- Уж ты извини, Васютка Табунщиков, но ты так брыкался, что я едва справился с тобой. Пришлось применить запрещенные силовые приемы, - сказал незнакомец, протягивая ему кружку с водой. - Попей, в голове перестанет кружиться. Мы должны с тобой серьезно поговорить.
      Васютка жадно выпил воду. В голове прояснилось, словно там осела какая-то муть. Упорчивым взглядом уставился он в лицо незнакомца, на его разбитую губу, заклеенную пластырем.
      Потрогав губу пальцем, незнакомец проговорил с той же ласковой интонацией, но со зло прищуренными глазами:
      - Ничего, ничего, Васютка. Пустяки, не беспокойся. Заживет до нашего праздника. Витоля захихикал.
      - Ну-с, начнем допрос... Скажи-ка, милый Васютка Табунщиков, что ты делал под стрехой?
      - Лежал, - ответил Васютка, помотав головой: затылок очень болел.
      - Но зачем? С какой целью? Ведь смешно лежать под стрехой просто так, а? Не правда ли, Витольд?
      - Ха-ха-ха! Смешно, - угодливо откликнулся Витоля, широко растягивая рот в наигранной улыбке.
      - Хотел украсть петуха, а он, паразит, раскричался, - вдруг пришло в голову Васютке.
      - Он хотел украсть петуха, а-ха-ха-ха! - притворно рассмеялся незнакомец. И строго сказал: - Не ври, а еще пионер! Ты два часа лежал под стрехой. Два часа! Я ведь следил за тобой, Васютка. Что ты высматривал?
      - А тебе чего? - взъерепенился Васютка. - Ну лежал так лежал, а тебе какое дело, чего пристал? В твоем дворе, что ли?.. Ты кто такой?
      - Так ты, Васютка, хочешь знать, кто я такой? Изволь, я дядя Витольда, Пауль Максимович. Их бин официир гроссе дойче фатерлянд! Ферштейн?.. Их бин шпион, диверсант. Ферштейн?.. Ха-ха-ха, как ты удивился!
      - Ах ты ж фашист проклятый! - воскликнул пораженный Васютка. - Так это ты пускал ракеты, гад ползучий?!
      - Витольд, слышишь, как он дядю твоего оскорбляет? Дай ему!
      Витоля ткнул Васютку в живот палкой, как штыком. Васютка, коротко вскрикнув, упал с топчана на каменный пол. Пауль схватил его за шиворот, бешено встряхнул.
      - Дурачок, я пришпилю тебя к стене, как муху, если ты будешь непочтителен со мной, - сказал он, вынув из кармана нож. Из колодки со звоном выскочило узкое блестящее лезвие. - Говори, кто тебя подослал?
      Изнемогая от боли в животе, Васютка молча смотрел на перекошенное от злобы лицо Пауля. Он был похож на Масюту, Недорезанный белогвардеец!.. Отчетливо и ясно понял Васютка: с ним не шутят, перед ним матерый, жестокий, непридуманный враг. Еще одно он понял: раз Пауль Ненашков признался, что он немецкий офицер и шпион-диверсант, ему, Васютке, отсюда живым не выйти.
      - А ну, отвечай! Быстро! Кто тебя подослал? - повторил Пауль. - А то отрежу уши.
      Нож блеснул перед глазами короткой молнией, ухо остро обожгло. Васютка, дернувшись, схватился за него: по пальцам потекла липкая кровь.
      На лице Витоли было написано ожидание удовольствия, наслаждения. Васютка вспомнил: точно такое же выражение лица у него было, когда он казнил щенка. Никогда раньше не думал Васютка, чтобы одному человеку нравилось мучить другого человека или живое существо. Эта мысль ожесточила его. Он не станет просить у них пощады. И не даст возможности порадоваться этой проклятой жабе Витоле. Сжавшись в ожидании следующего удара, он ответил:
      - Отстань. Чего пристал? Никто меня не посылал.
      - Я научу тебя вежливости, пионер!
      Пауль ударил его кулаком в лицо. Васютка упал. Поднявшись, прижался к холодной стене. Кровь из носа заструилась, заливая рот. Выговорил с трудом:
      - Чего дерешься, фашист?.. Тебя все равно наши поймают и расстреляют.
      - А-а, вон ты какой, пионер Васютка Табунщиков, я тебя раскусил. Ты хочешь быть таким, как Павлик Морозов, как Павка Корчагин, да? Так знай же: их не было, их выдумали коммунисты для таких дурачков, как ты. Они были только в советских книжках. Настоящие герои - это солдаты фюрера!..
      - Врешь, фашистский холуй, они были!.. Они есть!..
      - А-а, ты у меня попищишь, луковый герой!.. Он схватил Васютку за горло и придавил так сильно, что затрещали хрящи. Задыхаясь, Васютка царапал жилистые руки Пауля, пытаясь высвободиться. Хрипел:
      - Проклятый!.. Гадина!.. Ничего тебе не скажу... Пауль отшвырнул его:
      - Витольд, дай ему. Да не жалей. Я из тебя сделаю настоящего эсэсовца.
      Витоля набросился на обессилевшего Васютку, жестоко бил его ногами, рвал за уши, вопил:
      - Я буду эсэсовцем! А вы с Ёркой будете у меня холуями. Нужники будете чистить нам, да, дядя Пауль?
      Голос Витоли глухо доносился до сознания Васютки. Одна мысль остановилась, долбила мозг: "Витоля - фашист! Как же так? Он же учился в нашей школе!" Жестокая обида, гнев, душевная боль встряхнули Васютку, привели в чувство. Он схватил Витолю за ноги, дернул и, когда тот упал, стукнувшись затылком о пол, ударил пальцами ему в глаза. Пауль не успел помешать.
      Витоля дико закричал:
      - Глаза мне выбил!.. Ой, глазыньки мои! Пауль отвел его руки от глаз:
      - Не вопи, целы глаза. Не умеешь драться, толстозадый племянник. Ничего, я тебя вымуштрую. Плача и шмыгая носом, Витоля проныл:
      - Застрели его, дядечка. Пауль вынул из кармана браунинг. Васютка поднялся, оперся спиной о каменную стену подвала. Прижал руки к груди. Прохрипел:
      - Стреляй, гад недобитый-недорезанный... - Кровь пузырилась из разбитого рта.
      - Ах ты, волчонок! - сказал Пауль. - Откуда только берутся такие? Но я сломаю тебя, Васютка. Страхом сломлю.
      Он подошел к нему, целясь в упор, наводя темный короткий ствол то в лоб, то в грудь, то прямо в сердце. Васютка косился на ствол измученными глазами.
      - Ладно, живи еще немного. - Пауль положил пистолет в карман. - Молись богу, чтобы доблестные войска фюрера взяли вашу станицу. Если возьмут завтра оставлю в живых, а не возьмут - убью. Поэтому молись!
      Витоля взмахнул из-за спины Пауля палкой. Васютка не успел отклониться удар пришелся по голове. Звук от удара был такой, словно палка ударила по сухому дереву. Васютка рухнул на пол. Сквозь затухающее сознание услышал, как Пауль презрительно сказал Витоле:
      - Ты боишься его даже побежденного. А ведь он меньше тебя и слабее. Тебе нельзя быть трусом - у тебя дядя немецкий офицер. И ты станешь офицером немецкой армии, если будешь бесстрашным и послушным мне.
      Сознание Васютки погасло. Когда очнулся, не сразу понял, где находится. Лежал он в очень неловком положении. Нельзя было ни встать во весь рост, ни протянуть ноги. Со стенок из-под пальцев осыпалась мелкая липкая пыль. Васютка услышал запах старой, подопревшей муки и догадался: его заперли в мучном ларе. Страшно болела голова. К огромной шишке нельзя было прикоснуться. Васютка заплакал. Еле слышно шмыгал носом, так как не хотел, чтобы Витоля или Пауль услышали. Плакал от боли, от жалости к себе, а самое главное - больше оттого, что он умрет и никто не узнает про немецкого шпиона и диверсанта. И про то, что Витоля стал предателем и фашистом...
      Он не знал, день или ночь наверху. Никакие звуки не проникали в подвал. В тесном ларе было жарко, мутилось в голове, он боялся шевелиться - тотчас поднималась мучная пыль и набивалась в легкие.
      Приходила мысль: неужели друзья не догадаются, что его взяли в плен? Неужели они забыли о нем?.. Где же находится подвал? Под куренем? Под сараем? Или в саду? Глухо, душно, темно, как в могиле. Нет, не выбраться ему отсюда. Пусть! Но он не будет молить бога, чтобы фашисты пришли в родную станицу. Лучше умереть... Врет проклятый фашист, были и Павка Морозов, и Павка Корчагин!
      Скрипнули лестничные ступеньки. Кто-то спускался в подвал.
      Глава третья
      Степь, развороченная бомбами и снарядами, тлела знойным маревом. Душный "астраханец" нес пепел сожженных хлебов и хуторов. Тугие вихри бешеными веретенами мчались по степи; очумелые от ужаса голуби кувыркались в задымленном поднебесье и бесследно исчезали, словно сгорали в жарком дыхании суховея. Солнце светило тускло, будто сквозь прокопченное стекло. Все вокруг окрасилось в цвет старой бронзы.
      Станица Ольховская припряталась в пыльных садах, притихла, затаилась в горе и страхе. Над ней с ревом проносились черные тени с белыми крестами на отвисших, как у саранчи, брюхах; тяжелые снаряды с натужным клекотом и хлюпаньем пронизывали дымное небо, воздух вздрагивал, глухо отдаваясь в груди. В степи, за буграми, по-над шляхом, ожесточенно бухало, лязгало, скрежетало металлом: там будто бы работала какая-то страшная машина, пережевывая крепкие камни стальными челюстями.
      Егор стоял на краю атаманского сада с вилами-тройчатками в руках. Ему отчаянно хотелось туда, за бугры, хотелось чем-то помочь своим. Там с рассвета шел жестокий бой, там, возможно, уже убит Миня.
      В это время из терновника, росшего в балке за садом, выбежал красноармеец, направляясь к нему. На грязном лице его топорщилась желтая щетина. Егор отступил назад, увидев его ошалелые голубые глаза.
      - Наши в хуторе есть? - спросил он, загнанно дыша и озираясь.
      Егору показалось странным, почему красноармеец так испуганно спрашивал о наших. Он отрицательно покачал головой. Его взгляд, коротко скользнув по треугольничкам в петлицах, жадно прилип к кобуре, из которой соблазнительно торчала рукоятка нагана.
      - Хочешь наган? - спросил сержант. - Будет твой, дай только в гражданское переодеться. - Расстегнул широкий ремень, бросил вместе с оружием наземь. Давай быстрей, парень!
      "Разведчик?" - подумал Егор и сказал;
      - Тут подождите, я сейчас.
      Вернулся с мятым барахлом, бросил ему под ноги, а отцовские лаковые полуботинки вытер рукавом и бережно поставил на землю.
      Сержант лихорадочно переодевался, пальцы с трудом ловили ускользавшие пуговицы.
      Егор поднял ремень с кобурой, запоясался и почувствовал себя солидней, значительней - собственное оружие овзрослило его.
      - Ну, как там наши? - спросил он, любовно поглаживая рукоятку нагана.
      - Наши?! Были наши да стали господа-бога. Всех положили! Слышишь, как гремит? - В голосе сержанта звучала заискивающая нота, будто он оправдывался перед Егором. - Немец сильный, у него техника, а у нас? Зря гибнуть кому хочется... Обуха плетью не перешибешь... Весь мир у него под сапогом.
      Егор слышал его слова сквозь звуки напряженного боя за буграми и молчал. "Он не разведчик. Он убежал, бросил наших!" Егора наполнила ненависть к этому мускулистому, физически сильному человеку. В мятой гражданской одежде он стал похож на бродягу: старая кепчонка едва держалась на крепкой лобастой голове, потертые брюки с пузырями на коленях были коротки, а лаковые полуботинки празднично и нелепо блестели на грязных ногах.
      - Нет ли чего-нибудь другого: старых ботинок или брюк подлинней? - спросил тот, разочарованно оглядывая себя.
      Вытащив из кобуры наган, Егор заглянул в гнезда барабана. В них кукурузными зернами желтели невыстрелянные патроны. С откровенной ненавистью бросил:
      - Ничего больше нет.
      Тот не обратил внимания ни на тон ответа, ни на настроение Егора, спросил:
      - Где тут живет Масюта Ненашков? Как пройти к нему незаметно?
      Над ними с ревом и воем пронеслись черные бомбардировщики, за буграми раздались сильные взрывы, земля тяжко вздрогнула, охая, и тотчас наступила тишина. Будто разом оборвались струны грохочущего инструмента.
      И в этой напряженной тишине, хранящей неведомую опасность, со старых яблонь обильно, как из опрокинутого ведра, посыпались яблоки, стуча о сухую землю. Дезертир вздрогнул, оглянулся - яблоки еще раскатывались по ямкам - и вдруг начал трястись, как в припадке, выкрикивая:
      - Конец! Всем конец... Вечная память дуракам! Кого хотели пересилить?! Ха-ха-ха!
      От тишины за буграми, от подлых слов дезертира у Егора остановилось сердце и затуманилась голова.
      - Шкура! - крикнул он.
      - Что-о? - свистяще прошептал тот, глаза его побелели от бешенства, он поднял руки, надвигаясь на Егора. - Отдай наган.
      Егор попятился, наводя на него вороненый ствол.
      - Не отдам! Не лезь...
      - Голову сверну, ублюдок! Отдай наган, - прыгнув, он схватил за руку.
      - Не ле-е-езь! - закричал Егор, наган задергался в его руке, выбрызгивая короткие жаркие лучи.
      Дезертира отбросило назад, кинуло наземь. Он корчился, двигая конечностями, словно хотел уползти куда-то...
      Еще не сознавая, что он убил человека, Егор прошептал:
      - Врешь, подлый! Нашим не конец... Не конец нашим... За буграми чесанули пулеметные очереди, раздались взрывы гранат - там снова вспыхнул бой.
      ...Задыхаясь, Егор бежал в степь, сжимая рукоятку нагана. Еще дымились сожженные поля пшеницы, салатный лоскут бахчи на противоположном склоне бугра был забрызган кляксами-воронками. Там, по бугру, где проходил шлях, виднелись окопы, перепаханные бомбами. Около них дымился немецкий танк. Где-то за курганом тявкал миномет, пыльные столбы вырастали среди окопов. По бурьяну за бахчой к окопам ползли немцы. "Наши в окопах", - догадался Егор и, не хоронясь, побежал к ним по другому краю бахчи. В бурьяне вспыхнули дымки, над ним пронесся рой злых ос. Из окопов закричали:
      - Куда тебя черт несет!.. Ложись!..
      Егор упал среди арбузов рядом с убитым немцем. Вот он какой! В тусклом зеленом обмундировании, длинный, рукава закатаны, на ногах сапоги с короткими широкими голенищами. Пуля поставила красную точку прямо в середине его невысокого лба. Около трупа лежал черный автомат. На поясе - подсумки с автоматными дисками и гранатами и большой пистолет в блестящей темно-коричневой кобуре. Егор, пересилив отвращение, разоружил его. Особенно он был рад автомату. Знал, как обращаться с ним: бойцы, стоявшие раньше в станице на отдыхе, обучили его. Автомат просто прилип к рукам - так удобно было держать его. Приподнявшись, Егор направил ствол в сторону ползших по бурьяну фигур, нажал на спусковой крючок. Автомат затрясся, будто хотел вырваться из рук.
      - Ага! Стреляет! - закричал Егор.
      Длинные автоматные очереди прошили бахчу частыми строчками рядом с Егором, по-поросячьи взвизгнули срикошеченные пули. Перед ним, громко треснув, взорвался рябой арбуз и забрызгал лицо алой сочной мякотью. Егору вдруг стало весело, он засмеялся; мысль о том, что его могут убить, не приходила в голову. Он пополз к окопам. Кобуры и подсумки мешали ползти. Вскочил и метнулся к ближнему окопу. Взрывы оглушили его. Он упал в окоп на руки усатого пожилого бойца.
      - Ты куда? Ты зачем... черту на рога?! - тряс он Егора, крепко ругаясь.
      Оглушенный Егор, подняв автомат, крикнул, показывая в сторону высоких бурьянов по краю бахчи:
      - Там! Фашисты! Ползут!
      Усач приподнял голову над бруствером, посмотрел туда, куда показывал Егор, доложил командиру, находившемуся в соседнем окопе:
      - Товарищ капитан, фрицы с фланга! - Гранатами! - подал команду тот.
      По бурьяну пронесся огненный смерч. Егор увидел: фрицы выметнулись из бурьяна, как тараканы, ошпаренные кипятком, из щели. Он приложился к автомату, стрелял, что-то крича; рядом строчил ручной пулемет усача, стреляли из других окопов.
      Наступила передышка. Егор пальцем проковыривал уши. Песня глупых кузнечиков сухим зноем влилась в них. Усач, отплевываясь, косился на Егора красными глазами и вдруг цепко схватил его за руку.
      - А ну-ка, паря, пойдем со мной.
      Пригибаясь, он потянул Егора за собой по проходу в соседний окоп мимо убитых и раненых бойцов. Поставил перед командиром. Внешним видом он напомнил Егору Тёмку Табунщикова: молодцеватый, с озерно-ясными голубыми глазами, которые казались чужими на темном, в грязных потеках, лице.
      - На помощь пришел, браток? - с усмешкой сказал командир. - О, да ты прилично вооружен!
      Полный нервной хмельной радости, Егор сказал возбужденно:
      - Тут где-то воюет Миня, мой дед. Усатый такой. Усы торчат вверх, как клыки у кнуря. С орденом Красного Знамени... Ну и я, значит, тоже...
      - Вы посмотрите, чей у него наган, - сказал усач.
      - Черт возьми! - воскликнул командир. - Где ты взял наган?
      Бойцы, окружившие их, сурово смотрели на него.
      - На барахло выменял... Тот... дезертир, который... - Егор озирался, у него вдруг ослабли ноги, он обессиленно опустился на дно окопа, устланное горячими гильзами. - Он... он смеялся над вами... Говорит... говорит... вы дураки... Я сказал ему:
      "Шкура!" - он прыгнул на меня, хотел наган отобрать... И я его... я его... застрелил...
      - Да ты, я вижу, опасный человек, тебе палец в рот не клади! - неожиданно весело сказал командир, которого бойцы называли капитаном, и рывком поставил его на ноги. - Не гнись, парень. Стой прямо! И правильно сделал, что убил предателя. Он убежал еще вчера, мразь! Вызвался в разведку и убежал.
      Из-за высоких подсолнухов, росших дальше по гребню бугра, донесся лязг железа и свирепый гул мощных моторов.
      - Танки, товарищ капитан!
      - Слышу, - отозвался он, глядя на часы. - Наше время вышло. Задачу, надо полагать, мы уже свою выполнили - помогли полку выйти из окружения... Сейчас он на левом берегу. Скажи, парень, как лучше, скрытней выйти к Донцу?
      Егор встряхнулся, поправил ремень трофейного автомата.
      - Через подсолнухи надо перебежать в Федькин яр - это за бугром. Туда танки не пойдут - обрывы. А там по низине кусты и лес до самого Донца.
      - Верно. Хорошо соображаешь, - кивнул капитан и подал команду: - Передать по окопам: по-пластунски в подсолнухи! Сбор в Федькином яру, за бугром. Раненых - на плащ-палатки, волоком. Вперед!
      Егору никто не сказал, чтоб он возвращался домой, и он без раздумья пополз в подсолнухи, выполняя с оставшимися в живых бойцами приказ командира.
      Остатку роты удалось уйти от танков в Федькин яр, но при подходе к Донцу падавшие от усталости бойцы - многие из них были ранены - попали в окружение, вернее сказать, в засаду. Вдоль всего берега, в рощах, немцы поставили засады, они вылавливали разрозненные группы отступавших, которые пытались пробиться на левый берег.
      После короткого жестокого боя бойцы рассеялись по густым зарослям в оврагах. Егор также принимал участие в ближнем бою. Он бежал по роще вместе с усачом и капитаном Селищевым. Где-то близко трещали немецкие автоматы. Капитан вдруг вскрикнул и упал с разбегу под деревом.
      Усач и Егор разом остановились и, не обращая внимания на свистевшие пули, подхватили его под руки и поволокли в кусты. Дорогу преградили глубокий обрывистый овраг. Не раздумывая, они прыгнули с захватывающей дух высоты вниз, на кусты, заплетенные ежевикой. Пробив пружинистый покров зелени, они шлепнулись втроем на сырое дно яра, где бежал прохладный ручей.
      Егор и усач потащили раненого по ручью под навесом зелени. В воде остывали горящие пламенем ушибы и царапины.
      - Скорей, в сторону, скорей, - торопил усач. - Они сейчас ударят и... Тихо!
      Сверху ударили из нескольких автоматов. Пули щелкали в воде рядом, расшвыривая камешки, покрывавшие дно ручья. Егор пытался вытащить из кобуры парабеллум, но усач, старшина Конобеев, придержал его руку, помотал головой.
      Что-то тяжелое, прорвав зеленый заслон ветвей и ежевичных плетей, хлопнулось неподалеку от них.
      - Гранаты! - шепнул усач.
      Егор прыгнул в сторону, вмялся в вымоину, вода захлестнула его, и в то же мгновение в уши втиснулась страшная боль, отдалась во всем теле. Когда белый свет перестал плясать в глазах, Егор увидел командира и усача - они лежали вблизи небольшой воронки у ручья. Из воронки шел густой пар. Усач зажимал рукой рот командира, а тот выгибался дугой. Темное лицо его собралось в жгут коричневых морщин от нечеловеческой боли.
      Егор пополз к ним.
      - Молчи, ни звука, - шепнул усач. - Они уйдут... они уйдут...
      Негромко журчал ручей. Желтоголовый королек - крохотная птаха - присел на обрубленную, задымленную ветку раскустившегося клена, покачался на ней и пропел нехитрую свою песенку. Невидимый в листве, забормотал непонятное сорокопут. Подали голоса и другие птицы, селившиеся на дне яра. И тогда Егор услышал сверху, с обрыва:
      - Капут!
      Немцы ушли. Они не захотели спускаться вниз, в колючие, непроходимые заросли.
      Теперь можно было без опаски перевязать капитана. У него навылет прострелена грудь и иссечены осколками гранаты правая рука и нога. Усач перевязал его бинтом из единственного индивидуального пакета и обрывками нижней сорочки. Егор, сонный от контузии и огромной усталости, сказал усачу:
      - Я пойду за подмогой. Может, подводу достану. В станицу надо отвезти командира. У моего друга мать фельдшерица... Выдержит он до ночи?..
      Капитан, который лежал до этого в беспамятстве и скрипел зубами, подал голос: "Выдержу" - и снова затих.
      Егор положил около него свое оружие: наган, пистолет и автомат.
      - В пистолете остались патроны. Не беспокойтесь. Ждите. Я обязательно приду.
      Он пошел по Федькиному яру напрямик через рощи и запущенные виноградники. Его изодранная окровавленная одежда облепилась репьями. Саднило стесанное пулей плечо. Влажная низина была налита душной жарой. Егор шел, заплетаясь ногами в высоком бурьяне. Едкий пот разъедал многочисленные царапины и ссадины. От жары и жажды, от смертельной усталости мутилась голова, и Егор с трудом преодолевал желание упасть на землю и уснуть мертвым сном. Но искаженное муками лицо капитана Селищева вставало у него перед глазами, и он находил силы идти дальше.
      Хутор Ольховой оставался слева. Где-то здесь контрики расстреливали Миню. Где он теперь? Никто из бойцов Селищева не видел его. Он, наверное, со штабом полка перебрался через Донец.
      У речки Егор вспугнул оседланного коня. Тот с храпом выскочил из лозняка, путаясь передними ногами в поводьях. И вдруг остановился, призывно заржав. Это был Парис. Грязный, весь в корке запекшейся чужой крови, с разбитыми копытами. Седло сползло набок.
      - Парис! - Голос Егора сломался, задрожали губы: при виде коня ему сразу вспомнилось прошлое, счастливое и невозвратное. - Где тебя носило, коняшка? Не бойся... Не узнаешь?
      Парис всхрапнул, потряс гривой.
      Чтобы не вспугнуть коня, Егор осторожно подошел к нему, посвистывая, погладил теплую шею. Умный конь, он ничего не забыл. Егор расседлал его, завел в речку, чтобы смыть запекшуюся кровь неизвестного казака.
      Через полчаса он уже был в Ольховской. Немцы в станицу почему-то не заходили.
      Оставив коня в атаманском саду, Егор пробрался к Даше.
      Позвали Гриню.
      - Надо собрать людей, - сказал Егор. - Но тех, кому можно довериться... Моих тетей - Фросю и Тосю, ваших матерей, Кудинова, Пантюшу, его бабу Дарью. И пошарить по степи, раненых поискать и мертвых похоронить. Ты пойдешь с ними, Даша. Оружие, какое попадется на глаза, - припрятывай, пригодится. А я с Гриней поеду за капитаном и усачом в Федькин яр. Конь есть, сбрую возьму в бригаде, а ходок - на таборе. И - молчок! Не трепать языками.
      Даша поразилась перемене, которая произошла в Егоре: глаза горячечно блестят, лицо высохло, стало жестким и взрослым, незнакомым. Она погладила его но щеке. От ласки в глазах Егора тотчас показались слезы. Он отвернулся:
      - Гриня, айда!.. Люди ждут.
      До позднего вечера Даша и ее мать с другими жителями обшаривали степь. Подобрали восьмерых раненых. Собрались у Голубой впадины. Туда привез Егор и капитана Селищева с усачом - старшиной Конобеевым. В станицу раненых доставили ночью. Завезли всех в дом Даши, искупали, переодели. Мать Даши, станичная фельдшерица, оказала им медицинскую помощь. Селищева она оставила у себя: его жизнь находилась в опасности. Остальных раненых разобрали по домам Кудинов, Егоровы тети, мать Грини, дед Пантюша. А усача Конобеева Пантюша проводил в камыши, на острова.
      Глава четвертая
      Даша трясла Егора за плечо, похлопывала по щекам, будила:
      - Ёра, вставай!.. Да вставай, ну что же ты... Идол сонный!
      Он скрипел зубами, стонал, выкрикивал что-то во сне. Наконец открыл глаза, мутные, вымученные, покрасневшие. Увидел встревоженную Дашу над собой и синее утреннее небо. Солнце еще не всходило, первые лучи лишь поджигали высокие перистые облака.
      - Васютка нашелся, - сказала Даша и расплакалась.
      Егор сел, помотал головой.
      - Ну нашелся, так чего ж ты плачешь?
      - Он раненый, весь в синяках. На голове - во-от такие шишки! Говорит, воевал с фашистами. Мать допытывается, с какими фашистами, а он не говорит... и хрипит, хрипит!.. На шee у него пальцы чьи-то отпечатались. А сам бледный-бледнюсенький, ухо надрезанное, губы разбитые. В кровати лежит, головы сам поднять не может... Говорит мне: иди позови Егора, хочу доложить ему...
      - Что ты говоришь?!. Куда же он попал? - Егор схватился. - Пошли к нему.
      Сад, облитый росой, заискрился - взошло солнце над низами. Звучное эхо донесло откуда-то суматошное звериное рычание, и в станицу ворвались немецкие автоматчики на мотоциклах.
      Егор и Даша остановились.
      Масюта, одетый в пронафталиненную казачью форму, бегал от двора ко двору.
      - Выходьте встречать новую власть хлебом-солью, тогда простятся вам все советские грехи! - кричал он, тряся бородой и кланяясь налево-направо. Выходьте, не бойтесь!.. Ра-а-ду-у-й-ся, бо-о-же-е, дождались! Освободились от большевиков, очистились на веки вечные... Выходьте, православные, а то спалят станицу господа фашисты.
      - Как же так, Ёра?.. Как это пережить! Мы - и под немецким игом оказались? Как же так?! - Она уцепилась за рукав его сорочки, снова заплакала.
      - Перестань, мне и без твоих причитаний душу выворачивает... Ты что думаешь, это надолго? Наши вернутся... Будут немца бить как Сидорову козу. Мне полковник Агибалов говорил... я бы тебе объяснил, что к чему, да времени много потребуется...
      К Васютке они пришли вместе с Гриней. Васютка, неузнаваемый, приподнялся на постели и прохрипел:
      - Вы думали, Васютка, за отцом погнался, подался за Донец? А я выполнил боевое задание!..
      Глаза у него в сине-зеленых окружьях блестели жарко, горячечно. У Егора заныло сердце от жалости, боли и любви к измученному братану. Подошел к нему, ласково погладил по вспухшей восковой щеке.
      - Прости, Васютка... Ошиблись мы... Но скажи, братан, кто тебя так измордовал?
      - Фашисты Пауль и Витоля...
      - Кто?! - поразились они.
      Размахивая забинтованной рукой, Васютка рассказал, как был пленен и как жестоко мучили его Пауль и Витоля.
      - Но я им ничего не сказал! - с жаром добавил он. - Сегодня утром они вынесли меня в атаманский сад и кинули в ручей. "Смотри, - сказал Пауль, - я не захотел марать руки детской кровью. Но если ты будешь много болтать, повешу тебя вот тут, на этой старой груше. И мать твою повешу, и бабку, и братишку..." А Витоля еще раз ударил меня палкой по голове... Но я отлежался в ручье и приполз домой.
      - Мы отомстим за тебя, Васютка, - твердо, как клятву, произнес Егор. - Мы будем воевать с фашистами и с предателями Советской власти. А если попадем к ним в лапы, будем держаться, как ты...
      Когда они вышли от Васютки, увидели, что возле дома Ненашковых собрались станичники. Пришли разодетая Казарцева, тетка покойного Антона Осикоры, убитого Афоней, и ее свекор, Плаутов, тихий толстый старик с пышной пожелтевшей бородой.
      - А я думал, шо он давно помер! - удивился Гриня. - Наверное, в норе прятался, як хорь?..
      Вдруг потрясенные ребята увидели: на улицу со двора Ненашковых вышел немецкий офицер. Высокий, подтянутый, лицом очень похожий на Масюту. За ним шел Витоля, в синих галифе и хромовых сапогах. С изумлением и страхом смотрели люди на невесть откуда взявшегося немца. Некоторые узнали в нем Пауля. Кое-кто из стариков, вспомнив старину, поклонился ему, сняв фуражку. Он надменно кивнул головой собравшимся.
      Егор застонал:
      - Это белогвардейский недобиток Пауль! Диверсант жил у нас под носом, а мы хлопали ушами...
      - Сопляки, кутята слепые - вот кто мы! - с отчаянием сказал Гриня. - Ну ничего, мы его, гада, возьмем на мушку.
      На повороте улицы показались автомашины в сопровождении мотоциклов с автоматчиками. Масюта взял из рук невестки буханку хлеба с солонкой, подтолкнул Витолю. Тот молитвенно сложил руки на груди, ощерил рот в широкой наигранной улыбке.
      Из небольшой закрытой грузовой автомашины выскочили фоторепортеры. Они стали снимать Масюту и Витолю с хлебом-солью и сбившихся ошеломленных стариков и старух, окруженных детьми. Машины подъехали ближе. Из легковой вышли три офицера: один коротконогий, плотный, с розовым потным лицом, и два тощих. Пауль вскинул руку:
      - Хайль Гитлер!
      Масюта упал на колени и пополз навстречу офицерам, протягивая хлеб-соль на расшитом полотенце и пронзительно крича:
      - От донских казаков! Добро пожаловать! Милости просим, господа дорогие фашисты! Я рад, гроссе фройде! Господин Штопф, помните меня?.. Я верный слуга вашего дорогого фатера. Как вы возмужали!..
      Одуревший Масюта болтал, взвизгивая от избытка холуйского рвения, его сын Пауль переводил. Немцы хохотали. Щелкали фотоаппараты. Штопф, взяв хлеб-соль, передал тощему офицеру, тот - подскочившему автоматчику. Масюта, не вставая с колен, целовал полную руку Штопфа и подтолкнул к нему внука. Витоля что-то сказал по-немецки и тоже приложился к руке Штопфа, просто присосался к ней,
      - Что они делают?.. Проклятые холуи! - потрясенно шептал Егор.
      Гриня плевался.
      Потный Штопф, позируя перед фоторепортерами, произнес речь:
      - Я всегда любил донские казаченька и казачушка! - тут он взял за подбородок вдову Казарцеву, потрепал ее по щеке. - Это зер гут! Германски менш любит преданный слуга... Фюрер дайте... дает казаченька и казачушка донской республика, а вы волен-золен служийть фюреру, как... собака, как пферд, лошадь служийть казаченке. Поздравляйт вас новый германский порядок!
      Масюта и Витоля заглядывали Штопфу в рот и беспрерывно кивали головами.
      Офицеры и охрана пошли к Ненашковым. Впереди рассыпался бисером Масюта: открывал ворота, кланялся и всячески угодничал. Толстый Штопф шел, выпячивая грудь и надуваясь, точь-в-точь спесивый индюк, за ним вышагивали тощие офицеры, горделивые и презрительные.