* * *

— Так и писать?

— Так и пишите.

— Только не думайте, я не сумасшедший. Просто жить так дальше невозможно.

— Успокойтесь, товарищ э-э…

— Пейпиво. Иван Силуянович Пейпиво. Фамилия такая.

— Товарищ Пейпиво. Именно. Успокойтесь. Водички глотните. Мутная водичка, потому что после поливки кактуса осталась. К нам сумасшедшие не приходят. А если приходят, мы их быстро определяем куда следует. Но вам это не грозит. Я верю каждому вашему слову. Только на всякий случай еще раз документики предъявите. И справку, если имеется.

Ерзающий на допросной табуретке гражданин лезет за пазуху в поисках требуемых документов. Необходимые бумажки извлекаются из бумажника, завернутого в чистый носовой платок, который, в свою очередь, завернут в еще больший носовой платок, который, в свою очередь, запакован в целлофановый пакет, перетянутый белыми резинками. Сверток для надежности зафиксирован тремя булавками в святом и, главное, надежном для каждого мужчины месте.

Я же тоскливо размышляю о нелегком служебном долге, заставляющем в жаркий летний день сидеть не в парке с шоколадным мороженым, а выслушивать жалобы не совсем, на мой взгляд, здравомыслящего человека.

— Пожалуйста, гражданин следователь.

— Пока не следователь. И еще не гражданин, а товарищ. Просто товарищ старший лейтенант, — улыбаюсь, чтобы хоть немного подбодрить растерянного и смущенного посетителя. Он и сам бы не прочь в парк на скамейку, да груз личных проблем не позволяет.

Листаю паспорт. Внимательно просматриваю справку из диспансера. Число вчерашнее. Практически свежая. Человек, прежде чем прийти в восьмое отделение, в отдел “Подозрительной информации”, тщательно подготовился. Что внушает определенное уважение и доверие.

— Все верно. Пейпиво. А фамилию жены не думали взять? Поймите правильно, это сугубо ваше личное дело, но слишком уж необычная фамилия. Друзья не смеются? — Возвращаю документы Пейпиву.

Посетитель отдела “Подозрительная информация” слегка смущается. Чуть-чуть краснеет. И капельку обижается.

— У супруги моей, товарищ старший лейтенант, фамилия тоже не сахар. Жриводкова.

— Простите. — С головой залезаю в выдвижной ящик стола. Смахиваю набежавшую слезу. Господи, у человека такое горе, а я о мороженом мечтаю.

Психологически разгрузившись, возвращаюсь на рабочее место.

— Продолжим, товарищ Пейпиво. — Посетитель сползает на краешек допросной табуретки и замирает, сложив ладошки на коленях, демонстрируя усиленное внимание и готовность от чистого сердца сотрудничать с внутренними органами. — Значит, вы утверждаете, что мамаша вашей супруги, у которой также удивительная фамилия, является к вам по ночам?

— Именно так, товарищ старший лейтенант. Непременно каждую ночь и является.

— Помедленнее, если можно. Чем подробнее я запишу показания, тем больше шансов помочь без заключения вас под стражу. Сидите, сидите. Шучу. Давайте по порядку.

Посетитель Пейпиво облизывает губы, резко смахивает с виска капельку пота:

— По порядку… По порядку. Все началось две недели назад. Как раз первого числа. В ту злую и роковую ночь она пришла ко мне в первый раз.

— Ночь была страшная, местами черная, мелькала молния и гремел гром?

— Простите? — Посетитель волнуется.

— Это личное. Навеяло. Продолжайте. Кто пришла? Мама жены? — уточняю, старательно выводя буковки, которые в дальнейшем, возможно, станут основой для следствия.

— Да. Мама. Жены. Ровно в полночь вышла из кухни с двумя чемоданами и заявила, что будет с нами жить.

— Это еще не повод для обращения в милицию.

— Все верно, товарищ старший лейтенант. — Пейпиво начинает говорить быстро, глотая окончания, но достаточно внятно, чтобы я мог запротоколировать жалобу: — Да, я согласен. В появлении мамы нет ничего удивительного. Странность другая. Мама живет в Таганроге. Если и приезжает, то только по приглашению. А здесь… В двенадцать часов ночи. Без телеграммы. Из кухни. Без звонка, хоть у нас и нет телефона. С двумя чемоданами. И, знаете, товарищ старший лейтенант, какая-то не такая.

— Продолжайте.

Я не могу полностью осознать глубину расстройства Пейпива. Мамы жены у меня нет, равно как и жены. Вот везет мне пока, и все тут.

— Понимаете, товарищ старший лейтенант, что-то в маме не то. Подождите, не перебивайте, я же волнуюсь. Мама… Она какая-то не такая. Она, простите, словно нарисованная.

— “…нарисованная”. Что? Яснее формулируйте.

— Я стараюсь. Как объяснить… Карандаши, мелки, краски. Нарисованная мама, понимаете? Не живая она.

— Уверены? — На секунду отвлекаюсь от заполнения протокола. Рассматриваю товарища Пейпиво. Лицо вроде нормальное, а говорит ерунду.

— Я ее хорошо знаю. У меня и фотография есть. На всякий случай сфотографировали. Вы мне не верите?

— Очень даже верю. — Вызвать дежурного, что ли? Кого в отделение пропускаем? У нас же месячник за чистоту кабинетов. —Давайте дальше по делу. Продолжайте, продолжайте, Пейпиво.

— А это все, — неожиданно сообщает посетитель. — Мама остается на всю ночь. Мало того, что будит меня в полночь, так потом всю оставшуюся ночь ходит по кухне, грохочет посудой, шаркает, зовет петь русские народные песни и даже иногда играет на губной гармошке. Но с рассветом исчезает на целый день, чтобы в следующую полночь появиться вновь.

— “…появиться вновь”. Записал. Так, может, она никуда и не уезжает, ваша рисованная мама? Днем по магазинам, а вечером на кухне. Так сказать, утром в газете, вечером в куплете?

— Товарищ старший лейтенант! Я ж специально справку показал. Вы не думайте, я проверял. Звонил в Таганрог. Интересовался. Как здоровье? Как хозяйство? Намекал на кухню и губную гармошку.

—И?

— Мама в Таганроге. И никуда не ездила. Злая только, что я каждое утро в пять часов ее с постели поднимаю. Поймите меня правильно. Я категорически уверен, все повторится вновь. Сегодня ночью мне снова не спать спокойно.

— Хорошо! А ведь интересное дело намечается? Похоже на материальное привидение тещи. Ментальные потоки пересекают расстояние от Таганрога до кухни простого девятиэтажного панельного дома и материализуются в рисованную плоть. Хотя, может быть, и мамина шутка.

Скажите, Пейпиво, а жена ваша… как бы это сказать… не вступала в контакты с ночной гостьей? И что она думает о ваших ночных бдениях?

Товарищ Пейпиво отрицательно машет головой. Делает он это так энергично, что допросная табуретка жалобно поскрипывает. Если до конца месяца к нам в отдел “Пи” явится еще хоть парочка таких энергичных граждан, придется проводить допросы на полу.

— Что вы, товарищ старший лейтенант. Жена спит и видит прекрасные, по ее словам, сны. Волнуется только, что я ночью посуду мою.

— А вы не?..

— Ни разу! — Пейпиво крестится на плакат с Баобабовой в главной роли. Она там с капитаном Угробовым в обнимку стоит на фоне неудачно разбившейся летающей тарелки. Угробов, правда, утверждает, что это фотомонтаж, но на то он и капитан, чтобы сомневаться.

— А может, она самолетом? — Кусаю кончик шариковой ручки. Меня определенно заинтересовало дело о ночной маме. Я понимаю, когда с другого конца города или там из района на ночь глядя. Но из Таганрога… Очень интересно. — Хотя вряд ли. Из Таганрога каждую ночь? Только ради того, чтобы зять не выспался? Хотя, знаете, товарищ Пейпиво, в жизни всякие казусы встречаются. Тещи, как поется в одной песне, бывают разные. Кто ж виноват, что вам такая душка досталась? А вы ее выгонять пробовали? А мировое соглашение заключить? А попа на дом пригласить? А иголку с черной ниткой в дверях забыть? А собачку или кошку у соседа одолжить? Или рукоприкладством?

Посетитель смотрит на меня так, словно я никогда не был в разведке. Признаюсь, виноват, сболтнул глупость. По энциклопедической литературе мне известно, чем грозит принудительное выставление мамы жены из квартиры.

— И последний вопрос, товарищ Пейпиво. В каком виде появляется, так сказать, ваша мама? Вы говорили, что в рисованном?

— Мама жены, — поправляет посетитель многозначительно. — Да какой там вид? Глаза цветные, волосы прилизаны, лицо без эмоций. Угловатая, неродная.

— А что она на губной гармошке играла?

— Шлягер какой-то. — Пейпиво морщится. Я его понимаю. Каждую ночь одно и то же. Без справки не обойтись. — Да вы его знаете. Тарам-парам! Тарам-парам!

— Знаю, знаю. Достаточно. Шестая симфония. Все ясно. — Дописываю последние слова, пододвигаю протокол допроса пока что свидетелю. — Подпишитесь вот здесь. С моих слов записано верно и ничего не наврано. Число, желательно сегодняшнее. И подпись, желательно свою. Будем работать.

Посетитель вскакивает, благодарит, прижимая к груди бумажник и носовые платки.

— Товарищ лейтенант, а надежда… Есть?

— Надежда всегда есть. — По правде сказать, надежды никакой. Но в нашем отделе не принято клиентам отказывать. Жалобы, кляузы, проверки. — В течение недели непременно разберемся с вашим заявлением. Ждите в гости оперативную группу. Устроим на вашей кухне засаду. Предварительно отменим все авиарейсы из Таганрога, приостановим поезда, перекроем автотрассы. В случае же повторного появления мамаши задержим по всем правилам. Спите спокойно и не таскайте тяжелые чемоданы ночных гостей.

Посетитель с непривычной для уха фамилией уходит, оставляя после себя запах мытой импортным средством посуды.

Прячу протокол допроса в отдельную папку, где у меня хранятся особо таинственные происшествия.

Конечно, разберемся. Для того и сидим в жаркий летний день здесь, а не в парке со стаканчиком мороженого. Не знаю еще, с чем придется иметь дело, с обеспокоенной душой мамы жены или с повторным обследованием заявителя. Да это и не важно. Главное — работа.

В папке под грифом “Особо подозрительная информация” лежат еще три аналогичных дела. До прихода Баобабовой есть немного времени. Решаю просмотреть на свежую голову исходящую в архив корреспонденцию.

Сплошь таинственные дела.

Заявление от такого-то числа такого-то месяца. Дело особо подозрительное, поэтому подробности опускаю.

“…По улице Садовой из канализационного колодца слышатся холодящие душу крики неизвестного происхождения. Вызванный участковый ничего подозрительного не обнаружил. Суточная засада и устные предупреждения в канализационный колодец успехов не принесли.

Рекомендация отдела “Пи” — отдела “Подозрительной информации”, кому непонятно: во избежание дальнейшего проявления второй степени потусторонней активности залить источник подозрительных шумов бетоном и для надежности возвратить на место крышку люка. Чугунную. С навесным замком.

Выполнено. Беспокоящие звуки прекратились. Участковому объявлена благодарность за суточную засаду. Списано на оперативные мероприятия три предупредительных патрона и восемь кубов бетона…”

Дело номер следующее. Красивое дело. И очень таинственное. Число и место события, как положено, засекречены. Какая разница, от кого? Не готово еще наше общество знать всю правду.

“…На одной из площадей города обнаружены странные рисунки, явно внеземного происхождения. Впервые замечены с пролетающего над площадью дельтаплана. Концентрические круги различного диаметра, а также хорды, медианы, биссектрисы, катеты и даже гипотенузы. Все в совершенном беспорядке.

При детальном обследовании оперативной группой обнаружено: круги и прочие сообщения инопланетного содержания по внешнему виду представляют траншеи глубиной до двух и менее метров, выполненные неизвестными роющими средствами. Завитушки и фигуры появляются внезапно, по прошествии ночи. Свидетелей нет. Подозреваемых нет. Соучастников, понятное дело, тоже нет. Ученые, проанализировав так называемые асфальтовые рисунки, пришли к выводу, что изображения несут некую, неразгаданную пока, информацию к землянам. Возможно, с ближайшей к Солнцу звезды. И возможно, даже предупреждение о надвигающемся на город ледниковом периоде. В центре скопления посланий зарегистрирован сильнейший радиоактивный фон. Имеются также следы посадки неизвестного летательного аппарата в виде четырех неглубоких отверстий, как если бы кто ломиками сдуру просто так по асфальту тюкал.

Группа энтузиастов одной из центральных газет, решив опровергнуть инопланетное происхождение странных траншейных кругов, попыталась самостоятельно изобразить небольшую траншею, однако была задержана поздно ночью нарядом милиции. При личном досмотре у энтузиастов изъят компрессор в одном экземпляре. А также отбойные молотки — три штуки. Лопаты совковые — одна штука. И разметочная веревка капроновая неуказанной длины. На месте задержания обнаружено поврежденное асфальтовое покрытие площадью метр на метр и неучтенное ответвление газопровода Уренгой-Ужгород.

Рекомендации отдела “Пи”: произвести тщательное измерение веревки капроновой. Взыскать с энтузиастов ремонт площади, включая новое ограждение. Возвести над траншейными рисунками крытый павильон и пригласить как отечественных, так и зарубежных специалистов для дальнейшего изучения феномена. Засекретить объект вплоть до расшифровки странных посланий. Трамвай номер три пустить по объездному маршруту”.

Откладываю папку в сторону.

А вот это дело самое запутанное. Дело номер, не скажу какое. Над ним в данный момент времени Машка работает. Мария Баобабова. Моя напарница и товарищ по кабинету. Больше месяца вроде разбирается. Но сегодня она решила поставить жирную точку. Главное, чтобы без стрельбы обошлось.

“…В доме по улице Театральной обнаружен полтергейст. Из крана с холодной водой капает кипяток. А из горячего крана струится ледяная. Все попытки привести движение водных масс по нужным трубам результатов не дают.

При фотографировании места происшествия ручной видеокамерой на отдельных кадрах замечен посторонний предмет в виде белесой фигуры водопроводчика Жоры, уехавшего год назад на заработки в Израиль.

Рекомендации отдела “Пи”: направить на место происшествия для окончательного решения проблемы сотрудника отдела “Пи” прапорщика Баобабову.

Выполняется…”.

Машка сама вызвалась. Жалко ей стало жильцов, которые никак не могли привыкнуть к перемене мест трубопроводов и постоянно ошпаривались. Или охлаждались, в зависимости от желания.

И последнее на этот месяц таинственное дело. Кроссворд из журнала “Академия наук представляет”. Двадцатый по горизонтали. “Доисторическое животное с тремя рогами одиннадцати метров в длину”. Ведь знаю, что трицератопс, а доказать не могу.

— Лесик! Это я. Вернулась!

Баобабова с дела пришла. Сейчас начнет хвалиться, как выследила и расстреляла белобрысого водопроводчика Жору. Она всех водопроводчиков выслеживает и расстреливает. “Белое одноразовое одеяние привидения”. Пять букв. Саван? Саван.

— Лесик! Ну посмотри на меня. Ничего не замечаешь?

Баобабова аж пританцовывает перед столом. Ждет не дождется, когда я отмечу ее долгожданное появление. Интересно, что я могу заметить нового? Два метра как было, так и останется. Наголо бритая в элитной парикмахерской мощная голова с серебряными колечками в ушах. Вытатуированный на ее плече амур в памперсе грозит стрелой. Связка гранат и наручников за поясом. А прохудившиеся за зиму ботфорты на вот такой подошве Машка заменила на армейские рифленые башмаки еще неделю назад.

— Леша!

Начинает психовать. Аж притоптывает. Но на меня ее психи не действуют. Я ж Машку знаю как облупленную. Ну, стрельнет для испуга пару раз в потолок, что с того? Нам и так давно пора потолок белить. Весь в дырах от Машкиных нервов. “Передача мысли на расстояние?” Девять букв? А разве не сотовый телефон?

Слышу лязг затвора.

А ведь может и не в потолок. Кто два дня назад стрелял в прокурора, сказавшего, что прапорщик Баобабова ходит на службу одетая не по форме?

— Ты покрасила волосы? — Принципиально буду продолжать решать кроссворд. Но пойду на некоторые уступки.

— Да нет же! Посмотри повнимательней!

— Сделала завивку? Отличная работа. В нос упирается ствол только что взведенного пистолета.

— У меня новый бронежилет, Лесик.

— Вот теперь вижу. — Сдаюсь под грузом опасности и доводов.

На Машке действительно новый бронежилет. Старый, латаный и штопаный, давно пора было сменить. А новый, сварганенный по заказу в лучшей оружейной мастерской города, не прятать в бельевом шкафу, а показывать всему миру на зависть. Знай наших швей и прапорщиков.

Две дюжины дополнительных кармашков для всяких прапорщицких мелочей. Отдельный карман для лишнего вооружения. Можно автомат запихать, а можно что и покрупнее. При особой специфике Машкиной работы — не последнее приспособление. Липучки новой конструкции. Чтобы отстегнуть, необходимо приложить усилие сто килограммов на одну липкую единицу площади. Только Баобабовой и под силу. Цвет нового приобретения прапорщика стандартный. Черный. Оголенные плечи, стоячий воротничок из титана. Из излишеств только глубокий, до пупа, вырез. Декольте, если по-женски перевести.

— Нравится? По личным выкройкам. Прочность бешеная. На стенде проверяли из гранатомета. Ни одной царапины.

— Смотря куда целиться. — Рассматриваю колечко на пупке напарника.

— Мужлан ты, Лесик, — вздыхает Машка и кружится, желая показать себя во всей красе. Короткая юбка из усиленного титановыми нитями кожзаменителя весело распускается колокольчиком, оголяя крепкие ноги. — Сельчанин, одним словом. В женщине все должно быть красиво. И армейские ботинки, и бронежилет.

— Ты не женщина. Ты прапорщик. Прапорщик Баобабова из отдела “Подозрительной информации”. Доложите-ка лучше результаты проведенного рейда на место последнего происшествия!

Я непосредственный командир Марии. Вроде начальника. Номинально, конечно. В нашем отделе “Пи”, занимающемся раскрытием особо таинственных случаев, всего два сотрудника. Я да вот… она. В новом бронежилете. А когда начальник и подчиненный сидят круглые сутки в одном помещении, хоть и за разными столами, тонкая грань подчиненности постепенно стирается. Возникают доверительные отношения, переходящие в дружбу. Это, с моей точки зрения, хорошо. Например, Баобабова меня не раз спасала. Грудью от пули преступной заслоняла. Я ее, конечно, тоже. Покажите мне хоть одного подчиненного, всем сердцем желающего заслонить своего начальника от бандитской пули? Один на миллион. Да и тот наверняка врет.

— Дело можно сдавать в архив. — За неимением зеркала Баобабова вертится, проверяя усадку бронежилета, перед оконным стеклом. Изображение некачественное, но в таком деле главное не резкость, а само действо.

— Заключение? Состав преступления? Кто виновный?

— Да какой там состав преступления? — возмущается напарница, смахивая пыль бывшего красного уголка с плеч. — Ты, конечно, Лесик, извини, но я не стала долго разбираться. Вправила кому нужно мозги и перекрыла весь стояк. Дождемся, пока водопроводчик под кличкой Жора-сантехник вернется из загранкомандировки. Уверена, его рук дело. Отпечатков пальцев полно, инструмент под раковиной именной, ботинки в прихожей. Все на Жору указывает. Можно даже в Интерпол заявку посылать. А у тебя есть что новое?

Выуживаю из секретной папки заявление товарища Пейпиво. Мария быстро просматривает скупые строчки информации. Несколько раз хмыкает, показывая два выбитых в боевой операции зуба. Или не показывая? Все относительно, как посмотреть.

— Не повезло парню. Я на его месте бросила бы все к чертовой бабушке и смылась куда подальше. В Мурманск, например. Ни одна мама не сыщет.

— А если сыщет и начнет являться по ночам вместе с образом брошенной жены? — парирую я. — В этом деле рано делать выводы. На выходных займемся. Ты, как всегда, в засаде посидишь, а я в Таганрог смотаюсь, мамашу придержу на трое суток. Посмотрим, что получится.

Вздрагивает на столе телефон. Приученный нервной Баобабовой не трезвонить во всю силу, звякает осторожно, но настойчиво. У Машки сегодня отличное настроение, и пистолеты остаются в кобуре.

— Отдел “Подозрительной информации”! — томно дышит Мария в трубку, теребя серебряное колечко в ухе. Амур в памперсе на ее могучем плече задумчиво улыбается и грозит мне острой стрелой. — Говорите же, проказники.

Трубка неожиданно громко изрыгает на весь кабинет голосом капитана Угробова: “Ко мне!” и выдает серию неопознанных пискливых звуков.

Под мощным натиском ладони трещит пластмасса. Баобабова нервничает.

— Капитан вызывает, — сообщает она, бледнея лицом.

— Кто пойдет?

В последнее время Угробов вызывает нас только за тем, чтобы пожурить за безделье. А кто виноват, что в нашем районе ничего примечательного с точки зрения подозрительности не происходит?

Прапорщик Баобабова решительно вытаскивает из-за пояса шестизарядный револьвер, высыпает на ладонь патроны, отбирает три штуки, вставляет обратно в барабан. Резко прокручивает его по руке, смешивая очередность.

— Кому не повезет, тот и пойдет. Вскидывает револьвер к виску и, не моргая, сухо щелкает три раза курком.

— Твоя очередь, Лесик. Вставляю дуло в рот.

— Аптечку приготовь.

Телефон тренькает еще раз и самостоятельно сообщает, что начальство желает видеть сотрудников вышеуказанного отдела в полном составе. Желательно без лишних дырок в голове.

Сваливается плохо закрепленный гвоздями график раскрываемости, выдвигаются и задвигаются ящики столов, злобно ухмыляется на шкафу бронзовый бюст французского завоевателя.

Со всей силой жму на курок, но он даже не шелохнется.

— Смазать забыла, — чертыхается Баобабова, заглядывая в черный ствол. — Извини, Лесик, в следующий раз не повторится. Пойдем, что ли? Угробов ругаться зовет.

В коридоре, освещенном двумя торцевыми окнами да рядом гудящих люминесцентных ламп, маленькая конопатая инспекторша из детской комнаты милиции втолковывает десятку подрастающих хулиганов основы жизни:

— Сила удара резиновой дубинкой в два, а то и в три раза сильнее удара ласковой маминой ладошкой по попе. Поэтому, для того чтобы быть достойными гражданами нашего общества, необходимо строить скворечники, обустраивать детские площадки, собирать металлолом и ходить строем.

— А мы не умеем ходить строем! — ухмыляется лопоухий пацан с синяком под глазом.

— А мы вас научим! — задорно отвечает инспекторша и свистит в свисток.

В коридор из дежурки вываливаются два омо-новца, выстраивают подрастающее поколение в колонну по одному и начинают отработку основных строевых движений. Лицом к стене, прямо марш по коридору и по одному для досмотра становись. Пацанам нравится. Особо смешливым веселые омо-новцы отвешивают шлепки за хихиканье.

— Идущий строем должен видеть сложенные за спиной кулаки впередиидущего товарища. Не горбиться! Четче шаг!

Баобабова задерживается на секунду поболтать с ребятами, а я распахиваю обитые дерматином двери с табличкой “Приемная”.

Рыжая секретарша Лидочка играет десятью пальцами на пишущей машинке. Впечатление такое, что в приемной работает отбойный молоток.

— Лесик! — расплывается она напомаженной улыбкой и разворачивается фронтом навстречу. Фронт не для слабонервных. — А я только что о вас думала. Что вы сегодня вечером делаете? У меня два билета на футбол. А хотите яблоко? А конфету? Давайте я вам чайку налью. А когда вы жениться собираетесь?

Жениться — до генерала не дослужиться. Рано мне об этом думать. Мама ругаться будет.

От дармового чаю отказываются только работники чайных фабрик. Но воспользоваться приглашением Лидочки не успеваю. Дверь чуть не соскакивает с петель, и твердой поступью входит Баобабова.

— Привет бездельникам. — Для Баобабовой любой человек, не побывавший на боевом задании, потерянный для общества индивид. Тем более секретарша. — Наливай и мне, чего добру пропадать.

Лидочка мгновенно прячет выложенное яблоко, убирает вазочку с конфетами и плюет в только что налитый стакан чаю. Она Баобабову не переносит. Может, завидует, а может, и чего еще по личным причинам. Женский характер — загадка.

— Мы к капитану, — сообщаю я, сглаживая неловкую тишину.

— Капитан занят. — Лидочка демонстративно отворачивается и с помощью скоросшивателя пытается забить выползший на волю гвоздь в расшатанной крышке стола. Гвоздь ловко уклоняется от скоросшивателя и уверенно тянется к свету гудящих люминесцентных ламп.

— Так мы зайдем?

Лидочка, представив себя комиссаром, тела которого добивается все отделение, преграждает дорогу к начальству. Вечно сохнущие красные ногти растопырены, ноги уверенно стоят на шпильках, в глазах — убежденность в собственных действиях.

— Только через мой труп.

Мария Баобабова, которая всем сердцем ненавидит гражданских секретарш, кулаком вгоняет гвоздь по самую шляпку, подходит к распятой у дверей Лидочке и, облокотившись на стену, презрительно осматривает охранное устройство в виде человека женского пола.

— Вызывали. Нас. Деточка, — последнее слово Машка цедит сквозь зубы, и я явственно слышу в голосе напарницы неукротимое желание размазать гражданское лицо, ни разу не сидевшее в засаде и не умеющее даже заколотить кулаком гвоздь в крышку собственного дубового стола.

Под пронзительным взглядом Марии сдавались в руки правоохранительных органов закоренелые уголовники и до зубов вооруженные бандиты. Плакали, просили убрать от них злобного прапорщика, обещали сотрудничать до конца дней своих, лишь бы не видеть тяжелых глаз Баобабовой.

Лидочка, поняв, что проиграла схватку, безвольно отползает по стенке в сторону рабочего места, прячется за печатной машинкой.

— Спасибо, — благодарю женщин за обоюдное сотрудничество и, просунув голову в проем, интересуюсь: — Пономарев и Баобабова в дверях топчутся. Заходить или завтра забежать?

—Да.

Истолковываю ответ как положительный. Втискиваюсь в кабинет. Баобабова следом. Успевает в двух словах выдать характеристику Лидочке, называя ее “рыжей дурой”.

В кабинете капитана Угробова сизый дым, засохший кактус на подоконнике и собственно сам капитан Угробов.

— Садитесь.

Пока мы с Баобабовой, отталкивая друг друга, боремся за право обладания единственным свободным стулом, капитан закуривает сигарету “Прима”. Других не признает. Задумчиво, без комментариев, пялится в окно, где дымится под жарким солнцем городская свалка. Пепел смахивает в ладошку. Ни один мускул не дрогнет на лице боевого опера. Пахнет паленой кожей.

, Машка оказывается сильнее. Плюхается на стул и довольно улыбается. Я отступаю к книжному шкафу, где на полках стоит единственная книга — Уголовный кодекс с простреленными буквами “о”.

— Расселись? Тогда начнем. — Угробов плюет в ладошку, там же тушит сигарету. — У меня три новости. Хреновая, поганая и совсем омерзительная.

— Давайте с поганой, — подсказывает Машка. Угробов переводит взгляд с городской помойки на Баобабову:

— Позвольте, прапорщик, в этом кабинете мне решать, с какой новости начинать! Ноги со стола уберите.

Присмиревшая Машка убирает не только ноги в новых армейских ботинках, но и бронежилет. Правильно ее капитан. Мы не в театре, а у начальства.

— Начнем с поганой новости, — самостоятельно решает Угробов. — Из министерства по здравоохранению благодарность пришла. Просят отметить грамотную работу наших сотрудников. Угадайте с трех раз, кого?

Мы с Машкой улыбаемся.

Два месяца назад пришлось нам выехать в область. В одном из поселков возникла сложная здравоохранительная обстановка. Заболевание жителей превысило все допустимые нормативы. Больницы переполнены, в поликлиниках очереди, врачи без сна, медсестры без выходных. Не успевают выписать больного из стационара, как непонятная болезнь возвращается снова. Симптомы всякие разные, но преимущественно заразные.

Врачи грешили на эпидемию, зеленые на плохонькую экологию, ученые на непрофессиональность и тех и других. По поселку поползли слухи о неизлечимой инфекции, занесенной инопланетянами. Когда нянечки объявили забастовку, а единственная спичечная фабрика встала по причине нехватки рабочих рук, администрация поселка приняла решение обратиться в наше отделение. А точнее, воззвало на помощь секретный отдел “Подозрительной информации”.

По прибытии на место мы с Машкой тщательно собрали всю необходимую информацию, опросили половину жителей, взяли где нужно пробы, собрали где не нужно анализы. И пришли к удивительному, впоследствии научно доказанному, выводу.

Мною, старшим лейтенантом Алексеем Пономаревым, была замечена странная любовь жителей больного населенного пункта к иностранной жвачке с космическим называнием “Орбит”. Как с сахаром, так и без. Одурманенные рекламой, жители пережевывали неимоверное ее количество. Продажа “Орбита” превышала реализацию хлеба, сахара, табачных изделий и даже исконно русского продукта — водки.

Проведя исследования, мы отметили, что жвачка вышеуказанного названия выплевывается быстрее, чем пропадают ее вкусовые качества. В результате улицы завалены белой массой. Тротуары покрыты ровным слоем того же названия. Дворники и мусоровозы не справляются с очисткой поселка.

Именно тогда я высказал мысль, в дальнейшем подтвержденную на самом высоком медицинском уровне.

Различные болезнетворные организмы, вирусы и мерзопакостные микробы, оседая на непережеванном “Орбите”, размножались в огромных количествах, приобретая из поколения в поколение новые свойства. Жестокая мутация и родовой отбор сильнейшего. Не знаю, может, зубы отрастали, а может, уже имеющиеся крепче становились. Так или иначе, подросшие не в лучшую сторону на иностранной жвачке отечественные болезни захватили поселок и населяющих его жителей.

Рекомендации отдела “Пи” были короткими и внятными. Запретить продажу вредоносной жвачки, повысить зарплату дворникам и сделать упор на наши, российские продукты жевания.

Через неделю из больницы выписался последний больной, вновь заработала фабрика, зеленые успокоились, ученые защитили докторские и кандидатские, поселковая администрация назвала одну из улиц в честь нашего секретного отдела.

— Объявляю. — Капитан чуть приподнимается с места, раздаривая благодарности. — Хорошо поработали, слов нет.

— А почему новость поганая? — вспоминает Ба-обабова.

— Потому что производитель жвачки подал в суд на наше отделение. — Угробов недовольно морщится. — А мы работать должны, а не по судам таскаться.

— Послать их всех, — хмыкает Машка.

Угробов странно так замирает, прищуренным глазом опытного оперативного работника рассматривает Баобабову. Долго рассматривает, даже мне неудобно становится.

— Кстати, о посылках. — Не сводя с прапорщика глаз, капитан на ощупь достает из ящика стола кусок черствого хлеба и слегка засохшую колбасу. Ест хлеб, запивая водой из графина. Колбасу только нюхает. Пригодится. До обеда еще далеко, и никто не знает, удастся ли ему забежать в столовую. — О посылках и не только. У вас, прапорщик, смотрю, много свободного времени?

— Ну… — почему-то смущается Машка, поправляя бронежилет.

— Знаю — много, — отвечает за нее капитан, давясь хлебом. — Мне с утра уже начальство все уши прожужжало. Все вас, прапорщик, вспоминают.

— А что такое? — От смущенности до возмущенности один шаг.

— А вы не знаете? — Угробов тянется к пульту дистанционного управления, но вовремя вспоминает, что телевизор в кабинете старенький, отечественный, без всяких таких штучек. Просит меня включить аппарат на возможно большую громкость.

Машка поджимает губы. Кажется, она знает, в чем дело. А я нет. И мне интересно.

— Если вам, лейтенант, интересно, то не на меня смотрите, а в телевизор, — советует Угробов, смахивая крошки со стола и отправляя их в рот. — Вот как раз сейчас и смотрите.

В телевизоре реклама. Какой-то лысый мужик купает ребенка. Намыливает детские волосы, поливает кипятком. Потом в кадре Появляется Цашка Баобабова, вся такая из себя, и, гордо выпячивая вперед нижнюю челюсть, заявляет в глаза многомиллионной армии зрителей:

— В детстве мой папа часто говорил, если, дочка, хочешь иметь такие же волосы, как у меня, всегда мой голову вот этим шампунем.

Идут титры.

Следующий рекламный ролик.

Баобабова гонится за преступником. Зажимает его в подворотне. Преступник сопротивляется. Баобабова бьет его по лицу. Преступник улыбается, сверкая зубами. Баобабова в камеру: “Семь зубов и все целые? Какой пастой вы чистите зубы?”

Титры.

— Пономарев, выключи эту гадость, — требует Угробов. — Значит, так, прапорщик. Через час объяснительную на стол. И давайте договоримся: или голову мыть, или Родине служить. Третьего не дано.

Баобабова, проникшись низменностью своего поступка, добросовестно кивает.

— Это была омерзительная новость. А теперь, завершая нашу встречу, разрешите доложить, зачем, собственно, я вас вызывал.

В кабинет заглядывает секретарша Лидочка.

— Ваша жена звонит. Сказать, что вы на выезде, или как?

— Поговорю. — Угробов зажимает трубку плечом и долго пьет воду из графина. В трубке щебечут воробьи и иногда кричит выпь. Реже воет сирена.

Баобабова от безделья вытаскивает нож и вырезает на капитанском столе замысловатые вензеля, в которых с трудом, но можно разобрать название нашего отдела.

Угробов давится и отвлекается от водопоя:

— Сейчас у Пономарева спрошу. Лейтенант, что такое Каппа?

— Урод японский, — объясняю я, просматривая статьи Уголовного кодекса. — Обезьянья голова, тело черепахи. Ноги лягушки. Живет в японских водоемах, топит и кушает неосторожных купающихся японцев.

— Спасибо, лейтенант. Сама такая!

Последние слова предназначены трубке. Вой сирен стихает, капитан швыряет трубку на место. Баобабова согласно кивает. У нее с капитаном одинаковая нелюбовь к телефонным аппаратам.

Капитан Угробов, чтобы успокоиться, несколько раз выхватывает из-под мышки пистолет, имитируя вооруженное убийство неизвестной личности.

— Простите, — говорит он, боясь встретиться с нами взглядами. — Супруга побеспокоила. Вы зачем пришли? Отгулы выпрашивать?

— Вы нас сами, вроде того, вызвали, — подсказываю, разглядывая начальство через дырки в Уголовном кодексе.

— Верно. Спасибо, лейтенант. Вызывал, вспоминаю. Новость хреновая, последняя. — Капитан поворачивается к сейфу, достает папку, швыряет на стол. — У вас свежее дело. Лейтенант, прекратите юродствовать.

Возвращаю Уголовный кодекс на место.

— Документы присланы утром. Дело срочное, нужное и секретное. Как и любая другая работа в вашем отделе. Спрашивать будут строго. Кто, кто? Да уж не наш общий друг, Садовник. Не стоит так сильно волноваться за больных людей. Сидит в психушке, и пусть сидит. Без него начальства достаточно. И все сплошь умные.

Присоединяюсь к Машке. Баобабова пододвигается, освобождая краешек стула. А про Садовника капитан зря так негативно. Мужиком Садовник был неплохим. Помогал как умел. Если бы не он, и отдела “Пи” не существовало бы.

— Вашему отделу, — повторяется капитан, — поручено разобраться с весьма необычным и подозрительным заданием.

— Других не имеем, — бурчит Баобабова, откидывая обложку папки. — А подробности и начальные сведения будут?

— Аэрофлотчики помощи просят. У них там сложности какие-то на аэродроме. Если точнее, бардак полнейший.

Требуем более четкое определение бардаку. Капитан не отказывается.

— Из присланных документов известно, что над аэродромом вторую неделю подряд кружится неопознанное воздушное судно.

— Тарелка, что ли? — сладко замирает сердце в предвкушении долгожданного контакта и настоящей работы. Надоело с рисованными тещами разбираться.

— Я же русским языком сказал — неопознанное судно. Но не настолько, чтобы вдаваться в панику. Воздушное судно типа самолет. Два крыла, один хвост. Колеса где положено. Судно отечественного производства, опознанное специалистами как “Ту-104”.

— А мы при чем?

Угробов вздыхает, недовольный сообразительностью личного состава.

— Две недели без дозаправки. Отечественный самолет над российским аэродромом. Но! На сегодняшний день неизвестно ни одно приспособление, способное держаться на лету так долго. Дирижабли не считаются.

— А если сбить? — предлагает Машка, рассматривая размытые очертания самолета. Фотографии сделаны с земли любительским аппаратом. — А как собьем, так и узнаем, почему так долго на посадку ребята не соглашались.

— Сбить не проблема. Сложность другая — некому соглашаться. С аэродромной башни пробовали вызвать экипаж. Никто не отзывается. Пытались привлечь самолет кострами. Черта с два: как кружил, так и кружит до сих пор. Вчера днем по специальной просьбе подняли в небо боевые перехватчики. Так вот. Летчики докладывают, что ими не замечено на борту ни одного живого существа. Ни экипажа, ни пассажиров. Даже стюардессы, обычно в свободное время пялящиеся в иллюминаторы, отсутствуют.

— За креслами прячутся? — предполагаю я.

— А ты, лейтенант, две недели пробовал за креслом отсидеться? Нет, лейтенант, самолет определенно подозрительный. Скажу больше. На аэродроме начинается паника. Диспетчера отказываются работать. Говорят, что прилетел так называемый “Летучий Ту”. Рассказывают разные страсти. Про привидения, про души погибших самолетов. Даже про аэродромный треугольник.

— Кто-нибудь заявлял об угонах или об исчезновениях с личных аэродромов?

— Все бумаги приложены.

Копаемся в куче справок, в отчетах, графиках движения, списках и фотографиях. Чуть слышно переговариваемся, выдвигая предварительные версии. Машка убеждена, что без вмешательства военных нам не обойтись. Я более миролюбив. Выдвигаю версию о беспорядочном бегстве экипажа и пассажиров с судна. Общественность, естественно, забыли предупредить.

Но в обе версии никак не втиснуть две недели кружения над аэродромом.

Краем глаза замечаю, как капитан, думая, что мы полностью погружены в разборку документов, стремительным движением откусывает от обеденной колбасы здоровый кусок и проглатывает не жуя. Стараюсь не обращать внимания на прожорливость начальства, хотя мог бы и поделиться.

— Что скажете, сотрудники? — Угробов сытно икает, закуривает замусоленный бычок. Заметно, как после сытного обеда его тянет в сон, но капитан стоически борется и остается в строю. Опыт и мастерство побеждают низменные желания.

— Выводы делать рано. — Как старший в отделе, беру груз ответственности на себя. — Но кое-что можно сказать уже сейчас. Истории известны подобные случаи. Считаю сравнение, приведенное летчиками, справедливым. Если в море мы имели призрак “Летучего голландца”, то, возможно, в данном случае правомерно появление в нашем воздушном пространстве призрака “Летучего Ту”. Народ просто так, ради красного словца, говорить не станет. Необходимо исследовать столь занимательный факт. Мы беремся.

— А куда бы вы делись, — хмыкает капитан, растирая шею. Очевидно, тревожат старые раны. — Только учтите, все должно быть проделано на законных основаниях. Прессе — ни слова. Иначе обвинят наше отделение и, в частности, ваш отдел “Подозрительной информации” бог знает в чем. Мы, работники милиции, должны бороться с преступностью. А уж потом со всякой чертовщиной. Все. Идите. У меня… — Лицо Угробова искажается в страшных судорогах. Это он так зевает. — У меня дел полно.

Капитан склоняется над служебными бумагами и рукой разгоняет перед собой дым. Расшифровываем жест как предложение убираться из кабинета и не мешать раскрытию очередного уголовного дела.

В приемной грохот механической печатной машинки, презрительные глаза Лидочки и отстукивающие обеденное время настенные часы. Перед тем как покинуть неприветливое помещение, Машка мстительно вытаскивает забитый ею же гвоздь. Каждый должен делать свое дело. Кто-то за преступниками гоняться, кто-то решать неподвластные человеческому уму происшествия, а кто-то и гвозди дыроколом забивать.

— Зря ты так с ней. — Закрываю плотно дверь приемной, где тотчас смолкают клавиши и слышится грохот дырокола об стол. — Личные отношения не должны влиять на служебные. Лидка нормальная секретарша. Чаем напоить хотела. Конфету предлагала.

— Завтра она тебя на футбол потащит, тоже пойдешь? — недобро кривится Машка. — Знаю я таких стерв. В голове только одно. Чужого напарника отбить, да и заставить его, дурака, гвозди в столе забивать. Пускай других ищет. Нет, Лесик, я своих напарников не предаю и не бросаю.

— При чем здесь гвозди?

— Да ни при чем. Я давно заметила, что Лидка на тебя глаз положила. Слышала, как эта лахудра перед убойщиками хвалилась, что, мол, Лесика из “подозрительного” в приемную переманит. Приказы распечатывать. Говорила, что стоит только яблоком поманить, как ты прибежишь.

— Глупости. — Я не спорю. Потому что не понимаю предмет спора. Что мешает мне заниматься расследованием преступлений и одновременно распечатывать приказы в свободное от службы время? Другое дело, что мне это самому не надо. Лучше я с Машкой в кабинете нашем побездельничаю.

— Глупости не глупости, но я тебя, Лесик, предупреждаю. Мне поручено тыл твой прикрывать и голову светлую беречь. Этим я занималась, занимаюсь и буду заниматься, пока работаю в секретном отделе “Подозрительной информации”. И если что… Ты меня знаешь.

Машку я действительно знаю. Мы уже год вместе. В смысле, работаем. Раньше, еще до образования на базе восьмого отделения нашего отдела, прапорщик Баобабова трудилась в специальном отряде по борьбе с особо опасной преступностью. Все больше под прикрытием. За год работы я убедился не только в том, что Машка умеет классно стрелять по любым мишеням из любого положения, отлично выкручивать руки преступникам и махать одновременно собственными руками и ногами, но и в том, что Мария отличный товарищ, верный нашему общему делу сотрудник и щедрый друг.

— У тебя деньги есть? Кушать хочется. — Баобабова поглаживает практически голый живот. — Угробов жмот. Видел, как колбасой чавкал?

Деньги есть. Остались после вчерашней зарплаты. И Баобабова об этом прекрасно знает. Она лично меня вчера домой провожала, чтобы я, не дай бог, в киоск по дороге не забежал.

Неподалеку от отделения есть небольшое, но, как считает хозяин заведения, очень уютное кафе. Нарезные батоны, мутный кофе, настоящий швейцарский сыр на картинках и пятнадцать стоячих мест. Обычно здесь обедают все сотрудники восьмого отделения, но сегодня кафе закрыто на спецобслуживание. У дяди Гриши, босса городской свалки и одновременно нашего внештатного осведомителя, день рождения. Все пятнадцать мест заняты. Общественность гуляет не только внутри, но и снаружи. Благо деревянных ящиков полно.

По старой дружбе виновник празднества выносит завернутые в прошлогоднюю газету бутерброды, конечно, без сыра и всего прочего. А также успевает слить информацию о том, что вчера ночью в районе западного крыла свалки были замечены неопознанные огни, принадлежавшие скорее всего инопланетянам. Или, на худой конец, конкурентам, забравшимся на чужую территорию.

Мы, в свою очередь, преподносим скромный подарок. Успокаиваем дядю Гришу, сообщая, что огни принадлежали дежурной машине, вывозящей на свалку просроченные папки с делами. Или, в крайнем случае, трупы конкурентов, проникших на подотчетную дяде Грише территорию.

Из кафе доносится песня “Русское поле”, и осведомитель, от всего сердца поблагодарив за ценные новости, убегает руководить праздником.

— Хороший мужик, — вздыхает вслед Баобабова. — Но тоже жмот порядочный. Наверняка сейчас кушают просроченную колбасу. Откуда, думаешь, у капитана кусок? С его-то зарплатой? С праздника притащили. Подмазались.

— Угробов взяток не берет. Предлагаю купить по шоколадке и закончить обед в кабинете.

Машка соглашается. Она всегда соглашается на правильные предложения. Тем более что у нас в отделе есть медный самовар, изъятый в свое время у злостных самогонщиков. Не беда, что от чая одеколоном прет, зато всегда кипяток под рукой.

Пока Мария растапливает агрегат старыми, оставшимися после всех культурных революций плакатами, рисую на папке с аэродромным делом большие красные буквы: “Только для отдела “Пи”. На секунду задумываюсь и маленькими буквами добавляю: “И для капитана Угробова”.

Наш отдел совершенно автономен. Раньше, когда еще Садовник находился не в психиатрической клинике, а на свободе, подчинялись ему. По сути, теперь мы никого с Баобабовой не слушаемся. Но по факту, если никому не подчиняться, то и работы не будет. Поэтому мы решили, что Угробов свой человек и, раз уж мы селимся на его территории, он имеет право знать, что творится в нашем кабинете. Нет-нет да и работку какую подкинет.

Угробов от предложения не отказался. И теперь посылает всех психов, всех “фьють-фьють” и прочих не в себе граждан прямиком к нам. Иногда, правда, и стоящие дела попадаются. Например, как с самолетом.

Бутерброды Баобабова делит поровну. Если у нее плохое настроение, тогда делит по-честному. Себе, как физической составляющей, больше, мне, как аналитическому центру, меньше.

— Когда займемся? — кивает на папку.

Осторожно наливаю в общепитовскую тарелку, найденную в бывшем Красном уголке, пол-литра чая. Старательно дую, боясь обжечься. Это только Машка может прямо из самовара черпать.

— Капитан сказал — дело срочное. И я с ним согласен. Представляешь, что творится в аэропорту? Все рейсы отменены, прибывающие самолеты отправляются на запасные аэродромы. А вдруг иностранная делегация? Да и пассажиров жалко. Им говорят, что погодные условия, но они-то видят, что все неправда. Самолет российской конструкции две недели над ними кружит.

— Кругом враги, — подытоживает Машка, опрокидывая двухведерный самовар и сливая остатки в кружку.

— Не враги, а подозрительные события.

— Точно. У меня тетка раньше стюардессой летала. Говорит, что для самолета две недели без дозаправки многовато. Я тетке верю. Кто посуду мыть будет? А я пока стол протру.

Не надо думать плохо. Мы с Машкой посуду по очереди, через день, моем. Впрочем, и обедаем мы через день, так что, выходит, мою я один. Еще один необъяснимый с человеческой точки зрения временной парадокс.

— Леш, мне оружие брать?

— Все бери. Пригодится, Ты же знаешь.

Баобабова знает. Когда работу поручает капитан Угробов, нельзя ничего сказать со всей определенностью. День может закончиться в степи, в лесной чащобе или в заснеженной тундре. Как, например, в тот раз, когда мы секретную базу в глухой и непроходимой тайге рассекречивали. Газеты о том случае не писали, но кто надо подробности знает. На самолете довезли, на парашютах сбросили. Поддержки никакой, инструкций никаких. Два дня плутали среди голодных медведей и одичавших туристов, пока разобрались, что к чему. Задание правительства выполнили, но каких это жертв стоило?

— Наручники брать?

— Нет, наручники, думаю, не понадобятся. В самолете никого нет, кого арестовывать?

— Были бы наручники, — ворчит Баобабова, — а преступник найдется.

Машка хлопает по бронежилету, проверяя, не звенит ли что плохо закрепленное. Поправляет на бедре складной полуметровый нож-мачете. Пистолеты, ясное дело, при ней. Все три. Или четыре? Амур на плече напарницы загадочно улыбается. Чуть слышно звенят колечки в ухе, предвещая отличный рабочий день. Шнурки армейских ботинок завязаны морским узлом и на всякий случай замотаны изолентой. Мария этому в спецотряде научилась. Чтобы шнурки не развязались и чтобы было чем рот слишком крикливому преступнику заклеивать.

— Я готова. Лесик, долго ковыряешься.

— Уже.

У меня вид вполне гражданский. Старенькие одесские джинсы, стоптанные китайские кроссовки, линялая майка и серый пиджачок. В кармане волшебная красная книжка. Оружия не таскаю. Машка на что?

Прихватываю папку с аэродромными делами. Выхожу вслед за Баобабовой.

В коридоре инспекторша по делам несовершеннолетних на личном практическом примере объясняет малолетним нарушителям общественного порядка, в чем разница между клеем “Момент” и таблетками. Инспекторша веселится, несовершеннолетние веселятся. Водят хороводы, изображают птичек. Угрюмы только два омоновца. Им не хватило двух часов строевой подготовки, чтобы доказать пацанам, как нехорошо попадать в милицию по пустякам.

— Поколение… — двусмысленно замечает Бао-бабова с высоты своего двухметрового роста. Она мне по секрету большому рассказывала, как целый год работала под прикрытием в местной малолетней банде. Банда специализировалась на попрошайничестве. Рассаживались на ступеньках гостиниц и выпрашивали у иностранных граждан банкноты крупного достоинства. Мне также известно, что Машку выгнали из банды из-за того, что она приносила в общий котел больше всех наличности. Жалели ее сильно иностранцы. А свои, видать, невзлюбили. Зависть человеческая не знает границ.

На улице издыхает жаркое солнце. Топится асфальт, от городской свалки несет польской “Шанелью” пятого номера, которую по акту вылили сотрудники контрабандного отдела. До речки донести не могли?

— На автобусе? Или на частнике? После того как мы угробили, да простит меня капитан за словоблудие, в тайге приписанный к отделу джип, начальство никак не желает пойти нам навстречу и выдать новое транспортное средство. Дядя Миша, наш завгар, уже полгода обещает собрать из ненужных запчастей что-нибудь на колесах. Но обещания на то и обещания, чтоб обещаться. А пока мы с напарницей разъезжаем по местам преступлений на свои кровные.

Решаем добираться до аэропорта на общественном транспорте. У Баобабовой никто и никогда не спрашивает билета или удостоверения. Верят на слово. Я же всегда плачу. Нет, корочками не пользуюсь. Мне их для других дел выдавали. Совесть потому что имеется. Простая старшелейтенантская совесть. Слово такое есть.

Автобус попадается пустой. По словам старенькой кондукторши, мирно дремлющей на задних сиденьях, народ в нынешнее время не торопится прописаться на вокзалах Аэрофлота, над которым кружит без устали страшный самолет.

— Почему страшный? — интересуется Баобабова, усаживаясь с кондукторшей. Собирать сведения не ее задача, но в нашем отделе инициатива ненаказуема.

Через громкоговоритель в разговор вступает водитель, пожилой дядечка в кожаной кепке.

— Потому что страну довели. Целый аэроплан круги нарезает вторую неделю, а им все по барабану. — Кому по барабану, водитель не уточняет. — Пассажирский грузопоток слабеет, заработки падают. Из аэропорта битком, обратно два-три идиота, вроде вас.

— Мы не идиоты, мы из милиции, — объясняю цель поездки, пока Машка не обиделась на идиотов. — Так почему страшный самолет-то?

Дядечка несколько минут молчит, сосредоточенно вглядываясь в дорогу. В задумчивости пропускает пару остановок. Обиженные пассажиры с чемоданами швыряются вслед камнями.

— Смеяться будешь, лейтенант. — Дядечка резко крутит руль, объезжая яму. — Утром диспетчеров вез. Со смены. Нехорошие вещи рассказывали. Если для работы нужно, поделюсь.

— Очень нужно. — Достаю блокнот. Ручку дает, а может, и дарит, дядечка.

— Про то, что в аэроплане том никого нет, знаешь уже?

— Чего ж тут страшного?

Дядечка бросает руль и хватает меня за грудки. Лоб его покрыт мелкими капельками пота.

— А песни кто поет?!

Дотягиваюсь до руля. Мы хоть и на отечественном автобусе, едущем по отечественной трассе, но рулить хоть немного надо.

— Кто поет?

— А вот это уже твоя задача, лейтенант, разобраться. Врать не стану, сам не слышал, но ребята говорят, как только ночь наступает, слышатся с неба песни разные. Все больше непонятные для уха настоящего русского мужика. А на небе в это время кто летает? То-то же. Других аэропланов нет. Чего я тебе, лейтенант, объясняю? Сам разберешься, чай, не младший, а старший уже. Значит, заслужил. Руль-то ровней держи, ровней. Молодец, лейтенант. Когда надоест преступников ловить, обязательно к нам на автобазу приходи. Руки у тебя золотые. А то некому уже, понимаешь, автобусы мыть.

Возвращаю руль, перебираюсь к Баобабовой. Машка, задружившись с кондукторшей, объясняет старушке, в каком ателье шьют такие прочные, а главное — модные топики. Назначение связки гранат объясняет просто — фенечки. Кондукторша чуть не пищит от восторга.

— Маш, тебя можно?

Баобабова пересаживается поближе.

— Слышала, что мужик сказал? Поет кто-то в самолете. Может, ошиблись диспетчера?

Машка задумчиво поглаживает голову.

— Напарник, не тереби мозги. Прибудем на место, все выясним. Лично я думаю, ничего серьезного не ожидается. Мы ж не в Копенгагене — в России. У нас одна правда и закон один. Разберемся. Расскажи лучше, когда ты у Садовника последний раз был.

Вопрос о Садовнике до недавнего времени считался закрытой темой. Человек, усилиями которого был создан отдел “Подозрительной информации”, человек, который, не жалея ни личного, ни обеденного времени на борьбу со всякого рода агрессией по отношению к Земле, восьмой месяц находится на излечении. Нет, не в кремлевской больнице. В обыкновенной психушке. Взяли его на порче общественных газонов. Ромашки собирал. У Садовника действительно бзик имелся: лепестки у ромашек окучивать.

Думаю, взяли его внезапно. Иначе с чего вдруг Садовник растрепался, что он чуть ли не единственный спаситель человеческого общества и представитель неофициального правительства Земли, занимающегося проблемами безопасности планеты. За то и лечится. Для психиатров такая история болезни достаточное основание для изоляции.

— Недели две назад ходил.

— Мне неприятно говорить о Садовнике. Необычный он человек. Слишком много знает и слишком мало говорит.

— Лесик, можешь отвечать более развернуто?

— Нечего отвечать. Самого не видел, не смог пробиться. Санитары говорят, что сидит на койке, пускает слюни. Нянечки на него жалуются. Совсем старушек загонял с уткой. Выпиской даже не пахнет.

— Да… — вздыхает Машка. — Был человек, и практически нет человека. А помнишь, какими делами ворочал? Генералы шапки каракулевые перед ним ломали. Угробов моргнуть не смел.

— Чего уж там. Подъезжаем вроде?

В окнах показываются приземистые очертания аэропорта. Стоянка личного транспорта пуста. На въездной эстакаде ни одного автобуса. Зато огромная очередь желающих покинуть вокзал.

— Лейтенант, видишь, что творится? — Дядечка водитель специально для сотрудников милиции говорит в микрофон. — Аэропланы не прилетают, не улетают. А народ, как из дыры черной, на остановки прет. Полными автобусами в город отвожу.

Пробираюсь к передним дверям.

— Ты, батя, вот здесь остановись. Незачем народ беспокоить.

— А его беспокой не беспокой, он все равно беспокойней не станет. Ему ж все до плафонов. Ты, лейтенант, разберись здесь по всей строгости закона. Если помощь потребуется, завсегда готов. Сам помогу и товарищам передам.

Выходим. Автобус, фыркнув, ползет к остановке. Очередь, с чемоданами, сумками и рюкзаками, волнуется, проверяя нумерацию по ладошкам. Люди ругаются, толкаются, проявляя недисциплинированность и зачатки общественного беспорядка.

Маленький мальчик, с бумажным самолетиком в руках, с укором смотрит на меня. Словно спрашивает, что ж ты, дяденька лейтенант, порядок не наводишь? Отвожу взгляд. Хочу, но не имею права. Для другого вызван.

Автоматические двери вокзала никак не хотят распахиваться. Баобабова, вскрывшая за свою жизнь больше дверей, чем я консервных банок, проделывает проход сквозь железо и стекло.

Внутри аэровокзала пугающая тишина. Пассажиров не видно. Ни спящих, ни ожидающих, ни читающих, ни отлетающих. Обращаю особое лейтенантское внимание на табло. В графе прибытия только черточки. Все рейсы задерживаются на совершенно неопределенное время.

Над головой раздается соловьиный перелив, даже вздрагиваю от неожиданности.

— К сведению вновь прибывшего старшего лейтенанта Пономарева и прапорщика Баобабовой! — Женский голос говорит почему-то шепотом. — Просьба срочно подойти в Вип-зал. Вас ожидают!

Кто ожидает, зачем ожидают — никакой дополнительной информации. Странно.

— Выпь — это птица? — не к месту шучу я.

— Выпь, Лесик, это зал для крутых и богатых. Для тех, кого отстреливают без лицензии. — На Баобабову пустой вокзал действует по-своему. Напарница нервно озирается, ее рука тянется к табельному оружию. Амур в памперсе недовольно морщится, грозя тишине острой стрелой.

— Плохо быть крутым и богатым.

— Жаль, что мало кто это понимает.

Отыскать в огромном здании необходимое место достаточно сложно. Тем более в обстановке постоянного напряжения. На указатели надежды мало. Единственные достоверные стрелки ведут вниз, к платным туалетам. Все остальное засекречено хитроумными знаками. Возле пустого газетного киоска Машка неожиданно наваливается на меня сзади и валит на холодный мраморный пол.

— Не дергайся! У нас гости.

Из-за стоек регистрации нам машет белым платком человек. Так как в руках его не видно оружия, Машка ставит пистолеты на предохранители. Судя по форме, это один из сотрудников таможенного контроля. Баобабова без лишних приветствий интересуется:

— Чего хотел, служивый?

Таможенник, глотая окончания, торопливо объясняет, что его послали, что его попросили, что его заставили, а он не хотел.

Есть только два способа успокоить слишком возбужденного таможенника. Или дать на лапу, или дать по физиономии. Прапорщик Баобабова, высокий специалист в своем деле и достаточно тонкий психолог, выбирает второй вариант. Таможенник мгновенно приходит в себя и достаточно связно объясняет, что нас, то есть меня и Машку, ждут представители оперативного штаба.

В зале для особо состоятельных и почетных пассажиров сумрак. Свет специально притушен, чтобы не привлекать излишнего внимания. Чьего? Это еще предстоит узнать.

На сдвинутых креслах спит укрытый полковничьими шинелями генерал. Тот самый, который наградил меня именным пистолетом, а Баобабову нагрудным знаком “Отличник патрульно-постовой службы”. Под щекой генерала греется каракулевая папаха. Вокруг кресел несут вахту три полковника из личной свиты. Не спят, но дремлют. Полковники тоже в своем роде солдаты. Способность дремать в любом положении впитана с первым солдатским компотом.

— Накаркали, — толкает в бок Машка, намекая на разговор о генерале в автобусе.

Чуть в стороне от спящего начальства и дремлющих полковников столы, составленные прямоугольником. За единым сборным столом несколько человек в гражданском. Изучают нарисованную шариковой ручкой приблизительную схему самолета. Крылья воздушного судна несуразно маленькие, пассажирские места обозначены крестиками. Здесь же на столе переносная рация. Растянутая под потолком проволока заменяет антенну. На карте следы от жирных бутербродов и разлитого кофе.

Сопровождающий нас таможенник с чувством выполненного долга укладывается рядом с генералом, отпихивая его к спинкам. Генерал не против. Старая солдатская истина гласит — там, где один генерал замерзнет под одеялом, два генерала не замерзнут никогда. Таможенник, хоть и не особый чин, но тоже греет.

Полковники, разбуженные нашим появлением, трут глаза. Нелегка полковничья служба.

Один из них, медведь в мундире, на цыпочках подходит к нам.

— Полковник Чуб. Исполняю обязанности начальника оперативного штаба во время кратковременного отсутствия товарища генерала. Как я понимаю, старший лейтенант Пономарев и прапорщик Баобабова из отдела “Подозрительной информации”? Рад видеть вас на боевом посту. Разрешите представить состав штаба. Полковник Куб, мой зам. Это полковник Дуб, зам зама. А это полковник Зуб…

— Зам зам зама? — опережает полковника Баобабова.

Чуб подозрительно прищуривается:

— Для прапорщика вы слишком много знаете. Служили в разведке?

— Интуиция, — отвечает Баобабова, нагло улыбаясь. Врет. Работала она в разведке. Два дня под прикрытием. Потом кого-то из окна выбросила, и прикрытие свернули.

Полковник продолжает знакомить с личным составом:

— Директор аэропорта, начальник охраны, начальник таможенной службы, начальник комнаты матери и ребенка, уборщица на всякий случай, врач, а может, и не врач, но говорит, что врач. Проверяем по нашим каналам. Чай, кофе, сигареты?

— Ничего у нас нет, — отмахивается Машка.

— Могли бы и подготовиться, — обижается Чуб, сглатывая слюну. — У нас тут голодуха. Все сожрали.

— Товарищ полковник Чуб, нам бы узнать, что и к чему, пока ваш генерал спит.

— Генералы не спят. Генералы отдыхают, — сквозь сон уточняет генерал, переворачивается на другой бок и томно чмокает. Таможенник чудом удерживается на краю сдвинутых кресел.

— Доложить можно. Чего ж не доложить. — Полковник Чуб приглашает к столам: — Начальник комнаты матери и ребенка, подвиньтесь. Я вообще не понимаю, что вы здесь делаете?

— А генерал? — обижается начальник комнаты матери и ребенка.

Полковник Чуб сопит, но не спорит. Не время для посторонних разговоров.

— Самолет, опознанный специалистами самолетостроения как “Ту-104” отечественного производства, появился над вверенным нам аэродромом одиннадцать дней назад. Три дня ушло на то, чтобы убедиться, что никто отвечать на посылаемые запросы не собирается. Еще два дня начальник вокзала боялся рассказать о происшествии товарищам. В частности нам. Четыре дня мы решали вопрос — ложный вызов или нет. Неделю наблюдали, пытаясь понять, с чем имеем дело.

— Долго наблюдали. А нас-то зачем?

— Мы послали на разведку перехватчики и обнаружили, что на борту “Ту” нет живых существ.

— Простите, — перебиваю я полковника. — Что значит, нет живых существ? Вы подразумеваете, там наверху могли быть не только люди?

— Принимая во внимание обстоятельства, можно предположить все что угодно. Мы давно работаем над проблемой неопознанных летающих объектов. В нашем случае вынуждены признать, что самолет над нами принадлежит именно к таким аппаратам.

— По инструкции неопознанные сбиваются, — шипит Машка, которой милее всего звуки стрельбы, вывихнутых конечностей и канонады победного салюта.

— Никак невозможно, прапорщик. — Полковник внимательно осматривает Баобабову, будто только что увидел. Особое внимание привлекают баобабовские серебряные колечки на пупе. — Министерство обороны весьма заинтересовано в приобретении образца. Самолета то есть. Новые технологии, позволяющие держаться в воздухе две недели, беспилотное управление: все это, хоть и секретно, но жутко любопытно. Перед нами поставлена задача — захватить летающий объект быстрее, чем это сделают иностранные службы. Скажу вам по секрету…

— Полковник Чуб — находка для шпионов, — отчетливо произносит спящий генерал, переворачиваясь на другой бок. Таможенник снова чудом остается на креслах.

— Не надо нам ваших секретов. Если в деле участвуют военные, не понимаю, зачем здесь мы, сотрудники отдела “Пи”? У нас другой профиль. Вот если бы настоящая тарелка летала, тогда с удовольствием. Мы уезжаем.

Полковник Чуб нерешительно топчется, оглядывается на спящего генерала.

— Я не все вам сказал. Существуют обстоятельства, которые указывают на то, что с самолетом не все в порядке.

— Конкретней? Отсутствуют крылья? Хвостовое оперение? Или летает задом наперед?

— Вы, товарищ лейтенант, шутник. Обстоятельства следующие. Кто-то внутри поет песни, и иногда слышится конский топот.

Это совсем другое дело. Топот по нашей специализации.

— Будем сотрудничать. — Пожимаю руку полковника, принимая предложение поработать вместе.

Голоса — это серьезно. Обычно все начинается с голосов. Сначала шепотом с народом общаются, потом песни горланят. За время работы отдела “Пи” бывали случаи всякие. Но чтобы с пустого самолета песни пели? Несомненно, расследуемое дело войдет в учебники. Возможно, в книжках эту странность обозначат как шумовой эффект Пономарева — Баобабовой.

Полковник Чуб приветливо распахивает руки:

— Не желаете ознакомиться с планами самолета? Или в натуре посмотрите?

Генерал со спального места четко проговаривает: “Первым делом, мням, мням, самолеты, а натура, мням, мням, потом”.

Естественно, переворачивается.

Все смотрят на таможенника. По правилам волшебного числа “три” он должен наконец свалиться с пригретого чужим генеральским телом места. Это должно быть смешно. Но таможенник плюет на законы чисел и продолжает с невероятным упорством цепляться за краешек кресел.

— Ну и ладно, — говорит полковник Чуб, отворачиваясь к схеме самолета.

— Рано или поздно, — поддакивают остальные замы, зам замы и мы с Машкой. Закон чисел неумолим, но случаются осечки.

Наваливаюсь грудью на стол и тщательно, под комментарии Баобабовой, тетка которой до стюардесс работала на секретном самолетном заводе главным конструктором по обшивке кресел, изучаю схему.

— Это что?

— Крылья. — Машка чувствует, что время шуток прошло, и работает четко и немногословно. — Хвост. Не знаю. Опять не знаю. Топливные баки. Салон. Подвал. Без понятия. Туда же. А черт его знает. Ящик черный. Ящик белый. Холодильник. Пакеты использованные. Кабина. Командирское кресло. Штурвал.

— Почему круглый?

Откликается полковник Дуб, ответственный за представленные схемы. Стирает круглый руль, пририсовывает половинку баранки. Так гораздо правдоподобнее.

— А колеса где?

Полковник Дуб подрисовывает и колеса.

— Без прицепа?

Полковник тянется к хвосту рисунка добавить необходимую деталь, но его вовремя одергивают гражданские. Мне же сообщают, что прицепы в данной конструкции технически нецелесообразны и не предусмотрены.

— Определенно надо сбивать, — не унимается Баобабова, протирая ладошкой свой любимый пистолет.

— Требуется осмотр места происшествия. Подхожу к большому окну, выходящему на взлетное поле. В целях безопасности все самолеты собраны в кучу у одного из ангаров и оцеплены пожарными машинами. Само взлетное поле чисто. Садись, не хочу. Только редко кое-где высунется голова солдатика из оцепления, которому надоело прятаться в редкой траве.

Подходит начальник штаба, склоняется поближе и, озираясь на гражданских, сообщает, что:

— Есть две кассеты. Последние записи песен с “Ту”. Хотите послушать? За тридцатку уступлю. Нет? Ладно, вы мне нравитесь. Даром отдам. Впрочем, если честно, нет там ничего интересного. Помехи одни.

— Сами же сказали, что поет кто-то.

— Разве это песни? Нытье. Да такое, что сердце пошаливать начинает. Кстати, если понадобится, у нас “Скорая помощь” круглосуточно дежурит. Даже спирт есть. Берете, значит?

— Я послушаю.

Полковник на цыпочках крадется к креслам, где отдыхают, обнявшись, генерал и таможенник. Вытаскивает из уха непосредственного начальника наушники и извлекает из-под шинелей плеер. Приносит добычу мне.

— Только долго не слушайте. В сон тянет.

— Генерал спит, служба не идет, — чеканно, не шамкая, произносит генерал, переворачиваясь на какой, я уже запутался, бок. Запоздало срабатывает магия чисел, таможенника ловят расторопные полковничьи руки в двух сантиметрах от пола. Баобабова в восторге.

— Это наша работа, — смущаются полковники, укладывая таможенника на металлическую лавку, принесенную с улицы.

Отхожу подальше. Втыкаю наушник в ухо. Он все еще хранит тепло генеральской ушной раковины. Надо признать и не бояться того факта, что у генералов горячие уши. Это от природы не дается, а приходит с годами. Включаю плеер на воспроизведение.

— Как хорошо быть генералом!..

— Извините, не та кассета, — полковник самостоятельно меняет вещдоки местами. — Нет, товарищ лейтенант, это из личной фонотеки товарища генерала. Он с этими песнями и в атаку ходит, и с подчиненными разбирается. Наслаждайтесь, не буду вам мешать.

Щелкает кнопка. В мозг впиваются чужеродные, явно нечеловеческие звуки. Через мгновение понимаю, это голос диспетчера с вышки, который не выдержал психологической нагрузки и слегка сорвался. Через какое-то время все приходит в норму.

— “Борт с неизвестным номером! Отзовитесь вышке! Борт! Назовите свой бортовой номер! Уроды! Всем, кто меня слышит на неизвестном борту! Отзовитесь. Если слышите, покачайте крылом. Можно двумя. Если не слышите, помигайте иллюминаторами”.

Диспетчер в ухе неожиданно замолкает, и слышно, как играют волнами эфира всевозможные помехи. Хрипят, посвистывают, жужжат и шипят. Но и эти звуки понемногу исчезают. В голове, так же как на кассете, возникает тишина. Никаких таких запрещенных песен не слышу.

Три длинных гудка. Щелчок.

— Лейтенант… ш-ш-ш…

Вздрагиваю. Голос у меня в голове. Или кажется? Оглядываюсь, может, полковники шутят во время служебно-боевых действий?

— Хи-хи-хи… — Это точно в голове. Полковники, на которых грешил, за столом. Обсуждают что-то. Баобабова тоже не в пределах видимости. Про генерала и таможенника не говорю. Спят. Отворачиваюсь ото всех.

— Кто это?

— Хи-хи-хи….

— Эй! Кто вы?

Мне совершенно не страшно. А по идее должно быть. Но я за время работы в отделе “Пи” видел не только разъяренную Баобабову и недовольного капитана Угробова. Приходилось бывать в переделках более серьезных. Если кто центральную периодику не пролистывает, могу напомнить про историю с обезвреживанием летающей тарелки, которая занималась контрабандной перевозкой иностранных гражданок на территорию нашего города. Воронка от тарелки вот такая, а мне хоть бы что. Небольшая пересадка кожи на некоторые опаленные участки тела. Или хотя бы тот случай, когда…

— Лейтенант!.. Не спи…

Поправляю ухо. Голос в голове отчасти прав. Я, когда хочу быстро заснуть, вспоминаю особо опасные случаи из служебной жизни.

— Я слушаю вас. Назовитесь. У вас есть имя?

— Значит, не узнал.

— Мне для протокола надо.

— А-а… Если для протокола только. Мое имя… Выключаю плеер. Если предположение верно, то голос в мозгах исчезнет. И я не сумасшедший. Голоса не слышно. Включаю плеер.

— …балуешь, лейтенант? Кому нужна информация, мне или твоему отделу? Если не перестанешь отсоединяться, то…

Отключаю плеер. Делаю десять приседаний, пару раз отжимаюсь. Больше настроения нет. Показываю стекольному отражению язык. За спиной затихают полковники. Им впервые приходится воочию наблюдать за работой сотрудников засекреченного во всех отношениях отдела “Пи”.

Голос не подает признаков жизни, из чего делаю вывод — я совершенно нормален. Ненормальна кассета. Генералу слышится одно, полковникам другое. Всем остальным третье. А мне везет больше. Со мной разговаривают.

Подключаемся.

— Старший лейтенант Пономарев на плеере!

— Ну ты сволочь, Пономарев. У тебя совесть есть?

— Здесь вопросы задаю я. Назовите себя и место, с которого вещаете. Але, вы меня хорошо слышите?

— Слышу, — отвечает после некоторого раздумья голос. — А ты, лейтенант, другим стал. Зазнался?

— Не понимаю вас. Если хотите сотрудничать со следствием, сообщите место передатчика. Прием!

— Место хорошее. Санитары, правда, звери. Но я не обижаюсь.

Кажется, я слегка ахаю.

— Догадался, наконец, кто? — Голос хихикает.

— Не может быть. Как же так? Вы?

— А ты думал — мозги запарились?

— Откуда вы…

— Оттуда же, откуда всегда. Подожди минуту, санитарки за неважно чем пришли.

В ухе слышится грохот металлической посуды, кряхтенье и женское ворчание.

— Я на месте. — Голос возвращается. — Какие новости, лейтенант? Судя по тону, очередные неприятности? Или задание слишком таинственное? Баобабова далеко? Привет передавай. Слышал от доверенных лиц — бронежилет новый прикупила?

— К черту бронежилет! — взрываюсь я. Полковники заслоняют грудью спящего генерала. Кто знает, что в голове у старшего лейтенанта, болтающего с пустотой. — Каким образом вы со мной разговариваете? До ближайшего телефона двадцать шагов и толпа полковников.

— Сие таинство мне неизвестно, — признается Садовник. — Звоню тебе в кабинет, а меня напрямую соединяют. Значит, так судьбой прописано. Лейтенант, у меня мало времени. Да и мелочь заканчивается. С мелочью в нашем департаменте тяжело. Боятся, что глотать и выносить будем. Давай о главном. О работе.

Упираюсь лбом в стекло. В том, что Садовник нашел меня в трудную для отдела “Пи” минуту, ничего удивительного. Он нам всегда помогал как мог. Денег, правда, не давал, но морально постоянно находился на нашей стороне. Другой вопрос, каким образом голос Садовника слышен только при включенном плеере? С той самой кассеты, на которую будто бы записаны так называемые песни с летающего над аэропортом пустого “Ту”.

— У нас довольно критическая ситуация. Самолет в небе неуправляемый. Команда отсутствует, пассажиров нет. На запросы не отвечает, садиться не собирается. Но ваше присутствие не требуется. Лечитесь на здоровье.

В голове шорох раздумий.

— Самолет? Тушка?

Я ничего не говорил Садовнику о марке аппарата. А газеты в психушках читать запрещают.

— Думаешь, откуда знаю? — В голове возникает вопросительный знак. — Забыл, лейтенант, кем я до больницы работал? Мне по штату положено все знать. Дело твое пустяковое. Сам разберешься. Верю в тебя и отдел, моими трудами созданный. Я ведь, собственно, по другому поводу звоню. Пономарев! — В ухе явственно слышатся тоскливые нотки. — Лесик! Вытащи меня отсюда! Надоели утки, санитарки, манная каша и придурки. Вокруг ни одного нормального человека.

— Вы ж такой всесильный, — намекаю на членство в неофициальном правительстве Земли.

— Мы можем многое, но не все. Ты ж сам мент, понимать должен. Психушка — учреждение неприступное. За взятки не выпускают, а по уму не лечат. В общем так, лейтенант, монетки заканчиваются. И время. Идут за мной.

В голове шум борьбы, пыхтенье, звуки укусов и лягания. В какой-то момент Садовник прорывается к телефону:

— С самолетом просто. Смотри вокруг, лейтенант. Внимательней смотри. Решение в твоих глазах. И не вся правда в голове. Что ж вы, гады, так больно…

Хруст костей и длинные гудки. На пятом гудке приходит тишина, и почти сразу в ухе возникает музыка. Нечто невозможно тягучее и всепроникающее. Тихие колокольчики, грустная волынка и очень неприятный голос, жалующийся на жизнь:

— Где же ты, где? Машенька ясная? Где же ты, где? Машенька прекрасная?

Не успевает нудная песня дойти до финала, где находится та, кого ищут, как музыка обрывается, и голос, не Садовника, а совершенно чужой и незнакомый, даже мороз по спине, с глубоким продыхом шепчет в ухо:

—Кто?

С трудом вырываю из уха наушник, швыряю плеер на пол. Трескается пластмасса, разлетаются детали.

— Генерал ругаться будет. — Полковник Чуб на корточках собирает остатки некогда рабочего музыкального приспособления. — Вы не волнуйтесь. Мы все прошли через это. Два музыкальных центра, восемнадцать плееров. Это последний. Хорошо по мозгам дает, да? Почище стрельбы в тире. А вам что прислушалось?

Ничего не отвечаю. Не могу прийти в себя. Все перемешалось: Садовник, Баобабова, музыка, генеральский плеер.

— Где мой напарник?

— Напарница? Прапорщик Маша на взлетном поле. Ведет стрельбу по низко летящим целям. Если точнее, пытается сбить преступный самолет. Хотите посмотреть?

Как стреляет Машка, я видел не раз. Но на самолет, о котором столько разговоров, взглянуть стоит.

— От меня не отставать, особо не высовывайтесь, геройствовать не торопитесь. У нас здесь снайперов полно. На всякий случай. Иногда постреливают, так что не обращайте внимания. Ребята пальцы разминают.

Следую за полковником. Снайперам действительно не лежится на месте. Раза два рядом с головой пролетают пули. Полковник на стрельбу не обращает внимания — знает, что в своих солдаты не стреляют. Без особого, конечно, приказа.

Выходим на смотровую площадку. Вот оно — взлетное поле. Русское взлетное поле. Широта для души и самолетов.

К сожалению, полюбоваться стрельбой Баобабовой не получается. Израсходовав боекомплект, Машка пялится в небо.

— Верткий, зараза, — сообщает она, облокачиваясь на перила. — И наглый. Над самой головой специально летает, а попасть не могу. Сейчас на новый круг пойдет. Хочешь попробовать? — Баобабова занимает у полковника патроны, перезаряжает пистолет и сует мне в руки. Я отказываюсь. Головой работать надо, а не огневой мощью.

— Вон, вон, вон! — радостно вопит полковник Чуб, тыча в сторону горизонта палец.

Невольно отступаю от перил. На нас, абсолютно тихо и беззвучно, летит невообразимая громадина. Огромная серебряная птица, отбившаяся от самолетной стаи.

— Стреляй, Лесик! Стреляй, а то уйдет! — кричит Баобабова. Не дождавшись какой бы то ни было реакции напарника, выхватывает у меня пистолет и палит по кабине “Ту-104”. Палит красиво, широко расставив ноги, зажав оружие двумя кулаками. Десять выстрелов за пять секунд. Мировой рекорд, кто не знает.

Беззвучная махина стремительно надвигается на нас, кажется, еще немного и врежется в здание, погребая всех, кто внутри, и всех, кто снаружи. Но неожиданно задирает нос и, невероятно изогнувшись, стремительно набирает высоту. Мелькает хвостовое оперение, и глыба, серая на цвет и беззвучная на слух, исчезает в облаках.

— Нет, ты видел, лейтенант? Видел? Вертикальный взлет! Монументальное зрелище! Даже не скрипнул. — Полковник Чуб явно не в себе. Трясет меня за грудки, пытаясь рассказать то, чему я и сам только что был свидетелем.

Теперь мне все понятно. С такими летными характеристиками просто необходимо посадить самолет во что бы то ни стало. И непременно разобраться в деталях. В технических, конечно. Огромная масса, вертикальный взлет и посадка, завидная беззвучность. Я уже не говорю о двух неделях полета. Такие мелочи, как странное пение, отсутствие экипажа и явно гражданское предназначение, можно обсудить после посадки. А также задать предельно важный вопрос: какого хрена он здесь кружит и не летит на родные аэродромы?

К нашей возбужденной компании присоединяется полковник Куб. Оправдывая фамилию, он толст, низок и широк. Диаметр фуражки соответствует ширине плеч.

— Товарищи оперативные работники! — Он слегка порыкивает от усердия. — Генерал проснулся и просит на общее построение. По дороге товарищ генерал просил подумать над вопросом: куда делся его личный плеер и чем невосполнимая потеря грозит виновному?

Чуб незаметно сбрасывает со смотровой площадки остатки плеера. Я делаю вид, что ничего не замечаю. Мне тоже не хочется отчитываться за поломанную игрушку. С меня еще финчасть не все зарплаты удержала за погубленный в тайге джип.

За время нашего отсутствия на месте расположения оперативного штаба произошли серьезные изменения. Спальные места убраны, территория очищена от гражданского населения. Генерал проводит осмотр личного состава. Полковники построены в жиденькую шеренгу, ждут нашего прибытия.

Как работники совершенно другого направления, пристраиваемся с Баобабовой в конец шеренги. Машка весело вертит бритой головой. Игнорируя строгий взгляд генерала, перебрасывается с рядом стоящими полковниками шуточками служебного пользования.

Для особо недисциплинированных прапорщиков генерал вытаскивает шашку, берет ее на караул и гаркает:

— По званию и ранжиру в одну шеренгу… стнвсь!

Мельтешат полковники, пытаясь определить на глазок рост, звание и ранжир. По правую руку к генералу не лезут. Боевой начальник горяч сабелькой помахать. Может и не заметить полковничьих погон.

Успокаиваются, встав на положенные места, равняются по носкам до зеркального блеска начищенных ботинок.

— Рвнясь! Сми…ррна! — Генерал самолично проверяет выполнение команды. Обходит шеренгу сзади. Делает одному особо выпрямившемуся полковнику подсечку коленями. Полковник смешно приседает. Генерал доволен шуткой. Заходит во фронт. Умело, рукояткой шашки, распрямляет точным и сильным ударом кокарду на аэродромной фуражке полковника Куба. Делает шаг в сторону. Останавливается перед могучим, со следами многочисленных оспинок на лице, полковником Зубом. Упирается лбом в его грудь и кричит:

— Кому служишь, салага?!

— Служу Отечеству! — гаркает полковник, преданно сверля глазами генеральскую седину.

— Сколько до пенсии, салага?!

Полковник смущается, не в силах в уме подсчитать точное число дней и ночей. Что позволяет генералу, не нарушая устав внутренней и наружной службы, вмазать кулаком по грудине плохо считающего подчиненного. Полковник доволен. Быть замеченным и отмеченным на его тяжелой службе ой как нелегко.

Еще один шаг в сторону. Забавно шевелит усами.

— Я не понял?! Смирна стоять! Почему не по форме?

Баобабова, к которой, собственно, и адресована претензия, хмыкает. Дышит специально всей грудью, нарушая душевное спокойствие шеренги полковников. Вытаскивает из нагрудного кармана нового бронежилета удостоверение. Небрежно раскрывает. Генерал на мгновение теряется, но быстро берет себя в руки. Он понимает, что не в его силах что-то изменить. Прапорщик Баобабова — не полковник. И работает автономно, без учета званий собеседников.

— Развели… — что развели, не говорит, но ясно, что не образцовую милицию.

Со мной генерал даже мягок. Заботливо застегивает все пуговицы на пиджаке, разводит сильным ударом сапога носки моих кроссовок. Пытается отыскать на футболке следы плохо пришитого воротничка. Брезгливо рассматривает пузыри на джинсовых коленях и жалуется на плохое качество утюгов. После чего, чеканя шаг хромовыми сапогами, генерал марширует к середине шеренги, где, командуя сам себе, выполняет “стой” и “напра-во!”.

— Личному составу и временно не посторонним лицам приказываю! Приступить, невзирая на личные жалобы и неприятности, к операции по принудительному возвращению самолета марки “Ту” на посадочную полосу. Прапорщик Баобабова! Старший лейтенант Пономарев! Ко мне!

Генерал подходит к схеме “Ту”. Тычет в него шашкой.

— Это самолет. Он нам нужен. Живой или разбитый. Но лучше — целый. Высокие технологии, возможно, секретные. Срок, сверим календари, до завтрашнего обеда. Вопросы?

— Иди и возьми, — Баобабова нагла до неприличия. Но я с ней согласен. Отдавать невыполнимые приказы умеют только генералы и чуть выше.

— Есть вопрос, — опережаю генерала, который желает воспользоваться шашкой по прямому назначению. — Почему мы?

— Ну как же! — Генерал мгновенно добреет лицом. — Кто еще способен, кроме вашего отдела так называемых “Таинственных сообщений от истерического населения”, проделать такую работу? Капитан ваш, Угробов, как только о происшествии услышал, сразу мне позвонил. Предлагаю, сказал, своих ребят, — генерал смотрит на Баобабову и поправляется. — И девчат, конечно, в помощь. Они, то есть вы, такую заковырку любят. Любите же?

— Угробов негодяй, чтоб погоны его! — красиво возмущается Баобабова,

— Кстати, о погонах, — вспоминает генерал, оборачиваясь к топчущимся рядом полковникам: — Приказываю в целях обеспечения безопасности скрыть знаки различия.

Полковники, выполняя повеление начальства, быстро заклеивают погоны скотчем. Сам генерал секретность не соблюдает, игнорируя собственный приказ.

— Товарищ генерал, может, лучше группу захвата послать? — предлагаю я.

— Посылали, но не получилось. — Генерал прислоняется ко мне так близко, что чувствуется запах пороха, оставшегося на его усах со времен прошлой войны. — Я так считаю, сынок. Ребята из спецназа все реалисты. А мы имеем дело с неизведанным. Думаешь, я не понимаю, что с самолетом что-то не так? Думаешь, старик совсем из ума выжил?

— Нет, товарищ генерал, не совсем.

— И правильно. Я как только увидел его, сразу о вашем отделе вспомнил. Старые генералы ничего не забывают, сынок. Ни плохого, ни хорошего. — Генерал косит глаза на грудь, где у него на самом почетном месте болтается значок “За отличие в пат-рульно-постовой службе”, который ему Баобабова подарила в честь успешного завершения операции в тайге. — Я вам не приказываю. Я вас прошу. Дело сложное, может, и живыми не вернетесь. Не зря же специалисты из группы захвата оценили успешность операции как нулевую.

— Маловато. Плюс минус один процент.

— А вам с прапорщиком больше и не надо. И согласись, сынок, кому как не вам разбираться с самолетом, который порхает, словно воробей, хотя весит, как десять тысяч полковников после посещения полковой столовой? Пойми, сынок, у людей билеты на руках, а улететь не могут. Да и мы тут засиделись.

Баобабова, присутствующая при перешептывании с генералом, вздыхает и согласно кивает. Ей не привыкать рисковать бронежилетом. Риск — ее второе имя.

— Отдел “Пи” берется за это дело и согласен довести его до логического завершения. Мне только одно неясно, как мы в самолет проникнем, а если и проникнем, что там делать будем? Я лично в самолетах ни бум-бум.

Генерал от всего сердца обнимает сначала меня, потом Баобабову. Следом за начальством тянутся полковники, но преимущественно к Машке. Генерал останавливает поголовное братание, заявляя, что сегодня не Пасха и целоваться разрешается только после удачного возвращения героических сотрудников отдела “Пи” с задания. Полковники записываются в очередь.

— Теперь детали. — Генерал строг и суров. Куда только девалась отеческая забота и нежность? — У нас два варианта проникновения на самолет. Записывать ничего не надо. Мы работаем в режиме полной секретности. Вариант первый. По веревочной лестнице, которую скинут с пролетающего на бреющем полете “Ту”. Однако в связи с тем, что никто веревочную лестницу за прошедшие две недели так и не потрудился спустить, отметаем данный вариант как невыполнимый и берем за основу вариант номер два.

Баобабова многозначительно подмигивает. Генерал не так прост, как кажется.

— Объясняю суть. — Генерал освобождает руки, вручая шашку на хранение полковнику Чубу. — Внимательно следите за моими ладонями. Эта ладонь как бы “Ту”.

Ладонь-Ту с оттопыренным большим пальцем-крылом пролетает перед моим носом.

— А это… — Генерал запускает в полет вторую ладонь. —…Это специально подготовленный к работе отечественный кукурузник.

Труженик полей и воздушной почты выделывает замысловатые фигуры высшего генеральского пилотажа, демонстрируя высокие летные качества и надежную техническую конструкцию.

— В кукурузнике специально для нашего случая подготовлена выдвижная труба для перехода в другое летательное средство. За три дня механики сработали. Следите за самолетами. Летит “Ту”. Нет, вот это “Ту”. А это кукурузник. Вы внутри. Труба на полной готовности. Заходите на “Ту” сверху. Зависаете. Труба перехода выдвигается. Вы, старший лейтенант, и вы, прапорщик, переходите с одного борта на другой. Доставивший вас самолет уходит на запасной аэродром. Как вам?

Баобабовой, например, никак. Разглядывает ладони генерала, словно кресты на кладбище. Даже рот не закрывает. А я ничего, только нескольких вопросов не понимаю. Прошу повторить ход операции. Генерал старательно повторяет. Догоняем, нависаем, переползаем и отваливаем на запасной аэродром.

— А мы уже там, на “Ту-104”, будем? — Уточнение — мать безопасности.

— Предполагается, что да, — с твердой неопределенностью отвечает генерал, пряча самолеты с оттопыренными крыльями в карманы. — Инженера обещали, что у вас будет достаточно времени, чтобы прорубить отверстие, проникнуть внутрь и заделать пробоину обратно.

Сомневаюсь, но с начальством не спорят.

— После проникновения действуйте по собственному усмотрению. На связи с вами будут лучшие летчики. Пользуясь их инструкциями, постарайтесь посадить самолет. В крайнем случае, к месту падения мы подгоним все имеющиеся в наличии пожарные машины. “Скорая помощь”, опять-таки, на ваше усмотрение.

— Простите, товарищ генерал, — прерывает генерала Баобабова. — А летчика с нами по трубе нельзя спустить? Или сразу двоих. Основного и запасного. А мы, так и быть, с земли им поможем?

Когда генералы закусывают до крови губы, надо ждать убойного довода правильности предложенного плана.

— Прапорщик, я ценю ваше предложение, но извините, что напоминаю об одной детали. О голосе, который поет странные песни в том самолете. Хотите, чтобы летчики, на которых наше государство угрохало столько денег, сошли с ума, даже не приступив к операции?

— А мы не сойдем?

— Вы, прапорщик, давали присягу отделу “Подозрительной информации”. Значит, подготовлены к любым неожиданностям. А старший лейтенант Пономарев просто создан для решения задач, необъяснимых с нормальной, человеческой точки зрения.

Все, что говорит генерал, истинная правда. Что-то есть во мне такого, что позволяет совершенно иными глазами смотреть на, казалось бы, необъяснимые вещи. И я единственный на Земле, кто непосредственно общался с инопланетными пришельцами и остался после этого в твердом уме и с нормальной старшелейтенантской памятью.

— Маш, поговорить надо.

Прячемся от любопытных глаз за игровыми аппаратами.

— Маша…

Баобабова взрывается моментально, предчувствуя тему разговора:

— Что Маша! Я уже двадцать с чем-то лет Маша. До прапорщиков дослужилась. Не дура, если понимаешь, о чем я. Почему нас одних посылают? Две недели штаны на креслах протирали, а сейчас, значит, вспомнили? А то, что песни по ночам в самолете горланят, тебя не пугает? И самолет этот треклятый не пугает? А меня пугает. Все пугает. Я с живыми людьми работать хочу, а не с привидениями.

— Подожди… Дай сказать. Ты одно пойми. Перед нами уникальный шанс. “Летучий Ту”! Вслушайся в этот звук! Такого в мировой истории не было. Корабли, покинутые экипажем, были. Машины на тротуарах, забытые хозяевами, тоже были. Станция наша космическая одна-одинешенька на орбите сколько дней болталась. А вот самолетов… Не перебивай. Мы можем стать первыми. И единственными, кто узнает великую тайну. Прикоснемся, так сказать, к чудовищным познаниям. Тебя это не заводит?

— Меня, Лесик, другое заводит. Стрельба с обеих рук по убегающим от меня преступникам. А на самолете стрелять не по кому. Пустота. Ты у нас герой? А я, поверишь ли, нет. Я — слабая женщина, хоть и прапорщик, долгое время работавшая в специальной группе по борьбе с оголтелой преступностью.

— Значит, не пойдешь со мной?

— Не пойду.

— Бросаешь?

— Иди ты…

— Эх! — Презрительно улыбаюсь, как умеют презрительно улыбаться только брошенные в трудную минуту напарниками старшие лейтенанты особого отдела “Пи”. — Я думал, ты прапорщик, а ты….

В этом месте в иностранных фильмах главные герои, как правило, смачно плюют на ботинок трусливого напарника. Потом они долго дерутся, мирятся и дальше сражаются за счастье иностранного фильма вместе. Но плевать на ботинок Баобабовой рискованно. Прицельный удар с высоты двух метров по лицу любого старшего лейтенанта грозит госпитализацией минимум на месяц. Поэтому я ограничиваюсь имитацией.

— Тьфу на тебя.

Разворачиваюсь и иду к терпеливо ожидающему оперативному штабу. Генерал понимающе вздыхает.

— Женщина в команде, что мужик на кухне. Хочешь, с тобой пойду? Прикрою с тыла.

— Готовьте транспорт. — На предложение генерала не отвлекаюсь. Мне в небе работать надо, а не старика отхаживать.

Генерал что-то хочет добавить, наверняка рассказать о своей бурной гражданской молодости, но только отдает честь шашкой. А может, просто рука затекла.

— Транспорт в начале взлетной полосы. Доедешь на автобусе. Сопровождения не даю, опасно. Водитель человек проверенный. Внутри автобуса все необходимое.

— Снайперов снимите, — бурчу я, сбрасывая пиджак. — Товарищ генерал! Если со мной что-то случится…

— Обязательно маме передам, — клянется генерал, набрасывая на руку пиджак и пуская мудрую слезу. — Прямо сейчас и отошлем с посыльным. Знаешь, какие у меня посыльные шустрые. Через час на месте будут. Может, еще что? Примета такая есть народная. Побриться напоследок, ужин заказать, перекурить.

— Не курю я. Но все равно спасибо. И передайте Баобабовой…

— Все передам. — Генерал подталкивает меня к выходу из оперативного штаба, словно боится, вдруг передумаю. — Слово в слово. И от себя по-отечески добавлю. Чтобы знала, какого парня потеряла.

У выхода на взлетное поле меня действительно ждет автобус с низкой посадкой. На таких перевозят прилетевших или улетающих пассажиров, особенно тех, кто после полета не в состоянии самостоятельно задрать ногу на высокую ступеньку.

От автобуса скользит фигура. Это водитель из специального водительского подразделения. Смелее не бывает. На нем обмундирование сапера. Толстый зеленый панцирь, чтоб незаметнее на траве было, шлем с забралом, надежные, не чета моим кроссовкам, кирзовые усиленные сапоги.

— Накинь, лейтенант.

Надеваю каску. Прикрытый надежной рукой водителя, семеню к автобусу. На полпути над нашими головами пролетает озверевший “Ту”. Самого самолета не вижу, только неясную тень да воздушный толчок в спину.

— На бреющем пугает, — нервно объясняет водитель. — Поспеши, лейтенант. У нас минуты три, пока на новый круг не зашел.

Напряжение достигает наивысшей точки. Снайперы, засевшие на крыше вокзала, не выдерживают и открывают беглый прицельный огонь. Под ногами чиркают пули, обжигает виски. Водитель ругается, взваливает меня на спину и, петляя, торопится к автобусу.

— Не ходи по-маленькому, лейтенант! — кричит он сквозь свист пуль. — Прорвемся, лейтенант!

Мне ничего не остается, как довериться знающему человеку и вспомнить умную Баобабову, которая сейчас сидит в надежном укрытии и не рискует новым бронежилетом.

Не добежав десяти метров до распахнутых дверей автобуса, водитель спотыкается и сваливается на бетонку. Я кубарем качусь немного дальше.

— Нога! — стонет водитель, морщась от боли. Какой-то гад ящик с бананами рассыпал. — Иди один, лейтенант. Я сделал все, что мог. Самолет на второй полосе справа. Брось меня, лейтенант.

Но я никого не бросаю. Хватаю водителя за шиворот, волоку, стиснув зубы. Я не так представлял свою работу. Начальство обещало безопасную доставку. Почему я не поверил Машке? Почему я ей никогда не верю? Женское, а в особенности пра-порщицкое чутье — самое чуткое в мире. Это доказано научными исследованиями. Приведите прапорщика на склад с ветошью и попросите найти в развалах спрятанную банку тушенки. Лично засекал — меньше минуты. Ах, Маша, Маша, как же ты права!

Заталкиваю корчащееся тело в салон, прыгаю на водительское сиденье. Благо навыки управления крупными пассажирскими машинами я приобрел по дороге в аэропорт. В лобовое стекло врезаются капли дождя и снайперские пули на излете. Все так некстати.

— Гони, лейтенант! Гони!

Выжимаю педаль до упора. Автобус идет по мокрой бетонке юзом, но выравнивается твердой рукой старшего лейтенанта. К шуму дождя добавляется тяжелый грохот по крыше. Словно кто-то колотит булыжниками по автобусу, пытаясь прорваться внутрь.

— Не возьмете, гады! — Раненый, а может, просто вывихнувший ногу водитель из специального подразделения водителей стаскивает с плеча короткий автомат и, лежа на спине, начинает поливать свинцом потолок. Представляю, как в тонком железе образуются маленькие дырочки, в которые моментально затекает вода. Генерал ничего не говорил про вооруженное сопротивление.

Уже вижу стоящий в конце полосы силуэт нашего самолета. Рядом скачут крошечные фигурки летчиков, подбадривающие нас взмахами рук. Но радоваться рано. Водитель, залегший между кресел, именно так и говорит. У него кончились патроны, и, кажется, он горько плачет, потому что не может до конца выполнить приказ. Над головой раздается сильнейший грохот. Вот теперь и я вижу “Ту-104”. Пролетает над нами, едва не задев крылом. Нутром, наверное, чует, что по его душу старший лейтенант Пономарев едет.

Снова грохот. На крыше кто-то определенно есть. Иначе с чего водитель зубами срывает чеку на гранате и шепчет слова прощания.

В лобовое стекло неожиданно врезается что-то тяжелое. Инстинктивно отстраняюсь, прикрываю глаза. Но замечаю, что тяжелое похоже на здоровую лапу, срывающую работающие дворники. Мне уже совсем страшно. Стекло трещит, лопается на тысячи кусков, слышен звук разрываемого металла, и в салон вваливается новое действующее лицо. Залегший водитель на звук бросает гранату. Она врезается в приборную доску, отскакивает и прячется в кулаке пришельца.

— Совсем обалдели?! — кричит пришелец, и я вижу, что амур в памперсе ошарашенно грозит мне острой стрелой.

— Машка?!

— Нет, генерал с пенсионной книжкой!

Баобабова, скрипя зубами, стискивает в кулаке гранату. Ее слегка встряхивает, слегка откидывает в салон, прямо на блаженно улыбающегося водителя. В кулаке напарницы грохочет, сверкает и взрывается боевое вооружение. Пороховой дым быстро уносится из автобуса сквозняком.

— Тебя, Лесик, ни на секунду одного оставить нельзя. — Баобабова вываливает из пригоршни осколки и отряхивает ладони. Замечаю небольшой порез и чувствую огромную благодарность. Если бы не она, взорвалось бы все к аэрофлотной бабушке.

Как это у нее с гранатой получилось? Не знаю. Она частенько на свалку ходит тренироваться. Выучка и практика. И никаких чудес.

Машка зализывает ладонь, второй рукой цепляясь за водительское кресло. Скорость большая, слегка мотает по сырой дороге, да и я настолько возбужден, что забываю сбавить скорость.

Вернулась! Совесть окончательно не потеряла и приказ не нарушила. А в приказе том, давнишнем, ясно сказано прикрывать тылы старшего лейтенанта Пономарева и помогать в его трудной, а иногда и смертельной работе.

Баобабова просовывает ногу между моими замороженными конечностями и давит на тормоз. За автобусом образовывается черный шлейф резиновой гари, скрипит все, что может скрипеть. Автобус замирает в метре от радостных летчиков, которые так и не перестали махать руками.

— Спасибо, Маш. А я ведь знал, что ты меня не бросишь.

— Знал… — Баобабова рассматривает царапину, которая заживает быстрее, чем порез на собаке. — А чего ж стреляли?

— Это он.

Он — водитель из специального отряда водителей — счастливо улыбается. Судьба подарила ему еще один день жизни и встречу со смелой и даже где-то прекрасной незнакомкой. Он же не знает, что Баобабова — прапорщик.

Дарю водителю в честь знаменательной встречи каску. Пока Баобабова громко разбирается с водителем, общаюсь с летчиками. Они убеждают меня, что погода нелетная, что экипаж третий день без сна, что в таком неуравновешенном состоянии лететь чистое самоубийство. Сколько бы ни было слов, видно — эти люди боятся. Они же тоже не дураки, понимают, что “Ту” не просто самолет, а нечто необычайное и в высшей степени подозрительное.

У меня один довод — это генерал в каракулевой папахе, который любит махать шашкой.

Приказ есть приказ. Летчики, вспоминая генерала в самых теплых выражениях, забираются в самолет. Мы с Марией следом. В тесном салоне не протолкнуться. В наличии только два кресла, вдоль салона валяется ржавая труба, подпертая кирпичами.

— Чтоб не болталась во время взлета, — поясняет один из пилотов, высунувшись из кабины. — Смотрите сюда. Как только загорится зеленая лампочка, дергаете вот за этот рычаг. Оборудование само придет в действие. Дальше по расписанию.

Летчик прячется в кабине, оставляя нас одних подумать над вопросом, что по расписанию и что дергать.

Кукурузник рулит на взлетную полосу. Экипаж ждет воздушное окно. Взлетать, когда “Ту” пролетает над нами, невозможно. Турбулентность, понимать надо.

Молчим. У нас с Машкой такой уговор: перед сложным делом не надоедать друг другу душещипательными беседами. Каждый имеет право побыть наедине со своими мыслями. Просмотреть, может, в последний раз, семейные фото, почистить оружие, поправить снаряжение. Баобабова, например, снимает с голени ножик-мачете и со скучающим видом медленно оскребывает бритую голову. Не успела с утра в парикмахерскую забежать. Из-за чрезмерной болтанки кукурузника несколько раз режется, но, кажется, совершенно не замечает ран. Через десять минут экзекуции голова Машки становится похожей на изнасилованный скальпелем барабан.

— Знаешь, почему я самолеты не люблю? — Напарница нарушает договор, пододвигается поближе, чтоб в ухо посильнее и послышнее: — Мы как в самолете куда летим, так обязательно в дерьмо попадаем. Секретное учреждение в тайге помнишь? А на полюсе как нас чуть полярники не сожрали?

— Да, да! — перекрикиваю шум двигателей, соглашаясь.

— Чую, на этот раз больше повезет. — Баобабова, подтверждая собственные слова, многозначительно кивает. — Мы ведь пользуемся местными авиалиниями. А от местных вреда практически никакого.

Из кабинки появляется пилот с подносом. Сосательные конфеты, лимонад, свежая пресса. Я забираю лимонад, а Машка, как прапорщик с неограниченным объемом ладоней, сгребает с подноса конфеты. Ни тем ни другим воспользоваться не успеваем.

Загорается зеленая лампочка. Вскакиваем, вспоминая наставления пилота. Рычаг запуска не поддается, приходится просить помощи у Машки. Баобабова наваливается на свежее оборудование всем телом.

Днище под нами проваливается. Распахивается, как в нормальных самолетах для бомбометания. Труба, закрепленная с одной стороны к поперечному швеллеру двумя болтами на семнадцать, не веря своему счастью, обрушивается одним концом в пустоту.

Заглядываю в трубу. С интересом разглядываю круглый кусок проносящейся мимо земли. Неприятное для сердца зрелище.

Из кабины выбегает летчик. Знаками показывает, чтобы мы собрались на инструктаж.

— Через секунду мы зависнем над “Ту”! — кричит он, повторяя ладошками дислокацию самолетов. — Выравняем скорость, и вы можете туда.

“Туда” — значит в трубу. Для непонятливых и слишком возмущенных прапорщиков летчик стучит ногой по металлической дуре.

Баобабова, как и следовало ожидать, показывает, что с головой у летчика не все в порядке. Мне тоже не по себе. Одно дело теоретическая разработка, совсем другое — практическая. Страшно же!

Летчик широко обводит рукой вокруг головы, прикладывает кулак к груди, потом лупит себя по шее. На уровне подсознания понимаю, что хочет сказать товарищ. Есть приказ от генерала, который мы с Машкой должны выполнить, иначе получим от начальства по полной программе. Возможно, с последствиями.

Пока напарница пытается при помощи рук объяснить летчику, что ни в какую трубу она лезть не собирается, кукурузник занимает исходную позицию. Подозрительное воздушное судно “Ту” под нами, а если точнее, под трубой перехода. Неприятно сосет в области пищеварительного тракта. Одно успокаивает: такого в мировой практике еще не было. Значит, мы первые. Возможно, будем. Если не струсим. Инженеры не зря ведь работали, придумывали. Хотя, по моему старшелейтенантскому мнению, за такие выдумки пора гнать из инженеров в три шеи.

Уклоняясь от прямого контакта с Баобабовой, летчик тычет пальцем в часы. Пора, мол, друзья, отдать долг воспитавшему вас государству. Кукурузник, мол, долго зависать над “Ту-104” не в силах. Мощь не та.

Баобабова отчаянным жестом разбивает слишком умному летчику нос и, выкрикнув нечто отвратительное, сигает в трубу. Инженеры — молодцы, предусмотрели, что прапорщик Баобабова в бронежилете. Будь труба поуже, непременно застряла бы. Бросать напарницу — совесть не позволяет. Зажмуриваюсь, перекидываю ноги через края трубы и ухаю вниз.

Новые технологии рождаются и побеждают.

Почему-то вспоминается иностранный широкоформатный фильм, где опять-таки иностранные сотрудники милиции проникают в захваченный террористами самолет посредством похожей на нашу трубу конструкции. Что я хочу сказать: их инженерам до наших, как кукурузнику до вертикального взлета. Наша труба-то попрочнее. И аэродинамика получше. О стоимости разработки даже не вспоминаю.

Ноги упираются в спину Баобабовой. Как впереди идущая, Машка прорубает в “Ту” лаз, используя для этого мачете. Производимого шума не слышу, только гул ветра и ругань напарницы. Труба все-таки тесновата для рабочих операций.

Спина прапорщика исчезает из-под ног. Заглядываю вниз и с небольшим волнением вижу, как “Ту” начинает понемногу отходить от трубы. Расстояние между выходной дырой и прорубленным технологическим отверстием, в котором Баобабова призывно машет рукой, с каждым мгновением увеличивается. Передо мной встает выбор: или остаться в трубе, рискуя вывалиться из нее как без основного, так и без запасного парашюта, или же постараться свалиться в “Ту”, рискуя попасть не в крохотное отверстие, а прямо в объятия рассерженного генерала.

Решение, как всегда, приходит само по себе. На мою голову сваливается некий достаточно твердый предмет, и я, словно подбитый ангел, устремляюсь вниз. Удача на моей стороне. Солдатиком, вернее лейтенантиком, вхожу в технологическое отверстие, где меня принимает на руки напарница. Баобабова откидывает меня в сторону и ловит предмет, протолкнувший мое тело. Это деревянный ящик с рацией.

Машка срывает с ящика крышку и перекрывает только что прорубленное технологическое отверстие. Первый пункт выполнен. Нарушение герметизации “Ту” не грозит. Сквозняки отделу “Пи” не нужны. Сквозь редкие щели вижу, что кукурузник приветливо машет крьшьями, подтверждая удачный переход. Сейчас он вернется домой, и летчики, усталые, но довольные, будут пить чай и рассказывать Друг другу, какие они славные ребята.

Баобабова, не теряя драгоценных секунд, распаковывает походную рацию:

— Гнездо! Гнездо! Я — Наездник. Первая фаза прошла успешно. Прием.

— Хрю. — Это не Баобабова, а рация. И голос генерала следом: — Наездник, я — Гнездо. Отличная работа. Приступайте ко второй стадии.

— Приступаем. А что делать?

— Хрю. — Снова рация и генерал: — Действуйте по обстановке. Для начала советую отыскать следы экипажа. И сажайте самолет. Все посадочные полосы свободны. Земля ждет вас. Выходите на связь каждые десять минут. Удачи.

Рация прекращает хрюкать, лампочки гаснут, и из нутра ящика несет гарантийным ремонтом. Этого следовало ожидать. В нашей тяжелой работе не выдерживают даже надежные китайские батарейки.

— Приехали, — сообщает Машка, пиная рацию.

А я так думаю — пинать надо не дохлую рацию, а того, кто ее нам подсунул. Но генерал со своей командой далеко.

Время проникать в самолет и время его изучать.

Мы в отсеке, где обычно стюардессы разливают газировку в пластмассовые кружки и утилизируют пакеты, наполненные невыдержанными пассажирами. Чисто и прибрано. Нас никто не встречает. Тихо и грустно, как на солдатском посту в новогоднюю ночь.

Я уже освоился. Роюсь в шкафчиках в поисках газировки. Но полки пусты. Это не то чтобы подозрительно, но необычно. Ни один нормальный самолет не получит разрешение на взлет, если не запасся газированной водой.

— Лесик! — Баобабова, с пистолетами на изготовку, тычет стволами в сторону ситцевых занавесок. Слабые потоки воздуха теребят их, отчего кажется, что кто-то сейчас попытается пройти к нам. — Действовать будем или мародерствовать?

По стеночке пробираюсь поближе к занавескам.

Отгибаю краешек, заглядываю в салон и не верю глазам.

Полный салон трупов.

— Ты видишь то же, что и я? — Машка покусывает губы — нервничает.

Перепроверяюсь.

В каждом кресле мертвый человек. Сколько их всего, сказать навскидку сложно, но салон полон. Все пристегнуты, никто по проходам не шляется. Однако удивляет другое: у всех трупов отсутствует такая важная часть тела, как голова.

— А говорили, что никого, — шепчет напарница, подсматривая за трупами в щелочку занавески.

— Генералам верить — век правды не видать.

От вида большого скопления некогда живых людей слегка тошнит. Но сознание трезво оценивает обстановку, как теоретически безопасную. Трупы не бандиты с большой дороги, с кулаками не набросятся.

Машка знаками показывает, что она намерена скрытно ворваться в салон, чтобы произвести разведку боем. В целях обеспечения надлежащего прикрытия тянусь к пистолету, но Баобабова больно шлепает меня по руке. Мое дело расследовать, ее — прикрывать. То есть обеспечивать безопасность старшего лейтенанта Алексея Пономарева.

Наблюдать за тем, как работает Баобабова, одно удовольствие. Гибкое тело, не слишком закрытое от любопытных взглядов новеньким, без пулевых дыр, бронежилетом, стремительно врывается в проход между креслами, перекатывается несколько раз через голову. Стоя на одном колене, прапорщик обводит пистолетами салон, словно спрашивая, кто хочет получить пулю-дуру? На лице желание поскорее разрядить обоймы. Но мертвые на то и мертвые, чтобы ни во что не ввязываться. Сидят, родимые, и на Машку ноль внимания.

— Чисто! — Баобабовой на месте не стоится. Рвется дальше по проходу. Резко крутится, пытаясь охватить взглядом в полном смысле мертвое пространство.

Неторопливо бреду следом. Как нас учили. Осматриваю место трагедии. Сюда бы группу следственную, да не одну. А вдвоем здесь работы на год. Ничего, приземлимся, разберемся. А сейчас лучше никого не трогать. Только визуальный осмотр.

Поражает странная чистота и порядок. Не видно ни фантиков, ни брошенных газет. Словно взвод уборщиц прошелся с пылесосами, позабыв убрать в черные мешки самое главное.

Откуда взялись эти трупы? Почему без голов? Почему нет признаков сильного разложения? Что произошло здесь? Авария? Какая? И что это за авария, от которой пассажиры теряют головы? Удивляет и то, что все сидят, как на концерте в опере. Если что-то произошло ужасное — почему никто не вскочил, не взял соседа за руку, не кинулся на шею товарищу?

Как много вопросов. И совершенно нет ответов.

Задерживаюсь у туалетной комнаты. Если уж проверять, то проверять все. Естественно, внутри никого и ничего необычного. Хотя… Что это? Кусок стружки? Или след, оставленный некой таинственной силой? А может, остатки разыгравшейся здесь трагедии?

Из-за отсутствия подходящих мешков для сбора улик бросаю подобранный кусочек дерева в карман. Карман — не Сбербанк, надежность стопроцентная. Вернемся на землю, отдам в лабораторию. Там определят, для какой такой нужды разбросаны в туалетной комнате стружки?

— Лешка, иди сюда.

Баобабова стоит у дверей, ведущих в кабину. Внутрь не заходит. Нет, не боится. Не построено еще такой кабины, в которую Машка побоится зайти. Просто не хочет. Вот и все объяснение.

Заглядываю внутрь. На первый взгляд старшего лейтенанта секретного отдела “Подозрительной информации”, ни разу не бывавшего в кабине самолета, все как положено. Многочисленные лампочки, штурвал слева, штурвал справа. Рычаги ненужные, переключателей много. И все таит в себе необъяснимое чувство опасности.

— Разберись здесь. — Интересно, кто сказал Баобабовой, что она имеет право командовать старшим группой? Лично я ей такого права не давал. — Пробегусь по самолету. Посмотрю, может, и найду кого. Ты только, Лесик, зря ничего не трогай. И на всякий случай дверь за мной закрой.

Баобабова бесшумно исчезает, а я даже не успеваю остановить ее. Находиться одному в сердце самолета где-то даже непривычно, если не сказать, боязно. Это на земле, в любой боевой обстановке, старшие лейтенанты всегда герои. А когда вокруг техника, да еще незнакомая, а за спиной полный самолет безголовых трупов — лучше быть рядом с напарником.

Надежнейший способ перестать дрожать — выполнить указания Машки. Даром что прапорщик, а свое дело знает. Страх имеет свойство проникать к человеку через открытые двери, окна и преимущественно в темноте. С освещением у нас полный порядок. С окнами тоже без проблем. Какой дурак форточки в кабине самолета открытыми оставил?

Выглядываю в форточку и вздрагиваю. Черный силуэт всадника, у которого также отсутствует голова, проносится мимо и исчезает где-то в районе крыльев.

Да, крещусь. Да, три раза. И вспоминаю, кого положено. Что я, не человек?

Помня наставления Машки и все еще переживая странное видение, бросаюсь к дверям.

На глаза попадается хороший березовый дрючок. Им и подпираю белые, оклеенные пластиком двери. Дрючок откуда? Это вопрос не к отделу “Пи”. Я так думаю, что на каждом нормальном самолете отечественного производства должен быть дрючок, а если по-нашему, по-народному, полено. Зачем, зачем? Под колесо подложить, печку истопить. В баньке после экстренной посадки попариться. Если бы я, старший лейтенант Пономарев, знал ответы на все подозрительные вопросы, то сейчас бы зарабатывал деньги на каком-нибудь телевизионном шоу, а не пялился бы на улицу, точнее в небо, выискивая небесных безголовых скакунов.

Машка что-то долго. Конечно, самолет большой, инспекцию везде следует провести. Все понимаю, но за напарницу волнуюсь. Чай, не чужая, своя, из отдела “Пи”. Она всегда мне помогает. Например, бронежилет не пожалела, старый еще, когда меня из рук похитителей вызволяла. Двадцать четыре пули на грудь приняла, но вытащила из ожидающегося ада.

Похищение? В газетах же было! Банда зацикленных маньяков, которые не желали рассекречивания засекреченных документов по летающим тарелкам, похитила меня с целью выкупа. Сколько просили, не знаю. Мне с того ничего не обещали. Но Баоба-бова за сутки нашла подвал, в котором я с похитителями чай с печенюхами пил, и вызволила. Да, крови много было. Машка же мгновенно заводится, когда меня похищают. “Мать за свое дитя горло кому угодно перегрызет, а я за тебя, — говорит, — мир переверну”. Вот так она меня уважает. Вот такой она у меня прапорщик.

Вспоминаю, зачем я спустился по трубе в самолет. И про единственный в жизни счастливый случай вспоминаю. С мыслями приходит желание поработать на благо отдела “Пи”.

Пинцета, так же как лупы, при себе нет. Все в косметичке у напарницы, а она где-то в багажном отделении свидетелей ищет. Поэтому опускаюсь на колени и тщательно — сантиметр за сантиметром — изучаю помещение. Из всех предметов знакомым кажется только кресло. Присаживаюсь в него, как в наиболее безопасное место.

А ничего, удобно. Жестковато немного, но удобно. И даже где-то красиво.

Решаюсь и, пересиливая робость, поворачиваюсь к боковому иллюминатору. Летающего всадника нет. Зато есть перехватчик воздушных сил страны. Даже летчик виден в раскрашенном тузами шлеме. У самого перехватчика под крыльями много чего разного болтается. Аж крылья прогибаются. Сам водитель перехватчика замечает меня и, желая приободрить, поднимает оба кулака и изображает стреляющий пулемет. После чего расправляет ладони и демонстрирует падающий в крутом пике самолет. Это значит, что генерал через летчика передает нашему отделу горячий привет и чтобы мы держались молодцами.

Показываю товарищу в перехватчике большой палец. И улыбаюсь. Страна не забывает нас. Страна верит в нас. И страна прислала для моральной поддержки боевой перехватчик.

Красота какая! Солнышко торопливо бежит к далекому горизонту. Облака, как перья разорвавшейся подушки, кругом рассыпаны. Внизу, у вокзала, крохотный генерал проводит строевую подготовку полковников. Отлично маршируют, стараются. На нас внимания не обращают. Знают, что ребята из “Подозрительного отдела” справятся с поставленной задачей.

Но работа есть работа. Возвращаюсь к изучению приборов. Помнится, генерал говорил, что “Ту” две недели над аэропортом прогуливается. Почему? Где здесь датчик уровня топлива? Здесь много датчиков. Какой из них нужный, не понять.

В голову приходят кадры отечественных кинофильмов. Преимущественно про товарищей, которые “первым делом, первым делом самолеты…”. Кабинки у ребят были тесные, приборов минимум. Не то что здесь.

Осторожно поглаживаю штурвал. Он не хранит тепло чужих рук. Он холоден, как свиная туша в морозильнике. Еще одна непонятность. Изучаю лампочки. В мигании не замечаю никакого порядка. Азбукой Морзе здесь не пахнет. А если бы и пахло, все равно я в азбуке Морзе не разбираюсь.

Главное, при работе с неизвестной техникой, особенно с той, на которой сам находишься, не щелкнуть случайно ненужным тумблером. Последствия могут быть самыми значительными. Поэтому ограничиваюсь лишь визуальным осмотром. Конечно, следовало бы зарисовать расположение огоньков, кнопочек и ручек, но для такой работы необходимо привлекать дюжину профессиональных художников. А где их взять в открытом воздушном пространстве?

Дверь в кабину прогибается от сильных толчков.

— Лесик, я это. Открой своим.

— Свои на земле маршируют, — бурчу я, но требование напарницы выполняю. Иначе разворотит дверь, а с кого потом высчитают, когда упадем?

Вваливается Баобабова. На лице, как на чистосердечном признании, четко прослеживается, что нет никаких результатов. Только зря два часа по самолету шлялась.

— Охренели совсем, — говорит Баобабова, без всякой осторожности плюхаясь в правое кресло и закидывая армейские ботинки на мигающую панель. У меня чуть не стало плохо с сердцем. Но ничего, все обходится. — Представляешь! Все закоулки облазила. Как после гриппа. Никого. Даже боцмана не нашла.

— Боцманы на кораблях. А мы на самолете.

— Не все ли равно, — морщится Машка. — Главное, ни одной живой души. Одни эти.

— Сильно сомневаюсь. — Вспоминаю про явственного всадника. Я еще в своем уме, чтобы отличить галлюцинацию от физического тела.

— А тут и сомневаться не стоит. Мы, кстати, три сеанса связи пропустили. Генерал орать будет. Волнуется небось.

— Волнуется, — соглашаюсь я, обращая внимание на обстановку вокруг самолета. К знакомому перехватчику присоединились еще два. Справа и прямо по курсу.

— Ах вы… — почти ругается при командире отдела “Пи” прапорщик Баобабова, но вовремя останавливается. — Они же нас в клещи взяли. Лесик, ты что, не понимаешь? Если мы самолет не посадим, расстреляют нас, как особо опасный летающий предмет.

— Расстрелять и раньше могли бы, когда мы на земле с генералом болтали. Это почетное сопровождение. Мне летчик знаками сказал. Думаю, не стоит волноваться.

Ничто так не возбуждает прапорщиков, как назойливое сопровождение, особенно с боевыми ракетами под крыльями.

— Волноваться всегда стоит.

Баобабова хищно улыбается, показывает своему перехватчику кукиш и хватается за штурвал.

Словно в подтверждение ее слов мой перехватчик, который несколько минут назад передавал приветы от генерала, отстав на сотню метров, выпускает ракету. Вопрос — по кому не рассматривается. По нас, естественно. Оперативный штаб, решив, что лучшие его сотрудники бесславно не справились с поставленной задачей и не вышли в установленное время на связь, принял решение об уничтожении странного самолета. В груде металлолома тоже можно раскопать интересные разгадки.

— Врешь! Не возьмешь!

Штурвал, сжимаемый крепкими руками прапорщика Баобабовой, не сдвигается с места. Не помогают даже удары армейскими ботинками.

— Подсоби, Лесик!

Что остается делать старшему лейтенанту, попавшему в неслужебную обстановку? Только помогать озверевшей напарнице.

Налегаю на свой штурвал. Пыжусь, словно при получении очередного звания. Раздается хруст, штурвалы сдвигаются с мест и, под восторженные крики Машки, “Ту” послушно сваливается на правый борт. Глупая ракета проносится мимо, настигает впередилетящий перехватчик, и только чудо спасает его от уничтожения.

— Так держать! Лево руля!

Не понимаю, о чем это Машка, но кручу штурвал в указанную сторону. Полетать на настоящем самолете для старших лейтенантов сплошное удовольствие. В крутом вираже заходим над аэровокзалом. Высота полета, судя по быстро приближающейся земле, небольшая. Скорость, даже приблизительно, определить трудно. Но ясно видно, как генерал приказывает полковникам выполнить команду “Воздух”. Серые мундиры падают ногами в сторону приближающегося самолета. Проносимся над распластанным строем на минимальных высотах. Чуть не врезаемся в вышку, делаем резкий разворот над автобусной остановкой. Краем глаза замечаю, как суетливо разбегается народ, не дождавшийся последнего автобуса. Только мальчишка с бумажным самолетиком восторженно провожает взглядом нашу огромную тушу. Молодость — пора восторгов и неожиданных открытий.

— Справа два неприятельских самолета.

Баобабова вошла во вкус. Работает штурвалом, как я ручкой, заполняя протокол допроса. “Ту-104” под ее управлением крутится великовозрастной ласточкой, выполняя фигуры не просто высшего пилотажа, а умопомрачительные па, от которых у молодых лейтенантов мутится сознание и хочется поскорее пробраться в комнату стюардесс, где наверняка можно найти хоть один неиспользованный пакет.

В нас время от времени стреляют. Огненные росчерки проносятся очень близко. Разрывы то справа, то слева. Нам пока везет. Расстреляв боезапас, перехватчики уходят на перевооружение, оставляя самолет, а вместе с ним и нас с Машкой в покое. Словно почувствовав, что ему больше ничего не грозит, “Ту” заклинивает штурвалы и гасит все огни. Как в салоне, так и в кабине.

Баобабова, почему-то вспоминая непричастных к создавшейся темноте электриков, зажигает карманный фонарик.

— Вот так, Леша, — изрекает она, направляя луч мне в глаза, — а ты говорил, почетное сопровождение. Попали мы крепко. Не хочу тебя расстраивать, но я не нашла не только персонал, но и парашютов. Как-то мы не позаботились о том, чтобы вернуться. А генерал определенно нас подставил. Он нас всегда подставляет.

— Я прыгать не умею. — Смотрю на твердую землю. И мне грустно. Как начальник отдела “Пи” я должен был позаботиться о путях отхода. А теперь… Машку жалко. Девка и жизни не видела совсем. То под прикрытием, то в засаде. — Может, попробуем сесть?

— С этим барахлом? — Баобабова кулаком тычет в заклинивший штурвал, и тот с легким, но неприятным хрустом отваливается.

Я свой не трогаю. Кто знает, может, и пригодится.

— Леш, — не выдерживает молчания Баобабова. — Вот скажи мне, почему мы не слышим рева двигателей? Почему самолет вроде бы не работает, но не падает? Разве это не противоречит многовековым знаниям, полученным человечеством?

Не знаю, что ответить. Сколько мы уже на “Ту”? Часа четыре? А к разгадке странного самолета не приблизились ни на шаг. Дурной самолет, дурные пассажиры.

В тишине особенно хорошо думается. И в темноте тоже. Сразу представляете, как расстроится генерал, узнав, что посланные им сотрудники секретного отдела “Пи” не вернутся на базу. Как будет он ругать своих полковников за то, что не уберегли они молодые сердца. Как выстроит генерал на взлетной полосе личный состав и скажет: “Эх вы, сволочи! Таких ребят в пекло послали без парашютов”.

— Угробову тоже достанется, — со своего места подает голос Машка. Она мои мысли с десяти шагов читает.

Не успеваем позлорадствовать над неприятностями, которые ожидают капитана, как возникают новые проблемы.

Из темноты, из салона, что за непрочными пластиковыми дверями, раздается странное пение. Одинокий, до глубины души грустный голос даже не поет, а вытягивает жилы. Словно кто-то просит пожалеть его, приласкать и обогреть.

— Что это? — как можно тише, но по возможности мужественнее спрашиваю у Баобабовой.

Машка сползает с кресла, прыгает к дверям, прижимается спиной к переборке.

— Какая разница, — почти огрызается. А что я такого спросил?

Просящий голос все ближе и ближе. Чувствую, как непроизвольно начинает дрожать смелое старшелейтенантское тело. Баобабова на вид не лучше, озлобленная на весь мир. Нервно подергивая губой, срывает с пояса гранату, вырывает чеку:

— Лети, лети, граната, через восток на запад. Лишь коснешься ты певца, оторви все два…

— Маша!

— А что? — недоумевает Машка, пожимая плечами. — Разве здесь есть дети?

Детей, понятно, нет, тем не менее настаиваю, чтобы напарница перестала пользоваться приобретенными в борьбе с оголтелым бандитизмом привычками и репликами.

— Как скажешь, — соглашается с доводами Баобабова и швыряет гранату без комментариев.

В ответ тишина. В смысле, не слышно взрыва. Только неведомый певец на секунду затыкается, производит чавкающий звук и затягивает свою тоскливую волынку снова.

Баобабова говорит очень нехорошее слово, которым обижают собачек, и швыряет в проход остальные шесть гранат. Эффекта никакого. Ни взрывов, ни стонов, ни вспышек. Зато чавканье и нытье самобытного певца все ближе.

Баобабова не выдерживает психологической атаки и прыгает ко мне в кресло.

— Началось, Лешка. Началось. Сваливать пора. Было бы куда, давно свалил. Но Машку необходимо успокоить.

— Прапорщик Баобабова! — говорю шепотом, чтобы не спугнуть преступника в салоне. — Приказываю вам, прапорщик! Немедленно отправляйтесь туда и выясните….

Холодное дуло табельного оружия прапорщика Баобабовой нежно и ненастойчиво прикасается к моему виску, заставляя на ходу принимать другие, нежели задумывались, решения. Вовремя вспоминаю: я как-никак — мужик, как-никак — старший лейтенант и как-никак — старше Баобабовой на целых четыре года. А лейтенанты пацанок на дело не посылают.

— Пойду узнаю, — выворачиваюсь из крепких объятий прапорщика.

Но у Баобабовой другие планы. Отпускать на верную смерть напарника в ее планы не входит. Всхлипывает, насильно прижимая мою голову к своей груди. Бормочет что-то про “ну их всех туда-то и туда-то”. Это нервное.

— Не волнуйся, Маша. — Лицо сильно прижато к теплому бронежилету, отчего слова получаются невнятными и неубедительными. — Я только краешком глаза. Посмотрю, кто безобразничает, и назад. Хочешь, прикрой меня, как в старые времена. Огневой и физической мощью.

Долго упрашивать Машку не приходится. С силой отталкивает старшелейтенантское тело, передергивает затворы:

— Не вернешься через пять минут, разнесу все к капитанской дурочке. Рухнем, так рухнем. Все одно парашютов нет. И рации нет. И продовольствия нет. И горячей воды в квартире нет. И зарплату задерживают. И напарник псих. И сама я, такая молодая и красивая, должна за бандитами по подворотням гоняться, а не в самолетах нервы портить.

Я же говорю, все от нервов.

Пытаюсь в кромешной темноте добраться до дверей. Больно ударяюсь коленкой о какую-то не к месту торчащую штуку. Это полено. Хочу вскрикнуть от боли, но сдерживаюсь. Машка хорошо стреляет на слух. По правилу лабиринта, по правой стороне кабины, бреду к дверям. Но не успеваю. Она первая распахивается.

За иллюминаторами сверкает молния.

В проеме стоит огромная фигура. Головы, как ни всматривайся, не видно. Тянет фигура корявые рученьки в нашу сторону и спрашивает гнусавым голосом:

— Кто?

Еще одна молния чиркает небо за иллюминаторами. И вижу, как за спиной страшной фигуры топчется без привязи лошадка. Черная, вот с такой гривой.

Это сумасшествие? Или игра воображения? Что бы это ни было, страх такой, что хоть сейчас вниз без парашюта.

Потом все пропадает. Погружается во тьму.

Несколько месяцев назад, точнее не скажу, потому что информация для служебного пользования, министерство финансов попросило наш отдел протестировать новую продукцию Казначейства. А именно, новые банковские билеты самого разного номинала. От десяти, до тысячи рублей. Особенность Данной национальной валюты заключалась в том, что ее можно было кушать. Меня могут спросить, а зачем кушать деньги? Для решения именно этого вопроса нас с Машкой и закинули на один из островов Северного Ледовитого океана, всучив на прощание вместо бульонных кубиков несколько пачек новоизобретенных денег.

Ученые рассуждали как? Человек, теряясь на необъятных просторах нашей страны, имеет в карманах как минимум кошелек и как максимум кошелек и ключи от квартиры. Ни один здравомыслящий индивид не станет теряться в лесу с полным продуктовым набором или сеткой, доверху набитой тушенкой. Именно о здравомыслящих и проявила заботу наша отечественная наука. Не забыв про полярников, до которых порой трудно добраться даже на ледоколах, вспомнив про вечно теряющихся лыжников и марафонцев, наши, не побоюсь этого слова, головастые светила изобрели специальную валюту. Калорийность которой превышала даже калорийность свежеприготовленного в винном соусе поросенка, не говоря уже о других, иностранных продуктах.

Мы с Машкой два месяца сидели на скале в хиленькой палатке, мирно рассуждали о министерстве финансов и кушали сотенные и пятисотенные банкноты, иногда заедая их пятидесятирублевыми купюрами. Нет, червонцы почти не трогали. От сладкого пить сильно хочется, а до воды сто метров по вертикали. Откусишь, бывало, от серийного номера, и сытость такая, что петь хочется. Или обгрызешь конину с фронтона Большого театра, и до следующего утра никакого голода.

Ученые наши с душой к делу подошли. При известном умении и целостности вкусовых рецепторов можно было достаточно точно разобрать — вот в этом месте свинина, а в этом картошечка гриль. А вот этот уголок из экзотического фрукта авокадо.

Нам еще на пробу доллары и марки немецкие давали, но нам не понравилось. Полная безвкусица.

Докладную записку написали по всем правилам. Рекомендовали министерству финансов при выдаче гражданам зарплаты новыми знаками прикладывать в набор зубную щетку. Деньги, они хоть и питательные, но в зубах сильно застревают.

К чему я про вкусовые добавки? А про что еще думать в последнюю минуту жизни?

Открываю глаза. Жизнь вроде продолжается. Безголовой фигуры не видно. Пропала вместе с лошадкой. И песня больше не слышится. Трупов в кресле тоже не наблюдается. Пропали. А за бортом нет никаких молний.

Машка сидит там же, где я ее оставил. В кресле пилота. Нога на ногу, армейский ботинок чуть заметно качается. Бритая голова покоится на кулаке. Взгляд устремлен вдаль. На губах, как бы покрасивше выразиться применительно к баобабовской улыбке, легкое разочарование в жизни. Вот с таких сидящих в креслах прапорщиков и нужно рисовать картины отечественных красавиц.

— Маша… — дотрагиваюсь до плеча напарницы.

Баобабова даже не вздрагивает. Вот я бы непременно от неожиданности вздрогнул. Но у Машки опыт оперативной работы больше, чем у всей городской милиции вместе взятой. И не такие лейтенанты со спины подкрадывались.

— Ты видела?

Баобабова поворачивает лицо. И я вижу ее заплаканные глаза. Это так трогательно…

— Ну что ты. Со мной ничего не случилось, Маша. Он ко мне побоялся подойти. Видишь — руки, ноги целы. Голова в порядке. Зачем же так волноваться? Ушел он и всех мертвецов с собой забрал. Здорово, да?

— Да при чем здесь ты? — Баобабова разом разрушает идеалистическую картину, нарисованную в моем мозгу. — Что я, дура какая, из-за лейтенанта волноваться. Своих проблем не хватает?

Даю мысленную клятву — никогда и ни при каких обстоятельствах не утешать Баобабову, чтобы не выглядеть полнейшим кретином.

— Подставили нас по полной программе, Леша. — Машка вытаскивает пистолет, долго смотрит в черное дуло. Передумывает, прячет оружие. — Темное здесь место, Леша. Мужики безголовые шляются. Кобылы с ними. Трупы то появляются, то уходят непонятно куда. И научно это объяснить невозможно. Я домой хочу.

— Я тоже хочу.

Опускаюсь на корточки. Принимаю наиболее озабоченное выражение. Сейчас у Баобабовой начнется выделение негативных эмоций. Стоя такую волну не выдержать.

— Хреновая работа, — усмехается Машка. — Вот ты, Лесик, вроде умный старший лейтенант?

С данным утверждением трудно не согласиться. В нашем кабинете, над моим столом, в золоченой рамочке висит копия грамоты от Угробова, где красным по белому написано, что я, старший лейтенант Пономарев, самый умный в отделе “Пи”. Над Машкиным столом, правда, висит такая же грамота, но с другим содержанием: “Самый скорострельный и убойный прапорщик отдела “Пи”.

— А раз самый умный, — продолжает Баобабова, скромно потупив глаза, — то скажи: что этому певцу от нас надо было? Чего он требовал? И почему от нас, а не от генерала?

Нет у меня ответов. Мозги понимают, что все это могло только привидеться. А сердце молчит, растерялось.

Машка отчего-то обижается. Отворачивается, пальцем ковыряется в лампочках. Хочу сделать замечание, что негоже прапорщикам в чужой технике пальцы пачкать, но раз обида, значит, взаимная.

Любуюсь восходящим солнцем. На время даже забываю о неприятностях, в том числе о том, что в самолете летит с нами подозрительный товарищ, умело прятавшийся до сих пор.

Раздается легкий хруст. Отрываюсь от созерцания горизонта. Баобабова задумчиво рассматривает палец.

— Лесик. — Первыми обычно не выдерживают молчания женщины. Наукой доказано и перепроверено на практике. — Что говорит теория вероятности по поводу того, сколько в самолете должно быть дерева?

— При чем здесь теория?

— Я по-хорошему пока спрашиваю. — Машка воркует, как на свидание приглашает. — Сколько в этом самолете дерева?

Дурацкий вопрос от недалекого прапорщика.

— Процентов десять. Навскидку, конечно. Я в самолетах не разбираюсь.

— Нет, Лесик. — Напарница хитро улыбается, словно знает огромную государственную тайну. Тычет в мой нос пальцем. — Девяносто девять процентов. На этом дурацком самолете девяносто девять процентов дерева и ни грамма железа.

Скромные познания в самолетостроении подсказывают, что Баобабова не права. Это раньше, может, из досок строили, а сейчас больше из металла.

Машка, продолжая хмыкать, вытаскивает тот самый пистолет, в дуло которого недавно пялилась.

— Только вот давай без этого, — прошу я.

Но Баобабова не думает останавливаться. Направляет личное оружие на панель управления “Ту” и, не моргнув глазом, стреляет.

— Ты что!.. — пытаюсь вырвать пистолет из рук напарницы. — Сейчас здесь все взлетит к чертовой матери!

— А мы и так летим. — Мстительность Машки не знает границ. Крепкой, недрогнувшей под моим бешеным натиском рукой стреляет еще раз. — И никуда не денемся.

Ничто не взрывается. Ничто не искрит. И полет продолжается в заданном режиме. Только сквозь простреленное отверстие упругой струйкой врывается в кабину забортный воздух.

— Лесик, этот самолет сделан полностью из дерева! Я его пальцем только что проткнула. Из дерева! Понимаешь! Он ведь с самого начала подозрительным показался. Неестественным. А оказалось все так просто. — Машка, когда истерично смеется, становится дико обворожительной. — Чудо строительной техники! Ни одного гвоздя! Чуть-чуть бумаги, кожи и пластика. Все остальное — сосна, береза и дуб. Сам посмотри.

Баобабова резко бьет кулаком по приборам. Слышен треск и хруст фанеры. Приборная панель раскалывается, оголяя внутренности.

Там, где должны были находиться провода, электронные внутренности и другие присущие кабине детали, пустота. Ничего, кроме ровного слоя опилок, забытой двуручной пилы и пустой бутылки из-под газированной воды “Колокольчик”.

— А я скажу даже больше! — Машка еле-еле переводит дыхание, с трудом справляясь с легкими. — Кресла деревянные, крылья деревянные, баки топливные наверняка из бумаги склеены, а вместо двигателей бревна отесанные! Потому и тишина такая мертвая. Чему работать, если нет ничего? А, Лесик?

Лесик, то есть я, в это время старательно прочесывает кабину, отдирает фанеру, выламывает рычаги, расковыривает кнопки, пытаясь найти хоть что-то, что напоминало бы человеческий самолет в полном смысле этого слова.

Меня колотит. Под фанерой нахожу лишь гирлянду лампочек и аккумулятор от мотоцикла. Все не настоящее.

— Убедился? — Машка ковыряется в зубах тумблером выпуска шасси. — Хороший сюрприз, правда? Хоть бери гирлянду и вешайся. Ты еще не понял? Мы не на самолете, мы на деревянном гробу летим.

Баобабова вытаскивает сигарету. На зажигалке китайского производства появляется живое маленькое пламя.

— Потерпела бы с куревом?! — Во-первых, дым мешает мне думать, а во-вторых, мы как в спичечном коробке. Достаточно одной искры, чтобы все вспыхнуло. Даже прапорщики должны это понимать.

Машка понимает, горестно вздыхает и прячет зажигательные принадлежности. Она никогда не мешает мне думать. Особенно вслух.

— Что мы имеем на данный, отвратительный момент времени? — спрашиваю сам себя и сам себе пытаюсь ответить: — Деревянный самолет. На первый взгляд вполне добротно сработанный. Как ты сказала? Планер?

— Гроб.

— Правильно. Планер. Обыкновенный планер в форме самолета. Это полностью объясняет двухнедельный полет без дозаправки. Планеры и не на такое способны. Точно! Вопрос два. Как мы могли управлять самолетом, если он теоретически неуправляем?

— Я думаю…

— Резкие порывы ветра и восходящие над нагретым солнцем аэродромом потоки воздуха. Это они создали полную иллюзию высокоманевренного самолета. И, надо признать, летные качества планера достойны самых высоких оценок. Чего только стоит вертикальный взлет и вертикальный уход от ракеты перехватчика. Это не просто случайность. Случайностей не бывает. Это точный расчет.

— Кого? — вставляет резонный вопрос Мария.

— Не торопи. Виновных всегда найти проще. Что у нас третьим вопросом?

— Песнопение и мужик.

— Верно! Песнопение. И человек с кобылой. И я даже знаю, отчего произошло сие явление. Во всем, Маша, виновата природа и не слишком качественная сборка самолета-планера под маркой такой знаменитой фирмы, как “Ту”. Ночной холодный воздух, проникая в неплотно пригнанные доски обшивки, что делает? Издает характерные звуки в виде скрипа, писка и воя. А дядька нам коллективно привиделся. Как тебе теория?

Машка от подступившего волнения энергично разминает шею. Значит, моя теория ее устраивает.

— Кто слушал ночные сквозняки в непроглядную ночь, тот с нами согласится. Отвратительные, давящие на психику звуки и видения. Теперь я хочу задать тебе вопрос, как специалисту в психоаналитике.

— Не томи, Лесик.

— Вопрос. Ребром. Кто выстругал самолет? Зачем?

— Ну… — Баобабова эмоционально крутит пальцами, не справляясь с заданием. Плохо слушала теткины рассказы.

— Я тебе отвечу. Ни одно преступное сообщество не способно столь качественно, столь любовно произвести столярные работы. Вспомним, Маша, у нас не возникло даже тени сомнения в том, что самолет настоящий.

— Может, дело касается национальной безопасности? — предполагает Баобабова, знающая не понаслышке, что такое национальная безопасность.

— В шпионов хочется поиграть? Почему ты всегда на оболочку смотришь, а глубины не замечаешь?

— Слушай, Лесик. Как прапорщик умоляю. Я тебе во всем верю. Об одном только прошу, посади эту дуру как можно скорее. Перехватчики обратно прилететь могут. И генерал не успокоится, пока с самолетом не разберется. Короче, сажай ящик, пока я не психанула.

Обидны мне такие слова Машки. Я ей о высоком, о фактах и бескрайнем небе. А она об окончании рабочего дня.

В современных неуправляемых планерах кабина — самое спокойное место. Если удачная посадка — узнаешь об этом первым. Если неудачная — забываешь об этом тоже первым. Баобабова усаживает меня на чудом сохранившееся после погрома кресло первого пилота. Сама пристраивается за креслом, чтобы силой духа и имеющегося при ней вооружения поддержать меня в трудные минуты раздумий.

Утренний туман за бортом минимально пилотируемого нами “Ту” рассеивается. Видимость, как говорят девчонки в новостях, до десяти и более километров. Отчетливо виден вокзал, пустые взлетные полосы. Чуть в стороне от аэропорта небольшое озеро. Сейчас бы с удочкой да на берег. Рыбки половить, шашлычок поджарить. Поваляться на травке.

— Ты о работе думаешь или о рыбалке?

Нечто холодное упирается мне в затылок. И это не указательный палец надежной руки напарницы. Пистолетом тычет, зараза. Дурная привычка. Сколько раз капитана Угробова просил: разоружите Баобабову в приказном порядке. Иначе, рано или поздно, недосчитаетесь личного состава отдела “Пи”. И что я слышал в ответ? Баобабова без пистолета — что преступник без темных мыслей.

— Предупреждаю в последний раз!

— Я лучше вслух думать стану, — успокаиваю напарницу, у которой начинает от волнения дрожать то, что упирается мне в затылок.

— Думай вслух. Только громко. И, если можно, без трагических предположений.

Думать и разрешать сложные преступные комбинации — моя работа.

— Условия задачи! — рассуждаю, как и просили товарищи по работе, громко и внятно. — Имеем самолет деревянной конструкции. Неуправляемый ни теоретически, ни практически. Вопрос: куда лучше сажать деревянные конструкции? Ответ: на водную поверхность. Маш, будь хорошим прапорщиком, поищи летные карты.

Баобабова отвлекается от моральной и физической поддержки, ковыряется в куче строительного мусора. Находит лишь тоненькую ученическую тетрадь.

— Без промокашки, двенадцать листов, в клеточку, — на глазок определяю я, раскрывая титульный лист с изображением панорамы взятия казаками города Измаила. На карту тетрадка не похожа, но кой-какую дополнительную информацию получаю.

На первой же странице в произвольном масштабе нарисован наш “Ту” с краткими тактико-техническими характеристиками. Ничего интересного.

— Важный документ. — Переворачиваю страницу. — Назовем его уликой номер два.

На следующей странице странные, можно сказать, подозрительные для оперативного работника каракули. Явно детская рука карандашом изобразила самолет, пролетающий над домиком. Рядом с квадратным одноэтажным зданием стоят, взявшись за руки, схематичный мужик, тетка и собака с крученым хвостом. Собака, понятное дело, сама по себе стоит. На четырех лапах. Но это не главное. Главное то, что в мозгу вспыхивает сумасшедшая, но вполне оправданная версия.

— Я же просила вслух, — напоминает Баобабова, которой понравилось ковыряться в мусорной куче. Отвертку нашла, мне не показала, за пазуху положила. Хорошая отвертка, с синей ручкой.

Не отвечая на наглые заявления, пролистываю тетрадь до последнего листа. Везде одно и то же. Нетвердая рука, изображающая семью, плюс собачка. Конечно, и самолет над их головами.

— Есть!

На последнем листе, в круглом иллюминаторе самолета, детское лицо. Ну, какое лицо? Точка, точка, нос картошкой. Грустное такое детское лицо.

— Ой, Лесик, а что “есть”? — отрывается Баобабова от кучи, в которой нашла сломанные плоскогубцы, совсем новый рубанок и пять копеек старого образца.

— Смотри, — показываю Машке рисунки. — Не прослеживаешь цепочку? Да уж куда тебе! Грустный мальчик наблюдает из самолета за оставшимися на земле близкими родственниками. Грустит и мечется. И можешь меня, Маша, пристрелить, хотя не стоит делать это так поспешно, но лицо мальчика мне жутко знакомо.

— Перетерплю.

Напрягаюсь, стараясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах мог видеть я объективно причастного к происшествию субъекта. Утро — ничего. Дорога в аэропорт — ничего. Шофер и кондукторша на заднем сиденье — нет. Автобусная остановка с желающими поскорее смыться из аэровокзала — пусто. Стоп! Стоп!

— Стоп. — Машка вздрагивает от звука моего голоса. Наверное, в нем столько убежденности и радости, что ей страшно стало. — Вспомнил. У тебя спички есть?

— Зажигалка.

— Не подойдет. Психологи советуют на спичках трудные ситуации раскладывать. Разведчики наши в войну именно так и поступали. На чем их и ловила немецкая разведка. Ладно, обойдемся без подручных средств. Вспомнил я, Маша, мальчика.

Кратко рассказываю обстоятельства мимолетной встречи.

На фоне песни про распустившиеся вишневые сады я, старший лейтенант Пономарев, в замедленном темпе выхожу из автобуса, желаю водителю ни пуха ни пера. Мужичок говорит, чтобы я пошел, Куда, неважно. Несущественно. Двигаюсь к вокзалу, Баобабова за мной. Бросаю быстрый взгляд на очередь, ожидающую автобуса. Сейчас, сейчас… Тетка с баулами расталкивает людей, втискиваясь в очередь. Не то. Карманник вытаскивает портмоне у солидного очкастого гражданина. Опять не то. Группа лиц бандитской наружности охраняет коробки из-под ксероксов. Нет. Гражданин в маске, угрожая ножом, собирает у отъезжающих кошельки, носильные бриллианты и сотовые телефоны.

— Лесик, не отвлекайся.

— Я стараюсь.

…Неряшливого вида гражданка сгребает горстями нечаянно рассыпавшийся на асфальт белый порошок. Рядом с ней два дерущихся товарища. Лица окровавлены, кулаки сбиты, силы на исходе. А за их спинами стоит мальчик с тетрадки. Один в один. Не ошибаюсь ли я? Белый порошок, окровавленные лица, загадочное лицо мальчика. Все верно. Что у него в руке?

— Что в руках у него? — шепотом, боясь спугнуть пойманное воспоминание, спрашивает Баобабова.

— Что-то белое. Очень важное и нужное. Сейчас. Белое… и бумажное.

— Одноразовое полотенце? Салфетка? Книжка писателя Сергея Костина?

— Нет. Это не какая-то ерунда, а очень важная вещь. Первостепенная улика. Точно! Самолетик. Бумажный самолетик! Машка! Миниатюрная копия нашего “Ту”. Господи, как же я сразу не догадался?! Мы-то думали, что планер наш сам по себе в небе выделывается. А им управляют. Пацан этот и управляет. Вот же… Его, пацана, работа! Не быть мне маршалом. И смотрел он как-то необычно. Словно издевался. Все сходится, модель — один к тысяче, тетрадка с чистосердечно нарисованными показаниями, опилки… У него в волосах еще опилки были. Точь-в-точь, как здесь.

— Надо брать несовершеннолетнего. — Баобабова красноречиво звякает наручниками.

— Определенно, — соглашаюсь я. — Но как? Мы здесь, и, возможно, надолго. Он там, внизу.

— Генералу доложить надо.

— Рация сломана.

— Световыми сигналами.

— До ночи не получится. А за это время стервец уйдет.

— Необходимо найти альтернативные способы связи.

Верчу головой, пытаясь определить нахождение альтернативного источника. Взгляд натыкается на бутылку из-под “Колокольчика”.

— Бумагу! Ручку! Пиши! — Баобабова мусолит карандаш для бровей и старательно записывает за мной приказ по отделу “Пи” на чистую обложку от ученической тетради. Когда возникает необходимость, она даже не спрашивает, зачем и почему. Просто делает, и все. — Пиши… В оперативный штаб. Генералу. От Пономарева и Баобабовой. Заявление. Заявление, чтобы ты знала, пишется с маленькой буквы. Посередине и с новой строчки. И точку не забудь поставить. Поставила? Продолжаем. Просим принять меры к немедленному задержанию мальчика с особыми приметами… Приметы прилагаются. Выдери последнюю страничку, где он из иллюминатора высовывается. Прокололся на мелочи, негодник. На чем остановились? …прилагаются. Точка. Взять подозреваемого в разработку и задержать вплоть до нашего возвращения. Подписи. Пр-к Баобабова и ст. л-т Пономарев. Могла бы звания и полностью изобразить.

Проверяю орфографию и пунктуацию. Ставлю подпись под Машкиной закорючкой. Не забываю про число. Засовываю свернутое в трубочку заявление в бутылку. На этикетке дублирую получателя. “Генералу!!!”

— Маша! — Вручаю самое дорогое, что есть у нас в самолете. — Иди в багажный отсек. Проделай дырку и жди моей команды. Как только будем парить над вокзалом, а еще лучше над генералом, дам знак. И лучше товарищу генералу быть в каракулевой папахе.

Мини-бомбометание проходит без сучка и задоринки. На свое счастье, генерал с утра находится в головном уборе и посему не получает особых травм. Пугается только. Но, насколько сильно, видеть нам не дано. На месте не стоим, пролетаем мимо.

Теперь остается только ждать, когда генерал сообразит, что предмет, точно попавший в его каракулевую папаху, и есть сообщение от сотрудников, выполняющих ответственное задание в небе.

Время в ожидании тянется особенно медленно. Это не мое умозаключение. Какой-то ученый придумал, стоя на перроне и ожидая своей электрички. Смотрел на проходящие мимо поезда. Размышлял и понял, что время, проведенное в ожидании, самое потерянное время в жизни.

Баобабова сидит рядышком. Тоже вся измаялась от безделья. От сильных перепадов высот немного прохладно, и ее прапорщицкое тело, даже кое-где прикрытое новым бронежилетом и кожаной юбкой, слегка озябло.

— Лесик, — говорит она, — а что ты обо мне подумал, когда в первый раз увидел?

— Ну… — Правду сказать — до земли не доживу. А врать нехорошо. — Подумал, что сильный и ответственный сотрудник.

— А еще? — Пододвигается все ближе и ближе. Вот что холод собачий с прапорщиками делает.

— Еще… Что бронежилет у тебя красивый.

Машка, нагло пренебрегая субординацией — я ж все-таки какой-никакой начальник, — укладывает подбородок на мое плечо:

— Лесик, а давай сделаем то же, что в тайге, когда мы ночь под парашютом пережидали.

У меня аж сердце так… у-ух. Повторить то, что мы в тайге сделали под проливным дождем… это, скажу… У-ух… не для каждого.

Решительно выдыхаю воздух и поворачиваюсь к Машке…

… И кто-то наивно полагает, что я чистосердечно выложу, чем мы занимались все это время?..

Обессиленный, взмокший, откидываюсь на спину. Рядом, такая же измученная, валяется Баобабова. У нас нет ни сил, ни желания что-либо делать. Даже слова даются с трудом.

— Сегодня было просто превосходно.

— Да. Необычно. И как долго! Сколько мы этим занимались?

— Два часа сорок минут и еще чуть-чуть.

— Но мы сделали это. Да, Лесик?

Собрав силы, переворачиваюсь на бок, чтобы посмотреть на то, что мы сделали.

Между мной и Машкой лежит только что собранный в неимоверных муках десятитысячный пазл, изображающий капитана Угробова в момент ареста им банды озверевших преступников в количестве двадцати человек, не считая поисковой собаки Мухи.

— Может быть, еще раз? — Машка такая ненасытная.

— Третий раз за год? Я не выдержу.

— Но это было прекрасно.

Не могу не согласиться.

“Ту” трясется и заваливается на правое крыло. Бросаем капитана Угробова, топчемся по нему, торопясь к иллюминаторам.

В условиях стопроцентной видимости замечаем — на аэродроме возникает нездоровый ажиотаж. Милиция плотным кольцом окружает как само здание вокзала, так и взлетно-посадочные полосы. Огораживают все новомодными желтыми лентами, не пропуская внутрь периметра журналистов и телевизионщиков. Отчетливо видно, как несколько человек из обслуживающего персонала на площадке перед зданием вокзала красной краской рисуют здоровенный круг. Для чего, нам с Машкой непонятно. Следующий заход. Из вокзала появляется группа людей в милицейских мундирах. Во главе, с шашкой наперевес, марширует генерал. Следом за ним накачанные сержанты ведут под руки знакомого по автобусной остановке пацана. Специально выделенный полковник, охраняемый и дублируемый со всех сторон, на вытянутых руках несет бумажный самолетик. Спотыкается, чуть не падает, но вовремя группируется и валится на спину, спасая модель. Наш самолет, страдая от неосторожных действий полковника, делает тройную бочку и уходит с диким креном на следующий круг, чем полностью подтверждает теорию о таинственной связи бумажной модели и деревянного оригинала.

— Потерпи, Лесик, немного осталось.

— Пацану уши оборвать обязательно.

Мы с Баобабовой совершенно спокойны. Только слегка взволнованы, взвинчены и где-то даже обозлены. Такого в славном отделе “Пи” еще не было, чтобы желторотый пацан заставил нас почти сутки томиться в деревянном летающем ящике.

— Заходим на очередной круг, — предупреждаю я, закрепляясь в кресле, насколько это возможно.

Генерал и сопровождающие его лица размещаются в красном круге. Краска еще не высохла, и генерал ругается, с трудом отдирая хромовые сапоги °т свежевыкрашенного бетона. Полковник с самолетиком стоит на месте, задрав руку к небу. Ветер треплет бумажный самолет, а встречные резкие порывы воздушных масс швыряют нас из стороны в сторону. Все скрипит, трещит и немного ломается.

Генерал, плюнув на сапоги, отбирает у полковника модель и принимает командование воздушным судном в свои крепкие генеральские руки. Скорость полета замедляется, “Тушка” замирает на месте, практически превращаясь в дирижабль. Видно, как генерал широко распахивает рот.

— Приказывает освободить посадочную площадь, — читает по губам Машка.

Генерал, успокаивающе помахивая нам свободной рукой, легко бежит по посадочной полосе, руля зажатым в другой руке самолетиком. Следом за ним спешат специалисты посадочного ремесла. Два десятка пилотов, с десяток инженеров и два сержанта, волокущие на плечах довольного пацана. До генерала далеко, но мы с Машкой отчетливо представляем, как урчит он сейчас, изображая рев турбин. Как приказывает грубым голосом пристегнуть ремни и ни в коем случае не курить.

— Брошу. Вот как только приземлимся, обязательно брошу, — обещает Баобабова.

Генерал замедляет бег и спускает самолетик все ближе и ближе к бетону. Практически ползет на карачках, лишь бы мы живы остались. И модель не пострадала.

Наш “Ту”, совершив последний круг над панорамой аэродрома, заходит на посадку. Все ближе земля, все неприятнее ощущения.

Генерал впереди по курсу. Поворачивается к нам, кричит, и даже я понимаю, чего это он рот генеральский разевает. Трясти, говорит, сейчас будет сильно. Но, говорит, вы не волнуйтесь. Посажу, говорит, как самого себя. Пусть трясет. Лишь бы благополучно.

Баобабова не доверяет генералу. Втискивается в кресло, привязывает себя к спинке гирляндами, насильно усаживает меня к себе на колени и обхватывает руками. Я не дергаюсь. Машкины руки лучше всяких ремней безопасности. Конечно, негоже молодым лейтенантам на коленях у прапорщиков находиться, но кто с этим разбираться будет при экстремальной посадке.

Земля все ближе. Можно даже сказать, не земля, а жесткий бетон.

За спиной слышен оглушительный треск. Это отваливаются от неимоверных перегрузок части “Ту-104”. Мне самому неудобно наблюдать за творящимися сзади безобразиями, так что приходится доверять словам Баобабовой:

— Крыло. Еще крыло. Хвост. Правый борт. Левый борт. Днище, ой, мама! Крыша, ой, капитан Угробов!

В лицо врезается ветер. Это не выдерживает нос “Ту”. В щепки! Нас окутывает облако опилок, мусора и строительного хлама. И теперь мы — самостоятельная летная единица, жизнь которой зависит только от умелых действий генерала.

Под армейскими ботинками Баобабовой неприятно шаркает бетонное покрытие. Даже бешеная скорость и сильный ветер не успевают уносить запах паленой кожи. Баобабова рычит, стискивая меня так, что трещат ребра. Противный визг стирающегося до основания кресла не вселяет надежды. А вдруг дерево не выдержит? Чем тормозить станем? Или Баобабовой придется в клинику ложиться и делать операцию по пересадке кожи, как мне, когда я летающую тарелку взорвал.

С каждым мгновением наша “двойка” теряет скорость. Уже видны полковники, выстроившиеся широкой цепочкой. Сцепившись за руки, изображают тормозную сеть. Как же! Если сами не остановимся, пропустят мимо без зазрения совести. И на генерала не посмотрят, который сейчас на бетоне живот пачкает, стараясь возможно более мягко приземлить кресло первого пилота. И нас с Машкой, разумеется.

На приблизительной скорости более сорока километров в час по посадочной полосе Баобабова с силой втискивает пятки армейских ботинок в бетон и приводит в действие запасные тормоза. Наукой доказано, что самые лучшие тормозные колодки для отечественных автомобилей изготавливаются из каблуков армейских ботинок. Не прекращая, валит удушливый дым. Завывают сирены пожарных машин, почуявших поле деятельности. Скорость падает неимоверно. Уже поднимается с колен генерал, уже можно без всякой опаски для здоровья разбиться. Но командирское кресло выдерживает. Последняя фанерка, оставшаяся под Баобабовой, дымит, но в относительной целости останавливается в метре от генерала.

Приехали. Отстегните ремни и ломитесь к выходу. Погода превосходная, а у вокзала ждет автобус, который доставит вас к городским историческим местам.

Первым очухивается арестованный пацан. Вырывается из рук заторможенных сержантов, подбегает к нам и пытается вытащить из-под Баобабовой кусок фанерки со следами интенсивного торможения.

— Дяденька!.. Тетенька!.. Да как же это? А где же это? Вот такой! Крылатый! Слома-а-али!!!

Пацаненок в истерике шлепается на бетон и колотит его ногами. Он бы лучше лупил пятками генерала, который не научился нормально сажать самолеты.

Упомянутый генерал, поправив каракулевую шапку и отдав пацану шашкой честь, спихивает нас с фанеры и отбирает деталь.

— В институт, немедленно! — Отдает обгорелую фанеру гражданскому мужику с трудно запоминающимся лицом сотрудника внутренней разведки. — Оцепить аэродром и прилегающие к нему территории в районе двадцати километров. Объявить зону закрытой через газеты, журналы и прочие средства массовой информации. Карантин, эпидемия, военные учения с запуском баллистических ракет.

— Есть! — Это штатский прячет фанерку в целлофановый пакет. В новый, с замочком, а не как у нас в отделе — из рулона для сбора мусора.

— Собрать все обломки самолета. До единой щепки. Собранное — в самосвалы и в ангар номер, предположим, тринадцать. Будем восстанавливать. Собирать по фрагментам и каждый день узнавать для себя что-то удивительное и новое. Если, конечно, парнишка захочет сотрудничать.

— Есть!

Я хмыкаю. Где-то от перенесенных нагрузок, а где-то от мысли о том, сколько же пакетов потребуется штатскому, чтобы собрать все запчасти.

— А с этими что делать?

Вопросы задают полковники из оперативного штаба. У нас всегда так, как расправа близится, так все задаются вопросом, что с виновными делать. У всех всегда особое мнение, и все всегда, как ни странно, правы.

Генерал замахивается шашкой, но вовремя меняет план, касающийся дальнейшей судьбы сотрудников отдела “Пи”. Тоже верное решение. На людях уничтожать свидетелей нельзя. Дело может получиться громким, с ненужной оглаской. Тогда каждая тварь в стране будет знать, что скрывается в ангаре под тринадцатым номером. В том числе и заинтересованные службы иностранных разведок.

— Возьмите подписку о невыезде. И о неразглашении. И о нераспространении. И о запрете на интервью.

— А может, нам еще и не…

— Помолчите, прапорщик, — морщится генерал, впервые в жизни разглядывающий Баобабову сверху. — Я вам одолжение сделал, что немедленно шашкой не порубал. Да таких свидетелей расстреливают на месте посадки. Вешают на первой попавшейся диспетчерской вышке. Давят под колесами первой же пожарной машины.

— Затаптывают ротой близко расквартированных полковников, — выпячивает грудь полковник Чуб.

— Отличное предложение, полковник. Представляю вас к награде за проявленное рвение. Приступить к описи!

Штатский подсовывает нам с Машкой кучу бумажек, которые мы тут же, не поднимаясь с бетона, подписываем.

— Простите, — говорю я штатскому, — может, это вам пригодится?

Отдаю подобранную в самолетном туалете стружку.

Штатский, чуть не прыгая от радости, мгновенно прячет деталь в пакет. Сколько ночей не будет он спать, размышляя, куда приспособить столь важный кусок?

Я не злой. Просто иногда нужно быть чуть-чуть стервозным старшим лейтенантом.

— Прошу занести в протоколы осмотра места падения факт передачи, — заявляю я. — А также прошу отметить желание сотрудничать. И требую для сотрудников отдела “Подозрительной информации” высшей меры наказания. Вплоть до увольнения. На все ваша воля.

— Вот-вот, — кивает генерал. — А я вас отпускаю при минимальных требованиях. Живыми, заметьте.

— Ах, как я благодарна! — Баобабова сваливает меня с колен, поднимается и теперь уже она рассматривает верхушку каракулевой шапки. — Мы жизнью рисковали, проблемы решали, а нас как диверсантов-космонавтов встречают. Спасибо, товарищ генерал, за мою погубленную прапорщицкую юность.

Баобабова низко кланяется опешившему генералу. Шмыгает носом, разворачивается на спекшихся каблуках и, гордо распрямив плечи, идет к вокзалу.

Отставать от напарницы не годится. Генерал может и передумать. А один мертвый сотрудник отдела “Пи” — это все равно мертвый сотрудник отдела “Пи”.

— Спасибочки, — дергаю шеей, противно улыбаюсь и бегу догонять Машку. Генерал кричит в спину:

— Да много вы понима-аете! Да вашей заслуги с ефрейторский пого-он! Да мы бы сами хулигана, кулибинского наследника, вычислили. Идите, иди-ите! Завалили все задание! Уж я Угробову отпишу все, как было. Катитесь, кати-итесь. Колбаской по малой взлетной полосе!

— Старый маразматик, — бросает через спину Баобабова.

Догоняю Машку и объясняю причины столь явного нерационального поведения генерала.

— Он за нас волновался, а как только увидел живых, так сердце и не выдержало.

— Да ну его, — отмахивается Баобабова. — Мне пацана жалко. Представляешь, стругал, пилил, клеил ночи и дни напролет. Наверняка школу прогуливал. Мамку с папкой обманывал. Деньги на мороженое клянчил, а сам все на пиломатериалы тратил. Это ведь не партию скворечников для Саратовской области сколотить. Самолет! Старался парнишка. А этот, прости меня, Лесик, ге-не-рал своими неумелыми действиями разрушил, можно сказать, светлую мечту подрастающего поколения. И нас в грязь втоптал. Обидно.

Что есть, то есть. Немного обидно. Но я лично на генерала зла не держу. Он свое дело сделал, как умел. Вряд ли кто на его месте лучше посадил бы “Ту”. Опыта такого класса ни у кого нет. Ни у нас, ни за границей.

— Если пацан не дурак, то устроится. До конца жизни теплое место обеспечено. Оригинала нет, чертежей нет, все в голове его. А собери, попробуй, из развалин чудо, место которому минимум в следующем тысячелетии. Без пацана никак. Тут даже генеральские погоны не помогут.

— Это точно, — соглашается Баобабова, веселея.

И прибавляет шаг.

Проходим через плотное оцепление. Необстрелянные ребята из дорожно-постового весеннего набора завистливо провожают нас глазами. Им до таких заданий и посадок штрафовать и штрафовать. Некоторые так на дорогах и помрут, не узнав счастья в послужном списке.

Какой-то сержант, забежав вперед Баобабовой, сообщает ей, что у товарища прапорщика развязался шнурок и теперь внизу совсем некрасиво болтается.

— Пущай болтается, — снисходительно улыбается Машка. — Это для истории. Чтобы помнили.

Треплет так жалостливо за сержантский погон и идет не спеша к остановке, где нас ждет автобус со знакомым водителем и разговорчивой кондукторшей. Ждут, беспокоятся, новости первыми хотят услышать.

Мы, конечно, ничего им не расскажем. Потому что подписку давали. Может, только покажем бумажный самолетик, который я под шумок подобрал на месте посадки. И хоть старшие лейтенанты столько не живут, но я клянусь, я обещаю, что дождусь того прекрасного дня, когда деревянный “Ту” соберут и склеят.

Больно нам с Машкой понравилось на самолете летать.

— Меня домой, а старшего лейтенанта… Лесик, тебя куда? К маме? Обещал пораньше? А то ругаться будет? А старшего лейтенанта, который сегодня чудеса героизма проявлял, домой. К маме. Спать…

Если кто-то надеется, что я стану описывать, как проводят бессонные ночи молодые лейтенанты, то глубоко ошибается. Покой младшего офицерского состава, особенно если они из отдела “Подозрительной информации”, засекречен так же, как покой президента нашего. По крайней мере, так прапорщик Баобабова говорит, которая под прикрытием год отработала в президентской охране. Начихать, что в это же время Машка вкалывала еще на трех работах! Как моя напарница объясняет — хороший левак укрепляет величину денежного пособия.

Мама будит меня, как обычно, без трех минут семь, и уже через полчаса я спешу в родной отдел, чтобы поделиться общими впечатлениями о полученном накануне выговоре. Не от генерала! От мамы.

Тороплюсь, не замечая прекрасного летнего дня. Прыгаю через ступеньки, спускаясь в подземный переход. Хочется прийти в кабинет первым. Подготовить тезисы о самолетах, о лошадях в салоне, о песнях и мужчинах без верхней головной составляющей. И вообще… У нас, кто вторым на службу приходит, тот мусор выносит.

— Позолоти ручку, дорогой. Всю правду скажу, ничего не утаю. А может, жвачку купишь или помаду для суженой?

Стараюсь обойти цыганку, но в подземном переходе не протолкнуться. Еще неделю назад капитан Угробов предупреждал — в городе ожидается несанкционированная цыганская облава. Забыл. Не поберегся. Попал в расставленные сети.

— А, дорогой? Зачем старую женщину обижаешь? Десяти рублей жалко?

— Нет у меня денег.

Краем глаза замечаю брешь в людском потоке, делаю обманное движение вправо, но прыгаю влево.

Цыганка, подхватив многослойную юбку, резво повторяет маневр и преграждает дорогу.

— Баскетболист, да, дорогой? От судьбы прыгаешь. Десять рублей, не сто тыщ. Или не хочешь узнать, когда звание очередное получишь?

Я в гражданской форме, да и корочки впереди себя не топырю. Каким макаром узнала? По суровым глазам молодого лейтенанта? Или по пиджаку, где притаилась пустая кобура?

Цыганка, уловив замешательство, цепко хватает меня за рукав, дергает ноздрями и, выворачивая заученным болевым приемом мою правую ладонь, широко улыбается щедро намазанным помадой ртом. Теперь я знаю, куда ушло золото партии.

Растерянно оглядываюсь, словно пытаясь найти у бегущих по своим делам прохожих поддержку. Но люди редко смотрят по сторонам. У каждого свои заботы, свой неприятности и радости. Какое им дело до молодого лейтенанта, пойманного расторопной цыганкой? Влип, и ладно. Здесь, в подземном переходе, ты никто. Один из многих. Но я все-таки высматриваю спасителей. Тщетно.

Подземный переход полон торопливых людей, разноцветных киосков, топтаных-перетоптаных окурков и фантиков, а также пестрых цыганок.

В десяти шагах бродячие патлатые музыканты по заказу упитанного цыганского барона, у которого в кулаке толстая пачка денег, в двадцатый раз наяривает цыганочку с выходом. Сначала выходит барон, лохматит кудри, обслюнявливает пять бумажек, плюхает их в коробку из-под торта “Праздничный”, говорит: “Ай-я-яй!” — а потом уже ребята наяривают, обрывая струны контрабаса и скрипки.

Напротив них конкурент с надвинутым на глаза капюшоном, забившись между киосками, тренькает на балалайке незамысловатую мелодию государственного гимна. Цыганский барон отпихивает ногой добротный посылочный ящик для финансовой помощи балалаечнику и грозит тому пальцем, выговаривая: “Ай-я-яй!!”

Из киоска высовывается толстушка продавщица. С любопытством пялится на бесплатный концерт и плюет в прохожих семечками. Под ее киоском, прямо на полу, нянчит пятерых младенцев молоденькая беженка с лицом недоучившейся в университете рязанской отличницы. Пятеро здоровенных ребят — может, и папаши, не знаю — подсказывают прохожим, сколько надо дать беженке, чтобы она смогла уехать на ближайшем поезде в родные края. По самым скромным подсчетам, на полученные средства можно отправить в детский летний лагерь на Канарах две тысячи городских детишек вместе с родителями и их ближайшими деревенскими родственниками.

У лестницы сладко зевает мой коллега по нелегкому милицейскому труду. По слабой вибрации резиновой дубинки, болтающейся на его поясе, видно, что товарищу на все глубоко, далеко и пошли все.

— А, дорогой, не верти головой! — складно воркует цыганка, больно тыкая кривой палец в мою насильно растопыренную ладошку.

Пытаюсь вырваться, но на помощь к старой женщине подтягиваются молодые цыганки из второго эшелона. Веселые, бесшабашные, звенящие, красивые. Окружают плотным кольцом, бренчат серьгами и браслетами, тискают в бока, в спину, бегло щебечут по-цыгански. Без словаря не разобрать ни слова. Черноволосый цыганенок с усами ненавязчиво лезет в мой карман, в котором из ценных вещей только носовой платок. Ну и что с того, что нестираный. Если его каждый раз после сморкания стирать, воды не напасешься.

—Куда? Стой!

Попытка вернуть платок не увенчивается успехом. Цыганенок сбегает, радостно вопя и размахивая нестираным платком, словно взятым в тяжелом бою вражеским флагом.

— Или сейчас десять рублей, или после сеанса пятьдесят, — входит в мое положение цыганка, перестав вкручивать собственный палец в лейтенантскую ладонь.

Сопя от возмущения, вытаскиваю из укромного места заначку — сложенную вчетверо десятку. Хотел после работы шоколадных пряников на вечер прикупить. Деньги исчезают в районе многослойных юбок. Захочешь, не найдешь.

— А, дорогой, все за доброту твою расскажу. Когда звание получишь, а когда взыскание от начальства сурового ждать. И про казенный дом узнаешь, и про сердце, мыслями черными заполненное, услышишь.

Цыганская пестрая толпа хором поет: “К нам приехал, к нам приехал, старший лейтенант Леша Пономарев из восьмого отделения!”, что убедительно подтверждает слова старой цыганки.

Старуха склоняется над моей ладонью, пытаясь разобраться в переплетении линий и судеб.

— Вижу… Вижу друга твоего в доме казенном. И еще друга вижу, весь из себя в одежде новой. А еще…

Вздрагивает, увидев там что-то, мне пока неизвестное. Вскрикивает, внезапно бледнея, на своем языке, привлекая внимание растроганного музыкой цыганского барона.

— Ай-я-яй!! — говорит цыганский барон с толстой пачкой денег, расталкивая обступивших жертву соплеменников. Момент передачи в его руку моей ладони проходит быстро и для меня незаметно. Барон приспускает на нос очки в золотой оправе и, высунув язык, тщательно рассматривает ладошку. Увиденное его не устраивает, и он, цокая языком, вынимает из кармана толстую книжку. Справочник молодого цыгана. Сверяется с ней, бормочет, зорко осматривает меня с ног до головы, отталкивает судьбоносную ладонь и гнусавит, неразборчиво и тихо:

— Ай-я-яй! Безголовый, меченый…

Завывают цыгане, визжат, словно посягнул я на самое святое, на общественную цыганскую кассу, бегут от меня, размахивая юбками, словно радугами. Пожилая цыганка пятится, в глазах непонятный испуг. Наступает на коробку из-под торта “Праздничный”. Рассыпаются бумажные деньги, звякает мелочь. И нелепо смотрится на грязном полу выкинутый цыганенком платок, по которому топочут десятки ног.

По подземному переходу проносится холодный ветер. Сильный, переполненный страхом и необъяснимой дрожью. Визжит толстушка продавщица, захлопывая окошко киоска. Замолкает оркестр, протяжно скрипя контрабасом. В один миг пустеет переход. Носятся поднятые ветром цыганские деньги. И на месте балалаечника кружит вихрем горсть черного пепла.

Взрываются хлопками лампы, швыряя в глаза осколки стекла и света. Валюсь на пол, не по желанию, по принуждению. Словно чья-то холодная рука сгибает меня, заставляя поцеловаться с последней весенней слякотью.

В начале подземного перехода рождается грохот копыт, он приближается, толкая перед собой ледяной ветер. Подступает, проникая через темноту, швыряет на прикрытую руками голову куски холодного воздуха. Останавливается надо мной. Прикасается к затылку холодом. И шепчет:

— Кто?

Бьет по вискам завывающий сквозняк. Смеется тот, кто надо мной. И снова все исчезает в мгновение ока.

Вскакиваю, освобожденный, и бегу к слабому свечению выхода. Я не знаю, что случилось. Но, что бы ни произошло, мне это не нравится. Шея до сих пор скрипит инеем, в волосах тают куски перемешанного с грязью снега. Перескакиваю через ступени, торопясь выскочить из странного перехода, заполненного топотом и ледяным ветром. И только оказавшись под светом солнца, немного успокаиваюсь, убеждая себя, что все это привиделось, примерещилось, почудилось.

Вчера был такой трудный день. Новые люди, новые прохожие, ничего не подозревая, спускаются в переход. У каждого свои дела, свои цели. Все спешат, все торопятся.

Приваливаюсь спиной к гранитной стенке, сползаю вниз, пытаясь привести сознание в здравый порядок. Сердобольный старичок с орденскими планками на груди, неодобрительно качая головой, вкладывает в мою безвольную руку железную мелочь. Следом за ним выстраивается очередь желающих оказать материальную помощь плохо выглядящему молодому человеку с сумасшедшими глазами.

— Ну что вы…

Нас, молодых лейтенантов, учили не брать денег, даже если от чистого сердца и с утра.

В подземном переходе кто-то визжит. Визгу вторят вторые и третьи голоса.

— Убили!..

Запихиваю пачку мятых, не вполне законно полученных денег в карман и перегибаюсь через ограждение перехода.

На грязных ступенях, окруженный молчаливой толпой, лежит, неестественно раскинув руки, милиционер. Ненужная резиновая дубинка торчит из-под спины. У милиционера нет головы. И красная лужа в том месте, где должна была находиться его фуражка.

Старичок, только что организовавший добровольные пожертвования в помощь молодым сотрудникам милиции в гражданской одежде, поворачивает ко мне сморщенное временем и заботами лицо и грозит пальцем.

— Нет, нет… это не я!

Последним из перехода поднялся я. Теперь наводящий вопрос: кого станут подозревать в совершенном убийстве? Ну и что с того, что я ничего не видел? Что с того, что слышал конский топот и чувствовал ледяной ветер? Это не алиби. Люди в бессознательном состоянии и не такое совершают. А я был определенно в бессознательном состоянии.

Рассматриваю ладони. На них нет следов крови.

Это не я!

В локоть впиваются цепкие пальцы. Вздрагиваю. Нервы ни к черту.

— Уходи, меченый! — Цыганский барон, не глядя мне в глаза, оттаскивает в сторону от собирающейся толпы, от грозящего пальцем старика, от подбегающей милиции и завывающей сирены машины “Скорой помощи”. — Уходи. Не место тебе здесь.

Не место.

— Подожди… Разобраться надо.

— Уходи, лейтенант, — настойчив цыганский барон, крепкие у него руки. — Не сейчас разберешься. Не здесь. Твое время придет. Сам поймешь, когда. Уходи…

Сильным толчком запихивает в невесть откуда появившееся такси, захлопывает дверцу и исчезает в толпе.

Машина срывается с места, вклинивается в плотный поток.

Прилипаю к заднему стеклу. У перехода все еще маячит старик, первым отдавший мне мелочь. Недобро усмехается и тычет мне вслед пальцем. Губы его беззвучно шевелятся. Но я знаю, что он говорит. Кем называет меня, лейтенанта секретного отдела “Подозрительная информация”.

— Нельзя так… Разворачивайся.

Кидаюсь к водителю. И замираю остолбенелый. Машина пуста. На водительском месте только кожаная кепка. Крутится самостоятельно руль, играют педали. Мурлычет тихо магнитола тоскливую ноту. Ту самую, что слышал я в самолете.

Выхватываю из кармана красные корочки, тычу их в то место, где должен сидеть человек, и, не зная, что делаю, кричу:

— Немедленно остановиться! Милиция!

Такси послушно прижимается к обочине, распахиваются дверцы, и сила, до этого швырнувшая меня на пол подземного перехода, выталкивает теперь из машины. Я перебираю ногами, семеню, стараясь не свалиться вновь в цветные газоны, в асфальтовую грязь. Слышу за спиной визг шин, рев двигателя, истошный писк клаксонов. Слышу, как грохочет металл о металл. Как скручиваются железные полосы, лопаются на мелкую мозаику стекла.

На дороге ухает, грохочет литаврами. Рождается густое пламя, пожирая то, что только секунду назад было машиной. И уже оттуда, из густых красных простыней пламени догоняет его голос:

— Кто?

И я понимаю — надо уходить. Немедленно. Судьбу, не ту — на ладони, а ту, которая на небесах, можно обмануть только раз.

Ухожу. Убегаю. Не оборачиваясь на огонь. Мне страшно. Мне не по себе. Торопливо огибаю прохожих. Тупо смотрю на серый асфальт. Носки кроссовок перепачканы красным. И я слышу, как там, на месте взорвавшегося такси, грохочут по дороге гигантские копыта безголового всадника. Вчера у меня был очень трудный день. Отделение рядом. Полквартала. Через дворы, через детские площадки, мимо поваленных мусорных контейнеров и любопытных старушек со взглядами общественных обвинителей. Мимо разрисованной местной молодежью бойлерной, мимо здоровой круглой штуки на телескопических ножках, которая ремонтируется в этом дворе уже шестой месяц. По дороге успеваю подать по просьбе торчащих из-под серебристой штуковины ног разводной ключ тридцать-на-восемь с половиной констант, поздороваться с общественными обвинителями и снять с дерева зареванного мальчишку. Даже если молодым лейтенантам тошно, они всегда помогают обществу.

Никем не замеченный, заскакиваю в родное отделение. Проникаю в кабинет, на двери которого висит бумажка: “Стучаться всем без исключения”. Перевожу дыхание, закрываюсь на замок.

Испачканную одежду — в глубину шкафа. Сменный мундир, сухой и без возможных следов чужой крови, — на плечи. Обтираю шторами лицо, приглаживаю растрепанные волосы.

Вовремя. Дверь трещит под могучими ударами.

— Лешка! Ты чего закрылся? Я это!

На негнущихся ногах подхожу и открываю дверь. Если лейтенантское счастье и существует на самом деле, то в коридоре стоит не группа захвата, а только один напарник. Вернее сказать, напарница.

— Секреты, Лесик?

Прапорщик Мария Баобабова отстраняет меня плечом и затаскивает в кабинет здоровый кожаный чемодан. Одним движением она сталкивает со своего стола недочитанные и не проплаканные любовные романы и с выдохом закидывает на столешницу ношу. Сверху бросает бумажку.

— Новая ориентировка. Почитай, занятная вещица, а я пока самовар поставлю. Озябла, как кенгуру на лыжном марафоне.

Машка даже в самые лютые морозы ходит в одном бронежилете. Говорит, для здоровья полезно. Отчего ей иногда бывает зябко даже в жаркий летний день, для меня загадка.

Пока Баобабова топит самовар плакатами, оставшимися в Красном уголке с прошлых времен, обхожу стол и рассматриваю ориентировку: “Разыскивается за убийство и поджог. Вооружен и страшно опасен. Особые приметы — молод и горяч, отлично бегает. За поимку рецидивиста двухнедельный абонемент в Дом кино”.

На листке нарисован невзрачного вида мужчина с недобрым взглядом криминального авторитета. Ничего особенного. Сейчас таких в каждой телевизионной программе показывают. В депутатских вестях.

— Что натворил? — спрашиваю я, удивляясь своему голосу. Волнения и стрессы дурно сказываются как на произношении, так и на тембре.

— Вроде пятнадцать минут назад голову участковому отрезал! — кричит Баобабова, раздувая угли старых воззваний и лозунгов. — В пешеходном переходе. Начисто. А голову с собой забрал. Представляешь? Свидетели, с чьих слов составлена ориентировка, говорят, что укатил на машине марки “такси”, которую потом сам же и сжег посреди проезжей части. Вместе с водителем и тремя дополнительными пассажирами. Значит, не один работал, зверюга.

— Не было там пассажиров. И водителя не было, — шепчу я.

— Что? — не слышит Баобабова, занятая самоваром.

Не отвечаю. Рассматриваю себя, не похожего на меня. Я не такой. Я лучше. И я никого не убивал. И тем более с пассажирами.

— Весь город на ноги подняли, — подходит Баобабова, отирая перепачканные руки о бронежилет. Он и так черный, не испачкается. — Убийство с особой жестокостью. Этому… — Машка накрывает тяжелой ладонью ориентировку, — этому лет пятнадцать светит, в лучшем случае. Хотя я бы просто пристрелила его на месте. Не должна земля таких гадов носить.

— Может, и не гадов. — Дышать трудно, и в горле комок из желания немедленно оправдаться. — Разобраться сперва надо.

— Опять тарелки летающие чудятся? — Машка с сожалением поглядывает на товарища по служебному кабинету. — Или, думаешь, твои человечки зеленые наследили? Брось, Лешка. Дело ясное. Нет здесь ничего сверхъестественного. И не нашего отдела это работа. Убойщики сами разберутся. Говорят, уже на след вышли.

Я отхожу к окну, за которым исходит летним паром городская свалка. По жаре здесь мало сборщиков. Пыльно и душно. Только небрезгливые грачи вышагивают по кучам мусора, пытаясь найти добычу.

Надо что-то делать. Убойщики меня непременно вычислят. И не таких вычисляли. Может, уже стоят у дверей отдела, разворачивают постановление об аресте и думают, кто первым предъявит молодому лейтенанту Пономареву обвинение в тягчайшем преступлении.

Морщась от неприятного скрипа стула, сажусь на свое место, подтягиваю телефон и набираю номер:

— Старшего лейтенанта Комалягерова можно?

Петрович, это Пономарев из отдела “Подозрительной информации”. Хочу сделать заявление по поводу сегодняшнего убийства. Того, что в переходе. Да, с отрезанной головой.

Баобабова присаживается на краешек стола, внимательно прислушивается. Самовар давно закипел на красных лозунгах, но любопытство пересиливает желание попить горячего чая.

— Я, старший лейтенант Алексей Пономарев, видел гражданина из ориентировки, садящегося на международный рейс Москва — Джорджтаун. Это на Каймановых островах. При подозреваемом бандите имелся целлофановый пакет, из которого капала кровь. Да, красная. Одет? Шорты, футболка, зонтик от солнца. Хорошо, если появится что-то еще, буду держать в курсе. Нет, бутылку не возьму, лучше патронами.

Телефонная трубка аккуратно возвращается вспотевшими ладонями на место.

Машка, играя наручниками, задумчиво щурится на мою всклокоченную макушку:

— Когда это ты успел в аэропорт смотаться?

Не отвечаю. Откидываюсь на спинку и грызу ногти. В детстве огрызка ногтей хорошо успокаивала нервы. Сейчас, в более зрелом возрасте, эффект, конечно, не тот, но помогает не отвечать на трудные вопросы напарника. Машка, кстати, глядя на меня, тоже привычку дурную переняла. Грызет иногда, когда дела не клеятся.

— Темнишь, Лешка.

Машка спрыгивает со стола и, не спуская с меня глаз, обходит несколько раз вокруг. С каждым разом круги становятся все меньше и меньше. На последнем заходе Баобабова останавливается позади, кладет руки мне на плечи, припечатывая к спинке.

— Поговорить не хочешь? Неужели о вчерашнем переживаешь? Брось. Делай, как я. Прошло дело, и забыла. Нервы, Лесик, не должность, не восстанавливаются. У нас таких самолетов деревянных в жизни знаешь сколько еще будет? Колись, старлей. Мы же напарники.

Грызть уже нечего. А поговорить с товарищем, который не раз и не два выручал меня из беды, хочется.

— С одним условием.

Машка мгновенно соглашается. Любознательности в прапорщиках гораздо больше, чем все думают.

Застегиваю наручники на Машкиных запястьях, приковывая ее к батарее центрального отопления.

— Мне кажется, что в подземном переходе был я.

Батареи центрального отопления изготавливают с пятикратным запасом прочности. Особенно для милицейских учреждений. Мария Баобабова пытается освободиться, чтобы дотянуться до пистолетов, но наручники тоже с запасом.

Выслушав несколько оскорбительных выражений в адрес молодого лейтенанта, который и тот, и этот, и даже вот в таком положении, и все кому угодно, пытаюсь перекричать напарницу, выкладывая хронологический ход событий в том виде, в котором я его запомнил.

Не сразу, но Машка успокаивается и остаток чистосердечного непризнания выслушивает молча и с должным вниманием. И про цыган, и про ветер, и даже про грохот копыт. Вопросов не задает. Репликами не перебивает. Только ноздрей, в которой колечко серебряное, дергает.

— Так все и было, — тоскливо закругляюсь я, обхватывая голову руками.

Если Баобабова мне не поверит, не поверит никто. Тем более убойщики. Им лишь бы улики имелись. А этого добра в переходе подземном навалом. Платок мой нестираный со следами понятно чего. Отпечатки кроссовок. Пальчики наверняка тоже оставил. А уж если свидетелей на опознание привлекут, то не возьмут даже подписку о невыезде. Сразу на выход с сухарями.

— А я тебе верю, — неожиданно говорит прапорщик Баобабова.

А я ей не очень. Машку только отстегни, так она с двух рук на поражение. В порядке самообороны от опасного убийцы и поджигателя.

— Нет, правда, Лесик. Я сон сегодня видела. Бежала на работу, хотела рассказать да позабыла в спешке. Знаешь, кто приснился? Товарищ тот, что в самолете нам как бы причудился. Встретил меня в парикмахерской, где я что-то с головой делала, и приставал с вопросами личными. А спрашивал… — Машка многозначительно делает паузу. — “Кто?” — спрашивал. Такие дела, Лесик. Отстегивай, давай, а то руки затекли.

Знаю, что иногда поступаю необдуманно и неосторожно, но кому-то ведь надо доверять?

— Влип ты, Лесик. — Мария за пистолеты не хватается, значит, спокойна и трезво оценивает ситуацию. А может, только ждет, когда руки отойдут. Руками надежнее человека пристукнуть. У Машки на каждую ладонь по сто килограммов сжимающее усилие. Может, и про сон сочинила, чтобы внимание мое усыпить.

Пожимаю плечами. Я устал скрываться от правоохранительных органов. Полчаса на свободе уже много. Сколько еще отмерили прокурорские часики?

— Значит, так… — Баобабова тянется к телефону. — Тебе нужно твердое алиби. Такое, чтоб ни одна собака не подкопалась. Нет, Лесик, не об убойщиках речь. С ними-то все как раз проще. Слушай внимательно. Загремишь ты, меня следом потащат. Факт, А мне еще жить да жить, Родине служить. Поэтому… Эту ночь ты провел со мной.

Изумленно оглядываю двухметровую Баобабову. Начиная с армейских ботинок, с обмотанными липкой лентой шнурками, мимо узкой полоски запреет сованного живота, мимо нового бронежилета с вырезом до пупа и завершая гладко выбритой головой. Про груды бицепсов, трицепсов и прочих второстепенных мышц не говорю. Фотография Машки в полный рост висит на Доске почета отделения. Кто хочет полюбоваться, поднимитесь на второй этаж. Там постоянно толпа топчется. Как из местного восьмого, так и из соседних отделений. Вроде как опытом приезжают делиться, а сами у Доски почета целыми сутками тусуются.

— Не о том думаешь, Лесик. — Мария поправляет липучки бронежилета. — Мы с тобой в аэропорту были. Всю ночь гуляли. Хорошо! Не гуляли, а выслеживали зеленых человечков.

— Может, лучше преступников? — подсказываю я.

— Нет, уважаемый напарник. Мы с тобой из отдела “Пи” и занимаемся расследованием всяких разных, но незаразных, ха-ха, необъяснимых человеческим умом явлений. Как природного, так и искусственного происхождения. Чем глупее ответ, тем меньше взятки.

— Сроки осуждения, — начинаю успокаиваться и шутить.

— Точно! Набери-ка телефон Комалягерова… Петрович! Это Мария. Да, Баобабова из отдела “Пи”. Дурак ты, Петрович. Перхоть на погоны, а ты все с симпатичными прапорщиками мечтаешь в ночную засаду сходить? Не дождешься. У меня вон Лешка есть. По делу я. К той информации, что тебе Лесик мой слил, хочу добавить. Пишешь? Мы с Пономаревым не только видели улетающего подозреваемого, но и через мою тетку, которая ранее в стюардессах ходила, узнали, что на ранее указанном рейсе подозреваемый не прилетал на эти…

— На Каймановы острова, — шепчу я. — Именно. А я откуда знаю, куда он делся? Может, с парашютом по дороге выпрыгнул, может, на транзите сошел. Сами ищите. Там больше двадцати пересадок. На кукурузнике потому что. Но нас с Лешкой в том подземном переходе точно не было.

Баобабова кладет трубку и довольно хлопает меня по плечу.

— Причитается с тебя. Отмазались вчистую. Остается только найти настоящего убийцу. Чайку?

От чая не отказываюсь. Хороший чай — разрядка для напряженного организма.

Пока Баобабова роется в столе, ругаясь на капитана Угробова, который без спроса изымает чужие чайные и сахарные запасы, осматриваю принесенный Марией чемодан.

— Да ты открой, глянь, — не ускользает мое любопытство от напарника. Хорошо, хорошо, от напарницы. Но лучше первый вариант. Мы же в милиции работаем, а не на куриной фабрике.

Чемодан доверху набит пачками американских долларов.

— Это что? Без меня банки грабишь? Или выкуп за кого? А если не выкупать?

В голове также проносятся мысли о коррумпированной сотруднице отдела “Пи”, продавшейся иностранной державе. Но я отгоняю предположения, потому как Машка никогда подобного сделать без меня не сможет. Я ее не первый день знаю. Если бы продалась, то в отдел чемодан ни за что не притащила.

— Это десять миллионов их зеленых рублей. — Баобабова с ногами забирается на стол, усаживается в позе засохшего лотоса и, прихлебывая из кружки чай, задумчиво пялится на перетянутые резинками пачки долларов. — Еле дотащила.

— Предлагаю пятьдесят на пятьдесят? — Руки самостоятельно тянутся к пожизненной сумме милицейского оклада. — Может, объяснишь?

— В утиль соседи из пятого отделения просили сдать. Фальшивые. Наши умельцы постарались.

— На вид нормальные.

— Черта с два. Даю минуту, чтобы ты на глазок определил, почему?

— У тебя лупа есть?

Баобабова копается в косметичке и протягивает увеличительное стекло от разобранного фотоувеличителя. Очень необходимая в хозяйстве вещь. Костер в тайге развести, слова какие на скамейке в тоскливые минуты засады выжечь.

Самым тщательным образом изучаю иностранную денежку. Все как положено. То, что нужно, прощупывается. То, что надо, просматривается. Волоски, портрет, подпись ответственного финансового лица — соответствуют нормам и стандартам.

— Все! — откидываюсь на спинку, довольный проделанной работой. — Как говорил Козьма Прутков…

— Помню, — оживает напарница. — Три года в прошлом году за махинации в особо крупных размерах. Сама брала. Отстреливался сволочь. А ты откуда его знаешь?

— Неважно, — отмахиваюсь я. — Так вот, как Козьма этот, Прутков который, говорил — надо зрить в корень.

— А мне он совершенно другое на уши вешал, — скрипит зубами некогда сотрудник самого злобного отряда по борьбе с организованной преступностью.

— В корень! — кричу я, недовольный, что меня постоянно перебивают, — Вот она в чем фальшивая. “Подделка билетов банка Росии преследуется по закону”. Дураки фальшивомонетчики. Россия с двумя буквами “сы” пишется.

— Кончил дело, попей чайку смело, — хвалит Машка.

Хлебнуть чаю не получается. Осторожно звякает телефон.

— Отдел “Пи” на проводе.

В трубке голос капитана Угробова.

— Хочу видеть обоих. По дороге ни к кому не приставать, секретаршу мою не унижать, детей и омоновцев не пугать.

— Уже бежим.

Баобабова проверяет обоймы личного оружия.

— Живой не дамся.

— Может, и не про наши души, — отвечаю, не совсем уверенный в сказанном. — Мало ли зачем зовет.

Руководствуясь приказом, спешим в кабинет начальства. В точности до ста процентов выполнить указания не получается. Сталкиваемся в коридоре с секретаршей Лидочкой. Такое вот право у гражданских секретарш, на час позже на работу являться.

На временнбй почве между Лидочкой и Машкой завязывается конфликт, в который постепенно вовлекаются сотрудники соседних кабинетов, отряд омоновцев, а также группа юных правонарушителей, ожидающих профилактического собеседования. Пристраиваюсь у стенки и вполуха слушаю о “стервозах, дурах, негодяйках, рыжих бездельницах”. Много чего слушаю.

Конфликт заканчивается только после вооруженного вмешательства выскочившего на шум капитана Угробова. Пальнув пару раз в потолок, Угро-бов силком заталкивает Баобабову в свой кабинет. Меня запихивают следом. На ходу приводим себя в порядок. Счет остался в нашу пользу. ОМОН выведен из строя. Юные правонарушители вместо собеседования отправлены на обследование в поликлинику, секретарша Лидочка побежала рыдать в туалет. Машка умудрилась-таки выдрать клок рыжих волос.

— Вот вы у меня где, — зло колотит капитан реб-Ром ладони по баобабовской шее. Мы не обижаемся. Мы привычные.

В кабинете капитана Угробова идет незапланированный ремонт.

Качаясь на стремянке, тощий электрик корячится с рожковой люстрой. Постоянно замыкает проводку на себя и от этого сильно страдает. Пятеро малярш в перепачканных краской комбинезонах возятся с обоями. По желанию Угробова, жена которого три дня посещала курсы визажистов, стены кабинета оклеиваются развернутыми по ширине газетами “Криминальный вестник”. Лучшие в городе плотники пытаются вставить на место выбитую самим же Угробовым оконную раму, через которую капитан имеет привычку вышвыривать разных бандитских элементов.

Угробов первым пробирается между стремянками на свое место. К табурету в уголке. Там уже ждут нашего появления три товарища из головного министерства.

— Сюда! — зовет Угробов, показывая наиболее безопасный маршрут, проложенный опытным путем с розыскной собакой по имени Муха. Мимо ревущего компрессора, мимо штабелей строительных материалов, мимо пятерых отсыпающихся строителей с больными лицами. — Все в сборе? Предлагаю начать секретное совещание. Эй, потише там! Перекурите.

Ремонтные работы враз прекращаются. Глохнет, выплевывая черный выхлоп, компрессор. По кабинету проносится запах табака, явственно слышится легкий храп одного из отдыхающих. Рабочие, как мужского, так и женского пола, устраиваются у стен и с интересом прислушиваются к раскатистому рыку капитана Угробова.

— Это товарищи из нашего управления, — кивает капитан на полковников. Примета такая — как из управления, так полковники. Нет, чтобы хоть раз майора прислали. — А это отдел “Подозрительной информации” в полном составе. Старший лейтенант Пономарев и прапорщик Баобабова.

Полковники кивают в знак того, что они о нас наслышаны и имеют представление о том, с кем общаются.

— Дело такое… — Внимание капитана на мгновение отвлекает потревоженный прыщик на носу, но многолетняя выучка заставляет его оторваться от увлекательного занятия и перейти к существу вопроса. — Плохое дело. В нашем районе труп.

Баобабова, забыв, что мы не за столом, больно пихается ногой. Мол, начинается. Капитан и полковники делают вид, что не замечают болевой прием прапорщика.

— Труп как труп, — говорю я. — Ничего особенного. Убойщики разберутся. Мы с Машкой, простите, мы с Баобабовой здесь ни при чем.

— Лешка в том подземном переходе и не был вовсе, — поддакивает Мария, подтверждая мое алиби. — А с теми, кто в преступнике Пономарева признал, с теми я лично готова поговорить.

Капитан достает из кармана пустую пачку “Примы”, задумчиво изучает табачные остатки, комкает и швыряет коробку в кучу мусора.

— Баобабова. Ты бы это… помолчала. Не среди подружек.

Угробов поглаживает кобуру, но у прапорщика Баобабовой их больше, поэтому вынимать пистолет капитан не решается. Да и известно всем в отделении, что Машкина скорострельность на порядок превышает все допустимые нормативы. Хоть с упором, хоть без. Хоть по-французски, хоть по-испански, хоть в полете, хоть спросонья.

— Дело, как я уже отметил, убойное. Убили нашего товарища. Постового. Что? Один труп, говорите вы, еще не труп, а всего лишь недоразумение? Мы с напарницей ничего не говорим, но согласно киваем. К нам присоединяются три полковника из министерства и даже рабочие у стен.

— Не спорю. Но! — Капитан оттопыривает указательный палец и задирает его к потолку. Провожает взглядом направление, показанное собственным пальцем: — Хреново потолок побелили.

У стен ропщут, но перебивать капитана стесняются.

— Но мало того, что обнаружен труп нашего товарища по борьбе с коррумпированными преступниками. Так он еще и без головы. Как так, спросите вы? Неужели нет ни одного свидетеля? Ни одного очевидца столь страшного преступления?

Я тяну руку, но Машка громко на меня шикает. Приходится делать вид, что мне тоже потолок не нравится. Рабочие в мой адрес высказывают более разборчивые возражения.

— Положение усугубляется тем, что мы имеем дело с серийным убийцей.

Мы с Машкой переглядываемся. Это для нас что-то новое.

— Вижу, вас заинтересовало сообщение? — Капитан постоянно отвлекается на прыщик, но продолжает связно вести совещание. — Прошу вас, товарищи.

Один из полковников старательно прокашливается, поднимая тучу строительной пыли, вытаскивает из-под себя кожаную папочку и выуживает толстую пачку фотографий.

— Волна страшных преступлений прокатилась по городу. — Голос полковника тих и суров. Строители даже с места встают, чтобы слышать каждое слово большого начальника. — Мы имеем дело с безжалостным маньяком, который нападает на честных наших граждан, убивает их без какой-либо видимой причины и похищает с места преступления головы.

Баобабова тянется к пачке фотографий, но полковник останавливает ее натренированным прищуром.

— Не стану напоминать вам, товарищи, что информация, которую мы обсуждаем здесь, имеет гриф “совершенно секретно”. Никакой прессы, никакой утечки. Жители города должны спать спокойно и видеть, как говорится, спокойные сны.

Со стороны строителей доносится шепоток. Последние слова полковника очень понравились работягам, особенно маляршам.

— Эти фотографии сделаны с места преступлений. Все началось две недели назад. Каждый день в городе обнаруживалось несколько трупов.

Баобабова свистит, но тут же хлопает ладошкой по губам. Вспоминает про секретность.

— Вы не ослышались, товарищи, — понижает голос полковник. — В день по пять и более ни в чем не повинных трупов. И ни одной головы в наличии.

От группы строителей приходит записка на куске “Криминального вестника” с просьбой говорить громче.

— Ни одной головы! — громко повторяет полковник и скромно тупится под благодарными взглядами строителей. — Мы работаем, не опуская рук, не жалея сыщиков и засекреченных информаторов. Однако наши поиски, к сожалению, напрасны. Маньяк продолжает терроризировать городскую милицию, не прерывая свои кровавые злодеяния ни на выходные, ни на праздничные дни.

Баобабова недоуменно фыркает:

— Это что же получается? — Она достает из косметички калькулятор, снимает с пояса мачете и его острием нажимает кнопки. — Минимум пять штук в день. В месяц сто пятьдесят голов. За год микрорайон. За десятилетие вообще жуть. Того гляди все население вырежет и двинется по стране?

— Как раз это нас и пугает, — хмурится капитан, воображая пустые улицы полностью вырезанного города.

— Что наработали оперативники? — Это я задаю вопрос. Всегда интересен результат, достигнутый товарищами по службе.

— Оперативники? — переспрашивает полковник, косясь на работяг.

Строители всех специальностей встают по стойке “смирно”, и я понимаю, что в кабинете нет посторонних.

— В результате оперативно-розыскных мероприятий установлено, что никакой связи между жертвами не существовало. Практически никто из покойных друг с другом по жизни не пересекался. В долг не просили, сами не давали. Установлено также, что головы от вышеназванных тел отделялись неизвестным, предположительно острым, предметом. Места преступлений расположены хаотично и никакой классификации не поддаются.

Угробов, желая подтвердить слова полковника из министерства, поворачивается к карте города и шикает на электрика. Товарищ с типичным лицом постового сержанта карабкается на стремянку, ковыряется в проводах, несколько раз замыкает на себя контуры, но в результате героических усилий и стиснутых зубами контактов на карте вспыхивают огоньки.

Информация достоверна. Красные лампочки натыканы по карте без всякого смысла. Тут больше, а тут чуть меньше. А здесь, в лесопосадках, в самых криминальных местах, вообще ни одного.

— Неужели нет никакого мотива? — удивляется прапорщик Баобабова, рассматривая фотографии обезглавленных граждан.

— Почему же? — морщится полковник. — Есть одна зацепка. Только одна. Но, боюсь, вам, товарищ прапорщик, она не понравится. Причина весьма, э-э, необычна. Именно благодаря этой причине мы намерены передать дело о городском маньяке в ваш секретный отдел, который зарекомендовал себя с самой лучшей стороны при раскрытии таинственных дел. Выдержите ли вы возложенную на вас с лейтенантом ответственность?

— Начхать! — фыркает Баобабова. — У нас все таинственное только в цирках происходит. Выкладывай, полковник, а то мы еще утренний чай не допили.

Полковник долго мнется, смущенный наглостью прапорщика в армейских ботинках и с улыбающимся амуром на плече. С сомнением поглядывает на нас, на Угробова, на притихших работяг. Строители задирают большие пальцы к плохо побеленному потолку, где мается под напряжением электрик.

— Первая необычность, я бы сказал, странность уголовного дела заключается в том, что все убитые были лысыми.

В наступившей тишине капитан Угробов складывает из “Криминального вестника” бумажную треуголку и протягивает головной убор Баобабовой.

— Прикройся.

— Идите вы к черту! — Баобабова слегка бледнеет, слегка возбуждается. В задумчивости перекидывает ногу на ногу, отчего бледнеют и возбуждаются полковники из министерства. Со стороны строителей доносятся улюлюканье и свист.

— Лейтенант, что скажете?

Капитан поглаживает прыщик и одновременно пытается отыскать в карманах сигареты. Трудно капитану без курева.

Что я могу сказать? Ситуация серьезная. Еще в подземном переходе я почувствовал, что ввязываюсь в весьма сомнительное криминальное дело. А новые обстоятельства, доложенные аппаратчиками из головного предприятия, подтверждают еще не окончательно сложившуюся теорию. Работа действительно как раз для нашего отдела.

— Идет поголовное, в буквальном смысле, истребление лысого генофонда города. — Тщательно подбирать слова в данном случае меня заставляет нервная Баобабова, натягивающая подаренную Угробовым треуголку на самые уши. — Мы сделаем все, что в наших силах. Постараемся.

— Ваши первоочередные мероприятия? — интересуется полковник, внимательно рассматривающий новый баобабовский бронежилет.

— Составим поголовный, простите, конечно, за каламбур, список всех лысых жителей города. Проведем разъяснительную работу среди населения. Попросим капитана Угробова приставить к каждому охрану.

— Загрузим в вагоны и вывезем в Сибирь, — добавляет Машка.

— Или купим всем парики, для камуфляжа, — не остаюсь в долгу я.

— Изымем у населения все стригущие предметы.

— Поднимем картотеки на предмет обнаружения лиц, осужденных или привлекавшихся за баловство с отрезанием голов.

— Закроем все парикмахерские и предъявим претензии к производителям шампуней.

Баобабова вопросительно смотрит на меня. С моей стороны больше предложений нет. И так на год вперед работу себе накаркали.

— Молодцы, — кивает капитан, заворачивая в оторванный кусок “Криминального вестника” найденные в карманах табачные крошки. Затянувшись пару раз, Угробов пускает бычок по кругу. Полковники курят не в затяжку, чем вызывают недовольство строителей. Досмаливает самокрутку Баобабова, нервно обрывая крепкими зубами обслюнявленную газету. — Если вопросов нет, можете идти работать.

Капитан Угробов тяжело вздыхает, жалостливо поглядывая на Баобабову.

— Ты вот что, лейтенант, побереги ее. Прикрой в случае чего. Верю, справитесь. Верю, оправдаете. А шапочку, Мария, оставьте себе. Дарю на память.

Мы с Машкой встаем и, не прощаясь, покидаем гостеприимный кабинет капитана.

— Гадская работа, — в коридоре Баобабова дает волю эмоциям. Колотит кулаками слабые стены, по которым мгновенно расползаются трещины. Немногочисленные опера, вышедшие в коридор покурить, благоразумно прячутся в своих кабинетах, оставляя испуганных посетителей наблюдать за буйством самого оперативного из всех оперативных прапорщиков восьмого отделения. Парочка вызванных свидетелей тут же изъявляет желание чистосердечно признаться в убийстве Кеннеди.

— Разберемся, — мычу я, стараясь быть все время за спиной напарницы. Машка во время взрыва эмоций плохо себя контролирует. Может по стене и промахнуться. Потом ходи с синяками неделю.

У двери нашего отдела останавливаюсь, пропуская Машку вперед.

— Я сейчас, — обещаю я, поглядывая на расположенные в непосредственной близости двери с двумя нулями для служебного пользования.

— Лешка, ты только быстро, — почти умоляет Баобабова, с тоской поглядывающая на пустой отдел.

— Мигом, — это только в кино да в плохих книжках герои месяцами вовсю гуляют и никуда по нужде не ходят.

Мягко скольжу по вытоптанному линолеуму, стараясь не наступать на рваные места. Примета такая. Как наступишь на рвань, так и жди птеродактиль, который в архив до конца жизни не сдашь.

Закрываюсь на щеколду, становлюсь в исходную позицию. Только собираюсь мигом, как из вентиляционной решетки вываливается горсть лепестков ромашки.

Пятясь назад, верчу головой, забыв, для чего такого я приперся в туалет.

Дверца за спиной захлопывается с неприятным хрустом. Гаснет лампочка. Самостоятельно спускается вода.

Из-за решетки на меня смотрят чьи-то глаза. И продолжают осыпаться лепестки.

— Алексей Пономарев?

Я знаю, этого не может быть. Садовник в психиатрической лечебнице. Этого просто не может быть. Но ромашка… Лепестки… И знакомый хриплый голос:

— Успокойся, лейтенант.

— Это вы? Но как?

— Долгая история, лейтенант. Сердце подсказало, что помощь тебе нужна.

Глаза за гипсовой перегородкой моргают. На плиточный пол падают три лепестка. Наверное, Садовнику трудно пропихивать их через узкие дырочки вентиляции. Как он сам туда забрался, меня вообще не волнует.

— Захочешь, и не туда залезешь, — ухмыляются глаза, подслушивая мои мысли.

— Что вам нужно? — Растерянность от неожиданного появления Садовника постепенно пропадает.

— Мне? — удивляется Садовник. — Это тебе, лейтенант, нужно. Думаешь, если с самолетом все гладко прошло, то и с трупами без проблем? Ах, молодость, молодость!

— Один раз вы нам помогли, — напоминаю я про все те ситуации, в которые мы с Машкой вляпались благодаря стараниям сумасшедшего Садовника. — Чуть не погибли из-за вас. А с головами, будьте уверены, разберемся. У нас достаточно сил и опыта, чтобы разыскать маньяка.

— Конечно, — миролюбивость Садовника не знает границ. — Найдете. Верю. Несчастного бомжа, на которого спихнете свои неумелые поиски. Знаю я вас. А настоящий преступник продолжит резать головы.

Глаза за вентиляционной решеткой ворочаются, устраиваясь поудобнее.

— Слушай, лейтенант. Не время для старых счетов. Над Землей нависла опасность. И никто, кроме вашего отдела, не способен спасти несчастный мир. С моей помощью, разумеется. Подожди, не перебивай. Здесь тесно и душно. А мне надо многое сказать.

Закрываю рот и слушаю внимательно. Садовник, хоть и обладает способностью втягивать отдел “Пи” в неприятные ситуации, тем не менее на деле показал, что в мировом равновесии сил он и его товарищи играют не последнюю роль.

— Это не просто убийства, лейтенант. Помнишь тот ледяной ветер в переходе? Не хмурься. Я там был, все видел. Вспомни мужичка с балалайкой, которому ты мелочи пожалел. Я видел и слышал все, что видел и слышал ты, лейтенант.

Сжимаю виски. Голова раскалывается от боли при одном воспоминании о конском топоте и холодной силе, швырнувшей меня, как слепого котенка, мордой в пол.

— Сила, о которой ни ты, ни подружка твоя, ни даже наш бравый капитан Угробов не слышали, идет к нам. С каждым мгновением близится час встречи. Земля на волоске от гибели. Это тебе, лейтенант, не зеленопузые пришельцы, которые на свой страх и риск, нарушая галактические законы, пытаются урвать кусок пожирней от слаборазвитой планеты.

— Понимаю, — шепчу я. — Представители Зла придут в наш мир, чтобы поработить наши души.

— Дурак, — рявкает Садовник из-за вентиляционной решетки. — Начитался, лейтенант, желтых газет и кино иностранного насмотрелся. Добро, Зло! Это все в прошлом. Забудь. Господи, до чего тесные у нас вентиляции!

— Мне нужны подробности.

— Будут и подробности, и факты, и комментарии. Внештатное земное правительство, представителем которого, как ты знаешь, являюсь я, уполномочило меня связаться с тобой и получить предварительное согласие на сотрудничество. Согласишься — станем работать дальше.

— Мы с Пономаревой убиваться будем, а вы в шахте вентиляционной отсиживаться, как всегда? Ваша помощь заключается только в глупых словах. Материальная база отдела никудышная, финансирование никакое. Хреновое у вас внештатное земное правительство.

— Помогали, чем могли. Были трудности, не спорю. Все исправим, лейтенант. Но не ожидал от вас такой неблагодарности. Однако не будем о плохом. У меня ноги затекли. Согласны вы с нами сотрудничать, как прежде?

— У меня есть выбор?

— Ответ, достойный внеочередного звания, — ухмыляются глаза Садовника. — Выбор есть всегда. Или работать, или наблюдать со стороны.

— Лучше работать.

— Вот и ладненько. Возвращайтесь в свой отдел. Очень скоро мы встретимся.

В вентиляционной шахте запыхтело, завозилось, глаза погасли. И только лепестки ромашки продолжают медленно падать на коричневую плитку сантехнического узла.

Вылетаю из подсобного помещения с двумя нулями для служебного пользования. С возможной поспешностью заскакиваю в отдел с гордой табличкой “Стучать строго всем”.

За поваленным столом меня встречает засада, состоящая из Баобабовой и капитана. Оба при взведенном оружии, с решительно настроенными лицами.

— Что за странные игры, старший лейтенант Пономарев? — Угробов зол, и палец его того и гляди нажмет на курок.

Осматриваю кабинет. Весь пол покрыт ровным слоем лепестков. Витает запах весеннего сада. За окном миролюбиво ревут бульдозеры, устраивая на свалке гонки на выживание.

Пожимаю плечами, так как ничего не понимаю. К засевшим за столом товарищам не приближаюсь. В процессе мирных переговоров устанавливаю, что капитан был вызван в наш отдел по телефону голосом, принадлежащим, по определению самого Уг-робова, самому молодому и неопытному работнику отделения. Моим голосом. Возражения не принимаются.

— И что же я говорил?

Усыпанный ромашками пол и недавняя беседа с Садовником заставляют меня ничему не удивляться.

— Обещал представить дополнительные улики по делу маньяка. — Угробов чертыхается, засовывая пистолет в кобуру. Баобабова следует доброму примеру, но из-за стола не вылезает. Только торчит поверх крышки бумажная треуголка.

— Раз обещал, значит, представлю.

Театральным жестом распахиваю дверь. Я не знаю, почему делаю так, а не иначе. Называйте это чутьем сотрудника отдела “Пи”.

В дверях топчется почтальон с тощей сумкой через плечо.

— Пономаревы здесь живут?

Предъявляю раскрытые корочки.

— Вам бандероль, — сообщает почтальон после тщательного ознакомления с удостоверением. — Заказная, ценная, с уведомлением. Отправитель пожелал остаться неизвестным. Подпишитесь здесь и здесь. И за доставку заплатите, пожалуйста.

Требуемую сумму занимаю у капитана. Своих нет, а последнюю заначку отдал старой цыганке. Почтальон пересчитывает мелочь, вынимает из тощей сумки здоровый пакет.

— А станцевать?

Под стволами пистолетов остряк отказывается от желания посмотреть, как танцуют сотрудники отдела “Пи”, закидывает сумку через плечо и, бросив напоследок: “Хамы”, растворяется в воздухе.

— Начинается! — шепчет со своего места Машка, поправляя газетную треуголку.

— Ерунда какая-то, — не верит глазам капитан, выбегает в коридор убедиться, что ерунда имеет место быть. Возвращается хмурый и недовольный.

— Что у вас происходит, Пономарев? — Капитан, как лицо официальное и при погонах, верит только фактам и чистосердечным показаниям. — Полы, простите великодушно, цветочками застланы. Посетители шустрые. Письма странные.

— Это от Садовника.

В отдел прилетает непонимание, складывает легкие крылья и с любопытством взирает на вытянутые лица капитана и прапорщика.

— Ему же, если память не изменяет, срок дали с Принудительным лечением.

— Я только что с ним разговаривал, — вскрываю конверт. На настойчивую просьбу Угробова рассказать о знаменательной встрече не обращаю внимания. Не в Кремле встретились. Но когда к уговорам присоединяется Машка, а у нее доводы одни — ствол в ребра, раскалываюсь. Вкратце довожу до слушателей основные тезисы. Баобабова сидит на полу, обхватив голову руками. Угробов задумчиво стоит у окна, любуясь прекрасным летним днем. А может, ячитает, сколько ему осталось до пенсии. Много.

— Силы, которой еще на Земле не было, — повторяет капитан. — Это что же, лейтенант, кранты всем нам? Мы с бандитизмом никак справиться не можем, а с непонятными природе явлениями и тем более. Как смотришь?

Я никак не смотрю. Для заключения у отдела “Пи” слишком мало информации. Надеюсь, Садовник позаботился о том, чтобы увеличить ее объем. Из конверта выпадает несколько исписанных листов. Один падает рядом с прапорщиком. Долг Перевешивает отчаяние. Машка рассматривает лист и выдает заключение:

— Формат А-4. Глянцевая. В пачке двести листов. Из магазина канцтоваров, что на углу. Почерк Мужской. Разведенный. В почках камни. Резус крови первый положительный. Состояние психически Подавленное. Хромает на левую ногу. Правый — минус один, левый — минус три. Очки потеряны в прошлом году.

Собираю разлетевшиеся листки, укладываю в пронумерованном порядке на стол и начинаю читать. Баобабова пристраивается рядом, Угробов выглядывает из-за спины. Всем интересно, всем хочется поскорее узнать, что такого любопытного подбросил в отдел “Пи” человек, восставший из психиатрической лечебницы.

“…Была страшная темная ночь. Уехали в парк трамваи. Бродячие собаки попрятались в укромных местах. И только мы, Его служители, собрались в глубине городского кладбища, чтобы восславить Его и призвать Его…”

— Секта неперебитая, — нервничает капитан Угробов, у которого к сектам отношение такое же, как к сексуальным меньшинствам.

— Не мешайте знакомиться с материалами, —ласково перебивает его Машка.

“…Мы встали вокруг камня Его и оросили камень Его кровью десяти зарезанных в полнолуние свиней. Я пел вместе со всеми песню Его и видел глаза слуг Его…”

Покрываются туманом стены кабинета. Гаснет за окном дневной свет. Слова уносят меня в другой мир. Я вижу все чужими глазами. Я там, где был он, и чувствую то же, что чувствовал он.

Я пою вместе со всеми совершенно невнятную песню со словами, смысл которых до меня не доходит. В руках эмалированный тазик с красной жидкостью. К сожалению, поблизости нет никаких приборов, чтобы определить, кому принадлежит кровь. Вопрос, где в наше время можно отыскать десять здоровых и полных крови свиней, оставляю без ответа. Проверим с Баобабовой мясные хозяйства, вдруг у кого пропала продукция.

Прохладно. Под грубой накидкой из мешковины, кроме спортивных штанов и футболки с надписью “Спартак”, ничего нет. А на улице плохонькое лето. Синоптики опять что-то намудрили. Заморозки, со всеми обстоятельствами в виде снега, морозного ветра и свисающих с крестов сосулек.

Лица людей, окружающих меня, скрыты накидками. Практически все босиком. Я смотрю на свои ноги. Кроссовки на глазах тают, и я остаюсь стоять ;на скрипучем снегу разутым. Хорошо хоть в носках. Но холода не чувствую. Я же не совсем с ума сошел, шонимаю, что в данную минуту нахожусь в своем кабинете, а не на темном кладбище.

Пристраиваюсь за спину одного из слуг загадочного Его. Топаю ногами, ворочаю языком, произнося непонятные слова. Кровь в тазике плещется, норовит вылиться. Приходится переключить внимание на тазик. В красном зеркале вижу смутные фигуры, лица. Они смотрят на меня, заставляя проникнуться уважением к действу, которое происходит вокруг.

Спина впередиидущего останавливается. От неожиданности я натыкаюсь на него. Кровь все же яереплескивается и слегка пачкает спину впередистоящего человека.

— Пардон, — говорю я.

Но на мои извинения никто не обращает внимания. Люди, спрятанные под капюшонами, обступают большую каменную плиту, на которой нет ни Одного искусственного венка, ни одного засохшего цветка. Нет даже традиционного в таких случаях стакана с разбавленной дождем водкой и намокшей под открытым небом сигаретой. Плита на удивление гладкая, идеально плоская и черная на цвет. Делаю вывод, что покойник, тот, что под плитой, Уважением окружающих при жизни не пользовался, имел стойкую аллергию на цветы, не пил, не курил.

Людей с подобными характеристиками на земле раз, два и обчелся. Если поворошить статистику, непременно узнаем, кто прячется под черной плитой.

Между тем типы, пришедшие вместе со мной поклониться усопшему, совершенно не спешат поклониться. Встают в большой круг и, мелко постукивая голыми пятками о снег, трясут руками, словно на празднике “Здравствуй, солнце”. Разом вспыхивают сотни свечей, прилепленных без всякого порядка на крестах, надгробных камнях, а то и просто воткнутых в снег.

— Ни хрена себе! — восхищаюсь я, рассматривая гирлянды. — Бардак, а не праздник!

На меня оборачиваются. Очевидно, я сказал совершенно не то, что следовало. Поэтому приходится объяснять:

— Новенький я.

Меня не слушают, подталкивают к черному камню. Тазик, к которому я уже как бы и привык, отбирают. Зачем, понимаю через секунду. Выливают красную жидкость мне на голову, даже не предупредив. Странно, но предположительно кровь оказывается вишневым вареньем, причем горячим. В морозную ночь особенно приятно принять душ из горячего вишневого сиропа.

Но толпа не останавливается. Силком загоняет меня на черную плиту. Там, на подстилке, лежит белая курица со связанными лапами. В моих руках оказывается острый нож. Стоящий рядом товарищ в капюшоне кивает на бедную курицу и говорит собравшимся, что, мол:

— В этот торжественный для всей планеты час, мы, собравшиеся в этом прекрасном месте слуги Его, приносим в жертву белую птицу…

— Курица не птица, — поправляю я выступающего.

Товарищ благодарит и продолжает:

— …Белую не птицу и слезно умоляем Его прийти к нам, чтобы навести в мире должный порядок и возглавить преданные Ему войска.

Сам не знаю почему, прижимаю курицу коленом и с одного замаха отделяю ее голову от ее же, соответственно, тела. Куриная кровь стекает на плиту, образуя пятиконечную звезду. Тушка курицы убегает за кресты. А народ вокруг шумит, воет, машет руками. Про то, что слова непонятные говорит, не упоминаю. Я уже понял, что попал в секту сумасшедших, которые нормальных слов знать по определению не могут.

Плита подо мной вибрирует, снег по краям ее .шипит и с невероятной быстротой тает. Мне пятки не прижигает, но чувствую, что в принципе горячо. Я в истерике. Хочу броситься на плиту всем телом, дабы выразить свое почтение Ему, но сопровождающие меня товарищи волокут мой безвольный организм прочь. Вне плиты аккуратно бросают в сугроб. Остыть и прийти в себя.

Я не теряю сознания. Я все вижу и слышу. На уголке черной плиты появляется светящийся прямоугольник, совсем крошечный. Несколько раз моргнув, гаснет, и на его месте высвечиваются незнакомые знаки, явно кабалистической направленности. Следом вереница цифр, снова знаки, несколько строчек латиницы. Под черным камнем рождается чуть слышный короткий писк. Камень вспыхивает голубым сиянием и вдруг изрыгает из себя музыку такую же, как в самолете, где мы с Машкой сутки промаялись.

Из могильной плиты, умеющей вытворять такие занимательные вещи, прямо в голубое сияние выплывает хорошо отесанный кирпич, на одной грани которого легко читается надпись: “Начните церемонию с нажатия этого кирпича”. К кирпичу тянется один из приглашенных на тусовку и со всей силой вдавливает его в сияние.

Черная плита с неприятным звуком трескается от центра. Узкие и глубокие трещины, как паутина, покрывают прямоугольный камень. Плита выпучивается, и из-под нее доносится дикий крик.

— Да что это такое? — спрашиваю я сам себя, понимая, что в мире происходят невероятно неправильные вещи. Если дурость со свечами и тазиками как-то вписывается в реальность, то горбатая надгробная плита, под которой кто-то неведомый вопит, не лезет ни в какие уголовные рамки.

Окружившие корчащуюся плиту сумасшедшие, подбадривая того, кто под плитой, вопят во все гланды:

— Дыши! Дыши!

— Еще немного!

— Тужься! Тужься!

В центре плиты взрывается стеклянной щебенкой фонтан. Летит во все стороны каменная шрапнель. И в центре поломанного надгробного камня высовывается страшненькая такая рука.

— Это надо немедленно прекратить, — шепчу я и хватаю за рукав ближайшего сумасшедшего. — Товарищ, где здесь телефон?

Капюшон временно задержанного за рукав поворачивается. И на меня смотрит, кто бы мог подумать, прапорщик Баобабова собственной персоной. Знакомого до каждой липучки бронежилета не наблюдаю. Армейских ботинок тоже. Машка босиком, в мешковине. Страшное подозрение возникает в умной лейтенантской голове.

— Ты?.. С ними?.. Как же ты могла?

Мария Баобабова, сотрудник отдела “Пи”, крутит пальцем у виска:

— Лесик, ты совсем или понемногу? Куда с ними? Между прочим, я тоже показания читаю. И капитан просматривает. Вон он у березок. Так что ручонками не балуй.

Вижу капитана. Угробов стоит, прислонившись плечом к статуе плачущей девы без ребенка, смолит одну за другой сигареты, прикуривая их у натыканных вокруг свечек. Взгляд его заинтересован, но паники не замечаю. У капитана Угробова выдержка железная. А то, что он шарит рукой по ребрам в поисках любимой кобуры, еще ни о чем не говорит.

Успокаиваюсь. В самом деле, что это я? Читать показания спокойно и то не могу.

Баобабова толкает меня и говорит:

— Ты лучше посмотри, что двумя параграфами ниже.

Я смотрю во все глаза.

Рука цепляется за выступ и, подбадриваемая многочисленными помощниками, а также привлеченная множеством горящих свечек, выкарабкивается наружу, вытаскивая за собой и все остальное тело.

Слышу, как плюется капитан у монумента девы без ребенка:

— Какая мерзость!

Мне тоже не по себе.

Это не человек. Это только нечто, похожее на человека. Угловатое, цветное, с прилизанными клочками волос и разноцветными зрачками тело. И с .пушкой, каких нет на вооружении нашей доблестной армии.

У меня создается впечатление, что это чудо только что нарисовали безграмотные художники. Рисованный? О чем-то подобном рассказывал гражданин заявитель Иван Силуянович Пейпиво.

Первым делом появившееся из камня чудо озирается. Куда это, мол, я попало? Куда, куда, на кладбище попало. Где ранее положено было. И чего не лежалось?

Чудное существо, сориентировавшись в пространстве, задирает прилизанную макушку к луне, страшно и неприятно воет, нарушая все законы ухогорлоностики, и, с силой оттолкнувшись, бросается в толпу встречающих. Хватает первого попавшегося сумасшедшего, отворачивает ему голову, ненужное тело откидывает метров на двадцать. Запихивает оторванную голову за пазуху и бросается к следующему сумасшедшему.

Естественно, все страшно кричат, пытаются спастись бегством. Мечутся, натыкаются на кресты, вязнут в сугробах, подпаливаются на свечках. Но тщетно. У существа резвые ноги. Догоняет гигантскими прыжками то одного, то другого товарища в мешковине и планомерно отрывает им головы.

А из черного камня появляются другие “нарисованные”, один в один похожие на первое существо. Замирают на мгновение, воют и с остервенением голодных зверей включаются в охоту. Снег вокруг взломанной надгробной плиты обагряется кровью. Лужами крови. Даже кажется, еще немного и побегут красные ручьи.

Я не спеша, трусцой, топаю подальше от места страшной трагедии. Иногда и ползком. Снег глубок, дороги нет. Несколько раз рядом сваливаются безголовые потерпевшие. Одно из тел больно врезается в мою поясницу. В какой-то момент силы покидают меня. Прислоняюсь спиной к одинокому дереву и с ужасом вижу, как могильное существо прыгает в мою сторону. В трех метрах меняет направление, настигает очередного беглеца. Голова жертвы исчезает в безразмерной пазухе охотника. И он уже смотрит на меня. Даже приседает перед прыжком. Но резко останавливается, неторопливо разворачивается.

Вижу, как внимание его привлекает Мария Баобабова, с интересом ковыряющаяся в зубах метрах в десяти.

— Беги, Маша! — кричу.

Но не слышит меня прапорщик. Поглаживает свою бритую голову. Разминает пальцы. И ждет непонятно чего. Дура.

Рисованные, потеряв интерес ко всем остальным убегающим, группируются вокруг Машки. Облизываются, рассматривая ее идеальную голову. И устремляются вперед, к моей несчастной напарнице.

Баобабова непонятно откуда вытаскивает обрез. Не знаю, сами у нее спрашивайте. У прапорщиков масса мест, куда можно спрятать разные полезные штучки. Машка, не целясь, палит с обоих стволов. Как и следовало ожидать, выстрелы звучат только в нашем воображении. Наверняка сейчас Мария дырявит из табельного оружия потолок в кабинете. Она же такая невыдержанная.

Охотники из черного камня как по команде наваливаются на прапорщика, но в том месте, где только что стояла Баобабова, никого нет. Охотники обескуражены, расстроены, но не потеряли желания еще кого-нибудь растерзать. На всем кладбище, кроме меня, никого. Даже Угробова у березок не видать. Надо же было так лопухнуться.

Рисованные, сверкая глазками на все цвета радуги, дружной толпой кидаются на меня.

Я закрываю глаза и прекращаю читать показания.

— Занятная история.

Капитан Угробов, человек несгибаемой воли и железной хватки, стоит за моей спиной, попыхивая сигареткой. Напарница разглядывает потолок, расстрелянный во время чтения. В руках ее дымящиеся стволы.

— Сильно написано, — соглашается она. — Зрелищно.

Я осторожно заглядываю на последнюю страничку признания. Там только непонятные каракули, кляксы и неразборчивая подпись.

— Что скажете, сотрудники? — Угробов выходит из-за моей спины, и я замечаю, как подрагивает его сигарета. Ознакомление с документами и для Угро-бова не проходит бесследно.

— Бред, — коротко высказывается Баобабова, неприязненно посматривая на стопку бумаг. — Не верю ни одному слову. Чушь. На меня, гаденыши, тоже кинулись.

— Скорее всего имела место массовая галлюцинация, — заявляю я. — В последнее время такое часто в наших местах происходит. Однако меня насторожило то внимание, с которым безголовое тело заинтересовалось бритой наголо девушкой, в образе как бы Марии. Что-то в этом есть. Вспомните, что наши потерпевшие тоже все лысые.

— Факт, — капитан щупает собственную макушку и с облегчением вздыхает. Его волосы в порядке. Слегка седые только. — Что хотел сказать нам Садовник, присылая отвратительно написанный очерк с кладбища? О чем он предупреждает? Может, это словесное описание личности маньяков. Это уже кое-что. Жаль, особых примет маловато.

— Да что вы, товарищи! — Возмущенная Мария старается не подходить к окну. Слежка невероятна, но возможна. — Еще неизвестно, кем и при каких условиях была написана эта отвратительная история. Писулька какая-то, в самом деле.

— За выражениями следите, прапорщик. Мужчины кругом.

Дверь в кабинет резко, без стука, распахивается. Все, даже Угробов, вздрагивают, но выясняется, что непосредственной опасности нет.

Это всего лишь генерал. В спортивном костюме, но с шашкой и в каракулевой папахе. Прежде чем закрыть дверь, проверяет, нет ли слежки. Странно, сегодня он без свиты. Но на то он и генерал, чтобы ни перед кем не отчитываться.

— Руководство операцией возлагаю на себя, — говорит генерал с порога, забывая поздороваться. — Я к вам на минуту, довести до сотрудников новые, только что вскрывшиеся факты. Не надо ничего объяснять. Все знаю и все понимаю.

Пододвигает ногой стул, садится. Кивает на стопку бумаги.

— Письмо из психушки? От нашего друга? Ознакомились? Бред сумасшедшего, не находите? А между тем — ценнейшие сведения. Рывок в расследовании. Так или иначе, мы, а теперь и вы трое, знаем, где скрывается банда, терроризирующая наш любимый город.

Капитан, терпеливо выслушав генерала, делает шаг вперед и требовательно тянет вверх руку:

— Подтвердите ваши полномочия. Может быть, вы шпион? Или занимаетесь любительским расследованием в свободное от работы время?

Генерал, как уже отмечалось, все понимает. Обзывает капитана “нудным служакой”, но требованию подчиняется. Протягивает красные с позолотой корочки и свернутое в трубочку направление на работу.

Угробов медленно читает, чуть шевеля губами. Говорит: “Чтоб я так служил”, возвращает документы и кивает нам, подтверждая — генерал в деле.

— А у вас ничего, — новоявленный руководитель крутит головой, рассматривая обстановку. — Грязновато только. Но не это главное. Стержень любого уголовного дела в справедливости закона. Верно говорю, сынок?

Этот человек не так давно хотел меня пристрелить. Но я не держу на него зла. Работа такая у нас.

— Кто он? — киваю на принесенное им признание.

— А! — отмахивается рукой генерал. — Серенький и слабый человек, которому не нашлось места в нашей трудной жизни, — генерал несколько раз странно дергает головой, — извините, издержки конспирации. Одним словом, расходный материал, который тем не менее нашел в себе силы описать события, вскрывающие цепь кровавых убийств по всему городу.

— Я, вообще-то, о том негодяе из могилы спрашивал.

— Ах, этот! Этот тот еще субъект. Генерал наклоняется, ухватывает кончиками пальцев за уголок один из листков и демонстрирует его нам:

— Новая неприятность, свежий гноящийся прыщ на теле матушки нашей Земли. Сначала мы приняли этот бред за бред, но события последних двух недель указывают на то, что в чем-то гражданин из психушки прав. В городе нагло орудуют неопознанные преступники. Нападают на граждан и, да простят меня присутствующие здесь прапорщики, отрезают жертвам головы. Останавливаться, похоже, не собираются.

— Не вижу связи с обыкновенным бандитизмом и отделом “Пи”.

С каких это пор Угробов заботится о нашем отделе?

— Связь самая прямая. Лейтенант, это ваш чай? Прапорщика? Я допью, а то в горле пересохло. Двадцать километров каждое утро, это вам не шутка.

Баобабова инстинктивно пытается защитить кружку, но поздно, генерал одним движением опрокидывает чай. Стоя, за присутствующих в кабинете дам.

— Жадность, запомните все, несвойственна российским прапорщикам. О чем мы говорили? О связи. Верно. Кое-кому из находящихся здесь должно быть известно, что в городе с некоторых пор накаленная обстановка.

Капитан Угробов коротко кивает.

— Почему отдел “Пи”? Объясню. Так получилось, что до недавнего времени в милицию регулярно поступали тревожные сигналы о совершенных преимущественно в вашем районе убийствах. Как раз с обезглавливанием, заметьте. Но оперативные группы, прибывающие на место преступления, ничего не находили. Ни тел, ни крови, ни, сами понимаете, подозреваемых.

— Исчезновение материальных трупов?

— Какой догадливый старший лейтенант, — улыбается генерал, шаря глазами по кабинету в поисках чего-нибудь перекусить после двадцатикилометрового кросса. — Дел никто не возбуждал. Нет тела, нет дела. Заявления о пропажах тоже никто приносить не торопился. Но все изменилось две недели назад.

Две недели, две недели… Слишком много совпадений. Только за вчерашний день я слышал это словосочетание раз пять.

— На чисто подметенных улицах нашего города один за другим стали появляться вполне нормальные трупы. Но без голов, прошу отметить. И уже никто никуда не пропадал. Однако, как опять-таки все понимают, хоронить человека без головы нехорошо, и на самом верху было принято решение задержать ритуалы вплоть до обнаружения верхних мозговых конечностей. На расследование были брошены лучшие наши силы. Сидите, сидите, товарищ капитан. Гордиться-то нечем, да? Потому, что результатов полный ноль.

— В свете новой, только что поступившей информации…

— Полноте, батенька, не в главке на ковре, паясничать не надо. Здесь все свои. Результатов нет, точно так же, как… Капитан, вам еще не докладывали?

Угробов не понимает, о чем речь.

— Жаль. А следовало бы знать, что вчера вечером из моргов города одновременно пропали все тела, которым отхватили, простите, самое дорогое, что было в жизни. И в настоящее время никому неизвестно, где шляется почти сотня мертвецов. Сотня! Лейтенант Пономарев, мы вас выслушаем, но чуть позже. Рвение похвально, но не во время моего доклада. О чем я? О сотне похищенных мертвецов. Именно поэтому решено немедленно и бесповоротно привлечь к расследованию хорошо зарекомендовавший себя отдел “Пи”. Кому как не вам общаться с пропавшими жмуриками. Вы согласны со мной, капитан?

Угробов ругается. Долго и красиво. Только отслужив в органах столько же, сколько он, можно научиться ругаться так интересно и так виртуозно.

Вроде бы и приличными словами, но мороз по коже продирает основательно. Отругавшись и отведя душу, капитан звонит кому-то по телефону, снова повторяет все ранее сказанное, но теперь адресуя крепкие выражения определенному лицу на том конце провода. Бросает в сердцах трубку на аппарат. Трубка не удерживается, слетает, виснет на крученом шнуре.

— Казенное имущество все портить горазды, — ворчит Мария, возвращая инвентарь на место. — Материально отделу помочь никого не допросишься, а работу подкинуть каждый дурак норовит.

Капитан зыркает на прапорщика, нервно оборачивается к генералу:

— Так точно, в моргах ни одного трупа. Свидетелей похищения нет, двери-окна целы, следы взломов не обнаружены. Отпечатков никаких. Отвечать, как всегда, некому. И где мне их искать?

— Товарищ капитан! — У меня есть ответ, и я тороплюсь довести до начальства историю с самолетом.

— Ну и дурак, — шипит Баобабова, рассматривая потолок.

Действительно, что это я? Странно будет выглядеть мой рассказ о трупах, которые перемещаются из моргов в салон самолета, а потом так же бесследно исчезают. Да не одни, а в компании странного безголового всадника.

— Вы что-то хотели нам поведать, старший лейтенант?

— Да нет, ничего. Но мы постараемся сделать все возможное и найти этих, как вы правильно заметили, жмуриков. Только один вопрос: а с вашим заявлением, — я указываю на стопку бумаг, — что делать? Тоже в оборот брать?

— Думаю, капитан не против? — Генерал ловко крутит шашкой, так что воздух свистит.

— Товарищ капитан? — смотрю на Угробова.

— А вы как думаете? — Тот хищно раздувает ноздри. — Ваш отдел? Ваше направление? Так работайте. Оправдывайте зарплату. Ищите пропавшие трупы и параллельно занимайтесь бандой. А то они вот где у меня. — Угробов с силой рубит ребром ладони себя по шее, не рассчитывает силы удара и валится на усеянный увядшими лепестками ромашек пол.

— Все бы так свою работу любили, — говорит генерал, пихая ногами бессознательное тело капитана. — Очухается, не волнуйтесь. Не из той стали человек сработан, чтобы долго от работы отдыхать. Лейтенант, давайте лучше поговорим о вашем новом деле. Есть какие соображения?

У меня целая куча соображений. Путаясь в окончаниях, спешу выложить их все.

— Если поверить, что банда, образно описанная в показаниях, существует, то возникает вопрос, на кой ляд им отрывать головы? Хороший вопрос?

— В точку, — Баобабова нервно поглаживает плечо с татуировкой амура в памперсе. Генерал заинтригован и ждет продолжения.

— Перед тем как ответить на этот вопрос, давайте соберем все имеющиеся данные в одну кучу.

Никто не выступает против подобного предложения. Даже капитан, который понемногу приходит в себя.

Из подручных средств, в виде показаний погибшего сумасшедшего, изготавливаю три наглядных пособия. На трех листках рисую круги и раскладываю их на столе. Генерал и Баобабова с интересом разглядывают условные портреты подозреваемых.

— Первая версия. Эти… — показываю на первый круг, где изображены несколько человечков, — прилетели к нам с других планет и, пользуясь неграмотностью некоторых слоев земного населения, устроили охоту за головами.

— Как в кино? — Машка задумчиво вертит листок.

— А чем не версия? Охотники за головами. Непонятно, правда, зачем им столько экспонатов, но, предположим, что у них крупный заказ. Выясним позже. Вторая версия. Банда… — Второй листок становится предметом пристального внимания как сотрудников отдела “Пи”, так и руководящего состава. — Банда маньяков и серийных убийц лишь плод больного воображения. Нашего, вашего, всего населения. Привидения, если пользоваться общеизвестным определением. Но данную версию я категорически отметаю. Трупы есть и нет голов. Собственно, теперь и трупов нет. Нормальные привидения так не поступают.

— Логично, — кивает генерал и перемещается к третьему листку. — А этот что, по-вашему?

Наступает минута триумфа. Догадка, хоть и невероятная, но вполне убедительная.

— Анализируя материал, который есть на данную минуту, могу предположить — мы имеем дело с самыми настоящими посланниками с того света. Предполагаю также, что некое тело, исторически лишенное головы в результате несчастного либо иного случая, наняло банду негодяев, чтобы вернуть свою голову или, в крайнем случае, найти подходящую замену.

— С того света? — Недоверие генерала меня раздражает.

— Почему бы и нет? Отличная версия.

— Не думаю, но продолжайте.

— Мы не знаем, при каких обстоятельствах некий товарищ потерял голову. Может, отрубили, может, стеклом порезался. Это не важно. Важно другое. Пока ему не найдут подходящий экземпляр, убийства будут продолжаться.

— Гениально! — Угробов закрывает лицо ладонями, поэтому непонятно, действительно ли ему нравится мой вариант или он так волнуется за отдел “Пи”.

— Конечно, — продолжаю я, совершенно ошалевая, — версия сырая, непроверенная, но, как одна из многих, может сработать.

— А почему они преследует только лысых? — данный вопрос сильно волнует Баобабову по вполне понятным причинам.

— Потому, что заказчик раньше был лысым! — торжественно объясняю я и рисую на отдельном листе схематичное изображение хорошо запомнившегося мне безголового всадника. Под рисунком торопливо подписываю “Ориентировка”. — Вот его-то мы и будем искать. Размножить и разослать по постам.

Баобабова восторженно смотрит на меня, своего напарника. Такой силой воображения она не обладает. Вот заломить кого-нибудь в подворотне — это запросто, а сколотить из ничего твердую версию и подвести под нее и трупы, и банду, и безголового с лошадкой… Такое под силу только молодому лейтенанту Лесику Пономареву.

Генерал более сдержан. Шарит в кармане спортивных брюк, вытаскивает конфету, разворачивает, шурша фантиком, и торопливо прячет ее в рот. Мог бы и Баобабову угостить.

— Реально, выполнимо, а главное — все сходится. Только одно дополнение.

Генерал жестом бывалого фокусника бросает на стол фотографию.

Взвод безголовых граждан потасканного вида марширует среди могил с различными режущими предметами в руках. Топоры, лопаты, косы. Выражения лиц, понятное дело, не видно, но по выправке можно смело утверждать, что ребята серьезно подходят к строевой подготовке. Шаг печатают, выправка отличная. Таким на почетных постах стоять, покой охранять, а не по могилам маршировать.

— Снимок сделан час назад случайным посетителем одного из городских кладбищ. Кто такой? Интурист, решивший посетить спокойные российские мемориалы. По его словам, если переводчик ничего не напутал, снимал он красивые памятники. Проявляя фотографии, увидел вот эту гнусность. Хотел продать газетам за большие деньги, но наши службы оперативно узнали об утечке и предприняли все необходимые меры. — Генерал хищно крутанул шашкой, чтобы сразу всем стало понятно, что с иностранным туристом тщательно поработали и он никогда больше ничего не скажет.

— Монтаж? — сомневается Мария.

— Отнюдь, — мудрено выражается генерал. — Мы проверяли. Негативы в порядке. А фотографии вот такие некрасивые получаются.

Тщательно рассматриваю ровные шеренги трупов.

— Вот этого я знаю. Постовой из перехода. С палочкой, зевал все время.

— Теперь не будет, — мрачно шутит Машка.

— Я тоже его помню, — кивает генерал, не принимая во внимание мое неосторожное признание. — Хороший парень. Много не брад. Людям жить не мешал. Так что там с вашими версиями, лейтенант?

— Я не знаю, — признаюсь честно. — Трупы собираются в стаи. Для миграции в другие края? Для подготовки преступления? Вооружаются. Дабы убивать? Обороняться? Надо предупредить администрацию. Может быть, есть смысл эвакуировать население и ввести в город войска?

Баобабова нервно хихикает:

— Мужики, вы хоть сами понимаете, о чем говорите? Какие трупы? Какая эвакуация? Какие, к чертовой матери, войска? На дворе двадцать первый век. Я смеюсь над вами. И в администрации тоже посмеются. На погоны генеральские не посмотрят. Вас, товарищ генерал, на пенсию, а наш отдел закроют без разговоров.

— А капитана Угробова — патрулировать улицы, — делает себе пометку генерал. — Знаете, я не обижаюсь на вас, прапорщик, — генерал откровенно сдержан. — Угроза реальна. Здесь вопросов нет. И мы с вами не шутки шутим. Мы боремся с врагом, перед которым мафия и бандиты разных национальностей кажутся детишками. Это, поверьте моему богатому опыту, не люди. С людьми можно договориться. Людей можно пересажать или уничтожить физически. А как, скажите, уничтожать тех, кто уже уничтожен? Знаете, ребята, — голос генерала неожиданно добреет, — так получилось, что, кроме вас, никто не справится с этим странным и, напомню, страшным делом. Генералитет очень на вас надеется. Сейчас я уйду. Но перед этим скажу вам, прапорщик Мария Баобабова, следующее: вы можете относиться к происходящим событиям как угодно. Верить или не верить, ваше дело. Но вы обязаны помочь своему напарнику прекратить серию убийств. Тем самым вы не только окажете неоценимую помощь обществу, но и побережете свою собственную голову. А за ней, за вашей головой, думаю, уже открыт сезон охоты.

Генерал широким жестом разбрасывает по кабинету письма из психушки:

— На сегодня больше новостей нет. Все за работу. Творческих вам успехов и берегите друг друга.

Генерал не прощаясь уходит, демонстративно хлопнув дверью. Следом за ним с пола поднимается капитан, говорит: “А пошло оно все”, — и тоже удаляется. Ясное дело, притворялся, чтобы лишнюю ответственность с себя снять. Не слышал — не отвечаю. Мы остаемся с Машкой одни.

Баобабова шаркает армейским ботинком по ромашкам, поднимая тучи аллергической пыли. Лицо у нее не то чтобы скучное, но местами невеселое. Не радует ее даже возможность испытать в предстоящей схватке с преступником новый бронежилет на прочность.

— Маш, ты не расстраивайся. Сама подумай, зачем им твоя голова? Она же не от природы лысая, а от парикмахерской. Заказчику, всаднику этому, такая бритая голова вряд ли нужна.

— В том-то и дело, что “вряд ли”. А если наоборот? Или показания плохо читал? Ладно, чего там. Давай, Лешка, работать, пока город под кочерыжку не вырезали. Маньяки орудуют или твой Безголовый, все одно в этом деле таинственного пруд пруди. С чего начнем?

Пожимаю плечами. По уму следует проверить трупы, выявить подозреваемых и причастных к преступлениям лиц. Но трупов, как было отмечено выше, нет в наличии. С остальными пунктами все обстоит не лучшим образом. Как говорится, тухлое дело.

— Вот-вот, полный птеродактиль, — на секунду заглядывает в кабинет капитан, странно хихикает и исчезает.

Баобабова не сдерживается и производит контрольный выстрел в закрывшуюся дверь. Хорошо, что до этого выпустила всю обойму в потолок, иначе остаться бы капитану без пенсии.

— Есть у меня одна идея. Еще в самолете придумал. Ты на рыбалку ходишь? — С сомнением смотрю на Машку. Под моим тревожным взглядом напарница сникает, трясет головой.

— Нет, Леша, даже не упрашивай. Я подсадной уткой быть не хочу. Того постового с палочкой на твоих глазах замочили, тебя не испугались, хотя по долгу службы должен был ты сделать все возможное, чтобы статьи убойной в подземном переходе не произошло. Теперь хочешь, чтобы я головой рисковала?

— Нет никакого риска! — Нервно заламывая руки, прыгаю по кабинету. Возбужденность достигает предела. — Послушай внимательно. Ты не лысая, ты бритая. Непосредственной опасности нет. Предположим, Заказчик клюнет на тебя и решит лично встретиться, чтобы как следует рассмотреть предмет интереса. Но поймет, что ты не натуральная, и крепко задумается. В это время я наваливаюсь из засады и скручиваю подлеца. Могу даже пистолетом пригрозить в случае неповиновения.

— Чем он думать будет? — Истеричная какая-то сегодня Машка. Не выспалась, видно. — У него головы нет!

— Думают не только головой, — возражаю я. — Наука еще надвое сказала, где в основном происходят мыслительные процессы. Народ не зря говорит про совершенно другие, гораздо ниже расположенные места.

Напарница набирает полную грудь воздуха, надувает щеки и, досчитав примерно до десяти, выпускает переработанный Кислород через свернутые трубочкой губы:

— Я подаю в отставку. Мне надоело возиться с мертвецами. Я хочу стрелять по живым бандитам. Хочу качественно и законно производить вооруженный захват не призрачных маньяков, а физически здоровых преступников. Надоело! Все! Я немедленно иду к Угробычу и увольняюсь по собственному желанию.

— Иди, — безучастно говорю я, сажусь за стол и, не глядя на собирающую личные вещи Баобабову, рисую на бумаге примерную схему преступления. В отдельных квадратиках известные мне места появления Безголового. Подземный переход. Самолет. Возможно, кладбище. Куплю карту города, возьму у убойщиков папки с делами, разнесу остальные квадратики. Может, что и получится красивое. Дальше. В отдельных кружочках схематично изображаю Безголового заказчика на лошадке, Баобабову и себя. Зачем себя изобразил? Объяснения чуть позже.

От Безголового к Машкиному кружочку стрелка. Над стрелкой нарисую ножик и капельку крови. Чем-то ведь будут ее голову отрезать? Над моим кругом жирный вопросительный знак. Не знаю, каким боком я отношусь к этому странному делу, но отношусь обязательно. События в переходе тому подтверждение. Холодный ветер и странный лошадиный топот всех из перехода выгнал, а меня нет. Такси без водителя, опять же. Хоть и взорвалось. В самолете парень ко мне приставал. Не стоит сбрасывать со счетов, что Мария моя напарница. — Я ушла.

Машка топчется у дверей. Ждет, когда я брошусь ей на шею. Броситься, что ли? Или много чести? Куда она денется. Кто хоть раз работал с лейтенантом Пономаревым в отделе “Подозрительной информации”, тот ни в какую другую оперативную работу не уйдет. Проверено на собственном опыте. Сам пытался пару раз заявление написать. Не смог. Машка с пистолетом у виска возвращала обратно. Ну не у своего же виска. У моего, понятное дело.

Собранный железный ящик, в котором прапорщик Баобабова хранит вещи, оружие и прочее барахло, грохается на мой стол. На ящик опускаются ладони Баобабовой со сбитыми где-то до крови костяшками.

— Так и дашь мне уйти? Без сцен, без криков? Без скучных упреков?

Самое важное в разговоре с женщиной — выдержать паузу. Дать почувствовать ей, что она гораздо умнее своего собеседника. И еще, что последнее слово всегда останется за ней.

— Хорошо, Леша. Хочешь начистоту? Я глупо улыбаюсь и мелко трясу головой. Конечно, хочу.

— Не верю я, Лешенька, во всю эту ерунду. Не верю, что в городе появился, как вы говорите, Безголовый. Все нам привиделось. Все это сказки для старших лейтенантов и капитанов с испорченными нервами. Да, я была с тобой в самолете. Да, я его видела. И трупы обыскивала. Признаю. Но произошло это от чрезмерной усталости. Знаешь, как во сне. Все реально, а на самом деле одно видение. Просыпаешься и забываешь. Мне надоело гоняться за привидениями, которых нет, не было и никогда не будет. Я оперативный работник с очень большим стажем и с еще большими возможностями. Мой послужной список таков, что Машку Баобабову с руками оторвут в любой конторе.

— Или с головой, — улыбаюсь как можно смущеннее.

— Не трогай святое! Пойми, Леша! Дурят тебя. Садовник дурит, маньяк дурит. Генерал туда же. Кто-то должен ответить за нераскрытые убийства. Кто-то должен быть крайним. Спроси меня — кто? И я отвечу.

— Безголовый тоже все время спрашивает: “Кто?”

— Снова о своем? Все, напарник. Я не могу работать в такой обстановке. У меня голова болит.

— Уходи, и болеть перестанет, — давлю в нужную сторону. Сейчас Машке будет плохо. Впрочем, возможен обратный эффект. Плохо станет мне. — Когда-то ты не верила, что существует русский разведчик Бетмен, а потом мы вернули его родному государству. Не верила в джиннов, готовящих экспансию в наш мир. Не верила в параллельные миры, в которых жил и, надеюсь, до сих пор живет дед, исполняющий под Новый год желания. Ты всегда воспринимала все мои предположения в штыки и практически всегда оказывалась не права. Ты не можешь понять, что, кроме нашего, реального мира, существует другой, совершенно непохожий мир. Со своими законами, обитателями и преступниками. Да! Некоторые вещи кажутся необычными. Иногда просто невозможными. Но это наша работа. И если ты не хочешь быть со мной и помогать нашему миру избежать опасности с другой стороны — уходи. Только когда тебе Безголовый оторвет голову, не обижайся. Вспомни меня в последнюю секунду и пойми, как прав был старший лейтенант Пономарев.

Баобабова наваливается пятерней на железную крышку вещевого ящика. На крышке остается глубокий отпечаток ладони. По выражению ее лица пытаюсь составить психологический портрет напарницы в трудную минуту. В ней борется желание об-Ругать меня нехорошими словами. Но она знает, что я прав. Сто и даже тысячу раз прав. Мы с ней побывали в таких ситуациях, в реальность которых никто, кроме нас, не поверит. Мы видели параллельные миры, мы были там. Бок о бок, плечом к плечу. Даже зарплату за это получали. И бросить начатое дело, выкинуть в мусорную корзину наработанный материал у Машки рука не поднимется.

Амур на памперсе на плече Баобабовой задумчиво ковыряется острой стрелой в носу, сама Машка мечется между мной и дверью. Желание уйти на нормальную оперативную работу и долг перед отделом “Подозрительной информации” для нее равнозначны. Так что же перевесит?

— Но это в последний раз! — Борьба мыслей в стриженной наголо голове прапорщика Баобабовой завершилась в нашу пользу. Лично я в этом не сомневался. — Пусть будет по-твоему. Не хочу оставлять тебя, беззащитного и слабого, на поругание Безголовому и его банде Охотников. Чего ты от меня хочешь?

Поднатуживаюсь, вынимаю прижатый ящиком нарисованный только что план. Внизу, под прямоугольниками и кружками рисую схематичное изображение подземного перехода. Голос мой ровен, спокоен, глаза не поднимаю, может и в глаз садануть:

— Предлагаю гениальнейший план по обезвреживанию предполагаемого преступника. Занимаешь позицию в точке “А”. Вот здесь, где крестик. Если хочешь, в целях безопасности посадим тебя в клетку. В зоопарке одолжим. На замок изнутри закроешься. Хорошо, на три. Оружейный ящик замаскируем под кормушку. Шею защитим металлическим ошейником. В том же зоопарке у тигров видел. Я займу точку “Бе”. Ближе? Хорошо, стану напротив тебя. Ближе некуда. Будто газетами торгую. А все равно какими. У меня в кладовке макулатуры — девать некуда. Пионеры нынче по квартирам не ходят, леса не берегут, все больше у киосков сшиваются. Извини, отвлекся. Группу захвата разместим здесь и здесь, соответственно на входе и выходе из перехода. На ребят надежды мало, испугаются, скорее всего, но хоть постреляют от души.

— Если в переходе будем только мы с тобой, преступник нам не поверит. И никуда не полезет.

— Массовку привлечем. Из театрального училища. Пообещаем ребятам из пистолета бесплатно пострелять. Будут туда-сюда фланировать, а в случае начала операции быстренько и без паники уберутся подальше. Вот еще что. На всякий случай поставим в проходных местах капканы. Одолжим у союза охотников штук десять, на медведя. Одним словом, клиенту никуда не деться. Завалим с первого захода. Нравится план?

Баобабова морщится, сплевывает на пол, растирает каблуком непорядок, сжимает кулаки.

— Есть еще одно условие, напарник.

— Если ничего не получится, я лично извинюсь за причиненные неудобства.

— Ясное дело, извинишься. Я про другое. Про капканы ты здорово сообразил, только этого мало. Согласна работать на подсадке только в том случае, если в подземном переходе рядом будут дежурить как минимум трое попов. С крестами, святой водой и серебряными кадилами.

— Маша, — вот она, победа разума над эмоциями, — это же пережитки, попами прикрываться. Доказано, что никакие кресты на потусторонние силы не действуют. Может, Безголовый с ребятами и вылезли из земли, только никем не доказано, что они к подвиду привидений относятся. Да и где я тебе попов возьму? Не согласятся они участвовать в сомнительном эксперименте. Тем более что встает известный вопрос: имеем ли мы право рисковать гражданским населением?

— Я свои условия высказала. — Баобабова не шелохнется. Вот такая она упертая. Умеет добиваться поставленной перед другими цели. — Или так, или никак.

Долго не ломаюсь. Обещаю священнослужителей. В конце концов, Мария права. Служители бога должны помочь нам задержать Заказчика. Церкви — реклама, попам — уважение, нам — дополнительные галочки к раскрываемости.

Баобабова скрипит зубами, не понимая, почему я так быстро пошел на уступки. А нет здесь ничего тайного. Зря говорят, что душа женщины — потемки. Никаких потемок. Женщина — это как дорога. Можно на полной скорости, не тормозя на поворотах, всмятку, с убийственными последствиями. А можно по краю осторожно, с остановками, но до конца.

— Когда приступаем к операции?

— Немедленно.

— Что я должна делать?

Когда женщина соглашается, это такое блаженство для старших лейтенантов!

— Нужна твоя фотография. Размножим в разумных количествах и разбросаем с вертолета над кладбищами. С обратной стороны сделаем приписку. Что-нибудь вроде: “Я жду тебя, как ты меня”. Это я сам сочинил. И укажем место встречи. Если у преступника есть голова на плечах…

— Лесик!

— Да я так, для красного словца. Если им твоя голова нужна, припрутся в переход как миленькие. Вот бы мне такая девчонка фотографию прислала, я бы за ней на край света без разговоров и раздумий.

Машка усилием воли сдерживает мощный поток внутренних чувств. Она солдат и умеет себя контролировать. Хотя могла бы, например, сказать, мол: “За то тебя, Лешка, и уважаю”. Или еще что-нибудь доброе.

— Подлец ты, — улыбаясь, говорит Машка и с чувством тыкает кулачищем мне в солнечное сплетение. Не глядя, как я корячусь в просьбах втиснуть в сдавленную грудь воздух, убегает со словами:

— Я за фотографией.

Пока напарница шляется по парикмахерским, маникюрным салонам — а как же иначе в фотосалон идти, надо же, чтобы красиво все получилось, — обзваниваю необходимые предприятия на предмет оборудования, людей, социальной и церковной помощи. Народ у нас понимающий, идет навстречу охотно. Тем более что я всем говорю, мол, у нас не поимка опасного маньяка, а съемки нового замечательного художественного фильма.

К тому времени, когда Машка, подстриженная и похорошевшая, возвращается из парикмахерских, практически вся подготовка к предстоящей операции завершена. Секретарша Лидочка, согласившаяся оказать неофициальную помощь, распечатывает тысячу фотографий прапорщика. Получается неплохо. Оскалившаяся, я бы сказал даже улыбающаяся Мария Баобабова смотрит с фотографий. Грозный амур в памперсе целит стрелой в глаз зрителю. Под личностью прапорщика косая надпись: “Если ты мужик, приди и возьми!”

По специальному заказу Лидочка изготавливает здоровенный плакат девять на двенадцать метров аналогичного содержания, который решено вывесить на здании психиатрической клиники. Соберется народ, взглянет на радостную личность российского милиционера и, чем черт не шутит, выдвинет Баобабову в депутаты. Если работать, то работать с перспективой.

Через четыре часа после обеденного перерыва отдел “Подозрительной информации” в полном составе прибывает в указанный подземный переход. Последняя стадия секретной операции начинается.

Баобабова лично проверяет на прочность прутья установленной в переходе клетки. Качество ее не удовлетворяет. Убеждения, что в клетке спокойно хранились здоровенные львы, на Машку влияния не оказывают. Толстые прутья, словно пластилиновые, легко гнутся под мощными руками прапорщика. Приходится в срочном порядке вызывать бригаду сварщиков и заваривать клетку со всех сторон двухсантиметровыми стальными листами. Для Безголового оставляем лишь небольшое окошко, в которое он может при желании лицезреть прекрасную бритую голову Баобабовой.

Из оружия Машка берет с собой штатные пистолеты, гранатомет и хорошее настроение. Для удобства подсадной конфеты затаскиваем в клетку диван, переносной телевизор и книжку про героического русского разведчика, проведшего во вражеских застенках всю войну.

Пока Мария обживается на новом месте, объясняю на правах режиссера задачу массовке:

— Головой не вертеть, снимаем скрытой камерой. Дублей много, так что не останавливайтесь. Проходим по переходу, отмечаемся и возвращаемся обратно. Все повторяем в аналогичной последовательности, только с другой стороны. У клетки не задерживаться, артиста конфетами не кормить, пальцы в окошко, во избежание несчастных случаев, не пихать. Где у нас сотрудники церкви?

Группа священнослужителей с инвентарем терпеливо ждет в сторонке своей очереди.

— Спасибо, что согласились сотрудничать с нашей кинокомпанией, святые отцы. Покажем всех крупным планом обязательно. О чем кино? О нечистой силе, конечно. Попрошу встать вот здесь, поближе к клеточке. Не бойтесь, что там рычат. Это наш артист песни поет. Покажите инвентарь. Отлично. Ваша задача — при появлении отрицательного героя изгоняете злой дух с помощью прихваченного инвентаря. Узнаете, куда денетесь. У нас отрицательного героя известный артист играет. По лицу сразу и узнаете.

Попы занимают указанные места, разжигают кадила и навешивают на грудь кресты.

— Внимание всем! Прошу тишины!

Подземный переход замирает, с восторгом глядя на строгого, почти знаменитого, но такого молодого режиссера.

Достаю рацию, чтобы наложить последние штрихи на картину ловушки:

— Ласточка, ласточка! Я — Первый! Доложите о готовности.

Рация хрипит, но справляется с помехами:

— Хрюк. Я — Ласточка. Снег плотно накрыл саван. Повторяю, снег плотно покрыл саван. Прием. Хрюк.

Кто не понял, перевожу. Вертолетчики удачно забросали все кладбища, расположенные в радиусе ста километров от города, листовками баобабовско-го содержания.

— Отлично. Возвращайтесь на базу. Конец связи. Хирург, Хирург! Я — Первый. Что у вас?

— Хрюк. Я — Хирург. Технологические отверстия объекта под контролем. Ни одна гадость без разрешения не выползет. Прием. Хрюк.

— Добавьте очкариков на господствующие высоты. Без приказа огонь не разжигать.

Спецназ на месте. Вход-выход подземного перехода под контролем. Снайперы на крышах протирают прицелы.

— Мышка! Мышка! Я — Первый. Ты готова?

Вместо ответа клетка сотрясается от мощных ударов готовой на все Баобабовой. Прапорщику не сладко. Рисковать своей головой ее, конечно, учили, но нахождение в замкнутом, хоть и хорошо защищенном пространстве вызывает у вольной души приступы клаустрофобии и нелюбви к напарнику по отделу.

— Отлично! Гримеров, провожающих и просто любопытных просьба покинуть съемочную площадку. У тех, кто не успел застраховаться, имеется последний шанс. На автобусной остановке вас ожидает страховой агент.

Подземный переход освобождается от людей, далеких от мира искусства. Остаются лишь самые преданные, а также заключенные в клетку. Я волнуюсь. Операция проходит без согласования с руководством, и если что-то пойдет не так, голову открутят не Баобабовой, а мне, за самодеятельность и самоуверенность.

— Иного пути у нас нет, — шепчу я и, вспоминая шестой класс средней школы, добавляю: — Если не Баобабова, то кто же?

Ответа ждать не от кого. Капитан Угробов со спокойной душой ловит своих гражданских бандитов. Садовник, с не менее спокойной совестью, отдыхает в психушке. Лицом к лицу с опасным противником оказываюсь лишь я, молодой лейтенант Леша Пономарев.

— Внимание еще раз всем. Внимание! Плееры из ушей повынимали быстро! Вы не на концерте в опере, а на съемках широкобюджетного драматичного фильма. Граждане массовики, начинаем! Напоминаю, что двадцать скрытых камер и одна контрольная у меня на шее следят за каждым вашим движением. Будьте талантливы и не плюйте на пол. Скрытые камеры! Мотор! Начали! Массовка пошла!

Пошла массовка!

Прыгаю на заранее подготовленное рабочее место. Расхлябанная раскладушка. На брезенте беспорядочно навалены газеты и журналы двухлетней давности. В пластмассовой банке из-под майонеза мелочь и дымовая граната на всякий случай. Под раскладушкой полный набор молодого лейтенанта. Наручники, резиновая дубинка и медицинская аптечка. Мало ли кто в чем нужду испытывать станет. Студенты и студентки, воодушевленные участием в особо кассовом фильме, бегают по переходу. Указания режиссера выполняют тщательно. Не плюют, по сторонам не пялятся, друг друга не толкают. У каждого свой маршрут. Шаг в сторону означает лишение бесплатной стрельбы из настоящего пистолета и цепкие тиски медвежьих капканов. Сурово, но необходимо.

Пока все идет по плану. Пора и мне вживаться в роль.

— Кто читает “Комсомолку”, от того нет в жизни толку! Кто читает “За рулем”, спит тревожным жутким сном! Прессу желтую купите, про артистов посмотрите. Я не знаю, как у вас, а у нас в Гвинее стар и млад читает Костина Сергея. Если кто на женку злой, покупайте здесь “Плейбой”. От газеты жесткой “Труд” мухи прям до смерти мрут.

В майонезную банку щедро падают как металлические, так и бумажные деньги разного достоинства. Работаю без сдачи. Подсчитывать в уме мелочь некогда, тщательно слежу за переходом. Маньяк может появиться в любую секунду. А то и всю банду разом накроем. Случайно заблудившийся в переходе иностранный гражданин, коварно проникший через заградительные заслоны спецназа, выложил за потасканную матрешку без деревянных внутренностей сто долларов. К раскладушке, привлеченные лейтенантскими зазывами, потянулись служители церкви в поисках специальной литературы. Но взяли исключительно не церковную. Скучно им стоять в холодном переходе без развлечений.

Через час, когда нераспроданной осталась одна раскладушка и сборники разгаданных кроссвордов, я понял, что тщательно продуманная операция приближается к логическому провалу. Маньяк, хоть и безголовый, почувствовал засаду и решил не рисковать. Наплевал практически в душу сотрудникам отдела “Пи”.

Массовка устала, спецназовцы по рации просятся на обед, снайперы на крышах жалуются на бессовестных ворон, Баобабова в истерике.

Поднимаюсь с тяжелым сердцем, чтобы дать всем службам и массовке отбой. Но не успеваю.

В подземный переход врывается с улицы ледяной ветер, неся с собой осязаемый ужас и страх.

Слышу, как наверху испуганно трещат автоматы спецназа, как визжат неподготовленные к шумовым и природным эффектам студентки театрального училища. Там, наверху, взрывы, паника и буйное летнее солнце. Кто-то уже не почувствует его ласкового тепла. В короткий миг все смешивается, массовка оказывается прижатой к стенам. Все с расставленными по ширине плеч ногами упираются руками в квадратную плитку. Центральная часть перехода освобождается от лишних тел. Холодный ветер срывает с места раскладушку и, переворачивая конструкцию из алюминиевых трубок и брезента, швыряет ее по полу, уносит по подземному коридору на выход. Самопроизвольно захлопываются, щелкая металлическими пастями, капканы. Только священнослужители, занятые разглядыванием далеко не церковной литературы, не замечают перемен. Столпились кружочком, забыв должностные обязанности.

— Началось! — кричу я, вытаскивая из-за пазухи кинокамеру, одолженную в ломбарде. Бросаюсь к клетке, чтобы сообщить напарнице радостную весть.

Машка готова к торжественному захвату. Широко расставленные ноги, губа нервно дергается, гранатомет на плече опасно покачивается. Если бы не мое запоминающееся лицо молодого лейтенанта, непременно с нервов выстрелила бы.

— Ты его видишь? — По голосу напарницы определяю — Баобабова само спокойствие.

— Не вижу, но чувствую, — прижимаюсь спиной к стальным листам и пристально, насколько позволяют две единицы на оба глаза, всматриваюсь в страшную даль перехода.

Обложенная белой плиткой подземка наполняется странным дымом. Стелется холодным туманом, завораживая игривыми клубами. И слышу, как будто где-то далеко-далеко грохочет копытами таинственный всадник с острым режущим предметом в руках, запачканный кровью лысых, но в большинстве своем невинных жертв.

— Ой, я дура! Дура! — воет Баобабова. Даже прапорщики со стальными нервами способны сломаться под грузом обстоятельств. Короткий взгляд, брошенный внутрь клетки, подтверждает — у Машки приступ. Коллега по кабинету пытается укрыть тщательно выбритую голову. Но надежных мест в клетке не было, нет и не предусматривалось.

— Я с тобой.

Не совсем уверен, что я с Марией. У меня шевелюра надежная, курчавая. Ни один безголовый не позарится.

Сильнейший порыв воздушных масс бросается мне на грудь. Удержаться на ногах трудно, но возможно, благо за спиной надежная опора. Однако чувство самосохранения подсказывает, что в целях безопасности лучше переползти за клетку. Оно, может, и не так героически, но руководитель операции должен остаться в живых и запечатлеть в памяти все, что произойдет на месте засады.

Холодный туман взрывается вспышками. Закладывает сильнейшим грохотом уши. Уже не слышно визга взволнованной массовки и выстрелов спецназа. Подземный переход трясется так, словно под ним рождается новый вулкан. Трудно удержаться на ногах. Выпадают из карманов припасенные на случай возможного захвата подозреваемого наручники. Искать нет времени. Я чувствую — он уже здесь. Он рядом.

Огромный силуэт рождается из ледяного тумана. Задевая плечами за мерцающие лампы освещения, стремительно несется к клетке, где скрывается самое дорогое, что у меня есть. Гранатомет, одолженный у знакомого бандита под честное слово.

Разобрать, что представляет собой гигантская фигура, невозможно. Время несется вперед, не обращая внимания на изобретенные человечеством часы. Все происходит стремительно. С чем можно сравнить появление таинственного преступника? С мазком кисти по холсту. Со щелканьем компостера, пробивающего автобусный билет. Со вскрытой в потемках бутылкой шампанского, которую забыли уложить в холодную воду. С пулей-дурой.

Ветер в лицо настолько силен, что приходится закрыть глаза. Слышу резкие звуки столкновения металла о металл. И даже знаю, что и кто рубит.

Безголовый пытается добраться до подсадной утки. До Баобабовой. Иначе с чего она так визжит? Непонятно, почему не стреляет? Бог с ним, с гранатометом. Вернем патронами.

— Сопротивление бесполезно! — Я кричу? Да, я кричу. И даже корочки показываю. Конечно, из-за угла. На открытое место выходить не собираюсь. Сдует ветром, кто арестует маньяка? Священнослужители? Вот уж нет. Их сейчас занимают веселые картинки. И ураган, разыгравшийся в подземном переходе, им нипочем. Вера, она и есть вера. Так, что я там кричал? — Повторяю, сопротивление бесполезно! Вы практически окружены. Предлагаю сдаться добровольно. В противном случае…

Домашние заготовки вылетают из головы, как обрывки старых газет из перехода. А что делать молодому лейтенанту, когда вылетают заготовки? Правильно, импровизировать. Мы тоже, чай, не из рядового состава.

— …Пожизненный срок, колка дров в тайге, вши и гнус.

Я не знаю, что подействовало на Безголового. Может, угрозы, а может, и крепость клетки. Сейчас ли об этом гадать. Все сумасшествие заканчивается быстро и, к моему удивлению, без физических для меня последствий.

Тишина после бури оглушает так же сильно, как буря после тишины. Две противоположности любят затыкать уши смелым молодым лейтенантам. Туман, словно последнее мороженое, слизанное с блюдца, исчезает без остатка. Массовка, застигнутая врасплох у стен, без чувств валится на пол. А если бы не выполняли указаний режиссера и наплевали, то падали бы на пол заплеванный. Вот что значит предвидение!

Выхожу из укрытия. Слова молодого лейтенанта торжествуют над темной стороной. Нарушитель, хоть и не задержан, бросился в бега. Как говорил герой одного комикса: “С нами сила, напарник”.

Пешеходный переход практически разрушен. Торговые точки, закрытые по причине съемок, перевернуты, потоптаны и разломаны. Цветной товар разбросан. Убытки не покроются одной лейтенантской зарплатой. Придется занимать в долг у всего отделения.

Стараюсь не наступить на россыпь чупа-чупсов, чипсов, клипсов и прочей мелочевки с обнаженными картинками. Осматриваю клетку. Сооружение, аналогов которому не было, нет и не предвидится ни в одном зоопарке мира, возложенную на него нагрузку выдержало. Стальные листы зверски порублены, видны глубокие вмятины и колотые дырки. Но в целом клетка не разрушена.

— Маша! Ты живая?

Вопреки ожиданию, прапорщик Баобабова в целости и сохранности. Железные двери на трех висячих замках и одной щеколде выбивает ногой, выпрыгивает на свободу и трясет перед моим носом наручниками:

— Видел? Нет, ты видел? Он же у меня, гад, в руках был. Я его, сволочь, чуть было к скамье подсудимых не подвела. Жаль, оборудование не выдержало.

Как доказательство предъявляется половинка наручников. Цепочка аккуратно перерезана. Я бы сказал, перерублена.

— А ты где был? — Машка прекращает верещать о собственных подвигах и осматривает разрушенный переход.

— Это не я, — оправдываться перед напарницей не имеет смысла. Она не прокурор, сроков не дает.

— Верю. — Баобабова отбрасывает непригодное оборудование, отряхивает ладони, проверяет на целостность бронежилет и грустно добавляет: — А ведь после этого тебе, Лешенька, в органах не работать.

Я знаю. Мысли о финансовой компенсации — только попытка оправдаться. За самодеятельность, приведшую к порче государственного и гражданского имущества, даже если не принимать во внимание моральный ущерб массовки и спецназа, по головке не погладят. Хоть по лысой, хоть с кудрями. Выгонят со службы без разбирательств. И это только лучший вариант.

— Не расстраивайся, Лешка, — Баобабова пытается утешить, но получается не слишком удачно. — Пойдешь сторожем работать. В крайнем случае — урологом.

— Лучше уфологом, — поправляю Машку.

— Один черт.

Вокруг нас собирается ожившая массовка. Слышны хвалебные отзывы о великолепных спецэффектах, о мастерстве молодого, но такого талантливого режиссера. Даем с прапорщиком пару автографов. Машка толкает локтем, предлагая не слишком светиться. Может, даже смыться, пока начальство не прибыло для разборок.

Поздно. Натетнице, что ведет в кишку подземного перехода, слышны отрывистые команды, предупреждения о возможной стрельбе на поражение. Массовка, помня только что пережитый ужас, отступает от прославленного режиссера. Между мной, напарницей и лестницей образовывается широкий коридор из человеческих тел и несработавших капканов. Восемь полковников, постоянно передергивая затворы личного табельного оружия, оттесняют человеческие массы, освобождая начальству доступ к проштрафившимся сотрудникам отдела “Подозрительной информации”.

Генерал уже в форме, опираясь на оголенную шашку, как на палку, спускается по ступеням. По дороге ковыряется грозным оружием в развалах коммерческого товара. Запихивает в карман длинной начесанной шинели горсть чупсов на палочках. Для внуков, не для себя. Генералы чупсов не кушают.

Усатые полковники подводят седого начальника поближе к клетке. Карманными фонариками создают дополнительное освещение. Расторопный ординарец разыскивает среди хлама стул. Генерал, кряхтя больше из приличия, нежели от ревматизма, присаживается на краешек, опирается руками на шашку, мудрым взором генеральских глаз осматривает оперативную группу в количестве двух сотрудников отдела “Пи”.

— Кхх-хм-хэ! — говорит генерал, и сразу всем становится понятно, кто здесь главный. В словах генерала мудрость лет и тяжесть погон. Начальство помладше сразу бы начало с главного, с ругани и прилагательных. Но генерал не таков. — Садись…

В отличие от генерала, нам с прапорщиком ординарцев не положено. А раз нет ординарцев, нет и стульев. Поэтому остаемся в стоячем положении. Как и положено при общении с вышестоящим начальством. Баобабова, правда, закуривает. Но это от волнения.

Генерал глотает слюну. Видно, старику тоже хочется сигаретку, но стрелять у сотрудников младшего прапорщицкого состава неудобно. Поэтому он сразу переходит к делу.

— Эти?

Знакомый полковник Куб, постоянно промокая лоб платком, подскакивает к стулу.

— Так точно. Эти. Старший лейтенант Пономарев и прапорщик Баобабова. Восьмое отделение, отдел так называемых подозрительных сведений.

— Это? — Легкий генеральский кивок в сторону разрушенного подземного перехода.

— Так точно. Восемь малогабаритных ларьков на приличную сумму. Только что проведенный евроре-монт и невыплаченные гонорары массовке.

Генерал мудро усмехается и обращается почему-то к Марии Баобабовой:

— Длжте…

Прапорщик Баобабова, не смущаясь присутствующих полковников, неторопливо тушит сигарету о подошву армейского ботинка, цыкает через выбитый зуб, пододвигает ногой ящик из-под пива, вопреки правилам присаживается перед генералом. Полковники глотают валидол, массовка восторгается смелостью российского прапорщика. А я понимаю, что напарница идет “ва-банк”.

— А дело было так! — Мария тяжело вздыхает, отчего бронежилет волнующе вздыбливается и опадает. Полковники переходят на корвалол, массовка осознает, что у них на глазах рождается новый секс-символ страны.

Прапорщик Мария Баобабова, слегка шепелявя на ударениях, кратко докладывает суть вопроса. О разработке опасного преступника. О тщательно разработанной засаде. О четких действиях спецназа. О главенствующей роли правительства и руководящего состава. О волевом лице товарища генерала. О его надежных руках, способных крепко сжимать не только шашку.

Мария закругляется. Поднимается с ящика, отходит ко мне, шепотом сообщая, что она как прапорщик сделала для спасения нашего отдела все возможное. И я ей благодарен.

Все ждут, что скажет генерал. Старый вояка, поглаживая костяную рукоять шашки, неожиданно встряхивает головой и сообщает, что:

— Значит, самовольно работаете? Без согласования? Героями себя считаете?

Мы смущенно молчим. В чем-то генерал прав. Вот хочется иногда почувствовать себя героем, и все тут.

За спиной генерала полковники делают ставки, какое наказание нас ожидает. Деньги собирает полковник Чуб. Я хочу сделать ставку на себя, но вспоминаю, что закаченную десятку отдал цыганке.

Генерал кряхтит, как бы сообщая, что ставки сделаны и пора приступать к вынесению кары за проявленную самовольность:

— А вот помню в гражданскую аналогичное дело было. Басмача-оборотня ловил. Достал хуже подагры. Против власти решил… В ауле засаду устроили. Без клетки, но также грамотно.

Генерал замолкает, уносясь генеральскими мыслями в далекую молодость. С шашками наголо, с красными звездами, за равенство и братство. Никто не отвлекает генерала от тревожной молодости. Генерал не прапорщик, так просто не потревожишь. Впрочем, и старики в погонах знают меру воспоминаниям.

— Нет аула, — неожиданно сообщает генерал и ласково смотрит на нас с Машкой. — Закидали динамитом до основания. Там сейчас пустыня. Значит, не поймали? Эх, молодость, молодость!

Можно ли вздохнуть облегченно? Позади ли самое страшное?

Генерал поправляет каракулевую папаху, манит пальцем полковника Дуба: “Они с нами”, после чего встает и, по ходу дела помахивая по сторонам шашкой, удаляется.

Сопровождающие генерала полковники аккуратно берут нас под локти. Накидывают на головы пыльные мешки, прижимают нас пониже и тащат к выходу. Мы не сопротивляемся. Мы арестованные, а арестованные гонораров массовке не выплачивают. Это плюс. Нас запихивают в машину, куда-то везут. Это минус, но несущественный. На справедливый вопрос напарника: “А куда собственно?..” — слышу череду глухих ударов. Вопрос повисает в воздухе. Полковники хоть зарядку по утрам и не делают, но физически развиты.

Высаживают. Короткая прогулка по свежему воздуху свободы. Заводят в помещение. Ведут по коридорам. Руки за спиной закручивают так, словно пытаются выучить нас курсу йоги за шестьдесят минут по всем известному методу. Усаживают не на нары, а на мягкие кресла. Снимают мешки.

Мы в небольшом кинозале. Баобабова рядом массирует шею. Справа от нее два полковника. Слева от меня два полковника. Сзади еще четыре. Плотность полковников на квадратный метр превышает все известные показатели. Ординарец генерала занял место перед нами. Сидит вполоборота. Вертит в руках мою видеокамеру. Пытаюсь встать, чтобы вернуть вещь, но полковники вежливо прижимают меня к кожаной обивке. Баобабова нервно грызет ногти. Амур в памперсе на ее плече настороженно озирается по сторонам: а куда это мы попали?

Вспыхивают прожектора. На сцене, за шатким журнальным столиком, сидят генерал и капитан Угробов. Капитан в позе “сидя смирно”. Это когда ручки разложены ладонями вниз на сведенные по нужде колени. На собеседников направлены телевизионные камеры. Изображение транслируется на большом, составленном из двадцати телевизоров “Горизонт” экране.

— Влипли, — слышу шепот Баобабовой.

— Товарищи! — почти умоляет ординарец, прикладывая палец к губам.

— Молчим, молчим, — успокаивает его прапорщик. Мы ж тоже не из деревни, понимаем, когда засада, а когда настоящее кино.

— Кхх-хм-хэ! — Генерал ласково поглаживает обнаженную шашку. Смотрит в зал, практически на нас и, наглядевшись, поворачивается к Угробову: — Начнем, капитан?

Угробов не возражает. Тупо пялится на столик и наверняка проклинает тот день, когда на базе его восьмого отделения образовался отдел “Подозрительной информации”.

Генерал саблей отстукивает счет, и на третий удар загораются огоньки на телевизионных камерах. С последним ударом лицо генерала странным образом разглаживается, и он хорошо поставленным голосом говорит, обращаясь к огонькам:

— Сегодня, такого-то числа, сами знаете какого года, весь город стал свидетелем страшного вандализма, учиненного сотрудниками милиции в подземном переходе одной из центральных улиц. Колоссальный! Колоссальный ущерб! Сломанные человеческие души. Поруганная честь. Запятнанные мундиры. Кто ответит за преступление? Кто понесет наказание? И как же такое могло случиться, товарищи?

Баобабова пытается встать, но кто ей позволит во время прямого эфира. Полковники не дремлют и шепотом советуют прапорщику не рыпаться, иначе натянут браслеты.

— В нашей импровизированной студии присутствует непосредственный начальник сотрудников милиции, которые и учинили этот погром. — Генерал грозно тычет пальцем в грудь Угробова. Капитан втягивает место, на которое указал грозный перст генерала, но широкая грудная клетка, способная принять до пятидесяти бандитских пуль одновременно, не втягивается.

— Прошу любить и жаловать! Капитан Угробов, начальник восьмого отделения милиции.

Из хаотично расположенных динамиков раздаются бурные аплодисменты, свистки, сирены и проигрыш милицейского марша “Прорвемся, опера!”.

Я аккуратно, чтобы ненароком не свернули шею, осматриваюсь. Кроме “справа-слева” полковников и затылка ординарца, в просмотровом зале никого. Пустые кресла, пустые проходы. Мне даже хочется обозвать происходящий фарс знаменитыми словами Станиславского “Не по протоколу”, но решаю промолчать. Машка молчит, а мне, больше чем напарнице, выговор не нужен.

— Расскажите, капитан, как докатились ваши сотрудники до такой отвратительной халатности, если не сказать, до несоответствия?

Капитан Угробов, хищно шевелит покорябанным на носу прыщиком:

— Старший лейтенант Пономарев и прапорщик Мария Баобабова… — Камеры резко дергаются в нашу сторону. На телевизионном экране вижу, как напарник торопливо приглаживает бритую голову. Мое лицо напряжено, но красиво.

—… сотрудники отдела “Пи”, не согласовав со мной оперативных действий, допустили акт разрушения городского и частного имущества. Да! Мои сотрудники совершили противоправные действия. Но я хочу спросить, где было общество? Где была школа и чиновники? Легко обвинить человека в милицейском мундире… — Камеры крупно показывают разрез на Машкином бронежилете. — …Легко пустить его по наклонной плоскости. Но прошу вас! Посмотрите на эти честные лица!

На экране я. Как назло, зачесалась щека и мое лицо искажено не совсем порядочной мимикой.

— Да что там говорить, — продолжает Угробов, пытаясь убрать с собственной груди палец генерала. На сцене завязывается дружеская возня. — Я за своих ребят готов зуб дать.

Угробов, светлый человек и прекрасный начальник, пытается действиями подтвердить собственные слова, но зубы у него крепкие, без пистолета не выбить. А оружие у капитана, скорее всего, изъяли перед съемками. Полковники свою работу знают.

Генерал с силой отбирает у капитана микрофон:

— Бандитизм в мундирах. Так это можно назвать. Где грань, которая отделяет преданного закону милиционера от продажного мента? Кто ответит за бесчинства зверей в погонах? У нас звонок телезрителя. Але!

Полковник рядом со мной склоняется к воротнику и, прикрываясь ладонью, вступает в переговоры. Его слова вылетают уже из динамиков, выставленных на сцене.

— Але? Это передача “Человеческий Закон”?

— Да, да! Мы это, полковник. Что вы хотите сказать?

— Это настоящие звери! Я там был. Там повсюду кровь! Настоящий ад. Расстрелять их прямо здесь к чертовой матери, и конец передаче.

— Спасибо за звонок, — говорит генерал. — Вы наш первый дозвонившийся, который получает за общественную активность внеочередное звание и ключи от новой “Волги”. Машину подайте завтра утром к моему подъезду в восемь ноль-ноль. Но продолжим наш животрепещущий эфир. В распоряжении следствия имеется видеокассета, которую сделали сами подозреваемые, да что там говорить, уже на сто процентов обвиняемые в вандализме. Представьте себе, каким стервозным молодым лейтенантом надо быть, чтобы в домашней обстановке смотреть вот эти кровавые кадры. Свет, пожалуйста.

Прожектора гаснут, и на телевизионный экран выводится видеообвинение.

На переднем плане я. Опять корчу рожицы. Растягиваю пальцами губы. Показываю язык, оттопыриваю уши. Одним словом, проверяю работу видеокамеры. Кто имеет данный аппарат в домашнем пользовании, знает, что я делаю все правильно и по инструкции.

Изображение перемещается на заваренную стальными листами клетку. В крошечном окошечке видна лысая голова Баобабовой. Когда я отворачиваюсь, но не отворачивается камера, голова плюется мне в спину.

— Лешка, это монтаж, — шипит со своего места Мария, клятвенно чиркая обгрызенным ногтем шею.

— Тишина в зале! — просит ординарец.

На экране тем временем топает массовка. Каждый проходящий перед объективом норовит запечатлеть себя для истории. Большинство делает это, не руководствуясь человеческими эмоциями, повторяя за мной смешные рожицы. Все довольны и жизнерадостны.

— Вглядитесь в эти лица, — тихим, почти мертвым голосом просит генерал, — они еще не знают, что ожидает их через пять минут. Запомните их. Это свидетели.

На экране ничего интересного. Пономарев, то есть я, впаривает доверчивому населению прошлогодние газеты. Баобабова прячется в клетке, священнослужители заняты просмотром познавательной литературы.

— Никакого криминала! — не выдерживает Машка, локтем откидывает наглых полковников, пытающихся лишить ее законного слова. — Шантаж, фотомонтаж, эпатаж. Дулю вам, а не чистосердечное признание.

Прапорщика успокаивают и усаживают. Я вижу ее глаза. В них безупречный послужной список, две коробки из-под зефира с наградами, желание выдать меня с потрохами. Но где-то в глубине бездонных колодцев замечаю веру в справедливость законов и близкую амнистию. Машка всегда знает больше, чем говорит.

— А вот и преступление! — Генерал бьет плашмя саблей по столу, отчего не привыкший к ударам саблей плашмя об столы капитан Угробов подскакивает. Рука его тянется к кобуре, но, увы, сегодня капитан не при своем любимом и единственном. А жаль. Втроем в камере веселей. У Угробова отличный первый голос.

Экран мельтешит, изображение слегка сбивается. Но отчетливо видно, как подземный переход заваливается туманом. Как симпатичный старший лейтенант, все уже догадались, кто это, прыгает в белое месиво с растопыренными руками. Слышны нечеловеческие крики, бранные студенческие слова, заметны фрагменты человеческих тел, хорошо, что живых. Динамики наполняются какофонией звуков, в которой явственно слышится голос Баобабовой с нечленораздельными репликами. В моменты, когда эти реплики становятся совсем уж нечленораздельными, генерал со всего маху опускает шашку на стол и таким образом глушит выступления прапорщика.

Туман спадает. Посреди перехода с закрытыми глазами боксирую я. Клетка с Баобабовой трясется. Генеральская рука устала глушить нечленораздельные звуки.

— Вы все видели. — Генерал устало баюкает руку. — Человеческая жестокость не знает предела. Но мы поставлены законом, чтобы ограничить эту жестокость. Мы, милиция, обязаны ловить и сажать вот таких, с вашего позволения, героев. А не поручать им ловить эфемерных зеленых человечков.

Пока полковники хлопают в ладоши, Мария склоняется ко мне и сжимает руку:

— Это все, Леша. Конец карьере. Конец службе. Упекут лет на десять. У тебя адвокаты есть знакомые? Леша, ты чего молчишь?

Я не молчу. Я думаю. Разные вещи смешивать нельзя. В мозгах имеется одна мысль, и она обязана созреть.

Генерал встает, накидывает на плечи шинель с начесом, поднимает шашку:

— Именем страны! За разгильдяйство, за проявленную несознательность, за разрушение общественного имущества, несовместимое с ремонтом, заключить старшего лейтенанта Пономарева и прапорщика Баобабову под стражу. Возбудить уголовные дела и наказать, чтоб другим неповадно было, по всей строгости мирного времени.

— Мы и так под стражей! — кричит невинно осужденная Баобабова. — Два раза за одно и то же под стражу не берут.

Марию никто не слушает. Все торопятся скрутить буйного прапорщика. Наваливаются разом, позабыв про сиротливо сидящего на своем месте старшего лейтенанта.

— Леша! — В голосе напарницы отчаяние. — Сделай что-нибудь, Леша! Ты же старший лейтенант.

— Стойте!

Генерал, полковники и даже капитан Угробов зопросительно смотрят на меня, пытаясь понять, что еще от жизни нужно молодому лейтенанту.

— Стойте! — Встаю в полный рост. Распрямляю, насколько возможно, плечи. Подбородок вверх, коленки чуть подрагивают. Но в целом вид не сломленного приговором настоящего милиционера. — Требую последнее слово.

— А зарплату за три года вперед не желаете? — ухмыляется генерал. Оборачивается к капитану Угробову: — Распустили вы, капитан, подчиненных. Закон ни во что не ставят. Пойманы с поличным, а последнего слова требуют. Детский сад, а не милиция.

Угробов рассматривает носки ботинок. Отчаянно дергает подбородком и напоминает седому собеседнику, что именно этих ребят из отдела “Подозрительной информации” генерал самолично наградил именным пистолетом и нагрудным знаком “Отличник патрульно-постовой службы”. Далее напоминает, что ребята из “Пи” действовали не ради славы, а ради справедливости и по заранее оговоренному заданию. И если у кое-каких генералов короткая память, то таким генералам пора на пенсию.

Хорошо сказал капитан. Угробов — это человек!

Генерал задумывается, махает шашкой, успокаивая расшатанные тремя войнами нервы, подзывает ординарца, забирает каракулевую шапку и со всего маху швыряет папаху на пол:

— А ты, капитан, мне не хами. Не хами, говорю. Я старый вояка и не знаю слов пощады. Память моя, может, и дырявая, но я героев помню. Потому не сразу в переходе порубал, а по закону, по справедливости, на общественный суд вынес персональное дело. Требуешь для сотрудников последнее слово? Будь по-твоему. Но если ничего путного не скажут, отправлю интендантом вкалывать. Старший лейтенант Пономарев! Говорите, а то обед скоро. Коротко и четко. У вас минута.

Происходящее кажется нереальным. Это не я стою в окружении мускулистых полковников. Не я кусаю губы, пытаясь найти слова.

Машка пинает армейским ботинком, возвращая меня из нереального забытья.

— Товарищ генерал! Мы с прапорщиком Баобабовой полностью признаем свою вину. — Машка теряет сознание и падает в объятия довольных полковников. — И наказание мы готовы понести самое суровое. Но я прошу только одного. Можем ли мы прокрутить только что просмотренную пленку в три целых четырнадцать сотых раз медленнее обычной скорости?

Задумчиво накручивает усы генерал. Так же задумчиво крутят пальцами у висков полковники. Даже капитан Угробов, рискующий собственным мундиром, разочарованно качает головой. Только Машка счастливо улыбается. Но она без сознания, и ее ободряющая улыбка не считается.

— На то, товарищ генерал, есть веские научные причины. У меня как специалиста по разной подозрительной информации имеется мнение, что мы можем увидеть дополнительные улики в этом непростом с уголовной точки зрения деле.

Генерал пожимает плечами. Говорит: “Нехай”, — и усаживается за столик. Он спешит домой, где его ждут внуки, которым он припас горсть чупсов.

Гаснут прожектора, загораются телевизоры. На экране снова я корчу рожи. Но теперь высовываю язык в три раза медленнее. Смотреть второй раз на безобразия не хочется, и я прошу у невидимого механика:

— Пожалуйста, с того места, где туман появляется.

Механику наплевать, с какого места. Сказали — сделал.

Неторопливо стекает в подземный переход густое молоко тумана. Беззаботные лица массовки проплывают мимо объектива. При замедленной съемке вижу, как из банки с выручкой за прошлогодние газеты тощий студент ворует мелочь. Протяжный стон доносится из клетки с прапорщиком.

В один миг все меняется. Массовка оказывается расплющенной у стен. Нераспроданные газеты взрываются бумажным фонтаном. Лампы под потолком то гаснут, то загораются.

В зрительном зале проносится изумленный стон зрителей.

Прямо на камеру, из клубов дыма, навстречу зрителям неторопливо выплывает всадник. Копыта взмыленного коня вырывают из ледяного тумана клочья, раскидывая его по сторонам. Из ноздрей скакуна валит пар. И всадник крепко сидит в седле. И нет у него головы. А в руках острый режущий предмет. Шашка, такая же как у нашего генерала.

Там, где проскакал всадник, — черный пепел. Медленно разваливаются киоски, соскакивает со стен плитка. Я вижу, как меняются очертания массовки. Теперь это не живые люди, а безголовые существа стоят у стен перехода и тянут руки к скачущему всаднику. А он, весь в странном свечении, в развевающемся черном плаще, дергает за поводья, останавливая лютого скакуна у железной клетки. Замахивается острой сабелькой, рубит ни в чем не повинное железо. И под грозным оружием дрожит сталь. Отваливаются от клетки отрубленные куски. Неторопливо, словно замороженные, разлетаются искры.

Я вижу, как невзрачный старший лейтенант высовывается из-за угла клетки и, закрыв от смелости глаза, показывает безголовому всаднику красные корочки. Что-то кричит, широко разевая рот.

Безголовый всадник останавливает на замахе сабельку, склоняется к красной книжечке. Читает внимательно, сверяется с маленькой фотографией, вздрагивает плечами. Может, смеется, а может, плачет. Чешет черной перчаткой то, что осталось от шеи.

Из клетки просовывается рука прапорщика Баобабовой. Она застегивает на запястье задумавшегося Безголового всадника наручники. Второй зубастый кружок опутывает стальные прутья, о которые совсем недавно терлись львы и тигры. Враг пойман, враг заарканен. Враг повержен.

Но нет! Безголовый всадник одним движением сабельки перерубает прочную цепочку. Заносит грозное оружие над головой слегка смелого и бесшабашного старшего лейтенанта, бросившего вызов темной неизведанной силе.

Я втягиваю голову в шею и понимаю, как близко был от смерти.

Безголовый передумывает. Свешивается с нервно переступающего копытами скакуна, как бы смотрит в слегка испуганные глаза и неожиданно гладит меня по непослушным кудрям. После чего осматривает подземный переход отсутствующими глазами, поднимает лошадку на дыбы и срывается в галоп.

Холодный туман мгновенно рассеивается. Массовка приобретает человеческий вид, а подземный переход — вид незаконченного ремонта.

Пленка заканчивается, и по телевизионному экрану бежит белая рябь. Под потолком загорается одинокая лампочка.

Присутствующие молчат. Переживают то, чему только что стали свидетелями.

Первым приходит в себя Угробов. Спрыгивает со сцены, скачет по рядам, расталкивает растерянных полковников, обнимает прапорщика Баобабо-ву. Нет, чтобы сначала меня обнять. Я, может, больше в человеческих объятиях нуждаюсь. Меня совсем недавно какая-то гадость по голове гладила.

Очухивается генерал. Разводит руками, словно спрашивая у народа, как же так? Были факты и нет фактов? Дело разваливается прямо на генеральских глазах? А вот так, товарищ генерал. Чуть было не засудил невинных.

— Требую дополнительного финансирования операции.

Это я. Воспрял духом и наглостью. Теперь, когда все видели, с чем приходится иметь дело отделу “Пи”, можно потребовать лишние ассигнования, технику, подкрепление.

Угробов наконец отрывается от бессознательной Баобабовой, бросается ко мне. Долго трясет руку, обещая все возможные блага. Вижу, как за спиной взволнованного капитана потягивается Баобабова. Ее редко кто из жалости обнимает.

Неторопливо спускается в зал генерал. Присаживается рядом, на тринадцатое место. Хмурится, конечно, но оно и понятно. Чуть грех на душу не взял.

— Виноват я перед вами, сынки и дочки, — тяжело вздыхает он, щуря старческие глаза. — Не разглядел героев. Не поверил кристально чистым работникам, кровью и потом доказавшим свою преданность нашему делу. Простите меня, дурака старого. Впредь ни-ни.

Генерал тянет руку, чтобы неуставным рукопожатием искупить вину. Я смущен и взволнован. Не каждый день старшим лейтенантам доводится руки генеральские жать. Цепляюсь за протянутую ладонь и от всего сердца трясу генеральские пальцы. Внимание мое привлекает странный тихий звон. Опускаю глаза и вижу на запястье смущенного генерала обрубок баобабовского наручника с перерубленной цепочкой.

— Что-то не так, сынок?

С трудом отрываюсь от половинки наручников. Смотрю на генерала. И вздрагиваю. У него нет головы. На ее месте огрызок шеи, с красными волокнами мышц, с рваными краями кожи, с торчащим куском позвоночника. Кровь слабыми толчками вытекает из перерубленных вен, капает на колодку орденов и медалей.

Оглядываюсь на полковников. Почему они ничего не делают? Почему не стреляют? Неужели ничего не видят?

Вокруг меня стоят безголовые полковники. И за спинами их Баобабова. Грозит мне пальцем. Она такая же, как все. Безголовая.

— Сынок! Что с тобой?

У сердца звук несущегося по разбитой дождем и ветром проселочной дороге “Москвича”. Еще немного, и, кажется, выпрыгнет покашливающий мотор из груди, чтобы навеки успокоить старшего лейтенанта Пономарева Лесика.

— Простите, товарищ генерал. — Я весь в испарине. Нервы, нервы. Если человеку постоянно говорить о безголовых трупах, то рано или поздно он увидит их перед собой. Стоящий передо мной генерал вполне нормален. С генеральской головой, с седой генеральской шевелюрой. Полковники тоже, если не придуриваются, имеют голову на плечах. И даже Мария Баобабова, мой верный товарищ и напарник, вполне баобабовской внешности. Бритая под полный ноль голова, серебряные колечки. Только испуганный амур в памперсе на ее плече спрятал под крыло кучерявую голову. Но амурам положено под крыло прятаться.

— Не переживай, сынок. — Генерал похлопывает по плечу, приводя меня в нормальное состояние духа. — Привиделось небось чего? Бывает, сынок. Мне тоже часто басмачи снятся. Работа у нас такая.

— Да… — я уже не могу верить ни глазам, ни словам, ни ушам. Меня все настораживает, все вызывает подозрения. Тот безголовый всадник славно поработал. Галлюцинации наверняка результат того, что он меня по голове погладил. Подстричься, что ли?

Часть лица генерала, проходящая в анатомических энциклопедиях как челюсть человеческая нижняя, сваливается на уровень орденских планок.

Оборачиваюсь на сто восемьдесят градусов, чтобы посмотреть, что же могло так испугать седого генерала.

На задних креслах кинозала сидит человек. Он Слишком огромен для обычного зрителя. Два места без дополнительного билета. И я слишком медленно осознаю, кто перед нами. Человек поднимается, упирается ручищами в бока и гулко смеется. Только сейчас становится видно, что у него нет головы.

— Безголовый! — Горло совершенно сухое. Не крик, не хрип. Шепот.

Да. Это он. Маньяк из подземного перехода. Всадник с острой саблей. Преступник, которого нам не удалось схватить.

Мария Баобабова без раздумий выхватывает из кобуры рядом стоящего полковника пистолет. Красиво прыгает вперед и в полете, за три секунды, выпускает в Безголового всю обойму. Больно стукается подбородком о неубранное откидное сиденье.

Безголовый, откровенно издеваясь над присутствующими, стучит кулаками в непробитую пулями грудь, тычет в мою сторону указательный палец. Разевает рот:

— Кто?

После чего, перешагивая через кресла, пробирается к стене кинозала и протаранивает собственным телом кирпичную кладку. Стена разваливается. Безголовый оборачивается, кидает что-то в нашу сторону, снова кричит: “Кто?!” — и исчезает на улице.

Круглый тяжелый предмет скачет по красной дорожке.

— Вспышка слева! — Генерал, даром что на пенсию давно пора, вспоминает полевые учения и приказывает принять все меры к минимальному поражению подчиненных.

Полковники, не жалея мундиров, залегают за выступающими частями кресел.

Баобабова, по ходу дела сбив с ног самого генерала, который не знает, что делать по отданной самим собой команде, бросается грудью на подкатившийся круглый предмет.

Маша, Маша… Как же ты так… Не попрощавшись. Тебе бы жить да жить. Отделу нашему служить. Ловить преступников, распутывать таинственные клубки подозрительных дел. Кто же теперь самовар истопит? Кто меня от пули бандитской заслонит?

— Не-е-ет!

Был бы я сейчас с тобой, Маша Баобабова, если бы не стервец генерал. Ухватил он меня за лодыжку, прерывая бег сокола ясного. Лежал бы я с тобой, заслоняя лейтенантскими погонами мир от посягательств безголовых граждан. Чувствовал бы, как стучат в унисон наши сердца, отсчитывая последние мгновения нашего горячо любимого отдела “Пи”. Но не отпускает упертый генерал, тянет к себе ручищами загребущими. Прижимает к себе, успокаивая:

— Ничего, сынок. Все там будем. Напарница долг свой выполняет. За нас смерть принимает. А хочешь, расскажу, как в девятнадцатом я на динамитной шашке смерть ждал. Было это в далеком году, когда папа и мама твои, лейтенант, еще не знали, что родится у них такой смелый пацан. Мотался я по пескам за бандой басмача. Три полка загнал, трех горнистов загудел, трех барабанщиков забарабанил… Эй, полковник! Глянь-ка молодыми глазами, что там с прапорщиком? Не пора ли останки в пакеты собирать?

Вызванный принудительно полковник поднимается в полный рост, чтобы взглянуть на Баобабову, но встречает ураганный огонь. Машка никого не подпускает к опасному месту. Легко раненный в плечо полковник отползает за оркестровую яму, а успокоенный генерал продолжает повествование:

— Обложил я басмача, его, кстати, так же, как тебя, звали Махмудом…

— Меня Алексеем зовут, — поправляю невнимательного генерала. — Лесиком можно.

— Один хрен, — машет рукой генерал. Впрочем, не сильно машет. Баобабова для острастки продолжает стрелять над нашими головами. Она к делу всегда тщательно подходит. — Обложил в горном ауле. С трех сторон горы, с четвертой арык глубокий. Канал по-нашему, только без мостов и паромной переправы. Три месяца ждал, когда вода у бандита кончится. Надоело ждать. Ты меня, сынок, слушаешь?

— Слушаю. — Интересно, что сейчас Машка чувствует? Каково это, смерть через подрыв гранаты принять? — Товарищ генерал, а про динамит когда?

— Будет и про динамит. Эй, полковник! Поднимите белый платок и узнайте, какая взрывная конструкция заложена под прапорщика Баобабову.

Не успев подняться, белый платок сбивается точным выстрелом прапорщика.

— Вот же чертяка какая женского рода! — изумляется генерал. — Теперь я понимаю, сынок, зачем ты ее в клетке держал. Таких чертяк женского рода только в клетках держать и надо.

— Разрешите, я попробую к ней пробраться?

— Умереть торопишься, сынок? Я тебе еще про динамитную шашку не рассказал. Вот помню, в далеком девятнадцатом, гонялся я за басмачом. Его, так же как тебя, звали Махмудом.

— Спасибо за доверие, товарищ генерал, — козыряю я. — Выполню ваш приказ в точности. Узнаю все и доложу немедленно.

Пока генерал соображает, о каком приказе идет речь, отползаю подальше от девятнадцатого года. Стариков, конечно, надо уважать, но сейчас мне дороже Машкина жизнь.

Свистят над головой пули. Прапорщик стреляет на слух, поэтому стараюсь производить как можно меньше шума. Запутывая трассу, хлопаю сиденьями кресел, кидаюсь по сторонам подобранными конфетными фантиками. Но ближе трех метров не подползаю. Здесь уже зона прямого поражения.

— Машка! Я это! Пономарев.

— Леша? — Тяжелое дыхание прапорщика передает огромное напряжение лежащего на взрывном предмете тела. — Ты?

— Я. Потерпи, Маша. Я сейчас. Я быстро.

— Нет, Леша. Не надо. Я прошу, не надо. Я не хочу! Ой, мамочки!

— Еще чуть-чуть. Это быстро, Маша. Помнишь, как говорил Угробов: “Вжик-вжик — и граната обезврежена вместе с прикрывающим его телом”. Смотри, я осторожно.

— Да! Да! Да!

У Машки странное представление о смерти.

Подползаю ближе. По лбу прапорщика стекает ручьями пот. Бронежилет, вопреки заверениям изготовителя, промок насквозь. Щека напарника подрагивает. Замечаю на губе мелкий пушок. Это так трогательно.

— Сейчас ты резко встанешь, а я попытаюсь поймать гранату.

— Не могу. Затекла вся, — жалуется прапорщик Баобабова, пробуя пошевелиться. Эффект сапера. Три часа на мине — и инвалидность на год.

— Тогда я… только не ругайся, просуну под тебя руку и постараюсь в предельно некомфортных условиях обезвредить запал.

— Сумеешь?

— Практику не проходил, но в кино видел. Еще можно тебя веревкой привязать. Полковники разом дернут, и ты в один миг отсюда вылетишь. А еще можно вместе с полом тебя вырубить и перенести в более безопасное место на взрывной полигон.

По просьбе напарницы отклоняю второй вариант и приступаю к ручному обезвреживанию. Стараясь не прикасаться к сырому бронежилету, пропихиваю руки под Баобабову. Генерал и полковники завидуют издалека. Сама Баобабова на ощупь руководит операцией.

— Правее возьми. Еще правее. Я сказала, правее! Сейчас встану и быстро по морде научу, где право, а где лево.

— Ладно, — сдвигаюсь в указанном направлении. Просто хотел как лучше. Узнать, не сильно ли Мария ранена прямым рубящим ударом Безголового в переднюю часть бронежилета. — Здесь?

Машка закрывает глаза, прислушиваясь к моим рукам.

— Тикает?

— Ничего там не тикает. — Мои пальцы тщательно ощупывают брошенный таинственной фигурой предмет. — Не похоже на гранату. Гладкая и теоретически круглая. Может, американского образца новая модель?

— Нет. Нет у них таких. Моя тетка раньше резидентом в тамошнем Пентагоне работала, в отделе нового вооружения, ничего об идеально круглых гранатах не рассказывала.

Минуты две молча решаем, вынимать ли странный предмет или оставить Баобабову в том же положении до прибытия профессиональных саперов или, в крайнем случае, до самопроизвольного взрыва. Видя, как тяжело дается решение неподвижно лежащей Баобабовой, принимаю груз ответственности на себя. Не предупреждая напарницу, резко выдергиваю неизвестный предмет, перекатываюсь пару раз, вскакиваю на ноги, мчусь к пролому в стене и выкидываю круглый тяжелый предмет на улицу.

— Отличный бросок, сынок, — комментирует генерал с места своего укрытия. — Только впредь уликами не разбрасывайся.

Поднимаются с пола уставшие полковники, оказывают друг другу первую медицинскую и психологическую помощь. К Баобабовой выстраивается очередь. У нее одной целая пачка сигарет, который она безвозмездно, то есть без лишних поощрений, раздает нуждающимся. Даже генерал отбрасывает ложную скромность и закуривает.

— А вот помню в далеком девятнадцатом году ловил я одного басмача….

Полковники, побросав все дела, зная привычки генерала, выстраиваются в шеренгу и тихими голосами создают торжественный хор:

— Громыхает гражданская война, от темна до темна…

Хватаю окончательно не пришедшую в себя Марию и тащу одеревенелое тело к выходу. По дороге замечаю постового милиционера, с улицы заглядывающего через пролом в зал:

— Снова кино снимаете?

До родного восьмого отделения добираемся затемно. Везти прапорщика Баобабову домой слишком накладно для пустого лейтенантского кармана. Да и нельзя ей сейчас домой. Безголовый не прекратит преследовать слабую женщину, а в отделении более-менее безопасно.

Приваливаю слабо улыбающуюся Машку к коридорной стене и пытаюсь достать ключи от кабинета. Но ключи не нужны. Двери от слабого толчка открываются сами. Первой соображает, что у нас неприятности, Мария. Отпихивает меня в сторону, прочь с линии огня, ногой окончательно распахивает двери и, перекувырнувшись, заскакивает в кабинет. Непонятно только, зачем кувыркалась, можно было и просто забежать.

— Лешка, ты чего там топчешься? Заходи, здесь чисто. Но грязно.

Заглядываю в отдел.

— Замечательно…

— Да уж. Постарались на славу.

Отведенная под нужды отдела “Подозрительной информации” бывшая красная комната разгромлена. Столы перевернуты, единственный шкаф опрокинут. Папки с секретными сведениями о расследуемых нами делах разбросаны по полу. Пахнет жженой бумагой. Из нетронутых предметов обстановки только кактус на окне, подаренный отделу “Пи” капитаном за заслуги перед восьмым отделением.

— Специалисты действовали, — сообщает свое мнение Баобабова, вытаскивая из-под останков стола личный железный ящик с добром. — Смотри, ломиками работали, а не вскрыли.

Тихо шелестит под ногами гарь, хрустят осколки стекла. От моего рабочего места только груда обломков и приятных воспоминаний. Ловлю себя на мысли, что пытаюсь отыскать в этом бедламе оборванные известной личностью лепестки ромашек.

— Кому все это надо? — Баобабова присаживается на ящик. Она устала. Неужто в клетке не насиделась?

— Маш. — Пристраиваюсь рядом. Вид разрушенного кабинета навевает уныние. Убирать кто будет? — Скажи мне, ты ничего подозрительного в генерале не заметила?

— Подозрительного? — Машка рассматривает армейские ботинки. Ученые утверждают, что рассматривание обуви оказывает на женщин успокаивающий эффект. — Ты про наручники? Заметила. Но это не мои. Нет, Леша, генерал здесь ни при чем. А наручники могли остаться с прежних времен.

— Угу, — киваю. — Когда он за басмачом своим гонялся. Не слишком убедительно. И сабля у него, и обрубок наручников. И вообще, как-то слишком много случайностей получается. У меня голова кругом идет. Я видел этого генерала без головы. Ну что ты усмехаешься? И генерала, и полковников. Стоят вокруг меня безголовые и неподвижные. Даже страшно стало.

— Я ничего не видела. — Мария поднимает с пола бронзовый бюст французского завоевателя. Сильными пальцами мнет металл. Через минуту у нее в руках композиция “Садовник жмет руку человеку в каракулевой папахе”.

Уважительно поглядываю на даже не вспотевшее лицо прапорщика.

— Когда надо, его нет. А когда не надо… — хмыкаю, вспоминая, где повстречал безликого Садовника.

— Сволочи все, — поддакивает Баобабова. — Леш, слезь на минуту с ящика. Мне бронежилет заштопать надо. А то хожу, как продажный прапорщик.

Машка достает из личного ящика моток проволоки и ручную дрель. Развернув мое любопытное лицо за уши к окну, сбрасывает бронежилет. Дабы не смущать отдельно взятых молодых лейтенантов, накидывает мой мундир. Нет, что ни говори, а все прапорщики должны ходить исключительно в бронежилетах. Иначе пропадает боевой дух.

— Кто у нас мыслительный центр? Ты, Леша. Поэтому доставай свои листочки и рисуй схемы. Можешь даже рассуждать вслух. Потерплю. Тем более что мне и самой интересна картина происходящего. Кто нами и, в частности, именно мной интересуется и кто громит наш кабинет в отсутствие хозяев?

Пока Мария, умело работая дрелью и собственными зубами, накладывает заплатки на поцарапанный Безголовым бронежилет, черкаю на разложенной на коленях бумаге каракули. Мыслей нет. Все смешано, все сумбурно. Версии, высказанные ранее в присутствии генерала, никуда не годятся.

— Инопланетяне? Чушь. В мировой практике не зафиксирован ни один подобный случай пришествия инопланетян. Достигшая определенного уровня, а тем более высокоразвитая цивилизация не станет резать людей. Я еще допускаю торговлю контрабандными инопланетными товарами, нелегальные перевозки вьетнамцев на просторы нашей родины, но человеческие черепа? Неходовой товар. Нет, инопланетяне, хоть и наглые ребята, но к нашему делу они непричастны.

— А как насчет привидений?

— Сомнительно. Ни одно привидение неспособно перерубить саблей наручники. И по голове старшего лейтенанта ни одно привидение не рискнет погладить. Здесь что-то другое. Мы должны искать материальное тело. Такое, чтобы могло на лошадке скакать. Условимся так: пока круг подозреваемых не сложился, главным считается Заказчик. Он же и исполнитель. Косвенные данные на предмет причастности к массовой резне эфемерных рисованных человечков и самих обезглавленных трупов держим про запас. Что делаем… Необходимо определить районы, в которых могут концентрироваться крупные безголовые соединения.

Мария откусывает лишний кусок проволоки, натягивает отремонтированный бронежилет, затягивает липучки.

— Дико все как-то. Нет, Лешка, ты не думай, я с тобой до самого конца. Но, согласись, необычность ситуации, можно сказать, глупость и неестественность, кого угодно насмешат.

— Ничего смешного не вижу, — бурчу я, ворочая ногой обугленные бумажки. — За тобой, а может, и за мной, как за слишком много знающим свидетелем, идет охота. И, решая поставленную перед нашим отделом задачу, мы спасаем прежде всего себя. И если кто-то не понимает…

— Хорошо, Лешенька. — Напарница дотрагивается до моей руки. — Будем работать. И найдем твоего Безголового. Пойду поговорю с дежурным. Может, он видел что подозрительное. А ты пока приберись здесь немного.

Вопрос, кто будет убирать царящий в отделе бардак, решился сам собой.

Мария Баобабова, стараясь не наступать на пепел и останки разрушенной мебели, идет к выходу. Открывает дверь, тут же захлопывает.

— Леша!

— Я уже приступил. — Выполнять просьбы напарницы, в том числе и об уборке помещения, нужно немедленно. Иначе вернется и начнет зудеть. “А ты ни черта для нашего отдела не делаешь, а ты ленивый, как холодец в холодильнике…”. И все такое прочее. Может и силу применить.

— Леша! Да брось ты веник. Иди сюда. Быстро.

— Ну что?

Слишком близко не подхожу. Рассматриваю бледное лицо товарища по кабинету издалека. Совсем не обязательно заглядывать в зеркало человеческой души, чтобы понять, что у кого-то слишком не очень хорошее настроение.

— Ты только не волнуйся, Лесик. Дело в том… Правда… Дело в том, что там ничего нет.

“Там” — это за дверью. Машка ее даже ногой подпирает. Непонятно только, зачем подпирать, если там ничего нет.

— Ничего нет только в черной дыре, да и то это спорное мнение, — возражаю я.

Мария, не слушая рассуждений напарника, заметьте, старшего по званию, приоткрывает перед моим носом дверь.

— Доигрались. Елки-моталки!

Конечно, я произнес другие слова, но учительница русского языка, которая учила меня наукам в средней школе, научила выражаться культурно. Есть там что или нет там ничего.

— Окончательно доигрались.

Баобабова нигде специально не училась, но тоже имеет гражданскую совесть.

Из дверей нашего кабинета хорошо просматривается до самого горизонта голая земля. Нет города, нет родного отделения. Не найти, сколько ни смотри, оставленной пустой бутылки или брошенного окурка. Не видно даже капитана Угробова. Только пустыня.

— Ущипни меня.

— Я тебя лучше пристрелю. — Баобабова вытаскивает пистолет и приставляет к моему виску. — Чтоб не мучился. А потом себя.

— Лучше наоборот, — отвожу ствол в сторону. Склоняюсь, подбираю у самого порога кусок грунта. — Жирная и плодородная. Сколько здесь пшеницы можно было бы вырастить.

Баобабова сильным ударом выбивает из моей руки влажную грязь.

— Не трогай. Улики нельзя трогать без перчаток. Вызовем следователей, они разберутся.

— Кого вызовем? — нервно усмехаюсь.

Машка понимает, что сморозила глупость, но вида не показывает.

— Предлагаю идти в глубь континента. Рано или поздно выйдем к жилью. Должен же был кто-то остаться после… Леш, а можно назвать данное природное образование техногенной катастрофой?

— Называй. — Мне все равно, как будет названа земляная пустыня. — Не думаю, что нам стоит куда-то идти. Мы одни в этом мире. Одни. И никто нам не поможет.

— Ой, Леша, только не начинай ныть. Исчезновение восьмого отделения — еще не повод впадать в панику. Представь, что исчез не окружающий тебя мир, а мы исчезли для окружающего нас мира.

Машка даже сама удивляется тому, как умно выражается. Про меня и говорить нечего. Я привык, что напарница больше работает пистолетами.

— Подумать надо, — я тоже могу умно выражаться, когда прижмет. Прикрываю дверь, оборачиваюсь.

— Доигрались!

Понятно, что произносим мы с Машкой одновременно совсем другое слово. Иногда, как это бывает у настоящих напарников, наши нехорошие мысли работают параллельно.

Кабинет, ранее напоминавший расположенную за окном свалку, чист. Ни соринки, ни щепочки, ни кусочка пепла. Вымели подчистую. Только в самом центре комнаты на голом полу лежит зеленое надкусанное яблоко.

— Узнаешь штуку?

— Думаешь, та самая штука, что Безголовый на прощание оставил?

— А мы думали — граната.

— Это ты думала, а я знал. Хороший подарок. Мы когда в последний раз обедали?

— Не двигайся, — шепчет Баобабова. Расстегивает косметичку и извлекает из бездонной тары капитанский бинокль. Долго стоит, производя исследования. — Кажется, оно шевелится.

— Налицо явная агрессивность?

— Ты у него спроси. И про обеды забудь.

Яблоко, мелко вибрируя, начинает кататься по полу, с каждым разом увеличивая радиус действия. И это нам не нравится.

— На. Держи, — Машка одной рукой вынимает из косметички саперную лопатку, — если станет рыпаться, пристукни.

Саперная лопатка в умелых руках старшего лейтенанта милиции — грозное оружие. Улика чуть сбавляет скорость, но подбрасывает нам новую неожиданность. Там, где прокатилось яблоко, пол становится черным, гладким и блестящим. А яблочко катится все дальше. Надкусанный фрукт останавливается только тогда, когда черное пятно на полу становится прямоугольным и достаточно большим, чтобы его не спутать ни с каким другим черным пятном.

— Лешка, я знаю, что это. Идеально плоский экран.

Баобабова угадывает на сто процентов. Остановившееся яблоко подпрыгивает на месте, шмякается о черную поверхность и превращается в золотистые буковки.

— Витязь, — по слогам читает Машка.

— Белорусской сборки, — догадываюсь я.

Плоский экран, услышав наши слова, вспыхивает и показывает первую цветную картинку. Городскую свалку, на которой несколько бульдозеров раскатывают горы мусора. Воронье кружит вокруг работающих машин, высматривая добычу.

— Родина, — всхлипывает прапорщик.

Экран коротко вспыхивает. Теперь мы видим коридор восьмого отделения. Мимо проходят люди, они что-то говорят, но мы ничего не слышим. Изображение без звука, но с теткой дублершей в низу экрана. Появляется капитан Угробов. Останавливается перед нами и начинает махать руками, интенсивно раскрывая при этом рот.

Баобабова, заикаясь от волнения, переводит слова начальства:

— Говорит, что еще три трупа обнаружили. Говорит, что мы бездельники. Говорит, что, несмотря на наши заслуги перед обществом, отгулов нам не видать, как потерявшим собственные головы.

— Товарищ капитан! — бросаюсь вперед, чтобы отстоять честь мундира, но Баобабова вовремя перехватывает меня.

— Смотри, новое кино.

Последняя кинолента самая интересная. Неизвестный киномеханик показывает нам события, ранее описанные на листах, которые прислал Садовник. Кладбище, кресты, черная плита, поклонники и кумиры, вылезающие из треснувшего экрана. Все настолько реально, что я чувствую искреннюю зависть к режиссеру, снявшему несомненный бестселлер.

— Ой, Лесик, глянь-ка!

Сцена массового убийства на кладбище пропадает, и на экране появляются знакомые плечи Безголового. Внизу экрана сидит девушка. Плечи вздрагивают, а девушка поднимает правую руку с загнутым пальцем.

“Кто?”

Экран гаснет, черное стекло лопается на миллионы осколков и исчезает, просачиваясь сквозь пол.

— Я больше этого не вынесу. Почему он к тебе пристает с дурацким вопросом?

— К нам.

— Все равно, это выше моих сил. Лучше умереть сейчас, чем всю оставшуюся жизнь видеть перед глазами этого урода.

В доказательство серьезности своих намерений Машка достает из косметички веревку с мылом, дотягивается до крюка, где некогда болталась лампочка, и сооружает средневековую виселицу. Опробовать приспособление предлагает мне. Отказываюсь, вызывая тем самым приступ гнева. Машка на взводе. Набрасывается на меня, демонстрируя плохие нервы и мертвую хватку.

— Это все из-за тебя! Ты во всем виноват. По подземным переходам гулять вздумалось! Вот теперь и расхлебывай!

Объясняю, как могу, что моей вины в происходящем нет. Никто не заставлял Баобабову брить себе голову. Была бы как все нормальные прапорщики, с волосами, может, и беды не случилось. И не попали бы мы в глухомань, из которой никогда не выбраться. А еще говорю, что самое лучшее, что мы можем сделать, так это уснуть, увидеть сны и проснуться уже в нормальном, привычном для нас мире.

— Все будет удовлетворительно, — я даже сам верю в то, что говорю.

Машка всхлипывает, но соглашается.

За окнами комнаты наступает ночь. Это странно. В мире, где ничего нет, кроме коробки с двумя сотрудниками никому не нужного отдела, присутствие смены дня и ночи более чем удивительно. Потемки наступают так стремительно, что мы с Баобабовой на некоторое время теряем друг друга из виду. Приходится ориентироваться по голосу. Вдвоем в темном кабинете не так страшно. Забыты обиды, забыты претензии. Мы из одного отдела и одни в целом мире.

Мы ни о чем не говорим. Зачем слова, когда и так понятно — наше положение отвратительно. Хуже, чем тогда, в тайге, на секретном предприятии с исчезнувшим персоналом. Перспективы выбраться — никакой.

Засыпаю под сопение Баобабовой. Бронежилет не подушка, но хоть что-то. Снятся какие-то кошмары. Бегу, прячусь, дерусь. Все в вате, все в тревоге. Иногда слышу чей-то смех. Не разобрать, то ли Баобабова рядом с ума сходит, то ли во сне приходит Безголовый полюбоваться на дело рук своих.

Сон исчезает постепенно. Чувствую, как меня слегка покачивает. Из ватной тишины продирается стук железнодорожных колес. Тук-тук. Тук-тук. Тыг-дым, дым-дым. Мир и покой.

Открываю глаза, поворачиваюсь на бок.

Я в купе поезда. На верхней полке. В грязном окне проносятся деревья. Реже — маленькие домики станционных смотрителей. Унылые деревни с неторопливыми фигурками людей проплывают Ноевыми ковчегами. Утреннее солнце радостно пялится на мир, заливая золотистым светом все, что попадается на пути. Даже тучи пылинок, летающих в купе.

На соседней полке, смешно запрокинув голову, посапывает Машка. Маша! Маша Баобабова. Лучший напарник из всех напарников. Вчера хотела меня подвесить в петле, но вовремя одумалась. И правильно сделала. Иначе сидела бы до сих пор в пустом кабинете, а не дрыхла в уютном и безопасном купе под тремя одеялами.

Свешиваюсь с полки. Удивление еще не закончилось.

Под полкой Баобабовой, завернувшись в простыню, отвернулся к стенке капитан Угробов. Из-под простыни трогательно торчит серый носок с выглядывающим наружу большим пальцем. Молодец капитан. Сам замерзай, а подчиненных прапорщиков одеялами согревай.

— Проснулся, лейтенант?

Подо мной шевелюра Садовника. Склонился над столом и нарезает тоненькими ломтиками сало. По купе разлетается запах жареной курицы, соленых огурцов и печеной картошки.

—Вы?

— А кого бы ты хотел увидеть? Садовник смеется и смотрит на меня. Но свет старательно избегает его лица. Только размытое пятно, в котором невозможно ничего разобрать. Замечаю на столе, рядом с очищенными яйцами, букет живых ромашек.

— А вас Баобабова на месте пристрелить обещала. Не боитесь? — спрыгиваю с полки, осторожно, стараясь не потревожить сон капитана, пристраиваюсь напротив Садовника. Всматриваюсь, пытаясь все же различить черты лица. Нет, ничего не получается.

Садовник смеется. Тихо и беззлобно, продолжая шинковать сало.

— За что же меня пристреливать, лейтенант? За то, что я вас вытащил из весьма неприветливого места?

Дверь купе отъезжает в сторону. Просовывается лицо проводника. Он чем-то смахивает на нашего генерала. Такой же пожилой, но не желающий уходить на пенсию.

— Через час прибываем, товарищи. Поторопитесь с завтраками. И бельишко сдать не забудьте. Если нужны билетики, прошу ко мне в купе.

Звякает ложка в пустом стакане. Чувствую, как хочется пить. Но на столе нет ничего, что может утолить жажду молодого лейтенанта.

— Чайку можно?

Но проводник уже скрылся.

— В отделении напьетесь, — говорит Садовник, пододвигая газету с разложенными на ней куриными ножками.

Такая постановка вопроса меня не устраивает. Как-то сразу приходят воспоминания вчерашнего дня. Пустой кабинет отдела “Пи”, пустынная грязь за окном. Психи Баобабовой и телевизор “Витязь” из яблока.

— Ждете от меня объяснений? — Садовник аккуратно отряхивает руки, укладывает их перед собой и смотрит на меня. В смысле, мне только кажется, что смотрит. А может, и не смотрит. Я же не вижу его лица.

Запихиваю в рот яйцо. Целиком. После голодного дня только так можно почувствовать себя человеком. Соль можно прямо в рот. И кусочек сала. Почему ученые до сих пор не вывели свиноматок, несущих вкрутую соленые куриные яйца?

— Объяснения, это хорошо, — прожевав первую порцию, говорю я. — Куда это мы едем? А самое главное, откуда?

— Едем домой. — Садовник тщательно выбирает из букета ромашку. Долго прицеливается, прежде чем оторвать первый лепесток. — А вот откуда… Я тоже не прочь узнать ответ.

— Вы нас вытащили, вам и ответ держать. Мы вроде в своем кабинете на пашне были. До самого горизонта.

— Не знаю, не знаю. — Стопка лепестков растет. — Одно могу сказать точно. Едем мы из Владивостока.

— Чего? — давлюсь яйцом. Ну их к черту, свиноматок!

— Вы не ослышались, лейтенант. Именно из Владивостока.

— И чего мы там потеряли? — Глупые вопросы иногда свойственно задавать умным лейтенантам, ошарашенным неожиданной новостью.

За спиной ворочается капитан Угробов.

— А, Пономарев?! С возвращением. Как служилось?

Капитан ловко перекидывает через меня ноги, присаживается и обнимает меня за плечо.

— Он ничего еще не знает, — говорит Садовник, отрывая лепестки.

— Да ну? — удивляется капитан. — Совсем ни хрена не помнишь, Пономарев?

— Трансформация подсознания, — мудрено замечает Садовник. — Полное забытье со следами остаточной рефлексии.

На душе становится нехорошо.

С верхней полки свешивается голова разбуженной Баобабовой. Довольное и родное лицо.

— Не слушай их, Лесик. Они сейчас такого наговорят, что потом самому захочется в психушку лечь. Вместо Садовника.

— Прапорщик! — строго говорит человек без лица.

— А вы меня не пугайте! — Баобабова взрывается неожиданно и сильно. Спрыгивает вниз, нависает над притихшим Садовником: — Мы пуганые. Я таких, как вы, четыре года назад с одного выстрела утихомиривала.

Общими усилиями успокаиваем Баобабову. Капитан, знаток человеческих душ и Уголовного кодекса, сует Машке пистолет новейшей конструкции. Только так можно занять любопытного, но очень нервного прапорщика. Пока Машка изучает конструкцию пушки, стреляя в раскрытое окно по километровым столбам, капитан и Садовник в самых общих чертах объясняют ситуацию. А она, следует отметить, не совсем обычная.

По словам попутчиков выходит совсем странная история.

Два месяца назад сотрудники отдела “Подозрительной информации” старший лейтенант Пономарев и прапорщик Баобабова не вышли на работу. Вернее сказать, вышли, но никто их не видел. Не мог видеть. Лично капитан Угробов, не раз и не два посещавший отдел “Пи”, слышал в совершенно пустом кабинете странные голоса, которые эксперты, после многократного прослушивания записей, определили как голоса сотрудников отдела “Пи”. Также экспертами были отмечены многократные самопроизвольные передвижения различных предметов: столов, стульев, горшка с кактусом. Особо возмутило капитана Угробова передвижение кактуса. По его словам, он отдавал в надежные, как он думал, руки сотрудников обычное растение, а получил взамен абы что.

Спустя неделю после появления странных голосов лейтенанта Пономарева и прапорщика Баобабовой решено было объявить розыск данных товари-. щей. Тщательные поиски ни к чему не привели. Отмеченные выше сотрудники не появлялись ни в злачных местах, ни в притонах, ни в моргах и больницах, ни даже на расположенной за окнами их отдела городской свалке.

Капитана Угробова несколько раз вызывали на ковер и настоятельно рекомендовали поскорее отыскать секретных сотрудников не менее секретного отдела “Подозрительной информации”. Почему? Потому что с момента пропажи во всем городе активизировались такие странные и необъяснимые явления, как пьяные зеленые человечки, праздно шатающиеся без постоянной прописки привидения, другие аномальные явления. Но самое главное — таинственный маньяк уничтожает мирное население.

Через две недели после описанных событий старшего лейтенанта Алексея Пономарева и прапорщика Марию Баобабову обнаруживают в одном из парков Владивостока. Оборванные и голодные, мы, по словам Садовника, просили у прохожих милостыню, ссылаясь на неместное происхождение.

— Две недели? — удивляюсь я.

— Ой, Лесик, да ты не переживай. Ты дальше слушай, там такое! Я тоже сначала не хотела им верить. Но против календарей не попрешь. Мы какого числа с тобой вляпались? Одиннадцатого. А сегодня какое?

В дверь заглядывает проводник, так похожий на генерала. Только без фуражки.

— На дворе одиннадцатое, товарищи. А белье еще не сдано. Нарушаете.

Баобабова ногой задвигает дверь. Озадаченный проводник с той стороны предполагает, что люди ноне пошли нервные и сильно озабоченные.

— Одиннадцатое. Слышал? — Машка не отвлекается, стараясь поскорее объяснить мне ситуацию. — Выходит, мы с тобой и не были в том месте.

— В каком таком месте? — настораживается Садовник.

— На пляжах загорали, — отмахивается от него Баобабова, но я замечаю в ее глазах некоторую досаду. — Знаешь, как это называется? Нестыковка календарная.

Слегка обиженный Садовник возвращается к маньяку.

— Какая ужасная, какая кровавая драма, — вздыхает Садовник, почесывая под носом. — Столько жизней пропало даром, а люди, в обязанности которых входит расследование подобных дел, собирают милостыню во Владивостоке.

Баобабова подмигивает. Мол, дальше больше будет.

— Ребята хотят, чтобы мы поймали Безголового! — веселится она. — Представляешь, Лешка, когда мы пытались сделать это самостоятельно, нас на чертовы кулички загнали. А теперь на коленках ползают, лишь бы погоны свои сберечь.

— Прапорщик! — вспыхивает капитан Угробов и похлопывает по кобуре. Он не из тех капитанов, кто смолчит. Он не терпит оскорбления.

— Она больше не будет, — вступаюсь я.

Угробов шепчет чуть слышно: “Капитаны прапорщиков и детей не обижают”, — и успокаивается.

За окнами знакомый город. Трубы, дома, парки, шлагбаумы. Подползает замусоренный перрон. Садовник торопливо сгребает в пакет продукты и неиспользованные ромашки. Капитан, укрывшись за простынею, переодевается.

— Сейчас в отделение и докладную о прогулах на стол, — говорит он, пытаясь на одной ноге запрыгнуть в брюки. — Марш на перрон и ждите меня там! И запомните, мы за вами наблюдаем.

Машка, не переставая хихикать, тянет меня на выход. В проходе сталкиваемся с проводником. Он смотрит в окно, а когда я прохожу мимо, тихо спрашивает, обращаясь к перрону: “Кто?”

Если бы не Машка, я бы разобрался с гражданином по всем пунктам. Но сильные руки напарника выпихивают меня из вагона. Инстинктивно делаю широкий шаг и прыгаю на асфальт.

…Скрипят деревянные полы родного кабинета. Стою в непривычной позе спрыгнувшего с турника гимнаста. За спиной заходится смехом Машка. Вокруг нас стены восьмого отделения милиции. За окном свалка. На столах аккуратно сложенные папки с делами, политый кактус и только что вскипевший самовар.

В дверь заглядывает капитан Угробов.

— Пономарев, тебе плохо? А если хорошо, то почему в такой раскоряке? Генерал просил передать, что ваш гонорар за съемки в передаче “Человеческий Закон” он перечислит в фонд пострадавшим от укуса бешеных собак. Я что-то смешное сказал, прапорщик?

Продолжая дергаться, Машка сползает на чисто подметенный и только что вымытый пол. Я же в полнейшей прострации.

— Поругались, что ли? — Угробов переводит взгляд с меня на Баобабову. — Странные у вас отношения внутри коллектива. Очень странные. Но это не должно мешать работе. Преступник еще на свободе, и ловить его будем мы.

Начальство исчезает, оставив после себя стойкий запах кефира.

Машка на полу затихает, утирая слезы. Я распрямляюсь, приобретая нормальное для российского милиционера положение.

— И как все это называется?

Баобабова вынимает из косметички надкусанное яблоко с гнилым боком, впивается в него зубами и заумно морщится:

— Именно это я и называю календарной нестыковкой.

На цыпочках подкрадываюсь к двери, открываю ее на два пальца и выглядываю в коридор. Гудение люминесцентных ламп для меня милее вагонных перестуков.

— Вот она какая, родина!

В восьмом отделении обычный рабочий беспорядок. Опера приходят, опера уходят. Следователи приходят, следователи уходят. Задержанные приходят, но, в отличие от первых двух категорий честных граждан, никуда уже не уходят. Не положено задержанных сразу отпускать. Обезьянник пустовать не должен. А то, не дай бог, начальство приедет с проверками, спросит, а почему пусто в специально отведенном месте, а ответить-то и нечего.

Выверяя каждый шаг, выходим с Машкой на крыльцо. Оставаться в кабинете после календарной нестыковки боязно.

На ступеньках отделения секретарша Лидочка, отлынивая от выполнения прямых секретарских обязанностей, полной грудью вдыхает свежий воздух. Баобабова критически осматривает ее полную грудь, презрительно хмыкает. Лидочка сознательно уходит от прямого конфликта, демонстративно отворачиваясь от Машки. Баобабова говорит, ни к кому не обращаясь: “Тыловая крыса”, и озирается по сторонам в поисках предполагаемых опасностей.

— Прогуляемся?

Нам необходимо остаться наедине, чтобы собраться с мыслями. Молча шляемся вокруг здания восьмого отделения. У каждого свои мысли. Не знаю, о чем думает напарница, но мне очень интересно, почему Безголовый вступил с нами в столь странный контакт? Если ему нужна голова Баобабовой, зачем устраивать концерт с экранами? Что он хотел этим сказать? И что означает встреча в купе поезда. Зачем? Непонятно. Никаких ниточек.

Наглотавшись ветра с городской свалки, возвращаемся обратно. Настроение никакое. Но работать, как утверждает Угробов, все равно необходимо. Хотя бы для того, чтобы подозрительные явления не повторялись с нами в дальнейшем.

Напарница, облив все еще стоящую на крыльце секретаршу Лидочку презрительным взглядом, распахивает дверь посредством армейского ботинка и скрывается внутри здания.

— Алексей! — бросается наперерез Лидочка. — Конфету хотите? Не кушаете сладкого? А вечером что делаете? Вы же чай любите?

Открываю рот, дабы сообщить, что вечер у меня сегодня полностью свободный и я не буду иметь ничего против, если меня как старшего лейтенанта и холостяка пригласит на чашку кофе какая-нибудь секретарша.

Входная дверь распахивается, высовывается Баобабова и объявляет, что сегодня, как и каждый вечер до конца года, старший лейтенант Пономарев будет находиться при исполнении. И ни на какие мероприятия с посторонними, а тем более с гражданскими лицами он выходить не намерен.

Секретарша Лидочка, потерпев сокрушительное поражение, бежит жаловаться в отдел кадров, а Баобабова, взяв меня за воротник, тащит по направлению к нашему кабинету.

В коридоре нам встречается завхоз дядя Саша и сообщает по секрету, что нас давно и безуспешно разыскивает капитан Угробов. По сведениям дяди Саши, полученным от надежных осведомителей, Угробов принял от вышестоящего начальства служебную записку, в которой упоминались наши фамилии. Обстоятельства упоминания никому не известны, но лично он, завхоз дядя Саша, не попадался бы на глаза капитану.

Отблагодарив товарища крепким рукопожатием и обещанием тесного сотрудничества, мы с Машкой торопимся в отдел, чтобы там, за крепкими стенами, укрыться от сурового начальства.

Если не хочешь встречаться с неприятностями, обязательно с ними встретишься. И в самое ближайшее время. Это не я, это статистика.

Из отдельно расположенного кабинета с двумя нулями выходит, поправляя мундир, любимый наш капитан Угробов. Баобабова пытается затаиться в темной нише, но всем в отделении известно, что Угробов даже в самые темные ночи не ходит на задержание с прибором ночного видения. Глаза капитана устроены так, что он различает любого теплокровного нарушителя, а тем более прапорщика или лейтенанта, в лютой темноте на расстоянии до ста метров.

— О! — говорит капитан, делая палец пистолетом. — Пономарев! И, о! Баобабова! Оба!

— Здрасьте еще раз, — отвечает на взаимность Машка, нещадно краснея. — Давно не виделись, товарищ капитан.

В коридоре потихоньку собираются любопытные. Из отделов подтягиваются скучающие опера, спрыгивают с подоконников вызванные на душевные собеседования свидетели, тянут шеи малолетние нарушители во главе с инспекторшей по делам несовершеннолетних. Всем хочется посмотреть и послушать трогательную сцену встречи капитана и отдела “Пи”.

К нашему дружному коллективу любопытство неподдельное. Мало кто из сотрудников восьмого отделения знает, чем мы с Машкой занимаемся. Отдел как-никак секретный. По кабинетам ходят холодящие душу истории, что мы с Баобабовой выкапываем для научных опытов покойников, препарируем особо несговорчивых преступников и даже, что совсем невероятно, ничего не делаем, а только занимаем кабинет, чтобы его не захватили коммерческие структуры.

— А тебя, Пономарев, мама здороваться не учила?

— Так ведь уже вроде… — растерянно оглядываюсь на напарницу. Машка трясет головой, подбадривая. Капитан не девушка, лишнее “здрасте” не помешает.

Здороваюсь. По-простому. Без всяких там сюсюканий. Можно сказать, по-мужски. Протягиваю для рукопожатия руку. Угробов сначала отзывается на этот чисто дружеский жест, но потом резко отдергивает руку:

— Я с нарушителями трудовой дисциплины не панибратствую.

— Это когда мы… — настроение Баобабовой портится. Она пытается подтянуть капитана поближе к себе за грудки, но Угробов умело ставит блок и уходит от контакта.

— А вот позвольте бумагу из управления огласить.

Капитан вытаскивает из кармана мятую бумажку. Обступившие нас зрители затихают, не желая пропустить ни единого слова. Ясно ведь, бумага из управления, а не из того помещения, откуда только что капитан появился. Перед тем как зачитать важный государственный документ, Угробов обводит узкий коридор пристальным взглядом справедливого, но очень сурового начальника.

— Разрешите доложить всем присутствующим кое-какие цифры. В то время, когда сотрудники так называемого отдела “Пи” прохлаждаются на улице, — Угробов торжественно трясет бумагой, — мы не сидим без дела. Что и отмечено в поступившей из управления статистике. За прошедшую неделю нашим отделением проведена огромная и где-то даже титаническая работа по охране правопорядка. Задержано преступных банд — шесть, предотвращено разбойных нападений — восемь, выявлено расхитителей частной и коммерческой собственности — один. А также арестовано свыше пятисот других не менее опасных воров в законе. — Угробов с трудом переводит дыхание. — Про мелких хулиганов даже не говорю. Пачками свозим со всего района. Одним словом, работы в отделении непочатый край. Все трудятся, никто на рабочих местах не спит, по коридорам ради любопытства не шляется.

Народ одобрительно соглашается со справедливыми показателями, озвученными капитаном.

— А в это время двое наших товарищей… — Многозначительная пауза. — Двое наших не самых лучших товарищей бьют баклуши, прикрываясь служебными делами. Подождите, прапорщик Баобабо-ва, у вас еще будет время высказаться. Послушайте, что пишут мне из управления! Только одна фраза. Сейчас… Вот! “…Обнаружены в пикантном состоянии, сидящими на взлетно-посадочной полосе…” Как вам такой заворот? Или вот это место. “…Вступили в дерзкие пререкания с генералом, обозвав его старым козлом…”, простите за вырванный текст.

Бывалые опера и молодые следователи, свидетели и несостоявшиеся нарушители и даже инспекторша по делам несовершеннолетних вместе с подопечными ошарашенно ахают. Все и без опубликования в центральной прессе законов знают, что за “старых козлов” обычно отвечают по полной программе.

— Не так все было, товарищ капитан.

— Верю, лейтенант, охотно верю, — соглашается Угробов. — Все было гораздо хуже. Генерал зря напраслину не напишет. Факты подтвердятся, удостоверятся, общество вынесет законные порицания. А пока вынужден объявить вам служебный арест. Из кабинета своего ни шагу без разрешения. В крайнем случае, без прокурорского постановления. Воду и хлеб принесем. Охрану поставим. Родственников оповестим. Диван для отдыха можете взять из приемной.

Замечаю, как среди толпы мстительно улыбается секретарша Лидочка. Это значит, что дивана нам не видать, как свободного доступа на улицы нашего района.

— Попрошу всех разойтись по рабочим местам, — обращается капитан к сотрудникам и просто присутствующим. Естественно, никто не спешит по кабинетам. Все ждут, чем ответит отдел “Пи” на наглые заявления руководства. Угробов, видя такое дело, говорит: “Хорошо”, вытаскивает из-под мышки любимый пистолет и делает два предупредительных выстрела в потолок.

Паника овладевает присутствующими. Кто-то, кто поумней, падает на пол. Но большинство с визгом и криками “Убивают!” расходятся по указанным капитаном местам. Лишь заместители Угробова да секретарша Лидочка с папкой для приказов, привыкшие к выходкам сурового капитана, удаляются гордо, но быстро.

Угробов, украдкой оглядывая опустевший коридор, делает вид, что рассматривает стертый линолеум:

— Надеюсь, вы понимаете, что я вынужден был это сделать?

Баобабова, делая вид, что рассматривает давно и плохо покрашенную стену, отвечает сквозь зубы. Благо сделать это легко, двух зубов нет:

— Не первый год в прапорщиках, товарищ капитан. Если для галочки нужно, мы потерпим.

Что-то в линолеуме капитану не нравится, он наклоняется и отдирает кусок:

— Но под арестом все равно посидите. Когда все утихнет, тогда к работе и приступите.

— Нам бояться нечего, — Машка отколупывает ногтем кусок штукатурки.

Угробов сворачивает непонравившийся кусок линолеума в рулон, взваливает на плечо и, уходя, на всякий случай пугает:

— Как говорил мой наставник, майор Шевченко, я тебя, Баобабова, на работу принял, я же тебя, прапорщик, и уволю. Сидеть, ждать и не высовываться.

Провожаем взглядами капитана, который, пошатываясь, направляется к завхозу разбираться по поводу разодранного линолеума. Такая у него должность — со всякой грязью дело иметь.

В нашем кабинете, не сговариваясь, прилипаем к окну. Временное заключение на рабочем месте вызывает острое желание выйти на улицу, пройтись по городу, купить мороженое. Но угробовские приказы не обсуждаются.

За окном тот же пейзаж, что и всегда. Городская свалка перерабатывает многотонные горы мусора. Бульдозеры раскатывают по холмам из отходов. Бродячие собачки устраивают несанкционированные брачные ритуалы. Дворники близлежащих домов вывозят на оцинкованных детских тазиках продукты человеческой цивилизации.

— Туристы в космос летают, а на окраины прогресс не спешит, — комментирует Баобабова неблагодарный труд дворников. — Я два года назад, когда под прикрытием в банде дворников работала, предложила им тазики на колеса поставить. От детских использованных колясок. Производительность повышается в пять раз. Не оценили, сказали, что с жиру беснуюсь.

— Бывает. — Мне, признаться честно, житейские проблемы местных дворников неинтересны. Со своими бы разобраться. Того и гляди на улицы патрулировать пошлют или в архив, дырки в сданных делах сверлить.

Сажусь за свой стол. Лениво перебираю папки с входящими делами.

— Лесик, да брось ты текучку, — загадочно прищуривается Баобабова, присаживаясь на край стола. — У меня предложение, от которого не откажется ни один здравомыслящий старший лейтенант.

Машка вытаскивает из внутреннего кармана небольшую, с пол-ладони фляжку. На глазок определяю, вещь старинная, дорогая, объемом не более кофейной чашки.

— Во-первых, мы все еще на службе, а во-вторых, ты же знаешь…

— Знаю, Лесик. Я все про твои принципы знаю. Я тоже никогда и ни при каких обстоятельствах. Но сегодня особый день. Нервный. Оскорбительный, можно сказать. И мы, как сотрудники нервного и незаслуженно оскорбленного отдела, просто обязаны сгладить негативные моменты дня.

Еще не соглашаюсь, но уже не отказываюсь. В словах напарницы есть правильное зерно. Рассматриваю фляжку, пытаюсь ногтем выковырять блестящий камушек. Машка отбирает старинную вещь.

— Сломаешь. От прабабки досталась. А ей, в свою очередь, от ее прабабки. И никогда не открывалась. Потому что нужды не было. А вот сегодня есть она, нужда. Лесик, давай, а? В жизни все надо попробовать. Вон и в книжках все нормальные старшие лейтенанты постоянно напиваются, и в кино. Я в газете криминальной читала, что если опер не пьет, то милицейская среда выжмет его из себя по каплям. Ты посмотри вокруг. Чем мы хуже людей? Нажрутся всякой дряни и подвиги совершают.

— Я — ненормальный старший лейтенант.

Но Баобабова возражений не принимает. Зубами срывает с пробки сургучную печать, с трудом отвинчивает прикипевшую пробку. Параллельно рассказывает историю своего генеалогического древа.

— У меня все прабабки Баобабовыми были. Это У нас наследственное. И все Отчизне служили. Кто У барина в личной охране, кто в охранке царской, кто в ЧК нечисть по подвалам глушил. А я вот с тобой, Лесик, в “Подозрительной информации” молодость проживаю.

— Лысая была?

— Кто? — Машка чуть не роняет фляжку.

— Прабабка твоя. Тоже лысая? У вас же все наследственное.

— Лесик, только без далеко идущих размышлений. Не нравится моя прическа, так и скажи. Отращу волосы и буду, как все дуры, с патлами ходить. И каждый преступник, вступивший со мной в неравный и смертельный бой, будет иметь возможность намотать мои шелковые косы на свой преступный кулак, тем самым лишая меня возможности адекватно противодействовать. Ты этого хочешь?

Машка протягивает крышечку от фляжки, в которой накапано пять капель густой, подозрительной на вид красной жидкости.

— Пей, не морщись. Пять капель для старшего лейтенанта минимальная доза. Бальзам настоящий. Прабабка говорила — вода живая, заговоренная лучшими колдуньями девятнадцатого века.

— Которых сама прабабка потом и расстреливала по подвалам, — морщусь, размазывая по языку горькие капли.

— И фляжка заговоренная. — Баобабова не обращает внимания на мои замечания. — Смотри, видишь две вмятины? Натурально от пуль бандитских. Бронежилет, старый еще, не выдержал, а фляжка смогла. Веришь?

Киваю с жесточайшей верой в глазах. Баобабова довольна. Хватает меня за уши и крепко целует. В лоб целует, куда еще? У нас в отделе со всякими такими делами строго.

— Эх, Лешка, что я тебе сейчас скажу… — Машка становится серьезной. Набирает полный бронежилет воздуха, на секунду задерживается, чтобы погрозить закрытой двери пальцем, и горланит на весь кабинет: — Парней так много холостых. Ага-ага! На улицах Саратова…

— А помнишь, как мы с тобой в тайге медведя камнями пугали? — Ее лицо самостоятельно пристраивается на плечо напарника.

— …а не пугай меня, мама, не пугай!

— Малину нашу сожрал.

— Ягода-ма-ли-на!

— Нас с тобой ма-ни-ла! — Песня-то какая приятная.

Дальше вспоминаем хором и не очень стройно. Зато красиво.

— Между первой и второй?

Баобабова хихикает, обнимает меня, производя удушающий захват за шею, и говорит, что я, в каком-то отношении, даже нормальный старший лейтенант, и недрогнувшей рукой повторяет из фляжки.

— Анекдот слушай. Встречаются на пляже генерал и прапорщик…

— А генерал-то какой гад!

— …а прапорщик ему отвечает…

— А Угробов…

— Сволочи все, Лесик!

— Мафия крепко всех засосала!

— Ягода-ма-ли-на!..

— …Нас с собой ма-ни-ла.

Баобабова прижимает к губам палец, которым недавно грозилась двери, упирается лбом в мой лоб и, бешено сверкая зрачками, шепчет:

— Лешка! Что делает бесшабашный мужик и порядочная девушка, находясь под арестом в пустой и закрытой комнате? Давай, а?

— Я не буду больше угробовский пазл складывать. Не хочу!

— Ну, Лесик! Ради меня.

— У меня другие планы на сегодняшний вечер. Там еще осталась капелька прабабкиной отравы?

Как говорят закоренелые алкоголики, все дальнейшее помню ясно, но неточно. Помню, как к нам заходит капитан Угробов. Втолковывает что-то насчет нового задания, на которое мы отправимся после наступления затишья. Потом по кабинету шляются зеленые человечки, выпрашивая у Баобабовой раритетную жидкость из фляжки. Мол, она им нужна для поддержания жизни на далекой планете из созвездия Козерога. За что тут же, не отходя от кассы, получают и за козерогов, и за погубленную на их планете жизнь. Потом Баобабова куда-то исчезает. Во время ее отсутствия из коридора слышатся выстрелы, кой-какая не совсем порядочная ругань и визг секретарши Лидочки. Запоминаются отдельно услышанные слова: “Тыловая крыса …выдеру космы …моего Лесика …отойди, Угробыч, пока не пристрелила”.

Когда появляется Баобабова, я хочу сразу же рассказать ей об инциденте в коридоре, но Машка, на глазок отмерив по половинке крышечки, заявляет, что пить много вредно, и мы идем самостоятельно искоренять преступность в нашем любимом районе.

Перешагнув в коридоре через десяток постанывающих тел в форме спецназовцев и отметив у стенда “Помогите им сухарями” секретаршу Лидочку с потрепанными кудрями и размазанной по щекам помадой, мы вываливаемся на свежий воздух.

— А Угробов приказал…

— Трепло твой Угробов. С пяти шагов из табельных отказался. А на кулаках он слабак.

Внимание наше привлекает подозрительная личность на босую ногу и в тулупе из недавно освежеванного белого медведя. Личность пристает к прохожим, прося по железнодорожному атласу указать направление на горы Гималаи. Судя по нечленораздельным звукам, личность явно не имеет российского гражданства. Гость страны, одним словом.

Пока я помогаю заблудившемуся иностранному туристу проложить по атласу кратчайший маршрут, Баобабова подремывает, уткнувшись в мохнатое плечо туриста.

Снова появляются маленькие человечки. На этот раз оранжевые. У них другое предложение. Они отвозят нашего дорогого гостя в Гималаи, а Баобабова за это капает им пять капель высокооктанового ракетного топлива.

Заканчивается все тем, что мы с Машкой заталкиваем упирающегося и непонятно голосящего товарища в медвежьей шкуре в подогнанное зелены-' ми человечками маршрутное такси серебристого цвета с огоньками по ободку. Прапорщик честно выполняет свою часть сделки, отоваривая оранжевых, не отходя от кассы. Человечки протестуют, но Машка их убеждает табельным оружием. Дорогой иностранный гость и приставучие оранжевые попрошайки улетают, а мы с напарницей решаем, модно или нет в этом сезоне разгуливать по городу в варежках из белого медведя.

Заставляем встречный милицейский патруль петь с нами про ягоду, которая малина.

В киоске покупаем упаковку мороженых сарделек, бутылку кетчупа и шоколадку. Пока я шуршу оберткой и давлюсь шоколадкой, Машка грызет сардельки, запивая их из горла кетчупом.

Оказываемся в консерватории.

— Ягода-ма-ли-на!

Во втором акте Баобабова в грубой форме объясняет дирижеру, что припев про малину должны петь все, а не только скрипачи и скрипачки. Дирижер долго не соглашается, за что Машка ломает его палочку и руководит оркестром сама.

— Нас с собой манила!

Зрители долго не отпускают со сцены Баобабо-ву. Приходится петь на бис. — В поле звала!

Осознаю себя не окончательно потерянным для общества в круглосуточном банке, где мы укладываем на пол посетителей и персонал, объясняя им, как правильно уберечься от вооруженного ограбления. Потом все вместе едем в баню. Потом снова в банк занимать до получки. Потом убегаем от розовых человечков, предлагающих в обмен за Машкины капли абсолютной невидимости выдать каждому гражданину Российской Федерации по пятьдесят тысяч американских рублей. Наученные инопланетными товарищами, маскируемся в парке аттракционов.

Окончательно лишаюсь ориентации в плавающем лебеде, роняя голову на железный кулак давно храпящей напарницы. Совсем не к месту приходит удивительная теория о возникновении в человеческом мозгу извилин. Теория спорная, но верная. Чем больше бьешься головой, тем больше извилин.

Теряю память, свернувшись калачиком на коленях у Машки.

Полцарства за Упсу!

Холодно. Пытаюсь натянуть на голову одеяло. Оголяются пятки. Еще холоднее. Подтягиваю ноги к подбородку. Начинают дрожать коленки и спина. Не выдерживаю, просыпаюсь.

На соседнем топчане спит Баобабова. Детская улыбка, спокойное дыхание, превращающееся в густой пар, упавшая на пол простыня, заледеневшая кожаная юбка с бронированными накладками вместо карманов. У Машки бронежилет, скорее всего, утепленный, поэтому ей, в отличие от меня, хорошо и спокойно.

— Маша! Маш!

Баобабова резко соскакивает с топчана, визжит, наступая пятками на холодный пол. Обнаруживает рядом меня и успокаивается. Когда надежный напарник рядом, любой прапорщик утихомиривается мгновенно.

— Мы где? В морге, что ли?

Ищет под топчаном армейские ботинки.

— В морге подушки под головы не подкладывают. — Хлюпаю носом. Холодно, вот и хлюпаю. Глупые вопросы.

Найденные армейские ботинки Баобабова отогревает дыханием. Иней тает, превращаясь в маленькие капельки.

— А я догадываюсь, где, — говорит она, с трудом натягивая ботинки. — Дерзну предположить, что вчера ты, Лесик, изрядно перебрал. И меня вместе с тобой пригласили погостить в наш местный вытрезвитель.

Свои кроссовки обнаруживаю примерзшими к дверце железного шкафчика. Отколачиваю их стоящим рядом ломиком. Внутри ящика остальная одежда. Перегибаю ее пополам, чтобы удобнее тащить, и шлепаю к дверям. Дыхание у меня не столь горячее, самостоятельно со льдом не справится.

— Снег в вытрезвителе прекрасен и свеж, блестки серебряной пыли. Главное все ж — не исполненье надежд. Главное — чтоб они все же были, — непонятно с какой радости декламирует Баобабова, проверяя целостность оружия и амуниции.

Двигаясь по утоптанной тропе вдоль стены, обнаруживаю дверь.

— Откройте!

Если это действительно не морг, а вытрезвитель, то рядом должны быть живые люди.

Дожидаться, пока отыщутся живые, нет сил. Баобабова с разбегу вышибает двери, и мы вываливаемся в соседнее помещение. Это коридор. Здесь гораздо теплее. И инея на полу и стенах поменьше.

— Голова трещит.

— А я тебя не заставляла, — нагло врет Машка. Пятый наперсток, хоть и наполовину наполненный, она предложила почти силой.

В конце коридора слышится музыка. Поет иностранная певичка. Нет, не о малине. И больше не надо об этой ягоде.

— Представляю, что скажет Угробов! — злорадствует Баобабова, наблюдая, как я скольжу по обледенелому полу. Кроссовки для гололеда не предназначены, это даже в энциклопедиях прописано.

Что скажет капитан, я знаю почти дословно. Позор на весь район. Несмываемое пятно в личном деле. Вызов мамы в отделение. Без порки не обойтись.

Дверь с музыкой открывается легко. Это если к себе тянуть. Но Машка привыкла, чтобы от себя. Поэтому вышибает и эту. Гомонящей группой из двух человек вваливаемся в комнату, наполненную теплом лета, веселой музыкой и живыми, слава богу, людьми.

— А, лейтенант и прапорщик! Проходите, проходите. Вовремя вы. Только что о вас вспоминали.

За столом курит сигарету “Прима” капитан Угробов. Пепел смахивает в пластмассовый стаканчик с карандашами и ручками. Пиджак распахнут. Видна рукоятка именного пистолета, что окончательно портит нам настроение.

— Что в дверях топчетесь, как понятые. Заходите, раз пришли.

В комнате, кроме капитана, неожиданные для нас личности.

На обшарпанном кресле без колесиков в смирительной рубашке сидит человек. Свет от яркой лампы, что на столе, странным образом обтекает его лицо, пряча в потемках особые приметы. Можно различить только седеющие волосы да оттопыренные уши. За креслом, придерживая человека без лица, стоят два очень крупных санитара.

Мы с Машкой в некотором замешательстве. Встреча с Садовником в священном для каждого русского мужика месте сулит неприятности. Как истина вспоминаются слова: вор должен сидеть в тюрьме, а псих — в отдельно изолированной палате. Желательно в наручниках.

— А что такого? — Иногда и старшим лейтенантам приходится шептать вопросы. У меня после ночевки горло еще не отогрелось.

Садовник не отвечает. Но по его напряженному телу видно, что он нас узнал. По причине неподвижности рук дрыгает ногами.

Санитар за его спиной вытаскивает из кармана халата ромашку и, издеваясь над больным, начинает без всякого порядка обрывать лепестки, роняя клочья на колени человека без особых примет. Садовник корчится, стонет, но тело надежно спеленато, и ничего нельзя сделать.

Угробов, кажется, весьма доволен произведенным эффектом. Смотрит на часы, тушит папиросу о стол и, не найдя приличной пепельницы, отдает окурок товарищу в халате.

— Молодцы! — говорит он. — Хоть раз в жизни вовремя явились. А ведь только позвонил в отделение. Быстро ж вы сумели.

— Мимо проходили, — бурчит Баобабова, не сводя глаз с затемненного лица сидящего в кресле. Угробов говорит:

— Ну, что ж. Приступим.

Все дружно кивают — приступим.

— Представлять вас друг другу не стану. Но на всякий случай фамилии назову. — Капитан пытается заглянуть в лицо Садовнику, но у него ничего не получается, и это страшно расстраивает Угробова. — Перед вами старший лейтенант Пономарев и прапорщик Баобабова. Отдел “Подозрительной информации”, как вы и заказывали.

Садовник кивает. Ни одним мускулом на невидимом для нас лице он не выдает информацию о том, что еще вчера вечером трясся вместе с Угробовым в календарной нестыковке по маршруту “Владивосток — наш город”.

Незаметно, хотя все относительно, переглядываемся с Машкой. Происходящее тяжело вписывается в место, где мы проснулись. Почему капитан не ругается? Почему он вообще здесь? Почему Садовник в кресле? То, что связан и с санитарами, — как раз и понятно, но что ему от нас надо? Впрочем, пути сотрудников милиции неисповедимы. Если мы с напарницей оказались здесь, то почему бы и Угро-бову с Садовником не зайти?

Машка, хлюпая отогревшимися армейскими ботинками, подходит к каждому из санитаров и, многозначительно напрягая мышцы, пожимает им руки. Санитары постанывают от удовольствия и нестерпимой боли. Я, как всегда, более сдержан. Ограничиваюсь кивками. Плохая примета за руку с санитарами здороваться. Меня еще бабка учила — если через дорогу санитар перебежит, лучше разворачивайся и беги в обычную поликлинику.

— Перейдем к делу. — Капитан Угробов, поглаживая прыщик на носу, пытается рассмотреть его, но получается с трудом. Не каждому капитану везет видеть ближе своего носа. — В приказе, который вы получили, я в общих чертах ознакомил вас с существом вопроса. Внимательно прочитали?

Мы дружно утверждаем, что более чем внимательно. Впрочем, Угробов — человек широкой души, любит повторяться:

— Данный товарищ, известный нам под кличкой Садовник, через главного врача диспансера потребовал незамедлительно встретиться с вами на нейтральной территории. По его патологическому мнению, он имеет сведения, которые могут спасти нашу цивилизацию.

Санитары распахивают рты и, не стесняясь присутствующих в помещении двух оперов и одного прапорщика, откровенно смеются.

Капитан Угробов терпеливо пережидает приступ и продолжает:

— Принимая во внимание, что ранее задержанный и отправленный на лечение гражданин по кличке Садовник оказывал кое-какие услуги нашей стране, главврач и я приняли единственно верное решение — не отказывать товарищу во встрече с нашими самыми умелыми оперативными сотрудниками. Как говорили древние, если Магомет прикован к креслу, горы сами придут к Магомету.

Санитары ржут снова. Угробов косится на них недобро. Помещение наполняется запахом крови и скорой расправы.

— Почему здесь?

— Из конспиративных соображений, — удовлетворяет мое любопытство капитан. — Это неофициальная встреча.

Санитары впадают в истерику. Хватают Угробо-ва за рукава, пытаясь рассказать ему что-то смешное. По отрывистым всхлипываниям можно разобрать, что это будет очередной анекдот про Штирлица, который конспиративно встречался со своей женой. Для этого его специально вывозили из Берлина в Кремль.

Капитан старается отбиться, угрожая ребятам табельным оружием, но это только приводит их в еще больший восторг. Я где-то читал, что долгая работа в специальных учреждениях плохо влияет на психику. Называется — эффект санитара. Чем больше времени находишься рядом с больным, тем хуже себя чувствуешь.

В целях предотвращения двойного убийства помогаем капитану связать весельчаков. Укладываем их в уголок. Лицом к лицу. Нет ничего более педального, чем видеть физиономию смеющегося товарища, которому заклеили рот скотчем.

Угробов поправляет слегка оторванный рукав, торопливо закуривает сигарету, говорит: “Черт знает какая отвратительная медицина”, — и переходит к существу дела.

— Гражданин задержанный…

— Временно находящийся на излечении, — поправляет его Садовник, тщетно пытаясь выбраться из смирительной рубашки.

— Не стану спорить. Название не меняет форму. У вас есть десять минут, чтобы донести до нас суть просьбы. И поменьше лирики, гражданин временно находящийся на излечении.

Попытки вырваться из медицинских пут успеха не приносят. Садовник затихает, медленно восстанавливая сбитое возней дыхание.

— А ведь раньше, капитан, ты другим человеком был. Теперь, значит, власть поменялась. Больного и немощного старика в гадость эту запихали?

— Раньше и мухи жирнее были, — хмыкает Угробов, скобля пятерней щетину.

Он на своем веку разных преступников перевидал. И не таких, как Садовник, любителей, а тонких психологов. Артисты знаменитые перед Угробовым комедии и трагедии разыгрывали. И на жалость его взять ой как трудно. Я пробовал, когда за внеочередным авансом приходил. Чуть не расстрелял на глазах секретарши Лидочки. Хорошо, Баобабова бронежилетом прикрыла.

— Может, вы меня развяжете?

Садовник нервно дергается. Возможно, у него просто руки затекли. Мы ж не знаем, сколько часов они с капитаном нас дожидались. Может, и всю ночь сидели, о своем болтали.

Угробов демонстративно выкладывает перед собой пистолет, кладет его на стол так, чтобы ствол упирался в грудь Садовника.

— Прапорщик, помогите гражданину. Предупреждаю, я с пяти шагов в любую банку попадаю. Не промахнусь.

Теперь хмыкает Баобабова, а капитан стыдливо прячет от прапорщика глаза.

Освобожденный Садовник первым делом достает из кармана ромашку. Цветок давно засох, но главное для человека без лица действие, а не красота. Дрожащими пальцами жадно обламывает первый лепесток. Успокаивается на глазах.

— Время идет, — подсказывает капитан Угробов, красноречиво посматривая на часы.

— Время, время… — вздыхает Садовник. — Что вы понимаете во времени? Для вас секунда — мусор. Простите, я ничего такого не имел в виду. Минута — пустое место.

— Минуточку! — Угробов поднимается из-за стола, чтобы напомнить о регламенте.

— Вот именно! — восклицает Садовник. — Именно! Минуточку… Сколько раз в день слышим это слово? Мы уже не обращаем внимание на минуту. Требую у нянечки утку, а она мне говорит, чтобы я минуточку подождал. Прошу у медсестры срочной правительственной связи, а меня просят зайти через минуточку. Доколе! Доколе, я вас спрашиваю, капитан, мы будем разбрасываться временем?

Садовник резко затыкается, предоставляя нам время переварить важную информацию.

— Нянечка-то успела?

У капитана в душе нет ничего святого. Человек о высшей философии, а Угробов о мелочах. А я так думаю — российский милиционер, а тем более оперативный работник, должен быть красив и формой, и душой, и табельным оружием. И намного чутче относиться к людям, нежели Угробыч.

— Успела, — бурчит Садовник, по полной программе измываясь над ромашкой. — Закурить не найдется?

Угробов шарит по карманам, но, кроме стреляных гильз, ничего не находит. Капитан, добрая душа, из них зажигалки делает, а потом детишкам раздает.

Баобабова вздыхает и вынимает из косметички початую пачку с верблюдом. Угощает Садовника и заодно Угробова. Я под такое щедрое дело вытаскиваю пару сигарет. На замечание Машки, что я не курил, не курю и вряд ли она мне позволит сигареты в киоске покупать, отвечаю, что запас лейтенанту не помеха. Внештатные осведомители у меня тоже стреляют.

Комната наполняется дымом. У курящей троицы такой вид, словно они все вместе только что провели тяжелую ночь в засаде.

— Кофейку бы?

Садовник, не доверяя Угробову, улыбается Машке. Прапорщик вздыхает и выуживает из косметички термос.

— А покрепче?

Баобабова скрипит зубами, расстегивает косметичку, но от необдуманного шага ее останавливает капитан, у которого есть свои принципы. Не на службе и не с психически больными людьми.

— Меня, между прочим, работа ждет, — сообщает он, демонстрируя нам толстую папку с текущими делами. — Если все потребности удовлетворены, приступим к наболевшим вопросам. Гражданин, временно находящийся на излечении, если есть что сказать молодым сотрудникам отдела “Подозрительной информации”, говорите. И нечего здесь приговоренного к расстрелу корчить.

— Вольный больного не поймет, — непонятно к чему замечает Садовник, шаря по карманам в поисках новой ромашки. — Суть дела проста и, как говорит моя индивидуальная нянечка, неизлечимо потенциальна. Сегодняшний день войдет в историю российской милиции, как день спасения мира от внеземной угрозы.

— Опять инопланетяне… — тянет Баобабова и встает, собираясь покинуть столь гостеприимное место, пригревшее нас в эту холодную и тяжелую ночь. — Надоели мне ваши задания. Я лучше пойду настоящих преступников стрелять.

— Прапорщик Баобабова! — Когда есть необходимость, капитан Угробов бывает весьма убедителен. Разве что не в лоб целится, а в ноги. — По сведениям моего личного осведомителя, той самой нянечки, которая за гражданином присматривает, сведения весьма интересные и касаются наших трупов. Давайте послушаем внимательно, а потом будем двери вышибать.

Машка послушно остается. Это у нее в крови, приказы начальства беспрекословно выполнять. Годы муштры и подготовки. И не где-нибудь, а в особом отряде по борьбе с закоренелой преступностью.

— Прошу вас. — Капитан неожиданно для всех превращается в любезность. Даже Садовник от неожиданности закашливается.

— Постараюсь вас не задерживать.

Товарищ с лицом, которого избегает свет, складывает на груди руки, как первоклашка в кабинете у директора, и неторопливо, но выразительно объясняет, зачем он хотел встретиться с нами.

— Как известно не всем, но многим из здесь присутствующих, я являюсь представителем неофициального правительства Земли. Одной из обязанностей оного является поддержание на вверенной нам территории относительной безопасности. Не от внутреннего врага, как вы понимаете, а от внешнего.

— Человечки, тарелки и прочая ерунда, — вклиниваюсь я.

— Спасибо, лейтенант. Совершенно верно. Неофициальное правительство пытается предотвратить незаконную инопланетную эмиграцию, контрабанду из параллельных миров, вывоз земных природных ископаемых, другие мелкие нарушения.

— А что, есть желающие? — интересуется Угробов, который несколько далек от полного знания специфики работы нашего отдела.

— Сколько угодно, капитан. Глазом моргнуть не успеете, как всю Землю стервецы испоганят. Но позвольте, я продолжу. Спасибо. До недавнего времени нам удавалось контролировать ситуацию. Пример тому — работа вашего отдела, созданного, если память не отшибло, по нашей рекомендации.

— На моей территории. — Оставаться в стороне капитану тоже не резон.

— За помещение отдельные благодарности, — кивает Садовник. — А вот за то, что арестовали меня и засадили в психушку, рано или поздно вам, товарищ капитан, придется ответить.

— По газонам ромашки не я обрывал, — парирует Угробов, играя желваками. — Для меня Уголовный кодекс — закон. Валяйте дальше.

— За время моего вынужденного отсутствия работа правительства была несколько дестабилизирована. Источники информации, замкнутые на мне, оказались не у дел. Сведения, очень важные сведения, вовремя не были доставлены, и в результате этого в защитной оболочке Земли образовалась приличная дыра.

— Умно!

Мы с Баобабовой молча слушаем, а вот Угробов спокойно воспринимать информацию не в силах.

— Ты нам улики давай, а не вымыслы, — предлагает он.

— Что вы знаете о виртуальном мире? — Садовник решает выложить на стол все карты. — По глазам вижу, что ничего хорошего. Только поверхностные знания, полученные от подрастающего поколения, прожигающего жизнь в стрелялках, бродил-ках…

— Сопилках, мочилках, — голосом популярного мультипликационного героя продолжает Угробов, но его никто не поддерживает. Мы-то с Машкой не первый день в отделе, понимаем, что Садовник так просто ерунду всякую рассказывать не станет.

— На человечество готовится агрессия со стороны виртуального мира! — гробовым голосом, от которого перестают трепыхаться даже спеленатые санитары, возвещает Садовник. В подтверждение серьезности своего заявления он даже хлопает ладонью по столу.

— Понятно, — говорит капитан. — Бандитский налет, возможно, вооруженный.

К моему удивлению, Садовник соглашается со словами Угробова.

— Совершенно верно. Вооруженное нападение.

Но позвольте для начала небольшой экскурс в историю.

Капитан Угробов мгновенно ставит перед Садовником включенный портативный магнитофон и на всякий случай готовит чистую бумагу с ручкой для записи важных государственных показаний. Садовник напоминает, что встреча неофициальная и он, в случае вынесения темы разговора на широкую общественность, откажется от каждой буквы заявления. Капитан недоволен. Но магнитофон прячет.

— Человечество изобрело виртуальность. Это пятый класс средней школы. Там, в виртуальности, человек делает все, что ему заблагорассудится. Пока что это только робкие шаги. Один на один, так сказать. Если хотите, кровавая игра человечества, в которой он выплескивает свои негативные эмоции. Но не все так просто. Тот мир, о котором я говорю, уже делает ответные шаги. Он посылает в наш мир свои создания, так называемых посланцев.

Баобабова совсем некстати произносит некрасивую рифму.

— Ничего смешного, прапорщик. — Садовник вспоминает о цветах и начинает рвать лепестки. — Мы, люди, сами придумали мир, который нас рано или поздно погубит. Все справедливо. Если мы обращаемся в виртуальность, чтобы сбросить груз проблем, то почему виртуальность не может ответить нам тем же?

Вопрос повисает в воздухе, поскольку я лично компьютер видел только в отделе кадров. А Баобабова молчит, так как все понимает в отличие от нас с Угробовым.

— Объясняю отдельно для лейтенантов и капитанов. Та сторона, пока я только предполагаю, может посылать к нам своих представителей. И, как верно только что заметила Мария, пардон что по имени, не самых лучших своих представителей.

Для меня как для сотрудника отдела “Пи” непонятно одно:

— Что они здесь потеряли?

Садовник щелчком отправляет окончательно оборванную ромашку в дальний угол комнаты, вытаскивает следующую жертву. Первый лепесток падает на стол.

— А что теряют люди, погружаясь на много часов в созданный ими же виртуальный мир? Что движет ими? Безделье, скука, любопытство. Выбирайте, что вам больше нравится.

— Не вижу вокруг ни одного путешественника. — Угробов демонстративно озирается и задерживает свой взгляд на санитарах. Не замечает в них ничего подозрительного и возвращается к нашей компании.

— Догадываюсь, о чем вы думаете, — вздыхает Садовник, нервно расправляясь с цветком. — Думаете, раз они из того мира, из той виртуальности, так все они поголовно монстры, страшилища и ужасные создания?

— А разве не так? — смущается Угробов.

— Ха-ха-ха! — говорит Садовник, и сразу всем становится понятно, что капитан не прав. — Там, смею заметить, тоже не дураки сидят. Уродов посылать не станут. По моим сведениям, к нам забрасывают исключительно высокоподготовленных гостей.

— Вы же сами сказали, что все это лишь предположения, — замечает Машка.

— От предположения до катастрофы один шаг, Дорогуша. А вот пистолетиками перед моим лицом махать не надо. Я еще много интересного про пришельцев могу рассказать.

— Легко переловим, пересажаем, — убеждает всех Угробов.

— Было бы легко, не сидел бы я сейчас с вами. — Садовник прикрывает ладошкой и так прикрытое тьмой лицо. — Давайте я расскажу вам одну занимательную сказку. А вы сами решите — верить в нее или нет. Машенька, дай еще сигаретку. Когда началась эта трагическая история, никто точно не знает. Первые виртуальные гости пробирались к нам исключительно ради ознакомления с художественными достопримечательностями. На мир посмотреть, но себя не показывать.

— Через виртуальные врата перли? — предполагает Угробов, но Садовник от добровольного помощника отмахивается.

— Поначалу проникали единицы, — продолжает он, — далеко от дыры…

— От врат, — напоминает капитан.

— Далеко от врат, уговорили, не отлучались. Слабая и ненадежная техника, сами понимаете. Но с каждым разом дальность проникновения становилась все больше, а желание показать себя все сильнее. Представители той стороны уже не хотели ограничивать себя наблюдательными функциями. Имея на вооружении неограниченный военный потенциал, который мы им сами же и предоставили, гости выбрали один крупный город для своих игр.

— Интересненько, — капитан до синевы растирает щетину.

— Я поняла! — восклицает Баобабова, крепко хлопая себя по тщательно выбритой голове. — Мы стреляем их там, а они приходят к нам и развлекаются здесь?

А я думал, Баобабова молчит, потому что все знает и понимает.

— На сегодняшний день все именно так и обстоит. Если в самый начальный период проникновения гости резвились в нашем городе, догоняя и истребляя друг друга, то сейчас они пошли дальше. Предметом их охоты стали мы, люди. Раньше это были считанные единицы, сейчас уже группы. И если сведения неофициального правительства верны, то в данный момент времени готовится крупномасштабная вылазка, целью которой является полное завоевание человечества.

— Подожди, — останавливает рассказчика Угробов, — а эти вот… гости твои, они просто так друг в друга стреляли? Отрезанием голов случаем не баловались?

Садовник многозначительно ухмыляется:

— Я простой человек, лечащийся в простой клинике. Мне ваша уголовщина неизвестна. Может, и с головами баловались, но у меня пока такой информации нет. Мои предположения основываются на косвенных данных, на показаниях не совсем здоровых очевидцев — да вы сами их читали. Я работаю, но результатов мало. Вопросы есть?

— Есть. — Капитан завелся так, аж дрожит. След небось почувствовал. — Значит, гости, когда им надоело друг за другом гоняться, решили на людей переключиться?

— Вроде бы так. Но я не совсем уверен, поэтому и попросил встречи со своими подопечными из отдела “Пи”. Дабы подтвердить или опровергнуть выводы неофициального правительства и, в случае утвердительного ответа, сделать все возможное, чтобы спасти человечество.

— Так чего же мы сидим?! — рявкает Угробов, передергивая затвор табельного оружия. — Требую немедленно сообщить о готовящемся нарушении в компетентные органы, отловить банду и покончить с данным проявлением нездорового бандитизма раз и навсегда.

— А кто нам поверит?

Вопрос Садовника застает капитана врасплох. Поверить в только что услышанное тяжело. Если он, капитан, хоть как-то знаком с отдельными результатами нашей с Баобабовой работы, то все остальное человечество только посмеется над призрачной угрозой.

Табельное оружие возвращается на место, в кобуру под мышкой капитана.

— Человечество само породило болезнь, которую не хочет замечать. Знаете, это как мать, не желающая верить, что ее сын последний негодяй и преступник. — Слова Садовника сухи и безжалостны. — Да это и не нужно. Представьте, что станет с людьми, узнай они о еще одной неприятности? Поголовная паника, взаимная неприязнь, увеличение самосудов над подозрительными индивидами. Ведь отныне каждый из нас является мишенью. И вы, капитан. И вы, лейтенант. И даже вы, прапорщик. Агрессия может начаться в любую минуту. Именно поэтому медлить не только невозможно, но и преступно.

— Что же делать?

— Еще есть время подготовиться, сынок. Совсем немного, но есть. Нам, неофициальному правительству Земли, известно место прорыва. К счастью, пока это единственное место, где такое возможно. Так уж сложились обстоятельства. И это место находится там, откуда меня недавно привезли.

— Психушка? — Понятно, что спрашиваем мы все хором. Новость-то какая горячая.

Садовник кажется весьма довольным произведенным его словами эффектом.

— Именно психиатрическая лечебница. Теперь-то понимаете, что я не просто восстанавливал пошатнувшуюся нервную систему, а вел скрытное наблюдение за перемещением врага?

От объятий Садовник отказывается, но рукопожатия принимает со скромным смущением.

— Это мой долг перед человечеством, — говорит он каждому, кто желает пожать его сухую ладонь.

Я тоже жму, вглядываясь в размазанное тенью лицо.

— Не старайся, сынок, — шепчет Садовник. — Не пришло еще время для великих открытий. Всему свой час. Товарищ капитан! Вы выполнили мою просьбу?

Угробов кивает, привстает со стула и вытаскивает из-под передвижного личного сейфа полиэтиленовый пакет с картинкой, на которой опрятный лейтенант как бы спрашивает размещенными внизу словами: “А ты любишь своего министра внутренних дел?”

— Тринадцатая ячейка, как вы и просили. Слежки не заметил.

Из полученного пакета Садовник вытряхивает сплющенную половинку черного хлеба, раздавленный сырок и объемистый пакет.

— Дорогие друзья! — Это мы с Машкой такие. — Я вынужден обратиться к вам с просьбой оказать неофициальному правительству Земли квалифицированную помощь в разрешении намечающегося конфликта между двумя мирами. Если спросите, почему именно вы, отвечу. Ваши способности, которые уже проявили себя в делах не настолько серьезных, дают основание полагать, что только вы, лейтенант, и вы, прапорщик, с должным пониманием отнесетесь к возникшей проблеме. Только вы, и никто более, способны в самые короткие сроки выяснить, по каким причинам произошло образование так называемой дыры…

— Врат. — Капитан никак не угомонится.

— Достал… образование Врат, а также в еще более короткие сроки уничтожить первопричину и выдворить вон с нашей территории иновиртуальных пришельцев. Полномочия, как всегда, неограниченные. О дополнительном финансировании договоримся с присутствующим здесь капитаном Угробовым. Думаю, не откажет и поможет.

По выражению глаз капитана и не скажешь, что он собирается помогать. До сих пор не отменил приказ, запрещающий появление в нашем кабинете штатной уборщицы.

— Непростое задание, — Баобабова морщится, словно заныл давно выбитый зуб. — Риск большой. На подготовку нужен минимум год.

— Риск действительно огромен. Но никогда не забывайте, что вы работаете не для архивов, а для человечества. Год — это много. Приступать к должностным обязанностям необходимо немедленно. Я слышал, прапорщик, что вы тоскуете по боевым будням отряда по борьбе с очень организованной преступностью? Вот вам повод вдоволь пострелять.

— И стрелять придется?

— Крови ожидается много. Враг коварен и опасен, до конца не изучен. Умело маскируется под наших соотечественников. Камуфляж идеальный. И запомните последнее: для гостей это не игра, а настоящая война. Не так давно старший лейтенант Пономарев выдал точное определение: они — Охотники. Пусть и для вас предстоящее задание станет зоной боевых действий.

— Как мы это сделаем?

Из конверта Садовник кончиками пальцев достает и бросает мне под нос тощую книжицу:

— Сынок, это твой новый паспорт. С этого момента товарищ старший лейтенант больше не товарищ старший лейтенант, а младший медицинский персонал. Попросту санитар. Принеси, отнеси, помой, подотри. Фамилия и имя, родословная, а также фотография без изменений. Один черт, Охотники проверять не станут, но перестраховаться не помешает.

— А где мой липовый паспорт? — Машка тянет руки к бумажной кучке.

— Марии Баобабовой паспорт не нужен. Вам не привыкать работать под прикрытием. Поэтому с сего дня сего месяца вы оформляетесь в клинику как психически ненормальный прапорщик. Благо добра этого нынче навалом, и особого подозрения ни у кого факт появления в клинике подобного пациента не вызовет. Это ваши направления, ваши справки, ваши проступки в мирной жизни.

Рассматриваем с Машкой факты из легенды. Фотографии покусанных Машкой соседей по лестничной клетке. Укусы глубокие, рваные, ни одной собаке такие не под силу. Изуродованный до неузнаваемости участковый врач, который, согласно приложенной справке, заглянул к нашей новой пациентке с намерением измерить ей температуру. Характеристики с прежнего места лечения, заключение известного профессора о полной нетрудоспособности, флюорография и полный набор анализов. — Алиби железное, не сомневайтесь, — успокаивает Садовник Машку, которой не понравились Результаты анализов. — И последнее из последнего. Если встретите меня в коридорах клиники или на процедурах, я там часто отдыхаю, прошу с объятиями не лезть. Еще лучше, не узнавайте совсем. На мое личное поведение внимание не обращайте.

У каждого своя работа. Всем все понятно? Товарищ капитан, а вы почему такой недовольный?

Действительно, Угробов сам не в себе. Скрипит зубами, морщится, делает вид, что обижен до конца дней действия приказа о назначении его на должность начальника восьмого отделения.

— Я боевой мент. И ментом умру. Но это не значит, что можно меня вот так, без всякого повода, оставлять в стороне от опасного задания. Мои лучшие сотрудники, рискуя жизнями, спасают мир, а я? Шваль всякую наркошную по подъездам вылавливать?

— В стороне вы не останетесь. — И правильно, чего это мы с Машкой в психушку, а капитан по подъездам? Где справедливость? — На ваши плечи, капитан, ложится самая сложная часть плана. Как только ваши ребята обнаружат дыру, простите, виртуальные врата, вы должны быть тут как тут. И не забудьте прихватить с собой взвод автоматчиков. А еще лучше десантников. А еще лучше десантников с автоматами. Обещаю, гильзами запасетесь года на три вперед. А пока создавайте видимость усиленной работы вверенного вам отделения милиции. Все должно оставаться так, как есть. Враг не должен быть ни напуган, ни насторожен. В этом залог успеха.

Окрыленный обещаниями капитан Угробов самолично пеленает Садовника в смирительную рубашку, освобождает прикорнувших в неудобной позе санитаров. Провожает дорогого гостя на выход. Садовник остается верен себе до конца. У дверей упирается ногами в косяки, пережевывает зубами хрустящую ромашку и требует у санитаров немедленного созыва Организации Объединенных Наций.

— Давайте и с вами прощаться. — Капитан приводит место конспиративной встречи в изначальное состояние. Сапогом отшвыривает мусор Садовника в угол, затаптывает окурки, рвет на куски ненужные бумаги. Пакет с милиционером, который любит, несмотря ни на что, заботливо складывает в карман. — Выполняя последнюю просьбу только что покинувшего нас гражданина, сообщаю! Собирайте манатки и марш на улицу. Там вас карета ждет. Младший санитар Пономарев! Доставите гражданку куда следует — и ко мне, поделиться первыми впечатлениями.

— Сделаем, товарищ капитан. — Как порой грустно обещать то, что никогда не выполнишь!

— Вот и хорошо, — потирает руки Угробов. — А я пока по близлежащим подъездам прошвырнусь. Может, и выловлю какого нарушителя общественного и подъездного порядка.

В машине “Скорой помощи” нас поджидает не слишком разговорчивый водитель. На вопрос:

— Папаша, куда ехать, знаешь?

Отвечает:

— Каждый день прапорщиков пачками вожу. Не боись, санитар Алексей Пономарев. Доставлю твою красотку куда следует.

Естественно, за “красотку” получает от Баобабовой по шее. Машка во время работы никаких комплиментов не понимает. А после работы ей как-то боятся комплименты говорить.

За недолгую дорогу успеваем переодеться и переброситься парой фраз:

— Почему именно психиатрическая клиника? В городе полно мест, где дыру можно сделать. Я, например, давно в зоопарке не был. На каруселях не катался. Или в музее?

— В музеи интеллигенты ходят. А интеллигентов, по собственному опыту знаю, неинтересно отстреливать. Думаю, Охотники, как и мы, не лишены азарта. В психушке же полный перечень человеческих пороков. Запутанные коридоры, где на каждом шагу может встретиться противник. Железные двери, которые нелегко вскрыть. Охрана опять-таки. Нет, Лесик, Охотники не дураки, хоть и виртуальные. По правилам играют. К тому же клиника последнее место, где люди станут искать виртуальную дырку. Это твое? — Баобабова протягивает мне белый халат, новую утку и электрический шокер. Пока я с трудом натягиваю поверх пиджака спецодежду, напарница продолжает рассуждать, поглядывая в зарешеченное окошко: — Этот, без лица, сказал, что они такие же, как мы. Следовательно, высока вероятность, что среди пациентов можно встретить одного из Охотников. В том числе и среди персонала. Так что будь, Лесик, осторожней. Я поработаю среди списочного состава, а ты, как свободная минута появится, по подсобным помещениям пробегись.

— Если пустят. — Куда пристроить утку, я не знаю, поэтому решаю, что лучше ее таскать в руках.

— Жаль, что ты не главным врачом устраиваешься. Но и санитары не последние люди. В столовку уж точно пустят. Так что не забывай про меня.

Неожиданно Баобабова кидается мне на грудь, заливаясь слезами. Недоброе предчувствие сдавливает ее сердце. Может, чует беду, а может, просто приспичило пореветь. Смерть-то, она всегда рядом С опером на задание ходит — любопытная.

“Скорая помощь” заезжает в ворота, катит между сосенок и березок, мимо скамеек, заполненных по причине летней духоты медперсоналом, мягко тормозит у центрального входа. И правильно, что мягко. Второй раз по шее получать никто не хочет.

Над парадным входом огромный лозунг: “Здесь лечатся все!”

— Свобода не принимает нас у входа! — цитирует Машка по памяти материал четвертого класса средней школы. — Мы с тобой, Лесик, как шахтеры. Идем туда, где нет ни света, ни тепла. И вернемся ли, даже Садовнику неизвестно.

Наше появление вызывает достойное оживление как среди медиков, так и среди буйно помешанных. Если первые с завистью поглядывают на армейские ботинки больной Баобабовой, то вторые радуются свежему ветру со стороны воли. Кое-кто даже выкрикивает антилечебные лозунги: “Фридом! Да здравствует Спартак! Свежих уток привезли!”

Двигаемся к зданию по тесному коридору из любопытных психов с разной степенью заболеваемости. Неприятно до дрожи. В каждом лице чудится Охотник. Все норовят пощупать блестящую утку. Какой-то совсем больной пытается единолично завладеть посудиной, но Баобабова умело, а главное, незаметно пользуется моим шокером, заставляя единоличника уйти в глубокий оздоровительный сон.

У самых дверей встречаем знакомое лицо. Вернее, не лицо, а только сумрак на лице. Садовник до сих пор не развязан, валяется на полу, отчего у дверей постоянно возникает давка из желающих войти или выйти. Наш старый знакомый и учредитель секретного проекта “Пи” убеждает перешагивающих через него, а также спотыкающихся, что близится конец света, что ноги он всем вырвет, что всех санитаров пошлет выращивать в Кыргызстан ромашки. Но самое обидное, что он, едва заметив Баобабову, орет истошно:

— Баобабова Машка приперлась! Поглядите, люди больные, какие прапорщики к нам приезжают. А ведь героиня труда! Тридцать восемь боевых наград, не считая именной портупеи от главнокомандующего. Бойтесь ее, люди больные. Она вас всех на чистую воду выведет.

Народ аккуратненько похихикивает. Но обличающую речь конспектирует, кто на ладошку, кто на травке палочкой, кто тупыми ложками на скамейках. Информация — это все, что есть у народа.

— А кто это рядом с ней такой старательный? — продолжает заливаться Садовник, ставя под угрозу срыва тщательно разработанную операцию внедрения. — Да это же не кто иной, как…

Сказал бы, не сказал бы — кто его знает? Машка правильно поступила, что на Садовника наступила. Может, у него в местном климате приступы кратковременные разыгрываются? Рисковать нельзя.

Следом за нами по умолкшему телу Садовника устремляется вся толпа. Теперь ее ничего не сдерживает. С некоторой жалостью слышу легкий хруст, невнятные крики и скрип кожи. Нет, все-таки человечеству служить — нелегкая работа.

Внутри дюжина санитаров в камуфляжных формах и белых медицинских шапочках с дырочками для глаз оттесняют нас от больного. У каждого санитара электрический шокер, связка ключей на толстой цепи и томик Пушкина в нагрудном кармане. Другого оружия не видно, что слегка успокаивает.

Вертим с Машкой головами, пытаясь понять, куда двигаться дальше. Приехать в клинику одно, а найти свободную палату — совсем другое. Да и записаться в столовую необходимо. Иначе долго здесь не протянуть.

— Так, так, так! — По широкой лестнице, по красной дорожке, спускается представительный мужчина в белом костюме-тройке, в белой рубашке и, естественно, в белом галстуке. На вид не более трех ходок за махинацию. Достаточно высок, достаточно плотен, недостаточно внушает доверие. Впрочем, мне никто, кроме Баобабовой, доверия не внушает. Мы не на параде, здесь все враги.

Гражданин в белых одеяниях рассматривает нас с Машкой в монокль. Это такие очки сломанные, на одной палочке. С его-то костюмом можно было бы и нормальные очки приобрести.

— Новый пациент, как новая песня. — Монокль отражает одинокий луч солнца, протиснувшийся сквозь плотные и тяжелые шторы. В трассирующем луче мелькают миллиарды навечно заключенных в психушку пылинок. — Но мы всегда рады свежей крови.

Человек мгновенно получает прозвище Монокль, а замечание про свежую кровь выводит его на первое место в группе подозреваемых.

— Прапорщик Мария Баобабова?! — Монокль не верит собственным глазам, протирает прадедушку контактных линз и тщательно рассматривает Машку на предмет доверия. — А я ведь догадывался, что вы вот так завершите бесславный свой путь, Машенька.

От слащавой фамильярности аж передергивает. С Машкой так нельзя, она такого не прощает. Но, умница, держится, на гражданина в белом не бросается, даже слюну пустила.

Монокль отнимает у меня историю болезни и, не заглядывая в нее, ставит первый диагноз:

— Читал… Читал я в утренних газетах про ваш, Машенька, приступ. Не поленился, лично съездил полюбоваться на потерпевших. Страшное зрелище. Ужасное. Как же вы их так?

А Садовник ушлый мужик. Заранее все подготовил. Молодец. Пока мы с напарницей лежаки в вытрезвителе отогревали, он или кто-то из товарищей неофициального правительства побеспокоился о твердой легенде. Газеты, укусы… Значит, верили, что не откажемся мы. Приятно.

— А почему, Машенька, вы во всем домашнем? — Монокль нагло пытается отогнуть край бронежилета, но Баобабова не совсем сумасшедшая, допустить изъятие нового бронежилета не может. Щелкает зубами в миллиметре от шаловливых ручек.

Монокль резво отскакивает подальше от спасеной пациентки, пряча руки за спиной.

— Ай-яй-яй! — говорит он, многозначительно дергая головой. — Налицо явная патология. Немедленное лечение. Терапия и еще раз терапия.

— Отдохнуть ей надо. — Наступает моя очередь — встать в сплоченные ряды борцов за суверенитет человечества. — Вы нам ключики от номера дайте, мы поспим немного, а к обеду выйдем свежие и практически спокойные.

Монокль переводит недоуменный взгляд на меня.

— А вы, позвольте, кто?

Момент, как говорят некоторые телеведущие, истины.

— Личный санитар Пономарев. Приставлен к пациентке для срочной медицинской помощи согласно новому постановлению нашего правительства. Каждому прапорщику индивидуальный уход, с ежедневным докладом куда положено. Закончил спецкурсы университета по специальности спецуход за прапорщиками.

— И давно вы так…. Уходите?

— А вот, как товарищ Баобабова в прапорщиках, так и ухожу. Вы ведь понимаете, работа у товарищей тяжелая, нервная, требующая постоянного напряжения. Поэтому я всегда при ней. Так что насчет ключиков от номера, уважаемый з-з…

— Можно просто Леня. Но для вас, товарищ санитар, главный врач клиники Леонид Яовалыч. Отдельного номера не положено, но коечку в кладовке, ради случая особенного, выделим. Второй этаж по лестнице, по коридору до упора, последняя дверь направо. Я вас лично провожу. Режущие предметы имеются?

При некотором сопротивлении Баобабовой изымаю мачете, перочинный ножик с выдвижными лезвиями, ножовку по металлу и добротный такой финский топор. Про огнестрельное оружие главврач ничего не упоминал, поэтому пистолеты остаются на месте.

— Молодцы. Первый шаг навстречу медицине ведет к полному выздоровлению. Вы, кстати, уточку на склад сдайте. У нас в заведение с личными утками не положено. Тапочки и смирительную рубашку там же получите. Мы хоть заведение с передовыми формами лечения, но конфигурация для всех одинакова. Попрошу следовать за мной.

В сопровождении десятка санитаров, которые делают вид, что им с нами по пути, поднимаемся на второй этаж. По мере продвижения Монокль знакомит нас с распорядком дня и расположением внутренних помещений:

— В отличие от других лечебниц мы взяли на вооружение самые передовые методы лечения больных. Вы что-нибудь слышали о шоковой терапии? Смысл ее в том, что каждого больного помещают в среду, наиболее подходящую для его состояния. Вот, например, здесь у нас отделение идиотии. Нравится?

Сырой коридор с вечно мокрыми стенами из красного кирпича. Вместо лампочек — зажженные факелы. По бокам длинный ряд давно непроветриваемых камер с толстыми ржавыми решетками.

Среди вороха грязного тряпья и сгнившей соломы копошатся товарищи, беззаветно верящие в силу медицины. В отдельных камерах слышна грызня из-за куска давно обглоданной говяжьей кости. Вдоль камер вышагивают оголенные по пояс санитары в красных остроконечных колпаках, с хлыстами и с огромными топорами с зазубренными лезвиями. В самом центре коридора, под стеклянной высокой крышей, сооружен эшафот с колодой для рубки мяса. Тут же затушенное кострище с остатками несгоревших мясных огрызков.

— Имитация. Мне самому здесь не по себе. Близко к камерам подходить не советую, — доверительно склоняется Монокль. — Очень серьезный контингент. Хоть и не понимают ничего, но так и норовят в горло вцепиться. Потенциальные убийцы, людоеды и мелкие хулиганы. На многих по десятку трупов за душой висит. Вы только посмотрите, что за лица! Не хотите смотреть? Ах да, я же сам вам не советовал близко к решеткам подходить. Машенька, перестаньте кормить печеньицем больных, они очень опасненькие!

Машку с силой оттаскивают от камер, где за дармовыми прапорщицкими подарками выстраивается длинная очередь.

— А вот в этом крыле содержатся имбецильные пациенты. — Выходим в следующий коридор. — Эти чуть поумнее, а где ум, там, как говорится, возникает желание сбежать из-под бережного медицинского контроля. Но у нас все под должным присмотром. Вам, случайно, не плохо?

Дергаю головой, доказывая, что со мной все в порядке. Но это далеко не так. Имбецильное отделение мне нравится еще меньше, чем первое.

По обе стороны широкого коридора просторные, без перегородок, помещения. У стен, стилизованных под бетонный забор, растянуты мотки колючей проволоки. Вместо пола голая земля. На потолке синей краской наляпаны кучевые облака, в дальнем углу желтое кривое солнце. Через каждые десять метров деревянные вышки с прожекторами и ленивыми санитарами, затянутыми в черную униформу. В отдельных деревянных будках дремлют здоровенные овчарки. Из черной квадратной тарелки на столбе доносится картавый голос, читающий стихи про узника, который в неволе томится. На баскетбольной площадке гоняют мяч чернокожие больные. Рядом, за накрытыми столиками, белокожие пациенты потягивают коктейли.

— Впечатляет? — Монокль явно доволен произведенным на меня эффектом. — Здесь у нас иностранные туристы за отдельную символическую плату лечатся по отечественным передовым технологиям. Ежедневная физиотерапия плюс лечебные свойства музыки — и каждый десятый, после прохождения установленного курса, здоровым и бодрым уезжает в родные страны.

— А остальные?

Монокль игнорирует вопрос, но я замечаю его быстрый взгляд в сторону вагончика, из которого торчит дымящаяся труба.

— Далее у нас отделение легкой шизофрении.

Охранники настойчиво подталкивают меня дальше по коридору. Машку не трогают, она сама как привязанная за мной топочет. Лицо ее хоть и непроницаемо равнодушное, но я напарницу знаю. Чувствую, как клокочет гневом сердце прапорщика.

Большое, вполне уютное по человеческим меркам, помещение. Пол застелен матами, стены обиты войлоком. Десятки рожковых люстр заливают зал ровным ярким светом. Длинный, метров на тридцать, стол. За ним, склонившись над шахматными досками, сидят задумчивые больные.

— Сеанс одновременной игры, — шепотом поясняет Монокль. — Мозги вправляет моментально. Двухмесячный курс — и пациент готов полностью себя обслуживать. Работа по индивидуальной программе. Нет — больной как раз со здоровыми гроссмейстерами и играет. Один против сорока. Индивидуальный курс, хоть и платный. Экий вы непонятливый, дружок. Мы со всей Европы лучших шахматистов приглашаем. Отечественные мастера тоже охотно соглашаются помочь, особенно за валюту.

— А почему доски пустые?

Монокль резко останавливается и подозрительно заглядывает мне в глаза:

— Странно, что вы не понимаете. Для данного вида больных не важно, чем играть. Главное — процесс. Отсутствие фигур позволяет им сконцентрироваться на собственных мыслях, понять, зачем они здесь и почему. Впрочем, вы медбрат, а не психиатр и не знаете, что возникновение в мозгу больного придуманных им галлюцинаций и бредовых наклонностей способствует конечному излечению.

За нашими спинами раздается громкий крик. Это один из гроссмейстеров подскакивает со стула. — Электрический разряд, — хмыкает Монокль. — Выигрывать у больного не рекомендуется. Даже детским матом. Зачем травмировать пациента? Но эти чемпионы такие азартные, все время забывают, где находятся, вот мы и напоминаем. Вы бы видели, что с ними происходит, когда они вчистую наших дорогих больных обыгрывают. Один пепел остается. Впрочем, хватит о смешном. Если вас, товарищ Пономарев, не придушат или не проткнут вилкой, чего нельзя исключить, увидите все сами.

А теперь прошу за мной. Вы мне понравились, и я хочу показать вам свою гордость. Реабилитационную площадку. Спорю, что ни вам, ни вашей подопечной Машеньке такое видеть ни разу не доводилось.

Еле переставляя ноги, бреду за Моноклем. Желание наброситься и придушить этого человека столь велико, что дрожат руки и трясутся внутренности. Машка, почувствовав, что ее напарник, старший лейтенант Пономарев, сейчас сорвется, наступает мне на пятку.

Естественно, спотыкаюсь, чуть не падаю, но Ба-обабова, вроде как невзначай, подставляет плечо. И бормочет только одно слово: “Работа!” Это у нас с ней такой условный сигнал. Если кто-то из отдела переступает невидимую грань между долгом и чувствами, второй сотрудник отдела “Пи” обязан остановить произвольный выплеск эмоций.

Санитары в униформе распахивают перед нами широкие двери, и мы выходим на смотровую площадку. Внизу, под ногами, небольшой стадион. Зеленая стриженая травка, трибуны с редкими охранниками, санитары со сложенными на груди руками — все как положено.

— Площадка для самых реабилитированных. — Гордость переполняет Монокля, аж распирает его белый костюм.

По травке стройными колоннами маршируют вполне здоровые на вид люди. В центре стадиона военный оркестр издевается над трубами и барабанами. Слышатся команды широкоскулых сержантов.

Монокль что-то говорит одному из санитаров. Тот сбегает по лестнице вниз, переговаривается с охранником. Колонны перестраиваются и под музыкальную композицию “А бабочка крылышками бяк-бяк-бяк…” маршируют грозными отрядами перед смотровой трибуной.

Мне кажется, что это я, а не Баобабова, сошел с ума, но происходящее слишком явно, чтобы не верить собственным глазам.

— Стройными рядами проходят перед трибуной юные психи! — Монокль светится от возбуждения. Отдает честь шагающим внизу, параллельно объясняя мне, что к чему на стадионе. — Сто двадцать подростков, считающих себя Павликами. Лучшие доносчики клиники. Даже на меня доносят. Мне же, умники, и доносят. Надежда человечества, не находите?

Соглашаюсь. Иного сделать не могу. Ордера на арест при себе не имею. Да и, появись желание, арестовать немедленно главного врача не получится. Мы еще не знаем, где врата и какую роль играет в агрессии на человечество человек в белых одеждах.

Павлики Морозовы, удивительно друг на друга похожие, что-то кричат, задирают подбородки, преданно пожирают глазами трибуну. Следом за пацанами топчет траву рота Наполеонов. Лица, опять же, все на одну харю. И одеты одинаково. Треуголки, мундиры в золоте, деревянные шпаги по ногам колотятся.

— Гвардия, — напоминает о себе Монокль. — Гонору много, но это для здоровья полезно. Посмотрите лучше на следующих. Не представляете, сколько сил я положил, чтобы бригаду дееспособную сколотить.

Бригада из квадратных матросов с разорванными на груди тельняшками уминает траву под смотровой ложей. Впереди отряда задирает ноги женщина в бескозырке.

— Комиссар, — поясняет Монокль.

Решаю приоткрыть карты:

— Отлично маршируют. Им только оружия не хватает.

— Да, — задумчиво соглашается главврач, не замечая каверзности вопроса. — Оружия нам действительно не хватает, — но вовремя одумывается: — Еще посмотрите или пройдете в свои покои?

На глазок определяю, что до окончания торжественного парада минимум два часа. После матросов во главе с комиссаршей ждут своей очереди скалолазы, терминаторы, хоббиты, депутатский корпус, Тимур и его одиозная команда, сборная страны по футболу, тверской взвод из падших женщин и целый диверсионный отряд из гаишников.

Если это Охотники, то, судя по количеству, агрессия на человечество начнется с минуты на минуту. Я же не дурак, вижу, что к чему. Готовые штурмовые отряды. Что на моем месте сделал бы капитан Угробов? Дал приказ на захват? Или проверил бы все до конца?

До нашего, вернее сказать, до баобабовского номера добираемся минут десять. Проходим через многочисленные двери, петляем по лабиринтам коридоров, слушаем крики и стоны больных психов. По дороге предаюсь тоскливым размышлениям.

Что же получается? Все действительно больные согнаны в первое и второе отделения, где планомерно уничтожаются, освобождая место для Охотников. То, что оккупанты из виртуальности действуют под личиной психически выздоравливающих пациентов, — яснее ясного. Стадион — это плацдарм, где формируются команды. Но дыра, о которой упоминал Садовник, не обнаружена. И неизвестна точная дата начала экспансии. Но время есть, я уверен. И это дает некоторое преимущество человечеству. Какое? Об этом я подумать не успеваю.

— Вот мы и пришли. — Такой неприятный главный врач, у меня аж в животе урчит. — Прошу, Машенька, заходите, осмотритесь.

Бронированная дверь с крошечным глазком тяжело отъезжает в сторону, открывая новое, хоть и временное, рабочее место прапорщика Баобабовой.

— Однокомнатный люкс. Специально для прапорщиков. Готовили, правда, для иностранных послов, но они к нам отчего-то не заезжают. Пользуйтесь.

Люкс меньше кладовки, в которой я дома лыжи храню. Собственно, в ту кладовку только лыжи и помещаются, особенно если их пополам согнуть. Стены камеры мягкие, на полу водяной матрас с подогревом. Баобабова не замерзнет и голову не

расшибет.

— Осматривайтесь, а у меня работа. — Монокль задом пятится от люкса, словно боится, что нам не понравится Машкино новое жилье.

Четыре санитара занимают места у дверей в апартаменты. Почему-то приходит на память история, рассказанная Баобабовой о бабушке, которая после гражданской в составе особого отряда красногвардейцев раскулачивала особо зажравшихся крестьян. Я вкратце вспомню, потому что для подробного рассказа не время и не место.

Особый отряд красноармейцев заезжает в деревню, в которой, по слухам, в большом объеме проживают недобитые богатей. Выстраивают всех жителей в центре населенного пункта и спрашивают:

— А сколько в деревне вашей кулаков?

Деревенские хором отвечают, что, мол:

— Кулаков у нас немного, всего-навсего шесть дворов.

Красноармейцы взяли, на кого указано было, под белы рученьки и в уезд, на разборки.

Как только отряд, особый, понятное дело, красноармейцев с арестованными зажиточными крестьянами скрылся за околицей, выходит на пыльную дорогу самый старый, самый древний, самый умный старик вот с такой колчаковской бородой, улыбается лихо, как в молодости, когда еще по большаку над купцами крышевал, да и горланит во все стариковское горло:

— Обманули дурака на четыре кулака!

С тех давних пор, по мнению Машки, и гуляет в народе умная присказка.

А отряд все-таки вернулся и тех четверых, заныканных народом кулаков, тут же у амбара и раскулачил. Нашелся честный мальчик, которому папа-кулак книжки умные да революционные на самокрутки пускать запрещал. Время такое было, хоть и неспокойное, но честное.

Баобабова, дождавшись, пока я окончательно не вспомню эту историю, заходит в люкс и первым делом с криком бросается на стены:

— Выпустите, душегубы! Не больная я! Порешу всех, сволочи!

Вместе со мной в номер заглядывает один из охранников и интересуется, не нужна ли грубая мужская сила, чтобы утихомирить помешанную? Машка, естественно, ему по лицу небритому легкую пощечину. Челюсть набок, кровь из носа.

Подходит второй санитар и слезно умоляет закрыться вместе с пациенткой внутри больничной палаты. А они, то есть охранники, зря нас по пустякам беспокоить не станут. Даже в столовую за чаем сбегают.

Я соглашаюсь. Баобабова продолжает буйствовать, весело прыгая на водяном матрасе и выкрикивая обидные слова в адрес тех, кто стоит на посту.

Стальная дверь мягко захлопывается, но я на всякий случай накидываю и цепочку. Поворачиваюсь к Машке, чтобы поздравить ее с успешным внедрением.

Прапорщик, бессовестно прыгая по спальному месту, посредством прикладывания указательного пальца к губам как бы говорит мне — помолчи, мол, Лесик, нас могут подслушивать.

Тщательно проверяю периметр. Жучков, червячков, тараканов и вшей не обнаруживаю, что, однако, не дает полной уверенности в нашей звуковой безопасности. Техника сейчас о-го-го какая пошла. Это у нас, у милиции, в том числе и в отделе “Пи”, ничего нет, кроме нас с Машкой, а у бандитов да и у виртуальных преступников все найдется.

Напарница, устав надрываться, прекращает сигать по спальному месту. Хитро оскалившись, вынимает из косметички рукомойник старого образца. Банка такая оловянная с пимпочкой ручного действия. Навешивает рукомойник на двери, ставит под него малогабаритный тазик, тоже из косметички, включает воду и под грохочущий звук струи орет, перекрикивая шум водяного потока:

— Теперь можно говорить! Ага! Говорить! Никто! Ничего! Не услышит!

В целях сбережения голосовых связок, которые Машка и так чуть не надорвала, группируемся в тесный кружок. Если за нами наблюдают скрытые камеры, то всем сразу станет ясно, что больная Баобабова прильнула к плечу личного санитара и делится своим, наболевшим.

— Гнездо осиное, Лесик. Не быть мне прапорщиком, если Садовник не прав. Здесь не дыра, а дырища, побольше воронки от Тунгусского метеорита. Видел, что они с нормальными людьми творят? Печки, собачки. Идет планомерное уничтожение человечества. А на наши законные койко-места своих присылают. Чтобы отчетность не портить.

— Согласен. Больше, чем по списочному составу, хлеба не пришлют. Из этого можно сделать вывод, что Охотники, проникнув через дырку виртуальную, жрать, как и все, хотят.

— Возможно. Спасать нормальных психов надо. Ты, Лесик, представь, сколько по всему миру клиник и сколько сейчас там наполеонов разных и терминаторов. Хорошо еще, если настоящие, нормальные, а если виртуальные? Агрессия мирового масштаба.

— Будем надеяться, что Садовник прав. Дыра из виртуального мира всего одна. Поэтому и действуем согласно имеющимся единичным данным. Прощупай охранников, завяжи тесное знакомство с пациентами. Если получится, хотя сомневаюсь, влюби в себя главного врача. Работай, одним словом. Только не разнеси всю клинику. Пора уходить мне.

Оставлять одну Машку не хочется. Но и быть при ней круглые сутки слишком подозрительно.

— Не пропаду, — напарница валится на водяной матрац, вытаскивает из косметички очередной слезливый роман и полностью уходит в чтение.

— Тогда я пошел, — могла бы на прощание пожелать удачной службы. Свидимся ли еще — неизвестно.

Ногами требую у двери выпустить меня из камеры. Баобабова с матраса помогает выбраться, напомнив, что я сам цепочку накидывал. Вовремя одумывается и желает мне ни пуха ни пера. Я в ответ посылаю ее к самому умному и доброму психиатру.

Выбраться из клиники удается без проблем. Клиника не Сбербанк, карманов не проверяют. Удостоверение предъявил, что ты не псих, и вали, куда Душа просит.

У ворот психушки мне настойчиво сигналит такси. Помня неудачную поездку от подземного перехода, посылаю водителя в парк. Но такси настойчиво катит следом:

— Лейтенант, капитана твоего… Глаза протри.

На водительском месте генерал в картузе. Старательно подмигивает в целях конспирации. Призывно распахивает дверцу.

— Докачу, довезу, очень дешево возьму! — орет, заглушая шум улицы, генерал и косится на подозрительных санитаров, подсматривающих за моим отбытием через решетчатый забор психиатрического отделения.

— Докати, довези, очень дешево возьми! — кричу в ответ и ныряю в машину, чтобы окончательно не расстраивать генерала и не навести на весь городской таксомоторный парк подозрение. Колеса визгливо чиркают по асфальту, такси срывается с места и со скоростью более ста, а то и больше, скрывается с места посадки.

— Как прошло внедрение, сынок? — Генерал все время посматривает в зеркало заднего вида, очевидно, опасаясь слежки.

— Нормально, товарищ генерал. А чего это вы сами работаете? С вашими-то погонами давно пора из кабинета руководить.

— Я, сынок, с тех времен, как гонялся по пустыне за басмачами, — расскажу как-нибудь при случае, — вывел для себя железную истину. — Такси ныряет в гущу общественного и личного транспорта, уверенно обгоняет всякие там “Мерседесы” и джипы. На тех, кого обогнать не получается, генерал сильно ругается и грозит сослать в Сибирь. — Истина проста. Не сделаешь сам, за тебя получат награды другие. А если серьезно, то рано мне в кабинеты. Я действие люблю и запах опасности. Докладывай, что узнали?

Крепко держась за ручки дверей, с волнением наблюдая за создаваемыми аварийными ситуациями, не вдаваясь особо в детали, рассказываю все как есть. С каждым новым словом генерал мрачнеет, сильнее сжимает руль, тщательнее давит на педаль, выезжает на встречную полосу. Очевидно, инспектора движения предупреждены, поэтому на генеральское такси с номером А-001 внимания не обращают.

— Значит, осиное гнездо, говоришь?

— Это Баобабова говорит. Но я согласен. И Садовник подтверждает наши догадки.

— Товарищ Садовник, — поправляет генерал, недовольно качая головой. — Тебе, сынок, до его кресла служить и служить. Это ему вы с прапорщиком спасибо говорить должны, что я вас с аэродрома отпустил. Он за вас поручился.

Новые обстоятельства тайной связи Садовника и генералитета не прибавляют энтузиазма. Я всегда подозревал, что вокруг нашего отдела крутится слишком много народу. Это только на словах мы никому не подчиняемся. А как до дела доходит, начальников пруд пруди. В каждом такси по генералу.

Генерал резко крутит руль, уходя от прямого столкновения с самосвалом.

— У меня неприятные новости, сынок. Агентура сообщает следующее: звезды на небесном склоне располагаются так нехорошо, что выходит — через неделю конец света. Я, конечно, шарлатанству этому не слишком доверяю, но все указывает — доля правды имеется. Исчезновение трупов из моргов тому подтверждение. Враг активизировался, что нельзя сказать о наших службах.

— А если накрыть гнездо вместе с дырой виртуальной одним колпаком?

— Сопляк, — непонятно про кого говорит генерал, уходя с проспекта вправо, в зону новостроек. — Работать надо так, чтобы не расхлебывать последствия, а предотвращать их. Мы, сынок, по грани ходим. Что, если история про так называемое виртуальное нападение всего лишь страшная ошибка? Что, если психи настоящие, а мы, наоборот, доверчивые дураки? Много вопросов. А трупы каждый день прибавляются. Бригада следственная день и ночь работает, а толку? Не успеют трупик несчастный в клеенку завернуть, а его уже нет. Такие вот дела.

Сворачиваем в проулок, пробираемся мимо запаркованных машин и старушек с колясками.

— А куда мы?

Данный район мне незнаком. Доверять генералу на все сто процентов я не могу. Как можно верить человеку, пусть и заслуженному, который не далее как двадцать четыре часа назад грозился порубать мои кудри именной шашкой.

Генерал глушит мотор:

— Здесь дружок мой живет. С гражданской войны дружок. Вот такой старик! Вместе за басмачами гонялись. Не рассказывал? Сейчас на пенсии, но мне кое в чем помощь оказывает. Идем. Деньги по счетчику в бардачок положи.

Старушки у подъезда, очевидно, зная генерала в лицо, пропускают нас без проверки документов. Только обыскивают на предмет наличия оружия. Обыск по всем правилам, от носков до шеи. Генерал от щекотки, а может, от воспоминаний хихикает, но не протестует.

Поднимаемся на девятый этаж пешком. Генерал с места уходит в карьер, я же не спешу, тщательно экономлю силы. Как и положено в современных высотках, лифт не работает со дня сдачи дома в эксплуатацию. А если и работает, то в него лучше не попадать. Похуже медвежьей ямы.

На нужном этаже меня поджидает генерал, отжимающийся на кулаках.

— Двадцать три, двадцать четыре, двадца-а-ать пя-ять! Подсоби подняться.

Мне бы самому кто помог отдышаться.

Генерал, промокнув лоб кепкой, давит на кнопку звонка.

Нас словно ждали. Железная дверь, не скрипнув, распахивается. На пороге дружок генерала. Рыжий и конопатый пенсионер с совковой лопатой в руках? Подозрительно прищурясь, осматривает сначала генерала, потом меня.

— Тебя узнаю. А вот тебя первый раз вижу. Ты кто такой? — спрашивает рыжий и конопатый пенсионер, перехватывая лопату.

— Это ж я, Петруха! — возмущается генерал, смущенно переступая с ноги на ногу. — Мы ж вместе басмачей в гражданскую гоняли, как воробьев!

Конопатый хмурится, замахивается лопатой:

— Лешка, ты пройди пока, а я с этим разберусь.

За время работы в отделе мне с разными странностями приходилось сталкиваться, поэтому протискиваюсь между стенкой и лопатой и проникаю в квартиру. Хоть я рыжего и впервые вижу, но пенсионные разборки меня не касаются. Дело стариковское, погрызутся — разберутся.

— Тапочки надень! — кричит вслед хозяин.

Натягиваю вместо снятых кроссовок мохнатых зайчиков. Не совсем по форме, но и квартира — не отделение. Прохожу в жилище.

Стандартная однокомнатная. Пахнет кислыми Щами и гражданской войной. На стене ковер. На нем распятая шинель с красными полосами, буденовка со звездой на гвоздике, потертое седло и уздечка, винтовка и небольшой арсенал холодного оружия. Имеются также несколько фотографий исторического содержания. Их-то я и рассматриваю.

Хозяин квартиры в молодости. В буденовке и без нее. Но при винтовке. На фоне разрушенного аула. Может, того самого, что с генералом динамитом закидали. На следующей рыжий и конопатый в обнимку с усатым таможенником перед бутылью самогона. А вот он же в компании восточных девчонок.

Досмотреть историческую композицию мешают генерал и пенсионер с лопатой. Генерал бурчит про истощившуюся память и подагру. Рыжий извиняется, что забыл лучшего друга и командира. Не обращая на меня внимания, оба следуют маршрутом коридор — кухня, откуда доносятся характерные звуки сталкивающегося хрусталя и хруст малосольных огурцов. Возвращаются оба повеселевшие.

— Петруха это, — объясняет по второму кругу генерал, обнимая за плечи рыжего пенсионера. — Крыша у старого солдата слегка худая, но ты, лейтенант, плохо не думай.

— Я и не думаю. — Сажусь на старенькое кресло. — А для чего мы приехали?

— Спешка нужна при ловле басмачей и при поимке бандита-спринтера, — нравоучительно напоминает пенсионер Петруха, удивляясь нетерпеливости молодого поколения.

Генерал более снисходителен. — Петруха у нас после выхода на пенсию оказывает значимые услуги правительству. Какие, сейчас узнаешь.

Хозяин однокомнатной квартиры шаркает до ковра и, подмигивая мне, мол, не робей, парень, вдавливает большим пальцем красную звезду на буденовке.

Я даже не успеваю удивиться.

Стена вместе с ковром и шинелью, а также с арсеналом холодного оружия, тихо шурша, отъезжает в сторону:

— Милости прошу к нашему шалашу!

За ковром еще одна комната. Строгие, зеленого цвета, обои. Крошечные лампочки под потолком. Вдоль стен нечто сверкающее, высокотехнологичное и для меня непонятное.

— Супермозг. Компьютер самого нового поколения. Один такой у президента нашего, второй у меня, — хвалится пенсионер Петруха, усаживаясь на ортопедическое кресло. — Руками ничего не лапать. Техника хоть и надежная, но чужих не любит.

Супер, так называемый, мозг одобрительно гудит, отзываясь на ласковые прикосновения пальцев рыжего пенсионера, которые так и шмыгают по широкой, метра два длиной, клавиатуре. На идеально плоском экране, который я по неопытности сначала принял за окно, вспыхивают слова, дублируемые приятным мужским тенором с грузинским акцентом:

— Доброе утро, Петруха. Как жилось-былось, Петруха? Нажрался уже, Петруха? Введи пароль, Петруха!

— Отвернись, — просит меня пенсионер. Понимаю — секретность, она даже в однокомнатной квартире секретность.

— Пароль принят, Петруха. Доброй работы и прекрасного настроения.

— Можно теперь? — интересуюсь я.

— У нас от молодой смены секретов больших нет, — откликается пенсионер. — Устраивайся рядом. Стул в комнате возьми. Руки лучше в карманах Держи. А то, не дай бог, чего сломаешь. Мне на мою нищенскую пенсию ремонтировать технику не резон.

Присаживаюсь рядом с Петрухой и ощущаю себя космонавтом, попавшим на космический корабль будущего. Передо мной вся Вселенная, а от пенсионера сильно пахнет огурцами и спиртом.

— Генерал мне вкратце пояснил, в чем ваша проблема. — Пальцы Петрухи порхают над клавиатурой. Он похож на пианиста, играющего свою последнюю сонату. Быстро печатает, старик. Вот бы его на место секретарши Лидочки. По две недели приказы не ждали бы распечатанные. — Да ты не на меня, Алексей, смотри. А на монитор. Сейчас запустим одну весьма интересную программу, лично сам программировал на выходных, как знал, что пригодится. И посмотрим, кто воду в городе мутит.

На мониторе появляется заставка, изображающая выстрел “Авроры”. Пенсионер, уже не таясь, набирает одиннадцать звездочек, и грузин из компьютера, загудев, спрашивает у хозяина:

— Серьезно?

Петруха тихо ругается и повторяет ввод. На экран спускается черная простыня, на которой значится — мы внутри сочиненной Петрухой программы.

— Здесь собраны все представители компьютерного мира. Не те, что здесь на Земле бабки делают, а те, кто там, за стеклом монитора, обитает. Смотри внимательно, может, кого и узнаешь.

— А если узнаю, куда жать?

— Просто головой кивни. Ягодка — я ее Ягодкой кличу — сама данные систематизирует. Готов? — Говорю, что готов. Для меня хоть ягодка, хоть цветочек, все равно. Лишь бы работало. — Поехали. А мы пока с генералом о своем, о стариковском, на кухне побеседуем.

Рыжий пенсионер Петруха, плотоядно потирая руки, убегает на кухню, откуда вовсю тянет яичницей и стелется спиртовой дух. А у меня, между прочим, еще и крошки во рту с утра не было.

— Лейтенант, так мне начинать, да? Или животом маяться будем?

Это Ягодка пенсионерская. Супермозг в двух экземплярах. Один у президента, второй здесь. Для каких только целей? Но не мне с моими погонами в политику распределения компьютерной техники лезть.

— Поехали, — киваю компьютеру, ощущая себя полным ничтожеством перед лицом будущего.

— Поедем, да, красавчик, кататься! — поет клавиатура, но тут же становится серьезной.

Самостоятельно, честное слово, вдавливаются кнопки с буковками и цифрами. Потом щелкает такая квадратная с вырезом на боку здоровая клавиша. На мониторе появляется первое изображение. Нечто чудовищное, с головой зверя. Задержавшись на пару секунд, заменяется изображением не менее страшненького существа. Тупо пялюсь в монитор, разглядывая очередных представителей виртуального животного мира.

— Простите, — решившись, слегка касаюсь гудящего ящика. — Нам про страшненьких не надо. Нам про людей надо.

— Ручками не трогай, да! Сразу сказать нельзя было, генацвале? — обижается Ягодка. — Данные правильнее вводить надо, а не засаленными пальцами меня лапать. Вывожу человекообразных представителей. Смотри, да!

Перед глазами пробегают человеческие лица. Все они какие-то неестественные, нарисованные, схематичные. Как в фотороботе, только чуть лучше. И это нормально. Из пояснений Ягодки выясняю, что ребята такие с рождения. Они ведь не живые, а нарисованные маниакально настроенными программистами, И вообще, по мнению Ягодки, всех программистов давно пора лишить средств труда и отправить в степи Казахстана вспахивать целину.

Просмотр длится два часа. Меня страшно тянет в сон от рож, которые пялятся на меня с экрана. Спиной слышу, как генерал и хозяин квартиры по пятому разу пересказывают историю беготни по пустыне за басмачами. Потом, кажется, генерал куда-то убегает и возвращается через полчаса с полным звенящим пакетом. Затем они тихо поют песню про зловещую степь, над которой кружится черный ворон. Но после слов о целой вечности, которую они, старики, собирались прожить, плачут.

Именно в этот момент я вижу лицо, один вид которого сдергивает меня с ортопедического кресла. Я узнаю это лицо. На меня нагло смотрит пациент психической клиники, который лечится одновременной игрой в шахматы с приглашенными в больницу гроссмейстерами. Так вот как происходит уничтожение лучшего генофонда земли! Он им специально проигрывает!

— Стой! — кричу я грузину из компьютера, прилипая к монитору. — Вернее, давай дальше, но этого запомни.

— Э, говорили же, как джигиту, кивни только головой. Зачем на технику кидаешься, как на молодого барашка? — ворчит Ягодка, но экраном вспыхивает.

Мелькают фотографии, рябит в глазах, затекает тело, тикают часы-ходики. Не обращаю внимания ни на звон битой посуды на кухне, ни на выяснение отношений на шашках, ни на причитания компьютера, что давно пора отдохнуть и подкрепиться. Но, кроме шахматиста, ничего интересного не появляется. Время идет, время мчится. Тороплю его. Потому что помню, где сейчас Баобабова и как ей тяжело без меня.

К концу третьего часа Ягодка выдыхается и сообщает, что больше в ее базе данных ничего примечательного нет. Но если я тайком от Рыжего желаю взглянуть на симпатичных девчонок, то и она с удовольствием. Отказываюсь. Я же все-таки на работе.

Супермозг грустно вздыхает и сообщает, что готов приступить к обработке полученных данных, и если я, старший лейтенант, не возражаю, то не пойти бы мне на кухню и не пригласить сюда пенсионера Петруху.

Пенсионер является сам. Но при поддержке генерала. Оба слегка помяты, чуть порублены, но в целом живы и здоровы.

— Хе! — говорит генерал, сваливая пенсионера в ортопедическое кресло. — Доложи, лейтенант, результаты. Замечен ли среди заявленных личностей главный подозреваемый по кличке Безголовый?

Объяснять, что Безголовый не может по существу присутствовать в базе по причине отсутствия верхней части туловища, не пытаюсь. Генерал не в том состоянии, чтобы адекватно реагировать на плохие новости. Поэтому расплывчато заявляю, что все проделанное — сделано и надо ждать окончательного анализа.

Генерал, пытаясь сфокусироваться, тянется к шашке, но вовремя прислоняется к зеленым обоям и засыпает. Чего не скажешь о рыжем Петрухе. Словно не был он три горячих часа на кухне вместе с генералом. Торопясь, вытаскивает из плюющегося принтера распечатанные листы. Бегло просматривает их и крестит меня три раза.

— Не с теми друзьями ты связался, Алеша. Не доведут они тебя до добра. Вот дедушка твой проснется, я уж все расскажу, с какими хулиганами внук его знается. Выпорет всенепременно.

Генерал про меня ерунду какую-то сморозил. Или сам пенсионер чего напутал.

— А что за друзья? — пытаюсь разобраться в столбиках цифр и непонятных символов.

— Твои друзья, ты и разбирайся, — зевает пенсионер Петруха, готовясь присоединиться к генералу.

— И все же.

Нет ничего хуже отошедшего на покой пенсионера. Всю душу вытрясет, пока правду узнаешь.

— Друзья как друзья. Мы с дедушкой твоим в гражданскую таких в поле стаями загоняли. Хочешь, расскажу?

— Наслышан уже. Генерал… то есть дедушка, достал уже рассказами.

— А ты старших, Алексеюшка, слушай. Старые дедушки борозды истории не портят. А друзья… Бандиты натуральные. В магазин сбегать нет желания? Рядом, три квартала с двумя пересадками?

Пенсионер Петруха закрывает глаза и уже на автопилоте времен гражданской войны объясняет маршрут до магазина. Голова его никнет все ниже и ниже, речь становится все тусклее и невнятнее. Упершись затылком в подголовник, пенсионер засыпает. Два друга, два боевых товарища законно отдыхают после встречи. Заслужили.

— Барин частенько так, — гудит со своего места Ягодка, прозванная, как я сейчас только понимаю, за незлобивый характер да еще за красный цвет защитной пластмассы. Заслуженные пенсионеры знают, какой цвет им выбирать. Грузинский акцент пропадает, и теперь мне понятно абсолютно все, что говорит компьютер: — Ты не думай, лейтенант старший, он, когда на работе, никогда не позволяет. Ни себе, ни другим. Даже генералу. Просто сегодня день такой. Особенный. Именно в этот знаменательный день они с другом, который рядом под таксиста притворяется, за басмачами гоняться начали. Хочешь, расскажу?

— Откуда знаешь, что лейтенант? — Я начинаю тихо ненавидеть басмачей, а вместе с ними и свидетелей тех ярких давних исторических событий.

— Лейтенанта старшего по походке видно, — поясняет Ягодка, выводя на монитор схематичное изображение человека с лейтенантскими погонами. — У просто лейтенантов походка робкая, ладошки мокрые. У капитанов походка наглая, руки все больше по карманам. Про майоров и полковников вообще не говорю. Не дорос ты еще до майоров.

— Если умная… — Пока хозяина нет, разглядываю красный мозг со всех возможных сторон, даже пару клавиш надавливаю. Ягодка жеманно хихикает, словно от щекотки. Пальцы молодого лейтенанта — не Петрухины кукурузины. Нежность в них имеется природная. — Если умная, объясни, чем вычисленная тобой личность опасна. Слабые и сильные стороны.

— А я сразу поняла, в чем дело. Как только ты вошел, сразу и сообразила. Завершением работы человеческого диска пахнет. Верно? Я ведь тоже не в вакууме живу, кое-чего знаю. Жаль, никто не спрашивает. Раньше все на Сатану спихивали, а пришла беда откуда не ждали. Ты, лейтенант старший, вроде не совсем тупой. В технике разбираешься полупроводниковой?

— Не специалист, но пару телевизоров разбирал на запчасти.

— Достаточно азов. Сильные и слабые стороны… У людей есть лозунг такой — мы в ответе за тех, кого приручили. Мы за тех, кого приучили. А этих, с той виртуальной стороны, создали, придуримали, а приручить забыли. Контроля никакого не ведется, не говоря об учете. Вот они свободу и почувствовали. А какой-то умник взял да и выпустил их на волю. В мир наш выпустил.

— Подожди, что же выходит? Ты про главаря говоришь? Про Безголового?

Ягодка демонстративно ведет по своим внутренностям самый тщательный поиск, но ничего не находит.

— Не знаю такого. Краткий словесный портрет набросай.

Бросаю как умею. Не забываю про ледяной ветер, про отсутствие головы. Про лошадку странную. Супермозг ищет повторно, но разочарованно вздыхает.

— Нет такого и никогда не было. А тот, кто проход из того мира придумал, скорее всего, из вас, из людей. И мнение мое суперское такое: не понимает он, что творит. Иначе додумался бы, что сам себе смертный приговор подписывает.

— Как выглядит место, через которое они в мир наш попадают?

Машина, представленная на мировом рынке всего двумя экземплярами, гудит, пытаясь отыскать ответ на очень элементарный вопрос. Дымится даже. Но сдается спустя пять минут.

— Я, лейтенант старший, всего лишь компьютер, а не следователь по особо важным делам. Есть вещи, мне недоступные. И так лишнего наболтала. Если узнают они, что я тут с тобой в милицию играла, кранты мне полные. У хозяина никаких пенсий не хватит восстанавливать. Уходить тебе пора. Не дай бог Петруха проснется да и застукает нас за болтовней. Такое начнется!

— Спасибо тебе.

Перешагиваю через посапывающего генерала. Тот приоткрывает глаз и тихо звякает ключами.

— Возьми ключи от машины, сынок. А я останусь, прикрою тебя. Такси бросишь где попало. Все равно завтра эвакуатором к подъезду доставят. Проверено. И делом займись, а то поздно будет.

Козыряю и выскальзываю из квартиры пенсионера Петрухи. Дверь за спиной осторожно щелкает замками.

Сколько под нашим носом всего интересного и необычного творится! А мы торопимся на стороне необъяснимое найти. В толщу океана поглубже нырнуть, в космос подальше ракету запустить. А то, что под нашим же носом человек неучтенную жилплощадь занимает, пусть даже в благородных целях, никого не волнует.

На временно подаренном генералом такси добираюсь до отделения. Дорога не близкая. Угробов там уже измаялся в ожидании свежих вестей. По дороге заскакиваю в универсам прикупить передачу Баобабовой. За неимением большого количества национальной валюты пробиваю в кассе пакет перловки. Говорят, очень полезная штука для поддержания мышечной массы. Напарница непременно обрадуется. Продавщица, немолодая уже тетка, понимающе улыбается: “Для собачки покупаете?” Плохо еще в наших универсамах с культурой поведения.

На дверях кабинета, чуть ниже “Стучаться строго всем”, кнопкой прицеплена записка. Гулко отдается сердце, предчувствуя новые неприятности. Но содержание вполне миролюбивое: “Ст. л-ту Пономареву срочно явиться к начальнику отделения”. Я же говорю, не терпится Угробову.

В приемной секретарша Лидочка не успевает даже привстать со своего места и предложить чайку с печенюхами, как я, не удостоив ее старшелейте-нантского приветствия, проскальзываю к капитану. Угробов стоит у новых обоев и красным фломастером обводит наиболее интересные места из криминальной жизни города. Во многих заметках он лично принимал участие. Бегал за преступниками, стрелял, задерживал и даже защелкивал наручники. Вот где жизнь, вот где служба.

— Прибыл по первому зову, товарищ капитан.

Угробов тушит сигарету о фотографию пойманного и уже отправленного в Сибирь преступника, поворачивается ко мне, оглядывает, задумчиво сгрызает фломастер чуть ли не до половины.

— За свою долгую и нелегкую службу, лейтенант, я видел много чего разного. Рыдающих воров в законе, раскаивающихся авторитетов, наглую мелкую сошку тоже встречал. Но в “зайчиках” ко мне еще никто не являлся.

Опускаю глаза. Черт! Уставные кроссовки остались у пенсионера Петрухи.

— Генерал приказал, — нагло вру я. — А свои я на экспертизу сдал. На предмет обнаружения возможных улик с места преступления.

— Ладно, бог с ними, с тапочками.

Капитан приглашает присесть. Сам остается у окна. Из-за разгрызенного фломастера губы капитана ярко-красные. Не завидую капитану, если сейчас начальство с проверкой явится. Уволят за нетрадиционное несоответствие, даже разбираться не станут.

— Как прапорщик?

Повторяю все, о чем совсем недавно поведал генералу.

Клиника — осиное гнездо. По приблизительным прикидкам, процентов девяносто контингента — Охотники. Остальные, в том числе прапорщик Мария Баобабова, изолированы и находятся под угрозой ежеминутного уничтожения. Связь между Безголовым и событиями в психиатрической лечебнице не прослеживается, но пока не исключается.

— А в городе партия свеженьких трупов, — словно и не слыша меня, тянет капитан. — И все в нашем районе. Люди с ног сбились, ночами не спят. В засадах проводят лучшие годы. Начальство каждые пятнадцать минут звонит, интересуется обстановкой. А того не понимают, что поймать преступника не просто, пока сотрудники восьмого отделения ко мне в “зайчиках” являются.

— Я же объяснил…

— Объяснил… — Угробов возвращается за стол и начинает сосредоточенно ковыряться в ящиках стола. Внимание ко мне нулевое, поэтому считаю, что планерка завершена и можно тихонечко уйти. Но у капитана иное мнение: — Я никого не отпускал. Значит, так, лейтенант. Все понимаю, но и ты меня пойми. Дальше затягивать раскрытие дела нельзя. Кроме вашего маньяка, да как их… Охотников, у нас столько забот, что до Нового года не разобраться. Форточники активизировались, карманники обнаглели, семейная бытовуха через план прет.

— У нас серьезнее.

— Знаю, поэтому пока без взысканий на службу ходишь. Даю вам с Марией Баобабовой ровно неделю. Землю ройте, но найдите мерзавца, который жить честному народу мешает. Кстати… — Угробов мрачнеет. — Ко мне тут недавно заходили. Знаешь ты его. На минуту заскочил, задал вопрос свой дурацкий и смылся.

— Безголовый? — отчего-то восторженно шепчу я.

— Догадливый ты, лейтенант. Отвратительная личность. У меня в кабинете в это время как раз делегация из Японии сидела. По обмену опытом. А этот стервец даже без стука. “Кто?” Представляешь? Я перед японцами два часа изгалялся, сказки про передовых сотрудников рассказывал. А тут рожа наглая вваливается. Все, лейтенант. За работу, за работу!

В дверь просовывается завхоз дядя Саша. Удивленно пялится на капитана.

— Тебе что? — Угробов не любит, когда народ без толку шляется.

Дядя Саша исчезает, но через мгновение появляется вновь:

— Товарищ капитан, тут у нас лак для ногтей по дешевке продают, случаем не надо?

Под суровым взглядом капитана завхоз исчезает.

Угробов облизывает красные губы и указывает мне на дверь.

Теперь точно все. Капитан, несомненно, расстроен неприятностями с обманутой делегацией. И вроде бы сам виноват. Предполагаемый преступник в кабинете появлялся, а мер к задержанию никто не принял.

— Лейтенант!

Господи, ну что он меня все время от дверей поворачивает. Думает, приятно в “зайчиках” туда-сюда шаркать?

Угробов наконец отыскал в ящиках то, что искал:

— Привет от меня Марии передавай. И вот… гостинец. Лично в руки. Не забудь сказать, что от чистого капитанского сердца. Пусть поправляется.

Забираю пакет перловки, зачем-то перевязанный красной лентой. Наверняка с ноябрьских наборов остался.

Дверь распахивается. Это снова дядя Саша:

— Товарищ капитан, а тушь для ресниц по цене бросовой тоже не нужна? Есть еще парики списанные, ресницы накладные и крема всякие разные для кожи лица и рук.

Угробов хищно раздувает ноздри и пытается вытащить пистолет. Завхоз соображает, что у начальства все и так есть, и спасается бегством.

В приемной меня коварно поджидает секретарша Лидочка. Прячет руки за спиной. Наверняка станет приглашать на вечерний просмотр в консерваторию или на футбол. А может, и яблоком угостит.

— Занят я вечером, — пытаюсь боком протиснуться между жарким телом Лидочки и шкафом.

— Это не тебе. — Лидочка быстро моргает пушистыми ресницами. — Это дуре твоей. Скажи, что от меня. И чтоб она подавилась этой перловкой.

Третий пакет спрятать некуда. Приходится лебезить перед Лидочкой и обманным путем брать в долг рюкзак, с которым секретарша ходит по магазинам.

— Завтра верну, — обещаю я, выпрыгивая в коридор, чтобы не видеть, как Лидочка, в свое время закончившая театральное училище, изображает, как будет давиться перловкой ее личный враг, а моя напарница Машка Баобабова.

В коридоре людно. К Угробову выстроилась очередь из жен и детей тех, кто днями и ночами пропадает на службе, сидит безвылазно в засаде или тоскует на конспиративных квартирах, а также допрашивает преступников или свидетелей. Семейные депутаты возмущены, требуют немедленной расправы над тираном капитаном, выкрикивают антикапитанские лозунги и даже пытаются разобрать на орудия пролетариата хиленькие коридорные стульчики.

За порядком следит ОМОН, оцепивший зону происшествия тремя рядами. Где-то в конце коридора толпятся журналисты и телевизионщики, снимающие и показывающие беспорядки в прямом эфире. Омоновцы никого за коридорное оцепление не пропускают, но для своих делают исключение.

Едва попадаю в массы рассерженных жен, тещ и детей, как на меня набрасываются наиболее несдержанные.

— Лейтенантик! Когда ж она, горемычная, вылечится? Ты уж ее, бедную, не бросай. А то заливаться слезами будет без устали, голубушка наша, горлица. Про кого печальный разговор — соображаю только после того, как мне всучивают восемнадцать пакетов перловки для передачи лично в руки прапорщику Баобабовой от соратниц по полу. Причем десять пакетов умудряются выделить со своей скромной зарплаты омоновцы.

От всего сердца и от лица больной Машки благодарю всех сочувствующих и, слава богу, помогают омоновцы, выскакиваю из кольца оцепления. В кабинет проникнуть не получается. Замечаю у дверей отдела “Пи” группу богатых меценатов с коробками перловки. Тянут шеи, высматривая, где противный старший лейтенант Пономарев, который не желает принять дар от богатейших людей города.

От бандюков взяток, тем более перловкой, принципиально не беру.

А вот от телевизионщиков пять килограммов россыпью в одном мешке принять приходится. Снимают как-никак. И спрашивают, а когда же прапорщик Баобабова вернется с ответственного задания? Объясняю, что задание секретное, в прямом эфире говорить об этом не стоит, но если вкратце, то капитан Угробов дал нам неделю, иначе не поможет ни перловка, ни прямой эфир.

Нагруженный продуктом для увеличения мышечной массы, голосую на дороге. Останавливаются преимущественно фуры, перевозящие перловку. Предлагают доставить меня по указанному мной адресу в кратчайшие сроки. Добираюсь до клиники быстро, но и рюкзак становится неподъемным.

У знакомого здания психушки за время моего отсутствия произошли перемены. Усиленная охрана, прикрываясь распоряжением начальства, не разрешает проносить передачи больным. Но когда упоминаю фамилию прапорщика, отношение ко мне, как к личному санитару Машки, мгновенно меняется. И я охранников понимаю. Баобабова в каком угодно месте порядок наведет и заставит уважать себя всех, от простого охранника, потеющего на улице, до главного врача, который перехватывает меня у проходной.

— Санитар Пономарев! — Монокль бежит ко мне через лужайку, где больные психи руками стригут траву. — Мне необходимо с вами поговорить.

В груди неприятно ноет. Если с Машкой что-то случилось, то, выходит, зря я тащил рюкзак. Какая вопиющая несправедливость!

Но, слава богу, все обходится.

— Ваша подопечная совсем распоясалась! — У Монокля несколько удрученный вид. Где-то даже потерянный и несчастный. — Отбилась от рук ваша подопечная. Внутренним распорядком пренебрегает, лекарства не принимает, на процедуры ходить отказывается. Необходима срочно ваша непосредственная помощь, товарищ санитар Пономарев.

Узнаю Баобабову.

— Готов посильно и непосильно. Если только созданы все необходимые для жизнедеятельности условия.

— А как же! — восклицает Монокль. — У нас не заштатная психушка, а клиника для психически ненормальных первого класса. Пять звездочек по европейским меркам.

— Да уж видел.

Пристально, так пристально, как умеют смотреть только старшие лейтенанты, пялюсь в глаза Монокля. Я узнаю тебя, враг! И ты от меня не спрячешься за личиной главного врача. Рано или поздно, когда улики все соберу, мы с тобой поговорим по-другому. Лампу в глаза, Уголовный кодекс перед носом, телефонный справочник в руки, и попробуй ты у меня сказать хоть что-то против Машки.

Монокль семенит чуть впереди, угодливо заглядывая, как бы спрашивая: а вы и правда нам поможете, санитар Пономарев? Для убеждения Монокль привлекает к молчаливым уговорам нескольких охранников, которые плетутся позади и беспорядочно ноют что-то про кулаки Баобабовой, про свернутые скулы и расквашенные этой сумасшедшей клиенткой носы.

— Действительно все так серьезно или притворяетесь? — спрашиваю у Монокля.

— Хуже некуда, — вздыхает главный врач. — Мы ее даже из камеры не можем попросить выйти. Сразу набрасывается. Вы уж помогите, и клиника вас не забудет. Если что, всегда пожалуйста к нам на самых выгодных условиях.

— Непременно воспользуюсь, — хмыкаю я. Ребята не догадываются, что я без Баобабовой никуда не хожу. Если и явлюсь на прием, только с Машкой.

Меня не было в клинике всего ничего, но впечатление складывается такое, что старшего лейтенанта здесь знают все и вся. За спиной то и дело слышится шепот, что вот, мол, идет личный санитар той самой буйной, которая всех уже достала своими претензиями. И что, мол, это не кто иной, как сам Пономарев, которого все ждали, как индивидуальную психовозку.

Больные — настоящие или симулирующие, времени разбираться нет — приветствуют меня меткими бросками. Мечут рулоны туалетной бумаги. Иногда горящей. Правильно говорят, психам и детям спички доверять нельзя.

Под прикрытием Монокля и кучки охранников миную опасные территории и отделения. Добираемся до коридора, в котором содержится…

— Лечится, — подсказывает Монокль.

…Лечится, конечно, прапорщик Баобабова. Коридор завален всякой рухлядью, перевернутыми столами, стульями, тумбочками и железобетонными блоками. За баррикадой несколько охранников во все глаза наблюдают в щели за камерой…

— Номером, — вздыхает Монокль.

…Номером, память лейтенантская, Марии Баобабовой. У всех охранников электрические разрядники и короткие дубинки. В основании баррикады несколько ящиков, на которых значится, что вскрывать их можно только в случае острой необходимости, а также в случае выхода пациентки Б. из благоустроенного номера.

— Суровая необходимость жизни, — смущается Монокль, прослеживая мой подозрительный взгляд. — Вы, товарищ личный санитар, не подумайте. Ничего плохого против вашей подопечной мы не задумывали. Но хотя бы анализы она сдать может?

— Прапорщики ничего не сдают, — объяснять дилетантам прописные истины противно. — Они только сами все берут. Иногда хапают. Это не болезнь, а состояние души.

— Послушайте! — возмущается Монокль, сразу становясь похожим на водолаза. Отвратительное лицо. Про такое даже считалочка детская есть — у кого четыре с моноклем глаза, тот похож понятно на кого.

— Не позволю! — перебиваю собеседника. Охранники, присутствующие при тематическом споре санитара и главного врача клиники, одобрительно восторгаются моей смелостью. — Не я к вам пришел. Вернее, пришел, но не сразу. А вы меня позвали, когда я пришел. Одним словом, претензии предъявляйте к стране, которая доводит честных прапорщиков до такого больного состояния. А мне позвольте посмотреть, в каких таких невыносимых условиях проживает моя пациентка.

Опасно играю. Практически на самом краю штрафной. Но иного пути нет. У нас в запасе так мало времени. А враг близко. Под боком стоит, думает — я ему верю. А вот вам фигуру сложную из пальцев.

— Это что? — Монокль от неожиданности роняет монокль.

Вот, что я говорил про опасную игру. Мыслю тихо, а пальцы сами в фигуру складываются и в лицо врагу тыкаются. И самое интересное — раз удивляется, значит, не знает, что это обозначает. А сей факт безусловно указывает на виртуальное происхождение Монокля. У нас таким фигурам в первом классе учат. Яснее ясного, враг.

— Руки затекли, — бурчу я, перелезая через баррикады. Монокль безуспешно выворачивает пальцы, но, ничего не добившись, следует за мной.

Короткими перебежками добираемся до камеры, в которой томится не сломленная духом и телом прапорщик Баобабова. Монокль, с моего согласия, осторожно стучится в дверь.

— Кого там, так и растак, принесло? Без санитара ни с кем говорить не стану. Не дамся!

Монокль разводит руками. Вот, мол, какая у вас буйная подопечная.

— Прибыл санитар Пономарев с подарками! — кричу я, прижимаясь к стене. Вдруг Машка из-за толстых дверей голос не узнает, и тогда последствия могут ожидаться самые плачевные. Как для дверей, так и для каждого, кто за ними находится.

Но мой голос Машка узнает среди тысячи голосов старших лейтенантов.

— Лесик! — радостно визжит она. Даже слышно, как моя напарница от радости прыгает по водяному матрасу. — Дорогуша мой! Заходи быстрей, если один.

— Монокль, то есть главный врач, со мной. Баобабова минуту думает, потом менее радостно сообщает:

— Нахал этот пусть на пороге останется. Один шаг дальше разрешенной черты, и я за себя не отвечаю.

Монокль кивает, очевидно понимая, о чем речь.

Дверь щелкает, появляется рука Машки, которая с силой затаскивает меня и рюкзак в камеру люкс. Монокль, по ранее достигнутой договоренности, скромно топчется на пороге.

Машкину палату не узнать. В углу журнальный столик с розами. Двуспальная раскладушка с застеленным чистым бельем. Компактный душ, кабинка биосортира. На стенах — картины в золотых рамках, ковры турецкого производства, плакаты с накачанными ребятами. Одним словом, все, как у людей.

— Видите! — робко потирает руки Монокль. — Словно у господа за пазухой, а лечиться барышня не хочет. — Ловко уклоняется от летящей в него вазы с розами. — Вы уж, товарищ санитар Пономарев, поговорите с барышней. — От журнального столика уклоняться куда сложнее, но Монокль парень ловкий. — По правилам положено каждый час обыск производить в номере, а она никого не пускает. Дерется вот.

— Обыск — это правильно, — с разбегу прыгаю на раскладушку. Машке всегда везет больше, чем мне. Пока я с генералами пенсионеров посещаю, она валяется в люксе и мается от безделья. Ничего себе работка! — А что вы хотите найти? Вы спросите. Мы сами все отдадим, правда, Маш?

Машка показывает Моноклю ту же самую фигуру на пальцах, которая ввела его в шок чуть ранее. И продолжает вводить. Устав силком закручивать пальцы, Монокль возвращается к разговору:

— Мы закрываем глаза на неположенную обстановку. Мы готовы простить пациентке нанесенные кое-кому увечья. Но, товарищ личный санитар, скажите — вот это что такое?

Только сейчас замечаю огромный цветной плакат два на два, на котором Баобабова с Угробовым производит допрос с пристрастием пятидесяти маленьких мохнатых существ с большими оттопыренными ушами. Лично фотографировал. Занятная история была, но об этом как-нибудь в другой раз.

— А что? Обычная фотография из личного семейного фотоальбома. Или вы против ячеек общества?

— Нет, но… ладно. — Монокль явно в замешательстве. Дергает глазами, не зная, к чему прицепиться. — А содержимое тумбочки? Мы обязаны проверять…

— Нате, проверяйте! — Баобабова срывается, сдергивает с хлипких петель дверцу тумбочки и показывает содержимое. Кроме, простите, ажурной черной подкладки под бронежилет и каких-то ватных трубочек, в тумбочке валяется Уголовный кодекс. — Вам это надо? Примерить хотите? Или это? Тоже мне, Боря выискался. Это для чего? Уши затыкать, когда ваши охранники на баррикадах храпят.

Монокль не сдается. Скрипит зубами, но не уходит. Требует просмотреть на предмет любопытства Уголовный кодекс.

Машка как-то сразу смирнеет, шмыгает носом, и без кулаков и ругани передает книгу главному врачу.

— О! — говорит Монокль, поглаживая обложку. — Кодекс! Вы, барышня, уважаете закон?

Машка даже на “барышню” не обижается, а это свидетельство того, что не все в порядке или с кодексом, или с самой Машкой.

— Слово, которое несет эта чистая книга, необходимо каждому, — смиренно склоняет наголо бритую голову Баобабова. — Только следуя словам этим, чище духом становимся мы. Да продлятся дни тех, кто придумал слова эти.

Монокль чуть не плачет от умиления.

— Похвально, больная. Это вам, несомненно, зачтется при выписке. Однако уважение закона не освобождает от сдачи анализов.

— Как только согласую этот вопрос с личным санитаром, — тихо шепчет Баобабова.

— Вот и ладненько. — Продолжая поглаживать Уголовный кодекс, Монокль разворачивается, желая на приятной для всех ноте покинуть камеру. Закрывает дверь, дабы не мешать нашей дальнейшей беседе.

— Э-э! — Машка перехватывает дверь посредством армейского ботинка. — Книжку-то отдай. Библиотечная она.

Извиняясь за рассеянность, Монокль возвращает уголовное чтиво. Пятится задом, раскланиваясь.

Прапорщик, не дожидаясь его окончательного ухода, с силой хлопает дверью, задвигает засовы, щелкает замками и не забывает про цепочку.

— Лох виртуальный, — скалится Баобабова, напрашиваясь на определенные нездоровые выводы. — Ловко я его?

Не понимаю, о чем речь.

Машка раскрывает кодекс. В страницах этой вечной книги, в вырезанных страницах лежит крошечная саперная лопатка из миниатюрного набора юного сапера. Вещь, несомненно, в клинике запрещенная. Если бы Монокль нашел лопатку, быть большому скандалу. Баобабову могли бы в менее благоустроенные апартаменты перевести.

— А затем, — отвечая на мой невысказанный вопрос, доверительно склоняется Баобабова, — чтобы не бездельничать, как ты, Лесик. А вкалывать с ночи до зари.

Баобабова, театрально пассируя руками и лопаткой саперной соответственно, подтанцовывает к цветному плакату, на котором она с Угробовым изображает из себя всю такую страшную, и откидывает бумагу. За Машкой с капитаном — разобранная кирпичная кладка и черное нутро подземного хода.

— Сама. Без помощников.

— А землю куда? — заглядываю в туннель, уходящий далеко в глубину.

— В матрац. Воду в рукомойник спустила, а землицу соответственно туда. Что не влезло, скушала. Гадость, а не земля.

— Да! — вспоминаю о рюкзаке. — Там тебе гостинцы принес. Всем отделением собирали. А куда подкоп?

Машка возбужденно пищит, выкладывая перловку.

— Куда угодно. Хочешь прогуляться? Только перестраховаться надо, чтобы лох этот не вернулся.

Из косметички появляется миниатюрный магнитофон из набора юного разведчика.

— Скажи что-нибудь, и полезем. Обещаю незабываемые впечатления.

— Может, не надо? — отбиваюсь я от крошечного микрофона. Ползать по узкому земляному лазу старшим лейтенантам не положено.

Удовлетворенно кивнув, Машка забирает микрофон и кричит в него: “Убью гаденыша!” — после чего ставит полученную запись на повтор, и камера наполняется повторяющимся диалогом как бы санитара и его подопечной:

— Может, не надо?

— Убью гаденыша!

— Может, не надо?

— Убью… — И так далее в той же последовательности.

— Пока батарейки не кончатся, никто не сунется. Леш, ну чего ты топчешься? Я для кого рыла?

Обстоятельства складываются не в пользу скромных старших лейтенантов.

Машка, не чураясь черной работы, подсаживает меня и проталкивает в лаз. Тесно, аж вспоминаю клаустрофобию.

— Дальше просторнее, — пыхтит мне в пятки Машка.

Не врет. Узкий лаз с каждым проползанным дециметром становится шире и шире. Вскоре поднимаюсь на карачки, а метра через два встаю в полный РОСТ. Даже прыгать можно. По галерее развешаны маленькие фонарики. Под ногами узкие красные Дорожки.

— Хотела здесь фонтан поставить и водопровод провести, цветочки посадить, пестики-тычинки, да разве с психами успеешь? Все время отвлекают.

Идем дальше. Туннель разветвляется на три рукава.

— Это к круглосуточному киоску в двух кварталах отсюда. Этот на кухню, совсем голодом заморили. А этот… Догадайся!

— В систему вентиляции выходит.

Баобабова в восторге. А ничего удивительного нет. Указатели с направлениями не я рисовал.

Бежим к системе вентиляции. Очень мне хочется послушать, что в клинике творится. И хоть Машка по первоначальному плану экскурсии намеревалась смотаться в кисок за сигаретами и свежими газетами, я настаиваю на работе. Рассказываю по дороге о заявлении капитана, об отведенной нам неделе.

— Шустрые они все. Здесь работы для опытного агента на долгие годы.

— Мы не опытные, мы — лучшие.

Останавливаемся у аппарата с газировкой. Утоляем жажду. Какими путями он сюда попал — у Машки не интересуюсь. Наверняка притащила с улицы. Ей же всегда надо, чтобы все красиво было и под рукой.

Выходим к тупику. Машка оглядывается, словно есть кому за нами следить, горстями отгребает землю и крысиный помет, оголяя закрытый фанеркой вход в сложную систему вентиляции клиники.

— Лезь первой, — прошу я. — Там наверняка ловушки и система безопасности.

— Лесик, ты слышал что-нибудь о правилах поведения с женщинами? — Баобабова безуспешно пытается натянуть на коленки короткую юбку. — А систему безопасности я ликвидировала. Главное — с меток по сторонам не сходить.

Спускаюсь в вентиляцию. Легкий ветерок шевелит волосы. У меня шевелит, у прапорщика шевелить нечего.

— Знаешь, как отличить Охотника от нормального психа? — Ползу по лабиринту быстро, пользуясь оставленными заранее метками от губной помады. — Я сегодня на баррикаде догадался. Охотники и к ним приближенные фигу сложить не смогут. Но это нам ничего не дает.

— Почему? — Баобабова, как более скоростная, все время упирается мне в пятки.

— Всех не заставишь показывать дули. Нужно другой способ искать, более простой.

— Куда уж проще, — вздыхает Машка, продолжая движение.

— Склад оружия не нашла?

— Я тебе что, землеройная машина? — обижается напарница. — И так, пока ковырялась, ноготь сломала.

— Какая потеря!

— Не смейся. У прапорщиков совсем другие ценности, нежели у лейтенантов. Сейчас направо. Только тише.

Сбавляю скорость. Вентиляционные короба, если по ним передвигаться слишком быстро, издают много шума. Но если медленно, не торопясь, никто и никогда не услышит и не заметит.

Пыхтение за спиной затихает, и Машка неожиданно появляется впереди меня. Упираемся нос в нос.

— Крюк сделала, — шепотом объясняет она, давая понять, что знает лабиринт вентиляции, как свои пять пальцев с поломанными ногтями. — Да ты не на меня смотри. Вниз! Мы как раз над кабинетом главного врача.

Склоняемся над вентиляционной решеткой.

Сквозь нее открывается отличный вид на кабинет Монокля. Ничего примечательного. Несколько шкафчиков с медицинскими амбулаторными картами. На стенах симпатичные фотографии пациентов, снятые не самым опытным фотографом и не в лучшие минуты жизни больных. Одинокий стол, за которым сидит наш знакомый главный врач.

Монокль прослушивает сообщения из камеры Баобабовой. Машка оказалась права, все здесь прослушивается, все под контролем. Иного и не ожидалось. Мы не в Федеральном собрании, а в лечебнице. У больных тайн быть не должно.

Искаженный расстоянием и записывающей аппаратурой мой голос кажется жалким и беспомощным: “…Может, не надо? — Убью гаденыша!” — Звук реверса похож на гулкий выстрел. Главврач вздрагивает, напрягается. Но слышит снова мой жалкий голос. Расслабляется. Вступает Баобабова. Выстрел. Вскакивает. Расслабляется. И так повторяется раз за разом. Долго ли продержится Монокль? Пока в кабинете не происходит ничего интересного для следствия, Баобабова вытаскивает из косметички термос и угощает меня горячим кофе. Отвратительным, надо признать. Без сахара. Конечно, я мог бы в угоду Машке соврать, что кофе превосходный и даже похож на бразильский. Но старшие лейтенанты никогда не врут. Даже напарникам. Машка, не выдерживая моего кривляния, отбирает чашку.

— Паяц, — шепчет она, морща нос. Носик. С серебряным колечком. И закуривает сигарету.

По опыту знаю, что в засаде можно провести долгие часы. Устраиваюсь поудобнее, стараясь не вдыхать дым от баобабовских сигарет. Даже зеваю, чем вызываю неодобрение прапорщика. В засаде, как при наружном, а в нашем случае при внутреннем наблюдении, спать не рекомендуется. Иначе в самый неподходящий момент выскочат плохие ребята и сделают ноги.

От непосильных провалов в мир сновидений отвлекает скрип дверей. Отчего-то в клиниках всегда несмазанные дверные петли. Я знаю, отчего. Спирт выдают, а машинное масло не положено.

Прижимаюсь к решетке, пытаясь подсмотреть, кто же явился к Моноклю. Машка поступает точно так же. От несогласованных действий сталкиваемся лбами. Несколько минут уходит на то, чтобы выяснить, если мы на работе, а не в мирной обстановке — есть ли необходимость повторного столкновения? На всякий случай заранее миримся, слегка соприкоснувшись головами. С Баобабовой вообще лучше не ссориться.

Мы еще хотим дернуть друг друга за мизинец, чтобы палец на курке никогда не дрожал, но от старого милицейского обычая нас отвлекает голос из-под вентиляционной решетки.

— Привет, пап.

Дальше все происходит совсем не так, как планировалось.

Машка тычется носом в решетку. Я пристраиваю свой нос рядышком. И одновременно вздрагиваем. Таких совпадений не бывает.

У рогатой вешалки снимает джинсовую курточку пацан из аэропорта. Тот самый пацан, выстругавший “Ту”.

От резкого телодвижения пепел баобабовской сигареты срывается с кончика и беспрепятственно пролетает между отверстиями вентиляционной решетки.

А внизу стоит главный врач, который на данный момент является одним из главных подозреваемых.

В голове проносятся видения того, что сейчас случится: раскаленный пепел сваливается на макушку Монокля, главный врач кричит от непереносимой боли, вызывает охрану, пожарную команду и санитаров, в результате нас с Баобабовой позорно выдворяют из клиники за шпионскую и подрывную деятельность, несовместимую со званием больного и личного санитара. Естественно, без права возврата. Генерал разъярен, Угробов зол. Садовник остается без всякой надежды выбраться из клиники.

Баобабова, годами обучавшаяся на лучших тренировочных площадках спецподразделений, реагирует молниеносно. Бесшумным рывком срывает с шурупов решетку. Вторым рывком, крепко ухватив меня за шиворот, скидывает вслед за пеплом.

Я лечу вниз и думаю только об одном. Неужели главному врачу будет приятнее, если ему на голову упадет не пепел, а старший лейтенант?

Но у Машки насчет меня другие планы. В падении перехватывает меня за ремень. Крепкий импортный ремень из крокодильей кожи, производства китайских мальчиков. У меня остается только мгновение, чтобы сообразить, что от меня хотят.

Выбрасываю вперед ладошку и на последних миллиметрах ловлю пепел. Чувствую, что часть тела, заключенная в джинсы, перевешивают ту часть, которая думает. Цепляюсь за жизнь, словно паук. Растопыриваюсь, как могу, сохраняя шаткое равновесие. Монокль, пока ничего не замечая, вертит головой. Его редкие волосики лезут мне в нос, щекочут, вызывая бурное желание чихнуть. И тогда провал полный. Трудно не заметить человека, который чихает вам на голову.

Осторожно подергиваю кончиком указательного пальчика. Если Машка, как сама она говорит, не полная дура, то поймет, что мне срочно необходимо покинуть воздушное пространство кабинета. Пацан уже завершил вешать куртку и вот-вот собирается обернуться к Моноклю.

И снова баобабовская выучка удивляет всех, кто ее видит. И хоть видят ее немногие, но данный факт не умаляет ее умений. Выдергивает меня с двойной перегрузкой, выкидывает в вентиляционный короб, захлопывает решетку.

— Надо сказать, чтобы крыс перетравили, — говорит Монокль, задирая голову и осматривая потолок. — Привет, сынок.

Я уже пришел в себя и способен трезво оценивать ситуацию.

Значит, вот какая у нас перспектива! Папка, значит, в клинике орудует, а сынок гениальный самолетики деревянные запускает. Бандитская шайка. И никаких сомнений.

Прислушиваемся к разговору папаши и сына. Баобабова на всякий случай стенографирует. Непонятный, в общем-то, разговор, но для следствия все сгодится.

— Ситуация выходит из-под контроля. — Это Монокль жалуется. И он прав, ситуация никудышная.

— Я был у них, папа.

А это и так понятно, что пацан. У кого — у них? У нас? Или у Охотников?

— Что сказали?

— Они не хотят возвращаться. Им понравилось. — Если разговор о гостях, то слова Садовника подтверждаются слово в слово. Гостям понравилось убивать людей, и они отказываются от обратного билета.

Монокль в сердцах стучит ладошкой об стол. Вроде нервничает. Отчего?

— Надо что-то делать! Надо что-то делать! С каждым днем их все больше и больше. И их поведение становится антисоциальным. А ведь я тебя предупреждал, игрушки до добра не доведут. — Папа обвиняет сына. Вот он, извечный конфликт отцов и детей.

— Но, папа…

“Папа, папа, что я буду делать? Папа, папа, как я буду жить?”

Машка толкается лбом, чтобы не отвлекался. Звонит телефон. Монокль поднимает и кладет обратно трубку. У него внутрисемейные разборки.

— Нас никто не хочет слушать, никто не хочет верить. Считают меня сумасшедшим. Никто не понимает, что весь мир приговорен. Сынок… Неужели мы не можем перекрыть канал?

Черт! Монокль беспокоится о перекрытии канала? Что это может значить? Товарищ с нами? Или беспокоится за своих?

— Я не знаю, папа. А как же твои отряды?

О чем это пацан? О каких таких отрядах? Не о тех ли, что на стадионе маршируют? Что-то я совсем запутался. Давай, пацан, лучше о дыре поговори. Где он, ваш чертов канал? В какой палате?

Монокль валится на стул, обреченно закрывается от окружающего мира руками:

— У нас нет оружия. — Ну ни хрена себе заявление! — У нас ничего нет. Мои люди слабы и неподготовлены.

— Значит, мы проиграем? — Пацан силком пытается оторвать папины руки, но у него ничего не получается.

У папы-главврача другое мнение:

— Есть надежда. Очень слабая, но все-таки надежда. — Привлекает сына поближе. Говорит тихо, но нам с Машкой слышно хорошо. — К нам в клинику поступила новенькая. Очень перспективная больная. Психованная сильно, болезнь запущена

неимоверно, серьезный клинический случай, но я ее быстро в чувство приведу. Идеальный солдат. Если она встанет на нашу сторону, появится маленькая, но надежда. Только есть одно “но”. Рядом с ней постоянно крутится некий мерзкий тип. Говорит, будто он личный санитар, но я печенкой чувствую, что темнит. Не внушает он никакого доверия. Сует свой нос везде, лезет куда не просят.

Такие слова мне обидны, но я терпеливо слушаю дальше, проникаясь к Моноклю все большим доверием.

— Нам необходимо как можно скорее избавиться от него.

Хотя что в нем такого доверительного? Пацан достает из кармана перочинный ножик.

— Ну что ты, сынок. Это крайние меры. Мы не они, на такое не пойдем. Поместим его на пару дней в карцер, к особо неврастеническим. Кем бы он ни был, нам такие санитары не нужны. Посмотри, ну что за противная харя.

Монокль раскрывает какую-то папку, и нам с Баобабовой сверху хорошо видны фотографии: я в белом халате и Машка со звериным оскалом.

— Типичный олигофрен, — тычет Монокль пальцем именно в мою фотографию, называя меня совершенно непонятным, но наверняка сильно обидным именем.

Пацан подтягивает к себе фотографии и удивленно распахивает глазки:

— Папа! Папа! Это же тот самый дядя старший лейтенант с аэродрома! И тетя та же! Вот те крест, папа.

Гениев перевидал я немало в жизни. Угробов, например, Баобабова та же, но чтобы верующие гении встречались, такое впервые.

— Это они! Они! Самолетик мой сломали! Старший лейтенант Пономарев и прапорщик Мария Баобабова из очень секретного отдела “Подозрительная информация”.

Папаша хватает пацаненка за грудки и с нездоровым пристрастием начинает выспрашивать, а не ошибся ли тот, признав идиотов за сотрудников милиции. Пацаненок стоит на своем, только ножками в воздухе сучит. Полученным образованием клянется.

Мне до того смешно, что я проявляю желание чихнуть. Пыли-то кругом в вентиляции — хоть вешайся. Да и Машка постоянно курит. Ей так, видите ли, лучше информацию переваривать.

Напарница, в целях недопущения нездорового чиха, пытается пережать мне сначала нос, а потом и горло.

— Мы должны немедленно поговорить с ними, — доносится из кабинета голос Монокля, оказавшегося на поверку не главарем банды, а запутавшимся главным врачом.

— В камеру! В камеру! — кричит пацан, первым бросаясь к выходу. Монокль, понятное дело, за ним.

Баобабова тихо ругается, оставляет в покое мое горло и пятится задом. Мой освобожденный нос наконец позволяет чихнуть, и я испытываю такое же наслаждение, как Машка, когда пристреливает очередного бандита.

— Нельзя допустить, чтобы они узнали о подземном ходе, — шипит Машка, проворно скользя на локтях по коробу.

Правильно шипит. У настоящего следователя всегда должны оставаться козыри в столе.

Угнаться за Машкой не получается. Я не проходил усиленной подготовки. Отстаю безбожно. Долго плутаю. Сначала по вентиляции. Потом по подземному лабиринту. Даже выползаю по какому-то ответвлению к набережной, где у плещущейся о гранитные ступени воды замечаю рыбачащего Безголового. Меня тот не замечает и не успевает задать свой дурацкий вопрос. Возвращаюсь. Бросать Машку в такую ответственную минуту считаю недопустимым. Додумываюсь ориентироваться по огонькам. Не зря же напарница иллюминацию навешала. Минут через двадцать нахожу знакомое сужение и выползаю в камеру.

Баобабова у металлической двери. Пытается сдержать натиск превосходящих сил. Меня, стало быть, дожидается. С той стороны слышны нечленораздельные крики Монокля и слабые писки его сынка, требующие немедленной аудиенции по очень важному делу.

— Ну, слава богу. Явился, не запылился. А подольше ползать не мог? — Баобабова страсть как любит нравоучения читать.

Прикрываю лаз плакатом, хватаю Уголовный кодекс, валюсь на раскладушку. Баобабова, отпуская дверь, с разбегу бросается ко мне.

Когда Монокль и пацан вваливаются в палату, их глазам предстает идиллическая картина. Два тела — пациентка Баобабова и ее личный санитар — мирно соседствуют на раскладушке. Санитар Пономарев читает вслух особо красочные главы из настольной книжки каждого прапорщика милиции.

— …Сел Иванушка-дурачок на Конька своего Горбунка и загремел по статье за кражу частного имущества. Вам что, товарищ главный врач?

Монокль с подозрением смотрит на нас, косится на дверь.

— Почему не открывали?

— А мы не слышали, — томно потягивается Баобабова, хотя расти ей дальше даже в управлении не советовали. И так армейские ботинки с раскладушки свешиваются.

— Зачитались, — поддакиваю. — Очень занимательная книжка. Особенно заключительная часть. Хотите, почитаю и вам? Или лучше дверь смажьте, а то скрипит сильно.

Монокль бурчит что-то про нехватку машинного масла. А я что говорил? У нас в стране всегда так. В больницах не хватает машинного масла, а на заводах лекарств. А в милиции — ни того ни другого. А Нечем пистолеты чистить и головы лечить от прострелов.

— У меня к вам серьезный разговор, — заявляет Монокль, выпроваживая любопытных охранников и приказывая им вернуться на баррикаду.

Пацан из гениев молча стоит в углу, ковыряется сандалетой в земляном матрасе, выворачивая из него мелкие камушки и крупные булыжники.

Дверь заперта, порядок восстановлен. Мы с раскладушки не встаем. Разговаривать можно и так, тем более пригрелись рядышком. Когда еще удастся вместе поваляться?

Монокль ищет, куда бы присесть, но, кроме тумбочки, где хранятся запасные ажурные черные подбронежилетники Баобабовой, ничего не находит. Присаживается с краю раскладушки. Долго мнется, не зная, с чего начать трудный разговор. Мы ему не помогаем.

— Я должен открыть вам страшную тайну, — голосом заговорщика наконец выдавливает Монокль.

— Про ходы подземные и армии несметные? — ехидничает Машка.

— Что, извините? — озадачивается Монокль, который к нам со всей душой, а мы выделываемся.

— Это моя подопечная цитирует Мальчиша-Кибальчиша. Не читали? — И вспоминаю по памяти нетленные строки: — Есть, есть у нас ходы подземные и оружие массового уничтожения. Но вам, буржуины, я этого не скажу. Все равно на всех не хватит.

Пацаненок слушает, открыв рот. Ему до таких художественных высот еще жить да жить. Нынешнее молодое поколение все больше всякими разными чернухами увлекается на ночь грядущую, а настоящую литературу или, к примеру, кодекс Уголовный на дух не переносит.

— Ну как же! — Монокль аж засветился от детских воспоминаний. — Вам бы ночь пролечиться да день на процедуры походить… Однако я про настоящую тайну. Мне только что сообщили, что вы из глубоко законспирированного отдела по раскрытию разных удивительных преступлений.

— Есть такое дело? — Баобабова предпринимает попытку встать, но бронежилет перевешивает, и напарница возвращается в исходную позицию. — Сынок тайну страшную раскрыл? И вы ему верите?

— Кому-то же надо верить? Послушайте, я все про вас знаю. И не надо корчить из себя неизлечимо больных прапорщиков. Никакие вы не больные. Самая настоящая подделка.

— Настоящая подделка — это вы правильно сказали. Да только ничего вы с нами не сделаете. — Общими усилиями удается подняться и мне, и Машке. — Да. Знаем мы сынка вашего. И про вас все нам известно, и про клинику. Давно наблюдаем. Полгода, да, Маш?

— Больше, — поддакивает Баобабова, поправляя бронежилет. — С тех пор как эти того, мы, значит, тоже того. Только негласно. И теперь желаем узнать, что тут у вас творится такого необычного, отчего люди в городе мрут, словно мухи, а наше начальство не спит которые выходные?

— Факты налицо. — Основное правило дознавателя не ослаблять натиск ни на секунду. — У нас все имеется: и фотографии, и записи ваших бесед, и даже видеосъемки, где вы с пациентами процедурами занимаетесь. Не хватает исключительно чистосердечного признания. Мальчик, свидетелем будешь?

Припертый горячими фактами, Монокль заламывает руки и практически сознается. Однако, вопреки нашему с Машкой желанию, на его лице нет места раскаянию. Да и пацан, с гениальными мозгами и умелыми ручками, не похож на отпрыска человека, которому грозит “от” и “до”.

— Мы не ошиблись! — восклицает Монокль и пытается пожать руку прапорщику. — Вы из милиции!

— Мы больше, чем из милиции, — Машка показывает отличное владение рукопашным боем. Одной рукой заламывает главного врача, второй сдерживает обидчивого пацана. — Мы из отдела “Подозрительной информации”. Таких чудиков, как ты, ловим и сажаем.

— Нет, нет, нет! — восклицает Монокль, и в этих словах я слышу отрицание всех предъявленных ему обвинений. — Мы не хотели, чтобы так все получилось. Мы не виноваты. Все произошло само собой.

— Это ты, папаша, на суде рассказывать будешь. — Прапорщик Баобабова застегивает наручники еще быстрее, чем стреляет. — Трупов в городе видимо-невидимо, а ты не виноват? Тогда кто? Безголовый? Где он? Наверняка у тебя в доме на кухне заперся, а сынок твой по ночам ему продовольствие носит?

— Не трогайте папку! — кричит пацан, кусая Машку за руку. Но Баобабова к укусам привычная.

По законам уголовного делопроизводства самый момент вступить на сцену доброму милиционеру. То есть мне.

— Маш, отпусти их. Они сами все расскажут, а мы им посодействуем срок скостить.

Баобабова меня всегда слушается, если дело касается уголовного права.

Попоив Монокля и пацана водичкой из рукомойника, мы обещаем выслушать их чистосердечное признание. Даже освобождаем им место на раскладушке. По всему видно, что рассказывать главный врач собирается долго, с подробностями, а много ли поведаешь, стоя на своих двоих.

— Все началось полтора года назад, когда мой отпрыск решил выбрать себе профессию хакера.

— Хакер не профессия, а уголовно наказуемое хобби, — поясняет начитанная Баобабова, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в неправильности подобного выбора рода занятий.

— Пусть так, — главврач тяжело вздыхает и отвешивает порядочный такой подзатыльник сыну-гению. — Мой мальчик рано остался без матери и ни в чем не знал отказа. Сами понимаете — родительская любовь. Зарабатываю я неплохо, так что выполнял любые просьбы сына. — Пацан получает еще один подзатыльник. — Я даже сомневаюсь, правильно ли мы делаем, что производим допрос без представителя отдела по делам несовершеннолетних. Или хотя бы без генерала. — Просит компьютер, покупаем компьютер. Клянчит деньги на… на что ты клянчил деньги?

— На железо, — пацан ловко увертывается от очередного подзатыльника.

— На железо! — восклицает главврач. — Можно подумать, что у нас в стране железо просто так на дорогах не валяется. Да еще и за деньги.

— Не отвлекайтесь.

— И вот в один прекрасный день…

— А может, и не прекрасный, — бубнит Машка. Для нее удачный день только тогда, когда удается подстрелить или хотя бы задержать парочку отпетых преступников.

— …В один прекрасный день, представляете, мой отпрыск сообщает, что сумел открыть какую-то совершенно невообразимую дверь в своем железе.

— Виртуально-пространственную прореху в компьютерное измерение, — авторитетно поясняет пацан, довольно щерясь.

— Сопляк! На что угрохал отцовские деньги!

— Спокойнее, товарищ Монокль, — предупреждаю, дабы не допустить родительскую разборку с особо отягчающими обстоятельствами. — Поподробней про дверь эту можно? Форма, местоположение, тактико-технические характеристики? На данный момент это очень важная информация.

— Дверь как дверь, — отмахивается Монокль, не понимая, что любая мелочь в деле играет важную роль. — Главное не форма, а содержание.

— Я из рентгеновского аппарата прореху сделал.

Пацан явно напрашивается на очередной подзатыльник. Папку перебивает, даже не поморщится. Но для нас с Машкой информация ценная. Снова просим поподробнее. Из развернутой лекции по основам программирования выясняем, что наш малолетний Кулибин подсоединил рентгеновский аппарат к своему компьютеру, что-то там напаял, добавил, вставил и, полностью нарушив работу кабинета флюорографии, вышел на новый уровень общения с виртуальным миром.

— Когда при моем личном присутствии оттуда выпал первый посетитель… — Монокль закатывает глаза, показывая, насколько он был обрадован встречей с неизвестным пришельцем, — я даже засомневался в свой профессиональной пригодности. Знаете, у меня всегда для себя палата приготовлена. Работа нервная, необходимо постоянно быть готовым к неожиданностям.

— Понимаем. — У сотрудников отдела “Пи” работа не спокойнее.

— Но я увидел его! Я даже потрогал! Верите?

Мы все ближе к цели. Местонахождение дыры известно. Теперь мелочи — и можно бежать с докладом к генералу.

— Верим, — отвечаю, — мы работаем в таком отделе, где всему верить приходится. Я даже летающую тарелку подбил. Вот этими вот ручищами. И благодарность получил от командования.

Пацан, забыв о подзатыльниках, восторженно рассматривает руки простого российского милиционера, которые сбили летающую тарелку. Смотри, пацан, мне не жалко. Может, и внукам расскажешь.

— И как он? — лениво интересуется Баобабова. — На ощупь?

— Да никак! Как матрас ваш. — Монокль пинает набитый отвалом матрац и от воспоминаний вздрагивает. А меньше пришельцев виртуальных трогать надо, тогда и вздрагивать не придется. — По правде сказать, тот, первый, всего секунд пять у нас пробыл. Растаял на глазах.

— Папа его утюгом включенным ударил, — вставляет пацан.

— А что бы вы сделали на моем месте? — разводит руками Монокль. — Да, я испугался, не скрою. Когда все вокруг сверкает и гудит, а из короба вываливается человекоподобное существо, испугаться — раз плюнуть. Уж я-то знаю, учился.

— Что потом? — Важно выявить меру виновности каждого. Потом воздадим по заслугам.

Монокль мнется, но пацан с головой молодого Эйнштейна подбадривает:

— Мы решили работать над открытием. Направить, так сказать, случайно найденную энергию на мирные рельсы.

— Почему властям не сообщили?

Господи, ну какое Машке дело, почему властям не сообщили? Сама бы такое открытие великое небось первая заныкала. Малое предприятие открыла бы или сразу в Израиль. А Монокль никуда не побежал, за что честь ему и хвала.

— Отсутствие результатов, — поясняет Монокль. — Да и кто бы нам поверил? Я вот смотрю, вы тоже не очень. Каким образом на мирные рельсы? Объясню. С помощью отпрыска мы стали регулярно встречать путешественников с той стороны.

— Вот теперь как это называется, — Машка не унимается.

Чувствуется, что она накаляется с каждой секундой. Да и мне не по себе. Виртуальный мир, о котором так долго мечтало все человечество, сам явился. И куда? В психушку.

— Да, путешественники. Сначала мы приглашали тех, кого случайно находили. Нет, только людей. Мы же не совсем с сыном идиоты. Там очень много порядочных людей, высокообразованных, интеллектуально развитых, отвечающих за свои слова и поступки. С каждым днем посещения становились все длительнее и плодотворнее. Наши гости совершали небольшие экскурсии по клинике, давали советы, как лечить пациентов.

Вот, значит, чем они взяли простого российского психиатра!

— Отпрыск мой занимался тем, что организовывал туристические группы. Совершенно на добровольной основе, поверьте. Какие у них деньги? Так, камушки притащат цветные, которые потом вместе с ними и исчезали. Нулевой барыш, одним словом.

— А чем занимались в это время вы? Головы резали? — Вопрос, заданный вовремя, как баобабовская пуля в висок. Или наповал, или в потолок. Я, конечно, уже не верю, что Монокль является участником шайки, но проверенного закон бережет.

— О чем вы говорите? — Возмущение Монокля не знает границ. — Я давал клятву, я психиатр, а не хирург при морге. Если хотите, я разрабатывал совместно с гостями новые методы лечения пациентов.

— Методом отрывания голов? — Два раза осечки быть не может.

— Дались вам головы. Я так размышлял: если им можно сюда на экскурсии, то и нам можно туда. Но на лечение. Не улыбайтесь, бывшая больная Баоба-бова. Именно на лечение. Вы ведь не знаете, какие там, в компьютере, идеальные условия для психов. Чистый воздух, никакой радиации и стрессов.

Прапорщик Баобабова не улыбается. Прапорщик конфузится.

Будь моя воля, я бы Машку домой отсыпаться отправил. Возбудимость напарницы превышает все допустимые показатели.

— Я продолжу?

— Конечно. Вы нас извините, такая информация… Аж в жар бросает.

— Меня тоже бросало, когда я первого своего пациента туда на три дня отправил. И что вы думаете? Ровно в назначенный срок вернулся. Совершенно здоровый.

— Невероятно!

— Истинная правда. Вот вам крест. Могу и на Уголовном кодексе присягнуть.

— А Безголового ваш больной случайно не встречал в том прекрасном мире? Мало ли, на остановке пересекся или в магазине, когда за колбасой стоял.

— Ах, вы все с шутками, а мы серьезно. — Монокль от возбуждения вскакивает и начинает бегать по палате, постоянно спотыкаясь об вытянутые ноги Баобабовой, которая продолжает конфузиться от чрезмерно невероятной информации. — Мы продолжили наши опыты. Если хотите проверить, мы в министерство отчеты регулярно посылаем. Так вот, в нашей клинике показатели излечимости в несколько раз выше, чем в других клиниках.

— Папа хотел Нобелевскую премию получить, да не успел, — пацан чуть не плачет от несправедливости к отцу.

— Так бы все и продолжалось, путешественники к нам на экскурсии, мы к ним подлечиться, но неожиданно случилось неприятное.

— Неприятности всегда приходят неожиданно. Это счастье всегда на пороге ждет, а беда за спиной топчется.

Все уважительно смотрят на Машку Баобабову, которая выдала столь многозначительную фразу.

— А что вы так пялитесь? — возмущается она. — У меня, между прочим, три университетских и два полевых высших образования.

Давайте лучше послушаем, что главврач скажет.

Монокль не возражает. Его и так несет:

— Полгода наши эксперименты с экскурсиями и лечением продолжались к взаимному удовлетворению. Я уже подумывал о том, чтобы приобретенный опыт вынести на суд общественности. Такое скрывать нельзя. Полная панацея от одного из страшнейших бичей нашего времени. Знаете, сколько психов на Земле? А теперь представьте, что их всех можно вылечить. И останавливаться на этом нельзя. Там можно успешно лечить все, от насморка до рака.

— Всемирная здравница, — подсказываю я.

— Так и я думал когда-то. Но мечтам моим не суждено было сбыться.

Мы с Машкой пододвигаемся поближе к врачу, дабы не пропустить ни одного слова.

— Виртуальное сообщество перестало удовлетворяться кратковременными прогулками по клинике. Пришли другие. Некультурные и недалекие. Их потянуло на бескрайние просторы нашего мира. В город, к людям, в народ, одним словом. Но, как вы понимаете, я не мог этого допустить.

— Отчего же? — спрашиваю, пытаясь понять мотивы, побудившие Монокля отказаться от вселенской славы.

— У нас дедушка контрразведчиком работал, — серьезно объясняет пацан. — Приучил Родину любить и не доверять всяким праздношатающимся.

— Отпрыск мой прав. Был такой факт в биографии.

— Давайте вернемся к гостям, — посматриваю на часы. Угробов, должно быть, волнуется. Да и генералу нельзя с нервами баловаться. — Если я правильно понял, за ваш отказ гости, назовем их так, тоже отказались принимать больных граждан на излечение?

— Даже самых тяжелобольных. Вопиющая бесчеловечность.

— Они не люди, а выдуманные людьми персонажи.

— Да, конечно, — соглашается Монокль, и я вижу в его глазах боль переживания за неизлечимо больных пациентов. — Мне прямо так и сказали посланники, если я хочу, чтобы их курорт не закрывался, необходимо расширить область, открытую Для путешественников между мирами.

— И вы согласились?

— А что мне оставалось делать? Что? Каждый день я прихожу на работу и вижу несчастных людей. Неизлечимых людей, чье спасение всего в двух шагах. В мире не существует идеальных технологий, способных оказать такую же медицинскую помощь, как там, в виртуальном мире.

— Понятно. Вы согласились. Конвейер заработал с новой силой, и Нобелевская премия в области медицины замаячила, как Полярная звезда над головой. Но что же дальше? Что случилось такого, что вы сегодня пришли к нам с призывом о помощи? Нервы не выдержали?

— У папани нервы железные. Просто эти ханурики совсем обнаглели.

— Сынок, помолчи. Дядя Пономарев прав. Десятки больных получили высокоэффективную помощь. И все благодаря моему согласию работать с тем миром. И знаете, в первое время ничего страшного не происходило. Гости появлялись небольшими группами и сразу растворялись в городской толпе. Первое время они только наблюдали, шлялись где попало, изучали наш мир. Пытались вступить в контакт с людьми, но я знаю, это у гостей не слишком хорошо получалось. Страшненькие они все, если не сказать хуже. Угловатые и несуразные.

— Я одного такого знаю, — вспоминаю капитана Угробова.

— Потом гости стали делать то, зачем ходят люди в виртуальный мир.

Баобабова фыркает, я слегка краснею. Монокль, похоже, не замечает нашего смущения. Зато хихикающему пацану отвешивает дополнительный подзатыльник.

— Гости стали играть.

— С этого места подробнее. Желательно имена и фамилии. И был среди них Безголовый или нет. Подробно и доходчиво все объясните.

— А что объяснять? Игра, она и в нашем мире игра. Я не мог контролировать поступки гостей, но знаю, что забавы их разнообразием не отличались. Гонялись друг за другом, в пятнашки играли. Потом усталые и довольные домой возвращались. На следующий день новая партия. Как бы расслабиться после трудовых будней.

— Они на новостройках больше играли. Я знаю, я следил.

Не удерживаюсь и вслед за Моноклем и Машкой шлепаю пацану подзатыльник.

— Как хотите, а я чаю выпью, — Баобабову от большого объема информации жажда настигла.

— Не откажусь, — соглашается Монокль, у которого от долгого рассказа горло пересохло.

— Мне мороженое и булочку с маком, — тянет руку пацан.

Машка, добрая душа, быстренько собирает на стол. Варит в кастрюльке перловую кашу, заваривает чай, поглядывая из-под бровей, выкладывает молочную колбасу и печенюхи. Монокль не возражает, тем более что мы уже не пациенты.

— А потом они стали убивать друг друга. — Монокль шумно отхлебывает чай, заедая его печеньем. — Оружие с собой проносили. Какое? Я не видел. К тому времени гости стали скрытными. На глаза старались не показываться. Утром из кабинета флюорографии выходят десять гостей, а вечером обратно запрыгивают пять-шесть. Так месяц вроде было?

— Месяц, — пацан чавкает мороженым. Пусть чавкает, заработал.

— Наш мир для них, для гостей, или путешественников, как хотите, стал большим игровым полем. Невообразимо большим. Наш мир практически готов к жестокой игре. Города, леса, подземные коммуникации. Бегай, прыгай, стреляй и убивай себе подобного. Убил, отрезал голову, предъявил судье — и милости прошу на следующий уровень.

— Правила такие у них, — помогает пацан отцу.

— А тут вдруг вижу, в один из вечеров прутся все пятеро, что утром прибыли, а в руках у них…

— Головы человеческие? — переглядываемся с Машкой. Такое в нашем отделе “Пи” частенько случается. Хорошая мысля одновременно приходит.

— Вы… знаете? — Наблюдать, как главврач растерянно хлопает ресницами, забавно. Он думал, что сообщит нам горячую новость, а мы не такие. Сами догадались.

— Здесь мы вопросы задаем. Вы что думаете, стали бы мы из-за рисованных гостей вами так плотно заниматься?

— Да, да, конечно, — до врача доходит, что мы действительно все знаем. Или почти все.

— Вы гладко рассказываете. Только одна несты-ковочка. Как вы чистосердечно признаете, гости стали возвращаться с головами. А куда пропадали трупы? Не один, не два, а гораздо больше? Такой вот заковыристый вопрос!

Монокль задумывается. А мы с Машкой молчим, ждем, когда или он, или пацан мороженое долижет и выложит подробности про самолет.

— Объясню, — дергается Монокль. — Если коньячку нальете. А то, понимаете…

— Мы всегда и всех понимаем, — Машка вытаскивает из косметички бутылку.

— Хороший коньяк, сами гоните? Монокль пьет долго и жадно. Потом, отыскав меня глазами, тщательно вытирает губы рукавом.

— Лейтенант, когда все по барабану…

Машка!

Сигарету мне! Господа! Эти паршивцы… эти, с позволения сказать, гости стали охотиться за нами. За людьми! За наши человеческие головы их сразу на два уровня вперед пропускают! А за вашу, Машенька, можно такие бонусы сграбастать! А самолет… Баловство одно. Пацан в самолетики играет, но на то он и пацан. А о трупах ничего не знаем. Невиновные мы.

Все. Как говорит Угробов, вызывая по срочному с праздников на службу — “финита ля водка”. Точки расставлены. Известны и причины, и следствия. Пора прикрывать лавочку.

— Маша, отползем в сторонку, — перемещаемся к стенке. — Как считаешь, мы со своей задачей справились?

— Сто процентов. Ты еще сомневаешься? Пора к генералу бежать и на заслуженный трехдневный отдых по состоянию здоровья.

— Не думаю. — В отличие от мною уважаемого капитана Угробова, на моем носу нет интересного прыщика, поэтому разглядываю Машкин бронежилет. — Считаю, что именно нашему отделу предложат задачу по отлову и уничтожению всех незаконно поступивших на вверенные нам территории гостей-Охотников. Опять же мы до сих пор не знаем, кто такой Безголовый и какова его роль во всем этом бардаке.

— А по мне так разбомбить клинику всеми имеющимися в городе средствами и прощай, головная боль.

— Забываешься. Мы стоим на страже мирных граждан. Они-то в чем виноваты?

— Машка! Еще сигарету! И потанцевать! — Монокль пытается вклиниться в работу отдела “Подозрительной информации”.

— Я сейчас так потанцую… Лесик, а пусть эти потомственные психиатры тоже головой работают?! Они кашу заварили, им и расхлебывать. По крайней мере, в теоретических вопросах.

Возвращаемся на место морального падения главного врача и его гениального отпрыска. У Монокля страшная головная боль и потребность в огуречном рассоле. Баобабова, щедрая душа, нацеживает лекарство из трехлитровой банки, ненароком оказавшейся в косметичке.

Совершенно случайно вспоминаю про стадион и марширующих больных. Задаю вопрос, пока Монокль не оторвался от банки. У главного врача клиники крепкие нервы, допивает до донышка.

— А что вы хотите? У меня ведь тоже гражданская совесть имеется. Как разобрался, чем гости занимаются, сразу в милицию побежал, заявление писать.

— И каковы результат?

— Никаких. — Монокль трезвеет на глазах. — Обозвали меня психом и посоветовали полечиться. Но я же всю правду, как есть, написал.

— И про кабинет флюорографии? И про гостей из виртуального мира? Тогда понятно, почему мер не приняли. Маша, запиши где-нибудь: проверить все входящие заявления. Что дальше?

Монокль мнет ладони, пытаясь вспомнить, что же он предпринял после того, как ему посоветовали подлечиться в собственной клинике.

— Видя невнимание общественности к возникшей проблеме, я решил бороться с гостями сам. Попытался перекрыть доступ в наш мир. Но уже было слишком поздно. Рентгеновский кабинет занят гостями и освобождать его они отказываются.

— Мы освободим, — обещает Машка, щупая пистолеты.

— И тогда я решил: если администрации города наплевать на вторжение, то я как главный врач просто обязан спасти мир.

— Вот так сразу?

Любят у нас рядовые граждане мир спасать. А профессионалы на что?

— Да. Вот так сразу, — обижается Монокль. — Я решил создать свои отряды для противостояния агрессору. Сопротивление, если угодно. Именно их вы и видели. Очень перспективная сила. Только вот оружия у нас маловато. Если быть честным, совсем отсутствует оружие. Со скальпелями и капельницами в бой идти трудно. Может, вы подсобите? Мы тут с отпрыском списочек подготовили.

Баобабова, как лучший в отделе “Пи” специалист по заявкам на вооружение, рассматривает бумажку:

— А двадцать танков не слишком? Я понимаю, автоматы и гранаты, но танки-то зачем? И еще вот тринадцатый пункт про бомбардировщики. Сорок штук для клиники многовато.

— Самолеты можете вычеркнуть, — соглашается Монокль. — Мы уже самостоятельно налаживаем их производство. Один вы сломали, но мы наверстаем.

— Сын ваш, конечно, молодец, отличную штуку выстругал, но вынужден заявить, что действия эти противоправные.

— Это почему, дяденька Пономарев? — Детки нынче жутко любопытные и обидчивые пошли.

— А лицензия у тебя есть? — глажу расстроенного пацана по голове. Хватит уже подзатыльников. Пора и к пряникам переходить.

У компании “Монокль и сын” портится настроение. Лицензии, и это видно невооруженным глазом, у них нет и быть не может.

— Тогда все пропало! — Монокль заламывает руки по системе Станиславского. — И вы нам не поможете?!

— Оружия мы вам, конечно, дать не можем. Начальство не одобрит гражданское ополчение. Но и от услуг сформированных отрядов отказываться не будем. Привлечем ваших ребят для несения внутренней службы. А с гостями будем работать. Плотно и безжалостно. Скажите, на кого из сотрудников клиники, кроме вас, разумеется, мы можем рассчитывать? Охранники, медперсонал, технический состав?

Монокль категорически машет головой:

— Верить?! Кому можно верить в наше неспокойное время? Каждый норовит подставить ножку и забрать последнюю солому, которую ты успел подстелить. За всеми нами следят, на всех оказывают давление. Не знаю, как насчет доверия, но знаете… — Монокль переходит на шепот. — Вы у меня про главаря гостей спрашивали. Кажется, я знаю его в лицо.

— И вы об этом молчали? — шипит Машка.

— Молчал. Потому что боялся. Здесь все боятся.

— Опишите нам его.

Отдираю кулаки Баобабовой от халата главного врача. Со свидетелями так нельзя. Со свидетелями никак нельзя. Только устно.

— Ну… — задумывается Монокль. — Подозрительный такой тип, психованный слегка.

— У вас все психованные. У него голова есть или отсутствует?

— Понятие присутствия головы весьма расплывчато, но определенно что-то с ней, с его головой, не так. Я думаю, он пользуется гуталином, потому что лица его…

Плакат, прикрывающий подземный ход, отваливается, и в камеру выпадает Садовник. Он смешно машет руками, пытаясь удержаться в полете, но до земляного матраса лететь недалеко, поэтому приземляется более-менее удачно.

— Этот? — Пальцем показывать нехорошо, но в психушке можно все.

Монокль, прижав сына-гения к груди, испуганно трясет головой:

— Он. А что… Вы с ним знакомы? С главарем?

Садовник, слегка опозорившись перед подчиненными, степенно отряхивается. Делом занимается. Приходится представлять его лично:

— Разрешите познакомить. Вроде нашего руководителя. А как звать, мы сами не знаем.

Вместо того чтобы, как положено приличному человеку, поздороваться, Садовник, отряхнувшись и встрепенувшись, бросается к дверям, встает в позу оратора и, указывая на дверь, орет:

— Измена! Измена!

После чего успокаивается и присаживается на раскладушку.

— Товарищи сотрудники! — Осматривает нас строгим взглядом. Задерживается на бронежилете Машки. На мои тапочки-зайчики внимания не обращает. Мы как-никак все еще в клинике, а не на пляже. — Товарищи сотрудники. Я все знаю и во всем в курсе. Молодцы. Оперативно сработали. Однако есть и плохие новости. У вас три минуты, чтобы покинуть помещение. Спешу сообщить прене-приятнейшее известие. Прапорщик Баобабова, вы под колпаком у Охотников. Какой-то гад утверждает, что за вашу идеальную голову можно заграбастать кучу бонусов.

Монокль смущенно прячется за спину сына.

— Лейтенант, а ты чего такой довольный? Ты тоже в числе счастливчиков. Листовки с эашими фотографиями по всей клинике развешаны. Ах да!

Садовник вскакивает, отбегает к двери, хлопает себя в район лба, кричит: “Измена! Измена!” — и неторопливо возвращается на раскладушку.

— Самое главное не сказал. Охотники в открытую объявили человечеству войну. Только что сам видел первые военизированные отряды, топчущие коридоры этого благословенного учреждения.

— Война? — ахает Монокль.

— Война! — пищит пацан.

— Война! — Машка проверяет обойму табельного оружия.

— Уходите немедленно! — требует Садовник, прислушиваясь.

Мы с Машкой тревожно мечемся по некогда безопасному гнездышку. Война! Доигрались!

— Слушайте сюда! — надрывается Садовник. — Приказываю старшему лейтенанту Пономареву и прапорщику Баобабовой немедленно покинуть помещение. В отделение бегите, там капитан Угробов партизанские отряды сколачивает. А мы с товарищами изобретателями останемся в клинике. Поднимем сопротивление и покажем, что есть еще достойные люди в нашем мире.

Со стороны коридора слышатся звуки выстрелов, крики, преимущественно человеческие. Садовник комментирует действо, как падение баррикады. Через мгновение в дверь раздаются страшные удары. Теперь уже Баобабова, имеющая немалый опыт вскрытия различных типов дверей, констатирует, что попытка взлома осуществляется прикладами.

Железная дверь под сокрушительным натиском начинает прогибаться.

— Сильные, заразы. — Садовник, совместно с ожившим Моноклем, наваливается на дверь, пытаясь задержать проникновение. Пацан стаскивает к двери мебель. — Прапорщик, я приказываю! Немедленно уводите Лешку! О нас не беспокойтесь, отобьемся.

Баобабова, мечущаяся между приказом и совестью, отдает честь Садовнику, говорит, что никогда не забудет его подвига и обязательно вернется, чтобы отомстить. Затем прыгает в лаз, забывая, что это она должна обо мне заботиться, а не я о ней. Прыгаю следом. Приказ на войне больше, чем приказ.

Выползаю на более просторное место. Впереди ругается Машка. Ей не по душе распоряжение Садовника. Предлагает немедленно вернуться, чтобы всей мощью секретного отдела “Пи” встать на защиту как самого Садовника, так и человечества в целом.

— Успеешь настреляться, Маша. Мы на перекрестке, и я в растерянности: куда бежать?

— К киоску, — А Машка все знает. Кто копал, тот и направление устанавливал. — Не отставай. Нам нужна подмога.

Моя напарница умеет работать не только кулаками. Понимает, что даже один прапорщик в поле не воин. Без должного подкрепления нам не справиться. К тому же неизвестно, сколько Охотников, каково вооружение? И польза от нас будет именно в отделе “Подозрительной информации”. Войну чаще всего побеждают аналитики.

Подземный ход заканчивается тупиком. Дальше дороги нет. Но и погони, слава богу, тоже не слышно. Временно. Рано или поздно Охотники догадаются обратить внимание на плакат. И тогда страшно представить, что будет с Баобабовой.

— За мной!

Напарница выдавливает головой доски, и мы оказываемся внутри киоска. Ставни закрыты, света нет. Продавщица где-то шляется. Машка ногой вышибает дверь, выглядывает в переулок.

— Вроде никого. Идем.

— Подожди. — Набиваю карманы шоколадками. У Машки, может, в косметичке и есть что на черный день, но не все же время на шее прапорщика сидеть.

Крадемся между мусорных баков. Спугиваем стайку диких котов, которые очень подозрительно косятся на живых людей. Особое внимание стаи привлекают мои тапочки. Кое-кто из мяукающего племени пытается наброситься на мою собственность с низменными инстинктами, и только некорректное вмешательство напарницы, у которой на ногах нормальные человеческие ботинки, заставляет хвостатых бандитов убраться с дороги.

Подкрадываемся к углу. Машка к правому, я к левому. Можно, конечно, и из-за одного угла выглядывать, но из-за двух безопасней. В целях конспирации маскируемся. Я под коробку из-под телевизора “Витязь”. Машка под коробку из-под холодильника “Стинол”.

Территория перед клиникой превращена в поле сражения. Многочисленные обезглавленные тела в лужах крови. Горящие машины, в окнах выбитые стекла. И еще раз для подчеркивания кровавой сцены — тела, тела, тела.

Мимо нас, ухая, пробегает хорошо вооруженный отряд из пяти морских пехотинцев. Пятнистая форма неизвестного образца. Бронежилеты не такие, конечно, модные, как у Машки. Оружия — по самые уши. И все пехотинцы какие-то угловатые, прилизанные.

Стинол перемещается поближе к Витязю, и я еле успеваю отклониться от лезвия Машкиного мачете. В прорезанную дыру выглядывает лицо напарницы.

— Лесик! — говорит Машка. — Я, кажется, знаю, отчего это все началось.

Не обращая внимания на разговаривающие картонные коробки, пробегает стайка широкомордых парней. Личные приметы все те же: угловатость и прилизанность.

— Видел? Они же все практически лысые. Нарисовать хорошую и модную прическу практически невозможно.

— Что с того? — Сидеть в коробке неудобно, но выскакивать под ноги агрессорам еще неудобнее.

— Лесик, ты меня иногда так раздражаешь! Неужели непонятно? Гости, когда еще Охотниками не считались, друг за другом охотились. А потом случайно нашего лысого за своего приняли и вкусили вкус человеческого бонуса. И понеслось.

Верно! Как я сам раньше не догадался? Всему виной случайность. Один лысый гражданин, ничего не подозревая и не замышляя, повстречался совершенно случайно с гостем, который играл в догонялки со своим соплеменником. И поплатился лысой головой. И, насколько мне. известно, слухи в виртуальном мире разносятся быстрее, чем почта в нашем городе.

— Цепная реакция, — делюсь с Машкой только что добытой информацией. — Легкий приз за сообразительность. То-то они всех наших лысых перемочили. А потом поняли, что не только за безволосых призовые очки дают.

— Что бы мир без тебя делал? — Непонятно, язвит Машка или честно признает мои выдающиеся способности сотрудника отдела “Пи”. — Раз такой умный, говори, что делать. — Здесь сквозняк страшный, а у меня за спиной в коробке пять дырок для проветривания. Насморка еще не хватало.

— За голову свою беспокойся.

Хочется добавить, что на войне насморков не бывает, но в это время в угол клиники на всем ходу врезается гражданский рейсовый автобус. Откуда ни возьмись, со всех щелей выползают Охотники — отвратительно накачанные здоровяки с совершенно тупыми лицами. Ведут по замершему автобусу прицельный огонь из всех видов оружия. А этого добра у них хватает. Автобус подпрыгивает, взрывается, во все стороны летит железо и куски человеческих тел.

— Надо к отделению пробиваться. — В голосе напарницы не слышится паники. Лишь какая-то тоскливая усталость. — Садовник перед смертью говорил, что Угробов там что-то делать пытается.

— Сплюнь. Садовник не та птица, что на середине полета без сил сваливается. Нас переживет.

Утвердив предложенный план большинством голосов, действуем быстро и отважно. Используя пересеченную местность, перебегаем с места на место. От камуфляжа отказываемся. А вдруг кому-то из Охотников вздумается посмотреть, что там внутри человеческих коробок?

Шагу не можем сделать, чтобы не натолкнуться на обезглавленное тело.

Вот раскинул руки простой человеческий постовой. А здесь, на скамейке, сидят обезглавленные доминошники. Охотники застали их врасплох. Даже рыбу не успели выложить.

— И заметь, Лесик, ни одного трупа гостя. Неужели никто не смог оказать им никакого сопротивления?

— Это у тебя полный арсенал в косметичке. А у нас честные граждане в магазин с автоматами не ходят.

Машка соглашается, перекидывая из руки в руку пистолет. На мою просьбу одолжить и мне что-нибудь среднеогнестрельное, Машка отвечает категорическим отказом:

— Ногу прострелишь с непривычки, а потом мне тебя до отделения тащить?

По улице на полной скорости проносится человеческий грузовик. За рулем успеваю заметить кирпичное лицо Охотника. В кузове грузовика неприятные личности. Торчат стволы широкие, и слышится песня, вся такая жуткая, смысл которой заключается в следующем: “Одну голову беру, на другую смотрю, третью отрезаю, а четвертая сама в мешок просится”.

— Доигрались, программисты-карикатуристы, мать вашу! — чуть не плачет Машка, видя безобразия уничтожаемого города. — А ведь еще в начале девятнадцатого века предупреждали, что не доведет до хорошего игра с электричеством.

Спорить с Машкой бесполезно. Да и не хочется. Всегда обвиняешь то, что вначале кажется мелочью, а потом выливается в целую цепь взаимосвязанных событий. Исправить бы ту мелочь, век беды не знать.

— Удавила бы того, кто счеты придумал, — подытоживает Машка монолог, сворачивая в очередной узкий переулок.

Здесь не слышно войны. Не видно окровавленных тел. Но грязи также много. Не правы те, кто считает, что после последней войны на земле останутся лишь крысы. Теперь я знаю, кроме Охотников и крыс, на старой доброй матушке Земле останется только мусор.

— Два квартала — и мы на месте. Машка спешит поскорее отчитаться перед капитаном и вступить в партизанский отряд. Желательно утром и на рассвете, чтобы за рабочий день считалось.

Над головой грохочет. Источник грохота не виден. По ногам несет холодом, словно зимней порой.

В переулке странно как-то темнеет, словно и не день на дворе. Прямо перед нами, из тумана холодного, со всей возможной неожиданностью появляется Безголовый. Естественно, на лошадке черной.

Безголовый взмахивает плащом черным, лупит что есть силы лошадку по ребрышкам и, тыча перст свой безобразный в нашу сторону, задает праздный вопрос:

—Кто?

Я успеваю смело выдохнуть и проскочить между стеной и безголовым всадником. Машка следует моему примеру, но у напарницы ничего не получается. Габариты не те.

— Кто? — повторяет вопрос Безголовый, и по всему чувствуется, что сейчас кому-то придется плохо.

Я характер Машки, как свою лестничную площадку, изучил. Знаю каждую трещинку. Не Машки, а площадки. Но и Баобабова — не сахар, если подумать. Если ее до точки довести, можно всякого ожидать.

Баобабова, застигнутая врасплох, одной рукой хватает под уздцы обалдевшую от такого нахальства лошадку, а второй кокетливо приглаживает вспотевшую голову.

— Господи! Ну чего тебе надо? — Это она Безголовому такие слова в область лица бросает. — Если б ты знал, как ты нам всем надоел! — Машка пытается показать, как нам надоел Безголовый. — Я твою морду безобразную видеть не могу! — Я на всякий случай отхожу подальше, а вдруг чего? — Уйди с глаз моих долой. Христом прошу. Не мешай работать. И так всю душу высосал образиной своей безголовой.

Сказала Машка все это и головой бритой дергает, как бы слезу горькую смахивает.

Ну все, думаю. Сейчас моей напарнице полная расчлененка получится. Лысую голову с плеч богатырских. Даже амур в памперсе не поможет.

Но, видно, чем-то слова Машкины Безголовому запали. Чем она взяла его, не знаю и даже не уверен. То ли голосом своим, то ли интонацией. Безголовый почесал озадаченно то место, где у всех нормальных всадников шляпа с перьями, вздохнул полной грудью и в тумане холодном сгинул.

Только слышал я, как затих стук копыт да Машка на землю без сил рухнула.

Шутки шутками, а может быть и обморок. Быстренько бросаюсь к напарнице. Если не спасу, хоть до отделения на себе дотащу. Там ее Угро-бов быстро с довольствия спишет. Подбегаю и ужасаюсь! Вот что жизнь с закаленными прапорщиками российской милиции творит!

Машка плачет горючими слезами. По опыту годичного сотрудничества в отделе “Пи” мне известно, что Баобабова проливает слезы только в двух случаях: когда не удается метко поразить бегущую мишень и когда бронежилет дырявится от бандитской пули. Горючие слезы при прочтении любовных романов в расчет не принимаются. Не служебного пользования потому что.

— Маш, ты чего? — трясу ее, чтобы окончательно в тоску не впала.

Баобабова тыкается бритой головой в мое мужественное плечо и заходится так, что даже мне, молодому лейтенанту, становится ясно: случилось нечто такое, что даже Машка вынести не в силах.

— Ле… Ле… Леси-и-ик! Я видела его глаза-а-а! Они таки-и-е…. Он тако-о-ой!

— Ну, не всем симпатичными быть.

Голова Баобабовой на ощупь теплая и шершавая. Как нагретая на батарее отопления нулевая наждачная бумага. Аж мурашки по коже.

— Ты не понимаешь, Лесик. И никогда не поймешь.

Как быстро у некоторых прапорщиков слезы высыхают. Только что фонтан изображала, а уже все сухонько и спокойно.

— Понять не проблема, — озираюсь. Показалось, что услышал я шаги приближающиеся. — Главное, до отделения добраться. От погони уйти. А там разберемся, кто и что видел.

Баобабова, словно и не было мгновений доверия и теплоты, резко встает, поправляет бронежилет, последний раз проводит рукой под носом.

— Идем. Когда-нибудь я расскажу, что видела.

Прапорщикам свойственны волнующие сердце фантазии и необъяснимые видения. Иначе не были бы они прапорщиками.

До отделения всего ничего. Через парк заброшенный перейти да три дома проскочить. В парке тишина, Охотников нет, только замечаем беспорядочно пораженные тела гражданских. Определить, кому принадлежали они, не представляется возможным. Изрешечено все пулями и осколками, головы отсутствуют. В груди закипает гнев и желание отомстить.

Крадемся, прижимаясь к стенам домов. Машка показывает на расклеенные через каждые три метра небольшие листовки. На них запечатлена личность самой Баобабовой в фас и профиль. Чуть ниже моя личность. Под портретом надпись: “За поимку живыми или мертвыми — один миллион”. Непонятно только, в каком номинале.

Перед самым отделением груда перевернутых машин, скамеек и служебного инвентарного имущества в виде столов, шкафов и стульев.

— Смотри, что наши придумали, — кивает на баррикаду Машка.

Над головой каменной крошкой взрывается стена. Стреляют кучно, но мимо. Валимся с напарницей поближе к асфальту. Если бы у нас было побольше гордости, то, может, и остались бы стоять. Но гордость для милиционера — не совсем правильное качество. Иногда и кланяться не грех.

— В кого стреляете, мерзавцы? — кричу я, вытаскивая корочки. — В представителя законного уголовного розыска стреляете?

За шкафами и лавками слышатся возгласы узнавания. Мол, это Машенька Баобабова в новом бронежилете из отдела “Пи” и ее напарник, не помним, как по фамилии, который ни хрена целыми днями не делает, а зарплату больше всех получает.

Несколько пуль свистят практически рядом с виском. Завистников везде хватает. А Машку, между прочим, в отделении за глаза Русалочкой называют. Не пойму только, за что?

Перебежками — вдруг у кого палец дрогнет — добегаем до баррикады. Человек тридцать, наших родных человек, глядят настороженно и угрюмо. Еще раз проверяют документы. Тщательно обыскивают, причем Машку особо не трогают, а меня ощупывают сверху донизу. Объясняют проверку тем, что не далее как двадцать минут назад двое таких же умников, переодетых в форму, пытались под оперов закосить и на территорию отделения прорваться. Документы поддельные, а уж про рожи говорить не приходится. Еле отогнали.

Не знаю, как там у напарницы, но мое состояние сильно нервное. Ощущение нереальности не оставляет ни на мгновение. И рад бы поверить в сон, но не могу. Видел мертвые тела, видел и Охотников. Ступал по лужам, до краев кровью наполненных. Слышал выстрелы, эхом домов пустых до меня донесенные. Сон не сон, а сумасшествие.

— Не грусти, Лесик, — грустно как-то улыбается Баобабова, с трудом протискиваясь в заваленные мешками с песком двери отделения. — Будет и на твоей улице настоящее преступление, без всяких там Охотников и зеленых человечков. Догонишь ты самого обычного преступника, посмотришь в его честные глаза и по-доброму, по-тихому, ласково так скажешь: “Руки за спину, морду в землю! А то враз порешу!”

Опера с баррикады одобрительно гудят, подслушивая слова Машки. Ведь каждый из них служит только ради одного-единственного дня. Чтобы вот так, как прапорщик Баобабова сказала. Гаркнуть — и на пенсию с чистой совестью российского милиционера.

Внутри восьмое отделение напоминает муравейник, на который по ошибке опустился отдохнуть невнимательный турист. Все куда-то бегут, торопятся, возникает неудобное чувство суеты и беспорядка. Но это только на первый взгляд. Внимательный глаз отмечает упорядоченность, правильность, если хотите, размеренность действий сотрудников. Вот мимо нас пробегает отряд омоновцев. По отрывистым командам старшего ясно, что они получили приказ занять оборону на крыше. Несколько человек из следственного отдела тащат по окончательно порванному линолеуму пулемет, место которому в музее, а не на баррикадах. Три медсестры-девчушки из соседнего училища лаются из-за того, кому из них ставить уколы, а кому бинтовать. Чернобровый азербайджанец, пристроивший у окна фруктовую лавку, зазывает милиционеров, обещая массу витаминов и существенные скидки.

— Вот уж кому война — мать родна, — ворчит Баобабова.

Азербайджанец тут же, не прислушиваясь к брюзжанию Машки, предлагает нам по сниженным ценам ящик гранат, коробку патронов и восемь белых флагов.

Проталкиваемся сквозь толпу снующих по коридору товарищей к нашему кабинету. У дверей два человека в штатском преграждают дорогу. Одного из них я знаю. Видел в главке. Узкоглазый якут, который, будучи сержантом, получил внеочередное звание полковника за то, что, рискуя собственной жизнью, проследил пути передвижения стада оленей из Якутии до самой норвежской границы. И не только проследил, но и вернул отечественное стадо на отечественные же пастбища.

— Однако, в юрту нельзя. — Звезды на погонах менталитет не меняют. — Однако, госпиталь в юрте.

Баобабова пытается оттеснить якута, но маленький полковник оказывается упертым парнем. Упирается ногами в косяки, руками и головой в живот Баобабовой и окончательно заслоняет дорогу.

Второй полковник в штатском, которого я не знаю, но который знает Баобабову, чей портрет в полный рост до сих пор никто не снял с Доски почета, миролюбиво сообщает, что:

— Кабинет ваш временно занят под госпитальную палату. Генерал там помирает.

Конечно, мы с Машкой возмущены, почему генерал для помирания избрал именно наш кабинет. Сильно не возмущаемся, начальство все-таки, но и просим предоставить обширные объяснения.

— Генерал, однако, контужен сильно, — полковник якут все еще в раскорячке. — В эпицентр попал. Граната плохая попадалась. Гремела сильно, оглушала больно. Я рядом стоял, все видел.

Второй полковник кивком подтверждает слова сослуживца.

— Может, ему ушицы притащить? Здесь кафе одно есть, по знакомству сделают?

Все-таки у Машки добрая душа. Мне, например, мысль об ухе и в голову не пришла. Потому что сам с утра голодный. Полковники от ухи отказываются. Но обещают рассказать генералу, если выкарабкается, конечно, о наших добрых помыслах.

Из потока людей выныривает секретарша Лидочка. Я даже не сразу ее узнаю. На Лидочке кожаная куртка, кожаная юбка, кожаная косынка, кожаные перчатки и на вот таком каблуке кожаные черные сапоги. Все в заклепках, ремешках, за поясом здоровенный хлыст.

— Пономарев? — Лидочка строго, но как-то нежно смотрит поверх круглых очков, хотя я знаю, что зрение у нее превосходное. В секретарши девчонок с плохим зрением не берут. — Пономарев! Почему вы здесь прохлаждаетесь? Капитан Угробов вас ищет с поисковыми собаками по всему району.

Прокашливаюсь, сбивая эффект, произведенный секретаршей Лидочкой:

— Ищет? Тогда… мигом. Я готов. А сегодня вечером…

Баобабова плечом оттирает меня от Лидочки, осматривает ее с высоты своего двухметрового роста, щупает хлыст:

— Сегодня вечером у нас по расписанию война. Пока некоторые соплячки в художественной самодеятельности играют, мы мир будем защищать от паразитов. Кого изображаешь, комиссарша?

Лидочка презрительно фыркает, эффектно разворачивается, хрустя кожей и развратно покачивая бедрами, исчезает за спинами постоянно спешащих людей.

— Хороша, — говорит полковник якут, выразительно цокая языком. Секунду думает и добавляет: — Однако, олени лучше.

Оставив полковников разбираться, что лучше в военное время — хорошая комиссарша или обученный олень, пробираемся к кабинету Угробова. Если ищет, значит, есть, что сказать.

У дерматиновых дверей начальства не протолкнуться. Завхоз дядя Саша раздает всем нуждающимся оружие. Одно наименование в одни руки. Семейным — дополнительная пачка патронов. Очередь на редкость высокоорганизованна, никто не ругается, без очереди не лезет, от высокопоставленных знакомых с записками не пробивается. Все понимают — время склок и безобразий прошло.

Для нашего отдела делают исключение. Очередь молчаливо расступается, освобождая узкий проход. Дядя Саша сообщает, что Угробыч рвет и мечет, желая лично лицезреть сотрудников секретного отдела “Подозрительной информации”. То есть меня и Машку.

— Товарищ капитан? — На правах старшего по званию заглядываю в кабинет. Без стука заглядываю. Во время войны любой стук воспринимается, как сухой щелчок снайперской винтовки. У кого слабое сердце, может и не выдержать.

Капитан Угробов сидит на корточках в центре кабинета. Быстро просматривает какие-то бумаги и сжигает их в печке “буржуйке”, из-за чего в кабинете страшная жара и задымленность.

— Давай, давай! — машет капитан, разрешая не топтаться у порога, а по-свойски заходить и располагаться.

Заходим строевым шагом, останавливаемся в двух метрах от капитана:

— Товарищ капитан! Старший лейтенант Пономарев…

— И прапорщик Баобабова…

— По вашему приказанию прибыли!

Угробов комкает последний листок, бросает его в печку, закрывает чугунную дверцу и долго сидит, протягивая сильные руки к огню, наблюдает за игрой пламени.

Мы, конечно, молчим. Топчемся на месте и молчим. Может, у Угробова мысли какие появились.

— Такие вот дела, ребята. — Капитан тяжело поднимается, поворачивается к нам. Я вижу осунувшееся лицо, запотевшие звездочки на погонах и слегка закопченные ладони. — Видите, как все получилось.

Улыбка Угробова так беспомощна, что хочется подбодрить хорошим словом этого замечательного человека и беспощадного опера.

— Хреново получилось. Дальше некуда.

Баобабова менее многословна. Протягивает капитану чистый носовой платок. Капитан растроган до глубины души.

— Заходите, раз пришли.

Угробов красиво сморкается, возвращает платок и приглашает нас присесть куда придется. Мебели в кабинете нет, все ушло на баррикады.

— Искали, товарищ капитан?

— Искал. — Капитан подходит к единственной вещи, не реквизированной на нужды обороны. К карте района. — Прошу вас поближе, товарищи оперативники. Времени, как я понимаю, у нас нет, поэтому давайте покороче и поинтереснее.

Мы с Машкой не возражаем.

— Ситуация в районе и в целом по городу катастрофическая. Два часа назад, пока вы в клинике прохлаждались, не в обиду будет сказано, подлый враг покинул свои подлые виртуальные норы и всей мощью обрушился на наш мирный уклад жизни. Прапорщик, у вас указки случайно не найдется?

Баобабова роется в косметичке, находит и передает требуемый предмет.

Капитан продолжает вводить нас в курс дела, часто тыкая телескопической удочкой в карту.

— Нападение произошло здесь. — Кончик указки останавливается на прямоугольнике клиники. — Превосходящие силы противника в самые короткие сроки захватили все важные административные и торговые точки района. Мирные жители, поддавшиеся панике и пытавшиеся покинуть район, уничтожены самым варварским способом.

Угробов скрипит зубами. У одинокой жирной мухи на стекле не выдерживают перепонки, и она падает замертво.

— Наш район полностью блокирован. Регулярные части, вызванные в первые минуты агрессии на помощь, остановлены на подступах к границе охраняемой нами территории. Здесь, здесь и здесь. По нашим сведениям, там идут тяжелые бои. К счастью, армия и силы правопорядка сдерживают натиск, иначе враг давно бы захватил вокзалы и аэропорты. Надеюсь, вы понимаете, чем бы это грозило?

Понимаем, не первый день в милиции. Из города покатили бы по рельсам составы, полные Охотников. Словно вирусное заболевание разлетелись бы самолеты, наполненные алчущими человеческой крови виртуальными гостями с той стороны.

— Есть и плохие новости. Бригада десантников, посланная нам на помощь, уничтожена. По словам очевидцев, бой был коротким и безжалостным. Сотни наших солдат так и остались лежать обезглавленными в районе гастронома. До отделения сумели добраться трое. Известный вам генерал и два его ординарца. У генерала точечная контузия. Но он сумел пересилить боль ран и сообщил, что нашей проблемой занимаются на самом высоком уровне.

— Мы должны обратиться к президенту, — голос Баобабовой дрожит.

— Должны, но не можем. — Угробов обводит указкой отделение связи. — Специалисты настоятельно не рекомендуют пользоваться как телефонами, так и прочими средствами связи. Специальным приказом запрещено включать компьютеры и даже телевизоры. Черт их знает, из какой щели они могут появиться.

Молодец капитан. Взял груз ответственности на себя. Запретить пользоваться телевизорами в нашей стране — сродни настоящему подвигу.

— Мы несем огромные потери, — продолжает капитан, шаря по карте удочкой. — На улицах, ведущих к отделению, настоящая резня. Посланные дежурные машины с экипажами не вернулись. Постовые, попытавшиеся неорганизованно противостоять врагу, погибли. Как вы знаете, в шести кварталах от нас расквартирована войсковая часть с номером, который теперь никому не интересен. Не далее, как пятнадцать минут назад, мы получили донесение, что казармы заняты противником, а наши бойцы…

Капитан отворачивается к карте. Я не могу смотреть на его плечи.

— Ненавижу, — шепчет Угробов, — выше природы себя поставили. Десятилетиями сами строили мир, который нас уничтожает. Интеллект, искусственный разум, виртуальность… Выстругали гроб из столетнего дуба.

— Товарищ капитан… Не все так плохо. Разрешите предположение высказать?

— Валяй, лейтенант. Теперь все можно.

— Мысль такая: если Охотники спешат овладеть вокзалами, дорогами и взлетными полосами, значит, самостоятельно пробраться в другие районы они не могут. Можем ли мы предположить, что дыра, из которой они лезут, только в нашем районе? Можем.

— Хочешь сказать, сынок, что есть у нас шанс? — В глазах Угробова надежда.

— Один шанс на тысячу. Но есть. Мы с Машкой, то есть с прапорщиком Баобабовой, попытаемся вернуться в клинику и перекрыть кран. Примерное местонахождение нам известно, если что, подключим выживший личный состав учреждения.

А прапорщик, — киваю на Марию, — обеспечит огневое прикрытие.

Угробов укладывает тяжелые руки на грудь, меряет шагами кабинет. Качает головой:

— Самим вам не справиться. И даже прапорщик не поможет. Скажите, вы хоть одного Охотника мертвым видели? То-то и оно, что не видели. Враг коварен и жесток. И его не так-то просто убить. Наше оружие им, что для слона мухобойка.

Баобабова с сомнением поглаживает кобуру.

— Думаете, ерунду порет капитан? А то, что мы уже десять атак на отделение выдержали, верите? С нашей стороны десятки убитых, а со стороны агрессора ни одного.

— Как же так? — Баобабовой, как и мне, непонятна такая расстановка сил. Вроде каждые полгода аттестацию на стрельбище проходим, пора научиться стрелять.

— А так. Не перестрелка получается, а дурдом натуральный. Мы в Охотника залп даем, а он пакеты медицинские в упаковке горстями глотает и снова как новенький. Или из пузырьков разноцветных какую-то гадость лакает и на глазах восстанавливается. Я лично, вот этими руками, — капитан показывает мне руки, которыми он “лично”, — лично одного гада в упор расстреливал. Три магазина в грудную клетку и один в голову.

— А он? — ахаем мы от такого расхода боеприпасов.

— Что он? Стоит передо мной, чавкает бинты в обертке и на глазах зарубцовывается.

— А ты? — ахает Машка.

— А я ему гранату в штаны. Осколочную.

— А он?

— В клочья. Только скалиться продолжает гаденько. Представляете, валяется кусок мяса в луже крови и над капитаном милиции шутки шутит. Пришлось ногами добивать.

Мы с Баобабовой в полном восторге. Однако не забываем напомнить, что, по словам самого Угро-бова, потерь среди противника нет. А как же тот, который без штанов?

— Спрашиваете — тело где? — Капитан моментально мрачнеет. — Скажите мне, лейтенант, вы когда-нибудь видели, как один человек на себе пять практически мертвых трупов с поля боя выносил? А я видел. Пока со своим разбирался, мои ребята из прокуратуры сумели четверых подстрелить до смертельного состояния. Так что вы думаете? Только мы первую победу отпраздновать собрались, откуда ни возьмись, Охотник выбегает. Прямо в нас, подлец, стреляет. Пятерых своих легко так на плечи взваливает и зигзагами под ураганным огнем от нас вприпрыжку сбегает. А вы меня знаете, от меня ни разу никто живым не уходил.

Мы капитана не перебиваем. Понимаем — человек выговориться должен.

— Я сам в бинокль с крыши видел, как гады убитого моего микстурой отпаивали. Ведрами заливали, но за пять минут на ноги подняли. Говорю же, нечестная война получается. В одни ворота война. Да что там… Я могу вам такое рассказать, что детские кошмары бабушкиными сказками покажутся.

Сигарета обжигает пальцы капитана, но он, кажется, не замечает, как подпаливаются ногти.

— Охотники наглеют, без прикрытия прут. Только точным и массовым огнем их останавливаем. Патронов, правда, не хватает. А, бесовская морда!

Это сигарета окончательно дотлела. Окурок зло гасится на прямоугольнике переговорного пункта.

— И вот что обидно, — не успокаивается капитан, — это ведь не они с пакетами медицинскими придумали. Мы сами вложили знания в их тупые головы. И оружие в руки им сами вложили. А теперь мне эти умники с Большой Земли связистов каждые пять минут присылают, спрашивают, когда я прекращу беспредел в подотчетном мне районе?

Умники — это те, кто считает себя слишком занятым, чтобы самим разбираться с беспределом, но которые точно знают, что делать и как поступать другим. По словам Угробыча, все умники сидят в главках, министерствах, в тиши уютных кабинетов и никогда не видели, кроме как по телевизору, лицо настоящего преступника.

В кабинет без стука влетает дядя Саша. Весь такой взволнованный и возбужденный.

— Угробыч! Там наши пленного взяли. Тепленького, ведут уже.

Капитан Угробов возбуждается не хуже дяди Саши.

— Когда? Как? Всех к наградам! Тащите сюда его, лично допрошу. Старший лейтенант, прапорщик — попрошу остаться. Вам, как сотрудникам секретного отдела “Пи”, которые не сумели, а были обязаны предотвратить агрессию, необходимо присутствовать при исторической встрече.

Собственно, мы никуда и не собираемся уходить.

Через распахнутые двери из коридора слышатся крики радости, вопли ненависти и прочие матерные выражения. Понять веселье личного состава можно. Впервые в истории восьмого отделения противник, не условный, а самый настоящий, не уголовный, а виртуальный, позорно попал в плен.

Из сбивчивого рассказа дяди Саши, которого Машка приперла к стенке бронежилетом, выясняем, что первого и единственного пленного из Охотников захватили не опера, как вначале показалось, а женщины из отдела кадров и лаборатории.

Ослушавшись приказа Угробова не покидать отделение ни под каким соусом, группа в составе трех кадровичек и двух лаборанток, не имея должного опыта и соответствующего вооружения, выдвинулась огородами, то есть свалкой, к ближайшему универмагу. Захотелось женщинам в последний раз погулять по пустым залам, в последний раз насладиться мирным запахом бижутерии и галантереи. Не успела группа прочесать первый этаж, как совершенно случайно наткнулась на заблудившегося, а может, мародерничающего Охотника.

— Со спины, понимаешь, ни черта они не слышат, — тараторит дядя Саша в надежде, что Машка хоть чуть-чуть ослабит натиск. — А головой вертеть по сторонам не научены. Бабы наши не визжали, не кричали, по-тихому возмутились и сумками по голове ввели в состояние кратковременной потери памяти. Баобабова, дышать же тяжело!

— Говори, дядя Саша. Нам положено все знать, — отвечает на претензии Машка, а сама все теснее к дяде Саше прижимается. Мне только непонятно, отчего у него дыхание задерживается. Вроде Машка не сильно и жмет.

— Что говорить-то? Или сама по магазинам не ходишь. В каждой сумке килограммов пятьдесят с гаком. Любой нормальный человек с первого удара отходит. А этого, который из телевизора, пятнадцать минут мочалили. И вот что молодцы, — дядя Саша забывает, что минуту назад хрипел, и говорит вполне сносно, — бабоньки-то наши за подмогой не побежали. Не запаниковали, попав в экстремальную ситуацию. Скрутили рученьки негоднику, закинули на пододеяльник, что в бельевом отделе изъяли, и притащили голубчика прямиком в отделение.

Мария Баобабова, женщина по половому признаку и прапорщик по призванию, получив все необходимые сведения, великодушно отпускает дядю Сашу.

— Лешка, а ведь можем, когда не из-под палки, а по нужде! — весело кричит она и, подхватив меня под мышки, кружит по угробовскому кабинету. Машка так радость свою выражает. А у меня после ее эмоций сильное головокружение и тошнота.

— Ведут, ведут… — шипит на нас хозяин кабинета.

Зачем шипеть, если сам вокруг нас, как пацан, прыгаешь?

— Не зарывайся, лейтенант, — предупреждает Угробов, читая мысли подчиненных и одновременно беря себя в руки. Сразу становится строгим и суровым. Такому оперу на дороге не встречайся, даже за неправильно пробитый талончик в автобусе к ответственности привлечет.

Строевым шагом заходит дядя Саша, четко выполняет команду “На месте!” и, продолжая маршировать, торжественно докладывает: “Военнопленный Охотник доставлен!” — и ручкой так в сторону дверей, чтобы всем, в том числе и нам с Машкой, было понятно, с какой стороны прибывает ловко схваченный “язык”.

Шестеро омоновцев втаскивают стул с привязанным к нему Охотником.

— Близко не подходите, плюется сильно, — объясняет один из омоновцев. — Или вообще кляп не вынимайте.

— Разберемся, — кивает Угробов, выкладывая пистолет на колени. — Станет сильно безобразничать, угомоним. Ну что, гад, довысовывался из монитора.

Охотник мычит, пытаясь прожевать кляп, но бесполезно. Омоновцы кляп из списанных дел крутили, а всем известно, что архивные дела, да еще из мелованной бумаги, черта с два сжуешь.

— Ну и рожа, — честно признается Машка, разглядывая пленника.

Я вынужден с ней согласиться. Внешность гражданина на стуле оставляет желать лучшего. Угловатые черты, мутные глаза, намек прически на квадратном черепе. С яркостью гражданин явно переборщил. Щеки как свеклой намалеваны, а в глазах столько голубого, что тошно становится.

Пока Угробов лично мучается с кляпом — омо-новцы на славу запихали, подсчитываю количество пальцев на руках пленника. Надо же! Пять, как и положено. И что интересно. Внешность, хоть и не человеческая, но на такого в толпе даже внимания не обратишь. Нарисовано старательно и с соблюдением пропорций. Пройдешь мимо, не повернешься. А то, что угловатый и прилизанный — мало ли какие проблемы у людей с лицом?

— Сколько таких вот гостей по улицам ходит, — отзываясь на мои мысли, тихо говорит Машка. — Рассматривают нас, любопытствуют, а потом, разнюхав слабые стороны, с оружием в нашу жизнь лезут.

Раздается звук, как будто пробка из бутылки шампанского выстрелила. Это капитан кляп вытащил.

Первым делом Охотник, как и предсказывали омоновцы, плюет. И не в капитана, гаденыш, а в меня. Но промахивается. Зато капитан не дремлет. Пистолет свой ко лбу Охотника приставляет и сообщает задержанному, что если у кого еще желание появится губой дернуть, то он, капитан Угробов, полномочный представитель человечества в отдельно взятом жилищном массиве, без всякого угрызения совести разрядит по мозгам всю обойму.

Охотник, хоть и не человек, но слово капитанское понимает. Мычит, соглашаясь на условия переговоров.

— Не переговоров, мразь, а натурального допроса, — распаляется капитан, у которого на баррикадах полегла половина личного состава. — Здесь я хозяин, а ты считай себя моей собственностью. И отвечать на вопросы будешь без запинки, четко и правдиво. Иначе…

Угробов стреляет в потолок. Сыплется штукатурка. Вбегают потревоженные омоновцы. Разбираются, что к чему. Убегают. Порядок восстановлен. Капитан Угробов, чуть подергивая щекой от волнения, прячет оружие от греха подальше. Встает перед стулом в позу ожидающего клева рыбака, возлагает тяжелую руку на плечо вздрогнувшего от такой ласки Охотника.

— Мы, люди, права военнопленных знаем и соблюдаем. Так что не дрейфь. Самосуда не учиним, но и Гаагскому трибуналу не выдадим. А про Швейцарию или там Англию даже не мечтай. Только через мой труп. Адвоката тебе тоже не положено. Защиту заслужить нужно. Вот если все чистосердечно расскажешь, обещаю эту… программу по защите прав свидетелей. Будешь в какой-нибудь глухой сибирской деревеньке заключенным кино показывать на сорокаградусном морозе. Понял, карикатура?

Охотник закатывает голубые глаза в район лба и выразительно мычит. Не понять капитана Угробова невозможно.

— Вот и ладно. Лейтенант, подойди поближе. Да не бойся, гражданин больше не буйный. Переводи, что он там бубнит. А то у меня после гранаты осколочной слегка перепонки ослаблены.

Занимаю место у уха Охотника. Вблизи оно похоже на обработанную тяжелым прессом морскую ракушку.

— Имя! Быстро! — гаркает Угробов.

— Пономарев! Алексей Пономарев!

— Да не твое, мать, лейтенант. Я гада спрашиваю виртуального.

Охотник еле шевелит челюстью, разжатой в свое время несъедобными архивными делами. Странным образом мычание складывается в моих мозгах В слова. Словно на черной доске проявляются белые буквы.

— Говорит, что не понимает, о чем вопрос, — с трудом перевожу я. — Думаю, что у представителей данного вида имен как таковых не имеется.

— Хрен с ним, с именем, — соглашается Угробов. — Я вот что хочу узнать. Сколько их из дыры вылезло, как их обратно запихать и на кой черт ему хочется в глухой сибирской деревеньке киномехаником работать? Я его лучше сейчас расстреляю, патронов не пожалею.

Пока Баобабова и подскочившие омоновцы во главе с дядей Сашей утихомиривают разбушевавшегося капитана, не могу оторвать глаз от Охотника. Может, мне показалось, но он только что заметил Машку и как-то странно оживился. Не встрепенулся, а именно оживился. Плечи расправил, взором блеснул, носом шмыгать перестал. Не обращая внимания на крики за спиной, допрашиваю Охотника самостоятельно, заглядывая в его черное нутро и сверяясь с полученными ранее показаниями. Кроме тех вопросов, которые задал Угробов, выясняю для себя много чего интересного. После чего прошу дядю Сашу спрятать захваченного в неравном бою “языка” с глаз долой.

— В обезьянник, — не задумываясь, отвечает завхоз. — По случаю внезапного нападения мы всех бичей амнистировали и на баррикады послали. По собственному их желанию послали. Кровью искупать прошлые проступки.

И это правильно. В такой тяжелый день никто не должен стоять в стороне и безучастно наблюдать, как какие-то рисованные негодяи пытаются надругаться в циничной форме над человечеством.

— Значит, так, — завладеваю я всеобщим вниманием. — Кому интересны последние сводки, прошу поближе.

Через минуту в угробовский кабинет набивается по меньшей мере человек двести. Все хотят узнать, что же сказал враг. Сам капитан не возражает, только требует, чтобы я говорил громко. Для лучшего эффекта Баобабова сажает меня на плечо. Для поддержания равновесия придерживаюсь за люстру.

— Товарищи!

Кто-то хлопает, но на него шикают. Сейчас не революция, а массовые беспорядки на улицах.

— Товарищи… Враг на пороге нашего дома. — Мне всегда хотелось произнести эту фразу, чтобы ни у кого не осталось сомнения, с кем мы имеем дело. — Численность его велика. По предварительным данным, только на территории нашего района свыше пятисот единиц виртуального противника. И это количество постоянно увеличивается.

Я на мгновение останавливаюсь, чтобы услышать вздох ненависти. Но народ в кабинете стоит так плотно, что и вздохнуть невозможно.

— Краткие тактико-технические характеристики врага: Охотники — некоторые неосведомленные граждане называют их еще гостями — делятся на четыре категории. Маш, подай протокол допроса. Низшая каста — так называемая чернь. Это те, кто сидит с той стороны экранов и, истекая слюной, завидует нашему образу жизни и кто не в состоянии самостоятельно прорваться на нашу сторону.

Я сознательно не привожу товарищам слова допрошенного Охотника о том, что именно чернь видит в мониторах все, чем мы занимаемся перед компьютерами. По мнению допрашиваемого, большую половину человеческого населения можно уничтожить только за то, что мы, гуляя по виртуальному миру, параллельно ковыряемся в носу, облизываем после съеденных бутербродов пальцы, вытираем пролитое кофе. О более серьезных нарушениях этики и порядка не упоминаю.

— Следующие в классификации врага — так называемые туристы и игроки, безобидный в общем-то народ. Первые приходят в наш мир поглазеть на достопримечательности, стибрить технологии, почитать книги великих человеческих авторов. Несомненно, каждый из вас хоть раз в жизни встречал виртуального туриста. Они очень любят поболтать в очередях, побузить на демонстрациях, потолкаться в общественных местах.

— Знаем! Знаем!

— Игроки… Тоже безобидный класс. Слегка свихнутые ребята, которых хлебом не корми, а дай пострелять друг в друга. Иногда они промахиваются, и тогда милиция в нашем лице получает нераскрываемые преступления.

— Нет преступника — нет и преступления, — подсказывает Мария Баобабова, пересаживая меня на другое плечо.

— Совершенно верно. И наконец, высшая каста, как сами они себя называют — Охотники. Существа, способные проникать за стекло экрана с преступными целями. Замысел их понятен: убить человека и стать сильней. Больше убил — больше силы. Для них Земля является игровой площадкой, на которой с коренными обитателями можно не церемониться. Запомните, товарищи! Мы для Охотников — всего лишь пушечное мясо, неспособное оказать достойное сопротивление.

Народ в кабинете волнуется, слышатся негативные высказывания в адрес как Охотников, так и тех, кто их придумал.

— На сегодняшний день это все, товарищи. Мы продолжаем работать со свидетелями и надеемся, что в самое ближайшее время найдем способ уничтожить врага. Спасибо за внимание. Маш, опускай меня.

Со стороны собравшегося народа слышатся многочисленные вопросы, касающиеся методов возможной борьбы, но я не отвечаю. У меня нет ответов. Но в одном я уверен: так просто нам эту схватку не выиграть.

Здание отделения сотрясает мощнейший взрыв. С улицы слышатся беспорядочная стрельба и крики.

— Снова поперли, — морщась, объясняет капитан Угробов. — Сейчас начнется заварушка. Личному составу, внимание! Все на передовую. К оружию! На баррикады! На баррикады!

Кабинет пустеет в одно мгновение. Мы с Машкой тоже бежим к выходу, но нас останавливает Угробов:

— Успеете, молодцы, навоеваться. Я так думаю, лейтенант, что ты нам не все рассказал. Считаешь, я не заметил, что этот гад на прапорщика как-то странно пялился? Давай, лейтенант, выкладывай. Приказываю ничего не таить, по закону оперативного времени.

Под тяжелым взглядом капитана сообщаю то, что не стало общественным достоянием:

— Машку они хотят. В том смысле, что не ее саму, а лишь голову. Она у них на черном рынке котируется как непревзойденное произведение искусства. Чтоб вам было проще, товарищ капитан, — у нас Джоконда, у них Баобабова.

— Спасибо, мама, — усмехается Машка. А зря. Я бы на ее месте сто раз подумал над своей судьбой.

— Ну, вот что… — Угробов решительно передергивает затвор табельного оружия, отчего мы с Машкой вздрагиваем. — Прапорщика мы не отдадим. Не волнуйтесь, Маша. Не для того я вам кабинет выделял, чтобы потом на кладбище с венками на могилку таскаться. До последнего опера сражаться будем.

Однако я так размышляю. Пустой стрельбой дело не сделаем. Сейчас отобьем очередную атаку, и надо вам, молодцы, в клинику пробираться. Там корень зла. И его необходимо уничтожить. Ладушки?

Это не приказ. Это простая капитанская просьба, которой невозможно отказать. По крайней мере сейчас, перед вооруженным Угробовым.

— Сделаем, шеф, — Баобабова лениво потягивается, но на самом деле, я знаю, сильно волнуется. Быть Джокондой и не позволить лапать себя чужим рукам, я не в счет, очень ответственно.

— Я знал, что вы достойная смена. — Угробов затягивает потуже портупею, без настроения подмигивает и убегает туда, где грохочет.

Машка провожает капитана долгим взглядом честного подчиненного и оборачивается ко мне:

— Ну вот, Лесик, и наш час настал. Давай, что ли, попрощаемся. На всякий случай. Вдруг больше не свидимся.

Мы каждый раз прощаемся от всего сердца. Машка не может сдержать скупую прапорщицкую слезу, а я скупой мужицкий стон. Машка сжимает меня так, что все внутри потрескивает.

— Ах! — говорит прапорщик Мария Баобабова, закрывает глаза тыльной стороной ладони и в таком положении убегает вслед за капитаном.

— Хороша Маша, да не нашего отдела, — завистливо сообщает дядя Саша, которому, по причине глубокого пенсионного возраста, быть на баррикадах не полагается. — Я смотрю, товарищ старший, что у вас и оружия никакого в наличии нет?

Развожу руками. В мирное время мне, как начальнику отдела “Подозрительной информации”, пистолет Угробов запрещает носить, а сейчас никто не побеспокоился.

— Без оружия нельзя, — качает головой дядя Саша. — Из чего последнюю пулю использовать станешь? Из пальцев пули не вылетают. Подожди…

Дядя Саша вытаскивает со дна оружейного ящика винтовку.

— Держи. Какое-никакое, а предмет дальнего и ближнего радиуса действия. По причине нехватки оружия пришлось по музею нашему поскрести. Ну и что с того, что времен первой мировой? Ты, лейтенант, на год выпуска не смотри. Я ее для себя берег, починил где надо, пристрелял как следует. Приклад под плечо старческое подогнал. А то, что мушка спилена, не беда, главное — чтобы глаз острым был и цель неподвижная. Пользуйся.

— Если встретимся, обязательно верну, — благодарю за подарок. Винтовка в руках молодого лейтенанта — грозное оружие. Даже если оно с первой мировой.

— Беги, лейтенант, беги. Обязательно свидимся.

— Спасибо!

Выскакиваю в пустынный коридор. Все на улице, на завалах. Правильнее сказать, на баррикадах. Несусь к выходу и вспоминаю добрым словом дядю Сашу.

Я не могу знать, что в ту секунду, когда я, словно младший лейтенант, выпрыгиваю в коридор, шальная пуля-дурочка рикошетит от чугунного фонаря, отскакивает от сваленного набок дубового стола из приемной, перелетает через здание отделения, гасит инерцию о бампер автомобиля с номерными знаками У-555-Гы и на излете вонзается в сердце дяди Саши.

Все мы под случаем ходим.

— Лесик! Сюда!

Скатываюсь по ступеням, перепрыгиваю через раненого опера по особо важным. Бегу, пригибаясь, к тому месту, где Машка заняла для нашего отдела удобные места. Краем глаза замечаю, как студентки из медицинского волокут к отделению черное пальто, на котором шевелится изрешеченный пулями человек в форме постового. Вскрикивает, неловко взмахивая руками, одна из студенток и валится на

постового. Из ее спины торчит арбалетная стрела. Постовой сильно ругается, вспоминая родителей, всех, кого только удалось вспомнить. Опускаюсь рядом с Баобабовой.

— Видал, что творят, — Машка грызет где-то добытый початок кукурузы. — Засели в высотке и оттуда из арбалетов нас мочат. Тоже мне, Чингачгуки нашлись.

Прямо перед баррикадой распускается черным фонтаном взрыв. Куски разорванного асфальта гулко врезаются в шкафы и столы, барабанят по крышам перевернутых автомобилей.

— Артподготовка у них. — Машка осматривает огрызок, коротко замахивается и швыряет его через баррикаду. Туда, где засели Охотники. — Нате, подавитесь нашими человеческими кукурузинами!

В ответ на предложение прапорщика Баобабовой в то место, откуда она только что высовывалась, вонзаются штук десять стрел.

— С оптикой уроды работают, — сообщает Машка, устраиваясь поудобнее. — Тебе кто оружие доверил?

— Дядя Саша одолжил.

— А-а… Только ты на меня дуло не наводи. Ружье твое без предупреждения может бабахнуть.

Рядом лежащие опера и милиционеры весело ржут, не обращая внимания на артобстрел. Короткими перебежками к нам присоединяется Угробов. Я давно заметил, что капитаны с большой выслугой лет тянутся к молодым лейтенантам и еще более молодым прапорщикам.

— Задолбили снайпера. — Угробов плечом отодвигает сейф из отдела кадров и пристраивается правее меня. Выкладывает перед собой нехитрые капитанские пожитки. Два пистолета, три гранаты, пакет с мандаринами. — Пятерых уже отметили.

Так мы и до победы все не доживем. Баобабова, может, в атаку сходим? Как мыслишь?

— Перестреляют, как мышат, — сообщает свое мнение Машка, выглядывая в щелку на улицу. — Мы как на ладони у них. Обещайте, что после победы вы вокруг отделения окопчики выроете. Отсюда и до соседнего района. А Охотники, кстати, сейчас сами пойдут. Ну-ка, пригнитесь.

Машка с силой вдавливает мою голову в баррикаду. За спиной слышится гулкий вой, и крыльцо отделения, выложенное мрамором на средства богатых непосаженных меценатов, превращается в рухлядь, не подлежащую восстановлению.

— Ишь ты, — усмехается капитан, — а урна как стояла, так и стоит.

Над площадью нависает злая тишина. Я с трудом отбиваюсь от Машки, которая не забывает про свои прямые обязанности — защищать мою шкуру во что бы то ни стало. Осматривая притихшие улицы, доказываю, что сейчас не мирное время и старые приказы контуженых генералов недействительны. На что Баобабова, с молчаливой подачи Угробова, говорит:

— Война, Лесик, кончится. И моя задача сохранить тебя и твои способности для лучшей, мирной жизни. Тем более что и мама твоя об этом просила.

Стрела-дура, обманным путем умудрившись протиснуться сквозь плотные завалы, коротко звякнув, врезается в плечо Баобабовой, как раз в то место, где у прапорщика наколка в виде амура в памперсах. Неприятно тренькнув, сгибается в дугу и отскакивает.

— Видишь, — говорит Машка, поднимая стрелу, — а тебя бы насквозь.

Спорить с напарницей, после подобной демонстрации физических данных, неразумно. Если нравится Машке меня от пуль и стрел дурных прикрывать — я не против. Тем более, если мама просила. Машка зевает, кутается поплотнее в бронежилет.

— Леш, я вздремну пару минут. Если гости появятся, толканешь?

Поспать Баобабовой не удается.

На площади, со стороны универсама, появляются ярко-цветные фигуры, неторопливо двигающиеся в нашу сторону. По рядам защитников баррикады пробегает выразительный мат. Завершает народное выражение эмоций капитан. Угробов вскидывает пистолет и голосом, не терпящим возражений, кричит:

— Огонь по моей команде! Патроны беречь! Зря под пули не высовываться!

Затем торопливо докуривает бычок, сплевывает, поворачивается ко мне:

— Что, лейтенант? Как тебе подозрительная информация? Не думал, что лицом к лицу с разработками своими встретишься? Это тебе не привидения.

— Прорвемся.

— А нам больше ничего не остается. Или здесь, за шкафами, все ляжем, или восстановим технологическую справедливость.

В первый момент кажется, что начался дождь. Но быстрый взгляд на ясное и чистое небо опровергает ошибочное мнение. Это над головой свистит и шаркает свинец. Стучат о баррикаду тяжелыми градинами пули. Целые облака, целые тучи пуль.

Через площадь, не скрываясь, не таясь, идут Охотники. Около пятидесяти чужих существ, которым не сидится в своем мире. У каждого на пузе здоровенный автомат. И поливают из этих автоматов, дай бог. И вдоль и поперек. Только щепки от заботливо уложенных шкафов во все стороны летят. А про личные автомобили граждан даже говорить не приходится. Ни один цветмет не примет изрешеченный пулями металлолом.

— Одна пуля не страшно, — поясняет капитан, снимая с предохранителя пистолет. — Слабенькие у них пули. Вот если оптом, с десяток, получишь, тогда ползи к медичкам. Может, и выкарабкаешься. И не надейся, что у уродов этих компьютерных магазины кончатся. Знаешь, что самое неприятное, лейтенант? У них, у Охотников, патронов, как семечек. Полные карманы. Так что не зевай.

Я не зеваю. Я смотрю через спиленную мушку на врага. Тщательно целюсь, выбрав себе здоровенного мордоворота в цветастой униформе и в каске на полфизиономии.

Капитан Угробов, перекрестившись, хоть и не верил он в бога до этой минуты, встает на колено:

— Всем приготовиться! По моей команде! Прицельно! За родное восьмое отделение…

Кажется, мир затаил дыхание, ожидая, когда бывалый опер и начальник восьмого отделения скажет последние предстартовые слова.

— …Пли!

Баррикада взрывается стрекотом автоматов, щелчками пистолетов и родной, знакомой с детства речью. Каждый опер, нажимая курок, считает своим долгом виртуозно высказаться, помянуть, выразительно завернуть что-нибудь эдакое, что в обычной жизни и наедине-то с самим собой стыдно слушать. За такие слова в мирное-то время сразу погоны летят. Но сейчас здесь совсем другие обстоятельства. И никто не заткнет опера, который ради всех, ради человечества, стоит на баррикадах.

Фиксирую ствол винтовки в центре головы свое-то Охотника. Облизываю губы и жму на курок. Приклад мягко тычется в плечо. Строго в центре лба непрошеного гостя образовывается хорошо заметная дырища размером с рубль. Охотник, как подкошенная умелой рукой косаря трава, валится на колени. В сердце моем радость от удачно проведенного выстрела. Охотник, не желая умирать, сбрасывает одной рукой заплечный рюкзак, больше похожий на чемодан, и, продолжая стрелять по баррикаде, вытаскивает из рюкзака пластиковую бутылку с красной жидкостью. Заглатывает в секунду, неприятно дергая кадыком. А я с ужасом вижу, как стремительно зарастает дырень в его башке.

— А ты как думал? — Угробов стоит, широко расставив ноги, и палит из двух стволов попеременно. — Их одной пулей черта с два повалишь. Стреляй, не думая, пока не задымится. И желательно в одно место. Чтоб наверняка. Главное, не позволять сукиным детям в сумках своих ковыряться.

Хорошо говорить тем, у кого мушки на своих местах. Следующие пять патронов из винтовки образца первой мировой оставляют отметины на грудной клетке, на животе и на ноге Охотника. Тот, не переставая, лакает из пластиковой бутылки и запихивает в рот целые пачки бинтов. И продолжает переть на баррикады, не замечая смертельных ран.

Площадь в дыму. Огонь выдавливает стекла, переплескивая через подоконники, заползает в дома. Дрожит от поступи Охотников с любовью уложенный на последние бюджетные деньги местными властями асфальт. Обгорелые и обстрелянные с двух сторон деревья, по которым теперь любой школьник определит, где север, а где юг, с молчаливой тоской взирают на противостояние двух цивилизаций. Человеческой и выдуманной, нереальной.

Так не должно быть, но так происходит. И ничего с этим нельзя сделать. Что придумано, то придумано, ластиком не стереть, не загнать обратно на экраны мониторов, не приказать — сидите там и не вмешивайтесь! Это наш мир, и мы его будем самостоятельно уничтожать. Без посторонней помощи.

В левое плечо неприятно ударяет что-то горячее. Откидывает метра на два за баррикады. Голова хрустит, утыкаясь затылком в крышку канализационного люка. Стайка насмешливых звездочек пытается поднять настроение.

— Вставай, лейтенант! — рявкает капитан, перезаряжая пистолеты. — Не время звезды с неба хватать. Враг близко, победа далеко. Если до ночи выстоим, то и завтрашний день увидим.

Голова гудит. Насмешливые звездочки, испугавшись угробовского рыка, торопливо рассыпаются по сторонам. Поднимаю с исчирканного пулями и осколками асфальта винтовку. Плечо? Задираю футболку для личного медицинского осмотра. Плечо в порядке. Синее только.

Карабкаюсь обратно на завалы. В голову после удара об канализационный люк лезет всякая чушь.

Почему я здесь? Почему вокруг столько мертвых? Отчего такой грохот и жар, словно от печи в крематории? Кто эти люди, что падают под ноги? Я знаю их? Знаю. Вот этот парень, с совсем детским лицом, только неделю назад пришел в отделение практикантом. Топтался постоянно в коридоре, стрелял для старших товарищей сигареты у вызванных свидетелей и травил анекдоты. Теперь у него развороченная грудь и лицо, покрытое густой кровью. И старшину, что ползет с вывалившимися наружу кишками куда-нибудь в тихий угол, я знаю. Он всегда уступал нашему отделу кипятильник, пока Машка самовар со свалки не притащила.

— Лешка! Кончай в носу ковыряться! Я за тебя отдуваться буду?

Машка Баобабова — прапорщик, конечно, высококлассный и специалист неплохой, но ничего философского в ее голове, которая никогда об канализационный люк не стукалась, нет. Животные низменные инстинкты. Догони, свали, застегни наручники. А о высоком подумать… Нет, для нее это никак невозможно.

Опираюсь на винтовку и только теперь понимаю, как ошибались военные конструктора, спиливая с отечественного стрелкового оружия приклады. Ведь это какое удобство — оружие и костыль в одном исполнении.

На площади перед восьмым отделением милиции за время моего отсутствия никаких существенных изменений не произошло. Охотники, стремясь покончить с последним оплотом законности в отдельно взятом районе города, сконцентрировались в плотную шеренгу и пером прут на баррикаду. И с нашей, и с той стороны ураганный огонь из всех видов вооружения. У наших, конечно, послабее убойность, да и боеприпасы мы экономить умеем. Лучше уж сейчас не дострелять, а потом все разом списанное пацанам на барахолке по дешевке загнать. Русский мужик всегда на этот счет экономией отличался. Почему французы или немцы те же до столицы дошли? Потому что экономили мужики наши. А когда поняли, что экономить необходимо экономно, иностранцев-то и турнули.

— Не о том думаешь, лейтенант!

Угробов палит не целясь. Годы практики и тысячи засад дают возможность посылать патроны туда, куда положено, а не куда бог пошлет.

За баррикадами уже никто не прячется. Все, кто жив остался, вылезают наверх. Любить, так любить, стрелять, так стрелять, как нас учил Сашка. Даже секретарша Лидочка, откинув никому не нужный хлыст, камнями швыряется.

— Держаться до последнего патрона! — приказывает Угробов. — Если до нас доползут, все, считай полный паровоз на рельсах. Головы всем открутят вмиг, и живым, и мертвым.

Мы держимся. Как можем, так и держимся. Но силы неравны. Это и дураку понятно. Все больше смертельно раненных, все больше окончательно убитых. Даже студентки-сестрички под пулями полегли. А Охотники как валом валили, так и темп не сбавляют. Кто послабее, за спинами своих, нам не товарищей, прячется. Бульоны из пластиковых бутылок пьют, восстанавливаются. А тех, кто уже совсем никакой, Охотники пачками в булочную волокут. Видать, там у них лазарет.

Эх, гранат у нас маловато!

До Охотников, до гадов компьютерных, метров пятнадцать остается, когда по площади, дымом застланной, огнем подсвеченной, ледяной ветер проносится. Обдает холодом лица разгоряченные, остужает стволы раскаленные.

Гул бойни разом стихает, словно дирижер палку свою хрупкую ломает. Охотники на полушаге замирают, а наши ребята пистолеты и автоматы опускают, до того природный эффект непривычен для сезона летнего.

Молния с неба чистого срывается. Асфальт в том месте, где копье небесное отметилось, коркой ледяной покрывается.

И на площади, между двумя рядами непримиримых, появляется Безголовый на лошадке черной, которая ноздрями шевелить горазда.

— Ишь ты, хреновина какая, — удивляется капитан, в бинокль разглядывая всадника. — А я, честно говоря, думал, мерещилось мне всегда. Думал, с головой непорядок, даже медкомиссию прошел дополнительно. Выходит, правда твоя была. Вот он — Безголовый. Предводитель племени поганого.

Решил своих вдохновить. Так я ему сейчас вдохновения по самые уши отвалю. По всаднику! Из всех стволов! Давай! Вали центрового!

Не знаю, что происходило по другую сторону баррикад, но, когда капитан скомандовал валить Безголового, пальнули по всаднику не только наши, но и Охотники. Разом, одновременно. Из всего, что стреляет.

Трещали минут десять. У меня палец стал неметь от усердия. Плотность пуль на один квадратный метр в том районе превысила плотность воздуха. А всадник как сидит на лошадке черной, так и продолжает сидеть. Хоть лошадка слегка нервничает, копытами перебирает, но никуда не скачет, на ноги задние не приседает. И вообще, впечатление такое, что им обоим без разницы, что с ними как граждане, так и не граждане Земли творят.

Хотя заметил я, Машка, напарница моя, ни разу не стрельнула. Глаза вылупила, рот нараспашку, пялится на Безголового, того и гляди сейчас к стремени бросится. Я аж грешным делом приготовился ее прикладом в случае бегства в сторону противника садануть. Молодые старшие лейтенанты страсть как не любят, когда их подчиненные к стременам чужим припадают. Нехорошо это как-то.

Когда капитан наш Угробов догадался огонь прекратить, а с той стороны тоже умный Охотник отыскался, вокруг всадника приличная кучка расплющенного свинца высилась. Даже лошадка спотыкаться стала с непривычки. А Безголовый рукой так неприятно обводит площадь, пожимает плечом, поднимает лошадку на дыбы, да в туман напущенный и холодом наполненный сигает. Даже не спрашивает ничего. Только топот копыт громовой мы и слышали.

Пока Охотники от цирка не отошли, я Машку локтем толкаю. Как бы прошу вернуться в реальность, осознать происходящее.

— Я в порядке, Лесик. — Баобабова и правда рот закрывает, но глаза от меня воротит.

— Если в порядке, то нечего по чужим мужикам глазками стрелять. На то пистолеты есть.

Я не злюсь, я вспоминаю, как пропустил футбол в компании с секретаршей.

— Это другое, Леша. — Напарница неуловимым движением выщелкивает использованные обоймы и загоняет новые. — Все другое, и он, Безголовый, другой. Я расскажу… Все расскажу. Дай время.

— Нет у нас времени! — Угробов, как положено хорошему начальству, не только все видит, но и все слышит. — Вот у меня, например, патроны кончились. Не до рассказов интересных. Прапорщик, а у вас патроны есть в наличии?

Машка вытряхивает косметичку прямо на асфальт. Здесь много чего интересного — помада, граната использованная, книжка любовная слезливая, домкрат автомобильный, рация неработающая, книжка записная, книжка для допросов, книжка для ответов. Много чего падает, всего не упомянуть. Но патронов, как ни тряси, нет.

Со стороны правого и левого флангов слышатся аналогичные заявки на боеприпасы. У кого последний рожок, у кого последняя обойма. Некоторые опера давно уже оружие и почистили, и смазали.

— Вот теперь полный паровоз, — ругается капитан, торопясь распределить поровну имеющееся количество боеприпасов. — За последний патрон отвечает каждый индивидуально. Если не хотите с головами расстаться, в висок стреляйте. Гады простреленные головы не забирают.

Охотники, оправившись после внезапного исчезновения неизвестной личности на скакуне, спешат поскорее добраться до баррикады. Их встречает слабое сопротивление самых экономных оперов. Жалкие попытки откинуть назад непрошеных гостей заканчиваются позорным швырянием во все ближе подходящих Охотников бесполезного табельного оружия. Наиболее метким удается сшибить парочку неприятелей, но в общей массе боя это роли не играет.

На баррикаде рукопашная. Конечно, никто не оставляет последний патрон. У каждого, кто стоит рядом со мной на уже непригодных шкафах, теплится в сердце надежда — вот сейчас из-за угла появятся регулярные части российских военных и разнесут в клочья обнаглевшего захватчика. Или загудят в воздушном пространстве района самолеты, сбрасывая на крышу восьмого отделения полк десантников или, на худой случай, парочку танков. Ведь есть же у нас танки? Или нет?

В школе милиции нам никто не говорил, что должен делать молодой лейтенант милиции, когда на него наваливаются преступники, превосходящие силы правопорядка в пять, а то и в более раз. Обычно все происходит наоборот. Милиции всегда больше бандитов. Но только не сегодня.

Две силы, две могучие силы, сталкиваются друг с другом лбами. Те, кто пришел захватить наш огромный мир, и те, кто пытается отстоять хотя бы крошечный кусочек мира, на котором получает скупую зарплату.

Мне достается здоровенный рыжий мужик с тупым неподвижным лицом. Спрятав за спиной многоствольную пушку, детина, выставив впереди себя ножик длиной под полметра, мелкими шагами, осторожно, старательно переставляя тумбообразные ноги, приближается на расстояние вытянутой руки и делает “Жы-ых”!

Кончик ножа свистит в сантиметре от моего носа, и я понимаю, что необходимо что-то делать. Тупо глазеть на неправильные черты Охотника? Глупо. Позвать на помощь Машку или капитана? У них свои неприятности. Просить пощады у коварного и сильного противника? Но я же молодой старший лейтенант!

Но сурово брови мы нахмурим… Прыгаю вперед и сжимаю руки на горле Охотника. Вблизи лицо врага настолько отвратительно, что меня чуть не тошнит на мягкое плечо противника. Вот бы конфуз случился. Тело гостя до неприятного мягкое, словно из поролона. Но душится с трудом. Чувство такое, словно газету старую мнешь, а толку никакого. Слишком поздно приходит мысль, что у тех, кто живет за экраном монитора, вообще может не быть горла. На хрена им дышать?

Охотник с трудом отрывает меня от себя, несколько секунд держит на вытянутых руках, потом словно тряпичную куклу переворачивает, хватает за ноги и колотит с широким замахом об выступающие углы мебели. Пару раз попадаю на крышу перевернутого автомобиля. Неприятное чувство. Главное, что больно очень. — Машка!

Кому приказано меня охранять от происков? Взлетая выше баррикады и опускаясь обратно, с облегчением вижу, как Баобабова, с трудом спихнув с себя тощего и дохлого Охотника — везет же некоторым! — прыгает на моего бугая. Глаза Машки в этот момент похожи на зрачки рассерженной львицы, у которой южноафриканские охотники-аборигены внаглую уводят выводок. Машка пытается ребром ладони настучать подзатыльников Охотнику, но добивается лишь того, что враг швыряет меня куда подальше. Второй раз за вечер под затылок попадается крышка канализационного люка. Звездочки, которым надоело являться по первому зову, не спеша совершают вокруг меня круг почета.

Машка и Охотник сходятся на ножах. У Охотника секач полуметровый. У Баобабовой мачете. Искры во все стороны. Мат на всю площадь. Нет, не Баобабова. Ей некогда. Это Охотник выражается. Очень виртуозно, даже капитан Угробов на мгновение отрывается от рукопашной и прислушивается. Я и не знал, что Охотники воруют нашу культуру.

Если бы Машке под ногу не попался выдвижной ящик стола… Если бы Машка думала, куда ступать, прежде чем прыгать по баррикаде… Если бы… Все могло быть иначе. История, как говорит моя мама, не знает сослагательного наклонения.

Баобабова оступается, теряет равновесие и получает сильнейший удар ножиком Охотника по совсем новому бронежилету. Ножик, конечно, пополам, но и Баобабова отлетает от Охотника, будто использованная курица от петуха. Приземляется рядышком со мной, но от канализационного люка успевает отклониться. Опыт — это хорошая штука.

— Лешка… — умудряется улыбнуться прапорщик Мария Баобабова.

— Да идите вы все, — улыбаюсь в ответ. Потому что вижу, как окончательно рассерженный Охотник, встретивший доселе невиданное сопротивление, вскидывает многоствольную пушку и, не целясь, жмет на курок.

Насмешливые искорки затыкаются и поспешно уступают место мгле.

В темноте хорошо. В темноте спокойно. Никто тебя не трогает, никто слова дурного не говорит. Только слышится издалека голос мамы, тихо поющий колыбельную. Про белых мишек, которые спят на Северном полюсе: “…спи скорей и ты, малыш…”, “…и его горячие руки обхватили ее тонкий стан, прижали с неимоверной силой к своему упругому телу…”.

Баобабова вечно все портит.

Я валяюсь на каком-то возвышении, до шеи укрытый дурно пахнущим одеялом. Рядом сидит Машка и, склонившись к свече, рыдает над очередным любовным романом. На обложке мускулистый мужичок опрокидывает тощую девчонку с распущенными волосами и тянется приставучими губами к ее, как бы это поточнее выразиться, слегка оголенной груди.

Услышав нервный стон, Машка откидывает книжку, предварительно заломив страницу, и бросается ко мне.

— Очнулся? Господи, я думала, что никогда больше тебя не увижу. Испереживалась вся.

— Страшно без меня? — пытаюсь приподняться, но Машка останавливает, надавливая на плечи.

— Лежи, Лесик. Тебе волноваться нельзя.

Мне, видите ли, волноваться нельзя. А кому можно?

— Где мы? — вглядываюсь в полутемное помещение. Несколько зажженных свечей помогают рассмотреть каменный мешок, десяток узких лавок, на которых лежат чьи-то тела, длинный стол и горку сваленных в углу венков.

— На кладбище, — поясняет напарница, не соображая, что такие вещи едва ожившему старшему лейтенанту говорить не положено.

— Где?

Наверное, по мнению Машки, я должен был обрадоваться, но особого счастья я почему-то не испытываю. Прийти в себя на кладбище — не очень хорошая примета.

— Выпей, — Машка подносит к моим губам эмалированную кружку и силком вливает в горло вязкую приторную жидкость. — Сказала же, на кладбище. Пришлось оставить родное отделение и отступить. Вынесли, кого могли. Тебя в том числе. Или не рад?

— Очень. Но почему кладбище?

— Какой ты, Лесик, непонятливый. А еще начальник, хоть и маленький. — Баобабова отирает мои губы углом вонючего одеяла. — Охотники верх над нами одержали, такая вот картина. Ты уже отключился. Навалились свежими силами, вот и пришлось позор принять. Ты бы видел, как мы через свалку драпали! Бомжи все животики понадрывали. Их потом, правда, Охотники успокоили.

— Подожди… — убираю Машкину руку. Лежать в столь напряженной обстановке старшим лейтенантам не следует. — Зачем через свалку? Почему на кладбище?

— А больше некуда драпать было, — просто объясняет Мария. — Район полностью окружен, на каждом углу, в каждом доме Охотники. Вот капитан и приказал через свалку раненых выносить. Гости через отходы постеснялись пробираться, это нас и спасло.

— А это что за конура?

— Не конура, а могилка бизнесмена пристреленного. Ты, кстати, на нем сейчас лежишь. Да не волнуйся так. Его давно братки подстрелили. Небось изгнил давно. Зато успел для себя хоромы последние построить. Чтоб на широкую ногу воскрешения дожидаться.

Машка тихо смеется, а я свежим взглядом осматриваю каменный мешок. Стол для поминок, лавки для гостей, картины, ковры для общего антуража.

— Держи, — напарница протягивает продолговатый предмет. — Ешь. Капитан самым строгим образом приказал тебя на ноги поднять.

— Что это? — на вкус масса, предложенная Баобабовой, напоминает вату.

— А вата и есть, — довольно улыбается Машка. — Ребята сумели упаковку медикаментов у Охотников отбить. Погибли, правда, почти все, но приказ Угробова выполнили.

Вата вязнет на зубах, да и упоминание об Охотниках не прибавляет аппетита. Выплевываю недожеванный кусок, который на лету ловит Машка. Со стороны скамеек слышится недовольный ропот.

— Ты! Идиот! — шипит Мария. — Да за этот кусок наши ребята головы положили. Ради тебя, дурака, жизни не пожалели. Жри, гаденыш, иначе удавлю собственными руками. Не посмотрю, что напарник.

Торопливо, не разжевывая, хоть бы кто водички подал, уничтожаю всю упаковку. Со скамеек уже одобрительно гудят, да и Машка пистолет в кобуру под мышку прячет.

Странное дело, тепло по телу так и растекается. Как будто кипяток влили. Боль царапающая уходит, уступая место бушующей энергии и нездоровым желаниям.

— Кто там? — облизывая пальцы, киваю на темноту.

— Омоновцев пара да наши из следственного. Из убойщиков Мишка и студентка медичка, слегка задетая. Раненые. Ты у нас самым тяжелым был. Ноги перебиты, грудь нараспашку, мозгов и тех не хватало. Но зараза виртуальная насчет выздоровления хороша оказалась. Я чуть не заплакала, когда смотрела, как мозги у тебя восстанавливаются и костью зарастают. Хорошо тебя Охотник приложил. Сесть попробуй.

Сажусь, не без помощи Машки, но сажусь. Даже ноги свешиваю с ящика бизнесмена, который нас укрыл.

— Здесь все? А где Угробов? Дядя Саша где?

— Нет больше дяди Саши. — Машка отворачивается, ковыряясь в косметичке. — А капитан посты проверяет. Сейчас вернется.

Трудно дышать, хочется попросить у Машки еще ватки, но не могу наглеть. Ребятам на лавках тоже надо подправляться.

— Неужели здесь все…

— Нет, что ты. — Машка быстро в себя приходит. — Мужики, те, что постовую службу не несут, на охоту ушли. А бухгалтерия полным составом грибы с ягодами ищет. Жрать-то что-то надо.

Над головой раздается звук сдвигаемой плиты, в неквадратном люке показываются чьи-то ноги, и в каменный мешок спрыгивает капитан Угробов. Лицо вымазано грязью, не от неряшливости, а в целях маскировки. Плечо капитана перебинтовано, голова обвязана, на рукавах фирменного мундира кровь.

— Ожил? — как бы здоровается он, кивая нам.

— Ожил, товарищ капитан, — тихо докладывает Баобабова, не вставая. — Вы-то сами как? Угробов морщится, потирая плечо:

— В последний момент, веришь, зацепило.

— Может?.. — Машка протягивает капитану кружку с остатками тягучей жидкости на донышке.

— “Может”, Маша, в мирное время. А сейчас все раненым. Как себя чувствуешь, лейтенант?

— Хорошо себя чувствую.

Я не вру. Ощущение такое, будто я только что вернулся на работу после двухмесячного отпуска, проведенного у теплого моря.

— Вот и отлично. Прапорщик, рассказали старшему лейтенанту обстановку?

— Вкратце, — кивает Машка.

— Тогда, лейтенант, понимаешь, в каком дерьме мы все? Район в руках агрессора, того и гляди страна падет. Связи так и не ожидается, с другими отрядами даже световыми сигналами связаться не можем. Сформированный на базе нашего восьмого отделения милиции партизанский отряд является последним оплотом законности. В город сунуться невозможно, на каждом перекрестке патрули. Всех, кто на человека похож, хватают без разбирательств и волокут для дальнейшей переработки в клинику психиатрического лечения. Там у них штаб сейчас. С едой у нас проблемы, с оружием проблемы, с личным составом проблемы. Одним словом, мягкое место, лейтенант. Вот так.

— Через фронт прорваться не пытались?

— Никак невозможно. Там такое творится! Сейчас немного поутихло, а так все небо в зареве. Бои кровопролитные и беспощадные.

Угробов задумывается, мы с Машкой ему не мешаем. На человеке груз больших и малых проблем, которые не разрешить ни мне, ни даже прапорщику Баобабовой.

— А вот здесь ты, лейтенант, не прав, — поднимает глаза капитан Угробов, — думаешь, зачем мы на тебя все медицинские трофеи истратили? Из-за большой любви к старшим лейтенантам? Так у меня такими все лавки забиты.

Я слегка теряюсь. Слова капитана стыдят и заставляют краснеть.

— А ты не красней, Лешка. — Угробов здоровой рукой хлопает меня по плечу. — Мы с ребятами ситуацию просчитали и единогласно решили тебя с того света вытащить.

— Зачем? — шепчу я. После скушанной ваты голос какой-то не такой.

— Затем, лейтенант, что, кроме тебя, никто лучше не разбирается в ситуации. В твоей голове вся информация и в руках все возможности. Или это не ты, лейтенант, руководишь секретным до сего времени отделом под названием “Подозрительная информация”?

—Я.

— То-то и оно, что ты. Все мы отчетливо помним, как ты одной левой тарелку инопланетную сбил. И как на секретном заводе в Сибири все в порядок привел. И даже случай с собачкой, которая сейчас подпольным игорным бизнесом заправляет, все помним. Да и генерал о тебе с лучшей стороны отзывается. Только, говорит, старший лейтенант Пономарев Алексей с агрессором виртуальным управится. Честное слово, так и говорит.

— Так… жив генерал?

— А ты что, знаешь случаи, когда генералы в военное время погибали? Жив. И ждет нас, чтобы поговорить о делах наших. Ну-ка, прапорщик, подсоби.

Баобабова подсаживает капитана к дыре в потолке, помогая выбраться. Следом я, без помощи напарницы, выпрыгиваю. Машка, как вполне самостоятельный прапорщик, отказывается от протянутой мужской руки.

Мы посреди кладбища. Посреди крестов и холмов. Под ночным небом. Двухэтажная усыпальница бизнесмена чуть в стороне, значит, мы пользовались черным выходом.

— Нам туда, — капитан кивает в сторону монумента, изображающего неутешных дружков бизнесмена. — Нам бы так помереть, да, лейтенант? Целый парк товарищ арендовал. Метрах в пятидесяти даже забегаловку отгрохал, жаль, продукты при жизни не завез. Не шатались бы мы сейчас по могилам, грибы с ягодами не собирали.

Иду за Угробовым. Широкая спина начальства часто меняет направление, следует только ему одному известным маршрутом. Несколько раз нас шепотом спрашивают, а не капитан ли Угробов с товарищами шагает? На что капитан честно отвечает, что да, это он и товарищи.

Мне немного не по себе. Война, о которой читал в книгах и смотрел в кино, подкралась к моему времени незаметно, но стремительно. Еще вчера я мечтал о пустой скамейке в саду, о стаканчике мороженого, о домашнем диване и утренних газетах. А сейчас я, молодой лейтенант, шагаю по могилам за капитаном Угробовым, а вокруг нас нет ничего, кроме войны.

Сколько погибло и скольким придется еще сложить головы, отвечая за то, что мы решили обмануть мир, в котором живем. За то, что мало нам было земли, на которой живем. За то, что нарисовали яркими красками ад, который сейчас сжирает Землю.

— Пришли, — Угробов останавливается у небольшого вагончика со снятыми колесами. — Здесь раньше сторож обитал, а потом, когда кладбище раздвинуло границы, место под кладбищенскую гостиницу лица без определенного места жительства заняли. Это они, кстати, подступы охраняют.

— Бомжи?

— Нет больше ни бомжей, ни бичей, лейтенант. Общая беда нас всех сплотила, сделала мстителями человечества. Беда одна на всех, как это ни высокопарно звучит. Что топчешься? Ноги вытирай и заходи.

В вагончике тепло и уютно. Тихо гудит чугунная печка, на которой закипает чайник. Слабо шевелятся давно не стиранные занавески в горошек. За сколоченным из досок столом сидит генерал и играет с полковником якутом в морской бой. Якут, видавший море не раз и не два, уверенно ведет в счете. Генерал злится и грозит распоясавшемуся полковнику разжалованием до нижестоящего чина.

Угробов вежливо кашляет, чтобы быть замеченным. Подталкивает меня вперед, поближе к свету:

— Вот, товарищ генерал, поставили на ноги.

Генерал торопливо смахивает на пол планы расположения четырех— и трехпалубных кораблей в стоквадратной секретной зоне. Под его руками остаются карты города.

— Пономарев? А где же та цыпочка, которая с вами… — генерал слышит сухой щелчок предохранителя и вглядывается в темный угол. Годами наработанный опыт подсказывает ему, как вести себя в щекотливой ситуации. — Прапорщик Баобабова, что вы там все щелкаете? Не обольщайтесь, не о вас разговор. У нас с лейтенантом свои секреты.

А вот это старик зря. Я, конечно, уважаю генеральские погоны, но так подставлять старших лейтенантов!

— Капитан, — суетится генерал, — приглашайте молодых к столу. Разговор предстоит серьезный, и времени для игр у нас нет. Начнем с вас, капитан. Доложите дислокацию.

— Расположение партизанского отряда под моим руководством глухо заблокировано в районе кладбища. — Угробов показывает на карте место, где много холмиков и крестов. — Под нашим контролем, кроме вышеуказанной зоны, находится девяносто процентов свалки и часть новостроек южного района. Пытались пробиться к объекту “Сберкасса номер сто двадцать три”, но, понеся большие потери, отступили. Лупят, гады, как серпантином разбрасываются.

— Эмоции, капитан, оставьте для победы. Численность вашего отряда? Говорите, говорите. Полковник с лицом якутской национальности наш человек.

— Сорок восемь стрелков, из них восемь женщин и двадцать раненых. Час назад к нам прибились пять человек из прокуратуры. Так что, сами считайте.

— Хорошо. То есть плохо. — Генерал хмурится. — С такими силами до клиники не пробиться.

— Значит, подмоги с Большой Земли не будет? — спрашивает Угробов.

— Да? — вторит ему Баобабова.

— Однако! — расстраивается полковник якут.

Генерал резким хлопком ладони о поверхность стола прекращает панические разговоры. Откидывает со стоящего рядом топчана шинель. Под ней небольшой транзистор на батарейках.

— Я, между прочим, здесь не в бирюльки играю! — гаркает он. — И регулярные армии тоже не строевой подготовкой занимаются. Охотники ваши до окраин дошли и заняли круговую оборону. Армия еле сдерживает натиск. Центр каждый час сводки передает. Положение отвратительное. Гости прислали ноту, в которой выдвигается требование о политической автономии захваченного района. Требуют равноправных с людьми прав, своего мэра и денег на восстановление ими же разрушенной инфраструктуры. Как вам такой поворот?

Нам не нравится.

— То-то и оно, что хрен им в монитор, — слегка успокаивается генерал. — Но проблему необходимо решать. И не откладывая.

— Нас-то для чего вызвали? — Машке даже злые генералы нипочем.

— К тому и разговор веду, прапорщик. Мы здесь без вас все тщательно обмозговали, взвесили и решили следующее: оставаться в стороне наш партизанский отряд не может. До зимы не протянуть. Запасов маловато. А вредительством заниматься совесть не позволяет. Капитан, например, предлагал вызвать огонь на себя и разнести здесь все к чертовой матери. Но из чьего кармана потом высчитывать будут?

— С меня еще за джип, в тайге оставленный, не все высчитали.

— Ой, лейтенант, с такой мелочью не приставайте. О большем разговор.

— Нас-то зачем вызывали? — переспрашивает Машка, начиная грызть ногти. Напарница, когда ногти грызет, сильно злится.

— Вас? Мы? Вызывали?

Полковник с лицом якутской национальности склоняется к уху генерала и напоминает ближайшие планы.

— Вы серьезно? — переспрашивает генерал. — Ну, раз решили… Решили мы, что прорываться к клинике большой группой нерационально. А вот если малым отрядом, количеством человека эдак в два… Шансы очень крупные.

Мне уже ясно, кто эти два человека, но переспросить не мешает. Вдруг генерал сам захочет войну выиграть? С капитаном или с якутом тем же?

— Мы долго думали, кого послать, — генерал не в состоянии смотреть в глаза тем, кого выбрал на верную смерть. — Были предложены многие кандидатуры. Даже я добровольно вызывался. Но рулетка выпала на вас, старший лейтенант, и на вас, прапорщик. Поздравляю от всего сердца.

— Куплено все, — бурчит в сторону Баобабова, но протестовать в открытую не решается. Сегодня не мирная ночь, можно и по закону военного времени схлопотать, без адвоката и последнего телефонного звонка.

— Что мы должны сделать? — После тяжелого ранения и скоропостижного выздоровления старшелейтенантская совесть прямо-таки лезет из тела.

Генерал смахивает с карты города хлебные крошки, ставит в центр стола зажженную свечку и фломастером рисует вокруг психиатрической клиники

жирный круг:

— Здесь. Штаб. По донесениям разведки, противник, числом нас превосходящий, держит в заложниках главного врача данного учреждения…

— Монокля? — не сдерживаю я волнения.

— Знакомы? Видите, как все отлично складывается. Вам и карты в руки. Совершенно правы — Монокля и его несовершеннолетнего сына. С ним вы также имели честь видеться. Стервец, который “Ту” выстругал.

— Знаем, — кивает Машка.

— Ваша задача: пробраться в клинику. Отыскать главного врача и сына главного врача. С их помощью прекратить агрессию. Каким образом? Разберетесь на месте. Если бы знал, сам бы пошел. Но раз вы у нас из “Подозрительной информации”, то вот вам и хлеб насущный. Правильно я говорю, капитан?

Может, у Угробова есть свое мнение, но он оставляет его при себе.

— До ничейной полосы капитан вас и проводит. Возьмите только самое необходимое. Желательно действовать скрытно, впрочем, детали операции оставляю на ваше усмотрение. Главное, чтобы приказ выполнили. К утру, в крайнем случае, к завтрашнему обеду территория нашего города должна быть очищена от Охотников. Иначе можете не возвращаться. Заградительные отряды будут проинструктированы должным образом. Больше не смею вас задерживать, товарищи сотрудники восьмого отделения милиции.

Выходим на свежий кладбищенский воздух. За спиной, в будке без колес, слышится шорох настраиваемого транзистора. Хриплый голос сквозь помехи сообщает товарищу генералу, что вероломный и виртуальный враг за прошедший час подло захватил булочную на Садовой улице, рюмочную в переулке Рыбаков и оккупировал винно-водочный завод на западной окраине города.

— Ребята, — смущается Угробов, оглядываясь на закрывшиеся за нами двери, — без вас и в самом деле никак. Уж войдите в положение. А потом, честное слово, рассчитаемся. Если все удачно закончится, я вам из резервной кассы в отдел компьютер настоящий куплю, чтоб все как у людей было.

— Не надо нам этой радости железной, — прерывает его Баобабова. — Мы и за так, за спасибо отработаем. Мы ж человеческие люди, понимаем, что к чему.

Где-то в глубине кладбища слышится гулкий одиночный выстрел. И словно сигналом становится к веселому треску и стрекоту.

— И здесь покоя нет, — вздыхает Угробов, с тоской посматривая в сторону выстрелов. — Нащупали нас. Ребята, вы уж сами добирайтесь, а меня дела ждут. И помните, пока мы держимся, врагу не спать спокойно. Мы, как прыщ в неудобном месте, нас так просто с кладбища не выдавить. Последний оплот законности. Да вы и сами все понимаете.

Капитан Угробов машет рукой, как бы временно прощаясь, и гигантскими прыжками, не разбирая, через чьи могилы прыгает, несется к месту прорыва беспокойных Охотников.

— Влипли в очередной раз. — Баобабова, не теряя зря времени, вытаскивает из кармана карту звездного неба и ориентируется в пространстве. — Заметь, Лесик, как невыполнимое задание, так нас посылают. Нам туда. Героев нашли. И ведь что интересно, если мы с тобой Охотников назад загоним, об этом даже никто не вспомнит. Я уж не говорю про центральную прессу. Может, заметку только тиснут о мелких беспорядках, имевших место.

Я не против того, чтобы моя напарница иногда рассуждала о специфике нашей работы. Но, когда Машка заводит нескончаемые монологи о незаметности работы отдела “Пи”, меня это выводит. Отдел у нас какой? Секретный. По крайней мере, по бумагам. То есть не должны мы себя афишировать. А то, что нас послали… Кого же еще? Во-первых, мы из органов. Во-вторых, имеем большой опыт работы со всякими странностями. Продолжать?

Баобабова сильно толкает меня в спину. Не удерживаю равновесия, падаю. Сверху наваливается сама Машка. Нашла время для нежностей.

— Тихо! — дышит в ухо, как паровоз. И кто только сказал, что ухо от горячего дыхания возбуждается?

Машка хватает меня за волосы, поднимает голову, одновременно затыкая рот.

Теперь я вижу, зачем меня грубо так в спину толкают.

Шагах в десяти от нас дюжина Охотников. Топчутся на дороге, проводя походное совещание. Пообщавшись, выстраиваются в цепочку и углубляются в кладбище. Проходят мимо нас в двух шагах. Весьма велико желание вскочить и надрать им то, что можно надрать, невзирая на правила приличия. Но Баобабова перестраховывается. Обнимает так, что ни о каком нападении не может быть и речи.

Дожидаемся, пока группа Охотников исчезнет за холмиками. Предупредить бы наших, но такой возможности нет. Да и задание у нас первостепенной важности.

Городскую свалку минуем без приключений. Все жители этих пахнущих мест с началом нападения ушли в партизанский отряд. Я всегда говорил, что самые патриотичные в нашей стране именно жители свалок, подъездов и канализационных колодцев. Нет, чтобы в Африку, где тепло и много бананов, переселиться. Не уезжают. Остаются. Родина — она и в таком состоянии Родина.

Город встречает нас темными окнами, разбитыми фонарями и разграбленными магазинами. Улицы завалены выкинутыми из квартир книгами, журналами, цветочными горшками. Под ногами хрустит битый хрусталь и шуршат никому не нужные деньги.

— Даже собаки молчат, — замечает Машка.

Действительно странно. В хорошую летнюю ночь из-за собачьего лая и кошачьих концертов невозможно заснуть. А сейчас над городом такая зловещая тишина, что хочется самому затявкать.

— Зато крысы обнаглели.

Что да, то да. Крысы, почувствовав отсутствие основных конкурентов на жилплощадь, толпами вылезли из подвалов и стаями переселяются в более благоустроенные квартиры. Замечая наше присутствие, озадаченно встают на задние лапы, принюхиваются, но быстро теряют интерес. Еще два претендента решили лишиться голов? Дураки.

Славное серое время для длинных хвостов. — Пономарев, тебе не страшно? — Машка никогда раньше меня по фамилии не называла. Значит, приперло. — А вдруг весь мир такой? Вдруг Охотники в каждом городе, на каждой улице? И нет больше человеческой цивилизации? Динозавры погибли от метеорита, а мы, люди, погибнем от компьютеров.

— Генерал же сказал…

— Много знает твой генерал? По приемнику новости ловит. А правда вот она — перед глазами. За один день мир перевернулся.

Что я могу ответить? Что генерал нас подбодрить хотел? Что он знает больше, чем говорит? Что мы, партизанский отряд капитана Угробова, последние на планете живые люди? Если обо всем в таких негативных тонах думать, зачем вообще жить?

— Прапорщик, — поворачиваюсь к Баобабовой, — возьмите себя в руки. Что за настроение? Вы из милиции или из института благородных девиц? Бронежилет поправьте и шнурки завяжите. У нас сложная миссия. И я не позволю…

Договорить не успеваю.

Только что перед нами была пустая улица. И вдруг, хотя никогда не бывает “вдруг”, но так уж получилось, перед нами возникает растерянный, не менее чем мы, Охотник. Приблудился в одиночестве, а может, по большой нужде от группы основной отделился.

Охотник, по внешнему виду мужчина неопределенно-среднего возраста, с неприлично зализанными на макушку плоскими волосами, хлопает глазами, стараясь понять, какого черта в почти что его городе шляются по пустынным улицам два живых человека? Дергающейся рукой пытается навести на нас здоровенную пушку.

Машка, не раздумывая ни секунды, бросается к замешкавшемуся Охотнику и проводит прием, который я для себя называю “пробивание стенки кулаком”. Машка ведь не как все обычные прапорщики, в спортзал не ходит, больше на стенах тренируется, которые потом восстановлению не подлежат.

Кулак бывшей сотрудницы группы по борьбе с сильно организованным бандитизмом вдавливает нос окончательно потерявшего дух Охотника и выходит из затылка все того же Охотника. Товарищ даже упаковку бинтов не успевает откусить. Тело валится на асфальт, заботливо придерживаемое крепкими баобабовскими ручищами.

— Какая мерзость, — сообщает Машка свое мнение, разглядывая пробитую голову Охотника. — Лешка, а ведь у них и мозгов совсем нет. Чудо-то какое.

— Уходить надо, пока толпа не набежала, — меня прежде всего заботит безопасность группы. — Они по одному не ходят, наверняка рядом еще есть. Маш, да брось ты его. Прапорщик! Я кому прошу-приказываю?!

Напарница, не обращая внимания на просьбы как-никак старшего лейтенанта, быстро осматривает тело гостя на предмет интересных штучек. Стаскивает со спины жертвы вещевой мешок, отбрасывает, фыркая, пушку. Бинты и несколько пузырьков с красноватой густой жидкостью распихивает по кармашкам бронежилета.

— У нас по дороге магазинов не будет, — поясняет она незаконное мародерство. — А потом… кто мне про новые технологии все уши прожужжал? Медики потом спасибо скажут. Хоть что-то мы полезное с этой войны для людей оставим.

Машу рукой. Делай что хочешь!

Баобабова, завершив мародерничать, оттаскивает ватное тело к канализационному люку и со словами: “Спи спокойно, дорогой гаденыш”, сбрасывает охотника вниз.

— Идем, — легонько хлопает по спине. Синяка не будет, но боль останется надолго. У Машки нет никакого чувства меры.

Перебежками пересекаем небольшой парк, озираясь, перебегаем улицу, заваленную сгоревшими остовами машин и осколками витринных стекол. По дороге встречаем несколько обезглавленных тел. Машка желает осмотреть их, но ничего не получается. Трупы исчезают у нас на глазах. А вот так — только что были и вдруг раз — и нету трупов. Баобабова тихо матерится.

— Сволочи, сволочи, сволочи… — Машка прижимается спиной к стене здания, где раньше на первом этаже была прачечная. Дышит тяжело, с каким-то неприятным свистом из пересохшего горла.

Выше по улице что-то ухает и слышится размеренный топот. Словно рота солдат-срочников марширует в баню. Но сегодня не суббота, да и бани вряд ли работают.

— Сваливаем, — совершенно неправильно командует Машка и заталкивает меня в ближайший подъезд.

Торопливо перепрыгивая через ступени, забегаем на третий этаж. Практически все двери распахнуты, разворочены, прострелены, а то и вовсе сорваны с петель. Там, где раньше жили люди, теперь только тишина. Трудно поверить в то, что совсем недавно в этих квартирах смотрели телевизор, посасывая пиво, пузатые мужики, крутились у кухонных плит взъерошенные домохозяйки, прыгали, сотрясая потолки, детишки. Только тишина…

— Подожди… — Что-то совсем стало худо. Голова кружится, желудок вяжут узлы боли, руки дрожат не переставая.

Баобабова, кажется, чувствует, что еще немного, и я сорвусь. Хватает меня поперек туловища и затаскивает в первую попавшуюся квартиру. Спотыкается обо что-то мягкое, шипит, вспоминая черта, прижимает меня к стене. Со старшими лейтенантами так нельзя. За такие действия можно и из отдела “Пи” в один момент вылететь.

— Отпусти!

— Заткнись и не дергайся.

Но если Машка говорит, чтобы я заткнулся и не дергался, то лучше так и сделать.

Убедившись, что я твердо стою на ногах, прапорщик Баобабова, промурлыкав песенку о последнем бое, который трудный самый, осторожно выглядывает в окно. Я даже знаю, что она видит. Главный вход в психиатрическую клинику. Место сосредоточения виртуального врага. Или, как это ныне модно говорить, цитадель Зла. Именно с большой буквы.

— Папа мой дипломат! — ахает Баобабова. — Лесик, ты только погляди, что творится!

На месте пятиэтажного здания психиатрической клиники развалины. Из мешанины сваленных беспорядочной кучей строительных конструкций черными струйками процеживается дым. Одинокие уцелевшие трубы, черные от копоти, навевают мысль, что ничто в этом мире не вечно.

— Приехали, называется, — Машка морщится, старательно потирая переносицу. Может, и думает, а может, просто переживает за историческое здание, в котором в свое время лечились многие выдающиеся деятели. — Кто ж так неосторожно?

— Может, они сами — того?..

— Может, и сами. А может, и помогли. Вот что… Оставайся здесь, а я смотаюсь, узнаю, что к чему.

— Я с тобой, — отпускать Баобабову не хочется по простой причине. Оставаться одному в городе, где на каждом углу встречаются Охотники, боязно. Ну и что с того, что старший лейтенант секретного отдела “Подозрительной информации”? Я, в конце концов, обычный человек.

Прапорщик Баобабова резко поворачивается, сжимает горячими ладонями мое лицо и пристально, даже как-то нехорошо, смотрит мне в глаза. Зрачки ее бегают туда-сюда, и я замечаю, как подрагивают ее обкусанные, не знающие губной помады губы.

— Лесик… Лешка… Лейтенант ты мой родной… Нельзя тебе со мной. Нельзя. Я одна. Так надо, Лесик. У меня за плечами двадцать ходок в тыл условного и вероятного противника. Я спецподготовку прошла по классу разведки и диверсантка. Красный диплом. Вдвоем нас вычислят, а одна я справлюсь. Верь мне, Лесик, верь! Я быстро. Даже моргнуть не успеешь. Ладно?

От уговоров Машки заныл зуб. Зачем давить-то так сильно? Я и без физической боли хорошо все понимаю. Двадцать ходок — не коридоры милицейской школы. Спорить не стану.

— Хофофо, — соглашаюсь я, пытаясь вырваться из прапорщицких тисков.

Баобабова откидывает меня с дороги, запрокидывает голову и, рыдая скупыми прапорщицкими слезами, стремительно выбегает из комнаты. С трудом поднимаюсь с пола, прислушиваясь к стихающему топоту армейских ботинок.

— Дурочка, — наверняка сейчас на лице у меня загадочная улыбка.

Устраиваюсь у окна в надежде полюбоваться скрытным продвижением Марии по вражеской территории. Но на улице только потемки, разбитые фонари да запах от догорающей клиники.

— Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить… — Облокачиваюсь на подоконник, высовываюсь по пояс из окна, рассматривая пространство между домами. Внизу, по асфальту, крадутся неясные тени Охотников. — Тьфу. С нашим атаманом не приходится тужить… — Охотники тупые, на плевки не обращают внимания. От безнаказанности заметно улучшается настроение: — А первая пуля, а первая пуля, а первая пу…

Слишком поздно слышу за спиной крадущиеся шаги. Прекращаю болтать ногами, спрыгиваю с подоконника и слишком медленно поворачиваюсь к источнику подозрительного шума. Замечаю тяжелый плоский предмет, предположительно кирпич силикатный, летящий навстречу.

Из темноты квартиры выплывает хоровод симпатичных девчонок в прозрачных сорочках, среди которых замечаю Клавдию Ш. без мужа, Деми М. в красном чепчике, Курникову А. с ракеткой, Мон-серрат К. с каким-то кудрявым пареньком под мышкой и Борю М. в пеньюаре. Хоровод возносится над полом, уменьшается в размерах, отчего ни хрена не видно, и начинает быстро кружиться вокруг моей головы, глупо изображая свистом пролетающие мимо первые пули… Потом все куда-то исчезают. Остается только Боря М., который больно бьет меня по щекам.

— Пономарев! Очнитесь! Немедленно!

Молодые лейтенанты из отдела “Пи” привыкли выполнять приказы точно и в срок.

Открываю глаза. Обнаруживаю себя распятым на панцирной кровати, приставленной под наклоном к стене. Запястья пристегнуты наручниками, ноги привязаны обычными веревками. Голова хоть и свободна, но веселее от этого не становится.

Передо мной неопрятного вида товарищ в расстегнутой фуфайке с лицом кровожадного убийцы молодых лейтенантов. Методично шлепает грязными ладонями по моим щекам, пытаясь, как я догадываюсь, привести в чувство потерявшего сознание пленника. То, что я в плену, понятно и без дополнительных объяснений. Успокаивает одно: кровожадный убийца больше похож на человека, чем на Охотника. Значит, я у своих.

Подаю условный сигнал. Долгий и жалобный стон. Неопрятный товарищ, довольно хмыкнув, пальцами оттопыривает мне веки, изучает зрачки и выносит медицинский вердикт гнусавым голосом:

“Ожил, гаденыш”.

Я хочу сказать, что никакой я не гаденыш, а вполне приличный гражданин, но во рту пустынная сушь, язык ворочается еле-еле, не позволяя сконструировать правильные объяснения. Но глаза видят, уши слышат, голова немного болит от силикатного кирпича, но это так — мелочи.

С принудительно раскрытыми глазами изучаю место распятия и незаконного сковывания. С первого взгляда ясно, что нахожусь в подвальном помещении. Толстые трубы горячей и холодной воды, звуки капели, запах гнили и неисправного мусоропровода. От панцирной кровати, которая, если пошевелиться, противно скрипит, разит тремя поколениями жителей без определенного места жительства. Под потолком, на бельевой веревке, подвязан фонарик на две батарейки.

— Живучий какой…

С трудом поворачиваю гудящую от силикатного кирпича голову в сторону отчего-то знакомого голоса. Прищуриваюсь для улучшения резкости.

— Не узнаешь?

Так как во рту сухо, ограничиваюсь хрипом, в котором специалист логопед обязательно бы признал возглас удивления.

У противоположной стены, за импровизированным столом из-под ящиков для апельсинов “Оранжес”, сидят трое. Две свечи, укрепленные на собственных восковых слезах, освещают лица, явно мне знакомые. Справа, что-то чиркая в небольшом блокноте, изредка бросая на меня быстрые внимательные взгляды, сутулится Монокль, главный врач психиатрической клиники, где совсем недавно мы с Машкой безобразничали. Глаза Монокля злые и неестественно блестящие. Словно только что закончил рыдать.

С левой стороны, выпучив глаза, пристально пялится на меня еще одно знакомое лицо. Тощего мужика в кепке и с закатанными рукавами я определенно знаю. Видел где-то, может, даже сам арестовывал по подозрению в каком-нибудь преступлении. Вспомнить, при каких обстоятельствах мы встречались, пока не могу, но одно то, что мы знакомы, успокаивает.

А в самом центре, уложив загипсованную ногу на фанерный ящик, скрестив на груди руки, сидит третий. Хрипеть больше не в силах, поэтому только глупо улыбаюсь. Это Садовник, практически родной человек. Лица, как обычно, не видно, но ромашками весь пол закидан. Не обознаться. Через силу киваю. Здороваюсь.

— Вот где свиделись, лейтенант. — Садовник сбрасывает с ящика загипсованную ногу и, морщась, склоняется к пляшущим язычкам свечей. Замирает на секунду:

— Свет… — Садовник как бы смотрит на свечу и как бы морщится от нестерпимого света, который не в силах осветить его вечно скрытое лицо. — Свет озарил мою больную душу, — странно так говорит Садовник. От холодного голоса хочется поскорее отлепиться от кровати и сбежать куда-нибудь подальше. — Ты, лейтенант, не дергайся, твой покой пока я не нарушу. — Неожиданно с губ Садовника срывается стон и, кажется, камнем падает на заваленный лепестками пол. — Помнишь, лейтенант, цыганка дерзкая в подземном переходе нагадала тебе неприятности? А как все красиво начиналось? Правильно мудрецы говорят: красота и знание уничтожат мир.

Садовник явно не в себе. Переходит на французский. Лялякает долго, но красиво. Монокль подозрительно внимателен, торопливо записывает за Садовником слова. Хочется пристрелить их немедленно, но, как назло, Баобабова далеко, а у меня руки скованы. Да и пистолета, как всегда, нет. Психов, особенно буйно опасных, по моему мнению, пристреливать необходимо на месте лечения. Иначе может такое начаться…

Словно в подтверждение моих мыслей, Садовник вскакивает, щелкает пальцами, отбивая такт, шепчет: — “Один, два… Один, два, три, четыре…” — и начинает прыгать по подвальному помещению с трубами, с которых сочится горячая и холодная вода, изображая Майкла Джексона. Даже за причинные места хватается.

— Думаешь, совсем старик из ума выжил? — слегка запыхавшись, Садовник подплывает ко мне лунной походкой.

— Ничего я не думаю, — говорю, собрав остатки сил.

— А должен думать, лейтенант! — Садовник, слава богу, успокаивается, хватает меня за руку, сжимает со всей силой. — Что ж ты не спрашиваешь, что мы здесь, в сырых подвалах, делаем?

На предположения нет ни сил, ни желания. Да и место у меня неподходящее для высказывания версий. Раз сидят в подвале, значит, так и надо. Вот только зачем меня привязывать?

Садовник, сказав три раза “ха”, с трудом балансируя на здоровой ноге, рвет в клочья сразу две ромашки.

— Это… — прислушивается к моему сухому дыханию, — дайте лейтенанту попить, да и к делу приступать пора. Если мы на каждого молодого человека столько времени тратить станем… эх!

Пока Садовник, роняя по пути обезглавленные цветочки, ковыляет к ящикам, расторопный Монокль нацеживает из горячей трубы в кружку кипяток, чуть подумав, бросает в емкость кусок рафинада. После чего предлагает мне с уверениями, что это пойло из центрального отопления должно поднять ослабленные старшелейтенантские силы. Поскольку я вроде бы в гостях и не у кого-нибудь, а у людей с непредсказуемым поведением, от угощения не отказываюсь. Лязгая зубами о края кружки, давясь, но не сдаваясь, захлебываюсь чаем.

— Приступим? — Садовник терпеливо ждет, пока я допью отвратительную гадость под названием “чай теплотрассный”.

— В чем дело? — Во рту вкус хлорки, ржавчины и перебродившего уксуса, что не мешает заявить о своих правах. — На каком основании вы меня к кровати прикованным держите? Это нарушение…

— Заткни его, — лениво бросает Садовник, укладывая загипсованную ногу на ящик.

Главный врач клиники молча выполняет приказ, запихивая в мой рот кусок пропахшей подвалом ваты. Не лечебной, а из матраса. Вата, как и чай, на вкус отвратительна. После проведения незаконных действий, Монокль возвращается за импровизированный стол с видом человека, до конца выполнившего свой гражданский долг.

За ящиками “Оранжес” Садовник о чем-то тихо переговаривается с окружающими его товарищами, затем резко выкидывает руку в мою сторону и голосом, от которого стынет кровь не только в жилах, но и во всех остальных частях тела, говорит:

— Именем военного трибунала, правом, данным мне кем положено, старший лейтенант Пономарев Алексей, неважно как по батюшке, обвиняется в измене Родине, а также в целом букете проступков, повлекших за собой катастрофические последствия для нашего района. Как представитель одного весьма серьезного правительства, требую для старшего лейтенанта Пономарева самого сурового наказания, вплоть до смертной казни путем замуровки вышеназванного старшего лейтенанта в подвалах. Обвинитель, у вас есть что сказать?

Обвинитель, странно знакомый мне товарищ с выпученными глазами, роется в бумажках, готовясь к обличительной речи.

А я понимаю, что дурдом продолжается. И я, вполне здоровый физически и морально молодой лейтенант, привязан в панцирной кровати не ради шутки, а вполне с определенной целью дискредитации милиции в глазах гражданского населения. У меня есть что сказать, но все гневные слова, все справедливые формы возмущения, облаченные в праведные предложения, застревают в вате.

— По нашим сведениям, — странно знакомый человек с выпученными глазами подносит бумажки практически вплотную к носу, что говорит о его плохом зрении. Или о плохом освещении. А может, одновременно и о том и о другом. — По нашим сведениям, полученным из оперативных источников, гражданин Пономарев А. начал свою преступную деятельность не далее как третьего дня. Получив первые оперативные данные о готовящемся нападении на город агрессора… — странно знакомый человек резким движением смахивает со лба капельку пота, и я вдруг узнаю его. Это тот самый заявитель со смешной фамилией Пейпиво, у которого на кухне по ночам появляется нарисованная теща. Помнится, у той тоже не самая благозвучная фамилия — Жриводкова, если память не изменяет.

— Мм! Мм! — с куском ваты во рту тяжело изображать радость от неожиданной встречи, но Пейпиво не идет даже на минимальный контакт.

— …Повторюсь, получив самую свежую информацию о готовящемся вторжении, гражданин Пономарев пренебрег полученной информацией и не провел абсолютно никаких оперативных мероприятий в целях профилактики нежелательных появлений запрещенных законом лиц на кухнях законопослушных землян.

— Мм! Дурак! Он же должен понимать, что у меня просто не было времени послать оперативную группу к его маме, вернее, к маме его жены. Да и кто бы мне ее дал, оперативную группу? Случай, согласятся со мной все, кто вникнет в заявление, неординарный.

— Дальше обвинение зачитывать? Здесь много еще, — Пейпиво, этот неблагодарный человек, этот товарищ, не понимающий геополитической обстановки, склоняется к Садовнику, который от безделья терзает примерно двадцатую ромашку.

— Давайте сразу к основным пунктам, а мелочевку перед расстрелом зачитаем.

Я начинаю икать. Неаккуратно уложенная в ротовую полость вата щекочет нос, отчего к частому иканию добавляется чихание. А если добавить, что со лба, не переставая, льется пот, застилающий глаза, становится понятно, что положение мое никудышное и в высшей степени неприятное.

Между тем Пейпиво, слегка частя, видно, торопится куда-то, зачитывает основные пункты:

— …Проявив себя, как неквалифицированный сотрудник внутренних органов, провалил операцию по ликвидации осиного гнезда агрессора, раскрыв тем самым глубоко законспирированных… — Пейпиво бросает взгляд на Садовника, — …внедренных в осиное гнездо сотрудников разведывательных структур. Далее! Гражданин Пономарев, показав свою трусливую сущность, покинул базу партизанского отряда под руководством генерала “икс” перед самым его уничтожением агрессорами, что позволяет говорить о факте предательства.

— Ныыы!

Пока голова свободна, можно отрицать все необоснованные обвинения. В самом деле, чушь полная. Неужели они сами не понимают?

— И последнее! — Голос Пейпива стал неприятно громок и суров. — Стоящий перед нами гражданин Пономарев, пользуясь званием, послал на верную смерть свою напарницу прапорщика Баобабо-ву, пусть земля ей будет пухом.

Машка? Пухом? На смерть? О чем они говорят? Ерунда… Машка! Да она же сама! А я остался.

Ждать ее.

Пейпиво, презрительно улыбнувшись в честные старшелейтенантские глаза, укладывает бумаги на ящик и даже прихлопывает их ладошкой. Вот, мол, какие дела, гражданин старший лейтенант Пономарев. Это вам не честных землян с заявлениями о подозрительных событиях отфутболивать. За все платить надо. И за футбол, и за предательство.

— У защиты есть что сказать?

Садовник-то гад какой! То пуси-пуси, сынок-лейтенант-Лесик, а то — ишь как дело повернул! Сам кашу заварил, вовремя не посуетился, а теперь все стрелки на меня? Ничего, Монокль мужик правильный. Образованный, можно сказать. Уж он-то расскажет, как дело было. Давай, родной, только не сробей.

— У защиты как таковой ничего дельного нет.

Монокль такая же сволочь, как и остальные. Задницу свою прикрывает. Клинику проворонил, теперь все на меня спишет. Жаль, Машки на вас нет. Вот она, прапорщик в шестом поколении, построила бы вас.

— Ну что ж? — Садовник, опершись на подставленные плечи товарищей, которые мне оказались совсем не товарищами, поднимается и вытаскивает из нагрудного кармана заранее приготовленную бумажку. Я же сразу сказал — все подстроено и заранее спланировано. В любом проигрыше должен быть виновный и желательно наказанный. — Подсудимый, встаньте!

Я как бы и так стою раскорячившись, поэтому на предложение бывшего работодателя только гордо дергаю головой. Мол, меня не сломить и на колени не поставить.

— Именем автономного земного правительства в усеченном составе, рассмотрев индивидуальное дело бывшего старшего лейтенанта Пономарева… — Ишь ты, уже и разжаловали. — …И, приняв во внимание незначительные смягчающие обстоятельства в виде молодости и неопытности последнего, подвальный суд-тройка, руководствуясь обстоятельствами и совестью, постановил! Признать бывшего старшего лейтенанта Пономарева виновным в измене, предательстве, подстрекательстве, пособничестве, измене и неверности…

— И в махровом бюрократизме, — подсказывает Пейпиво. Почему я его сразу на пятнадцать суток не отправил?

— …Да, безусловно, в бюрократизме, и назначить наказание в виде высшей меры.

Мне бы только от кляпа освободиться. Уж я все скажу. И про психов, и про тех, кто по долгу службы обязан за ними присматривать. Дураку же понятно, что никакой моей вины в событиях, творящихся в городе, нет. Просто так сложились обстоятельства.

— Охрана! — это Монокль горло дерет, перед Садовником выслуживается.

На крик главного врача из тени появляются два мордоворота с лицами не долечившихся в клинике психов. Глаза пустые, стеклянные, изо рта слюна капает, но указания лечащего врача выполняют беспрекословно.

— К стенке этого. Глаза завязывать будем? Или, как настоящий землянин, по-честному смерть примешь?

Мне еще уши берушами заткнуть да на кол посадить — и полный комплект обеспечен. Нет, уж если несправедливость такая пришла, чтобы от практически знакомых товарищей смерть принять, то только с открытыми глазами. Чтобы перед тем как уйти в мир иной, смог я взглянуть на них и подумать нехорошо так — что ж вы, сукины дети, творите?

Санитары достают из-за поясов самопалы — пугачи, изготовленные явно на подпольном заводике. Статья года на три, не меньше. И ведь лицензия наверняка отсутствует.

— Не о том беспокоишься, лейтенант, — Садовник, в столь волнующий для меня момент, не может усидеть на месте. Подпрыгивает ближе и нагло упирается своим носом в мой, облитый потом, нос. Но даже с такого близкого расстояния я не могу рассмотреть лицо собеседника. В голову приходят неправильные мысли — мой знакомый Садовник и тот, который без головы на лошадке, чем-то похожи. Додумать интересную мысль не получается.

— Не ожидал, лейтенант, что вот так все?.. Жизнь, сынок, штука коварная. Сегодня ты при должности и при погонах. А завтра человечество стоит перед выбором, что с тобой сделать, какому наказанию подвергнуть. Может, слишком сурово, но какой у нас выбор? Мы не имеем права проиграть. И не имеем права ошибиться.

Садовник тяжело вздыхает и кладет к моим ногам две ромашки, не ободранные, вполне целые.

Старательно изображая на лице недовольство, мычу, пытаюсь односложными звуками передать всю гамму переполняющих меня чувств.

— Хочешь знать, какое мы имеем право на скорый суд?

Очень, очень!

— Немного времени у нас есть, лейтенант. Вернее сказать, у тебя. Болит голова-то? Вижу, что болит. Ничего, через пять минут перестанет. Давай-ка лучше я тебе рубль металлический к шишке приложу. Как бы твое последнее желание. Юбилейный, с Пушкиным.

Пушкин приятно охлаждает разгоряченный лоб.

— Заигралось человечество в игрушки. Само на себя беду накликало. Сам-то, наверно, уже знаешь, что случилось? Прорыв случился. В полном всезем-ном масштабе. И что? Армия оказалась неготовой к такому повороту событий. Милиция твоя, лейтенант, тоже. Одни мы, сотрудники клиники, на высоте оказались. Жаль, не видел ты, что мы с клиникой сделали.

Видел, но не скажу, потому что рот ватой забит.

— Как только вы с прапорщиком Баобабовой появились в клинике, Охотники поняли, что замыслы их раскрыты и больше таиться от землян не имеет смысла. Открыли свои виртуальные ворота на полную катушку. Экземпляров двести просочились, считай, за полчаса. Если бы не мы с главврачом, было бы больше. Но… Вовремя взорванный рентгеновский кабинет обеспечил временный перевес в нашу пользу. Слушай, лейтенант, ты чего все время молчишь?

Я не молчу, а мычу. Это не одно и то же.

— А потом мы собрали всех, кто мог держать оружие, и ушли в подвалы. Создали первую в районе, после Великой Отечественной войны, группу сопротивления. Что делаем? Таких, как ты, предателей отлавливаем. Листовки карикатурного содержания на стенах развешиваем. Поезда еще под откос не пускаем, но, если возникнет момент необходимости, обязательно справимся. Знаешь, сколько у нас стволов?

Я не знаю.

— Больше сотни. Откуда стволы? Сами изготавливаем. А хоть и без лицензии, тебе-то уже все равно. Вояки из душевнобольных, конечно, никакие, но ведь главное без дела не сидеть. Верно, лейтенант?

Киваю, разбрызгивая вокруг капли пота. Пока Садовник говорит, я живу.

— А ведь я на тебя, лейтенант, так надеялся. — Что-то в голосе Садовника меняется. И не в лучшую сторону. — Думал, ты со своими возможностями Землю спасешь. Избавишь силой мысли нас от виртуальных Охотников, жаждущих захватить самое святое, что у нас есть. Где я ошибся? Где все мы ошиблись? Ты предал нас, землян, лейтенант. Продался выходцам с той стороны экрана. И теперь заслуживаешь одного — смерти. Если тебе будет спокойней, знай, мне было приятно работать с тобой. Приступайте, ребята.

Мычи не мычи, все равно получишь пулю в лоб.

Мужики-санитары без башки, что им говорят, то и делают. Прикладывают самопалы с двух сторон к моим вискам и одновременно жмут на курки. Сразу ясно, что психи, их же самих может… Впрочем, чего это я о других волнуюсь. Того и гляди, у самого мозги по всему подвалу раскинутся.

Не раскидываются. У висков раздаются сухие щелчки самодельного оружия. Осечка? Осечка. — Дайте-ка я, болваны.

Монокль как-то непрофессионально со своими ребятами обращается. Если бы меня, например, капитан Угробов болваном обозвал, я бы его уважать перестал. Не говоря уже о том, что черта с два он бы в нашем отделе заварку в обед стрелял.

Закрываю глаза. Это не равнодушие. Это обида на несправедливость. Интересно, легко ли умирать, зная степень своей вины? Зная, что есть такие твои поступки, за которые лучше не жить?

Где-то стреляют, где-то кричат. Сквозь журчание в трубах и гулкий стук сердца хорошо слышится хруст костей. И все явственней различима знакомая поступь подкованных армейских ботинок.

— Всем стоять! Руки, мать вашу, в гору! Ноги на ширину рук! Лбы в стену. Кто шелохнется, пришибу на месте, невзирая на психическое здоровье и звания!

— Ны-ны!

Мне уже легко, можно открыть глаза и с любовью посмотреть на прекрасный мир, который окружает меня. И заодно наорать на Машку, которая шляется бог знает где и пренебрегает должностными обязанностями, в которых ясно сказано, какое место должна прикрывать прапорщик Баобабова у непосредственного начальника, старшего лейтенанта Пономарева.

— Чего разорался? — Машка быстро и профессионально ощупывает мое распластанное тело. — Руки-ноги целы. Ушибов нет, переломов пока не наблюдаю. Голова… — Баобабова со знанием делапостукивает рукояткой пистолета по моему лбу, чем вызывает новую волну мычания. Пушкиным ушиб залечили, а Макаровым рану разбередили. — Голова в порядке. Скажи “а-а”.

— Ны-ны.

— Горлышко красное, да и гланды какие-то странные, на вату похожие. Тебя, Лесик, ни на минуту нельзя оставить. Вечно в неприятности вляпа-ешся.

Отстегнутый от кровати, падаю без сил в объятия прапорщика Баобабовой. А вот просто так — хочу и падаю. Имею ли я, человек, побывавший одной ногой в могиле, право упасть в крепкие объятия напарницы?

— Ничего, Лесик, ничего. — Баобабова гладит меня по голове, и мне хоть немного и стыдно — все-таки старший лейтенант, но приятно. — Сейчас мы с этими нарушителями, что над тобой измывались, побеседуем. С пристрастием, Лесик, побеседуем. Вот мы сейчас их самих к кроватке-то и привяжем, языки быстро развяжут. Расскажут, почему лейтенантов молодых арестовывают без права всякого.

В этот момент Машка замечает притаившегося в углу Садовника. Мое тело, лишившись поддержки, падает на пол, но зато оба ствола Баобабовой нацелены точненько в лоб человека, не уважающего полевые цветы.

— А-а! — говорит Машка и страшно так скалится. — Садовничек нарисовался, персоной собственной? На дальней станции сойду, цветы по пояс?

— Я могу все объяснить. — Припертый к стене, Садовник выглядит как-то жалко и беспомощно. — Произошло страшное недоразумение. Ваш… то есть наш… то есть старший лейтенант Пономарев…

Машка замечает главного врача.

— А-а! — снова говорит она и скалится еще страшней. — Монокль! Главарь только что сколоченной банды? Ну ты и попал, бандитский прихвостень.

Монокль ничего не говорит, но пытается защищаться посредством выставленных в сторону прапорщика рук.

Наконец на глаза Машке попадается товарищ Пейпиво. Он прячется за ящиками “Оранжес”, но его выдает излишняя дрожь. А всем известно, что трясущиеся ящики из-под апельсинов вызывают дополнительную подозрительность.

— Это кто? Уж не тот ли тип, что пустыми жалобами отвлекает от суровой работы сотрудников “Пи”? Пейпиво, да?

Злого взгляда Баобабовой не выдерживает даже фонарик и испуганно тухнет. Несколько секунд в подвальном помещении слышатся звуки борьбы, пыхтение и несколько выстрелов.

Когда фонарик загорается вновь, вижу всех троих недавних мучителей, привязанных в одной связке к кровати. К панцирной, дурно пахнущей.

Баобабова сидит перед пленниками на пододвинутом ящике, вертит в руках пистолеты, посматривает косо на толпящиеся в проеме любопытные лица санитаров и просто больных сопротивленцев. Заступаться за арестованное начальство никто не спешит. Народ чувствует в нас с Машкой настоящую силу. А где сила, там и правда.

— Теперь все по порядку и разборчиво, — просит Машка. — За что Лесика арестовали? Ведь догадывались, что любые действия против представителя власти чреваты последствиями? Лешка, не стой столбом, веди протокол? Ну!

Последнее “ну” относится не ко мне, а к находящимся на кровати. Задержанные начинают наперебой колоться, раскрывая государственные тайны. Бойчее всех делится сокровенным Садовник. Из-за невозможности заниматься любимым делом — обрыванием ромашек он нервничает, часто сбивается, но, в отличие от остальных, рассказывает много интересного. Ранее мне неизвестного.

Отряд сопротивления под условным названием “Красный санитар” был организован сразу же после переселения всех клиентов в подвалы. Командовать отрядом поначалу пытался Монокль, но Садовник быстро объяснил интеллигенту, что воевать грамотно и лечить грамотно не одно и то же. И посему взял бразды правления в собственные, обагренные цветочной пыльцой руки. Сопротивленцы большой активностью не отличались. Больше рыскали по квартирам в поисках харчей и теплой одежды. Гоняли по закоулкам подвалов крыс и расклеивали нарисованные вручную листовки “Смерть оккупантам”. Единственной значимой вещью, за которую всем членам сопротивления можно было бы выдать почетные грамоты, являлся взрыв рентгеновского кабинета, перекрывший канал поступления новых Охотников в наш мир. Но данное событие произошло совершенно самостоятельно, из-за скачка напряжения в сети. Кто-то из обслуживающего персонала решил вскипятить чайку неположенным в стенах клиники кипятильником.

— И знаете, прапорщик, — Садовник почти перебарывает смущение перед нависшей над ним Баобабовой, — нам даже известно точное количество Охотников, находящихся в настоящее время в городе. Двести тридцать особей. Надеюсь, это повлияет на меру наказания?

Двести тридцать? Мне лично не верится. Как могут двести с небольшим Охотников захватить целый город? Как способна небольшая кучка рисованных людей противостоять регулярным частям армии? Я уже не говорю про милицию, которая, кроме резиновых палочек, вооружена непреклонной верой в торжество закона?

Объясняет все Баобабова. Цыкает так через зубы красноречиво и объясняет:

— Как же, двести тридцать! У вас, товарищ Садовник, информация вчерашнего срока. По моим скромным прикидкам, Охотников сейчас по меньшей мере тысячи две.

— …себе, — говорим мы все одновременно. Мы — это я, Садовник, Монокль, Пейпиво и все те, кто пялится из темноты на нас, симпатичных, молодых и не очень.

— Ребята… — морщится Баобабова. Не от крутости русского языка, а от слишком громкого хора. Мы ж мужики, если хором еще как громко можем! — Оставьте эмоции для семейных сцен. Думаете, я просто так напарника одного в пустом доме оставила? Исследовала и узнавала. Смотрела и слушала. И кое-что важное выяснила. Размножаются они, агрессоры ваши виртуальные. Вот так-то, мальчики.

Естественным продолжением нашего диалога становится вопрос: а каким же таким образом размножаются нарисованные человечки с жестокими повадками и бесчеловечными манерами? Машка, душа-напарница, волынку не тянет, объясняет все коротко и ясно:

— Почкуются. Интервал — два почкования в час. Если кто умный, может подсчитать, сколько Охотников будет на нашу голову через сутки.

— Много, — быстро подсчитываю я, гордо поглядывая на более медлительных. — Но это значит, что через неделю мы получим дивизию трудноубиваемых созданий, желанием которых будет только одно — убивать нас, людей, как себе неподобных.

А если пройдет месяц, год?

— А во всем виноваты вы!

Все разом смотрят на Садовника, который в результате неимоверного усилия работы головного мозга, за одну минуту нашел виновных.

— Вы, вы! — Садовник смотрит на нас с Баобабовой и грозит нам пальцем, словно нашкодившим детям, открывшим в зоопарке клетки со львами.

— А по лицу ладошкой? — резонно спрашивает Машка, заводясь с пол-оборота. За что я уважаю напарницу, так за культурность в обращении с начальством, хоть и бывшим.

— А то как же? — Садовник окончательно успокаивается и теперь режет правду-матку в его собственном понимании. — Кто, как не вы, товарищи из отдела “Подозрительной информации”, были предупреждены заранее о подозрительных событиях вокруг заведения, управляемого нашим многоуважаемым главным врачом с плохим зрением? Кому, как не вам, государство и правительство доверило охранять спокойный сон граждан? А что в ответ? Халатное отношение к должностным обязанностям? Попойки как в рабочее, так и в нерабочее время? Молчите? То-то же!

Пока Машка, сраженная красноречием человека без лица, отстегивает тройку от кровати, выступаю вперед.

— Вы не правы, — решаюсь вступиться за честь отдела. — Мы без работы не сидели. Делали все, что могли. Это Монокль со своим сыночком виноват. Дыру, или как там — портал, для Охотников открыли. Тоже мне, бюро международных экскурсий. Кстати, а где этот вундеркинд?

— За линию фронта с последними обозами отправлен, — объясняет Садовник. — С просьбами о помощи. А отец его, честнейший человек, здесь остался, чтобы с оружием в руках за жизнь потомков сражаться.

— Навоевался уже, — бурчит Машка. — А ведь клятву этого… Гиппократа давал. Весь район кровью залит. Мирные жители погибли, а трупы, представьте себе, исчезли. Экспериментаторы хреновы.

Монокль оказывается обидчивым человеком. Доказывает, что действовал он из благородных побуждений, желая оздоровить человеческий род посредством новых технологий.

— А на мышках тестировали?

Монокль затыкается, потому что на мышках тестировать даже не пытался, а без мышек и разговора никакого нет.

Садовник швыряет в нас с Машкой охапку надорванных лепестков и резонно замечает:

— Хватит лаяться. Нашли время и место. Не о том волнуетесь. Лейтенант, вот ты у нас самый умный… — Не сразу, но понимаю, что Садовник имеет в виду меня. — Ты-то нам и должен сказать, как с заразой виртуальной поскорее покончить и желательно самим остаться в живых.

— Почему я?

Может, и самый умный, но с подобными обстоятельствами сталкиваюсь впервые и брать груз ответственности на себя в момент, когда государство стоит на краю пропасти, желания большого не имею. Хотя, если хорошо подумать, государство на краю каждый день стоит и ничего, пока не свалилось.

— А потому! — не слишком доказательно объясняет Садовник. — Армия разбита, силы внутреннего городского правопорядка черт знает по каким закоулкам прячутся, сопротивление, то есть мы, в подвалах отсиживается. А ты, старший лейтенант Пономарев, до сих пор жив, даже не поседел от горя. Значит, на то есть причины.

— Да какие там причины, — я слегка растерян от доверия товарищей, но все еще пытаюсь отвертеться от ответственности.

— Есть несколько причин… — загибает палец Садовник, и все остальные товарищи, включая верную Баобабову, согласно ему кивают, подтверждая заранее все, что он скажет. — Первая причина, лейтенант Пономарев, это ты сам. А вторая — все твои незаурядные способности и невоплощенные в жизнь мечты. Третья причина — это твоя наглая ложь, что ты ничего не можешь сделать для родного района.

— Так ведь кто прав, кто виноват — не разберешь! — восклицаю я, нутром чуя, что складные речи Садовника до добра не доведут. Но мои слова заглушаются мощным грохотом голоса человека, силой воли своей и полномочиями организовавшего отдел “Пи”.

— И последняя причина — это я! — рявкает Садовник, разом лишая лепестков четыре ромашки. — В конце концов, кто здесь представитель серого правительства Земли и под чьим командованием вы работаете? Лейтенант, или всех нас спасаешь, или не будет тебе в жизни счастья.

Отлично! Старшие лейтенанты спасают мир! Звучит. Хотите знать, что думает Лешка Пономарев?

Встаю в полный рост, как на параде:

— Желаете знать, как мы уничтожим Охотников?

Все кивают. Полный подвал любопытных.

— Мы дадим агрессору из компьютерной клоаки последний и решительный бой! Вот как! — Меня уже не остановить. Запрыгиваю на поскрипывающий ящик, кулаком упираюсь в низкие подвальные потолки и горланю, перекрикивая возмущенные вопли Баобабовой: — Мы соберем их всех в одном месте и покажем им, на что пригодны простые парни земляне и простые прапорщики землянки! Их тысячи, но и нас немало! Да здравствует всеобщая мобилизация! Да здравствует мировое сопротивление! Даешь полную победу в кратчайшие сроки! Все вместе!..

Нет ничего более прекрасного, чем суровый хор Из нескольких десятков лучших голосов города, поющих в подвале. Такое нельзя видеть, такое необходимо слышать.

— Это есть наш последний…

Баобабова, которая уже только для вида пытается меня пристрелить, шмыгает носом и присоединяется к общему хору.

— И решительный…

Садовник, сотрудник серого правительства, человек старой закалки, стоит по стойке “смирно”, задрав голову к единственному фонарю-лампочке. Его лица, хоть убейся, не видно, но голос, могучий, чуть с хрипотцой от сырости, раскатывается по бескрайним просторам подвалов.

— Бой…

Монокль и Пейпиво, схватившись за руки, раскачивают ими в такт песне и, преданно взирая прямо перед собой, подпевают:

— И с Пономаревым…

Лети, русская песня! Достигни самых дальних кладовок и подвалов! Доберись до каждого настоящего русского уха. Вставай, народ! Пришла беда, откуда не ждали. День простояли, ночь простояли, кому как не вам стоять все остальное время суток?!

— Воспрянет род людской!

Потолок над головой содрогается от мощного взрыва. На голову летит сырая штукатурка и куски бетона.

— Облава! — вопит Садовник, разбивая ящиком фонарь. — Охотники! Уходим черным ходом!

Может, и зря мы песни горланили, но спетого не перепеть. Поднять народ на справедливую борьбу легко, труднее не выдать шумовыми эффектами своего местоположения.

Чувствую, как в темноте меня хватают за рукав. Крепкие руки, возможно, и баобабовские, волокут куда-то, постоянно стукая об углы и другие бетонные выступающие части. Впереди и сзади тяжелый топот, легкая перебранка и сбивающееся дыхание. В голове возникает образ спасающихся от ястреба тушканчиков. Несемся куда попало и не знаем, что ждет нас впереди.

Ночное небо вспыхивает над головой яркими звездами и не менее яркой луной. Первые не затмевают красоты второй, а вторая не имеет ничего против первых. Свежий воздух пьянит после сырого и провонялого мочой и крысами подвала. Жить хочется так, как не хотелось жить ни одному загнанному в поле тушканчику.

— Пригнись, дурень!

Верный напарник и прапорщик Баобабова силком прижимает меня пониже к асфальту. Тотчас чуть выше макушки противно свистят шмели, осы, пчелы и прочие больно жалящие гады. Замечаю краем глаза, как чуть в стороне, не обращая внимания на загипсованную ногу, ловко петляет по улице Садовник. За ним, так и не расцепившись, бегут Пей-пиво и Монокль. Прочие — здоровые и не совсем — бойцы городского сопротивления рассредоточены по всей улице. Кто-то падает, сраженный хоть виртуальной, но вполне ощутимой пулей. Кто-то спотыкается и затаптывается ногами товарищей. Паника — вот что это такое.

— Вправо уходите! В подворотню! — на бегу кричит Садовник, резко меняя маршрут.

Мы ему верим. А кому еще верить в наше трудное время?

Звуки стрельбы понемногу стихают. По словам Баобабовой, которая знает всегда много и обо всем сразу, Охотники неспособны передвигаться быстро на длинные дистанции. Задыхаются и падают без чувств. Так что если всегда быстро бегать, то и среди агрессора жить можно. На что Пейпиво справедливо замечает, что всегда бегать ног не напасешься. Садовник, умело лавируя в темных переулках, в проходных подъездах и черных подворотнях, ведет нас к месту аварийного сбора.

К некоторому моему удивлению, это не старый металлургический завод и не заброшенная военная база, а вполне неприметное на общем городском фоне здание художественного музея. Одноэтажное, с огромными витражными окнами, занавешенными толстыми шторами. Помнится, в период обучения в третьем классе средней школы, нас, тогда еще сопляков, водили сюда на экскурсию полюбоваться копиями творений маститых художников прошлого и мазней современных живописцев.

В просторных залах, среди картин и чугунных скульптур, уже бродят психи из клиники Монокля. Встречаются, правда, и охранники с потухшими взглядами, но психов больше. Задумчиво останавливаются у полотен, любуются, о чем-то тихо переговариваются. Между ними мечется чудом уцелевшая в этом аду старушка-смотрительница. Я только не понимаю, что в темноте можно рассмотреть? — Плохое место, — озирается Машка и недовольно морщится. — Мы здесь как в ловушке. Если Охотники сюда сунутся, всем крышка.

— Не сунутся, — Садовник, символично прислонившись к мраморному мальчику, разглядывающему пораненную ногу, дышит тяжело, с перебоями. Старость, даже в сером правительстве, — не радость. — Мне это место Монокль показал. Говорит, давно заметил, что туристы, ну… те, кто с той стороны приходил, куда угодно ходят, а в такие места, где красота, где краска или растворители, ни ногой. Боятся чего-то.

— Ясное дело, чего боятся, — светлая мысль оседает на мозгах, как тина в аквариуме. — У меня давно идейка в голове крутилась, все сказать забывал. Это только в народной мудрости краска к краске не липнет и не тонет. А в жизни все иначе. Что самое страшное для рисованного человека? Самое страшное — быть перерисованным. Заляпанным, если хотите, на всю жизнь другим цветом.

Садовник так устал, что даже не понимает всей глубины только что услышанного. Зато Баобабова крепко задумывается, подмигивает, мол, я тебя, Пономарев, с полуслова поняла. Подходит к ближайшей картине в золоченой рамочке, на которой виден силуэт колхозника и, обслюнявив палец, варварски портит лицо этого самого колхозника, превращая задумчивую и где-то даже философски настроенную личность в грязное пятно.

— Был человек — и нет человека.

Старушка-смотрительница, не успев вовремя добежать до прапорщика, посягнувшего на имущество музея, без чувств валится на пол.

— Чего это она? — Машка, не найдя ничего лучшего, вытирает окрашенные пальцы о шторы.

Вплотную склоняюсь к бирке, где название картины, и, с трудом разбирая буквы, зачитываю:

— “Рубенс Питер. Слава, увенчивающая героя”. Символично-то как. Маш, зря ты отпечатки свои оставила. Придет мирное время, статья за вандализм над Рубенсом светит.

— Когда придет, тогда и поговорим, — отмахивается Машка, но на всякий случай концом шторы затирает отпечатки.

Старушка, успев отойти от первого шока, заходит на вторую попытку. Вовремя подскочивший Пейпиво, осуждающе поглядывая на спокойную Баобабову, подсовывает под смотрительницу стул.

Отдышавшийся Садовник с интересом наблюдает за нами, вытаскивает из бездонных карманов ромашку и тщательно вырывает первый лепесток.

— Товарищи сотрудники отдела “Пи”, а мне не доложите ваши соображения?

Докладываю я, как человек, которому первому пришла в голову гениальная мысль:

— Охотники краски должны бояться. А также всего, что может растворить ее. Ацетон, бензин, керосин. Даже лак для ногтей подойдет. Если наши предположения верны, то мы имеем совершенное оружие против нападающей стороны. Встретимся с Охотниками в чистом поле и применим тактику точечного поражения. Разобьем в два счета. Наверное.

— Не слышу уверенности, старший лейтенант Пономарев. А что, если ваши предположения неправильны? Вы готовы принять ответственность за проведение акции?

— Разве есть у нас другой путь?

Другой путь, я так думаю, у нас был. Собрать манатки и торопливо на Большую Землю. Там в больших и красивых зданиях сидят большие и красивые дядьки, получающие каждый месяц большие и красивые зарплаты. Путь разбираются. Но в глубине души я понимаю, что в конечном итоге с Охотниками будут воевать не они, а совсем молодые мальчишки, которые не то что не знают особенностей агрессора, но даже не представляют, с какой силой им придется сражаться. И разве смогу я спокойно отсыпаться в тишине и уюте, зная, что ничего не сделал, хотя мог, для того, чтобы ненужных смертей было меньше. Как мне тогда в глаза маме смотреть. Да и Машка по головке не погладит.

Вот и выходит, нет иного пути для молодых лейтенантов из отдела “Пи”. Раз попал в переплет, полезай в водоворот. То ли народная мудрость, то ли по чистой случайности вылетела рифма.

— Если по уму дело организовать, все получится, — как можно увереннее говорю я, стараясь не отводить глаз от темного пятна, где по правилам находится лицо Садовника. — Есть, кроме предложенного плана, несколько идей. Так что трубите сбор командного состава. Не все же нам подушки смущенно теребить.

Боевую летучку проводим под копией “Черного квадрата” товарища Малевича. Пока поджидаем командиров пятерок, специально назначенных санитаров, способных держать в узде особо буйных бойцов сопротивления, Садовник, блестя эрудицией, рассказывает историю создания великой картины.

По его словам выходило, что давным-давно, когда меня еще не было на свете, он забежал в гости к тому самому товарищу Малевичу. Чайку с пече-нюхами попить, о девчонках поболтать, анекдоты потравить. И до того чаю нахлебались, что Садовник, в то время бывший простым секретным агентом, нечаянно опрокинул на автопортрет художника банку с краской. В результате Малевич, обругав Садовника “безруким болваном”, замалевал картину черной краской, пообещав под настроение изобразить на ней что-нибудь патетическое. Да, видно, руки не дошли.

— Так творится история, товарищи, — подытоживает рассказ Садовник, ковыряясь ногтем как раз в черном квадрате. Ищет, видать, что скрыто за верхним слоем. Старушка-смотрительница в обморок больше не падает, привыкла.

Собрание решено проводить в укороченном режиме. Всех подробностей бойцам не раскрываем в целях секретности, ограничиваясь лишь короткими, но четкими инструкциями.

— Иван Силуянович! — Пейпиво, гордый оттого, что его еще помнят по имени-отчеству, преданно пялит глаза. — Вам предстоит очень важная миссия. Готовы ли вы подвергнуть свою жизнь опасности? Перед тем как примете решение, напоминаю, что, отказавшись, вы рискуете еще больше. Отлично. Мы знали, что вам можно доверять. Необходимо до наступления рассвета пробраться в расположение партизанского отряда, руководимого генералом. Место и пароли получите у прапорщика Баобабовой. Она же расскажет о кратчайшем пути. Вручите вот этот пакет лично в руки товарищу, у которого дубовые венки на пиджаке. Здесь просьба присоединиться к нам в последнем и решительном бою. А также настоятельная просьба доставить в штаб захваченного в плен Охотника. Именно он передаст противнику наш ультиматум.

Секретный пакет, склеенный из акварели “Зимние колядки” работы неизвестного художника, надежно укладывается за пазуху Пейпива.

— Вам, — перевожу взгляд на главного врача некогда психиатрической клиники, — поручается обеспечить бойцов оружием. Район знаете? Хорошо. Пошлите верных и надежных товарищей по спортивным магазинам, по хозяйственным отделам, и чтобы к утру совершенное оружие было готово. Отвечаете за милитаризацию головой.

Монокль понимающе ковыряется в носу.

— Остальным товарищам обеспечить круглосуточную охрану базы. Усилить посты до пяти человек на окно. Разрешается в свободное от несения караулов время написать письма близким и родным. И еще: если некоторые особо несознательные бойцы не перестанут показывать при встрече язык, вместо того чтобы отдавать, как положено, честь рукой, обещаю, такие нарушители Устава с нами в атаку за человечество не пойдут. Выполняйте!

Санитары разбегаются объяснять сопротивленцам основы ближнего и дальнего боя. Монокль с группой ответственных товарищей летит шерстить магазины на предмет вооружения. Пейпиво с Баобабовой уединяются у скульптуры чугунного персонажа, размышляющего о смысле жизни. Мы остаемся наедине с Садовником.

— Армия! — вздыхает он, зло измываясь над ромашками. Удивительно, но цветы из кармана Садовник достает свежие, как будто только что сорванные. — Разве с такими психами можно кого-то победить? Ты, Алексей, умный лейтенант, неужели веришь во всю эту затею?

— Других у нас нет, — резко обрываю пораженческие настроения старшего товарища. — Мой дед, ветеран, между прочим, рассказывал, как в Отечественную сбежавшие из психушки десять больных три месяца удерживали господствующую высотку под Смоленском. От голода и жажды умирали, но не сдавались. До последнего. А вы говорите — армия. Если людей правильно организовать, горы свернуть можно.

— Тяжело нам будет.

— А вы не вздыхайте. Кому легко? Генералу, который, вместо того чтобы в кабинете кресло протирать, сейчас на кладбище оборону держит? Или Моноклю, призвание которого больных лечить, а не краску по хозяйственным отделам для нужд обороны тырить? Время нынче, товарищ Садовник, такое, неспокойное. И каждый человек на счету.

— Все я понимаю, Леша. Да только волнуюсь сильно. Раньше, когда мы дело с тарелками летающими имели, все понятно было. Взорвать кого надо, а кого надо, под подписку в родную Галактику отпустить. Или, к примеру, джиннов к порядку призвать, которые, совсем обнаглев, ручища к земным ископаемым тянули. А сейчас что? Зараза, нам противостоящая, до конца не изучена. Мы первые с ней боремся всеми доступными способами. И где гарантия, что в случае нашей победы подобное в другом месте не повторится?

— Не повторится. Обещать не могу, но сердцем чувствую. В клинике обстоятельства сложились определенным образом. Да и Монокль с сыночком руки приложили куда не следует.

— Выходит, они виноваты?

— Не надо искать виновных! — как можно тверже говорю я. — Не надо! Хотя виноваты, если хорошенько подумать, все те же американцы. А потому. Наши ученые компьютеры для чего изобретали? Для науки. А американцы, с их вечной любовью к обогащению, для того, чтобы в игрушки играть. Мы еще запрос в Гаагский суд пошлем. Разобраться надо, с какой стороны ветер дует.

— Думаешь, их работа?

Ничего я не ответил Садовнику. Зачем слова, когда и так все ясно. Россия во все времена лакомым куском для иноземного воронья была. И если не мечом, так пропагандой. А не пропагандой, так другим чем-нибудь. А Охотники… Верный способ в стороне остаться, если что не так.

— Мужики, вы чего грустные? А вот Машка Баобабова всегда веселая. На дворе чуть ли не третья виртуальная идет, а ей все сахар.

— Бронежилетик застегните, — сухо замечаю я, буравя две липучки, свободно болтающиеся без надобности.

— Ой, Лесик, с каких пор мы такие целомудренные? — Машка пытается хорохориться, но что-то заставляет ее выполнить приказ. Наверное, у меня щека от нервности сильно дергается. — Да ладно, жарко здесь.

— Жарко утром будет. Пойдешь в первых шеренгах.

— Уже догадалась, — вздыхает прапорщик и верная напарница. — Приманка для жадных до чужих голов Охотников.

— Правильно, — киваю ей. — Думаю, сделаем так: подпустим рисованных как можно ближе и одним залпом постараемся накрыть всю свору. Ради такой головы, как твоя, они все припрутся на место встречи.

— Две тысячи, — напоминает Садовник.

— Нас тоже не два десятка, — возражаю я, исподтишка наблюдая, как хищно изгибается Машка, пытаясь залепить две липучки. — Как говорил Суворов, не числом, а уменьем. Они не догадываются, что у нас сюрприз тактический приготовлен.

Садовник вздыхает. Человек столько лет в специальных органах отработал, столько разного и удивительного в жизни повидал, а веры все равно не хватает.

— Товарищ лейтенант?! — из потемок выныривает санитар в маскировочном халате, который до того, как его краской перепачкали, был обыкновенным белым медицинским. — Посыльные с магазинов прибыли, вас зовут.

— Принесли чего или пустыми явились?

— Есть маленько, — не совсем уверенно усмехается санитар, тиская пальцами поясок. — Как вы и приказывали, краска, кисточки, дрянь вонючая в бутылках, веревки. Много чего притащили.

— Сейчас приду. А до моего прихода все переписать и тщательно в списки занести для отчета вышестоящему начальству. Доказывай потом, что не мародерничали мы, а для нужд обороны составляющие изымали.

Санитар убегает.

— Пора и нам. Рассвет близок, а дел по самое не хочу. Маш, ты со мной?

— С тобой.

И правильно. Куда она без меня? Пропадет.

Если бы загулявший прохожий или какой при-позднившийся наряд милиции в эту странную ночь прошел мимо художественного музея, то его внимание непременно привлекли бы странные звуки, доносящиеся из-за плотных штор здания, охраняемого государством. Визг пилы, щелканье ножниц, скрежет металла — это только ничтожный перечень того, что мог бы услышать внимательный прохожий или патрульный.

Но тихо в эту ночь на улицах и, в частности, вокруг музея. Птица боится пролететь над ним, и мышь боится пискнуть рядом. И даже редкие ночные насекомые, кровожадно летающие по ночному городу, стараются облететь странное здание стороной. Ибо в эту ночь здесь вершится ИСТОРИЯ.

— Лешка! Иди с этими больными сам разбирайся. Я им что, нянька, утки вытаскивать?

А может, и не история, а так — маленький эпизод

Qepreu из жизни большого государства, которому многое еще предстоит увидеть на своем бесконечном пути.

Остаток ночи посвящаю общению с участниками освободительного движения. Машка права, если за ними как следует не присматривать, разбегутся на свою погибель.

Как водится — утро подкрадывается незаметно.

За час до восхода прибывает подкрепление с кладбища. Порядком поредевший отряд под командованием живого генерала долго не понимает, какого черта их вытащили из уютных блиндажей в город? Кто эти люди со странными лицами и манерами, что лезут к ним обниматься и целоваться? И почему вместо привычного оружия старший лейтенант Пономарев из отдела “Пи” предлагает взять в крепкие руки странные приспособления, назначение которых с трудом поддается человеческой логике.

Но когда вновь прибывшие, с помощью крепких выражений прапорщика Баобабовой, осознают, на какое важное государственное дело им предстоит отправиться, страсти утихают. Все они — и опера, и прокурорские понимают, что предстоит им стать участниками, возможно, самого важного события в их жизни. Есть такая профессия — Родину защищать от всяких разных нарисованных.

И наступает прекрасное летнее утро.

Совершенно непредсказуемо, совершенно некстати и совершенно неправдоподобно над районом идет густой мохнатый снег. И наступают абсолютно нереальные летние морозы под минус десять. Дома, деревья и тротуары покрываются тонким слоем льда. И становится мир белым-белым, как чистый лист бумаги, на котором нам, защитникам правопорядка и независимости, предстоит написать новую страничку истории.

— Если хренотень, то до конца хренотень, — высказывается по этому поводу генерал, натягивая на уши каракулевую папаху. Мы с ним целых полчаса проспорили в каморке уборщицы, кто из нас старший в предстоящей операции. Сошлись на том, что “до” и “во время” командую я, а “после”, если оно состоится, бразды правления взваливает на генеральские погоны соответственно он, генерал.

Нет, мне не жалко. Слава не для молодого лейтенанта. Лишь бы страна родная мирно проживала и ничего не нарушала. Генералу — генералово, а лейтенанту, как обычно, что останется.

Ровно в шесть ноль-ноль вверенные мне силы, состоящие из двухсот психически нездоровых пациентов клиники, трех десятков санитаров, не считая суетящегося Монокля и —пятидесяти работников правоохранительных органов, — итого общим числом примерно в триста душ — выстраиваются боевым порядком на краю заледенелого белого пятачка. Стратегический гений, совершенно неожиданно родившийся во мне в эти тревожные дни, подсказывает, как правильно, а главное, как красиво расставить вверенные мне силы на ограниченных просторах простой российской свалки.

Центр, как и следовало из тщательно разработанного оперативного плана, занимают рвущиеся в бой отборные силы под командованием главного врача психиатрической клиники. Четыре шеренги психов, облаченных в заимствованные из супермаркета спортивные костюмы образца “шерстяной утепленный”. Лыжные шапочки веселых расцветок в лучших традициях натянуты на подбородки. Некоторые бойцы, правда, до сих пор не прорезали отверстия для глаз, но на общий боевой дух это не влияет.

Вооружение у ударного отряда, готового принять основной натиск противника, самое что ни на есть современное, в духе задач и времени. У каждого бойца сопротивления небольшой лук, сооруженный из одежной вешалки и бельевой веревки, пучок детских кисточек и отдельно подвязанная на поясе банка с масляной краской. В дополнение у каждого имеется мохнатая малярная кисть для возможного ближнего боя и по две бутылки с ацетоном для оборонительного отхода.

Ударный отряд весел, смешлив, горланит новогодние песни про елку, тренируется холостыми в стрельбе по вымышленным мишеням и ни в какую не хочет подчиняться командиру — Моноклю. Главный врач, по торжественному случаю облаченный в парадный медицинский халат, на кармашке которого иностранными буквами вышита его замысловатая фамилия, мечется среди подопечных, требуя строжайшей экономии кисточек и краски. Два его личных ординарца из обслуживающего персонала помогают справляться с особо героическими личностями, временно изолируя их при помощи смирительных рубашек.

Позади шеренг сопротивленцев заградительный отряд из санитаров. Они же сдерживают фланги, но числом чуть поменьше. Из-за специфики задач санитары вооружены электрическими шокерами, резиновыми дубинками и лыжными палками, к концам которых крепко привязаны разлохмаченные кисти иностранного производства. По уверениям товарища Пейпиво, ответственного за несгибаемость санитаров, на таких кистях краска сохнет в три, а то и в четыре раза медленнее, если вообще сохнет.

Основные надежды я, как ответственный за операцию, возлагаю на товарищей по службе. Пятьдесят оперативников, прошедших огонь и воду, соображающих, что к чему и каким местом, это вам не просто так. Сила! Редкие пораженческие настроения, иногда вспыхивающие в среде прокурорских работников, гасятся при помощи прапорщика Баобабовой, которой разрешено применять самые крутые меры, вплоть до физического воздействия.

Опера, по случаю необычности порученной задачи, вооружены краскопультами на ручной тяге. Работают парами. У ведущего в руках палка-разбрызгиватель, у ведомого — ведро с разведенной пожиже краской. На то, что опера ослушались приказа и не сдали основное оружие, которое на Охотников не оказывает никакого воздействия, приходится закрывать глаза. Опер без пистолета под мышкой, что преступник без преступных замыслов.

По старой доброй традиции опера входят в состав как бы засадного отряда. Прячутся за горой занесенного снегом мусора. Командует операми, конечно же, капитан Угробов. Ругается сильно, но командует. Если капитаны не могут предложить ничего путного, то им остается только подчиняться лейтенантам, которые предлагают хоть какое-то, но решение. Может, и неверное, может, проигрышное, не знаю, но решение. И давайте больше не спорить по этому поводу.

— Умный больно, — капитан Угробов, перед тем как присоединиться к своим ребятам, долго жмет мне руку. Он все еще надеется, что получит приказ немедленно выдвинуться в тыл врага и коварным ударом внести панику и сумятицу в стан агрессора.

— Рано, товарищ капитан. Без приказа не должно проливаться ни капли краски, а уж тем более прозвучать ни одного выстрела. И еще… Оружие применять только в крайнем случае. Сами понимаете.

— Не дурак, — говорит капитан и скрывается за горой. Слишком быстро скрывается. Я так думаю, его там сильно ждут подчиненные, выпросившие у меня три ящика водки. И хотя час назад всем им было под подписку доведено, что водку применять, как средство массового уничтожения Охотников и никак не иначе, я сомневаюсь, что опера не испытают отравляющее вещество на себе.

Провожаю взглядом широкую спину капитана и обращаю взор свой лейтенантский в глубокий тыл. Там, на самом краю свалки, у нас медпункт и секретариат. Потому, что так положено. Ни одно сражение не должно обходиться без медпункта и секретариата. Две туристические палатки и стол без ножек. В палатках свалены медикаменты, продукты питания, канистры с бензином. Секретарше Лидочке, которая руководит секретариатом, приказано уничтожить списки личного состава и другие сданные личным составом документы в случае чрезвычайной ситуации.

— Дурость все.

Это Садовник. Никак не может успокоиться. Моя бы воля, я бы таких в штрафной батальон вне очереди записывал. Паникует без меры.

— Дурость — в подвалах отсиживаться, — парирую я.

Мы располагаемся за ударными шеренгами, на небольшом холмике. Садовник, как лицо небоеспособное, сидит на поваленном набок снеговике, который успели скатать сопротивленцы. Загипсованная нога заботливо уложена на пионерский барабан, прихваченный из художественного музея. Лицо Садовника перевязано черным шарфом. Говорит, что нечаянно споткнулся и глаз повредил, но, по донесению Монокля, у Садовника был не совсем приятный разговор со старушкой-смотрительницей. Она, кстати, у нашего знамени стоит. Рядышком с Садовником крепко держит древко. За неимением государственного стяга к трехметровой палке привязана реквизированная в музее штора, об которую Машка руки от краски вытирала.

— Не верю я во все это, — Садовник, кряхтя, предположительно от боли в пришибленном глазу, обводит рукой свалку. — Может, лейтенант, ты и стратегический гений, тарелки летающие одной левой и все такое, но куда мы премся? С кисточками на до зубов вооруженного противника? Я тебя не понимаю. Вот и товарищ генерал со мной согласен. Верно, генерал?

Генерал, как лицо высшего командного состава, кутается в шинель с начесом, прячась от морозного летнего ветра. То и дело проверяет пистолет, где у него только один патрон. В приватной беседе, еще в каморке уборщицы, он клятвенно пообещал, что живым в руки врагов не сдастся.

— А я, хм, лейтенанту верю. — Поддержка генерала мне приятна. Не каждый день молодой лейтенант слышит такие слова от умудренного опытом человека. — Дело в том, что мировая практика не имеет точного мнения, каким образом возможно противостоять так называемым Охотникам. А идея с краской, которую салага, извини, старший лейтенант предложил, может сработать.

— Как же, сработает, — бурчит Садовник, громыхая ногой по пионерскому барабану. — Говорил же, надо было посыльного к людям посылать, чтоб шарахнули по свалке бомбой с большим радиусом действия.

— Зачем такую красоту губить? — примирительно говорю я, оглядывая заснеженные просторы. — А вы заметили, товарищи, что снегом покрыло только наш отдельно взятый район? Хороший знак, товарищи. К большой удаче.

— К хренотени большой, — не успокаивается Садовник. — Нет, чтобы на склады шестой армии прорываться. Там бы мы хоть шанс имели…

— Заткнись, — совершенно неожиданно для старушки у знамени, рявкает генерал, взмахивая шашкой.

Садовник послушно затыкается, старушка едва не теряет сознание, но важность миссии по поддержанию стойкости знамени удерживает ее при жизни.

— Не ссорьтесь, — говорю я. — Все уже решено, и обратной дороги нет. Знаете же, пуля наша, веками проверенная, этих гадов не берет. Сила наша в единстве и в новой технологии. Получится — значит — получится. Нет — так и суда нет.

Щурюсь от встающего над мусорными холмами солнца.

И меня, признаться, терзает сомнение. Вполне так может статься, что мысли мои, навеянные долгими темными ночами и личными предположениями, неправильны. И краска на охотников, как дезодорант для бегунов на длинные дистанции, не окажет никакого эффекта. Ошибаются все, даже лейтенанты. Тем более молодые. Но я уверен, на сто процентов уверен, нельзя сидеть сложа руки и ждать, что кто-то где-то сделает за тебя ту работу, выполнить которую ты просто обязан. И если ошибаюсь я, то не сойти мне с этой свалки. Как и людям, которые поверили и доверились мне.

Мы имеем дело не с врагом в образе и подобии человеческом. Что внутри Охотников, не знаю ни я, ни генерал, ни даже всезнающий Садовник. Можно только предполагать, какие мысли в головах тех, кто пришел из созданного человеческими руками мира. Какими эмоциями и законами они руководствуются. Чего боятся и что ненавидят или любят нарисованные люди.

— Люди в ответе за тех, кого нарисовали. И за их поступки тоже.

— Что вы там шепчете, лейтенант?

Садовник, для лучшего слышания, прикладывает ладонь к месту, где в размытой тени должно находиться его ухо.

— Говорю, мы их породили, нам с ними и разбираться. Сколько на ваших правительственных?

— Скоро семь. А наших друзей что-то не видать.

— Должны прийти. Голова Марии для них, что светлое будущее для человечества. Желанно и практически недостижимо. Придут, никуда не денутся. Дозоры высланы. Посты расставлены.

Нет ничего хуже ожидания. Особенно, если ждешь не в мягком кресле у телевизора, а на заледенелой свалке. Запах разлагающихся городских отходов нет-нет да и вырвется из могучих курганов. Шибанет по носу так, что скудный завтрак из галет с водой просится наружу. Но надо выстоять, надо вытерпеть. И может, когда-нибудь потомки, через сто, а то и тысячи лет, воздвигнут на этом мусорном поле памятник в честь нас, выстоявших и несломленных. Золотая старушка с развевающимся флагом, у ног которой маленькие психи, генерал в папахе, загипсованный Садовник и я, молодой лейтенант с банкой ярославской краски.

— Начальник! Начальник!

В снежной пыли на штабной холм карабкается пациент из особо буйных. Товарищ с детских лет считал себя внебрачным сыном губернатора, за что и был помещен в клинику Монокля. А когда дотошные журналисты выяснили, что это действительно так, выписывать несчастного было уже поздно.

— Начальник! Идут! Там! Столько! — Особо буйный тянет руку в сторону свалки.

Бинокль из “Детского мира” увеличивает плохо, но достаточно, чтобы среди снежных сугробов и ледяных торосов разглядеть цветную полосу, приближающуюся с каждой секундой. И не получать мне за выслугу лет, если это не Охотники.

— Горнист! Труби тревогу!

Прибившийся к партизанам скрипач пару раз дует на ладони, согреваясь, вскидывает скрипку и пиликает нечто из чатланского. Помните: “Мама, мама, что я буду делать…” Потому что такие у нас в районе скрипачи.

Вслед за скрипачом тревогу поднимает старушка, приставленная к знамени освобождения. Она свистит в свисток и истошным голосом, от которого падают на снег случайно залетевшие на свалку снегири, вопит: “Супостаты!”

Снегири на белом смотрятся очень красиво. Особенно в разгар лета.

— Вот и наша очередь настала.

Генерал откалывает от усов сосульки, отбивает ото льда саблю и, скинув с плеч начесанную шинельку, рвется вперед. Впрочем, тут же возвращается, снова закутывается в шинель и жалуется на крепчающий мороз.

— Хренотень потому что, — объясняет Садовник, обрывая лепестки с подснежников, которые ему удалось отыскать среди сугробов. Ромашки, видно, здесь не растут, а может, и не сезон.

— Всем в строю стоять, наготове быть! — зычно, чтобы слышали все, кричу я, сложив рупором ладошки. — Тяжелую артиллерию на изготовку!

Под холмом засуетились ребята-артиллеристы. Это наши секретные войска, о которых враг не знает и не должен знать до поры до времени. Тоже приблудные. Пожарные вместе с пожарной машиной. Выезжали на тушение в деревню, а когда вернулись, нашли город разрушенным и уничтоженным. С горя хотели машину утопить, а сами в бомжи переквалифицироваться, но их, на счастье, Угробов встретил. Пригрел, обмыл после пожарища, накормил печенюхами и зачислил в отряд как специалистов широкого профиля.

Второе олигофреническое отделение всю ночь яму копало под оборудование специалистов широкого профиля, а ребята из городской лаборатории краску в баке разводили и заливали куда положено. Любо-дорого наблюдать, как пожарные, единственные в касках защитных и в брезенте, задубелом на морозе, метлами маскировку с машины, по самую крышу вкопанной, сметают. Как шланги разматывают и выстраиваются с длинными рукавами на изготовку. Такие с места не сойдут, пока в баке останется хоть литр секретного оружия. Главный, с усами, не как у генерала, а чуть пореже, устраивается у пушки пожарной. Грозно водит стволом по сторонам. Долбанет так долбанет.

На холм взбегают посыльные с докладами:

— Ударный отряд имени первой городской краснознаменной клиники к бою готов!

— Взвод заградительный и смирительный готов!

— Засадное отделение готово! — Посыльный покачивается, но на ногах удерживается.

Любопытное воронье, слегка озадаченное не по сезону выпавшим снегом, рассаживается по сугробам. Летнее солнце хоть и светит, но не греет. Вдалеке шумят зеленью деревья и дымятся не прогоревшие дома.

— Вот помню в гражданскую… — заводится генерал, выпуская облако пара.

— Подождите с гражданской, — отмахиваюсь, нарушая субординацию. — Шли бы вы лучше к медикам, все больше пользы.

— Я боевой генерал, — не соглашается он, сбрасывая в героическом порыве шинель и снова ее натягивая. — А вдруг тебя, лейтенант, контузит? Или жилка какая дрогнет? Кто командование примет?

Мне боевые генералы вот где! Только под ногами мешаются с рассказами историческими.

Плоская радуга на горизонте превращается в разноцветную тесемку. Если хорошенько прищуриться, да еще биноклем из “Детского мира” воспользоваться, можно различить отдельные фигуры Охотников. А если глаза кулаками потереть, то и лица тех, кто идет в смертный бой на человечество и на Землю в целом.

— Может, пора засадный полк выводить? — волнуется Садовник, пригоршнями разминая нежные подснежники.

— Рано. Пусть ближе подойдут. В армейской терминологии, чтоб вы знали, есть такое определение — прямой контакт с противником. Вот пока мы в этот самый контакт не войдем, никаких лишних телодвижений.

— Прямо Кама-Сутра какая-то, — вздыхает Садовник, нюхая перемятые подснежники. Кайф, что ли, ловит?

Скрипач срывает смычок и позорно фальшивит. Сразу видно — гражданский человек. Жаль, без музыки в битву вступать будем.

Срочно вызванная из канцелярии секретарша Лидочка выносит скрипача с обмороженной скрипкой в медсанбат. Надо будет потом записать где-нибудь, чтобы Лидочку тоже на памятнике изобразили. Со скрипачом на худеньких плечах. Это так символично.

Снег скрипит под тяжелыми армейскими ботинками прапорщика Баобабовой. Ей надоело наводить порядок среди бойцов сопротивления, хочет по-человечески с людьми пообщаться. Генерал без всякого энтузиазма предлагает погреться под шинелькой. На что Машка презрительно кривится и даже расстегивает на пузе одну липучку. Жарко ей, и ничего личного.

— Минут через десять подойдут на убойное расстояние, — сообщает она, на глазок определяя дистанцию. — Может, простимся на всякий случай?

— Даже не думай об этом, — говорю, собрав всю волю в кулак. Мне жуть как хочется проститься с Машкой, почувствовать ее крепкое, но дружеское объятие, услышать громкий стук прапорщицкого сердца. Но я не имею права. Люди вокруг. И все с любопытством пялятся на то, как Машка мне щеки ладошками согревает. Слухам только волю дай, враз грязными подробностями обрастут. Потом не отмоешься.

— Эх, мать! — Генерал в очередной раз освобождается от шинели, но сейчас это не показной жест. Прижало старика. Он швыряет в снег со всей генеральской силой каракулевую папаху, рвет на груди мундир, под которым показывается матросская тельняшка. Рубит шашкой с нечеловеческой силой воздух. Аж жужжит, вот с какой силой рубит.

— Чего это он? — удивляется Машка.

— Гражданская опять взыграла, — объясняю.

— Где? — прислушивается к скрипу снега и свисту ветра прапорщик.

— Где, где. Где у всех играет, там и у него. Но у кого-то детство, а у нашего — гражданская.

Рассвирепевший генерал, вволю помахав холодным рубящим предметом с серебряной гравировкой, подскакивает к нам и, с совершенно неправдоподобно искаженным лицом, хватает меня — а почему не Машку, например — за грудки:

— Дай мне, лейтенант, бригаду! Полк дай, прошу. Нет полка, согласен ротой командовать. Но не могу, понимаешь, не могу штабной крысой умереть. Не по мне это, лейтенант.

— Где я вам, товарищ генерал, роту возьму, — пыхтя от усердия, пытаюсь отбиться от рук не на шутку разбушевавшегося старого солдата.

— Взвод! Отделение! Ординарца! Не дашь, сам за себя воевать стану! И не уговаривай меня. Рано на пенсию, жить хочу. Старые генералы битв не портят.

Что бы я делал без напарницы?

— Дедушка, — прапорщик Баобабова опускает в снег перед генералом ведро с красной краской. — Хочешь не от инфаркта помереть? Никто тебя удерживать не собирается, но молодых лейтенантов не трогай, им еще звания получать и погоны твои стариковские донашивать.

— Это что? — Генерал меня отпускает и недоуменно изучает ведро.

— Ведро и есть, никакого скрытого смысла, — утирает лоб Баобабова. — Ты, батя, сабельку свою обмакни и вперед, на Охотников. Давай, воюй, заноси в тело коварного врага инфекцию ядовитую. Ладно?

Пару минут “дедушка” в погонах, до которых нам с Машкой, как до президента без пропусков специальных, изучает краску. Потом лицо его светлеет, и он даже пытается расцеловать сообразительного прапорщика.

— Век не забуду! — Ядовито-красная краска, как кровь, стекает густой струей с сабли. Загоревшиеся по-молодецки глаза генерала говорят о том, что если даже не порубает достаточно, то поцарапает множество.

— Дохлые снегири и красная краска на снегу — это классика, — Машка провожает взглядом генерала, решившего лично возглавить ударную колонну сопротивленцев. Поворачивается ко мне. Поправляет помятый генералом воротник. — А ведь знаешь, Лесик, если бы каждый в нашей стране генерал хоть одним пальчиком был похож на нашего старика, то не было бы цены такой стране.

Я не спорю. Машка правильные вещи говорит. Но меня в данный отрезок времени волнует иное. Приближающаяся полоска противника. А она разрослась, превратилась в пульсирующую толпу люда, только с первого взгляда напоминающего людей. Теперь-то мы знаем, кто перед нами — обычные рисованные трехмерные фигурки, решившие захватить нашу свалку.

— Многовато для начала, — бесцветным голосом сообщает свое мнение Садовник, вокруг которого уже целая гора порванных, смятых, искалеченных подснежников. Большие деньги, если хорошенько подумать. В мирное время ему бы быстренько товарищи с гор мозги на место вправили. Но сейчас война, да и дети гор куда-то запропастились.

— Много, — я сегодня со всеми соглашаюсь. Потому что день сегодня такой, согласительный.

Осматриваю свалку с некоторым беспокойством. По расчетам Машки, должны были мы воевать последним боем с двумя тысячами или чуть более Охотников. Но, видать, что-то с почкованием прапорщик напутал. Навалилась и замерла метрах в пятидесяти от наших ударных рядов бесчисленная толпа, числом немереная. Ни на пальцах пересчитать, ни глазами обозреть. Но спасибо — пришли. Голова Баобабовой — лакомый кусок.

— Пять тыщ, как с куста, — Садовник пользуется калькулятором, поэтому ему можно верить.

И екнуло нехорошо мое лейтенантское сердце. Дотронулся легко до души ледяным прикосновением страх. Обычный страх, что для лейтенантов и для генералов один-одинаковый.

Стоит перед нами армия, пятитысячная с куста, грозная стоит. Не кисточки в руках детские, а оружие, самое что ни на есть грозное. Хоть и не сильно убойное для тела человеческого, но, если разом пальнут, за сугробом не укроешься, согнешься под тяжестью пчел многочисленных. Может, и зря все затеял, на счастье свое, отделом “Пи” приписанное, понадеялся. Может, и нет его, счастья-то?

— Не трясись, — толкает Машка под ребро. — Люди смотрят. Да и я поглядываю. Раз поверил народ, надо надежды его оправдать. Даже если и не веришь сам. Вскинь гордо голову, расправь плечи богатырские. Коль нет плеч, втяни хоть живот. И чтобы глаза горели, как эти… Как звезды на генеральских погонах. Будь героическим лейтенантом, и народ к тебе потянется.

— Да, да… — киваю.

— Да, да, — тихо передразнивает напарница. — Все рано или поздно подохнем, как собаки бродячие, судьбой искалеченные. Лучше здесь жизни лишиться, чем на койке больничной, с уткой эмалированной под задницей. Так давай, Лесик, помирать красиво. Зря я, что ли, бронежилет новый напялила?

И что-то слова баобабовские во мне перевернули. Задели струну гордую, предками героическими натянутую. Звякнуло так, что щека передернулась.

— Бойцы!..

Машка от внезапности и от крика молодецкого аж подскочила. А Садовник рублей на триста цветов под ноги обронил.

— Товарищи мои дорогие!

Три сотни голов ко мне повернулось. Даже с места взвода засадного, из-за холма мусорного, вьюгой заметенного, макушки высунулись. Смотрят все на меня и ждут, сами не знают, чего.

Свирепею на глазах, вбираю ноздрями морозный воздух летнего дня, вскидываю отчего-то занемевшую руку к негреющему солнцу:

— В то время, как космические корабли бороздят просторы космического океана, товарищи, подлый и коварный враг стоит перед нами. Пришел он не из соседних стран и даже не из соседних континентов. И не прилетел он на летающих тарелках из глубин того самого космоса, который бороздят наши отечественные космические корабли. Явился подлый захватчик земли русской из компьютеров китайской сборки. Посмотрите на эти поганые морды! Все крутят головами.

— Что видите вы? Вооруженных, хорошо обученных виртуальными спецслужбами нечеловеков. Рисованных мальчиков с могучими мышцами и тупыми мозгами. Они думают, что мы, народ русский, вздрогнем, едва увидим их нахальные сытые, лоснящиеся морды? Ха, ха!

Пара человек из четвертой шеренги ударного отряда, не выдержав тяжелой психологической нагрузки, рвут в глубокий тыл, но санитары из заградительного отряда не дремлют. Вежливо возвращают ребят на место.

— Ха, ха! — повторяю я, дожидаясь, пока восстановится порядок. — Не дождутся! Уделаем их?

Слабый и совершенно невпечатляющий хор, преимущественно из сознательных санитаров, отвечает, что “уделаем”.

Мне этого мало.

— Я не вижу ваших глаз! Я не вижу ваших рук! Уделаем мы их или не уделаем?

Не знаю, может быть, людям, только вчера лечившимся от страшных психических заболеваний, передалась искра моя, а может, и крепчающий мо— роз тому причиной, но все они, и старый и молодой, и выздоравливающий и бесперспективный, вскидывают руки и орут на всю свалку гулким, пугающим ворон ревом:

— Уделаем, мать их!

— Веди нас, мужик!

— Хрен ли топчемся?

— Защитим матушку!

— Жрать когда, обед скоро?

Выдыхаю воздух морозный. И чувствую такую уверенность, которую не чувствовал с тех пор, когда в одиночку тарелку инопланетную замочил, в первый свой день службы в восьмом отделении милиции.

— Горжусь, — хлопает Машка по плечу. — Я всегда знала, что ты, Лесик, далеко пойдешь.

Далеко не далеко, но если суждено мне сегодня погибнуть, то умру я в твердой уверенности, что сделал все. И для себя, и для людей, которые за мной пошли. И даже для тех, кто еще не знает, какие трагические события разворачиваются на городской свалке. Миру — мир, войне — война.

Неожиданно зашумело в голове, закружилось. Поплыло все: и снег, и люди, и солнце над ними. Отделилась душа, стала легкой, словно перо птицы заморской, в чью честь фрукт назван. Полетела над миром, радостная и любопытная. Метнулась, жаждущая, к другим душам, в контакт вошла, непоседливая.

Первым на ее дороге генерал оказался.

“Я им покажу! Я им всем докажу! Раз, два три, выпад. Раз, два, три, поворот и по шее. Эскадрон! Шашки наголо! Старика нашли. Да я еще в гражданскую, помню, как воробьев в поле, басмачей по аулам гонял. Раз, два, три, туше! Раз, два, три… Раз, два, три. Мы красные кавалеристы, и про нас…”

Не в силах душа выносить песни бравой, бросается прочь, к тем, что поближе. Не задерживается у тех, у кого в голове пустота да обед один. Присаживается к Садовнику на плечо, прислушивается.

“…до пенсии всего ничего, а хренотень такая, что не дождешься. На юношу одна надежда. Пономарев — мальчишка правильный, дело знает. А что, если ошибаюсь? Что, если зря за него поручился? Уволят, как пить дать, уволят…”

Душа легкая, на месте не сидится, все-то ей узнать хочется, все мысли подслушать не терпится. А что, раз случай такой уникальный представился.

“…господи, за мной тарелка должна прилететь, а я тут со шторой на палке стою. Было ведь четко приказано: в дела аборигенов не соваться, рожей своей не светиться. Заморозят, вот истинный Млечный путь, заморозят…”

“…завалит дело, лейтенант, как пить дать завалит. Что творит? Что творит? Бандитизм надо в зародыше давить, а не с краскопультами на него переться. С меня ж первого стружку снимут. Не сейчас, так потом, на ковре у вышестоящего начальства. Почему, спросят, за молодыми сотрудниками не присматривал? Почему Уголовный кодекс в свободное от работы время с подрастающим командным составом не изучал?..”

“…вот здесь рюшечку пришью, а здесь дополнительные титановые листы подсуну. Под плечики. Липучки к черту, надо на заклепки переходить. И с зарплаты новые шнурки купить. Лесик какой-то не такой. Достался же напарничек, не дай бог кому. Всех под расстрельную статью подводит. А шнурки все равно куплю. Дать, что ли, по морде или сам очухается?..”

Испуганная душа прочь бросается. В небо, туда, где солнце. Маленькая, решает долететь до светила. Глупая. Натыкается на что-то, замирает, испуганная и пораженная.

“Сам пришел?”

“Кто ты?”

“Узнаешь, когда время придет”.

“Я не знаю тебя”.

“Рано тебе. Но раз приперся — ответить должен. Кто?”

Душа, через испуг, через оторопь, узнает собеседника. Дрожит, пугаясь знания своего.

“Безголовый?”

“Называй как хочешь. Но отвечай — кто?”

“Не понимаю тебя. Холод в тебе. И страх. Страшно мне”.

“Страх — пустое слово. Мне неизвестен смысл его. Но я пришел, чтобы получить ответ. Кто?”

“Я не знаю. Не знаю. Страшно. Отпусти. Умоляю”.

Душа камнем падает вниз. Врезается в мозги, туда, где оставленные без присмотра мысли перемешиваются, суетятся, лезут без разбора, считая себя самыми наиважнейшими. Создают боль, равной которой нет во всем мире.

И умирают.

— Лесик, нормально все? — Машка в глаза заглядывает, за рукав треплет.

Трясу головой — да, нормально. В норме я. Привидится же. Все из-за резкого перехода от лета к зиме. Или от усталости.

— Голова, что ли? У меня тоже трещит. Словно кто-то гвоздем ржавым ковыряется. Сейчас бы анальгину. Пачку бы сожрала. Ты это…. Народ волнуется, что стоим? Чего ждем? Охотники, того гляди, в атаку попрут.

— Сейчас.

Набираю полные пригоршни снега, перемешанного с подснежниками. Утыкаюсь в холодную, успокаивающую прохладу, пахнущую весной.

Держись, парень. Не время умом двигаться. От этого только Моноклю радость огромная. А мир без тебя поперхнется, подавится сволочами-Охотниками. Сдастся без боя и расколется осколками острыми.

Мысли успокаиваются, рассаживаются по местам, перешептываются без боли, без скрежета. Умных мыслей мало, а дурные еще не проснулись.

— Лесик, хватит моржевать, пора командовать. — У Машки нет никакого чувства сострадания. — Там намечается что-то.

Баобабова права. От широкой и плотной массы Охотников отделяется чудовищно здоровенный мужик. Выходит на ничейную полосу. Тащит за собой громаднейший топор, оставляя хорошо вспаханную борозду. Нечленораздельно кричит, что-то требуя.

— Чего это он?

— На поединок вызывает. — Откуда у меня такая уверенность? — Кто пойдет?

Долго выбирать нет времени. Да и незачем. От наших ударных шеренг к Охотнику бежит генерал. На ходу сбрасывает порванный в героическом порыве мундир, остается в одной тельняшке и, естественно, в штанах с лампасами. Положено генералам в штанах с лампасами бегать. В одной руке седого генерала шашка оголенная, в другой ведро, в котором краска красная плещется.

— Зря это он, — морщится Баобабова. — Лучше бы я пошла. Зарубят старика ни за что. А могилку кому копать? Опять нам?

— Не зарубят.

Господи, ну почему я так уверен?

— Ну-ну, — Машке надоедает морщиться. Отворачивается, чтобы не видеть, как генерала с первого захода жизни лишают.

Эй, вороны черные! Закройте клювы острые, не каркайте генералу под руку. Не хрусти, снег, не сбивай с шага боевого старика, который вперед всех за страну встал. Ясное солнышко, не слепи глаз бойца смелого. Пусть покажет, на что способны те, кто в гражданскую басмачей мочил по аулам да арыкам высохшим.

Сходятся на полосе ничейной не два богатыря, а две горы могучие. Катится гром по свалке городской от первого удара топора о сабельку острую. Разлетаются искры, словно во время салюта на праздники майские. От первого удара генерал по колено в снег уходит. Страшно ругается на месячный уровень снега выпавшего и отсутствие твердого мусорного основания. От второго удара Охотника генерал по пояс в толщу проваливается. Еще пуще ругается. Меня вспоминает и того басмача, что не пристрелил его, когда случай подвернулся в гражданскую. От третьего удара старик боевой по самые плечи в белом покрывале скрывается. И даже не слышно, кого и какими словами благодарственными вспоминает.

А над ним Охотник, будто утес с картины Айвазовского, возвышается. Топориком своим острым радостно так помахивает, шею генеральскую под корешок срубить желает.

— Кранты товарищу, — даже Садовник не выдерживает зрелища печального, отворачивается малодушно, роняет четыре подснежника ненадорванных.

— Рано панихиду заказывать, — шепчу голосом страшным, аж самому противно, — поможет ему мать сыра земля.

Баобабова с Садовником, да и старушка-знаменосец странно на меня так смотрят:

— Какая земля мать сыра? Свалка же!

— Разницы никакой. Свалка мусорная тоже своя, отечественная. Да и генерал не призывник срочной службы, должен выкрутиться.

Охотник, лицом желтоватый, глазами косоватый, плечами широковатый — хоть и нельзя так выражаться, но во время сечи любое слово для поднятия духа пригодно, даже особо матерное, — замахивается в последний раз, хорошенько прицеливается. В темечко генерала, в снегу по самую шею завязшего, метится. На мгновение всего на своих сотоварищей-агрессоров оборачивается. Вот, мол, я какой, страшный и ужасный. Это-то мгновение все и решает.

Генерал страшно так кричит, выдергивает сабельку, одним движением макает инеем покрытую сталь в ведро с ярославской краской и ловко между ног Охотнику пиликает. На богатырский удар маневра не хватает, в снегу ведь по шею, а поелозить саблей у генерала в самый раз получается.

Ох, рано вы, ребятушки виртуальные, радовались. Рано рученьки коряво нарисованные вскидывали. Рано речевки победные покрикивали. Не видать вам больше друга своего несуразного. Не сидеть вам за одним столом, не ходить вместе по земным рощицам, не рубить головы русским парням да девушкам.

— Лесик! Ты чего несешь?

У меня с детства такой порок имеется. Когда чем-то увлечен сильно, разговаривать сам с собой начинаю. Вот и сейчас. В ответственный момент битвы прорвало.

Ничего не объясняя, отмахиваюсь. Сорвалось, так сорвалось. Какие объяснения, когда на моих глазах настоящая история творится. Пусть даже и на свалке городской. Пройдут года, пройдут века, и вспомнится история, как генералу в день хмурый с небес пришла виктория.

А генерал между тем из сугроба выбирается. Отряхиваться от снега и прочего мусора не спешит. В зубах шашку зажимает, хватает ведро, наполовину пустое, и, не раздумывая, выплескивает содержимое на врага, дико визжащего и от боли весело скачущего. И давай рубить его, пока не опомнился. И вдоль, и поперек. И с пробором, и лесенкой. И с выпадом, и просто так, как придется. В бою за красотой удара следить не приходится. Самому бы увернуться от соперника разъяренного.

Пяти минут не прошло, как под ногами генерала нашего только месиво, краской тщательно залитое, остается. Ничего похожего на Охотника. Генерал в завершение пинает пару раз для надежности куски крупные и со слезами радости на лице морщинистом к нам оборачивается.

— Жаль, фотоаппарата нет, а то бы неплохие фотки на память получились, — шмыгает носом Садовник, поднимая со снега обороненные нечаянно четыре подснежника. Знать, не пришло еще время цветами разбрасываться.

А над нашими боевыми рядами дружное “ура!” проносится. В воздух шапочки взлетают лыжные, с дырками для глаз прорезанными. Народ обнимается, здравицами возвращающегося генерала встречает, за автографами выстраивается. Предлагает референдум общегосударственный устроить, чтобы день этот памятный выходным днем назначить.

Но, чувствую, рано мы в праздники ударились. Враг не дурнее нашего, соображает, что поединок исхода битвы не решает. Группируется для удара мощного.

— Ты гляди-ка, что вытворяют? — возмущается Садовник, подскакивая. Отбирает у меня бинокль, пристраивается к окулярам. Естественно, что в стекла замороженные ничего не видит. — Прапорщик, у тебя глаза молодые, зоркие, глянь-ка сама, что это они затевают?

Баобабова из-под руки осматривает дислокацию противника:

— Перестраиваются. В боевой порядок под названием “свиное рыло”. Нам в училище про такое рассказывали. У немцев позаимствовали.

Я не соглашаюсь:

— Не “свиное рыло”, а “поросячий пятак”. Видите, в круге сплошном два места пустых оставляют? Для чего только — не понимаю. Может, для пленных.

— Охотники пленных не берут, — отрезает Садовник. — Я когда средним секретным агентом был, слышал о таком “поросячьем пятаке”. Африканские доисторические туземцы так динозавров загоняли. Выследят у водопоя особо крупную рептилию, на дыбы поднимут и давай его дубинами по пузу стучать. А свободные места для того, чтобы динозавр, когда в кучу охотников со злости прыгнет, лапами никого не раздавил. Наши предки тоже дураками себя не считали.

Разноцветная масса агрессора, завершив перестроение, всколыхнулась, зашевелилась и с постоянной скоростью, примерно четыре километра в час, вперед двинулась.

— Вот и наше время пришло, — Машка поправляет бронежилет, ноздрями хищно шевелит. Сдергивает с плеча пулемет, из того же Мира Детского под расписку позаимствованный. Занятная и жутко дорогая штука шариками с краской стреляет. Сам хотел такой же заиметь, но товар штучный, в экземпляре единственном, Баобабова первой захапала. И сейчас из себя всю такую крутую изображает. — Ты, Лешка, вперед сильно не лезь. Без тебя моральный дух у наших вояк совсем упадет. И так, посмотри, озираются. Мы уж как-нибудь сами управимся.

— Главное, как можно ближе их подпустить! — кричу вслед убегающей на передовую напарнице.

Вспыхивает снег серебряным огнем. Разгоняет ветер облака последние. День такой, что и погибать не страшно.

— А ты, сынок, что здесь топчешься? — Солнце хоть и в глаз светит, но лица Садовника не разглядеть, как ни пытайся. А когда твоих глаз никто не видит, легко указания другим давать. — Иди, лейтенант, твое место там. А я уж за тебя здесь подежурю. Был бы здоровый, сам бы вперед кинулся, да, видно, не судьба. Иди.

В последний момент удерживает, притягивает к себе:

— Не забывай, лейтенант, кто ты и в каком отделе работаешь. Верь — все хорошо будет. Видение мне было, будто в мозг мой забрался кто-то. К победе нашей это видение. Главное — верить, ведь так, лейтенант? — И засмеялся смехом незнакомым, страшным каким-то смехом. Впрочем, я раньше никогда особенно к смеху Садовника не прислушивался. Мало ли кто как радость выражает, мне-то какая разница?

Что ни говори, стоять среди передовых шеренг совсем другое, нежели в тылах топтаться. Чувства особенные, никакими словами непередаваемые. Единение с товарищами по оружию невероятное. Только слегка ноги на льду скользят.

Встаю между Моноклем и Баобабовой. Машка только недовольно покосилась. Не послушался ее, в массы ринулся. Но сказать ничего не сказала. Поздно потому что-то говорить. Охотники вот они. Рукой подать.

А как до врага рукой подать, то и до войны совсем близко.

Не доходя до нас шагов пятнадцати, Охотники огонь на верное поражение открывают. Из всего, что стрелять может, поливают. В грудь сразу пара пуль врезается. Отшвыривает на пару шагов, опрокидывает в снег колючий. Свистит над головой, жужжит противно. Снежные фонтанчики под ногами людей прыгают.

Сопротивленцы, народ хоть и необученный, сразу смекает, что лучше такое перележать. Все, как один, на землю валятся. Пятками к врагу наступающему, а головой, понятное дело, к Садовнику, который на холме ближайшем у флага вместе со старушкой дежурит. Ноги — не голова, поболят от ушибов многочисленных да перестанут. А с головой дружить надо. Совершенно некстати вспоминается сказочная избушка, которая все время к лесу передом, к путникам задом. Тоже, видать, не из глупого рода-племени.

Баобабова плюхается рядом. Неудачно набирает полный бронежилет снега. Под шквальным огнем пытается выгрести холодную массу руками, плюет на это, двигается ко мне поближе. Перекрикивает свист пуль голосом спокойным:

— Долго нам так не вылежать. Перестреляют, как курей на насесте. Надо что-то делать. Может, окопаемся, пока не поздно?

— Глубоко не зароемся, да и лопаты забыли с кладбища прихватить. В атаку надо людей поднимать.

— Что? Не слышу.

— Контузило? В атаку, говорю, надо идти. Многих скосит, но наше преимущество только в ближнем бою проявится. Иначе смерть позорная обеспечена.

Машка кивает, соглашаясь. Тщательно прицелившись, стреляет одиночным из автомата импортного прямо в загипсованную ногу Садовника. Тот смешно так подскакивает, чуть барабан пионерский не опрокидывает, но соображает, что красное пятно на гипсе не есть смертельная рана, а заранее договоренный сигнал.

Хорошо видно, как доползает он, приволакивая ногу, к старушке-смотрительнице. Как в трудной и неравной борьбе отнимает у нее древко, с трудом выдергивает его из снега, задирает высоко и машет во все стороны испачканной баобабовскими руками шторой, поднимая человеческие отряды в последнюю атаку. Ведь не зря все попадали носами к знамени. Никто потом не скажет, что не видел приказа. Первых же поднявшихся разрывает в клочья туча пуль. Падают на белый снег окровавленные бойцы. Криком заливается свалка. Гибнут те, кто оказывается самым смелым. Ползут, пытаясь укрыться за крошечными сугробами раненые. Рядом падает Монокль. В его голове несколько маленьких дырочек. И сочится из них кровь. Эх, Монокль, Монокль, как же ты так?

— … — кричит Баобабова, вставая в полный рост. Пули, словно маленькие мячики, отскакивают от бронежилета, застревают в тугих мышцах, рикошетят по чисто выбритой лысине.

О чем кричит эта высокая и сильная девчонка? Что хочет она от слабых и напуганных мужчин? Смелости? Отваги? Равноправия? Зачем пинает меня своими дурацкими, так не идущими к ее длинным ногам армейскими ботинками? Я не желторотый пацан, которого можно вот так, без всякого зазрения совести пинать. Я ведь могу и подняться. В полный рост, в полную грудь, в полные плечи. И сделать шаг вперед у меня хватит еще сил.

И шаг. И два. И три. Как генерал учил.

За мной топочут сопротивленцы. Лишившись лечащего врача и командира, они интуитивно выстраиваются длинной цепочкой за широкой спиной прапорщика Баобабовой. Приходят в себя, огрызаются на непрекращающийся автоматный шквал. Сооруженный на скорую и дурную руку лук — в нормальной обстановке вещь неприемлемая — с поставленными задачами справляется. В сторону ошеломленных Охотников летят острые кисточки, разбрызгивая краску. С тучей не сравнить, но легким облаком деревяшки березовые небо закрывают. И первые жертвы появляются в рядах противника.

Сам видел, высунувшись из-за спины напролом прущей Баобабовой, как меткий выстрел сопротивленца поражает точно в лоб здоровенного Охотника. Как краска, специально разбавленная для большего эффекта, растекается по лицу завоевателя виртуального. Рисованный человек, отбросив в сторону смесь базуки с автоматом Калашникова, за морду хватается. Трет глаза бесстыжие, усугубляя и без того плохонькое положение. Кричит, крутится, другим уклоняться от человеческих стрел мешает. И замертво падает, отравленный ядом Земли, на которую сапог свой коричневый поставил.

Можем, когда захотим!

Ободренные удачей, ребята наши к тактическим боям переходят. Ловят две-три пули, валятся в снег, отлеживаются пару минут, по куску ваты, каждому перед боем выданной, пережуют, и вперед, с новыми залпами.

Кому-то везет, успевает два или три раза удачу испытать. Но и невезучих много. Один за другим падают недолечившиеся, на смерть посланные. А причина одна — считать немногие научились, да и не у каждого часы имеются. Редеют наши ряды, с каждой секундой и с каждым мгновением. И немногие в рукопашной сходятся с противником.

Сопротивленцы, едва к охотникам подступив ближе, чем на два шага, отбрасывают ненужные луки, вытаскивают малярные кисти и, с криками о близком обеде, до которого еще воевать и воевать, сталкиваются с передовыми шеренгами Охотников.

Первой Баобабова в прямой контакт вступает. Выплескивает из импортного автомата последние шарики с краской, укладывает с десяток человечков нарисованных, в рукопашной решает силу духа испытать. За ней следом те рвутся, кто в атаке уцелел.

Стон проносится над свалкой. Воронье испуганное с криками от трупов шарахается. Затягивается солнышко тучами багряными да пурпурными. То не знак с небес, а переменный ветер силой до трех баллов дым от района, что догорает за спиной, на свалку несет.

Я кручусь рядом с Машкой. Хоть с одной стороны надежно прикрыто. А в рукопашной схватке только успевай головой вертеть, замечать все движения, предугадывать все желания противника. Вот метнулся ко мне с тесаком грузный охотник с глазами черными. Рот в крике распахнут, вроде волнуется, но на самом деле лицо как было кирпичом, так и осталось. Не догадался их создатель эмоций охотникам прибавить, думал, так сойдет.

Как меня и учили, ухожу от колющего удара, перехватываю руку — толстую и на ощупь противную, как поролон клеем облитый — произвожу прием под названием “открытый перелом верхней конечности”. Рука охотника не хрустит, трещит просто, как ветка сухая, но виснет безжизненно, словно натуральная. Охотник удивлен, но не уничтожен. Пока размышляю, куда веником своим мазнуть, между мной и нарисованным какой-то сопротивленец дурной просовывается и, хихикая, в рот разволновавшегося захватчика запихивает горсть снега, краской богато сдобренного. Охотник закатывает черные глаза и без слов, рот-то отравой забит, падает безжизненно.

— Так-то, мужик! — подмигивает мне дурак и дальше несется, рты распахнутые выискивая. Надо бы парня запомнить. В памятнике, который в будущем на поле боя соорудим, должно быть и его лицо. Глядишь, так и целую композицию насобираем.

Со стороны тыла противника слышатся крики: “Вы окружены! Сопротивление бессмысленно! Руки в гору!”

Это славные следователи под руководством капитана Угробова из засадного места поспевают. Вовремя — не вовремя, потомки потом разберутся. Врагу приятная неожиданность, нам помощь. Явственно слышатся одиночные выстрелы из табельного земного оружия. Кто-то не верит в силу краски и пользуется проверенными, но малоэффективными способами уничтожения. Плохо еще капитан с личным составом работает.

Размышлять над моральным духом в коллективе восьмого отделения времени нет. Со всех сторон нас теснят однообразно кирпичные морды Охотников. Только успевай веником махать, краску разбрызгивая. Наверное, это смешно выглядит, словно поп на святцах святой водой окропляет, но не от смеха мы все в краске перемазаны. От нужды и низких технологий.

— Отходить надо! — Рядом Баобабова заламывает очередного желающего открутить голову прапорщику. Я с самого начала заметил, что Охотники особенно неравнодушны к Машке, липнут к ней не десятками, а целым сотнями. — Боеприпасы у нас на исходе, а обозы далеко. Принимай решение, Лешка. И быстрей принимай, пока есть кому назад пятиться.

Оглядываюсь. Нас, людей, все меньше и меньше. Падают наши товарищи в красный снег. И уже не понять, то ли краска, то ли кровь из ран вытекшая. Раненых нет. Все убитые обезглавлены. Охотники зря времени не теряют, работу с хобби совмещают. На моих глазах упавшего сопротивленца обступает группа из пяти гостей, ловко ножами орудуя, голову отсекают и отбегают в сторону, чтобы в относительном спокойствии решить, кому добыча достанется.

Тяжело на такое смотреть, но я знаю, на что все мы шли, подписав негласный рапорт о зачислении в отряды добровольцев. Мы все готовы были к смерти, но обидно вот так, среди свалки.

Ловлю усталые взгляды тех, кто потерял былую физическую форму на больничных койках. Уколы и таблетки тоже сказываются. Одышка, боль в висках, потливость, ломота в мышцах — все против нас. Опера пока держатся, дышат в лица врагов, заразу капиллярным путем разносят. Но и им долго не выстоять. И хоть обидно отступать, но надо.

Баобабова, почувствовав, что готовится важное сообщение, прикрывает меня от очередной волны нападающих. Умело блокирует острые и тупые предметы, предназначенные для моей головы. Все делает, лишь бы я спокойно работал. Вот такая у меня напарница!

— Внимание всем! — зажимаю веник под мышкой и хлопаю в ладоши. — Я сказал, внимание всем!

Драться прекращают как с нашей — земной стороны, так и с той, с виртуальной. Все замирают, завороженные силой приказа российского офицера.

— Значит, так! Собираемся в колонну по четыре и планомерно отходим на заранее подготовленные позиции. Кто не в силах передвигаться, попросите помощи у товарищей. Построение в походную колонну около прапорщика Баобабовой, сверим часы… через минуту и двадцать секунд. Просьба не опаздывать. Посторонние в колонну не допускаются. У меня все.

Резня вспыхивает с новой силой. Каждый в эту последнюю минуту первого столкновения двух цивилизаций торопится показать, на что способен. А ребята капитана Угробова из нашего восьмого отделения еще и пробиваются к месту построения.

Ровно через минуту и двадцать секунд все на местах. По уму следует всех пересчитать, но Охотники, почувствовав, что мы уходим у них из-под носа, немного сами отступают и вновь открывают огонь из скорострельного оружия. Кто сказал, что рисованные человечки тупы до безобразия? В таких условиях сохранить бы строй, а поверку проведем на безопасном расстоянии.

Отходим под ураганным огнем. Во главе колонны наиболее ослабленные сопротивленцы. Замыкаем короткий строй мы с Баобабовой. Угробов и генерал, конечно, рядом. Из школьных учебников давно известно, где должен находиться командир во время различных фаз как наступательного, так и отходящего движения. Если мы с Машкой кое-как укрываемся от пуль за бронежилетом, то капитан и генерал страдают страшно. Пулям же все равно в кого попадать, в начальника восьмого отделения или в генерала, от которого только штаны с лампасами остались, да и те все в краске.

Охотники, видя полнейшее неуважение к себе, переходят на метание гранат, как разрывного, так и отравляющего действия. Вокруг нас поднимается туча ядовитых паров, в которой свистят крупные и мелкие осколки. Баобабова несколько раз спасает начальство — перед самыми их лицами ловит крупные и средние куски от гранат. И если ей удается уберечь капитана и генерала от ран, то от отравляющих веществ не получается. Не может же она одновременно троим искусственное дыхание делать. Так что все добираются до тыловых позиций самостоятельно. Только кашляют сильно и лица зеленые.

На последних метрах к местам, ранее утоптанным, приходит облегчение. Ребята из пожарного расчета принимают удар на себя. Поливают прямой наводкой по цепям противника, преследующего нашу колонну. Охотники, не ожидающие от людей такой подлости, валятся на чужую землю штабелями. Это не кисточкой в лоб получить. Упругая струя разрезает тела пополам, размазывает то, что некогда было лицами, вымывает целые куски. А с дыркой в пузе много не набегаешься.

Встретив жестокое сопротивление отступающих, нелюди сами откатываются назад. Редко огрызаются очередями, но колонна уже рассредоточивается, зарывается в снег, прячется за выступающими частями пожарной чудо-машины.

Над городской свалкой наступает короткое затишье. Сопротивленцы и партизаны залечивают раны, перекусывают, перекуривают, допивают положенные сто грамм из неприкосновенных медицинских запасов. Между редкими ранеными — есть и такие — мечется секретарша Лидочка, насильно впихивающая в постанывающих куски лечебной ваты. Достается небольшой кусочек и мне. Пулевая вмятина на плече затягивается сразу.

Благодарю Лидочку взглядом. Более тщательно выразить благодарность не дает Машка. Фыркает на несчастную Лидочку, отправляя ту к тяжелораненым. Сама вытаскивает из мышц застрявшие пули, ловкими щелчками откидывает их в сторону. Раз двадцать щелкает. И откуда в русском прапорщике столько стойкости?

Подползает Садовник. Жалуется на секретаршу Лидочку, которая не желает выдавать ему на переломанную ногу медицинские препараты.

— И правильно делает, — замечает валяющийся лицом к небу капитан Угробов. — В первую очередь раненым, старикам и детям. А вы давно не ребенок. И далеко не пенсионер.

Садовник обижается и отползает к старушке-смотрительнице с целью уговорить ту выпросить у девочки с красной пляжной сумкой на плече хоть небольшой кусок медикамента. Старуха оказывается последней стервой и на весь лагерь называет Садовника подлецом. И даже пытается по лицу ладошкой опозорить.

Машка в целях маскировки засыпает себя снегом. От бурного таяния атмосферных осадков, в результате соприкосновения с разгоряченным телом прапорщика, в воздух поднимается густой пар.

— Мало нас осталось, — сообщает она. Но на просьбу предоставить более точные цифры не отвечает. Машка при отступлении и так слишком много для нас сделала. Считай, меня от смерти и от удушья спасла, да морально подбодрила Угробова и генерала.

Приподнимаюсь на локте и на быструю руку пересчитываю живых. Садовника и старуху в счет не принимаю. Не бойцы, хоть и не обуза.

— Двадцать три человека.

Угробов отворачивается и, уткнувшись лицом в снег, стонет.

Потери огромные, очень огромные. Почти все опера остались там, на хорошо различимом красном пятне городской свалки. Монокль пал смертью храбрых. Две сотни так и не увидавших лазурный берег свободы психически больных положили жизни за счастье всех землян. Не вернулся Пейпиво. Смелые ребята, посвятившие жизнь уходу за душевнобольными, на моих глазах падали на землю и закрывали ее своими ранами. А ведь как все, они дружили со своими девчонками, дарили цветы, иногда и подснежники, и играли им разные патриотические песни на гитарах. И в тот миг, когда падали в белый снег, уверен, они шептали имя тех девчонок.

Вот такая она — война. А еще этот дурак скрипач на своей раздолбанной скрипке с одной струной в палатке медицинской грустную канитель выводит. Аж сердце выворачивается.

К нам, молчащим и скорбящим, присоединяется генерал, с трудом отыскавший свою шинель и папаху. Последнюю, впрочем, надевать не торопится. Кто знает, может, у Охотников снайперов полно, и у них приказ открывать огонь на поражение по каракулевым папахам.

— Вот что, ребята… — Сквозное пулевое ранение в грудь не совсем заросло, так что при разговоре генерал слегка свистит, передразнивая скрипку. — Я тут прикинул, что нужно, к носу и принял самостоятельное решение. Вы, молодые, жить должны. Уходите, пока не поздно. Собирайте людей, организовывайте ополчения. Садовник соврать не даст, по подвалам людей еще полно. И на Большую Землю сообщить надо о ситуации. Теперь, когда известно, как с негодяями бороться, — все по-другому будет.

— Подожди, что значит “уходите”? — недобро прищуривается прапорщик Баобабова. — А вы, товарищ генерал? Как так?

— А так. Просто уходите. Я останусь с пожарными. Они согласны, спрашивал. Прикроем вас брандспойтами. Час не обещаю, но десять минут клянусь. Как раз в домах затеряться успеете.

— Да за такие слова…

— Прапорщик! — стонет Угробов.

Баобабова разом никнет. Генерал, смахивая с усов генеральскую слезу, гладит Машку по бритой голове, оставляя на ней красные разводы. Руки-то помыть не догадался, прежде чем гладить.

— И мне жить хочется. Но я свое отвоевал. Помню, в гражданскую меня комбриг вызвал и говорит…

— Никуда не пойду, — ясно и отчетливо стонет капитан Угробов, и по его голосу становится понятно, что с этого места начальник восьмого отделения не сойдет ни шагу.

— Лесик, что скажешь? Лично мне здесь нравится. Погода благоприятная, не жарко. Да и компания подходящая. А?

А у меня дома мама волнуется. Я как на работу . ушел, так и не позвонил, не предупредил, что задержусь. Что она сейчас там думает? Тревожится, телефоны обрывает? Может, блины напекла, под подушкой лежат, чтобы не остыли. Да только до блинов ли сейчас? Куда идти, куда бежать? Если Охотники не поймают, Машка пристрелит, как предателя и паникера. Она может.

— Остаемся, конечно.

Генерал розовеет лицом. Может, от чувства благодарности, а может, заканчивается действие отравляющих веществ.

— Я так и думал, сынки и дочки. Славно жили, славно и помрем.

— Никто не умрет.

Не знаю, почему говорю заведомо ложные слова. Кто-то тянет меня за язык, заставляет открывать рот, шевелить губами. Это не я, а душа моя несет чушь. Сердце понимает, что все мы смертники, все мы невозвращенцы. И памятник нам никто не поставит, потому что не знает никто, что сражаемся мы, двадцать с лишним человек, на забытой богом и городской администрацией свалке. Пропавшие без вести, вот кто мы.

— Никто не умрет, — повторяю громко, чтобы слышали все. — Жить мы будем долго и счастливо и умрем в один день.

— Но сегодня, — хмыкает Баобабова.

— Дура.

— От дурака слышу.

— Прапорщик, — снова стонет капитан Угробов.

— Не ссорьтесь, товарищи сотрудники, — упрашивает генерал, устав сбивать сосульки с усов.

Сошлись бы мы с Машкой в дружеском поединке или нет — неизвестно. Но в тот момент, когда напарница выкарабкивается из растаявшего сугроба, над штабным холмом взвивается штора. Я хотел сказать — флаг. Безусловно, наш боевой флаг. Садовник, опираясь на здоровую ногу, сомкнувшись плечами со старушкой, держат полощущийся на ветру стяг и, перекрикивая друг друга, предупреждают нас об опасности:

— Там! Там!

Охотники идут в атаку.

Широким полукольцом, охватывая нас с флангов, шагают они молча, чеканя шаг, держа пулеметы, автоматы и другие смешанные типы вооружения перед собой. И нет на их лицах жалости к людям, сгрудившимся вокруг испачканной шторы на

деревянном древке.

— Говорил по-хорошему, уходите! — злится генерал, разрывая в клочья шинель и папаху, чтоб не достались они врагу.

— Не время для стенаний, товарищ генерал, — смело улыбается Баобабова. — Анекдот такой есть. Приходит прапорщик на вещевой склад…

— Подожди, Маша, — прерываю разговорившуюся напарницу. — Товарищ генерал, товарищ капитан, Маша… Вы меня простите, ежели чем обидел.

— Брось, лейтенант, — Угробов горстями кушает снег, словно в последний раз пытается насытиться, — все мы не без греха. Если уж отпускать их, никаких попов не хватит. Делай дело, а не прощение выпрашивай. Командуй, лейтенант, пока случай подворачивается. На это тебе мое благословение даю.

Генерал, окончательно испортив носильные вещи, одобрительно кивает. Он тоже не имеет ничего против того, чтобы командовал сотрудник из секретного отдела “Подозрительной информации”. Помнит еще, что молодым у нас дорога, старикам — лучшие места в общественном транспорте.

— Сюда! Все сюда! — Ребята из сопротивления и остатки партизанского отряда собираются вокруг нашего знамени. В тесный кружок, внутри которого Садовник со старушкой смотрительницей, несколько раненых и секретарша Лидочка, скармливающая остатки целебной ваты особо недолечившимся. — Приказ один, товарищи граждане, — стоять до последнего. Смерть одного — трагедия. Смерть двадцати таких, как мы, — история. Так сделаем же историю.

— Жаль, водки нет, — уже не стонет капитан Угробов. — Выжрали, пока в засаде сидели.

Локоть к локтю, кисточка к кисточке. Ведра с краской наготове. Лица сосредоточены, но в себе уверены. Конечно, страшно, но в толпе страх теряется, растворяется и превращается в бесшабашность.

— Лейтенант, а мы в психическую атаку пойдем? — спрашивает бывший пациент клиники, законченный псих со стажем. — Мужики просят.

Пожарные, расстреляв последние запасы краски, отходят к нам. Принимают из рук товарищей кисти. Теперь мы один на один с беспощадным врагом.

Охотники, словно почувствовав скорую победу, смело прут вперед, не тратя зря патроны. Двадцать людишек — слишком легкая добыча, которую можно взять живьем. Тем более что среди нас великолепный экземпляр прапорщика, да и остальные тоже ничего. Все ближе их разноцветные глаза. Теперь-то я вижу, насколько нелепо смотрятся они, насколько угловаты нарисованные и прорвавшиеся сквозь экран фигуры врага. Как неловко вязнут они в сугробах, как неуклюже толкаются, мешая друг другу. Спешат покончить с горсткой храбрецов, посмевших встать на пути силы.

В последний миг оглядываюсь. Не видать ли хваленой Красной армии? Нет. Не видно бронепоездов с запасных путей и не видно скачущих к нам на помощь военизированных подразделений. Не грохочут танки, не фыркают пушки, не гудят тяжелые бомбардировщики.

Лавина приближается, колышется разноцветными красками. Молчаливая волна накатывается, бросает вперед рябь безысходности и безнадежности. И уже ясно, что жить нам осталось от силы минуты две.

Как морской вал накатывается на хрупкий песочный замок, так и Охотники накидываются на небольшой отряд людей. Сминают, разрывают на куски. В одно мгновение падают почти все, кто стоит рядом. Кровь, красная кровь, а не краска, брызжет во все стороны. Куски тел летят под ноги. И вокруг только они. И ничего, кроме них.

Еще успеваю полоснуть кого-то по равнодушному лицу, кого-то отметить кистью, но сильный удар в спину, от которого захватывает дыхание, валит меня в снег. Утыкаюсь лицом в грязную истоптанную кашу. Кровавая масса наполняет рот. На затылок наступают, рвут за волосы, дергают, задирая голову. И я чувствую прикосновение чего-то острого к горлу.

Вот и все.

Все.

Все…

Все…

Долго что-то. Нельзя же так издеваться. Давайте же! Ну!

Меня отпускают. По спине, как по проспекту, топочут чужие тяжелые сапоги. Сжимаюсь в уютный калачик, защищая то, что еще можно спасти. Что-то происходит, но я не вижу — что? Дыхания еще нет, рот забит, глаза залеплены. Но определенно что-то не так.

— Лесик! — Крик отчаяния поднимает меня над снегом. Пальцы, от которых воняет растворителем, лезут в рот, освобождают его. Сильный удар по ребрам для восстановления сердцебиения, и те же руки разлепляют глаза.

— Машка?! — Меня тошнит на новый бронежилет. Снег и кровь.

— Живой?

Не заметила, что ли?

— Живой я. Что?

— Они отошли. Не понимаю.

Слабость и тошнота заставляют опуститься на колено. Шум в голове стихает. Теперь можно осмотреться.

Охотники пятятся задом от холма. Не убегают, а именно пятятся. И я чувствую, что они удивлены и даже ошарашены. И тоже ничего не понимают.

Нас всего восемь. Я замечаю ставшие дорогими мне лица. Машка вся в крови. Вертит головой, пытаясь сообразить, что к чему. Генерал оперся на шашку. Дышит тяжело, но на первый взгляд целый и невредимый. Угробов пытается за, возможно, последний спокойный момент жизни прикурить сигарету. Спички все время гаснут, а попросить капитан ни у кого не догадывается. Садовник и старушка из музея прилипли к древку, на котором не знамя, а обтрепанный кусок материи. И больше никого.

— Господи! — ахает прапорщик Баобабова. А ведь говорила, что не верит ни в бога, ни в черта. — Посмотрите! Лесик! Товарищи!

Задираю голову по направлению, указанному баобабовским пальцем, и давлюсь в новом приступе кашля.

Над нами, в чистом голубом небе, метрах в ста от земли, неподвижно висит самолет. Одного взгляда достаточно, чтобы узнать его. Этот тот самый летательный аппарат, который мы с Машкой угробили при неблагополучной посадке. Хоть в том виноваты не мы, а генерал, который тоже пялится на самолет, не веря собственным глазам.

— Хренотень, — выдавливает Садовник, запрокидывая голову, и, кажется, я впервые в жизни вижу его бледное лицо. Очертания проступают слабыми черточками, трещинками, припухлостями и синяком, который оставила старуха смотрительница.

— Это же!.. — Машка продолжает неприлично указывать пальцем, но никто не одергивает ее, никто не поправляет. Все в полнейшем шоке, в полной, как говорит Садовник, хренотени.

В боку деревянного самолета открывается наспех сколоченная дверь, и на нас смотрит улыбающийся пацан, гениальный отпрыск погибшего Монокля. Он что-то кричит, приветливо помахивая рукой. Отстраняется внутрь салона, и вдруг из овальных дверей один за другим вываливаются какие-то фигуры. И сразу же в небе вспыхивают купола. Десятки куполов, сотни…

Баобабова говорит: “Ах, мои шер!” — и падает в объятия Угробова. Капитан говорит: “Какая гадость!” — и вовремя отходит, убирая руки. Машка говорит: “Чистыми хотите остаться?” — группируется и благополучно приземляется на четвереньки. Сознание, естественно, не теряет.

— Вооруженные наши силы, — гордо объявляет Садовник.

— Черта с два, — отвечаю я и забываю закрыть рот.

С неба падают безголовые трупы.

Приземляются, отстегивают парашюты и выстраиваются ровной шеренгой вокруг нас. Налетевший ледяной ветер тут же уносит белые купола в неизвестность. Над свалкой виснет характерный для нее запах. Гнилой запах разлагающихся тел.

— Это сон? — Машка предусмотрительно прячется за моей спиной. Тоже мне нашла место. Вон у капитана какая спина. Шла бы лучше к нему.

— Если и сон, то в нашу пользу. Здесь все мерт-вяки, которые из моргов исчезли. Значит, наши. Целый легион безголовый.

— Маловато для легиона, — замечает генерал. Ему, кадровому военному, виднее.

— Все мы — люди, в чем-то безголовые. Жизнь нас учит-учит, а мы все сами себе ямы роем. Думаю, не стоит их сильно бояться. Хуже, чем есть, не будет.

Наверное, я прав. Трупы стоят спиной к нам, отсутствующими головами к застывшим Охотникам. Если рассуждать здраво, без дураков, то мертвяки прибыли к нам на помощь. Пацан Монокля тому подтверждение. Вот только насколько эффективна такая подмога? Оружия нет, да и много ли навоюешь без головы?

— Кто пойдет выяснять отношения? Предлагаю лейтенанта Пономарева. Без голосования. — Генерал слегка дрожит. Холодно генералу без шинели и папахи.

— Я не пойду, — делаю шаг назад, но там напарница с предательски поднятой для голосования рукой. — Они меня слушать не станут. Да и нечем им слушать. Не пойду.

— Приказ есть приказ. — У капитана тоже челюсть подрагивает. Такое впечатление, что он боится трупов больше, чем нарисованных Охотников.

Садовник молчит. Он в растерянности. Даже такой человек, как он, не мог предположить, что к нам мертвяки с неба спустятся.

Мне не страшно. Чего мертвых бояться? Если уж пацан с самолета не струсил, то чего я, старший лейтенант, должен трястись? Но идти — все равно

не пойду.

— “Против” нет? — на всякий случай спрашиваю оставшихся живых.

“Против” нет, есть одна воздержавшаяся старушка, но и та не голосовала по причине занятости рук. Ладошки прилипли к древку знамени.

Но идти никуда не приходится. Охотники, рассмотрев, кто перед ними топчется, тупо бросаются в атаку.

— Рассаживайтесь скорей! — командует генерал, первым опускаясь на снег. — Сейчас такое начнется, никогда в жизни больше не увидите.

Не успеваем.

Налетает на городскую свалку жутко ледяной ветер. Затуманивается горизонт белым, гаснет от налетевших облаков солнце. Самолет, задумчиво качнув крылом, срывается и улетает. В кабинке пилотов мелькает пацан с вытаращенными глазами. И тотчас из тумана, сгустившегося между Охотниками и трупами ходячими, на галопе выскакивает черный конь. И огромная черная фигура крепко сидит в седле черного коня.

— Я знала, что этим все закончится, — выдыхает Машка, хватая меня за плечи. Я не прапорщик, без сознания падать не собираюсь. Но ощущение такое, что хоть сейчас прямиком в толпу Охотников — поскорее сдохнуть и не видеть больше этой фигуры.

— Он? — Это Садовник подскочил на одной ноге.

— Он. Безголовый, собственной персоной. Приперся. Сейчас станет задавать дурные вопросы и ко всем приставать.

А всадник безголовый между двух армий не торопясь галопирует. Крепко в седле сидит, сабелькой острой по сапогу постукивает. Лошадка черная гривой по ветру ведет, косит глазами черными по сторонам. Не сожрет сама, так копытами затопчет.

Перед ним расступаются трупы, лошадка к нам скачет. Всадник горой нависает, за поводья дергает.

— Если предложит сдаться без боя, я ему морду набью, — заявляет генерал, стискивая кулаки.

— Не набьете, — вставляет капитан Угробов. — Не дотянетесь.

Всадник и в самом деле высок. Лошадка явно не из орловских рысаков, метра под два в холке, да и сам Безголовый вблизи слишком могучим выглядит. Останавливается перед нами, перед героями безвестными, грудью на защиту человечества вставшими, склоняется чуть, и голос, до того мерзкий, что снег мгновенно в лед обращается, звучит из района плечевых суставов:

— Кто?

— Он! — ойкает Машка, окончательно пригрев-шаяся у меня за спиной.

— Это он, — одновременно указывают на меня Садовник и генерал.

— Определенно лейтенант кашу заварил, — сокрушается капитан Угробов, пряча зенки наглые, и, чуть подумав, добавляет: — Уволим как не оправдавшего высокое звание российского милиционера.

Одна старуха из музея художественного ничего не говорит. Впервые столкнувшись с Безголовым, в транс вошла и выходить не собирается.

Всадник лошадку на меня повернул, чуть грудиной, в бляхах железных, не толкнул. Еще ниже с седла свешивается, даже шея с чернотой на месте среза виднеется. — Кто?

У каждого старшего лейтенанта в жизни бывает мгновение, когда он должен решиться — или сейчас, или никогда. Все остальное не важно. Причина не важна, цель не важна и даже последствия не имеют никакого смысла. Главное — решиться и правильно ответить судьбе.

За что ж наказание такое? Как что — опять Пономарев. Ну и что с того, что я из “Пи”? Ну да, я первым Безголовому в подземном переходе претензии от закона предъявил. И первым его в самолете на месте преступления застал. Что с того? Вокруг меня столько хороших людей, почему все сваливается на молодого лейтенанта?

Постой-ка, Пономарев. Почему обязательно убивать? А если все как раз наоборот? Ведь Безголовый появился не во время сражения, а под занавес прибыл. Одновременно с трупами, такими же, как и он, без отдельно взятой части тела. А ведь нам хорошо известно, каким таким способом появились в городе мертвяки. Охотники виноваты. Возможно, товарищ как раз беспокоится по этому поводу? Может такое быть, я тебя, старший лейтенант Пономарев, спрашиваю? Может! — Кто?

От Безголового веет таким холодом, что ноги мои становятся по колено ледяными. Гляжу вниз, и правда, закованы в лед мои ноженьки. Вот такое недоразумение неприятное получается.

А если беспокоится, стало быть, гражданин имеет стопроцентное алиби. На момент первых трупов в городе никто из сотрудников правоохранительных органов не отметил в рапортах подозрительную личность на конике.

— Кто?

Ноги, черт с ними. А вот по пояс ледяным быть нехорошо. Отогреюсь ли потом — неизвестно. И как заморозка на важные органы чувств повлияет? Не о том думаешь, Лешка. Если у товарища алиби, значит, он к делу о серийном убийстве непричастен. Следовательно, вывод такой…

— Кто?

— Ох! — Машка за спиной пытается до меня достучаться, но не получается. Чувствую, как напарница кулаками по мерзлой спине колотит, со всей силой колотит, а повернуться к ней и попросить, чтобы не волновалась напарница, не могу. Шея тоже в ледяном ошейнике.

— Это они все… — слова, словно комки снежные, в горло протискиваются со скрежетом пломбирным. — Они, эти… Охотнички. За тобой стоят, на тебя, безобразного, глядят. — Чувствую, как потеплело в шее да и в груди подтаяло слегка. — Ждут, когда ты, образина безликая, души невинные погубишь.

Безголовый положением туловища передает, как велико его внимание.

— Давай, убивай нас, …, — Машка колотить не перестает, оттого все слова главные не слышатся. — Порадуй агрессора виртуального. Сначала они кровавый след из трупов обезглавленных в городе оставили, потом на нас все стрелки перевели. Понимаешь меня, … непропорциональная. Машка, не стучи, я ж с человеком разговариваю.

Безголовый на черном коне разворачивается в сторону Охотников. Те, чувствуется, сильно волнуются.

— Они, лейтенант?

Если в званиях разбирается, значит, не совсем совесть потеряна. Значит, есть еще надежда человека спасти, под статью не подвести.

— Гадом последним буду! — Это меня Машка научила гадом последним клясться. — С той стороны приходят и трупы штабелями кладут. Разберись, а? А капитан Угробов за это грамоту выпишет. С гербом и печатями.

Грамота Безголового и добивает. От такой радости ни один нормальный человек не отказывается. Хоть с головой, хоть без нее.

— Здесь жди, лейтенант, — прошептало в ухе. Может, и не в самом ухе, а где поглубже, но впечатление такое было, что Безголовый рядышком стоит. — Я еще вернусь.

Поднимается на дыбы черный конь. Грохочут, вороний крик заглушая, на узде железные бляхи. Плащ черный на ветру ледяном развевается даже лучше, чем знамя наше.

— А зачем возвращаться? — совершенно некстати высовывается Машка.

— Я всегда возвращаюсь, — коротко и доступно объясняет Безголовый, пришпоривает черными шпорами бока черного коня и бросается на отряды Охотников.

Должен признать — я ничего не вижу. Вытягиваю шею в надежде полюбоваться массовым истреблением виртуальных завоевателей, но это усилие оказывается напрасным. Проходит миг, и перед холмом, над которым продолжает гордо реять порванная штора, олицетворяющая свободу и независимость нашего района, все кончено. Даже неинтересно. Несколько тысяч Охотников лежат на снегу, повергнутые, как бы сказать, чтобы товарища на лошадке не обидеть, могучей десницей безголового богатыря.

Рисованные тела до самого горизонта. Точнее, до самого края городской свалки. Между сугробами лениво прохаживаются гниющие трупы из партии исчезнувших мертвяков и добивают тех, кто нечаянно избежал гибели от почетного гражданина нашего города товарища Безголового. А сам он, в черных одеяниях, в черном плаще, на черной лошадке, но все так же без головы, стоит посредине всего этого безобразия и равнодушно очищает свою саблю о разорванную шинель товарища генерала.

— Сильно! — Капитан Угробов наконец раскуривает сигарету и высасывает ее за один заход.

— Помню, в гражданскую подобный случай имел место… — заводится генерал, расстроенный потерей шинели. На генерала все шикают, и старик обиженно замолкает.

— Ну и кто он после этого? — Баобабова одна задает нужный вопрос.

Все смущенно молчат. Даже Садовник, который больше всех знает и которому больше всех нужно.

— Сейчас вернется и все объяснит.

— Все у вас, лейтенант, просто, — морщится Садовник, приобретая нормальный, незаметный цвет лица. — А я предлагаю, не спеша, но быстро, покинуть данную местность, чтобы не оказаться следующими жертвами странного объекта на четвероногом скакуне неизвестной породы.

— Не могу. У меня ноги.

Машка склоняется к моим ледяным башмакам, пытается отколупать замороженные ступни:

— Бесперспективняк. Если хочешь, могу обломать их по колено. Остальное на себе потащу. — Не успеем. Нам и в самом деле не успеть. Безголовый во всю прыть мчится к нам. Впереди коня снежный вихрь, под копытами красные брызги, над головой солнце сверкает. Красиво скачет, нечего сказать. Тормозит еще эффектнее. Коняка, упершись передними копытами, слегка идет юзом, так что всадник точно вписывается боком в расстояние между мной, обмороженным, и генералом, который прячет на всякий случай раскромсанную папаху.

Безголовый лихо соскакивает с лошадки, со всей силы пинает меня по ступням и со словами: — “Извини, брат, моя промашка”, — лезет обниматься. Ручищи у Безголового здоровенные, скрываюсь в них, как птенец желторотый в товарном вагоне. Мои настойчивые жалобы о том, что не люблю обниматься, успехов не приносят. Только после того, как я изображаю задыхающуюся на берегу касатку, странный товарищ без головы отстраняет меня на расстояние вытянутых рук и осматривает.

— Имя?

— Лесик. Алексей Пономарев. Старший лейтенант. Я же вам удостоверение показывал.

Тело Безголового слегка трясется. Если иметь хоть капельку воображения, становится понятным, что он радостно, а где-то даже возбужденно, трясет отсутствующей головой. Я смотрю прямо в то место, где должны быть глаза, помня, что только так можно завоевать расположение человека. Мне не привыкать смотреть в отсутствующие глаза.

— Помог ты мне сильно, брат! — говорит безголовый незнакомец, продолжая удерживать мое тело в руках. — За это проси что хочешь.

Вот даже как?! Жаль, Монокля рядом нет. Что он сказал бы с высоты своего научного образования о человеке без головы, который исполнит все, что пожелает старший;лейтенант?

— Не для себя старался.

Скромность — удел только молодых лейтенантов. Должны пройти долгие годы, чтобы я мог просить что-то за выполненную работу.

— Тьфу, дурак! — расстраивается за спиной Баобабова.

— Эх, брат! — восклицает Безголовый. — Нет, так нет. А кто друзья твои? Не представишь? Хотя… Вот эту красотку знаю.

Баобабова пытается боксировать, но крепкие руки Безголового тискают ее еще более нещадно, чем меня.

— Маша, — говорю я, — это товарищ. Товарищ — это наша Маша. Прапорщик, между прочим.

— Хороша Маша, да не наша! — зычно смеется Безголовый, смущая и без того разрумянившуюся Машку.

— А это, — киваю на Садовника с загипсованной ногой, — это представитель правительства. Неофициального, правда, но очень ответственного. Вы очень с ним похожи. Случаем, не родственники?

Безголовый и Садовник разглядывают друг друга долго. Поворачиваются и так и сяк. Разворачивают друг друга к свету, толкаются, щиплются. Побеждает по причине большого роста Безголовый. Отстраняется от Садовника, разводит руками.

— Не похож, — констатирует наш загипсованный член правительства и тяжело вздыхает. Я его понимаю: одному, без родственников, в нашей проклятой жизни тяжело.

Безголовый еще раз вздыхает, но облегченно и переходит дальше.

— Это бабушка. Только вы к ней не приставайте. Она и так…, — Безголовый прекращает щелкать пальцами перед носом впавшей в кому старушки. А ведь женщина такого в своем музее насмотрелась, что могла бы и более спокойно к товарищам без голов относиться. — Не волнуйтесь, отойдет. Как обратно ее в музей поместим, так и отойдет. Лучше познакомьтесь с самым замечательным начальником восьмого отделения, капитаном Угробовым. Если бы не он…

— Знаю, знаю, — гудит Безголовый, — он меня собственноручно расстрелять грозился.

— Больше не повторится, — оправдывается Угробов, не в силах выплюнуть догоревший до губ бычок.

— А это…

— Постой, лейтенант!

Безголовый машет рукой — мол, сам разберусь — и делает шаг к генералу. В собранной на скорую руку каракулевой папахе генерал смотрится на удивление браво и даже героически. Дергает рукой, пытаясь отдать честь незнакомцу.

— Генерал…

— Сухов? Ты?

На генерала жалко смотреть. Морщится, мнется, переступает с ноги на ногу, но руку от каракулевой папахи не отпускает.

— Извините, — говорит. — Не признаю что-то.

— Генерал! Сухов! Тадыть твою так! — Возбужденность Безголового достигает опасного уровня. — Неужто не узнал? Внимательней смотри! А так? А вот так? А гражданскую помнишь? Да ты что, генерал?

Генерал улыбается робко, но нахмуренные седые брови говорят о том, что память старика подводит.

Безголовый разводит руки и поет гнусавым голосом:

— Девять граммов в сердце, постой, не зови… Вспомнил, а? А не везет генералам в смерти, повезет в любви. Это же я!

И в этот момент на нашего генерала нисходит озарение. Глазки выпучивает, челюсть распахивает, чуть сознание не теряет:

—Ты?.. Ты…

— Узнал? Узнал, тадыть твою так! Ребята… — Безголовый к нам вроде обращается, — это ж… генерал! Сухов! Тадыть его так. Слышишь, а Петруха-то где? Рыженький такой, вертлявый. За бабами бегал все время.

— Петруха? — Генерал суровеет лицом, и с его правого глаза скатывается слеза. — Нету больше Петрухи. Убили его. Охотники и убили. Нашинковали так, что ни один патологоанатом не соберет.

Безголовый шмыгает тем, чем шмыгают обычные люди. Более точнее сказать не могу, потому как шмыганье, в отсутствие предмета, производящего шмыганье, не есть описанное действие.

— Вот как… Ничего, генерал. Ничего, товарищи.

— Вам, может, и ничего, а на кого нам столько трупов списывать? — Угробов, как начальник восьмого отделения милиции, на чьей территории произошло массовое нарушение закона, слегка раздражен. — Это же сколько полных птеродактилей? Начальство по головке не погладит. Двести или около того трупов, не считая тех, что в городе.

В подтверждение собственных слов Угробов показывает городскую свалку, на которой потихонечку рассасываются тушки Охотников и все еще неприкаянно бродят фигуры обезглавленных граждан.

— Уел, — сокрушается Безголовый. — Правда твоя, капитан с гордой и красивой фамилией. Хорошо…

Странный товарищ, оказавший закону неоценимую помощь, распрямляется, возносит руки к небу и пару минут мается от молчаливого безделья.

— Хорошие вы ребята, — прорывает его после минуты молчания. — Поэтому так сделаем. Все по-честному, по-справедливому. И чтоб не обидно каждому. Мне чужого добра, посторонними руками сотворенного, не надо. Возвращаю что не мое. И чтобы потом не говорили — пришел вот, наследил и уехал, не попрощавшись.

Черный плащ Безголового, хоть и не чувствовалось ветра уже, слетает с плеч его, растет на глазах и превращается движениями неуловимыми в кибитку, с полезной площадью метров тридцать. В ту кибитку, по знаку Безголового, трупы со свалки все колонной по одному проходят. Как все они там умещаются, одному господу известно.

— Шагалай, багалай, магалай… а, впрочем, вы в эту фигню все равно не верите. — Безголовый перестает пассировать ладошками, соображая, что не совсем мы из ума выжили. — Але оп!

Высоко в небесах раздается бой курантов, а с места медицинской палатки доносится сладкая песня скрипки.

— Все, что мог, не обессудьте.

В кибитке черной разверзается черная дыра. И из той дыры на свет, на воздух свежий, выходят целехонькие трупы, которые только что по свалке шастали. С головами нормальными, без ран смертельных, даже без царапин кровоточащих. А за ними другие, городские, следуют. И не десять, а сотня. И за той сотней еще сотня, а далее тысяча. Потоком нескончаемым человеческая масса из кибитки валит. К городу направление берет и мимо нашего холмика проходит.

Когда первые в дымке растаяли, мы все поняли.

— Хренотень, — Садовник глаза протирает, на людей, ножками своими топающих, смотрит. — Это как… живые все?

— Живее не бывает. — Безголовый, довольный, что угодил, потирает руки. Лошадка за его спиной весело игогочет, копытами снег роет. Скотина безмозглая, а тоже радуется.

Различаю в колонне здорового Пейпиво. Рядом с ним маршируют ребята из убойного. Прокурорские шаг печатают. За ними Монокль со своими клиентами. Среди многоголовой толпы и Петруха шествует. И секретарша Лидочка. И многие другие. И многие…

— И заметьте, все вполне дееспособные. Даже справочки имеются. Возьмите, лейтенант. Обрадуете мужиков.

Не глядя, принимаю от Безголового толстую папку со справками. Невольно делаю шаг, чтобы догнать недавних товарищей по бою. Но гость неизвестный останавливает:

— Не стоит, лейтенант, сейчас их тревожить. Сами по домам разбредутся. Никто и не вспомнит ничего, будто и не было дня сегодняшнего. Не каждый такое переживет, но уж лучше так, чем никак. Все забудется, перемелется. А там, глядишь, и вы все забудете

— Да, да… глядишь, и забудется…

— А ты на меня так не смотри, — хмыкает шея Безголового. — Придет и твое время мне в глаза посмотреть, тогда и налюбуешься. Каждый из вас чести такой удостоится. Генерал в гражданскую войну только мельком на меня взглянул, до сих пор волосы дыбом кучерявятся. А с тобой не скоро свидимся. Поживи еще, старший лейтенант.

И смеется Безголовый совершенно беззлобно, даже по-доброму. Хоть убей, не страшно.

Из кибитки черной последняя собачка облезлая выбегает, облаивает всех и, поджав хвост, за мусорные кучи уносится. Словно сигнал дает — Безголовый на коня черного вскакивает, черный плащ сам на плечи его ложится.

— Спасибо, служивые, что помогли исправить работу. Спасибо, что помогли наказать виновного. И на будущее — думайте тем, чем больше всего дорожите, прежде чем в другие миры соваться. А то случится так, как случилось.

Конь черный на мгновение замирает, а Безголовый ко мне склоняется:

— А тебе, Лесик, так скажу. Береги напарницу, пуще глаза береги. Был бы живой, сам бы ее поберег. Да, видно, тебе одному такое счастье. В бронежилете новом.

Взвивается черный скакун, копытами в лед впивается. Прыжком огромным настигает туман белесый и уносит со свалки городской всадника.

Не каждому тот всадник воочию является. Но к каждому рано или поздно приходит. Открывает глаза свои. И если долго-долго в глаза те смотреть, можно увидеть яркие звезды. Такие яркие, что жить не захочется.

— Хренотень какая, — говорит Садовник, осматривая городскую свалку, на которой густым белым ковром распускаются юные ромашки. — Неужели это все мое?

А чье же еще?

Может быть, ваше?

Если вы чувствуете, что с той стороны экрана, монитора или зеркала за вами кто-то наблюдает, если чувствуете, что кто-то с той стороны желает открутить вам голову, — позвоните, а лучше приходите в восьмое отделение милиции, что у городской свалки на краю города. Найдите кабинет отдела “Подозрительной информации” и смело стучитесь. Мы дадим вам толстую кисточку и банку самой лучшей ярославской краски. И, надеемся, вы сами догадаетесь, что нужно сделать с вашим монитором.