Внуки красного атамана

Коркищенко Алексей
Внуки красного атамана

      Алексей Коркищенко
      Внуки красного атамана
      Мальчишкам Дона, сражавшимся с немецко-фашистскими захватчиками в одном строю с отцами. дедами и старшими братьями, посвящается
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      Глава первая
      По реке Егозинке против течения к старым деревьям на горизонте плыл синий рассвет, промытый прохладной росой. Это он, казалось, тихо журчал у слоеного каменистого берега, скрепленного узловатыми корнями карагача и терна.
      Наконец-то уснули зобатые квакуши по тихим плесам и, притупив свои гребенки, умолкли усталые сверчки в прибрежных травах.
      С тихим шорохом сыпалась роса - словно бы ночь, собираясь в капельки, опадала на землю, и все больше яснело небо, и все дальше текла рассветная синева. Умытые вербы и ольхи роняли в чистую небесную глубину тяжелые, звучные капли. Так, в хрустальном перезвоне, и приплыл рассвет в станицу Ольховскую, которая гнездилась на высоком берегу по холмистому склону, заполнил ее кривые улочки прохладным туманцем, и вокруг запахло так, словно бы где-то близко раскололся спелый арбуз и его свежий сок растекся по земле.
      И тут ольховские петухи спохватились - будто по команде захлопали крыльями, вспугивая сонных наседок, и дружно прокукарекали.
      Егор, который спал на скирде за сараем, вдруг вскинулся, задыхаясь от судорожных всхлипываний.
      Странный сон приснился ему.
      Будто бы ехал он на тракторе СТЗ. Постреливая мотором и набирая скорость, трактор мчался с крутого бугра. Неожиданно перед ним появилась арба с соломой. Рядом с быками шла мать, босая, в ночной сорочке, с полураспущенной косой, и запихивала желтые патроны в магазин винтовки. Егор закрутил баранку влево-вправо, но трактор, не слушаясь руля, катился прямо на арбу. Вот-вот он налетит на мать, на быков, раздавит...
      - Маманя, берегись, родненькая! - в ужасе закричал Егор.
      Мать оглянулась, гневно повела глазами и, вскинув винтовку, прицелилась в него.
      "Маманя, не надо!" - хотел крикнуть он и не смог: пропал голос.
      Раздался громовой выстрел. Трактор со скрежетом развалился на части, задние колеса, блестя шипами, покатились с бугра, а Егор, легко подпрыгивая, побежал к матери. Его сердце, только что замороженное ужасом, растаяло, сладко заныло.... Сейчас он обнимет мать - он так давно не видел ее! - обнимет и скажет: "Прости меня, родненькая, я нашкодил. Но ты не беспокойся, я починю трактор, я умею. Главное, ты вернулась, ты теперь всегда будешь со мной". Она отбросила винтовку и с улыбкой протянула к нему руки...
      И тут он проснулся.
      Егор мало помнил лицо матери. Впервые во сне он с болезненной ясностью разглядел его и теперь отчетливо припомнил, когда последний раз видел ее.
      ...Как-то давным-давно поздней ночью его разбудили громкие, встревоженные голоса.
      - Панёта, куда наган дела?! - кричал дед Миня.
      - В комоде, под шалью, - испуганно отвечала бабка Панёта.
      В комнате суматоха. В неярком свете чадившей лампы на одной ноге прыгал отец, натягивая узкий сапог. Мать, босая, в ночной сорочке, с полураспущенной косой, быстро заталкивала желтые патроны в магазин винтовки.
      - Маманя, ты куда?! - закричал Егор, цепляясь за сорочку.
      - Егорушка, ложись спи, зайчик! Я скоро вернусь. - Мать уложила его на свою кровать.
      Дед ругаясь, скрипя зубами, вывернул одежду из комода, откуда ударило запахом нафталина, схватил наган, скомандовал:
      - Алеха, Ольга, за мной!
      И выбежал с матерью из куреня. Отец стянул с ноги тесный сапог и, яростно ударив его об пол, побежал за ними босиком.
      Протопотали ноги по звучной, пересохшей веранде
      Егор спрыгнул с кровати, бросился к дверям. Бабка перехватила его и, завернув в шаль, вынесла во двор.
      Огненные языка лизали небо над станицей. Гудел колокольный набат. По бугру за атаманским садом раздавались выстрелы и зло ржали лошади.
      Бабка, крепко прижимая Егора к груди, шептала:
      - Святой Николай, защити Миню, Алешу и Олю!.. Заслони от беды... Святой Николай!..
      Пожар разгорался. Страшно кричали коровы в горящих сараях.
      Внезапно огненные языки сжались, спрятались. На миг стало совсем темно. Но тут вихрь ярких искр взметнулся в дымное небо, донесся грохот, и огонь снова заплясал над станицей.
      - Крыша обрушилась! - вскрикнула бабка. - Святой Николай, отведи беду от родных наших и близких наших, сохрани...
      Найда, старая собака, взвыла так жалобно, что бабка прервав молитву, закричала на нее:
      - Замолчи, хамка, беду накличешь! Уже утром вернулись отец и дед, задымленные, обожженные. Бабка, чувствуя неладное, опустилась на землю:
      - Где Ольгушка?!.
      Дед и отец стояли потупившись.
      - Где маманя? - крикнул Егор.
      Отец стал перед ним на колени, прижал к себе.
      - Погибла маманя, сынок... - еле слышно произнес он и заплакал.
      Егор жутко закричал тогда.
      Позже он узнал: в ту ночь сгорели мать Степы Евтюхова и отец Грини Григоренко. Они вместе с его матерью выводили коров из горящего коровника, а крыша обрушилась на них.
      С тех пор Егор остался на попечении деда и бабки. Отец ушел в армию. Окончил полковую школу, воевал с финнами. Заслужил орден Красного Знамени и остался на сверхсрочную. Женился, дочь у него родилась, Егорова "сестренка наполовинку".
      Однажды отец прислал Егору такое письмо: "Сынок, слушайся деда и бабку, учись хорошо. Знай, в нашем роду дураков не было. Когда выучишься, станешь красным командиром, как и я, и будем мы с тобой беречь нашу Родину от фашистов и мирового империализма".
      Егор глубоко, прерывисто вздохнул. Никак не мог освободиться от непонятной тревоги. Что-то беспокоило его по-прежнему, не давая уснуть снова. Чего же такого негодного он совершил, что и во сне не давало покоя... Вот мать так гневно на него посмотрела, и трактор приснился. Поломался он, рассыпался... "Ах, да! - вспомнил он, окончательно проснувшись... - У Семена Кудинова магнето украл". Тот не позволил ему порулевать на тракторе - а так хотелось Егору! - прогнал и даже подзатыльник дал, чтоб не приставал... А теперь бегает Семен Кудинов по станице, уговаривает, грозится:
      "Кто взял магнето - отдайте подобру-поздорову, а то узнаю - пристрелю как контрика!" Без магнето трактор и ни туды и ни сюды.
      "Вот дурак! Вот стерво собачье! - клянет себя Егор. - Заставил хорошего человека, дедова соратника, из себя выходить, кровь на воду переводить..." И тут же успокоенно думает, мол, ничего, пусть еще немного Семен побегает, он отдаст магнето, подбросит как-нибудь ему во двор...
      А магнето - чудо-электромотор. Маленькие голубые молнии высекает и так долбает током - до потолка подпрыгиваешь! "Надо Грине фокус сделать", - решает Егор. И он уже представляет себе, как Гриня, дотронувшись до проводов, подпрыгивает, как козел, и ему становится смешно.
      Егор хотел спуститься со скирды, да раздумал: приятно было лежать под старой ласковой шубой и слушать, как просыпается станица.
      У бабки Меланьи, жившей по соседству, грустно мычала корова, тоскуя по теленку, запертому в сарайчике, утки и гуси длинными очередями сходили по крутым тропкам к реке. За клуней, камышовая крыша которой прогнулась, как хребтина старой лошади, просыпалась древняя груша, ее глянцевитые листья на вершине затрепетали в струе утреннего ветерка. У плетня Панёта доила корову, ласковым голосом, мятым со сна, приговаривала:
      - Стой, Зорька, стой... Не хлещи хвостом, не ударь копытом по вядру... Ах ты моя красавица, глазастая да моргастая.
      И Зорька, добродушная, вальяжная, слушается бабку: стоит спокойно - ни хвостом не хлестнет, ни ногой не ударит. Только голову туда-сюда поворачивает да водит огромными глазами, полными удивления.
      Издали, с Донца, донесся хрипловато-басовитый гудок парохода, и Егору припомнилось, как в прошлом году он вместе с дедом и бабкой плыл на пароходе из Ростова в районную станицу Старозаветинскую, из которой когда-то она "пошла за него, Михаила Ермолаевича", а он "взял ее, Панёту Николаевну".
      И Зорька с удивлением слушает пароходный гудок - может быть, он напомнил ей голос знакомой коровы из череды, - затем недоуменно смотрит то за реку, на топлые низы, где в сизом тумане плавают верхушки деревьев, растущих посреди болота на островах, то в старый атаманский сад, который окружает станицу по бугру, - там поют соловьи; потом оглядывается, упирается взглядом в Егора и тоже очень удивляется, словно думает: "Ёра, да ты ли это? Я тебя совсем не признала! Ну и вырос же ты! Очень мне все это удивительно!".
      Вообразив такой разговор, Егор развеселился еще больше и съехал со скирды на спине. К нему тотчас обрадованно кинулась Найда. Егор поймал ее и замотал в рядно, как куклу. Она взвизгивала и умно смотрела в глаза.
      Дед Миня вышел из куреня, крякнул, словно селезень, прочищая горло, сказал хрипло:
      - Здорово ночевали, Запашновы! С утра он был в добром юморе.
      - Здорово, здорово, - пропела Панёта, идя от коровы с полным ведром молока; пена поднималась шапкой под самую дужку.
      Она взяла кружку на верстаке под грушей, зачерпнула с верхов молока и подала Мине.
      - На-ка, выпей натощак, силы наберешься! Дед хмыкнул, недовольно повел жесткими усами. Пробурчал:
      - Нашла чем поить... Мне бы сейчас стопочку настойки...
      - Я тебе вот дам стопочку! - ласково сказала Панёта, приступая к нему с кружкой. - Пей зараз же, пока не остыло.
      - Ну ладно, давай, пристала, - капризно сказал дед и выпил молоко залпом. Обсосал усы, поморщился.
      - Вот и молодец, вот и голубчик! - Панёта погладила его по плечу.
      Интересно было Егору наблюдать за ними со стороны. Бабка обращалась с дедом, как с маленьким ребенком, а ведь он казачина - ого! - герой германской и гражданской войн. У него три награды за храбрость и мужество: два Георгиевских креста и орден боевого Красного Знамени. Орден он получил из рук самого Буденного, в его армии Миня командовал кавалерийским полком. И еще один орден он получил совсем недавно: Трудового Красного Знамени.
      Станичники называли Миню красным атаманом - он был первым председателем станичного Совета. А с тридцатого года и до последнего времени руководил колхозом. Недавно вот дед ушел на пенсию, потому что у него стала сильно болеть голова и "перекрутились нервы".
      Это верно, с нервами у Мини было неладно издавна. Егор поражался умению Панёты быть доброй и ласковой к нему даже в страшные минуты.
      ...Однажды осенью, несколько лет назад, когда бабка солила овощи, Миня пришел с работы не в себе. В ответ на какое-то бабкино пустяковое замечание бросился на нее с кулаками. Она перехватила его руку, крякнула, с неожиданной силой подняла и бросила в высокую кадушку с рассолом, приготовленным под арбузы. Миня бултыхался там в сапогах и одежде, а она, продолжая шинковать капусту, мягко выговаривала ему:
      - Нешто можно так, дурик? Я твоя родная жена. Четверых детей привела тебе, и все красивые, не убогие... Чего ж ты на меня кидаешься? Нешто хотел на тот свет отправить?! Али любить перестал?
      Лязгая зубами от холода, Миня проговорил, запинаясь:
      - Люблю, люблю, Панётушка!.. Прости, ум за разум зашел... вытащи, голубушка, а то простыну... Рассол больно студеный, а я был горячий.
      Она вытащила его из кадушки, виноватого и смирного, раздела, натерла нашатырным спиртом, замотала в теплое одеяло и дала настойки с шалфеем...
      Егор усмехнулся, вспомнив этот случай. Он тоже налил себе кружку парного молока и не спеша выпил. Даже облизал сметанные потеки на боках кружки. Молоко было сладковатое, мягкое, пузыристое. Живот тотчас наполнился ласковым теплом, и Егор размяк (весь. Это не помешало ему съесть за завтраком две миски щербы[1].
      Миня, разбирая сазанью голову и аппетитно обсасывая каждую косточку, завел разговор с Панётой:
      - В Шахты собираюсь съездить... Сына Назара проведать...
      - Ты бы и в Каялу заехал, племяша-то, Михаила Витютиного, повидал бы. Крестник-то твой! Ни привета от него, ни ответа...
      - Надо б заехать, да крюк немалый.
      - Миша дом поставил, Матрена, сестра твоя, рассказывает, в начальники вышел, дети выросли, а мы все с энтим крюком не сладим. Осердился он, видать, дюже - и сам к нам не заезжает, и нас больше к себе в гости не зовет... Сыну-то его старшему, Виталию, поди, уже шестнадцатый пошел...
      - Да где там шестнадцатый?! - вмешался Егор. - Он младше меня, ему, как и Саньке шахтерскому, тринадцатый пошел...
      - Цыть, не мешайся! - остановил его дед. - Сами помним, сколько кому лет... Наверно, ты, мать, права. Заеду я и в Каялу, оттуда до Васильево-Петровской недалеко. Там мой боевой друг живет, Дорошенко. Давно в гости ждет меня. Помнишь, мать, заезжал он к нам...
      - Я помню! - сказал Егор.
      - Вот как тресну тебя ложкой по лбу! - Миня поднял руку. - Ну что ты там можешь помнить? Тебя тогда и в молекулах еще не существовало. То было в двадцать четвертом или в двадцать пятом году. Так, мать?
      - Так, - подтвердила Панёта. - Поезжай, заодно и Дорошенка навестишь. Что тебе таперича делать? Пенсионер ты, гражданин вольный...
      - И заслуженный, - вставил Егор.
      Деду не понравилось напоминание о том, что он пенсионер, хоть и заслуженный. Досадливо повел он жесткими, подкрученными кверху усами, будто настырную муху сгонял с узкого худого носа.
      - Что таперича делать, что делать!.. Что ж я - калека, что ли? Дел мне по хозяйству нету? Али я нахлебником стал?
      - Да не про то я, глупташ ты такой! Я про то, что ты таперича можешь всех своих боевых друзей проведать... До косовицы еще не скоро, месяц целый, считай. Чего сиднем сидеть? И деньги твои пенсионные лежат непотраченные. Поезжай, конечно, и Ёрку возьми с собой...
      - Вот-вот! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней?
      - Ага, ты, значит, конь, а я - рак?! - оскорбился Егор. Дед хохотнул, а бабка усадила вскочившего внука на место.
      - Да сиди уж, нахрап ты такой!.. А чего ж не взять его, Миня? Парень старался, без троек учился. Поедет, края поглядит, с братанами повидается. Да ты б, Миня, и в Ростов заехал, скупился бы, Егору костюм хороший справил...
      - Шевиотовый костюм, да? - сердито спросил Миня. Как, однако, быстро менялось у него настроение. - В голове-то у парня полова еще!.. Штанов на неделю не хватает. На деревьях да на заборах по клочкам оставляет. Вот что я скажу: если за лето он штаны из чертовой кожи не порвет, куплю хороший костюм к осени.... Ох, смотри, Егор, жалуются станичники на тебя. Босякуешь, дерзишь людям, по садам лазишь. Доведешь ты меня, худо тебе будет! Предупреждаю... Семь классов кончил, а ума не набрался.
      "Опять Миня за свое!" - с досадой думает Егор. Не стало ему житья с тех пор, как дед ушел на пенсию: сидит дома, допекает нотациями.
      Миня помолчал немного, но раздражение искало выхода, и он сказал:
      - Трактор Семки Кудинова уже целую неделю без магнеты, как дохлый, стоит. А жатва на носу. Не перевелись вредители колхозного строя. Изводили мы их, изводили, а не извели до конца. Живучи, стервы, кубыть черви-проволочники! Того паршивого контрика, который украл магнету, я бы прикончил собственной рукой!
      Егор поперхнулся и надгрыз деревянную ложку. Пронзительный визг подсвинка отвлек внимание Мини, а то бы он хорошенько присмотрелся в эту минуту к своему внуку.
      - Ну и лындарь[2] же ты, парень! - сказал он, морщась от этого визга. - Мы ж уговорились - тебе кормить кабана. С утра набивай кормушку травой. Жрет он, как зверь пещерный... Сколько тебе про то напоминать?
      - Да помню, чтоб он сдох!
      - Лопайте молча, а то костьми подавитесь! - остановила их Панёта. - Ну говоруны! Ну ругатели!
      Глава вторая
      После завтрака Егор взял мешок и пошел в атаманский сад за травой для кабана. По дороге завернул к Грине Григоренко.
      Хата, в которой жил Гриня, стояла у глубокой балки. По дну ее, в густых зарослях колючих кустов и деревьев, бежал ручей. А за балкой, на ее северном склоне и по бугру, прикрывая станицу от холодных ветров, располагался заброшенный атаманский сад - таинственное, жутковатое место, которое неудержимо притягивало Егора и Гриню с малых лет. Они постепенно обжили его.
      Мало осталось в станице дедов, которые еще помнили то время, когда был посажен сад. Никто не приходил сюда с топором, никто не смел рубить старые фруктовые деревья: считалось, что они "притягивают" дождь. Из-под темных корней, которые доставали до подземного каменистого кряжа, выбивались холодные ключи. Не было воды вкусней по всей округе.
      Деревья и кусты в саду росли густо. С кряжистых яблонь и груш, забитых дичкой и омелой, свисали желтые мхи. Здесь было сумрачно и прохладно даже в самые жаркие дни.
      Станичники побаивались сада. Тут в гражданскую белоказаки зарубили саблями раненых красных конников, которых захватили в госпитале, потом буденовцы на том же самом месте расстреляли карательный отряд генерала Краснова. А еще позже, в годы коллективизации, на самой высокой груше повесился нищий старик. В нем признали бывшего атамана, хозяина сада.
      В самой гущине одичавшего сада когда-то была атаманская дача. Ее, как и разбитую церковь, разобрали по кирпичику станичники. Остался целым лишь сводчатый кирпичный подвал в саду. О нем, видимо, никто не знал. Егор и Гриня, играя в зарослях, случайно наткнулись на него. В подвале валялись ящики и кадушки. Здесь, возможно, прожил последние дни атаман-висельник.
      Про этот подвал, кроме Егора и Грини, знала еще Даша Гребенщикова. Она была серьезной девчонкой, и ей можно было довериться без боязни, что она кому-то разболтает о подвале. Даша быстро навела там порядок: подмела, выбросила мусор и притрусила каменный пол чебрецом.
      С тех пор они превратили подвал в свой штаб и держали в нем все свои ценности: ржавый браунинг без патронов, винтовочный ствол, из которого хотели сделать самопал, да не сумели. И магнето от трактора СТЗ Егор спрятал здесь.
      Выбравшись из балки, Егор незаметно подполз к Грининому двору.
      Гриня сидел на каменной ограде, отставив тяпку, которой подсыпал картошку, и ел, не чистя, толстые, остро пахнущие стебли укропа. Рябой пес Кудлай, как последний подхалим, облизывал его пыльные пальцы прохладным языком.
      - Во псина дает! Как настоящий холуй, - сказал Егор, выползая из лопухов.
      Пристыженный Кудлай, виляя хвостом, убежал в картошку. Гриня поднялся, смущенно вытирая зеленый рот:
      - Чего тебя грец принес? Я никуда не пиду, мне картошку тяпать надо, бо маманя сказала: "Не сробишь - чертив за пазуху накладу". - Гриня завел зеленые лупастые глаза под веки, замигал, как слепой, зашмыгал большим носом; скуластое лицо его горестно искривилось. - Ты знаешь, шо цэ такэ - черты за пазухой?
      - Знаю, знаю, - Егор засмеялся.
      Он уже давно знал, что Гриня - мастак на всякие штуки-трюки, артист в жизни и на сцене: несколько раз играл в спектаклях вместе с матерью своей, которая работала птичницей и руководила драматическим кружком в клубе. Гриня даже выступал на районном смотре художественной самодеятельности. Он станцевал гопак и "Яблочко" и получил приз - ботинки.
      - Ну ладно, тяпай свою картошку, - сказал Егор, - а я пошел в атаманов сад... В подвале штучка есть одна - ахнешь!
      - Яка штучка? - живо заинтересовался Гриня.
      - Поможешь нарвать травы - покажу.
      - Эх ты, эксплуататор!.. Грец с тобой, пойдем. Они с оглядкой пробрались к подвалу. Нырнув под куст бузины, спустились по каменным ступенькам вниз. Егор открыл дубовую дверь, обитую цинковой жестью. Из подземелья пахнуло сырой прохладой. Пройдя в темноту, Егор завозился в углу, щелкнул чем-то - из рук стрельнули голубые искры. Гриня с удивлением увидел, как в руке друга вспыхнула тряпочка. В подвале распространился запах бензина. Егор зажег фонарь - тяжелая темнота налилась багровым светом, поредела.
      - На, подержи.
      Егор сунул Грине в руку проводок от магнето и резко крутнул диск. Гриня, дернувшись, закричал:
      - Ой-ёй! Шо ты делаешь, бандюк! Током ударило. Разочарованный Егор положил магнето на топчан. Фокус не удался. Гриня подпрыгнуть-то подпрыгнул, но впечатление было совсем не такое, какое он ожидал. То ли стыдно ему стало, то ли жалко Гриню - подсунул ему магнето:
      - Ну на, сам крутни этот диск, а я подержусь за провод... Это совсем не страшно...
      - Отцепись, - сердито сказал Гриня, отодвигаясь от него. - У Кудинова стырил магнето, а? Он тебе вязы свернет, як курчаку, когда узнает.
      - Да я просто позлить хотел! Сколько раз просил: дай порулевать на тракторе, а он на сто шагов к нему не подпускает.
      - Кому ты навредил? - вытаращился на него Гриня. - Трактор стоит - кому на пользу, а? Эх, Ёрка, Ёрка, лупцевать тебя некому!..
      - Ладно, не умничай! - озлился Егор. - Что я - навсегда взял магнето?! Верну его, на что оно мне.
      Нехорошо стало на душе у Егора: даже этот лупастый шкодливый Гриня и тот отчитал его за магнето. Отвернулся, и молча пошел к выходу.
      Гриня виновато глядел на взъерошенный, строптивый затылок друга: "Ишь, якый гордый! Слово против не скажи... Он мне может делать прочухан, а я ему не могу!.. Сразу же купоросится..."
      Набив мешок травой, Егор и Гриня спустились в балку и пошли по каменистому дну ручья, который бежал в узком зеленом туннеле, образованном деревьями. Сверху они услышали крик:
      - Ты куда, проклятое! Гей, чтоб ты сдохло!.. Витоля, теля чужое в огороде, переломай ему ноги!..
      Затем раздались гулкие удары, рев, и в балку, ломая кусты, свалился теленок. Ошеломленный падением, он с минуту лежал в холодной воде, потом, жалобно замычав, поднялся с трудом и пошел по ручью, прихрамывая.
      - Чье это теля? - спросил Гриня.
      - Бабки Меланьи, - ответил Егор. - Вот паразиты, эти Ненашковы. Если к ним на усадьбу забредет чужая скотина, они готовы ее на куски растерзать... Слушай, Гриня, давай подкрадемся и посмотрим, что Ненашковы делают.
      - Да мне картошку надо тяпать, - начал тот.
      - Да успеешь потяпать, мы недолго...
      - Ладно, пошли, а то не отвяжешься.
      Они оставили мешок у ручья и поднялись наверх.
      Глава третья
      Ненашковых Егор не любил и особенно не терпел старого Масюту, который вызывал в нем такое отвращение и острое любопытство, какое, бывало, испытывал, разглядывая ядовитых земляных пауков-тарантулов, выуженных смоляным шариком из нор. Хитрый и властный старик держал семью в строгости и подчинении. Но на людях заискивал, угодничал.
      Однажды Егор шел со своим дедом Миней по улице. Навстречу им бочком двигался Масюта. Еще издали он снял фуражку с плешивой головы и низко поклонился Мине.
      - Ты что, козел осклизлый, поясные поклоны мне правишь? - гневно спросил Миня. - Икона я тебе, что ли?
      Масюта отвечал смиренно, с мутной слезинкой в белесых глазах:
      - Вы, Михаил Ермолаевич, власть, а власть любая - от бога. Почитать надо...
      - От бога?! Знаю я тебя, чертов холуй! Волк ты в овечьей шкуре... Поклонясь в ноги, да хвать за пятки - так, что ли?
      - Упаси боже, упаси боже! - забормотал Масюта и снова поклонился.
      Все в станице знали, что Масюта до революции служил лакеем у немца Штопфа, хозяина богатой земельной экономии, которая располагалась в хуторе Ольховом. Младшего сына Масюты, окрещенного немецким именем Пауль, Штопф учил за свои деньги в офицерском корпусе. Верой и правдой служил холуйский сын Пауль контрреволюционному генералу Краснову, принимал участие в кровавых карательных экспедициях против Советов. Шлепнули его, был слух, под Новочеркасском.
      А старший сын Масюты, Гордей, в гражданскую войну был то на стороне белых, то на стороне красных. До коллективизации имел крепкое хозяйство, держал батраков. Он очень злился, когда начали прижимать кулаков, но неожиданно одним из первых вступил в колхоз, сдал весь инвентарь и тягло - озадачил и кулаков и бедняков. Поговаривали, что Масюта приказал сыну вступить в колхоз, а почему он вдруг проникся любовью к колхозу, никто толком объяснить не мог. С внуком Масюты - Витолей - Егор учился в одном классе. Хотя Ненашков не сторонился своих одноклассников и те его не отталкивали, близких друзей у него не было. Перед старшими школьниками он заискивал, а с младшими был заносчив. Егор, в общем-то, терпел Витолю, не трогал его, однако с тех пор как Витоля отказался вступить в пионеры, неприязнь к нему стала перерастать во враждебность. "Все Ненашковы одного покроя!" - думал Егор.
      А вскоре представился случай, который убедил его в этом. Прошлой весной к ним в класс пришел вместе с учительницей Антониной Константиновной агроном Уманский. Ни слова не говоря, он подошел к доске, нарисовал на ней огромный колосок, чем-то напоминающий пулеметную ленту, и, грозно поглядев на ребят, спросил басом:
      - А ну скажите, что это такое?
      Учительница с усмешкой поглядывала на оробевших ребят.
      - Я вас спрашиваю, что это такое? - еще строже спросил агроном и ткнул мелом в рисунок.
      Ребята вжали головы в плечи. Они не понимали, чего хотел от них этот страшноватый с виду человек, высокий, мосластый, с глубоко посаженными резкими глазами, глядевшими на них подозрительно и сурово. Темные курчавые волосы стояли на голове агронома торчком.
      Даша Гребенщикова, сидевшая рядом с Егором, подтолкнула его локтем и громко, на весь класс, прошептала:
      - Да скажи ты ему, Ёрка, чего он пристал! Егор поднял руку.
      - Ну? - пробасил агроном, со строгим любопытством оглядывая Дашу.
      - Это пшеничный колосок, - сказал Егор. - Каждый дурак сказал бы.
      - Вот именно - каждый дурак, - повторил Уманский и улыбнулся.
      Его улыбка была неожиданно ласковой. Она преобразила его. Он оказался добродушным, сердечным человеком. Большинство ребят почувствовали это и засмеялись. Их уже не пугал его наигранно суровый взгляд.
      - Колосок, верно, - сказал Уманский и обратился к Даше: - Ты, я вижу, озорная девчонка. Не скажешь ли ты, на что похож этот колосок?
      Даша покраснела, но ответила бойко:
      - На пулеметную ленту похож.
      - Как тебя зовут, озорная?
      - Даша Гребенщикова я. - Она прыснула смехом.
      - Ты молодец, Даша Гребенщикова. Ты мне нравишься! Ребята снова засмеялись.
      Даша села, горделиво покосилась на Егора: вот, мол, я какая сообразительная.
      - Правильно сказала Даша Гребенщикова: колосок похож на пулеметную ленту, - продолжал Уманский. - В колоске зернинка - что патрон в пулеметной ленте. Поэтому мы говорим: хлеб - наша сила, наше оружие... Когда голод приходит в страну - это страшная беда... Но отчего, почему - голод?.. Хлеб не уродил, говорят: недород, засуха затомила хлебушко, болезни извели его, жук-кузька и долгоносик зернышки поточили...
      И вот стали наши советские ученые, агрономы, хлеборобы биться над тем, чтобы вывести новые сорта пшеницы, чтоб не боялись они ни засухи, ни жука, ни червя, ни болезней и были высокоурожайные. - Голос Уманского вдруг дрогнул, упал почти до шепота: - Был у меня учитель... Мужественный, мудрый человек. Он выводил новый редкостный сорт "арнаутки" - крепкой яровой пшеницы. Да такой крепкой, что ее не всклюнет мудрый долгоносик - нос поломает. Чудо-пшеница "арнаутка"!.. Не успел мой учитель... Перед смертью поручил мне...
      Уманский помолчал, покашлял, пряча вдруг повлажневшие глаза:
      - Я пришел к вам за помощью, ребята. В нашем колхозе нет лишней земли, и мне под опытный участок дали пустошь в Голубой впадине. Знаете, где это?
      - Знаем! - крикнул Егор. - Это у речки Ольховки, километров семь отсюда, там бурьяном да кустами все заросло.
      - Верно. Но земля там хорошая. Только надо выкорчевать бурьян и кустарник. Однако мне без вас не справиться. Мне нужны помощники, добровольцы, которые не боятся трудностей. Работа предстоит тяжелая, это абсолютно точно... Ну, кто желает?
      Пока Егор медлил, прикидывал: идти или не идти в помощники к агроному, Степа Евтюхов поднял руку первый:
      - Возьмите меня, Виктор Васильевич. Ревность взыграла у Егора: уступил первенство, обошел его Степа в этом хорошем деле. Вскочил, крикнул во весь голос:
      - Запишите меня!
      Вызвались также Гриня и Даша. Потом поднял руку Витоля Ненашков, попросил взять его.
      - Не берите Витолю, Виктор Васильевич, - сказал Егор.
      - Это же почему? - удивленно спросил Уманский.
      - Он не пионер... Он не хочет вступать в пионеры. Уманский недоуменно посмотрел на учительницу.
      - А ты хоть и пионер, Запашнов, но часто ведешь себя не по-пионерски, строго сказала Антонина Константиновна.
      - Правильно, - поддакнул Степан Евтюхов. - Запашнов - первейший хвастун!
      Егор погрозил Степе кулаком: я, мол, тебе покажу!
      - Перестаньте, как вам не стыдно! - возмутилась учительница.
      - Пионер ты, Витоля, или не пионер - не имеет значения, я запишу тебя, сказал Уманский. - Ты крепкий парнишка, такие мне нужны. И самое главное - ты выразил желание поработать.
      Широкое, скуластое лицо Витоли было бледным, в глазах стояли слезы. Он, запинаясь, с какой-то злой откровенностью произнес:
      - Брешет Ёрка!.. Я хотел стать пионером... Дед Масюта не разрешил... Бил меня...
      Видно, Витоле непросто было произнести эти слова. Ребята притихли, уткнулись в парты, неловко им стало отчего-то, стыдновато. Даже Егор, недобро глядевший на Витолю, отвел взгляд.
      Почти весь класс вызвался тогда помогать агроному... Расчищать Голубую впадину начали во второй день, и тогда же Егор подрался со Степой Евтюховым. Подрались крепко, до крови. Оба была сильными, и оба не боялись разбитых носов. Агроном едва расцепил их.
      - Дураки вы! - стал стыдить он драчунов. - Ваши деды бок о бок дрались в гражданскую войну против врагов, и ваши матери вместе погибли, спасая колхозное добро... Великолепные болваны вы! О, я-то понимаю, почему вы деретесь! Верховодства добиваетесь, атаманства среди ребят. Каждый из вас старается показать себя перед ними самым смелым, самым сильным и самым дерзким забиякой.
      Все это Уманский говорил Егору и Степе насмешливым тоном, подмигивая окружавшим их ребятам. Потом строго, командирским голосом приказал:
      - Запашнов и Евтюхов, вы нарушили дисциплину! На колени!.. На колени, кому приказано!