Внуки красного атамана

      У Егора так сильно бухает сердце, что его толчки через позвонок отдаются в верстатке. Ему страшно смотреть на Миню: тот посинел, глаза разошлись, безумно скосились, и Егор знает - это последняя точка кипения деда.
      - Не беспокойся, зятек Господипомилуй, латочку пришью внучку на гузно, за петуха и вишню-скороспелку заплачу в тройном размере... - Дед открыл калитку, вытолкнул его на улицу. - Пошел вон, сволочь!
      Ссутулившись, растерянный Афоня быстро уходит прочь. Егор сидит на верстаке, как привинченный, не в силах сдвинуться с места, но все в нем внутри посходило с обычных мест: он вдруг с поражающей силой ощутил в самом себе тот удушающий, холодящий сердце гнев, который Афоня вызвал у деда своими подлыми словами.
      Щелкнув задвижкой калитки, Миня подошел к нему с дико косящими глазами, хрипло, сквозь задушь сказал:
      - Слыхал, как Господипомилуй насмехался над красным атаманом Запашновым?! Зарублю выродка!!.
      Выхватил шашку из ящика, взмахнул с коротким хеканьем. Ржавая шашка красной полосой просвистела над головой Егора, дернула за волосы, вставшие дыбом. Зашумев листвой, упала на них срубленная грушевая ветка. Неведомая сила сбросила Егора с верстака и кинула в подсолнечники. Миня побежал за ним, взмахивая шашкой, она взвизгивала, со страшной силой рассекая воздух. Подрубленные подсолнухи, вздрогнув, падали, тыкались недозрелыми оранжевыми головами в пепельную землю.
      Бабка Панёта почивала в низах, укрывшись от полуденного зноя. Сиплый голос Мини пробудил ее. Но окончательно она очнулась, когда услышала удаляющийся заячий крик Егора. Проворно, как молодая, выбежала во двор. Тут уже никого не было. На верстаке лежала толстая грушевая ветка, срезанная наискось. В ящике она не увидела шашки, эфес которой обычно торчал из него. Сердце ее вдруг забарабанило гулко и тяжело. Предчувствуя недоброе, вышла в огород и сдавленно ахнула: подсолнухи были широко прорублены насквозь, аж до самого сада. В саду скулила и на кого-то лаяла Найда. Шепча слова забытой молитвы, Панёта побежала в сад на подгибающихся ногах, спотыкаясь о высокие пни срубленных подсолнухов.
      Миня лежал вниз лицом под старой яблоней, хрипя и постанывая. Шашка валялась рядом.
      Далеко в степь бежал Егор и все слышал свист и жужжание выщербленной дедовой шашки над своей головой.
      Он повалился без сил на ковыльном взгорке у крутого яра и, коротко, запаленно дыша, хватал пересохшим ртом шершавый знойный воздух.
      И в тот же день Афоня Господипомилуй, довольный тем, что ему представилась возможность допечь своего тестя, щедро угощал медом Витолю Ненашкова, выследившего Егора.
      Глава восьмая
      Егор лежал на спине и смотрел воспаленными глазами в небо. На нем тенью, как бывает после вспышки ослепительной молнии, отпечатывался Миня с занесенной над головой шашкой. Страшная тень виднелась на блеклом небе повсюду, куда ни падал взгляд Егора, и скоро все небесное пространство заполнилось тенями деда, как чистый лист каракулями.
      Егор крепко сожмурил веки, но и под ними двигалась неотступная тень. Он открыл глаза, уткнулся лицом в коричневую почву, изодранную глубокими трещинами. На их неровных стенках щетинками торчали разорванные корни ковыля. Тень пожелтела, уползла в трещину, и Егор увидел маленького черного муравья. Он выволакивал наверх высушенного красного солдатика.
      У самого края трещины муравей сорвался и полетел куда-то вниз, как в бездонную пропасть. Егор как-то внутренне поежился, вообразив, как больно, должно быть, муравью биться об острые углы трещины. Он смотрел, не отрываясь, в темную глубину. Ему почему-то очень захотелось узнать: выберется муравей оттуда или не выберется?
      И вот Егор разглядел в темноте "ущелья" вначале красного солдатика, потом черного муравья. Теперь муравей был осторожен. Подтащив добычу к краю "пропасти", он подвигал усиками, будто обдумывая, за какой выступ надежнее зацепиться, и полез не круто вверх, как делал раньше, а наискось, к краю кромки, - и выбрался.
      Егор облегченно вздохнул и внезапно уснул, положив голову на куст ковыля, так и недосмотрев, куда направлялся муравей со своей добычей, и чего-то недодумав очень-очень важного - то ли о Мине, то ли о себе, то ли об упрямом муравье.
      В степи стоял сплошной треск. Тренькали миллионы кузнечиков. Но казалось, что это не кузнечики тренькают, а шелестит сухой воздух да лопаются корни ковыля, разрываемые трещинами.
      Жаворонки поднимались в небо, начинали песню, но, захлебнувшись горячим ветром, падали на дно прохладного яра - отдышаться.
      Только орел свободно лежал на упругой воздушной струе в вышине, словно опытный пловец на стрежне быстрой реки, едва-едва шевелил мощными крыльями и кружил, кружил над широкой степью. Она расстилалась под ним на десятки километров. Ему были видны и районная станица Старозаветинская вдали, и шлях к ней, и река, и квадраты созревающих хлебов, и выпаса для золотистых дончаков, где спал Егор.
      Внизу, в яру, под ольхами и дубами, отлеживался табун полудиких стригунов. Когда солнце сбавило жар и утих "астраханец", они, попив ключевой воды, вышли наверх. Сытые, игривые, бродили по ковыльному разливу, полоскали в нем тонкие породистые ноги и трясли длинными гривами, брезгливо обходя островки терпкого ядовитого молочая. Бурые короны его соцветий поднимались выше всех трав.
      Вожак табуна, старый могучий жеребец с длинными шрамами на спине, учуяв запах человека, тревожно захрапел. Табун сторонкой обошел спящего Егора. Любопытные стригуны, вытягивая шею, косились на него и, испугавшись неизвестно чего, отпрыгивали. Только один стригун, стройный красавец золотого цвета с белыми бабками и белой звездой во лбу, тихо подошел к нему и, протянув голову, долго и неподвижно стоял над Егором, дыша влажным травяным запахом в его затылок. Ему был очень-очень знаком человек, лежавший в траве.
      Стригуна звали Парисом. Егор подружился с ним года два назад, когда Егоров отец,
      Алексей Михайлович, работал на конеферме табунщиком. Это было как раз перед войной с Финляндией. Егор гордился своим отцом, смелым наездником, объезжавшим полудиких коней перед их отправкой в военные казачьи части. Летние каникулы тогда Егор проводил на конеферме, помогал старому конюху Беклемищеву ухаживать за жеребыми кобылами и маленькими лошатами. Очень интересно было наблюдать за ними.
      И потом, после того как отец ушел на службу, Егор часто приходил на конеферму навестить своих любимых лошадей. Особенно нравилась ему племенная кобыла Андромеда, красивая, ласковая и умная. И лошата от нее были на славу. Но лучше всех был Парис - последний ее жеребенок. Он вырастал понятливым и очень игривым. Егор мог возиться с ним целыми днями.
      Андромеда никогда не била и не кусала Егора, так как видела - он не обижал жеребенка, а наоборот, ласкал - чистил мягкой волосяной щеткой, угощал конфетами и сахаром. Да и за ней ухаживал: убирал в стойле, кормил вкусными сочными травами и одаривал сладостями. А уж всем известно: лошади очень любят сладкое.
      Нынешней весной Егор объезжал Париса. Трудно было усидеть на его широкой мягкой спине: Парис взбрыкивал, кувыркался через голову. Случалось, нарочно забредал в застойные лужи, становился на дыбки и танцевал до тех пор, пока седок не падал во взбаламученную вонючую воду. Но Егор был упрям, его не страшили коварные выходки Париса.
      Как-то вывел его из загона и направил в открытую степь, без седла, без уздечки. Парис шел боком, высоко задирая голову и приплясывая, как зрелый скакун.
      Гриня смотрел на друга с перекошенным от испуга лицом, а конюх Беклемищев добродушно заметил:
      - Добрый с Ёры будет казак. Ра-а-стет... Только дорастет ли он до своей свадьбы?
      Егор резко свистнул. Парис пошел галопом. Ферма вскоре осталась далеко позади. Хорошо скакал Парис! Казалось, он летел по воздуху. Егор крепко держался за гриву, сжимая ногами горячие бока коня.
      За бугром, пересекая выбоистую дорогу, Парис споткнулся и ударился мордой о землю так, что разбил губы. Егор прокатился колесом по окаменевшей кочковатой земле и безжизненно распластался на ней, зажимая в руках клочки вырванной гривы.
      Парис понуро стоял рядом. Его тревожил запах человеческой крови. Он тянул разбитыми губами окровавленную сорочку незадачливого седока и тихонько, жалобно ржал. Егор не скоро пришел в себя. И когда, ослабевший и беспомощный, цепляясь за гриву, карабкался на Париса, тот нервно вздрагивал, но стоял неподвижно. И потом осторожно нес Егора к ферме, ступая не по кочковатой дороге, а по мягкому весеннему разнотравью.
      И вот теперь Парис снова обеспокоенно дышит Егору в лицо, но не слышит тревожного запаха крови и, видно, недоумевает: почему же так долго и неподвижно лежит его друг. Он тянет губами сорочку.
      Егор просыпается. Его слепой со сна взгляд шарит по вечереющему небу и вдруг упирается в задумчивые глаза коня.
      - Парис! Это ты, коняшка? - с трудом шепчет Егор, и горло его перехватывает судорогой.
      Медленно поднимает руки, чтобы не вспугнуть коня резким движением, запутывает пальцы в густой гриве. Поднявшись, плачет навзрыд, прижавшись лицом к его шелковистой шее.
      Егору ярко припоминается все, что произошло... Тысячу раз он позорил и оскорблял своего деда, красного атамана, больного человека, и за каждый раз его, Егора, стоило бы разрубить шашкой на куски;
      Вспомнил, как однажды вместе с Гриней украл и порезал новые ременные вожжи. Хотел плетку сплести. Их поймал тогда отец Витоли, Гордей Ненашков, и с радостью приволок в правление. Вызвали деда. Председатель колхоза, новый в станице человек, удивленно спросил у него: "Михаил Ермолаевич, разве это ваш внук? - и, смутившись, добавил: - Я не знал, правда, забирайте его..."
      Миня, сгорбившись, точно держал страшную тяжесть на плечах, вел его за руку через всю станицу. Шел, как слепой, тычась в плетни и не отвечая на привечания станичников. Приведя домой, отпустил Егорову онемевшую руку, зашатался и прохрипел, хватаясь за голову: "Сгинь с глаз, а то прибью!"
      ...А в ушах еще звучит похабный голос Афони Господипомилуй: "Щей ето сынок?.. А щей ето внущок?.. Жулик, собачье дерьмо!.."
      Жалость к деду, ярость и гнев к себе наполняют Егора. "Да, я контрик и собачье дерьмо! - в отчаянии шепчет он. - Так нехай Парис разнесет меня кусками по степи".
      Он вскакивает на жеребца и пронзительно свистит. Парис отзывается призывным ржанием, встает на дыбы. Могучий ток проходит по его мускулистой спине. Весь вытянувшись струной, он скачет, горячо дыша, к горизонту, куда клонятся подкрашенные закатом серебристые султаны ковыля.
      Топот сильных копыт далеко разносится по степи, из-под ног полудикого жеребца выпархивают перепела и стрепеты, разбегаются прочь перепуганные до безумия молодые зайцы.
      Было мгновение, когда Егор хотел разжать оцепеневшие на холке пальцы и с разлету броситься на твердую землю. Но вечерний ветер остудил его суматошную голову, и красный закат напомнил ему о давнем пожаре и матери. Мысль о ней остановила его от безумного поступка.
      Парис, шумно дыша и водя боками, побежал рысью. Целина закончилась, начинались поля. За подсолнухами, около старых ясеней, виднелись постройки табора и стога сена. На них тлели алые отблески заката.
      - Чш-ш! Будя, милый. Стой!
      Парис переходит на шаг, останавливается. Егор спрыгивает на окривевшие ноги. Вырвав на обочине дороги пучок мышея, растирает пышущие жаром и отдающие острым потом шею, грудь и бока жеребца. А Парис благодарно почесывает вздернутой верхней губой его спину и, фыркая, обрызгивает ее горячей влагой.
      - Ну, Парис, ступай в табун, намаялся, небось, - ласково говорит Егор, похлопывая по крупу. - Обратно в табун - марш!
      Жеребец вскидывает голову, встает на дыбы и, развернувшись в таком положении, красивой свободной рысью бежит обратно в табун.
      Глава девятая
      В сумерках, когда от табуна отъехала последняя подвода с колхозниками, направляясь в станицу, Егор подкрался к бочке с водой.
      Из-за амбара осторожно вышел сторож Степаша Евтюхов, дед Степы, с ружьем в руках. Подождав, пока Егор напьется воды, он грозно прохрипел:
      - Руки вверх!
      Егор испуганно отпрыгнул от бочки, а дед Евтюхов довольно засмеялся:
      - Ты что тут делаешь, едрена мышь?
      - Да я Париса объезжал, - растерянно ответил Егор.
      - А деда своего уже объездил? - строго сказал Евтюхов. - Покатался ты на нем, как солдат на ведьме, - все бока отбил. В больницу отвезли твоего деда. Довел ты его до трясучки, суконный сын!.. Афоня на всю станицу разгавкал про твое геройство.
      Егор молчал.
      - Ну ладно, пойдем, дам поесть. Потом погутарим. После ужина они расположились у база на свежескошенной траве. Евтюхов закурил и долго молча смотрел на огонек цигарки, посапывая то ли сердито, то ли раздумчиво. Потом проговорил неторопливо и внушительно, как он делал все, несмотря на свой малый рост и легкий вес:
      - Миня жалеет тебя, идола, а у меня ты бы сплясал кабардинку! Как же наследник, чтоб ты луснул!
      Голос у Степаши Евтюхова негромкий, хриплый: в гражданскую войну шашкой чикнули по горлу.
      Егор промолчал. Да и что он мог сказать?
      Ночь была звездной, тихой. Пели сверчки. Их песни сливались в одну, оттого казалось, что рядом лежал огромный кот и сладко мурлыкал, развалясь в сытой дреме на еще теплой со дня и пахнущей хлебом земле.
      - А все это потому, что ты, баран, не знаешь своего деда, а то бы ты поимел к нему уважение, - продолжал Евтюхов.
      - Да знаю я его, - ответил Егор.
      - Черта с два ты знаешь! Он же не любит о себе рассказывать. Вот ты меня, его друга, расспроси. Я с ним дружу с тех пор, как пеленки свои на табак променял. Эх, Миня, Миня! Сколько дорог мы проскакали стремя в стремя!..
      Егор присунулся ближе к Евтюхову. От него тянуло застарелым самосадным духом. Наверное, Евтюхов пропитался им еще с гражданской войны, прокурился у походных костров, у которых грелся вместе с Миней.
      - С германского фронту мы вместе вернулись домой, - неторопливо продолжал Степаша, - тряхонули богатеев, немца Штопфа выковырнули. Был тут такой владетель экономии, у нас его прозвали Што Пошто. Как клоп тут присосался на нашей земле, паразит!.. Установили Советскую власть в округе. Красный флаг вывесили на атамановом доме. Миню красным атаманом, председателем Совета, выбрал народ, а меня - его секретарем.
      Да... Помню, говорит мне Миня, оставайся, мол, Степаша, за меня, а я еду в хутор Ольховый казаков агитировать в красный казачий полк. Жмут беляки, говорит, по всему фронту, надо защищать Советскую власть. Ну, поскакал он с соратниками, а им в Федькином яру - знаешь? - перевертни, вроде Афони Господипомилуй, засаду устроили. Навалились, руки за спину скрутили, взяли в плен. Каратели били их, руки-ноги ломали, пытали, но они держались, как железные. Верили в свое правое дело, в Ленина поверили на всю жизнь... Расстреляли их. Миню тоже расстреливали... В упор стреляли. В глаза огнем брызнуло - рассказывал Миня. Упал он. Очумался ночью. Ощупал себя - вроде все цело, только голова гудит и лицо в крови... Видел шрам у Мини над бровью?
      - Видел, - ответил Егор, в волнении сглатывая слюну.
      - Так это тогда его цапнула пуля... Выполз он в рощу, отлежался. В Ольховскую приехал верхом на быке - приблудного поймал.
      Ночью нагрянули мы на хутор, распотрошили белых карателей в пух и прах. Отомстили за своих боевых друзей и братьев. Похоронили мы их в братской могиле... Там меньшой брат кузнеца Кудинова, Тёмки Табунщикова отец и другие казаки.
      Ох, и лютый же до врагов стал Миня! Шашка у него еще дедовская была...
      - С серебряным эфесом? - порывисто спросил Егор и запнулся.
      - С ним, с серебряным. Месяцем гнутая... Вертелась она в его руке, кубыть пропеллер. Полк сколотили сильный - молодец к молодцу. Миня командиром был. Он всегда в атаку летел впереди. Шашка сияет, конь бешеный, как врежется в гущу беляков - и пошла сеча! Земля дрожит, стон кругом, кони кричат, шашки звенят, искры сыпятся - страхи небесные!.. Я, телохранитель Минин, вокруг него верчусь, из маузера хлопаю, прореживаю беляков, которые роем вьются возле него, а он кричит: "Круши гадов!" - и шашка его, как молния, полосует врагов!.. Россию, Украину прошли мы с ним, внове на Дон повернули. Били беляков в хвост и гриву. И они нас, случалось, крепко били.
      Да-а... Трудно в то время было разобраться, кто тебе друг, а кто враг. Как-то отступали мы разбитые: Деникин нас потрепал, интервенты ему помогали. От полка человек двадцать осталось... Драпали здорово, устали, почти все раненые. Заночевали в каком-то хуторе. Народ непонятный там, слова не выспросишь. Чисто бирюки!.. Я и Миня остановились у одного хозяина, дюже смурного деда. Поесть он нам дал, самогону-первача поставил - уважил вроде бы. Выпили мы с горя и заснули как дохлые. А проснулись утром - в степи лежим, связанные по рукам и ногам. И сидят вокруг нас старики вооруженные. Наш хозяин, смурый черт, вроде судьи, ругает нас.
      - Вы что, - говорит, - такие-растакие (это он нас, значит, по батюшке, по матушке кроет), против православной веры пошли, христопродавцы! Кайтесь!
      - А пошел ты, - говорит Миня, - к дьяволовой тетке! Ну, избили нас шомполами, - шкура клочьями обвисла.
      - Кайтесь! - кричит смурый, а мы его к дьяволовой тетке отсылаем.
      Там, в яру, карьер был глиняный. Глина там годная для горшков - клейкая, что твоя замазка. И вот стали деды в луже топтаться - глину месть.
      - Прощай, - говорю, - боевой товарищ и друг закадычный Михаил Ермолаевич, утопят нас козлы паршивые в каше.
      - Нет, - отвечает Миня, - они пострашнее казнь выдумали. Мужайся, друг Степаша.
      Сорвали деды с нас одежду и кинули, связанных, в липучую глиняную жижу. Залепились мы ею, кубыть дождевые черви золой. Вытащили они потом из глины нас и растянули бечевками за руки-ноги между деревьями, на солнцепеке. Растянули так, что связки в костях хрустнули.
      - Подурели вы, царские шакалы, - говорит Миня, - сейчас прискачут наши товарищи, порубят вас и хутор ваш спалят.
      - До господа-бога поскакали ваши товарищи: кокнули мы их! - сказал смурый.
      Лежим мы, растянутые, под июльским солнцем, жаримся, кубыть рыба в тесте на сковороде. Задыхаемся, дышать нечем: поры глиной замазаны.
      - Кайтесь! Отрекайтесь от Советской власти! - кричат деды, а мы их к дьяволовой тетке отсылаем.
      Солнце, с полудня прямое, льет жаром на нас. Глиняная замазка стала каменеть, трескаться, а под ней кожа пошла лопаться. Слышу я, из трещин кровь полилась по ногам и по животу... Черти в пекле не придумают такой казни, какую деды старозаветхие выдумали! И сидят, гады, смотрят, покуривают!
      Заплакал я горько-горько, но не от страха, не от боли - от страшной обиды: не в честном бою погибаю, а пропадаю жалкой смертью, что козявка в коровячем шевяке.
      - Креста на вас нету, - кричу, - басурманы распроклятые! Что ж вы мучаете? Боитесь с шашкой выйти супротив меня?!
      - Покайтесь, пристаньте к войску Христову, тогда отмочим вас, отпустим, а нет - будете жариться и трескаться, пока не сдохнете! - кричат нам.
      Миня запел:
      - Это есть наш последний и решительный бой... Я подхватил:
      - С Интернационалом воспрянет род людской...
      А они регочут, бородатые ироды!
      Затуманила мне голову страшная боль: полопалась кожа на груди. Духота давит меня, стону я. А Миня молчит, только зубами скрегочет.
      - Ну, - говорит, - придет время, расквитаются с вами. Пусть мы умрем, но Советская власть будет жить вечно. Да здравствует Советская власть!
      Смурый и другие стали бить нас палками по пяткам. И тут вдруг сверху, из-за тернов, ударили из винтовок: тресь-тресь! Те, которые изнущались над нами, - брык и дохлые! Остальные кинулись до коней. Вижу, отряд с шашками наголо наметом вымчал в балку им наперерез... И тут я сознание потерял... Очнулся в копане - по голову в воде. Глина откисла на мне, задышал я. Смотрю, надо мной стоит мужичонка - от горшка три вершка, стоит и смеется.
      - Живой? - спрашивает.
      - Я-то живой, - отвечаю, - а Миня какой?
      - И Михаил Ермолаевич живой, ось, - говорит, - бачишь, цигарку сосэ да штаны смурого черта примеряе.
      Отлежались мы - да на коней, и айда беляков бить. Вновь полк сколотили и стали Советскую власть восстанавливать на Дону.
      - Ну, а тот хохол, кто он оказался? - спросил Егор.
      - Так это же наш Пантелей Григоренко, который Пантюша, кум Минин/
      - Да ну! - поразился Егор. - Это же Гринин дед. А откуда он тогда взялся?
      - Красный отряд по хуторам из батраков собирал. Ну, когда услышал, что куркули казнят борцов за Советскую власть, кинулся с дружками на выручку. Едва поспел.
      - Вот тебе и Пантюша! - восхищенно сказал Егор.
      - А ты что думал? Это он сейчас такой... А тогда он был сокол!
      - Ну, а потом?
      - А потом суп с котом. Побратались мы с Пантюшей на всю жизнь и вместе гнали беляков аж до Черного моря. Почитай, до тридцать третьего года оружия не выпускали из рук, Советская власть таперича крепкая и силы набрала, кубыть пшеница после ядреного дождя, а тогда она слабенькая была, росла реденькими кустиками, и суховей на нее дул, и червь-проволочник грыз, и жук-кузька ее точил. А мы Советскую власть защитили от всех напастей и выходили...
      Евтюхов умолк. Кивал в потемках головой, шуршал бумагой, руки у него тряслись, просыпая табак; он, видно, взволновался сильно, вспоминая былые тревоги. Наконец, закурив, жадно затягивался и снова смотрел подолгу на притухающий жарок цигарки.
      Шумно дышали и отрыгивали жвачку быки в базу. В пшеничном поле ссорился перепел со своей перепелкой. И плыли теплые густые запахи сонной степи.
      Взволнованный, растревоженный, Егор с жалостью и нежностью думал о своем деде.
      Евтюхов поднялся, раздавил окурок на земле, сказал:
      - Ну, я пойду худобу посмотрю, а ты лезь ночевать на скирду. Сено мягкое, получше пружинной кровати.
      Сон долго не брал Егора. Над скирдой гудели тяжелые рогатые жуки. Где-то в темноте проскакал всадник. Топот лошади, удаляясь, затихал и вот уже совсем пропал. Прислушиваясь к утихомиренным звукам степи, Егор вдруг подумал о Мине, о Панёте, обо всех близких людях с такой тоской, будто прожил вдали от них несколько лет. Лежал неподвижно, смотрел в синее, подсвеченное зарницами небо, а звезды, мигая и перекрашиваясь, кружились, падали в глаза и таяли между ресницами, как снежинки.
      Глава десятая
      Утром Егора разбудили громкие голоса. Он потянулся и посмотрел со скирды вниз.
      Во дворе табора стояла подвода. С нее ссаживались колхозники.
      Вот Даша Гребенщикова ловко соскочила с фурманки:
      Крепенькая, сероглазая, в белой косыночке, в опрятном светлом платье с цветочками. Сразу же побежала на баз к своим телятам. Они гурьбой кинулись к ней. Один бычок, лобастый и пузатый, как бочонок, стал бодать ее, а она, смеясь, сунула палец ему в рот. Он зачмокал и тотчас успокоился.
      У сарайчика, к которому примыкал баз, стоял бидон с простоквашей. Даша зачерпнула ладошкой, попробовала на вкус и закивала одобрительно, видно, понравилась ей простокваша. Потом стала разливать ее по корытцам. Все делала бегом, хотя были тяжелы для нее и полные ведра с простоквашей и бидон. "Деловая!" - подумал Егор.
      У амбара с черепичной крышей о чем-то разговаривал с женщинами бригадир Тимофей Табунщиков, или просто Темка, крёстный Егора. Женат он был на Егоровой тетке, дедовой дочке, Тосе. Стройный казачина в военной форме, Темка производил впечатление бравого командира. С финской войны он вернулся инвалидом: на правой руке осталось всего лишь два пальца. Егор уважал своего крестного и побаивался, правду сказать.
      Женщины ушли за табор, где делался ток под хлеб нового урожая. Темка стал отвязывать от коновязи своего вороного. Егор скатился со скирды.
      - Крестный, погоди!
      Тот удивленно поглядел на неизвестно откуда свалившегося крестника.
      - В скирде ночевал, чертов родственничек, - сказал Темка с иронической улыбкой.
      - Ночевал не ночевал, что с того? - осторожно ответил Егор.
      - Да мне-то ничего, - продолжал Темка, улыбаясь, - да вот бабка твоя до полуночи бегала по станице, выспрашивала: не видал кто ее дорогого и разлюбезного внука,
      - Зачем я ей сдался?
      - Как - зачем? Вареников наварила, а есть некому. Деда в больницу оттянули - при смерти был, а внук вишен-скороспелок объелся, пропоносило его... Эх, орленок, красный казачонок!
      Табунщиков поднял плеть. Егор сжался, но не отступил. А тот рубанул плетью по голенищу хромового сапога. Поразила Темку внешняя перемена крестника глаза врезались, будто у чахоточного, почернел, как турчонок.
      - Уж не заболел ли ты? - спросил он серьезно. - Дохлый с виду...
      - Я у тебя работу хочу попросить, а ты - больной, дохлый!..
      - Ага-а!.. Так-так. - Темка сильно удивился. - Но ты же на любую работу не согласишься, а?
      - На лошадях бы мне...
      - Невозможно. Все лошади в разгоне - обоз за лесом в Шахты ушел, не скоро вернется... Телят пасти пойдешь? Даше трудно одной. А хлеб начнем молотить дам подводу зерно от комбайна отвозить. Ладно?
      - Ладно, - кривясь, ответил Егор.
      - Не убежишь?
      - Тю, крестный! Раз взялся - значит, буду работать без дуриков.
      - Ну смотри, - Темка сощурился, иронически улыбаясь.
      - Да что ты заладил "смотри да смотри"?.. Не слепой, вижу.
      - Хорошо, понял тебя... Да, чуть не забыл. Там, в сарае, Гера стоит. Доставь ее агроному, он дома сейчас. Но сначала бабке на глаза покажись... Кстати, тебе мой Васюта на глаза не попадался? Тоже не ночевал дома, фантазер такой. Все животный мир изучает.
      - Не видел я его ни вчера, ни позавчера.
      Оседлав брюхатую Геру, Егор отъехал от табора. Вдыхая теплый медовый пар земли, он оглядывал поля с таким интересом, будто видел впервые. Или выщербленная дедова шашка срубила какую-то пелену перед глазами, и он стал видеть лучше и понимать все яснее?
      За подсолнухами начиналось поле зреющей пшеницы. Синее небо звенело жавороночьими песнями. Солнце пригревало, роса быстро испарялась, и от пшеницы потянуло духом разломленной пополам горячей буханки.
      Хорошо-то как! Эх, взмыть бы над степью ястребом и пролететь со свистом! Гикнув от избытка чувств, Егор поддал шенкелями. Испуганная Гера побежала рысью, не поняв настроения седока. Тогда Егор стал поддавать шенкелями до тех пор, пока лошадь не побежала вскачь.
      На целинном косогоре буерака в зарослях донника и чернобыла он неожиданно увидел небольшой шалаш. Из него выскочил Васюта и отчаянно замахал руками:
      - Стой! Стой!.. Куда разогнался?!. Егор натянул поводья:
      - Тпру-у, Гера!.. Ты что тут делаешь, Васютка? Васютка, взволнованный, взял лошадь под уздцы. На шее у него болталась половинка бинокля.
      - Братушка, объезжай кругом.
      - Это ж почему? - удивился Егор.
      - На той стороне буерака лисица с лисятами живет. Сейчас она кормит их. Дрофу принес лисовин.
      - Да ну!.. Дай посмотреть.
      Егор спешился. Васюта помог ему навести трубку на лисью семью. Лиса сидела у норы, вырытой на взгорке в кустах дубняка, а лисята - их было четверо, мешая друг дружке, раздирали дрофу.
      - А где же их отец - лисовин? - спросил Егор.
      - Он лежит в засаде. Его не видно.
      - Откуда ты знаешь, что это сидит лиса, а не лисовин? - Егор отдал ему трубку.
      - Я их в лицо знаю... Ну езжай, Ёра. Я потом тебе подробно про них расскажу. Я все записываю в тетрадку... Никому не рассказывай про лисиц, ладно? А то им не дадут покоя.
      - Ладно, не расскажу, - сказал Егор и заглянул в шалаш. Там лежали старый полушубок, фляга с водой, полбуханки хлеба. - Ты тут надолго устроился? Тебя отец ищет.
      - Скажи ему, что я лисиц изучаю, пусть не беспокоится. А где я - не выдавай. Приедет сюда - распугает зверей, испортит все.
      - Ладно, не выдам тебя, не беспокойся.
      Егор любил своего братана Васютку и жалел его. Странностей у того всегда хватало. Но с тех пор как отец привез Васютке с финской войны половинку бинокля, их, этих странностей, у него прибавилось. Братана можно было встретить в самом неожиданном месте в полном одиночестве в любое время суток, занятым наблюдением за животными или насекомыми. И никто не мог оторвать его от этого занятия.
      Однажды Васюта неотрывно в течение целого дня следил за жуками-скарабеями: ему, видите ли, обязательно нужно было узнать, куда они закатят навозный шарик и куда пойдут ночевать.
      Далеко объехав лисью семью, Егор выправил Геру на дорогу к станице. Дома он бабку не застал. Она поехала в районную больницу навестить деда.
      Агроном Уманский жил в курене раскулаченного и сосланного в Сибирь Кузьмы Поживаева. Ограды вокруг усадьбы не было, двор зарос лебедой, старый сад одичал - там гомонили скворцы, но сам курень выглядел аккуратно: обмазан оранжевой глиной, как у всех, ставни выкрашены бордовой краской, возле веранды росли розы. Их хватало всем станичным парубкам.
      Увидев Егора, подъехавшего под самые окна, агроном вышел во двор.
      - А не троянского ли коня ты привел в мою крепость, юный воин? - спросил он, подозрительно оглядывая брюхатую Геру.
      - Это кобыла, - ответил Егор.
      - Ах, кобыла! Приму к сведению. Задки бьет? Кусается?
      - Да нет, смирная.
      - А что ж она такая брюхатая? Жеребая?
      - Нет, прожорливая очень.
      - Ну, это еще ничего. Главное, чтобы не кусалась и не брыкалась. Ну давай запрягать в двуколку эту Андромаху или как там ее...
      - Ее Герой зовут, - сказал Егор, улыбаясь.
      - Ну вот - Гера! - удивился Уманский. - Так и знал. Кондовые лошадники-коневоды обожают греческую мифологию. В конюшнях у них жрут сено, ржут и брыкаются Зевс, Гера, Геркулес, Андромаха и другие олимпийские боги и герои. Каково, а, брат?
      Егор засмеялся. Ему понравилось: боги жрут сено, ржут и брыкаются в конюшнях.
      - О, ты, вижу, оценил мой юмор, меня это очень тронуло, Слушай, друг Егор, мне нужен помощник. Ты свободен? Важное дело есть.