Они зашли за ближайший дом, она обняла его и поцеловала.
      - Как мне вас называть? - сказала она. - Я ведь рас никогда никак не называла. Тогда, под Москвой, - "товарищ лейтенант", а при нашей последней встрече в Германии - "товарищ майор". Буду вас называть Сергеем, ведь вы меня зовете Таней... Ничего не говорите. Я боюсь, вы скажете что-нибудь неподходящее. Это - счастье, что мы встретились, - и все. Вообразим на минуту, что войны уже нет и мы просто гуляем по бульвару в Москве. Ох, как хочется уже увидеть нормальных детей, пускающих по лужам кораблики, играющих песочком!.. Знаете, когда я узнала, что вы погибли, я думала, что доля вины лежит и на мне тоже. Вам сказали что-то плохое обо мне... Да, да, я знаю. И мне казалось, что вы со зла пошли в огонь. Конечно, это было глупо, но я так думала.
      Мимо них медленно проезжали повозки, не спеша шли солдаты. И так как все были счастливы в преддверии мира, люди смотрели на влюбленных затуманенными и мечтательными глазами, от души желая им радостной, мирной жизни.
      - Меня ординарец с лошадьми ждет, - вспомнил, наконец, Лубенцов, и они пошли обратно в Фалькенхаген.
      Каблуков с конями находился на том же месте.
      - Сейчас будем чай пить, - сказала Таня. - Лошадей мы устроим у меня во дворе, там какие-то сараи стоят.
      Каблуков вопросительно глянул на гвардии майора, но тот смотрел не на него, а на эту женщину. Она пошла вперед, и Каблуков повел лошадей следом. Возле одного дома она остановилась, сама открыла ворота, сказала:
      - Вот здесь. Здесь я живу.
      Вместе с Лубенцовым она вошла в дом. Навстречу им вышла хозяйка, старушка-немка с тонким лицом, в очках, показавшаяся Лубенцову очень милой, гостеприимной старушкой.
      Таня вышла вместе с ней в другую комнату. Потом она вернулась, накрыла стол, принесла черного армейского хлеба и мясные консервы. Хозяйка заварила чай. Сдержанное волнение Тани как-то передалось и ей, и старушка суетилась вокруг стола, что-то быстро-быстро бормоча себе под нос. Когда она ушла, Таня вышла во двор и позвала Каблукова. Все уселись за стол, но ел один Каблуков, а перед Таней и Лубенцовым стояли стаканы с чаем, но они не пили и не ели, а только глядели друг на друга.
      Кто-то постучал в дверь. Просунулась женская головка. Медсестра якобы явилась к Тане по делу, но и Таня и Лубенцов поняли, что она пришла сюда из любопытства, и сама она поняла, что они это поняли. Сестричка что-то говорила, краснея, но Таня вряд ли уразумела, в чем заключалась просьба.
      Медсестра ушла, а через некоторое время в комнату заглянула другая женская головка. И у этой девушки нашелся какой-то повод, чтобы сюда придти.
      Каблуков встал, поблагодарил и сказал, что ему надо идти накормить и напоить коней. Таня тоже вскочила и сказала, что она пойдет попросит хозяйку, чтобы та раздобыла сена. Но Каблуков сказал, что он сам попросит. Таня предложила показать ему, где находится вода, но Каблуков сказал, что он сам узнает, и вышел. Таня села и начала что-то говорить о том, что сено у хозяйки есть. Таня сама видела сено во дворе.
      А Лубенцову все было ясно - все, что происходило с ней и с ним самим, и он в каждом слове и в каждом жесте своем, Танином и всех людей все понимал до самой глубины и, как ясновидящий, безошибочно читал чужие мысли.
      Потом постучался и вошел еще кто-то, но Лубенцов не досадовал на это, он даже не посмотрел на вошедшего, он глядел на Таню и удивлялся необыкновенному свету, который излучали ее огромные серые глаза.
      А это вошла Глаша. Она сразу же узнала гвардии майора, который часто бывал у Весельчакова в батальоне. Она сказала с виноватой миной:
      - Ах, Татьяна Владимировна, простите меня, дуру несусветную! Совсем не думала я, что гвардии майор вам знакомый. Я же знала, что гвардии майор живой остался... Я почти всем сестрам рассказывала про тот случай, как гвардии майор пробыл три дня посреди немчуры в городе и потом помог нашему батальону продвинуться... - Помолчав и помявшись с минуту, она тихо спросила: - Не знаете, товарищ гвардии майор, Мой Весельчаков что? Живой? Совсем писать перестал, не знаю, что и думать... Забыл он про меня.
      - Живой! - сказал Лубенцов. - Вчера его видел. Жив и здоров.
      - Здоров, - грустно сказала Глаша. - Наверно, курит запоем...
      - Курит? Не заметил... Ей-богу, не заметил. Если бы я знал, я бы постарался заметить.
      "Какие глупости я говорю, - думал Лубенцов, замирая от счастья. Совсем себя не помню..."
      - Зачем ему курить? - сказала Таня. - И не забыл он вас. Как он мог забыть! Это было бы очень странно... Нет, нет!
      Она подумала, как и Лубзнцов, что говорит глупые слова, потом сообразила, что надо пригласить Глашу к столу.
      - Садитесь, Глашенька, - сказала она.
      Но Глаша отказалась.
      - Мне надо идти, - ответила она тихо. - Работы много.
      Работы никакой не было, конечно, но Таня ничего не возразила, ей не хотелось видеть никого, кроме Лубенцова.
      Глаша ушла, но через минуту пришла та самая узкоглазая брюнетка, которая так неприветливо встретила гвардии майора.
      Она и теперь окинула его неприязненным взглядом и спросила несколько вызывающе:
      - Надеюсь, не помешала?
      - Что ты, что ты!.. - засуетилась Таня. - Садись, Маша, и знакомься. Гвардии майор Лубенцов, мой старый знакомый. Мария Ивановна Левкоева, командир госпитального взвода и мой друг.
      Маша спросила:
      - Ты не поедешь в монастырь?
      - Нет, поезжай сама, - ответила Таня.
      - Я так и думала, что сегодня ты не поедешь в монастырь, - сказала Маша, подчеркивая каждое слово.
      Таня, словно не заметив прокурорского тона Маши, объяснила Лубенцову:
      - Тут рядом женский монастырь, и при монастыре детский приют для сирот. Полковник Воробьев, когда здесь начались бои, вывез детишек на машинах... Потом они вернулись, и комдив приказал нашим снабженцам отпустить для приюта рису, муки... Даже дойных коров несколько им дали. Монахини очень удивились, не ожидали, что большевики питают слабость к детям... Мы, врачи, шефствуем над приютом, там много больных детишек дистрофия... Вот мы и ездим туда уже пятый вечер, глюкозу возим.
      Поглядев на сдвинутые брови Марии Ивановны, Лубенцов вдруг рассмеялся и, оправдываясь, сказал:
      - Простите, Мария Ивановна, я вспомнил, как вы интересовались моими болезнями.
      - Ну, и что же! - произнесла Мария Ивановна сурово. - Да, я спросила и имела право, как врач, спросить, чем вы больны. И - да, я произнесла слово "грыжа"... Такая болезнь существует, и врач может о ней спросить.
      Таня звонко расхохоталась, и тут неожиданно рассмеялась сама Маша. Она быстро поцеловала Таню и выбежала из комнаты.
      Они опять остались наедине. Таня сказала дрогнувшим голосом:
      - Вам, наверно, надо скоро уезжать?
      Лубенцов мог бы остаться до завтра, но он не решился признаться в этом. Это было бы слишком много.
      Он сказал:
      - Да. Прошу вас, если вы сможете освободиться завтра, приезжайте ко мне в Потсдам. Генерал вас приглашал. Вы посмотрите город, дворцы и парки. Это очень интересно.
      Она сказала, глядя на него доверчиво:
      - Хорошо. Я сделаю все, что вы захотите.
      - Сразу же утром и приезжайте.
      - Хорошо, приеду.
      - А на чем вы приедете?
      - Приеду.
      Они вышли на улицу, оставив на столе непочатые стаканы чаю.
      В небе мерцали звезды, бледные от полыхающего над Берлином зарева.
      На крылечке курил Каблуков. Заслышав шаги, он встрепенулся и сделал движение, чтобы уйти.
      - Седлай, - сказал гвардии майор.
      Каблуков пошел седлать, а Лубенцов и Таня постояли под звездами, прижавшись друг к другу. Потом послышался цокот лошадиных копыт, звяканье уздечек. Подошел Каблуков с конями.
      По дороге Лубенцов и ординарец молчали. Гвардии майор думал о том, каким странным тоном произнесла она те слова: "Я сделаю все, что вы захотите". Эти, слова, думал он, связали их навсегда, и все на свете казалось ему теперь легким и простым.
      Кони скакали быстро. Уже перевалило за полночь. Наступило 2 мая.
      XXIV
      На следующий день, 2 мая, Таня не смогла приехать, так как произошли неожиданные и важные события.
      В ночь на 2 мая из Берлина на запад через районы Вильгельмштадт и Пихельсдорф прорвалась большая группировка немецких войск общей численнностью до 30 тысяч человек с самоходными орудиями и бронетранспортерами.
      Не успел Лубенцов прибыть в Потсдам, как из Гатова и Кладова сообщили первые сведения о появлении на дорогах больших масс вооруженных немцев.
      Вся дивизия поднялась по тревоге. В предрассветной густой темноте, только изредка прорезаемой лучами карманных фонариков, солдаты грузились на автомашины и отправлялись на север, чтобы перекрыть дороги, ведущие из Берлина на запад.
      Телефоны в штабе беспрерывно звонили. Сообщались все новые подробности о прорывающихся немцах, которые шли густыми колоннами, избегая по возможности населенных пунктов.
      Лубенцов поднял разведчиков, спавших в доме напротив. Они быстро вскочили, разобрали автоматы и гранаты. Их уже дожидался грузовик. Вскочили в кузов. Машина быстро двинулась к северу.
      Рассветало. Мимо пролетело одно селение, затем другое. По временному мосту, возле которого занимали оборону саперы, машина с разведчиками выехала к Фарланду. Севернее этого селения, на холме, Лубенцов велел остановиться.
      Разведчики спрыгнули с машины и пошли вслед за гвардии майором к видневшейся неподалеку большой дороге.
      Им не пришлось долго ждать. Из-за поворота показалась колонна немцев, насчитывавшая не меньше тысячи человек. Впереди двигалось штурмовое орудие типа "фердинанд". Шествие замыкалось вторым таким же орудием. Черные кресты на самоходках напомнили Лубенцову прошедшие годы войны.
      Он внимательно следил за колонной, потом, полуобернувшись к Мещерскому, сказал:
      - Дайте залп.
      Разведчики дали залп. Немцы засуетились, рассыпались в придорожных кустах и в складках местности и ползком, на четвереньках, бегом двинулись дальше. Самоходки остановились и выстрелили три раза по видневшейся неподалеку железнодорожной станции.
      Через несколько минут к Лубенцову подоспела батарея. Артиллеристы развернули пушки и дали залп по деревне, где скрылись немцы.
      Прибежавший солдат сообщил гвардии майору, что несколько восточнее появилась другая колонна, состоящая тоже примерно из тысячи человек.
      Солдат показал пальцем на лес, в который только что втянулись немцы. Лубенцов выслал туда Воронина и еще двух разведчиков, а к деревне, где скрылась первая колонна, послал Митрохина с тремя разведчиками.
      Воронин вскоре вернулся и сообщил, что действительно в лесу расположились сотни три немецких солдат. Артиллеристы развернули одну пушку стволом к этому лесу и дали два выстрела. Через минуту оттуда посыпались немцы. Они бежали в разные стороны, размахивая руками.
      Лубенцов дождался возвращения Митрохина, кототорый доложил, что немцы возобновили движение, но уже не сплошной колонной, а отдельными группами. Лубенцов велел садиться в машину и поехал обратно к командиру дивизии.
      Генерала вызвал по рации командарм из района деревни Вахов, южнее Науэна, где тоже шли бои с прорывающимися колоннами.
      Переговорив с командармом, комдив сказал:
      - Придется подраться еще раз к концу войны... Опять людей терять, кровь проливать. Командарм говорит, что тут прорываются самые отчаянные, которым страшно в наши руки попасть... Знают, что худо им будет! К американцам прут. А берлинский гарнизон капитулирует, там уже все закончено.
      Лубенцов пожал плечами:
      - Я наблюдал за ними, не такие уж они отчаянные. По-моему, надо высылать к немцам парламентеров с белыми флагами и предложить сдаваться... Жалко опять людей гробигь.
      Генерал позвонил в политотдел. Плотиков согласился с предложением гвардии майора.
      - Это правильно, - сказал он. - Надо попробовать.
      "Движение милосердия", желание избегнуть ненужного кровопролития, возникло в частях совершенно стихийно. Потом оно получило санкцию Военного Совета. Почти из всех дивизий к немцам выезжали советские парламентеры офицеры, знавшие хоть немного по-немецки, - и предлагали сдаваться. Дико и глупо было теперь, когда война фактически закончилась, драться, убивать, умирать.
      Гвардии майор выехал на броневичке с белым флагом.
      Оганесяна и Мещерского он отправил, тоже с белыми флагами, к поселку Гросс-Глиникке, а сам двинулся на северо-запад.
      В первой же деревне он натолкнулся на наших всполошенных интендантов, только что выдержавших первый в их жизни бой - и не простой, а рукопашный - с немцами. Среди интендантов были раненые.
      - Я отпускал муку для дивизионного ПАХА*, - рассказал гвардии майору один из них, толстяк в разорванном кителе, с винтовкой в руках, выглядевший весьма воинственно и жаждавший крови, - и вдруг вижу: немцы идут! Мы залегли и начали отстреливаться. Отстояли муку... К ним не с белым флагом ездить, а с "катюшами"!
      _______________
      * Полевая хлебопекарня.
      Лубенцов поехал дальше, миновал автостраду и канал Парец-Науэн. Всюду царило необычайное возбуждение. Солдаты тыловых частей, завидев майора с белым флагом, наперебой сообщали ему:
      - Вот туда пошла одна колонна!
      - В том лесу немцы!
      - За насыпью человек двести ползут!
      Лубенцов остановил броневичок возле леса, где, по словам солдат, находилась большая группа немцев.
      Взяв в руки белый флаг, гвардии майор быстрыми шагами направился к роще. Углубившись в рощу, он начал громко и раздельно произносить:
      - Deutsche Soldaten! Das Kommando der Roten Armee...*
      _______________
      * Немецкие солдаты! Командование Красной Армии...
      Не успел Лубенцов закончить, как из лесу метнулась какая-то тень, и к нему вышел с поднятыми руками немец. Это был очкастый длинный и небритый человек с обер-ефрейторскими погонами.
      Он шел, робко вглядываясь в лицо Лубенцова.
      Лубенцов тут же отпустил его обратно в лес, объяснив, что немцу вменяется в обязанность привести сюда своих товарищей.
      Не прошло и десяти минут, как очкастый немец привел с собой два десятка других. Этих Лубенцов тоже отпустил.
      - Геен зи, - напутствовал он их, - унд цурюк мит андере...*
      _______________
      * Идите и возвращайтесь с другими...
      Расчет его полностью оправдался. Они разбрелись по лесу, и он издали слышал, как они аукают, зовут остальных и что-то настойчиво и быстро-быстро говорят.
      Наконец показалась большая группа - человек около ста. Оружие они побросали в лесу. Они также внимательно и опасливо, как тот, первый, очкастый, вглядывались в русского офицера.
      Лубенцов повел пленных за собой в видневшийся неподалеку обнесенный оградой большой фольварк с кирпичным заводом. За оградой росли развесистые, старые каштаны.
      Броневичок медленно поехал вслед за пленными и остановился на лужайке неподалеку от ограды.
      На фольварке было шумно. Гражданские жители, главным образом женщины и дети, высыпали из домов, но смотрели на пленных издали, не решаясь подойти.
      Лубенцов назначил старшим очкастого, который суетился больше всех и не отходил от гвардии майора ни на шаг.
      Гвардии майор подошел в сопровождении этого очкастого к женщинам и сказал км, что хорошо бы накормить соотечественников.
      Женщины вначале не поняли, что им говорит этот миролюбивый русский с белым флагом, а потом, когда Лубенцов повторил свои слова, затараторили, закричали и побежали в дома и на скотные дворы. Через короткое время они появились с караваями хлеба и с эмалированными ведрами, в которых плескалось молоко.
      Это вызвало среди пленных веселое оживление. Немцы уселись на травку вокруг ведер и принялись разливать молоко по котелкам, которые они сохранили, поняв, наконец, что теперь котелки нужнее, чем автоматы.
      Они не позабыли и поблагодарить русского офицера, так как очкастый тут же сообщил им, кто "организовал" для них молоко. Вокруг стояли женщины и дети, глядя на пленных с состраданием, а на русского, одиноко прохаживающегося возле них, - с признательностью и уважением, а те женщины, что помоложе, - не без кокетства.
      Если добавить к этому, что над большими каштанами, и над зелеными лужайками, и над возбужденными лицами немцев и немок висело очень синее весеннее небо и солнце светило ярко и весело, можно себе представить, какая радующая и многозначительная картина открывалась перед глазами Сергея Лубенцова.
      Очкастый между тем, перекусив немного, опять вызвался пойти привести пленных. Лубенцов велел ему отобрать несколько помощников из тех "ветеранов", которые первые пришли на зов белого флага.
      Гвардии майор предложил детишкам, стоящим вокруг с открытыми ртами, тоже бежать в лес и вести сюда, к миру и молоку, прячущихся там немцев. Дети, понятное дело, были бесконечно счастливы, получив такое задание. Они где-то достали длинные шесты, привязали к ним белые платочки и, высоко подняв их над головами, побежали в лес.
      Через несколько минут из лесу вышла новая многочисленная группа немецких солдат, предводительствуемая раненным в плечо подполковником.
      Подполковник подошел к Лубенцову, отдал честь, отстегнул кобуру и вручил ему свой пистолет. Гвардии майор взял в руки пистолет и сказал полувопросительно:
      - Also, Frieden?*
      - Gott sei Dank!** - от всей души ответил подполковник.
      _______________
      * Итак, мир?
      ** Слава богу!
      Лубенцов назначил его комендантом всего лагеря, который уже насчитывал теперь триста с лишним человек. Время от времени со всех концов появлялись одиночки, прибрел какой-то капитан, потом - обер-лейтенант с железным крестом на груди. Пленные рассаживались на траве, блаженно щурясь при свете утреннего солнца.
      Все-таки Лубенцова начинало беспокоить его одиночество среди почти пяти сотен немецких солдат. Кругом не видно было ни одного советского бойца, только возле броневичка стоял водитель в синем комбинезоне, младший сержант. Он тоже был несколько обеспокоен и, подойдя к Лубенцову, сказал:
      - Уж больно их много собирается... Охрану хорошо бы.
      Лубенцов, подумав, предложил:
      - Садись в машину и поезжай в ту деревню, с разбитой кирхой. Там я видел нашу пушечную батарею. Пусть пришлют хотя бы десяток солдат.
      Броневичок укатил. Лубенцов остался один. А немцы все шли и шли. Очкастый со своими добровольцами все время курсировал к лесу и обратно, всегда возвращаясь "с прибылью".
      Лубенцов поговорил с подполковником. Немец рассказал, что Гитлер так по крайней мере было объявлено - покончил самоубийством в рейхсканцелярии позавчера, 30 апреля. Берлин капитулировал после того, как выяснилась полная невозможность оказывать дальнейшее сопротивление русским войскам. Что касается самого подполковника, служившего командиром зенитного полка, расположенного в лесу Грюневальд, то он решил участвовать в прорыве, потому что сам он родом из Тюрингии и хотел попасть домой. С этой же целью прорывались на запад и многие другие солдаты и офицеры. Правда, подполковник не мог не согласиться с замечанием Лубенцова на счет того, что немало немцев хотели уйти на запад в надежде скрыться от наказания за прошлые преступления. Да, подполковник встречал на дороге немало видных эсэсовцев, а также гражданских лиц из аппарата различных нацистских организаций. На вопрос Лубенцова, считают ли эти люди, что американцы не будут их преследовать, подполковник несколько смешался и, исподлобья взглянув на Лубенцова, ответил, что, пожалуй, так многие считают.
      Становилось все теплее. Белые тучки медленно ползли по ярко-синему небу.
      В это время из лесу послышалась автоматная очередь, и показался очкастый. Он шел быстро, почти бежал. Подбежав к Лубенцову, он начал что-то быстро говорить, и из всей его речи Лубенцов разобрал только три слова:
      - Kaum lebendig'raus...*.
      _______________
      * Еле живой выбрался...
      Наконец Лубенцов понял, что там, невдалеке от опушки, находится только что прибывшая большая группа людей, вооруженных автоматами и не пожелавших идти в плен. Когда же очкастый стал их агитировать, один из них дал очередь из автомата.
      Дождавшись возвращения броневичка, на котором восседало несколько советских солдат с винтовками, Лубенцов оставил их охранять пленных, а сам взял белый флаг и пошел к лесу. Позади, на некотором расстоянии за ним, шли мальчишки с шестами, на которых весело хлопали белые носовые платки.
      Громко обращаясь к молчаливым деревьям, за которыми, как он знал, скрывались люди, Лубенцов предложил немцам сдаваться.
      Лес враждебно молчал. Лубенцов повысил голос и повторив то же самое, добавив, что советское командование не желает пролития крови и поэтому предлагает немецким солдатам сдаться в плен.
      Опять стало очень тихо. Только ветер шелестел листьями деревьев. Кругом на траве валялись каски, винтовки и пистолеты.
      Наконец слева откуда-то поднялись два немца и пошли к Лубенцову. Отдав ему честь на ходу, они прошли мимо по направлению к фольварку. Лубенцов сделал три шага вперед. Впереди виднелась лощина, а за ней в отдалении приютился небольшой лесной домик. Люди, конечно, находятся именно в лощине, - чуткий слух разведчика не мог его обмануть.
      Однако никто оттуда не выходил, и Лубенцов решил было возвращаться на фольварк, когда перед ним во весь рост из лощины поднялся какой-то немец; почти одновременно грянул выстрел, немец упал, как подкошенный, и следом за этим раскатисто хлестнула короткая автоматная очередь.
      Гвардии майор удивленно отпрянул, заметил в последний момент, как осыпались зеленые листья с нижних веток деревьев, и, схватившись за сердце, упал на траву.
      XXV
      Конрад Винкель в последние дни Берлина жил в убежищах Тиргартена вместе с Бюрке. Как и все находившиеся здесь люди, он считал, что только приход Венка может спасти столицу. Он не знал, как не знали этого и остальные, что армия Венка слаба и что легенда о пришествии Венка - не более как последняя химера Гитлера.
      Но уже 29 апреля стало ясно, что Венк не придет. Втихомолку передавали друг другу, что 12-я армия застряла южнее Потсдама и ведет там тяжелые оборонительные бои. Что же касается частей 9-й армии, шедших на соединение с Венком, то они уже окружены в районе Вендиш-Бухгольц.
      Вечером 29 апреля Бюрке отправился в рейхсканцелярию и вернулся оттуда мрачный и подавленный.
      Кругом все грохотало. Русские вышли к Шпрее севернее рейхстага, форсировали Ландвер-канал, а с запада, взяв Александерплатц, ворвались на Шлоссплатц и ведут бои за имперский замок.
      Их никак нельзя было остановить! Они проникали через подземные сооружения городского хозяйства, неожиданно появлялись из станций метро, просачивались через развалины, волокли свои пушки чуть ли не на крыши домов.
      - Что думает фюрер? - шепнул Винкель.
      Бюрке в ответ буркнул:
      - Он уже не думает.
      Бюрке вынул из кармана мундира две стеклянные ампулы и глядел на них глазами, такими же стеклянными, как эти маленькие пузырьки.
      - Вот это нам раздали, - сказал Бюрке. - Последнее прибежище Черного корпуса... - он спрятал ампулы в карман и проревел: - Конец! Пожили - и хватит! Попалась бы мне теперь в руки та чёртова гадалка, я бы ее в куски изрубил, сволочь!
      Он вполголоса рассказал Винкелю, что сегодня приходил в рейхсканцелярию комендант гарнизона генерал Вейдлинг, заявивший Гитлеру, что сопротивляться дольше невозможно, и предложил ему уходить из города.
      - И что? - спросил Винкель.
      - Отказался. Он, конечно, свою игру уже сыграл. Ему уже некуда деться. Для истории приличней - загнуться в столице, а не где-нибудь на перекрестке дорог...
      Бюрке был в отчаянии и, скрывая это от всех остальных, не прятался от Винкеля, которому доверял.
      В убежищах воцарилась тишина покойницкой. Люди глушили водку и ждали смерти.
      На следующий день, в третьем часу, в Тиргартен приполз оберштурмфюрер из личной охраны Гитлера с приказом добыть и привезти в рейхсканцелярию 200 литров бензина. Начали сливать в канистры бензин из стоявших здесь повсюду автомобилей и бронетранспортеров. Наскребли 160 литров. Бюрке, пошептавшись с оберштурмфюрером, вернулся к Винкелю и сказал:
      - Будут сжигать труп фюрера... Он отравился или отравится сейчас. Я пойду.
      Бюрке на этот раз долго не возвращался. Другие люди, приползшие с Фоссштрассе, рассказали, что Гитлер отравился и что вечером генерал Кребс отправится к русским для ведения переговоров.
      Смерть фюрера никого не тронула. Все остались равнодушны и, сидя на корточках и тихо покачиваясь, дремали, жевали что-то и ждали конца.
      Над Берлином стлался черный дым. Там, где находился рейхстаг, не умолкала ожесточенная перестрелка. Оттуда приносили сюда, Шарлоттенбургскому шоссе, все новых и новых раненых. Русские штурмовали рейхстаг, и вскоре над его стеклянным куполом уже алело красное советское знамя. Оно виднелось и здесь, в Тиргартене. Сюда доносилось мощное русское "ура". Завязались бои и в зоологическом саду, оттуда тоже приходили раненые. Они рассказали, что русские захватили там в плен пять тысяч человек. Немцы всюду складывают оружие и сдаются. Ряды защитников Тиргартена тоже понемногу редели. Под покровом ночи многие исчезли.
      Винкель сидел в убежище и дремал. Ему было все равно, что с ним случится дальше. Поздно ночью пришел Бюрке и с ним еще несколько эсэсовских офицеров.
      - Конец, - сказал Бюрке.
      На следующий день объявили, что из Берлинского леса будет предпринята попытка прорыва. Генерал Вейдлинг договаривался с русскими о капитуляции. Геббельс отравился. Борман куда-то исчез. После полудня Винкель и Бюрке вместе с другими эсэсовцами и офицерами отправились на запад. Пробираясь среди развалин, дрожа от страха при мысли, что каждую минуту из-за перекрестка могут показаться русские, они прошли Шарлоттенбург. Перебрались через разрушенное полотно железной дороги и, наконец, очутились в городском парке Берлина, среди запущенных спортивных площадок и пустых, заколоченных киосков.
      Возле имперского стадиона собрались большие толпы людей, но было тихо. Сидели группами и разговаривали вполголоса.
      Бюрке, обычно весьма деятельный, теперь присмирел и держался тихо, только прислушиваясь своими большими волосатыми ушами к разговорам.
      Из разговоров было ясно, что всех собравшихся здесь людей в зеленых шинелях можно подразделить на три группы.
      Первая, состоявшая из мальчишек "Гитлерюгенда" и солдат-фронтовиков, шла на запад потому, что таков был приказ: им сказали, что германская армия еще существует, продолжает обороняться в районе Науэна, и долг солдат - пробиться к ней на помощь.
      Люди, принадлежавшие ко второй группе, еще более многочисленной, чем первая, знали, что положение безнадежно и Германия потерпела поражение. Но эти люди были родом из мест, расположенных за Эльбой. Были тут баварцы, уроженцы Рейнской области, жители Вестфалии, Шлезвига, Гессена и других германских земель на западе. Им хотелось только одного: попасть домой, в родные места.
      Наконец, третья группа состояла из эсэсовцев, активных нацистов, разных маленьких и средних фюреров и лейтеров: большие удрали уже давно. В свое время эти люди, вслед за Гитлером, проклинали американскую плутократию, но теперь они предпочитали попасть в плен к американцам, а не к русским, надеясь, не без оснований, что янки отнесутся к ним гораздо снисходительнее. Капиталисты и плутократы устраивали их куда больше, чем коммунисты.
      Эта последняя группа руководила прорывом, обманывала одних и подбадривала других.
      Бюрке, принадлежавший, конечно, к третьей группе, старался ничем не выделяться. Он и американцев боялся, хотя и не так, как русских. На его совести было слишком много преступлений, чтобы он мог спокойно идти даже туда, на запад. Французы, например, должны были хорошо его помнить по тем временам, когда он работал кем-то вроде палача при Штюльпнагеле в Париже. Он там руководил расстрелами заложников. Много французской крови пролили эти волосатые большие руки, лежавшие теперь так растерянно на мокрой, росистой траве.
      Бюрке пробирала дрожь - не от холода, конечно. Было тепло и безветренно. Он бы много дал теперь за то, чтобы поменяться биографией с этим пришибленным Винкелем, который сидел рядом и даже мог дремать, чёрт его побери!
      Потом до слуха Бюрке доносились слова человека, разглагольствовашего под соседним деревом, где собралась кучка людей, среди них два знакомых Бюрке эсэсовца. К удивлению Бюрке, говоривший высокий мужчина в шляпе и тонких золотых очках с белесыми усиками, подстриженными а ля Гитлер, был одет в штатское. Он выглядел очень мирно среди людей в солдатских мундирах. Разговаривал он довольно громко и даже самоуверенно.
      Он сказал:
      - Американцы - деловой народ. Никогда не поверю, что они захотят нас уничтожить, они должны понимать, что мы являемся единственной защитой западного мира от большевиков. Я уверен, что американские руководители так же мало любят коммунистов, как я да вы.
      Бюрке тяжело поднялся с места и подошел к своим знакомым эсэсовцам.
      Человек в штатском опросил:
      - Спичек ни у кого нет? У меня бензин в зажигалке кончился, - он усмехнулся: - Отсутствие стратегического сырья - одно из несчастий нашего бедного отечества.
      Кто-то предупредительно поднес ему зажигалку, а Бюрке вынул из кармана пачку сигарет - карманы его были полны сигарет, взятых в бомбоубежище рейхсканцелярии у Монке.
      - О, у вас сигареты! - воскликнул человек в штатском. - Вы богач! Я курю скверный табак уже третий день... Благодарю вас, господин, э-э-э...
      Кто-то подсказал:
      - Оберштурмбанфюрер Бюрке.
      - Оберштурмбанфюрер? - переспросил человек в штатском. - Ну, скажем, господин подполковник. Это слово теперь лучше звучит.
      - Не возражаю, - угрюмо сказал Бюрке.
      - Линдеманн, - представился человек в штатском.
      - Линдеманн! - повторил Бюрке. - Вижу, что знакомый, и никак не мог вспомнить.
      Отто Линдеманн был крупным промышленником, членом наблюдательных советов нескольких концернов и банков.