодных медведей и одичавших туристов, пока разобрались, что к чему. Задание правительства выполнили, но каких это жертв стоило?

— Наручники брать?

— Нет, наручники, думаю, не понадобятся. В самолете никого нет, кого арестовывать?

— Были бы наручники, — ворчит Баобабова, — а преступник найдется.

Машка хлопает по бронежилету, проверяя, не звенит ли что плохо закрепленное. Поправляет на бедре складной полуметровый нож-мачете. Пистолеты, ясное дело, при ней. Все три. Или четыре? Амур на плече напарницы загадочно улыбается. Чуть слышно звенят колечки в ухе, предвещая отличный рабочий день. Шнурки армейских ботинок завязаны морским узлом и на всякий случай замотаны изолентой. Мария этому в спецотряде научилась. Чтобы шнурки не развязались и чтобы было чем рот слишком крикливому преступнику заклеивать.

— Я готова. Лесик, долго ковыряешься.

— Уже.

У меня вид вполне гражданский. Старенькие одесские джинсы, стоптанные китайские кроссовки, линялая майка и серый пиджачок. В кармане волшебная красная книжка. Оружия не таскаю. Машка на что?

Прихватываю папку с аэродромными делами. Выхожу вслед за Баобабовой.

В коридоре инспекторша по делам несовершеннолетних на личном практическом примере объясняет малолетним нарушителям общественного порядка, в чем разница между клеем “Момент” и таблетками. Инспекторша веселится, несовершеннолетние веселятся. Водят хороводы, изображают птичек. Угрюмы только два омоновца. Им не хватило двух часов строевой подготовки, чтобы доказать пацанам, как нехорошо попадать в милицию по пустякам.

— Поколение… — двусмысленно замечает Бао-бабова с высоты своего двухметрового роста. Она мне по секрету большому рассказывала, как целый год работала под прикрытием в местной малолетней банде. Банда специализировалась на попрошайничестве. Рассаживались на ступеньках гостиниц и выпрашивали у иностранных граждан банкноты крупного достоинства. Мне также известно, что Машку выгнали из банды из-за того, что она приносила в общий котел больше всех наличности. Жалели ее сильно иностранцы. А свои, видать, невзлюбили. Зависть человеческая не знает границ.

На улице издыхает жаркое солнце. Топится асфальт, от городской свалки несет польской “Шанелью” пятого номера, которую по акту вылили сотрудники контрабандного отдела. До речки донести не могли?

— На автобусе? Или на частнике? После того как мы угробили, да простит меня капитан за словоблудие, в тайге приписанный к отделу джип, начальство никак не желает пойти нам навстречу и выдать новое транспортное средство. Дядя Миша, наш завгар, уже полгода обещает собрать из ненужных запчастей что-нибудь на колесах. Но обещания на то и обещания, чтоб обещаться. А пока мы с напарницей разъезжаем по местам преступлений на свои кровные.

Решаем добираться до аэропорта на общественном транспорте. У Баобабовой никто и никогда не спрашивает билета или удостоверения. Верят на слово. Я же всегда плачу. Нет, корочками не пользуюсь. Мне их для других дел выдавали. Совесть потому что имеется. Простая старшелейтенантская совесть. Слово такое есть.

Автобус попадается пустой. По словам старенькой кондукторши, мирно дремлющей на задних сиденьях, народ в нынешнее время не торопится прописаться на вокзалах Аэрофлота, над которым кружит без устали страшный самолет.

— Почему страшный? — интересуется Баобабова, усаживаясь с кондукторшей. Собирать сведения не ее задача, но в нашем отделе инициатива ненаказуема.

Через громкоговоритель в разговор вступает водитель, пожилой дядечка в кожаной кепке.

— Потому что страну довели. Целый аэроплан круги нарезает вторую неделю, а им все по барабану. — Кому по барабану, водитель не уточняет. — Пассажирский грузопоток слабеет, заработки падают. Из аэропорта битком, обратно два-три идиота, вроде вас.

— Мы не идиоты, мы из милиции, — объясняю цель поездки, пока Машка не обиделась на идиотов. — Так почему страшный самолет-то?

Дядечка несколько минут молчит, сосредоточенно вглядываясь в дорогу. В задумчивости пропускает пару остановок. Обиженные пассажиры с чемоданами швыряются вслед камнями.

— Смеяться будешь, лейтенант. — Дядечка резко крутит руль, объезжая яму. — Утром диспетчеров вез. Со смены. Нехорошие вещи рассказывали. Если для работы нужно, поделюсь.

— Очень нужно. — Достаю блокнот. Ручку дает, а может, и дарит, дядечка.

— Про то, что в аэроплане том никого нет, знаешь уже?

— Чего ж тут страшного?

Дядечка бросает руль и хватает меня за грудки. Лоб его покрыт мелкими капельками пота.

— А песни кто поет?!

Дотягиваюсь до руля. Мы хоть и на отечественном автобусе, едущем по отечественной трассе, но рулить хоть немного надо.

— Кто поет?

— А вот это уже твоя задача, лейтенант, разобраться. Врать не стану, сам не слышал, но ребята говорят, как только ночь наступает, слышатся с неба песни разные. Все больше непонятные для уха настоящего русского мужика. А на небе в это время кто летает? То-то же. Других аэропланов нет. Чего я тебе, лейтенант, объясняю? Сам разберешься, чай, не младший, а старший уже. Значит, заслужил. Руль-то ровней держи, ровней. Молодец, лейтенант. Когда надоест преступников ловить, обязательно к нам на автобазу приходи. Руки у тебя золотые. А то некому уже, понимаешь, автобусы мыть.

Возвращаю руль, перебираюсь к Баобабовой. Машка, задружившись с кондукторшей, объясняет старушке, в каком ателье шьют такие прочные, а главное — модные топики. Назначение связки гранат объясняет просто — фенечки. Кондукторша чуть не пищит от восторга.

— Маш, тебя можно?

Баобабова пересаживается поближе.

— Слышала, что мужик сказал? Поет кто-то в самолете. Может, ошиблись диспетчера?

Машка задумчиво поглаживает голову.

— Напарник, не тереби мозги. Прибудем на место, все выясним. Лично я думаю, ничего серьезного не ожидается. Мы ж не в Копенгагене — в России. У нас одна правда и закон один. Разберемся. Расскажи лучше, когда ты у Садовника последний раз был.

Вопрос о Садовнике до недавнего времени считался закрытой темой. Человек, усилиями которого был создан отдел “Подозрительной информации”, человек, который, не жалея ни личного, ни обеденного времени на борьбу со всякого рода агрессией по отношению к Земле, восьмой месяц находится на излечении. Нет, не в кремлевской больнице. В обыкновенной психушке. Взяли его на порче общественных газонов. Ромашки собирал. У Садовника действительно бзик имелся: лепестки у ромашек окучивать.

Думаю, взяли его внезапно. Иначе с чего вдруг Садовник растрепался, что он чуть ли не единственный спаситель человеческого общества и представитель неофициального правительства Земли, занимающегося проблемами безопасности планеты. За то и лечится. Для психиатров такая история болезни достаточное основание для изоляции.

— Недели две назад ходил.

— Мне неприятно говорить о Садовнике. Необычный он человек. Слишком много знает и слишком мало говорит.

— Лесик, можешь отвечать более развернуто?

— Нечего отвечать. Самого не видел, не смог пробиться. Санитары говорят, что сидит на койке, пускает слюни. Нянечки на него жалуются. Совсем старушек загонял с уткой. Выпиской даже не пахнет.

— Да… — вздыхает Машка. — Был человек, и практически нет человека. А помнишь, какими делами ворочал? Генералы шапки каракулевые перед ним ломали. Угробов моргнуть не смел.

— Чего уж там. Подъезжаем вроде?

В окнах показываются приземистые очертания аэропорта. Стоянка личного транспорта пуста. На въездной эстакаде ни одного автобуса. Зато огромная очередь желающих покинуть вокзал.

— Лейтенант, видишь, что творится? — Дядечка водитель специально для сотрудников милиции говорит в микрофон. — Аэропланы не прилетают, не улетают. А народ, как из дыры черной, на остановки прет. Полными автобусами в город отвожу.

Пробираюсь к передним дверям.

— Ты, батя, вот здесь остановись. Незачем народ беспокоить.

— А его беспокой не беспокой, он все равно беспокойней не станет. Ему ж все до плафонов. Ты, лейтенант, разберись здесь по всей строгости закона. Если помощь потребуется, завсегда готов. Сам помогу и товарищам передам.

Выходим. Автобус, фыркнув, ползет к остановке. Очередь, с чемоданами, сумками и рюкзаками, волнуется, проверяя нумерацию по ладошкам. Люди ругаются, толкаются, проявляя недисциплинированность и зачатки общественного беспорядка.

Маленький мальчик, с бумажным самолетиком в руках, с укором смотрит на меня. Словно спрашивает, что ж ты, дяденька лейтенант, порядок не наводишь? Отвожу взгляд. Хочу, но не имею права. Для другого вызван.

Автоматические двери вокзала никак не хотят распахиваться. Баобабова, вскрывшая за свою жизнь больше дверей, чем я консервных банок, проделывает проход сквозь железо и стекло.

Внутри аэровокзала пугающая тишина. Пассажиров не видно. Ни спящих, ни ожидающих, ни читающих, ни отлетающих. Обращаю особое лейтенантское внимание на табло. В графе прибытия только черточки. Все рейсы задерживаются на совершенно неопределенное время.

Над головой раздается соловьиный перелив, даже вздрагиваю от неожиданности.

— К сведению вновь прибывшего старшего лейтенанта Пономарева и прапорщика Баобабовой! — Женский голос говорит почему-то шепотом. — Просьба срочно подойти в Вип-зал. Вас ожидают!

Кто ожидает, зачем ожидают — никакой дополнительной информации. Странно.

— Выпь — это птица? — не к месту шучу я.

— Выпь, Лесик, это зал для крутых и богатых. Для тех, кого отстреливают без лицензии. — На Баобабову пустой вокзал действует по-своему. Напарница нервно озирается, ее рука тянется к табельному оружию. Амур в памперсе недовольно морщится, грозя тишине острой стрелой.

— Плохо быть крутым и богатым.

— Жаль, что мало кто это понимает.

Отыскать в огромном здании необходимое место достаточно сложно. Тем более в обстановке постоянного напряжения. На указатели надежды мало. Единственные достоверные стрелки ведут вниз, к платным туалетам. Все остальное засекречено хитроумными знаками. Возле пустого газетного киоска Машка неожиданно наваливается на меня сзади и валит на холодный мраморный пол.

— Не дергайся! У нас гости.

Из-за стоек регистрации нам машет белым платком человек. Так как в руках его не видно оружия, Машка ставит пистолеты на предохранители. Судя по форме, это один из сотрудников таможенного контроля. Баобабова без лишних приветствий интересуется:

— Чего хотел, служивый?

Таможенник, глотая окончания, торопливо объясняет, что его послали, что его попросили, что его заставили, а он не хотел.

Есть только два способа успокоить слишком возбужденного таможенника. Или дать на лапу, или дать по физиономии. Прапорщик Баобабова, высокий специалист в своем деле и достаточно тонкий психолог, выбирает второй вариант. Таможенник мгновенно приходит в себя и достаточно связно объясняет, что нас, то есть меня и Машку, ждут представители оперативного штаба.

В зале для особо состоятельных и почетных пассажиров сумрак. Свет специально притушен, чтобы не привлекать излишнего внимания. Чьего? Это еще предстоит узнать.

На сдвинутых креслах спит укрытый полковничьими шинелями генерал. Тот самый, который наградил меня именным пистолетом, а Баобабову нагрудным знаком “Отличник патрульно-постовой службы”. Под щекой генерала греется каракулевая папаха. Вокруг кресел несут вахту три полковника из личной свиты. Не спят, но дремлют. Полковники тоже в своем роде солдаты. Способность дремать в любом положении впитана с первым солдатским компотом.

— Накаркали, — толкает в бок Машка, намекая на разговор о генерале в автобусе.

Чуть в стороне от спящего начальства и дремлющих полковников столы, составленные прямоугольником. За единым сборным столом несколько человек в гражданском. Изучают нарисованную шариковой ручкой приблизительную схему самолета. Крылья воздушного судна несуразно маленькие, пассажирские места обозначены крестиками. Здесь же на столе переносная рация. Растянутая под потолком проволока заменяет антенну. На карте следы от жирных бутербродов и разлитого кофе.

Сопровождающий нас таможенник с чувством выполненного долга укладывается рядом с генералом, отпихивая его к спинкам. Генерал не против. Старая солдатская истина гласит — там, где один генерал замерзнет под одеялом, два генерала не замерзнут никогда. Таможенник, хоть и не особый чин, но тоже греет.

Полковники, разбуженные нашим появлением, трут глаза. Нелегка полковничья служба.

Один из них, медведь в мундире, на цыпочках подходит к нам.

— Полковник Чуб. Исполняю обязанности начальника оперативного штаба во время кратковременного отсутствия товарища генерала. Как я понимаю, старший лейтенант Пономарев и прапорщик Баобабова из отдела “Подозрительной информации”? Рад видеть вас на боевом посту. Разрешите представить состав штаба. Полковник Куб, мой зам. Это полковник Дуб, зам зама. А это полковник Зуб…

— Зам зам зама? — опережает полковника Баобабова.

Чуб подозрительно прищуривается:

— Для прапорщика вы слишком много знаете. Служили в разведке?

— Интуиция, — отвечает Баобабова, нагло улыбаясь. Врет. Работала она в разведке. Два дня под прикрытием. Потом кого-то из окна выбросила, и прикрытие свернули.

Полковник продолжает знакомить с личным составом:

— Директор аэропорта, начальник охраны, начальник таможенной службы, начальник комнаты матери и ребенка, уборщица на всякий случай, врач, а может, и не врач, но говорит, что врач. Проверяем по нашим каналам. Чай, кофе, сигареты?

— Ничего у нас нет, — отмахивается Машка.

— Могли бы и подготовиться, — обижается Чуб, сглатывая слюну. — У нас тут голодуха. Все сожрали.

— Товарищ полковник Чуб, нам бы узнать, что и к чему, пока ваш генерал спит.

— Генералы не спят. Генералы отдыхают, — сквозь сон уточняет генерал, переворачивается на другой бок и томно чмокает. Таможенник чудом удерживается на краю сдвинутых кресел.

— Доложить можно. Чего ж не доложить. — Полковник Чуб приглашает к столам: — Начальник комнаты матери и ребенка, подвиньтесь. Я вообще не понимаю, что вы здесь делаете?