Внуки красного атамана

      Егор и Степа, будто подтолкнутые друг к другу, прижались плечом к плечу, напружинились, как петухи, готовые к схватке, и смотрели на Уманского с недоумением и угрозой. Уманский захохотал:
      - Ага!.. Шучу, шучу!.. Вас-то не поставишь на колени, я знаю... Но вот, я вижу, вы объединились против того, кто хотел поставить вас на колени. Значит, вы не враги...
      Егор и Степа, смущенные, отошли друг от друга.
      - Кстати, да будет вам известно, задиры: не тот настоящий мужчина, кто умеет драться, а тот, кто умеет по-мужски работать. Ставлю вам в пример Витолю Ненашкова...
      Витоля работал старательно, это верно, и брался за самую тяжелую работу: выкорчевывал кусты, прорывал дорогу в обрыве. Но Егору казалось, что он делал все это нарочито... "Подлиза, на глаза Виктору Васильевичу лезет", - думал он.
      Ученическая бригада в ту весну расчистила поле в тридцать гектаров. Семка Кудинов потом распахал его своим СТЗ. Помогали ребята также Уманскому заниматься селекционной работой на опытном участке, где были посеяны разные сорта яровой пшеницы. Егор с Дашей тогда взялись пинцетом выщипывать тычинки из цветков пшеницы, готовили образцы ее к скрещиванию. Любопытная, но занудливая работка!.. Если бы не Даша со своей прилежностью и настойчивостью, он бы оставил ее в первый же день...
      А вот недавно они очищали небольшое поле "арнаутки" от овсюга. Пшеница уродилась высокая, с крепкими стеблями и крупными, гранеными колосьями. Уманский ходил по полю счастливый: работу над новым сортом донской яровой пшеницы он считал законченной.
      - Я бился над ней много лет, - возбужденно рассказывал агроном ребятам. И вот она, моя красавица, не подвела меня... Соберем урожай - семенами поделимся с соседями. А через два-три года разведем поболее, на весь Дон распространим ее.
      Уманский раскинул длинные мосластые руки и, загребая ладонями тяжелые, спеющие колосья, как веслами воду, вдруг начал читать стихи:
      Ласково пестуют люди тебя, колосок,
      Счастливые, видят, как после дождя
      Ты к солнцу тянешься жадно.
      Так же потягивается сытый ребенок,
      Наливаясь силой от материнского молока...
      И когда пепелит тебя суховей,
      Так же болеют о тебе люди,
      Как болеют о своем ребенке,
      Которого сжигает горячка...
      Он сделал паузу, немного постоял, глядя в небо и прикрыв воспаленно блестевшие глаза, и добавил:
      Тихо шуршат налитые колосья,
      Но слышу я громкий торжественный звон...
      И пахнут хлеба ребенком,
      Угревшимся в теплой постели.
      Неожиданным человеком оказался агроном Уманский. И вовсе не грозным и строгим, каким виделся им вначале, а очень понятным и добрым. Ребята почувствовали его своим, с симпатией относились к нему...
      Уманский рассказывал им о своем учителе, бесстрашном ученом и путешественнике Николае Ивановиче Вавилове, объездившем почти весь мир, чтобы выявить родословную пшеницы. Они слушали, затаив дыхание, но все испортил проклятый Масюта. Они тогда отдыхали на берегу речки Ольховки под ольхами. Масюта подошел к ним и, сняв фуражку, низко поклонился Уманскому:
      - Здорово ночевали, высокоблагородный Виктор Васильевич!
      - Что за дурости! - возмутился агроном. - Вам, собственно, что здесь нужно?
      - Ахи, глубокоуважаемый, вы ж сманили мово внущка... Витольд, деточка, пойдем. Что ж ты заставил больного, почтенного деда свово тащиться в такую даль?.. Упарился, силов нема. Пойдем, к вечеру все капканы проверить надоть.
      Капканы они ставили на хорьков по косогорам и ярам. За их шкурки хорошо платили. И мясо хорьковое ел Масюта - считал полезным для здоровья.
      И как-то странно повел себя тогда Витоля: побледнел, задрожал, нервно закричал со слезами на глазах:
      - Не пойду!.. С ними я!.. Иди отсюда, бешеный!.. Зараза хорьковая!
      Масюта, юродствуя, с плаксивой миной на рыхлом лице, усаженном черными точками застарелых угрей, скрипуче засмеялся:
      - Чуете, достойный агроном?.. Вот оно, пионерское воспитание! Никакого почтения к родному деду... Витольд, непослушание наказуется строго! - Он резко сменил тон и вдруг, кинувшись проворно к Витоле, схватил его за руку.
      Витоля заплакал, стал вырываться, но безуспешно.
      - Оставьте его! - сказал агроном.
      - Извините, простите, высокоблагородный, но это не ваше собачье дело! Мой внук! - нагло ответил Масюта и дернул Витолю за руку с такой силой, что у того мотнулась голова.
      - Ах ты, вонючий живодер! - крикнула Даша с возмущением. - Пусти Витолю!
      И тут такое началось!.. Степа, Егор, Гриня и другие ребята, подбирая палки и комья земли, кинулись к Масюте. Окружили его, угрожающе крича:
      - Пусти Витолю, а то в речку тебя спихнем!
      - Голову расколем палками!
      - В Совет потащим!..
      - Ребята, остановитесь! - приказал Уманский, однако они не сразу успокоились.
      А Масюта, нарочито упрямо не обращая на них внимания, словно бы и не видел их, и не слышал, тащил упирающегося Витолю, подгонял пинками:
      - В позор родного деда вводишь!.. Ишь, каких защитничков себе нашел. Добился своего, теперь в Совет деда потянут из-за тебя. Ну погоди, ты у меня получишь! Я тебя вымуштрую! Целуй мне руку и проси прощения.
      Витоля истерически закричал:
      - Не буду! Не буду...
      - Целуй, а то шкуру спущу! - Масюта протянул ему руку.
      Плача навзрыд, Витоля несколько раз чмокнул ее. Масюта, хихикая, поглядывал в сторону ребят.
      - То-то, любезный внук!
      Витоля вдруг вырвался из его рук и побежал в степь. Масюта погнался за ним.
      - Гнусный старик, - с горечью сказал Уманский. - До чего довел парня.
      Очень противно было всем ребятам.
      С того дня Витоля больше не появлялся в ученической бригаде.
      Они с Масютой промышляли охотой: ставили капканы и силки на хорьков, чужих кроликов, кошек и собак. Масюта вешал их, душил удавками, а Витоля помогал ему. Он все больше становился похожим на своего деда, и Егор сильнее ненавидел его.
      Совсем недавно, с неделю назад, Егору довелось увидеть украдкой отвратительную сцену во дворе Ненашковых.
      Масюта показывал Витоле, как нужно обдирать кроликов. В одно мгновение, орудуя острым узким ножом почти неуловимо для глаз, он снял шкуру с живого кролика и выпустил в сад. Голый, красный кролик тоненько пищал и прыгал, кувыркаясь через голову. Мусор приклеивался к его обнаженным мышцам...
      Потрясенный Егор не выдержал тогда, вскрикнул и запустил камнем в Масюту из своей засады. Старик хищно бросился за ним вслед, но не догнал, крикнул:
      - Ну погоди, запашновский выродок, попадешь мне в руки - и с тебя шкуру спущу!
      Глава четвертая
      Прячась в зарослях одичалой смородины, Егор и Гриня подползли близко ко двору Ненашковых и залегли в лопухах.
      За копнами почерневшего сена, в летней кухне, мать Витоли, худая хмурая женщина, готовила обед. По двору бродила писклявая стая индюшат... Раскормленная свинья рылась в луже под шелковицей. За амбаром сидел Масюта. Он ремонтировал корзину-сапетку. Около него стоял Витоля.
      - Ну, перебил ноги телку? - строго спросил Масюта. - Он потоптал наши овоща.
      - Не перебил, дедушка Максим Варламович, не смог. Я его спихнул в балку, ответил Витоля наигранно раболепным тоном.
      - А почему ты не кланяешься, когда говоришь со своим дедом?.. Ну, покажи, как я тебя учил!
      Витоля поклонился. Отставив сапетку, Масюта высокомерно процедил сквозь зубы:
      - Ниже кланяйся, думкопф[3]!
      Льстиво улыбаясь, Витоля поклонился еще ниже. Масюта подал ему серебряный полтинник. Витоля подхватил его коричневую руку, поцеловал и, отступив на шаг, униженно прогнусавил:
      - Благодарствую, Максим Варламович, благодарствую!..
      - Ты меня почитай, обормот, - сказал Масюта, по-обезьяньи оттопыривая слюнявые губы, - у меня добра много и золото есть. Господь призовет меня - все тебе отпишу... На-ка, возьми еще.
      Он забросил монету под амбар. Витоля полез за ней на животе. - То-то, любезный внук! - довольно захихикал старик.
      Гриня прыскал смехом за ними:
      - Циркачи!.. Шо роблють, а?
      - Тут еще не такое увидишь, - ответил Егор. - Масюта сам холуй и Витолю на холуя выучивает.
      Тут во двор к Ненашковым зашли их сосед, Митенька, болезненный, узкоплечий, и две девочки - толстенькая, тихая, как овечка, Зина и пучеглазая Маня. Все они были из младших классов.
      - Гостечки пришли, - тихо сказал Масюта внуку. - Веди их в смородину, прикажи выполоть бурьян. Привыкай барствовать, скоро наше времечко наступит... Господи, великий и справедливый, соверши свое божеское дело поскорей!.. Невмоготу!..
      Поклонившись Масюте, Витоля вышел навстречу гостям, оттопырив нижнюю губу. Подражая деду, гнусаво протянул:
      - Здороваться надо, необразованные, некультурные... Сказано, из хама не будет пана, так оно и есть. Ну, что скажете? С чем пришли?
      Те растерянно остановились посреди двора, не зная что делать. Митенька уже стал оглядываться назад, видимо, раздумывал, а не вернуться ли на улицу. Витоля спохватился:
      - Погодите, гостинца вынесу. - Побежал в кухоньку, вернулся с кульком. Пошли в сад, там угощу.
      И пошел, заложив руку с карамельками за спину. Они стесненно потянулись за ним гуськом.
      Усевшись на коряге, Витоля показал гостям горсть дешевой карамели с начинкой и сказал:
      - Будем играть в барина и слуг. Я буду барином, а вы слугами. Только взаправдашно служите - у меня карамельки взаправдашние. - Он дал им по карамельке. Зина и Маня поклонились ему, хихикая. - Ниже кланяйтесь, дурехи!.. А ты чего не кланяешься, гнида? - напустился он на Митеньку.
      Витоля говорил нарочито громко, посматривая в сторону амбара, видно, старался, чтоб слышал Масюта.
      Митенька протянул ему раздавленную карамельку. Склонив голову набок и улыбаясь, как дурачок, шепеляво проговорил:
      - Возьми свою карамельку. Я не умею кланяться. Тот забрал карамельку и закричал:
      - Хребет поломаю, черт золотушный! Учись кланяться, скоро пригодится.
      - Не буду учиться, - тихо, но решительно сказал Митенька.
      - Ишь ты какой! - удивленно сказал Витоля. - Ну и черт с тобой!
      Гриня толкнул Егора локтем, шепнул:
      - Я ему зараз сопатку набью.
      - Не набьешь, он сильный, - ответил Егор. - Я сам едва справляюсь с ним.
      Дав девчонкам по конфетке, Витоля спесиво сказал:
      - А теперь ты, Маня, и ты, Митенька, рвите бурьян, а ты, Зина, почеши мне спину.
      Он снял сорочку и лег на живот. Зина, смущенно хихикая, стала почесывать его угреватую спину.
      - Эх, дуры девки, - гнусаво говорил Витоля, - вы ко мне с уважением подходите, я вас награжу. Егор не выдержал, сказал Грине:
      - Набей слугам, а я - барину!
      Он коршуном налетел на вскочившего в испуге Витолю, крепким ударом в лицо свалил с ног и, оседлав, стал избивать, яростно, приговаривая:
      - Я тебя почешу, жаба! Я тебе покланяюсь, холуй! Гриня толкнул Зину, она с воем повалилась под куст смородины. Тут неожиданно смело на него бросился Митенька, крича:
      - Не трожь Зину!
      Гриня сильным толчком попал ему в нос, Митенька схватился за него, тонкие пальцы вдруг стали алыми от крови, и Гриня удержал руку, поднятую для следующего удара.
      Витоля выл и царапался, пытаясь вывернуться из-под Егора. Тут из-за кустов поднялся откуда-то взявшийся Масюта и замахнулся увесистым суком:
      - Благородный, брось Витольда!.. Убью!..
      Егор швырнул ему в лицо горсть мусора и побежал в балку. Гриня - за ним.
      Глава пятая
      Егор и Гриня сидели на каменной ограде, подставив солнцу копченые спины. Времени было не более девяти, а припекало, как в полдень. Медвяно пахли цветы в балке. А за балкой, на колхозном дворе, гремел и лязгал гусеницами трактор ЧТЗ.
      - Нет, не пиду на колхозный двор, - сказал Гриня, мотая головой и отмахиваясь руками.
      - Никто тебя туда и не тянет, - Егор удивленно пожал плечами.
      - А треба сходить, там новые машины пригнали из МТС. Принять надо, в квитанциях расписаться.
      Гриня говорил серьезно, деловито, как настоящий завхоз, и Егор не смог сдержаться - рассмеялся:
      - Картошку ты не дотяпал, смотри, мать чертей тебе за пазуху накладет.
      - Не страшно, я их передавлю, як блох, - уверенно сказал Гриня. - Пошли!
      Колхозный двор размещался в бывшей атаманской усадьбе. На дворе, под тенью старых осокорей, стояла целая улица амбаров под черепичными и цинковыми крышами, в них хранилось колхозное добро, начиная от зерна и кончая хомутами и медом. А за двором, над балкой, находились плотницкая мастерская, гараж и кузня. Тут, на площадке, и остановился трактор с новыми машинами на прицепе комбайном и сортировкой.
      Около машин собрались мальчишки и взрослые. Егор неприязненно посмотрел в сторону кладовщика Афони Савоненкова, по прозвищу Господипомилуй. И его принесло сюда! Дебелый мужик, а лицо, как у старой богомолки, - постное, "святое". Небритый, в опорках, пиджак и брюки латаны-перелатаны, видом весь несчастный-разнесчастный, будто только что из тюрьмы вышел. Егор испытывал стыд от того, что Афоня Господипомилуй считался его родственником. Тетя Фрося, сестра отца, была за ним замужем.
      Гриня с другими ребятами изучал внутренности комбайна, заглядывая в дырки, и Егор по-хозяйски полез наверх по лесенке.
      Из кузни вышел Федосей Кудинов, Семкин отец, кузнец, могучий старик с подпаленной бородой. Не вынимая цигарки изо рта, сказал насмешливо:
      - Егор, нехай тебя грохне оземь святой дед Мефодий! Слезь с комбайна зараз же, а то стукну в лоб - уши отскочат... Магнету от трактора кто упер? Ты, жук-кузька! Я видел, как ночью ее нам во двор подбросил. Кубыть контрик действуешь, обормот!
      И это он сказал при куче народа! При ненавистном Афоне Господипомилуй! При сопернике Степе Евтюхове! Сказал, что в лицо плюнул... От гнева и обиды Егор не мог продохнуть.
      Медленно сходя по гремящей лесенке, он цыкнул слюной сквозь зубы и обвел всех настырным взглядом. Афоня, разведя руками, с ухмылочкой сказал:
      - Господи помилуй!.. Далековато яблочко от яблони укатилось.
      - А можа, совсем близко, - обрадованно возразил отец Витоли, Гордей Ненашков. - Кровя чистые, как у донской лошади, себя показывают. Это же Запашнов чистых кровей - везде первый, напором наперед лезет.
      И захихикали оба: как же - довольны, здорово угрызли!
      Гриня смело крикнул Ненашкову;
      - Мовчи, проклятый пидкулачник! Чтоб ты сдох, паразит!
      У Ненашкова яростно встопорщилась борода, широкое обрюзглое лицо сморщилось, как от пощечины. Он пошел на Гриню, подняв тяжелую руку:
      - Я тебя, выродок, одной рукой возьму, другой хлопну - мозги брызнут! Все вы, сволочи, одного поля ягоды.
      Егору в одно мгновение стало жарко, а по спине побежали мурашки. Схватив с земли зазубренный обрубок стальной полосы, подскочил к Ненашкову, взмахнул ею, как шашкой:
      - Только тронь Гриню!.. Только тронь - убью!
      - Правильно, не трожь, Ненашков, - неторопливо сказал Кудинов, вытирая могучие руки о парусиновый фартук. - Сам ты сволочь, и речи твои сволочные как у последнего контрика! Ходит тут, поджучивает... Я ведь знаю тебя с гражданской войны, и мне известно, с кем ты водился. Пошел отсюда!
      Ненашков посмотрел на Кудинова долгим тяжелым взглядом и медленно пошел прочь.
      Кузнец глубоко затянулся крепким дымом самосада и, покашляв, с усмешкой сказал то ли о самосаде, то ли о Ненашкове:
      - Злой, собака! - Потом добавил: - Не нравится ему Советская власть, ох как не нравится!.. До сих пор на нее зубами скрипит.
      Егор отбросил стальную полосу и про себя сказал, косясь на притихшего Афоню; "Я тебе припомню "яблочко от яблони укатилося", проклятый Господипомилуй!"
      Махнул Грине:
      - Айда на речку!
      В балке, на узкой тропке, их догнал Степа Евтюхов:
      - Ёра, погоди! Егор еще дышал гневом и не прочь был излить его на кого-нибудь. Тем лучше, если это будет Степа. Он ему ровня по силе и драться умеет.
      Степа подбежал, запыхавшись, протянул ему руку:
      - Здорово ты наскочил на этого подкулачника Ненашкова? Ну давай пять, чего ты на меня таращишься?
      Егор в упор смотрит в черные глаза Степы. Они не виляют, в них доверие и восхищение. Егор втайне уважает Степу и не покривит душой, если даст ему "пять" на дружбу.
      - Черт с тобой, на! - Егор крепко пожимает небольшую, но твердую, как деревяшка, руку Степы.
      Они глядят в глаза друг другу и жмут руки, пока не устают. Потом Степа повторяет это с Гриней: тискает ему руку до устали и смотрит в глаза - такой обычай существует у ребят станицы Ольховской, когда дают они "пять" на дружбу.
      Глава шестая
      Над зарослями терна и пустырника по склону балки вьется голубой дымок, едва заметный в знойном воздухе. Потоки воздуха от прохладного ручья вытягивают его в сторону сада Афони Господипомилуй, распространяя запахи жареного мяса.
      Вечно голодный Жук, черный волкодав, привязанный около вишни-скороспелки, натянув цепь, страстно вынюхивает воздух. Пустой желудок его, сжатый тугим узлом, судорожно колотится о ребра. Дымок все гуще, запахи все вкуснее, и Жук уже тихо, жалобно стонет.
      В кустах у костра сидят Егор, Гриня, Степа и смалят длинноногого петуха, воткнув палку в зоб. Перья горят, пузырясь и трепеща, чадящая пена сворачивается черными макаронинами и падает в ярко вспыхивающий огонь.
      - Оцэ, Ёра, наглядное пособие, называется "кугут на палочке", насмешничает Гриня. - Як смачно пахнет!.. А дрался этот кугут, как гренадер! Все ноги мне подовбав своими шпорами.
      Пера на петухе становится все меньше. Егор задирает палочкой обугленные, но недогоревшие колодочки, их жадно облизывает пламя. И вот уже из румяной гузки в костер капает прозрачный жир. Вой Жука напоминает рыдания человека.
      - Будя смалить, - сказал Егор. - Слышите, как плачет Жук? Он чует жареное-смаленое. Я все правильно рассчитал... Стратегия что надо. Вишню-скороспелку я мигом обнесу: ветки обрежу ножом - и баста, ваших нет!.. Я ему покажу яблочко от яблони укатилося". Я ему досажу!..
      Мстительное чувство к Афоне и Гордею Ненашкову у Егора все растет: в живых бы не оставил их, подлых. Обидно и оскорбительно не только за себя - за деда и за отца, по которому порой тосковал невыносимо.
      - Я на стреме постою, - сказал Степа.
      - Ползи ко двору поближе. Если Афоня придет домой - свистнешь. А ты, Гриня, будешь кормить Жука. Бросай по куску: сначала ноги оторви, потом крылья, середку вытащи... Понятно?
      - Добре. Твою стратегию я пережував.
      Поползли. Петуха Гриня держал в зубах - за обгорелую ногу.
      Ограда вокруг усадьбы Афони похлеще крепостной: он сложил ее из дикого камня на полутораметровую высоту и поверх еще напутал колючей проволоки. Тихо поднявшись на нее, Гриня заглянул в сад. Жук стоял у самой ограды, натягивая цепь, привязанную к вишне-скороспелке, и преданно смотрел ему в глаза.
      - Бачишь, это тебе. - Гриня показал ему петуха. - Но если гавкнешь отравлю, паразита.
      С сочным хрустом вывороченная из тушки нога упала возле ограды. Пес лизнул ее и лег тут же - дорога к вишне-скороспелке была открыта. Егор стремительно подбежал к ней. Жук даже не оглянулся. Вторую петушиную ногу он съел еще быстрее. Гриня с горячечной поспешностью отрывал крыло, но никак не мог оторвать: жилы старого петуха были прочными, как проволока.
      Жук поднялся, строго посмотрел на Гриню и вдруг оглянулся: с вишни упала срезанная ветка.
      У Грини зашлось сердце.
      - Жучок, на!
      Поджаренная тушка шлепнулась перед мордой пса. Он прижал ее лапами к земле и снова ослеп и оглох.
      Испытывая головокружение, глядел Гриня, как из выгрызенной гузки в собачью пасть уползали голубые, дымящиеся горячим паром потроха. Крылья, с которыми он никак не мог справиться, Жук выдернул невзначай, просто слизнул... И вот уже затрещал птичий хребет.
      - Ёра, петух кончается, кидать нема чего! - просипел Гриня.
      И тут донесся тихий свист Степы. Тревога!
      Егор спрыгнул с вишни с оберемком ветвей. Торопливо вскарабкался на ограду. С нее повалились камни. Жук от неожиданности коротко и страшно рявкнул. Нервы Егора не выдержали: очертя голову нырнул сквозь переплетения колючей проволоки, зацепился штанами за ржавые шипы, дернулся изо всех сил и, сорвавшись, воткнулся головой в мусор.
      Теряя ветки, царапаясь о кусты терна, выбрались на берег Егозинки и спрятались у воды под нависшими деревьями.
      Степа возбужденно доложил:
      - Смотрю, во двор входит Господипомилуй, ну я и свистнул!..
      Вишни были очень вкусные - крупные, сочные, сладкие.
      - Ха-ха, здорово я обнес скороспелку! - хвастался Егор, выплевывая косточки очередями. - Посмотрит на нее Господипомилуй и завоет от злости, как голодный Жук.
      До них донесся басовитый лай собаки.
      - Чуете, то Жук гавкает, - сказал Гриня. - Мы уже все вишни поковтали[4], а он только спохватился.
      - Честно заработал петуха, - поддакнул Степа. Лай перешел в жалобный вой и визг.
      - Так это, наверно, Господипомилуй лупит Жука, - заметил Егор. - Жалко собаку, а, Гриня?
      Гриня выкатил зеленые глаза, замигал часто, возмущенно зачастил:
      - Ну да, жаль... Нехай сдохнут! Оба собаки - шо Жук, шо Господипомилуй. Жук надысь вечером так напугал матерь - с работы шла, - аж заикаться стала, бедная. Рявкает як идол!.. А приблажный Афоня - пидкулачник проклятый! Кто, ты думаешь, спалил тогда коровник?
      - Так не он же спалил. Одного поджигателя отец мой тогда застрелил из винтовки, а тех поймали и судили. Двух расстреляли, а одного, Антона Осикору, в Сибирь загнали.
      - Ну так шо, если он сам не поджигал? Господипомилуй якшался с ними, когда зажиточным был... Прикинулся хворым, кладовщиком пристроился!.. А у самого бачил, який сад и виноградник? А левада яка на низах?! А пчельня? По полтонны меда, наверно, качает за лето Афоня, хай он сдохне!.. И чего, Ёра, твоя тетка замуж за него пошла?
      Егор досадливо вздернул брови под колечки нечесанных русых волос:
      - Я бы ей сказал: тетя, не ходи замуж за этого придурка. Но кто бы меня послушал? Ведь Афоня тогда был другим. Он тоже, как и Фрося, учился в сельскохозяйственном техникуме. Потом обиделся на Советскую власть за то, что раскулачили его отца...
      - Так его же отца в Сибирь не услали! - сказал Степа. - Он же вроде бы вместе с нашими дедами против беляков воевал.
      - Да воевал... Он же хитрый. Когда после гражданской войны ему нарезали землю, он кулаком стал, батраков держал. Ну его немного раскулачили, а он взял и повесился. Жадные они, Савоненковы, до одури. Вот тогда Афоня и обиделся на Советскую власть, дурачком прикинулся. Не стал работать зоотехником и Фросю сбивал, чтоб та тоже бросила заведовать свинофермой, но она не поддалась... Да что мы все про Афоньку гутарим? - Егор прислушался. - Бьет кобеля, черт бешеный... Он и Фросю бьет. Красивая она и ласковая, а он бьет!.. Детей у них нет, так он ее в том виноватит, гад. А он сам бесплодный - трухлявая осина, люди говорят.
      Егор встал, потянулся Гриня ахнул:
      - Ёра, ты опять штаны порвал. Теперь Миня не купит тебе костюм, будешь голяком ходить.
      Вытянув шею, как встревоженный гусь, Егор глубокомысленно разглядывал дыру. Выдран целый лоскут чертовой кожи из чертовых штанов.
      Он уже проклял свою судьбу, которая так зло издевалась над ним, выверяя его терпение и мужество с помощью обыкновенных штанов. Издавна так повелось, с раннего детства: что ни наденет штаны, неделю-две поносит - и баста, ваших нет!.. Рвутся, трутся, лопаются, повисают лоскутами на заборах, на сучьях старых деревьев, на шипах терна. Миня крепко ругался и сам шил ему новые штаны то из мешка, то из стриженой овчины. Последние - из чертовой кожи - он привез из города и пригрозил, что следующие склепает из жести, если Егор порвет эти. И вот теперь им - хана!..
      Егор соображал, как выкрутиться на этот раз. Прийти домой голяком и сказать, что купался и штаны утопли? Это мысль, но смешно, да и вряд ли Миня поверит такой брехне. Эх ты, заячья душа, жидок на расправу!.. Стоп! Дед, кажется" собирался сегодня на конеферму к своим старым друзьякам. Панёта дома. Она зашьет штаны - и баста, ваших нет!..
      - Ну, шо? Придумал? Отбрешешься? - спросил Гриня. Егор небрежно махнул рукой:
      - Отбрешусь. Айда домой.
      Глава седьмая
      Домой Егор всегда заходит с тыла, хотя порой в этом и нет нужды. Это у него издавна вошло в привычку. Сначала осторожно высмотрит, дома ли дед и не бесится ли он. Потом, крадучись, пробирается в прохладные низы полуподвальное помещение куреня - поесть борща, попить ароматного взвару и поспать на мягкой кошме.
      И на этот раз он подкрадывался к куреню, как старый, опытный лисовин к курятнику: неторопливо, с принюхом и оглядкой, по кругу, через атаманский сад и огород. По винограднику подполз к самому двору. Найда, спавшая в тени длинного сарая-половника, вскинулась, но не залаяла; видно, еще во сне уловила знакомые запахи. Сладко потянулась, припав головой к передним лапам и оттопырив забитый репьями зад.
      - Тс-с, Найда! - прошептал Егор. - Ляг, засни.
      Собака послушно повалилась на спину, прижав лапы к розовым соскам, закрыла глаза.
      - Умная псина! - Егор прыснул смехом и пополз дальше. Выглянул из-за половника. Во дворе никого. Тихо шелестели жесткие листья на вершине груши. Под плетнем, зарывшись в прохладную золу, лежали куры. Петух, разноцветный и бравый, как гусар, глядя в небо одним глазом, пугал их коршуном: "кр-р-р-у!".
      Жуликовато вертя головой, Егор вышел во двор и резко остановился: из сарая появился Миня, держа в руках ящик с инструментом.
      - Чего пугаешься? - спросил дед, в улыбке открыв ядреные зубы.
      Когда Миня открывал рот, проволочные усы его круто задирались вверх. Егор однажды сказал, что они торчат у него, как клыки у старого кнуря[5], чем очень обидел его.
      - Чего пугаешься? - повторил дед. - Али внове нашкодил где?
      Егор машинально прикрыл ладонью дырку на штанах. Все его казацкое мужество убежало в пятки.
      Миня прошел под грушу, поставил ящик на верстак и начал выкладывать из него инструмент. Среди железного хлама в ящике торчал серебряный эфес старинной шашки с тонким зазубренным клинком. Зазубрил его, конечно, Егор еще в прошлом году. Дед давно собирался заточить шашку и повесить на стену рядом со своей, оставшейся с гражданской войны, да все руки до нее не доходили.
      Егор покосился на эфес шашки, на подойник, лежавший на верстаке, соображая, как отвязаться от деда.
      - Где был?
      - Да на речке.
      - Никуда не ходи, Егор, пособишь мне вядро обновить. Бабка надысь вычертовала меня за него. Молоко спусте в колодец, выне, а его нема - дно дырявое.
      - Ну поставь новое дно, - стесненно откликнулся Егор. Миня иронически хмыкнул:
      - Ты думаешь, это просто? Раз-два - и баста, ваших нет?.. Эге, брат! Тут треба покумекать, как говорит мой кум Пантюша... Фу-ты ну-ты, память дырявая циркуль забыл. Принеси, Егор, на столе в сарае лежит.
      Егор пятится от него задом и бежит в сарайчик, не отнимая ладони от ягодицы. Миня смотрит вслед, недоуменно вскинув брови, а когда внук возвращается с циркулем, спрашивает:
      - Ты чего за гузку держишься? А ну повернись, сделай милость.
      - На леваде был, грядки полол, за гвоздь зацепился - штаны порвал! затараторил Егор, отступая в смятении.
      - На леваде был?! Грядки полол?! - поразился Миня. Схватил его за руку, крутнул, посмотрел на штаны и рывком посадил на верстак.
      - Брешешь, бандюк!.. Штаны из чертовой кожи порвал! Басмач! Белогвардеец! Оторви да брось!.. В чей сад лазил?.. Чей ты сын, чей внук - ты подумал? Не штанов мне жалко, тебя жалко. В сучок растешь, охламон!
      Еще не такие атаки выдерживал Егор. Зная из опыта, что лучшей обороной в таких случаях является нападение, он закричал, преодолевая страх перед дедом:
      - Не дави руки! Чего пристал? Тебе штанов жалко - не меня! Сниму твои проклятые штаны, буду голяком бегать!.. И оборвал крик, побледнев так, что синие глаза стали еще ярче.
      Скрипнула калитка. Дед оглянулся. Во двор зашел Афоня Господипомилуй, держа руки за спиной.
      - Здорово ночевали, папаня, - сказал он слабым женским голосом.
      - Здорово, здорово, зятек! - Гневный взгляд Мини с откровенной ненавистью уперся в Афоню. - Давненько не проведовал нас, святой человек... Дело какое привело ко мне, али так, по родству?!
      "Зятек" кивнул, горестно прикрыв желтые глаза:
      - И по родству, папаня, и по делу.
      Афоня вдруг напомнил Егору ласкового рыжего кота бабки Меланьи, который, согнав как-то наседку с гнезда, ел вместе со скорлупой теплые, уже кровяные яйца.
      - Вот посмотрите, папаня.
      Афоня вывел из-за спины руки: в одной был лоскут "чертовой кожи" и петушиная голова, в другой - срезанные ножом вишневые ветки.
      Егор спрыгнул с верстака, но Миня коротким тычком в грудь вернул его на место:
      - Сиди мертво!
      Запустив глаза под лоб, Афоня прогнусавил:
      - Говорится в святом писании: да не пожелайте ни чужого осла, ни чужой курицы, да ничего в саду и в огороде ближнего...
      Миня побагровел так, что на глаза выступили слезы:
      - Чхал я на твои святые писания, чертов святоша!.. И не называй меня папаней, дурошлеп!.. Гутарь по-людски.
      Афоня неторопливо положил на верстак лоскут, петушиную голову и проговорил с неприкрытой издевкой:
      - Вот ваш достойный внук спек на костре моего рекордного петуха, приманил им моего пса и оставил от вишни-скороспелки одни сучья... Я его выследил. Показывая на Егора заскорузлым, грязным пальцем, он нарочито стал искажать слова. - Щей ето сынок? Господи помилуй - красного командира! А щей ето внущок? Господи помилуй - красного атамана!.. А сынок и внущок красных ероев жулик, собачье дерьмо!.. Вот вы всегда обзываете меня контриком-перевертнем, а вчерась старый Кудинов при народе позорил вас и внущка вашего... Магнету с трактора кто упер? Он, Ёра, жук-кузька, сказал Кудинов. Он сам видел, как Ёра подкинул магнету ему во двор... Как контрик, значится, действовал сынок и внущок красных командиров... Пришейте, уважаемый тесть, ему на гузно енту латочку - он ее на моем заборе оставил, А за рекордного петуха и вишню-скороспелку вы мне заплатите деньгами в трехкратном размере, согласно советского закона.