От колонны на юг шла уставленная по краям статуями аллея, которая называлась Аллеей Победы. Здесь были тридцать два памятника, по шестнадцати с каждой стороны. Позади каждой статуи прусского владыки помещалась полукруглая мраморная скамья с двумя бюстами его соратников или собутыльников. Многие статуи были изрядно повреждены пулями и осколками.
      Эвальд терпеливо называл Вике каждого прусского маркграфа, курфюрста, короля: Альбрехт Медведь, Отто I, Отто II... Позади них на скамейках приютились бесчисленные герцоги, князья, графы и бургграфы, кардиналы и епископы, рыцари и бароны, магистры и пробсты, фельдмаршалы и гофмейстеры, канцлеры и советники.
      Вика находилась в сердце старой Пруссии - чванной, воинственной и жадной до чужого добра.
      Следом за Викой и Эвальдом медленно шли солдаты, прислушиваясь к объяснениям и многозначительно переглядываясь. Один из них подошел ближе и сказал:
      - Геббельса видел. Обгоревший совсем. И мертвый боялся в руки к нам попасть, спалить себя приказал.
      Осмотрев Аллею Победы, Вика и Эвальд вернулись к члену Военного Совета, который все еще оживленно беседовал с солдатами и офицерами.
      - А вы, товарищ генерал, - пригласил Сизокрылова один из солдат, зайдите в гости к нам в рейхстаг.
      Поднялись по ступеням южного входа. Все здесь носило следы недавнего сражения. Под высокими сводами стлался дым только что погашенных пожаров. Кое-где еще горело. Всюду валялась разбитая мебель. Стены и потолки были в зияющих пробоинах.
      Солдаты, показывая генералу то один, то другой закоулок и водя его по огромным комнатам, рассказывали об ожесточенных схватках с засевшими здесь немцами. Потом через кулуары прошли в большое помещение и оттуда по темным полуразрушенным вестибюлям в зал заседаний.
      Это было обширное и высокое помещение, покрытое сверху стеклянным куполом. Полкупола было разбито, и солнечный свет ярким снопом падал на дубовые стены, пробитые осколками, на простреленные орнаменты и гербы.
      С этой трибуны ревел когда-то Адольф Гитлер.
      Но Франц Эвальд вспоминал и многое другое, связанное с этим залом. Эти стены слушали горячие речи Августа Бебеля, Карла Либкнехта, Клары Цеткин, Вильгельма Пика, спокойный и твердый голос Эрнста Тельмана.
      Лицо Эвальда скривилось в непроизвольной судороге. Он поднял глаза на генерала и тихо сказал:
      - Мне пора идти.
      Он хотел немедленно попасть в Веддинг.
      Они вышли из рейхстага.
      - Желаю успеха, - сказал генерал, прощаясь с Эвальдом.
      Эвальд ушел, а Вика, провожая его взглядом, задумчиво произнесла:
      - Если бы все немцы были такие хорошие, моя мама была бы жива.
      Сизокрылов нежно взял ее за руку, и они медленно пошли на Унтер-ден-Линден, где их ожидали машины.
      XXVIII
      Какой это был яркий, необыкновенный день!
      Для Тани он начался с того, что ее на рассвете разбудили выстрелы. Потом прибежала порядком напуганная санитарка, сказавшая, что немцы напали на медсанбат.
      В Фалькенхагене действительно появилась большая группа вооруженных немцев - из тех, что ночью прорвались из Берлина. Медсанбату пришлось выдержать бой с ними. Врачи, сестры и санитары вместе с ветеринарами из расположенного неподалеку ветлазарета и с прачками из дивизионного банно-прачечного отряда заняли самую настоящую оборону и хотя больше кричали, чем стреляли, но немцы тем не менее отступили и исчезли.
      В первые минуты страха Таня сразу же подумала о Лубенцове: где он теперь, не наскочил ли ночью на немцев и как хорошо, если бы он был теперь здесь - уж он разогнал бы всех немцев в два счета!
      Когда все успокоилось - это уже было в полдень, - Таня собралась ехать в Потсдам. Она заранее облюбовала одну из многочисленных трофейных легковых машин, брошенных немцами и во множестве стоявших на улицах города. Рутковский разрешил ей и Глаше отлучиться на день.
      Правда, многие не советовали ей ехать теперь, так как на дорогах еще было тревожно, но ей казалось уже немыслимым иметь возможность повидать Лубенцова и не повидать его.
      Однако в час дня прибыл приказ приготовиться к движению. Дивизия снималась с места: ей предстоял путь дальше, на запад.
      Волей-неволей приходилось отказаться от поездки.
      Но когда Таня складывала свои вещи, к ней прибежала маленькая повариха из Жмеринки и, с трудом превозмогая волнение, сказала:
      - Таня Владимировна, вас кто-то спрашивает! Верховой!
      Таня вспыхнула от радости, думая, что это приехал Лубенцов.
      Она быстро вышла на улицу и издали увидела верхового, но это оказался не Лубенцов, а его молоденький ординарец. Конь был весь в мыле. Таня посмотрела в лицо Каблукову, побледнела и спросила:
      - Что с гвардии майором?
      Каблуков сказал:
      - Не знаю. В него стреляли фашисты.
      - Где он? - спросила Таня.
      - Не знаю. Наверно, уже в штаб перевезли. Он очень плохой. Без сознания. Говорят, что не... не...
      Подошли Рутковский и Маша.
      - Я поеду, - сказала Таня.
      Рутковский пошел к шоферам. Налили бензин в машину. Мария Ивановна побежала искать Глашу. Та пришла, уже готовая ехать с Таней вместе.
      - Карту мне дайте, - сказала Таня,
      Рутковский подал ей карту.
      Каблуков с минуту постоял, потом хлестнул коня и ускакал.
      Таня села за руль, но то ли аккумулятор был слаб, то ли Таня волновалась, - машина никак не заводилась. Тогда машину сзади подтолкнули медсанбатские женщины, и она завелась наконец.
      Выехав из Фалькенхагена, Таня поехала прямо на юг, к магистрали. Дороги были полны солдат. Все двигалось к западу. Солнце ярко светило. Всем было жарко и весело. До Тани доносились смех и шутки. Машина двигалась медленно. Рядом с ней шли солдаты, они заглядывали в окна и, увидев двух женщин, приветливо кивали им головой и шутили что-то насчет мужьев, да женихов, да деток, которые скоро будут.
      - ...а я ему гранатой как влеплю! - сказал чей-то басовитый голос рядом с машиной и продолжал рассказывать, но уже не было слышно, что он говорит, и на смену ему послышался другой, тонкий, почти детский:
      - ...разве это можно - гранатами рыбу глушить?
      И этот голос пропал где-то сзади, и чей-то другой, певучий и озорной, начал рассказ о немецком полковнике, который привел с собой в плен весь свой полк.
      "Я конченый человек, - думала Таня, сжимая руль до того, что у нее побелели руки, - моя жизнь кончена. Жизнь моя кончена. Вся жизнь. Больше ничего не будет".
      Глаша молча сидела рядом, и по ее лицу катились слезы, но она старалась незаметно их смахивать и отворачивалась в сторону. Но и там, за стеклом, шли люди, и некуда было деться с этими слезами.
      Миновав магистраль, они выехали на дорогу, которая была сравнительно пустынна, и Таня поехала здесь очень быстро. На перекрестке она остановила машину и взглянула на карту. Поехала направо. Снова они очутились среди грохота идущих войск. Показалась большая деревня. По улице шли солдаты, и Глаша вдруг вскрикнула:
      - Наши! Наша дивизия!
      Она узнала майора Гарина. Он стоял у крыльца какого-то дома. В руках у него были листовки, которые он раздавал солдатам.
      Таня остановила машину. Глаша вышла и, подбежав к Гарину, сказала:
      - Здравствуйте, товарищ майор! Это я, Коротченкова!
      Он сразу узнал ее, немного смутился, так как чувствовал себя виноватым перед этой большой и доброй женщиной.
      - Ну, как работаете? - спросил он. - Где вы?
      Глаше очень хотелось узнать что-нибудь о Весельчакове, но она прежде всего спросила о Лубенцове.
      Гарин покачал головой:
      - Он к ним с белым флагом вышел, парламентером. Говорят, что убит. Я в штабе дивизии еще не был. Все занят в частях.. Да... Это уже даже не война, а просто чистейший фашизм! Жаль, что стрелявших не сумели захватить. Удрали куда-то! Ничего, мы и до них доберемся!
      Он машинально протянул Глаше листовку и ушел.
      Глаша побежала за ним и спросила:
      - А штаб дивизии где?
      - Снялся с места. Идем на Эльбу. Комдив, вероятно, в Этцине... километров двадцать к северо-западу.
      Глаша вернулась к машине и сказала, куда ехать. Насчет остального она ни слова не проронила. Поехали. Глаша заглянула в листовку. Это был приказ Сталина с благодарностью войскам, взявшим германскую столицу.
      - И нам благодарность, - сказала Глаша.
      Таня сказала:
      - Прочтите вслух.
      Глаша прочитала приказ вслух. Она читала медленно, раздельно произнося фамилии генералов и полковников, чьи войска участвовали во взятии Берлина. И все больше понижая голос, закончила совсем тихо знаменитыми, звучащими, как набатный колокол, сталинскими словами:
      "Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!"
      Остановились у переправы через какой-то канал, где скопилось много машин. Таня неподвижно сидела у руля, ожидая, пока можно будет тронуться дальше. Она смотрела на огромные рубчатые колеса стоявшего впереди большого грузовика. Грузовик глухо подвывал. Колеса еле двигались туда и обратно. Наконец они решительно тронулись. Таня поехала следом, потом колеса грузовика опять остановились, и Таня остановилась. Она смотрела на эти колеса до тех пор, пока не возненавидела их от всей души. Они упорно стояли на месте, мотор глухо подвывал.
      Наконец поехали. Перебрались через мост на западный берег канала. Километра через два Таня увидела на холмике влево от дороги группу людей возле свежей могилы.
      Вероятно, это была самая западная русская военная могила. На ней стоял деревянный обелиск с красной звездочкой. Солдаты вокруг молчали, сняв пилотки. Ветки старых деревьев колыхались над ней. Таня остановила машину и выключила мотор. Он сразу, как будто навсегда, замолк. Таня вышла из машины. Она шла быстро и только у самого холмика замедлила шаги. Люди, стоявшие у могилы, услышали ее шаги и медленно повернули головы к ней.
      Она поднялась на холм, постояла с минуту, потом подошла к самому обелиску.
      На деревянной дощечке под звездочкой было написано:
      Рядовой Сергей Иванов.
      Рождения 1925 года.
      Зверски убит фашистами 2 мая 1945 года.
      Слава герою!
      Таня довольно долго читала эту маленькую надпись. Наконец она очнулась. Ее звала Глаша.
      Возле машины стояло трое верховых. Они были одеты в зеленые маскхалаты и пристально смотрели на женщину, медленно сходящую с могильного холма.
      Один из них был юноша с большими серьезными глазами, второй здоровенный, узкоглазый, с неподвижным лицом кирпичного цвета, третий маленький, непоседливый, с тонким улыбчивым личиком. Все трое смотрели на Таню как будто оценивающе, немножко удивленно и, пожалуй, одобрительно.
      - Жив! - издали крикнула не своим голосом Глаша и повторила уже тише, заливаясь слезами: - Жив!
      Юноша представился:
      - Капитан Мещерский, - потом он сказал: - Гвардии майор здесь поблизости, вон в той деревне.
      Возле дома, где находился раненый Лубенцов, Таню встретил доктор Мышкин. Он не понял, почему она находится здесь, и подумал, что ее вызвали на консилиум. Поэтому он особенно подробно рассказал Тане о состоянии разведчика. Лубенцов был ранен пулей в грудь ниже сердца и другой, которая только оцарапала ему правое бедро.
      - Положение серьезное, - сказал Мышкин, - но опасности для жизни нет. Да и организм у него могучий, выдержит. Это такой человек: он все выдержит!
      Мышкин удивился, что Таня, подойдя к Лубенцову, лежавшему с закрытыми глазами, вовсе не стала осматривать раны, а села на пол возле кровати и прижалась щекой к неподвижной руке разведчика.
      Потом она подняла глаза и заметила знакомое лицо, но никак не могла вспомнить, где она встречала этого молодого капитана. Наконец она вспомнила: то был "хозяин" той самой кареты, в которой Таня встретилась с Лубенцовым.
      Глаша, вошедшая вслед за Таней, тоже заметила Чохова и, поманив его пальцем, вышла с ним на улицу, чтобы узнать, наконец, где ее Весельчаков. Весельчаков был поблизости, в соседней деревне, и Глаша побежала туда.
      Но вот Лубенцов открыл глаза и увидел Таню.
      Мимо окна проходили солдаты, и от их теней в комнате то светлело, то темнело, и Лубенцову казалось, что он в поезде и мимо окон проходят тени деревьев. "Это я еду домой уже, - подумал Лубенцов, - и вместе с Таней. Ах, как хорошо!.." Он ей улыбнулся, а в комнате, как в поезде, то светлело, то темнело. Это шли солдаты мимо окон, и счастье таким и запомнится на всю жизнь: лицо любимой женщины, мысль: "Я еду домой" - и идущие на запад, все дальше на запад победоносные советские солдаты.
      XXIX
      Дивизии безостановочно двигались к Эльбе, и залитые солнечным светом дороги были запружены войсками до отказа. Пехота, грузовики, длинноствольные пушки и тупоносые гаубицы, громыхая, гудя, шли нескончаемым потоком на запад.
      То и дело раздавались монотонные возгласы: "Принять вправо!", регулировщики на перекрестках взмахивали флажками. Плащ-палатки на солдатах развевались при порывах свежего ветра и трещали, как паруса.
      Люди шли вольным, широким шагом, словно кампания только что начиналась. Сибиряки, волжане, уральцы, москвичи, украинцы, узкоглазые жители Азии, смуглые сыны Кавказа шли по дорогам Германии, а впереди колонн развевались полковые знамена, уже освобожденные из серых походных чехлов.
      Вот прошла стрелковая рота, во главе которой на большом коне едет молодой сероглазый капитан. Впереди роты свободным шагом идет черноусый старший сержант с умными, добрыми глазами. Строй замыкает огромный старшина с таким загорелым лицом, что его русые волосы кажутся белыми. Его голос мощно гремит, покрывая шум большой дороги:
      - Подтянуться! Не растягиваться!
      По обочине, раскручивая катушки, идут связисты... Впереди них худощавый молодой лейтенант. Время от времени он останавливается, присаживается на траву и кричит в телефонную трубку:
      - Это я, Никольский! Как слышимость? Двигаюсь дальше!..
      Промчался понтонный батальон. Впереди батальона на машине едет маленький, пожилой, непредставительный генерал инженерных войск. К огромным понтонам приторочены еще мокрые от прошлой переправы лодочки. Саперы смотрят гордо, словно спрашивают:
      "Куда еще нужно переправиться? Где еще построить мост? Пожалуйте! Хоть через океан, если Сталин прикажет!"
      Идет артиллерия. Артиллеристы облепили гигантские пушки. Другие выглядывают из-под брезента, покрывающего машины, шутят и провожают пехоту дружескими возгласами:
      - Пыли, пехота!
      - Привет, царица полей!
      Не мелькнул ли опять из-под брезента тот навсегда запомнившийся красный и добрый нос?
      Много дорог от германской столицы на запад, и все они запружены людьми и машинами.
      Вот по одной проплывают грузовики, груженные палатками и медикаментами. Высоко, как курочки на насесте, сидят на них милые смеющиеся женщины с растрепанными ветром волосами. Там и Таня, и Глаша, и Мария Ивановна, и маленькая повариха из Жмеринки, и десятки других.
      При виде женщин солдаты охорашиваются, расправляют плечи и, конечно, вспоминают о своих Танях и Глашах, оставшихся там, далеко, на родной стороне.
      На одной из дорог свою дивизию встречают стоящие бок о бок под деревом генерал Середа и полковник Плотников. Прошли полки, проехали конные разведчики в маскировочных халатах: капитан Мещерский, старшина Воронин, который скоро возьмет в руки мирный сапожный молоток, сержант Митрохин, готовый вернуться в литейный цех.
      Вдруг генерал настораживается:
      - Что? Опять баловство! Опять позорят дивизию?
      Из-за поворота дороги показалась карета. Это была самая настоящая баронская, крытая пурпурным лаком карета. Правда, она, эта феодальная колымага, попавшая в бешеный круговорот войны, порядком-таки потускнела, запылилась, немного накренилась набок, ее пурпур и золото изрядно пообтерлись, на запятках для лакеев примостилась детская коляска, а герб, на котором изображены оленья голова, зубчатая стена замка и рыцарский шлем с забралом, забрызган грязью.
      Тарас Петрович тут же успокаивается: в карете не солдаты, а иностранцы. На кучерском сиденье восседает красивая светлокудрая девушка. Ее волосы отсвечивают на солнце червонным золотом. Она улыбается русским солдатам, своим освободителям. При виде русских начальников она явно робеет, сворачивает с дороги, и карета вскоре исчезает на проселке.
      - Домой едут, - говорит Плотников, махая им рукой. - Доброго пути, товарищи!
      Слева от дороги в восточном направлении нескончаемой чередой плетутся пленные. Из домов и подвалов потихоньку выходят немцы и немки. Выбегают дети. Плотников смотрит на них и вполголоса говорит:
      - Поняли они хоть что-нибудь, немцы?
      - Как не понять? - усмехается Тарас Петрович, показывая рукой на идущую по дороге советскую силу. - Тут кто хочешь поймет!..
      Плотников говорит:
      - Это верно, но это - еще не все. То, что произошло, им надо осознать глубже и шире!.. Что ж, пожелаем им ума и понимания!
      Показались и быстро пролетели мимо мотоциклисты. За ними слышен глухой шум моторов. Танки с красными звездами на бортах, под красными флажками, развевающимися на башнях, медленно идут на запад. Они не очень спешат, и их огромные гусеницы передвигаются по асфальту дороги даже как-то задумчиво.
      Одновременно в небе появилась авиация, и все вскидывают глаза кверху, чтобы полюбоваться ровным и четким строем бомбардировщиков, истребителей и штурмовиков.
      Но вот на дороге появилась легковая машина. За ней неотступно следует бронетранспортер с грозно подъятым ввысь крупнокалиберным пулеметом. Дорога замирает. Солдаты и офицеры подтягиваются. Машину сразу узнают: то едет член Военного Совета. Этот шутить не любит. Ему чтобы все было в порядке.
      Генерал Сизокрылов сосредоточенно смотрел в ветровое стекло. Иногда его взгляд рассеянно скользил по лицам идущих или отдыхающих под придорожными деревьями солдат, потом снова устремлялся вперед на бесконечную белую, залитую весенним солнцем ленту дороги.
      Обогнав пехоту, потом танковые и механизированные войска, генерал вскоре въехал в длинную, вытянувшуюся вдоль дороги немецкую деревню, на главной площади которой стоял какой-то гранитный топорный памятник. Проехав мимо него, машина генерала поднялась на холм. Впереди расстилалась гладь большой реки. Слева громоздились каменные обломки разрушенного моста. Справа по реке плыл одинокий парус. На другом берегу пыхтел катерок.
      Здесь, на этом берегу, под деревьями, на траве стояли, лежали, сидели советские солдаты. Неподалеку дымилась полевая кухня. В ближней роще пели птицы.
      Но что удивило генерала, - так это окружающая его тишина.
      Да, кругом царила великая тишина. Солдаты удивленно прислушивались к ней. Ни тарахтенья пулеметов, ни свиста пуль, ни уханья мин. Поблизости, в прибрежном болоте, страстно заливались лягушки. Большая рыжая кошка медленно ходила вдоль карниза крайнего дома деревни, подняв хвост трубой. Птицы пели. Вот это бьет зяблик. Это трещит коростель. Там стонет кулик. А это какой-то незнакомый звук: местная какая-то птица, германская, неразбери-поймешь.
      Между тем катерок на другом берегу отчалил, вслед за ним по реке поплыли лодки. Генерал ждал. Катер все приближался. Люди на палубе размахивали руками. Гремела духовая музыка. Наконец катер исчез за крутым берегом, и вот на берег стали взбегать американские офицеры и солдаты.
      Сразу же раздались их радостные клики:
      - Лонг лиф Сталин!
      - Лонг лиф Раша!
      К члену Военного Совета направилась группа офицеров, среди них один генерал. Они приблизились. Два офицера, стоявших возле американского генерала, выступили вперед. Один из них - высокий, худощавый, с черными усиками и тощими волосатыми руками, и другой - маленький, очень веселый, с большой орденской колодкой.
      Этот маленький превосходно говорил по-русски. Он сказал:
      - Генерал от имени командования американской армии передает вам свои поздравления по случаю победоносного завершения войны.
      Выслушав ответ Сизокрылова, выразившего надежду, что теперь союзники в дружном согласии будут содействовать строительству демократической, миролюбивой Германии и всеобщему миру, американец восторженно закивал и перевел ответ американскому генералу, который был, как он сказал, вполне согласен с советским генералом.
      Американец с волосатыми руками весьма дружелюбно покачивал головой.
      Рядом русские солдаты разговаривали с американскими. Конечно, разговаривали они больше жестами, чем словами, но все-таки разговаривали.
      - Порядок? - спросил один из русских солдат.
      - Пориаток, - повторил американский солдат, широко улыбаясь, и потом добавил по-своему: - О-кей!
      - О-кей, - повторил русский солдат, улыбнувшись так же широко.
      Потом американцы уехали, а Сизокрылов пошел вдоль берега.
      Вдруг возле ног генерала что-то зашевелилось, и из маленького свежеотрытого окопа вылез рыжеусый солдат.
      Наткнувшись на генерала, он кашлянул, обдернул гимнастерку и встал в положение "смирно". Но, заметив в глазах члена Военного Совета теплый и добрый огонек, солдат сделал широкий жест и сказал:
      - Значит, товарищ генерал, война-то, однако, того... кончилась? Тишина, тишина-то какая! Ушам больно!..
      Генерал сказал:
      - Да, кончилась война.
      Солдат постоял, постоял, потом из его глаз показались две слезы. Они покатились по щекам и застряли в рыжих усах.
      - И чего я, старый дурак, плачу? - сказал он, как бы недоумевая.
      Генерал смотрел на реку, стиснув зубы, и ничего не в силах был ответить.
      - Погибших жалко, - ответил сам себе солдат. - И от радости, - он оглянулся на окопчик, из которого только что вылез, и сказал: - А я, однако, по привычке и окопчик себе отрыл, как говорится, индивидуальную ячейку, - так, на всякий случай. Вот скоро я приеду к себе в Сибирь - я сам лично колхозник из Красноярского края, - и пойду с моей Василисой Карповной гулять... И что вы думаете? Ежели мы с ней на открытое место выйдем, в поле или там на лужок, где местность простреливается, я и там еще в первый период, кажись, буду окопчик для себя отрывать...
      Солдат опять прислушался к тишине и тихо сказал:
      - Сталину спасибо.
      "Да, спасибо ему, - думал член Военного Совета, глядя на светлые воды Эльбы. - Спасибо его могучему уму, железной выдержке, несравненной настойчивости и беспримерной прозорливости. Партии, которую он выковал, армии, которую он создал, народу, который он поднял на небывалую высоту, спасибо!"
      Мысли генерала унеслись далеко, к родной стране, откуда пришли сюда все эти солдаты, и его суровое сердце дрогнуло от любви. Земля там дает достаточно хлеба, вина и хлопка, недра - вдоволь металла и угля. А главное - ее населяют самоотверженные и честные люди. Генералу казалось, что он слышит теперь ее спокойное, ровное дыхание. В сознании своей могучей силы, миролюбивая и грозная, входит она в мир - надежда угнетенных, гроза для угнетателей.