- Где вы работали раньше?
      Глаша начала рассказывать, а Таня смотрела на ее маленький пунцовый рот и на руки. Руки были пухлые, маленькие, но безукоризненной формы и главное - несказанной доброты.
      "Вот ты какая", - думала Таня. Она вспомнила слова Красикова об этой женщине. От нее, значит, Красиков хотел "спасти" того комбата.
      Конечно, внешность бывает обманчива.
      Таня сказала сухо:
      - Что ж, опыт у вас большой. Можете приступать к работе.
      Все время Таня внимательно приглядывалась к новой хирургической сестре. Глаша оказалась разговорчивой и смешливой. Она целыми ночами не спала, всех жалела, любого готова была заменить на любой работе, таскала вещи за двоих мужчин.
      - У нас в батальоне не то бывало! - говорила она с гордостью.
      Разлуку она переносила безропотно. Может быть, ей было все равно? Может быть, общая любовь - а ее в медсанбате полюбили - в состоянии заменить ей любовь Весельчакова?
      Только однажды Таня, зайдя поздно ночью в палатку, застала Глашу в слезах.
      Таня спросила:
      - Вас кто-нибудь обидел?
      Глаша встала, вытерла слезы тыльной стороной обеих рук и сказала:
      - Нет. Кто меня обидит? Просто бабе выплакаться нужно, без этого бабе не жизнь. Да еще такой громадной бабе, как я, - если не выплакаться, так что же это будет?
      За время этого своего монолога она совсем оправилась, улыбнулась даже. У Тани сжалось сердце. Она спросила:
      - Тоскуете?
      - Тоскую, - ответила Глаша.
      Слово это, произнесенное с сильно подчеркнутой буквой "о" (Глаша была родом из "окающего" города Мурома), действительно прозвучало неизмеримой тоской.
      Помолчав, она сказала:
      - Да кто теперь не тоскует? У меня мужик хоть живой пока... А у других... вот и у вас, Татьяна Владимировна, мне рассказывали, - убит мужик...
      В эту минуту Тане, всегда очень сдержанной, захотелось рассказать Глаше о своей встрече с Лубенцовым и о его гибели. Но Глаша вдруг смешалась, покраснела и сказала:
      - Простите, коли я некстати напомнила... Я пойду.
      Поняв намек, Таня, глубоко уязвленная, нахмурилась и промолчала, а Глаша, вконец сконфуженная, пробормотала какие-то извинения и вышла.
      Таня печально покачала головой. Она подумала о том, как счастлива, в сущности говоря, эта большая добрая женщина, - она любит, любима, и ее разлука с мужем кончится очень скоро - вместе с войной.
      XI
      Пичугин ходил по двору рассеянный и очень веселый. Старшина Годунов заметил это и спросил:
      - Чего радуешься, Пичугин?
      Пичугин несколько испуганно ответил:
      - Ничего я не радуюсь. Так только...
      И он постарался принять серьезный вид, но улыбка так и лезла из-под его редких желтоватых усов, из пропахшего махоркой тонкогубого, хитрого рта.
      "И чего я хожу так, бестолку?" - подумал он. А потом понял, что ищет Федора Андреича. Была у Пичугина с недавнего времени такая неотвязная потребность - обо всем рассказывать Сливенко и, недоверчиво усмехаясь, слушать, что скажет Сливенко.
      Наконец он поймал Сливенко.
      Это случилось уже к вечеру. Сливенко только что вернулся из политчасти полка, куда его вызвали на совещание парторгов, посвященное предстоящим боям. Он пришел нагруженный брошюрами, газетами и бланками "боевых листков". На обратном пути ему повстречалась большая радостная толпа возвращающихся домой русских людей.
      Хотя дочери его в этой толпе не оказалось, но Сливенко был счастлив. Губы болели от поцелуев и руки от рукопожатий. Здесь были две девушки из шахтерского поселка, расположенного близ Ворошиловграда. Теперь, после освобождения, им хотелось только одного: попасть в армию. Высокие, стройные, эти девушки напомнили ему Галиных подруг, приходивших к ней решать задачи и читать стихи.
      Вернувшись в роту, Сливенко доложился старшине и пошел в дом. На лестнице ему повстречался Пичугин. И так как оба солдата сияли и у каждого было о чем рассказать, они сели у окна, и первым начал Сливенко, ибо Пичугин решил свои новости оставить напоследок: он считал их более важными.
      Впрочем, рассказ Сливенко об освобожденных русских людях взволновал его.
      - Ох, работы сколько будет! - говорил Сливенко, задумчиво покручивая ус. - У нас там разрушенные города, сожженные деревни. Отстраиваться скорее надо, обуть, одеть людей...
      - М-да... - протянул Пичугин. - Намучился народ... Хлебнул горя. Ладно, ничего, все будет в порядке!
      Он стукнул себя маленьким кулачком в грудь и поставил перед Сливенко свой вещевой мешок:
      - На, смотри!
      - Опять хромовые кожи?
      - Ну, нет! Я их выкинул, - самодовольно сказал Пичугин.
      - Ну? - удивился Сливенко. - Неужели выкинул?
      Победоносно глядя на Сливенко, Пичугин раскрыл вещмешок. Там лежали белые коробочки, а в них маленькие цилиндрические камешки, похожие на грифели для карандашей.
      - Камушки для зажигалок, - недоуменно сказал Сливенко.
      Любовно перебрасывая на ладони камешки, Пичугин сказал:
      - Вот! Еще не все сосчитал. В этих коробочках, на которых я крест поставил, сосчитано. А в этих еще не считал. - Подняв глаза на серьезное лицо Сливенко, Пичугин вдруг начал говорить запальчиво и громко: - Чего ты смотришь? Ты знаешь, как у нас там, в деревне, после немцев? Спичек нет! Одними "катюшами" народ прикуривает. То-то! За такой камушек по пяти рублей можно брать.
      - Ну и подлец же ты! - сказал Сливенко не то удивленно, не то негодующе.
      Пичугин не обиделся, только усмехнулся, как взрослый над глупостью ребенка.
      Сливенко говорил с печальной укоризной:
      - Тут весь мир ходуном ходит, мертвецы из могил встают, а ты пять рублей за камушек хочешь брать? Уже цену определил? Может, оптом дешевле? Торгаш ты! Уходи с моих глаз! - Сливенко порывисто встал и закончил: Попробуй поторгуй! Мы таких в бараний рог скручивали, и теперь скрутим!
      Пичугин весь взъерошился, схватил обеими руками свой "сидор" и побежал из комнаты, но у порога остановился, повернулся к Сливенко и тихо спросил:
      - Донесешь?
      - А ты мне скажи, - ответил Сливенко после минуты молчания, - зачем ты мне про эти камушки рассказал? Для отчета перед парторгом? Чи, может, хотел узнать у меня, правильно это или неправильно ты делаешь?
      - Может, так, - уклончиво и хмуро ответил Пичугин.
      Сливенко усмехнулся:
      - Просчитаешься, Пичугин! - Он подошел близко к Пичугину и проговорил: - Мы такую артиллерию, такие танки и самолеты построили, такую армию вооружили, одели и обули, трактора крестьянам дали, бьем немцев, захвативших всю Европу, до Берлина почти дошли - а ты насчет спичек сомневаешься? Нажиться на этом хочешь? Дурень ты, дурень! Что же, тащи на горбу свои камушки! Сам бросишь! А про себя скажу тебе вот что: не мог бы я хорошо жить, когда вокруг людям плохо. Никогда не мог и теперь не смогу. Знаю, иные могут. И ты, если можешь, попробуй. А я не могу.
      Пичугин ушел от Сливенко очень мрачный. Улыбка исчезла с его лица. Слова Сливенко задели его гораздо сильнее, чем он сам того ожидал. Он неуверенно покашливал и бормотал про себя:
      - Зря рассказал! Душу свою растревожил!
      Во дворе его окликнул капитан. Пичугин обмер от страха. Но нет, капитан ничего не знал о его отлучке. Он сказал:
      - Почему винтовку не чистил? Грязная, несмазанная, - Чохов помолчал, потом проговорил не по-обычному многословно, выговаривая слова с некоторым усилием: - Советский воин, поскольку он представитель армии-освободительницы, должен показывать всем пример дисциплины. Идите, Пичугин.
      Пичугин, облегченно вздыхая, ушел чистить свою винтовку.
      Чохов увидел из окна Маргарету. Она стояла среди солдат и что-то оживленно объясняла им с помощью рук и лучезарных улыбок. Заметив Чохова, она улыбнулась и ему.
      Он бегло кивнул ей и отошел от окна.
      Он вел себя с ней очень сдержанно, и это удивляло Маргарету. Солдат стесняло присутствие ее мужа. (Гогоберидзе непочтительно называл его "сыр голландский"), но ведь капитану было известно, что мужа у нее нет!
      Для европейской бродяжки военного времени, которая столько лет пылинкой вертелась в черном вихре оккупации, войн, лагерной жизни и привыкла смотреть на все с большой долей цинизма, сдержанность русского офицера была непонятна.
      Ее подруга и тезка, тридцатитрехлетняя француженка Марго Мелье, говорила ей:
      - Ты отвыкла от человеческого уважения, вот и всё. Он просто тебя уважает, этот прелестный капитан. Солдаты - они всегда солдаты, но тут, знаешь ли, даже удивительно, как они уважают нас! - она улыбнулась многозначительно: - Иногда даже слишком!
      Так или иначе, но жизнь Маргареты стала яркой и интересной. Хотя начались сборы в дорогу, но девушка в душе надеялась, что она уйдет вместе с русским офицером, он заберет ее в свою чудесную страну. Хотя обсуждались сроки и маршруты возвращения на родину, но ей казалось, что она будет дома гораздо позже остальных. Чех Марек учил ее русскому языку, и она уже знала два десятка слов, которыми собиралась в свое время неожиданно поразить капитана.
      Какое это было неслыханное счастье - свободно и вольно бегать по тем местам, где две недели назад приходилось идти тихо, степенно, боясь косого взгляда немецких жителей! Приятно было замечать заискивающие взгляды эвакуированных из Берлина горожанок, которых здесь было много и которые раньше относились к иностранцам с презрительной фамильярностью, как к людям низшей породы.
      Стало теплей. По деревенским улицам носился уже почти совсем весенний ветер. Суета людей, шум большой дороги, белые флаги на деревенских домах все это походило на какую-то всемирную свадьбу, люди казались опьяненными, радостно возбужденными и очень добрыми.
      Вечером пошел дождь, вскоре превратившийся в настоящий ливень. Маргарета, сидевшая с подругами за шитьем, выбежала на улицу. На лицо ее падали тяжелые дождевые капли, совсем уже весенние, теплые.
      Маргарета почувствовала себя - впервые за последние годы - девушкой своих лет. Она бежала вприпрыжку, вслух повторяя запомнившиеся ей русские слова.
      Во дворе усадьбы она побеседовала с русскими, пококетничала с тем смуглым солдатом, который всегда бросал на нее пламенные взгляды, и потом поднялась наверх, к "своему" капитану.
      Она нашла его в кабинете сбежавшего сына баронессы. Капитан листал какую-то тоненькую книжицу, сидя спиной к двери. Она постояла минуту неподвижно, потом робко кашлянула. Он обернулся и встал.
      На столе горела большая лампа. Тут было тихо и уютно.
      Она улыбнулась. Он тоже улыбнулся. Осмелев, она подошла к нему ближе и тут - неизвестно каким образом - случился неожиданный для него поцелуй быстрый и пахнущий свежим дождем.
      В соседней комнате, где находился дежурный, громко и пронзительно зазуммерил телефон. Сразу опомнившись, Чохов осторожно отстранил от себя девушку и вышел.
      Весельчаков приказывал поднимать роту в ружье. Выступать немедленно. Прислать повозку за патронами.
      Чохов положил трубку, вернулся в свою комнату. Маргарета тихо сидела на подоконнике. Он прошел мимо нее, вышел в гостиную, миновал еще несколько пустынных и темных комнат и, очутившись в каптерке, бывшем будуаре, отдал Годунову необходимые приказания.
      А Маргарета сидела на подоконнике - мокроволосая, счастливая, глядя на дождь, на сгущающуюся темноту и ожидая.
      Солдаты разобрали с козел винтовки и автоматы, наскоро осмотрели их и пошли во двор строиться. И тут они услышали далеко на севере гул орудийной пальбы.
      Война продолжалась. Пичугин возился под деревом, прилаживая лямки вещмешка. Семиглав седлал лошадь капитана. Вспыхивали огоньки папирос.
      Солдаты увидели в окне кухни белое расплывчатое пятно.
      То была помещица. Она стояла, вытянув жирную дряблую шею, и прислушивалась к отдаленному гулу орудий. Заметив, что за ней наблюдают, старуха отпрянула и исчезла.
      Часовой раскрыл ворота. Они уныло заскрипели. Подвода, отряженная за патронами, потонула в ночной темноте.
      Во двор кучкой пробрались бывшие батраки. Им было тревожно от гула орудий и оттого, что русские так молчаливо строятся в ряды, видимо собираясь уходить.
      - Смирно! - оглушительно скомандовал Годунов.
      Из дому вышел Чохов. Он был в шинели с полевыми ремнями. Семиглав выводил из стойла коня.
      - Товарищ капитан, - отрапортовал Годунов, стукнув каблуками. - Рота поднята по тревоге и выстроена в полном составе. Больных нет. Сержант Гогоберидзе убыл за патронами по вашему приказанию.
      Чохов медленно прошел вдоль строя. Вдали снова прогремела канонада.
      - Вольно! - сказал Чохов, потом он обернулся к стоящим у ворот иностранцам и сказал: - Следите за помещицей. В случае чего можете ее ликвидировать как класс. Я разрешаю. - Он добавил: - Вам нечего бояться. Вы тут полные хозяева.
      Чех взволнованно спросил, нельзя ли им уйти вместе с русскими. И получить винтовки.
      Чохов коротко ответил:
      - Нет.
      Старшина Годунов распорядился:
      - Пичугин, запрягай карету.
      Чохов сказал отрывисто:
      - Не надо. Бросьте ее.
      - Есть бросить! - громыхнул Годунов, скрыв за этим могучим возгласом свое удивление.
      В этот момент на пороге дома появилась Маргарета. Она бесшумно подошла к Чохову. Он не видел в темноте ее лица, но во всей ее фигуре, в развевающемся на ветру платье, в растрепавшихся волосах чувствовалось мучительное волнение.
      - Не бойтесь, - сказал он ей чуть дрогнувшим голосом. - Мы вернемся.
      Чех тут же шёпотом перевел ей эти слова. Но она как будто не слышала. Она протянула капитану руку.
      Он, смутившись, подал команду:
      - Шагом марш!
      Маленькая колонна исчезла за воротами. Дождь молоточками стучал по мощеному двору. Старшина стоял, держа под уздцы верхового коня. И вдруг, невзирая на то, что кругом были люди, ее товарищи, Маргарета прильнула к Чохову, поцеловала его и, мучительно поискав в памяти незнакомые слова, наконец произнесла:
      - Я лублу тиебия.
      Капитан растерялся, ничего не сказал и тут же вскочил в седло. Ночь поглотила Чохова, но цоканье копыт его коня еще долго слышалось в наступившей тишине.
      XII
      Поздно вечером генерал Середа выехал в пункт, через который должна была пройти его дивизия, чтобы посмотреть на нее перед боем собственными глазами. Он всегда так делал на марше. Ему доставляло огромное удовольствие видеть своих бойцов не красными кружочками и стрелами на карте, а живыми людьми, шагающими, разговаривающими, курящими махорку.
      Он считал это полезным и для себя самого и для солдат. Порядок марша, соблюдение питьевого режима, поведение солдат и просто выражение их лиц все это казалось ему, старому военному, очень важным. В ритме марша он улавливал ритм будущего боя и готовность к нему дивизии.
      Солдаты тоже привыкли на марше встречать своего генерала где-нибудь на дороге. Он по-хозяйски вмешивался в ряды, обменивался с солдатами шуткой, иногда строго выговаривал кому-нибудь. Им нравились его простецкие манеры, высокая подтянутая фигура и отеческий тон. Они чувствовали его любовь к ним и его беспокойство за них. Может быть, они и забывали о нем, как только проходили мимо, но, он, конечно, занимал в их сердцах определенное место. Они доверяли его военному опыту.
      В эту темную, дождливую ночь они не ожидали увидеть его. И генерал в самом деле думал было не выезжать, тем более, что чувствовал себя нездоровым.
      Но в последнюю минуту он все же решил ехать. Он был неспокоен, понимая, что предстоят кровопролитные бои. Он считал, что солдаты и офицеры слишком свыклись с мыслью об обреченности немцев, давно не бывали в серьезных сражениях и могут поэтому в первый момент растеряться.
      - Американцам, вот кому не война, а масленица! - хмуро покачивал головой Тарас Петрович. - На Западном фронте немцы всерьез не дерутся, целыми дивизиями сдаются в плен, ключи от городов подносят... Так Эйзенхауэру недолго и в Наполеоны попасть!.. Ясно, кто Гитлеру страшней! Ну, что ж, наше дело правое - воевать, так воевать!
      То, что сражение будет серьезным, генерал знал. Хотя он всего лишь командовал дивизией и не был в курсе событий целого фронта, но он догадывался, как выгодно было бы для немцев ударить с севера на юг по растянутым советским коммуникациям. Видимо, его дивизия, как и ряд других, предназначалась для ликвидации этой опасности.
      Кое-кто из штадива жалел, что дивизия брошена куда-то на север, а не на Берлинское направление. Генерал, старый служака, притворялся, что ему это безразлично: надо, мол, воевать, а где воевать, это начальство лучше знает.
      Генерал в сопровождении подполковника Сизых выехал в 23.00.
      Через полчаса к нему присоединился и Плотников, который разослал политотдельцев в полки для поднятия наступательного духа, - он знал о сомнениях генерала и сам был также обеспокоен.
      Комдив и начальник политотдела поставили свои машины под старым деревом на перекрестке трех больших дорог и встали друг подле друга, в тысячный раз за время войны.
      Войска двигались темными колоннами по мокрому асфальту дороги. Завидев начальство, идущие или едущие верхом впереди своих подразделений офицеры тревожно оглядывались и передавали по цепочке: "Подтянуться, ребята, генерал нас встречает". И, приложив руку к пилотке, докладывали на ходу:
      - Пятая рота следует по маршруту. Докладывает...
      - Вторая пулеметная рота следует по установленному маршруту. Докладывает...
      - Рота ПТР следует... Докладывает...
      Звание и фамилия терялись в ночи, в дожде, в тарахтении повозок, в неровном топоте ног и копыт.
      Командиры полков - те соскакивали с лошадей, подходили к генералу с докладом и оставались с ним до прохождения своей части. Охраняемые ординарцами кони звенели уздечками в темноте. Когда часть проходила, командир полка вскакивал на мокрое седло и исчезал во тьме, догоняя свой авангард.
      Генерал разговаривал громко и подчеркнуто бодро, обращаясь к проезжавшим офицерам:
      - Ну, как твои дела? Все в порядке?
      Он подходил к солдатам, спрашивая:
      - Ноги не натерли? Как твой автомат? Стреляет? Почему не укрываешь пулеметы? А заправочка, заправочка-то где? Не гулять, воевать идем.
      Заметив, что ночь и дождь угнетающе действуют на солдат, генерал спрашивал:
      - Почему не курите? Это вроде как в сорок первом году, когда мы еще немцев боялись. Теперь времена другие...
      Солдаты с наслаждением закуривали, и строй уходил, поблескивая красными огоньками папирос.
      По мере прохождения дивизии лицо генерала светлело.
      - Ветераны! - сказал он, отходя к обочине дороги, где стояли Плотников и Сизых. - Великая армия! Можешь закрыть свой политотдел Павел Иванович!.. Они всё уже сами знают. Они, как мастеровые на работу, идут. Сталинская армия, дорогой товарищ!
      Наконец проследовал, громыхая, и артполк. На забрызганной грязью машине прибыл Антонюк, ездивший в дивизии первого эшелона для получения данных о противнике. Генерал приказал ему следовать за собой и поехал в деревню, где назначил расположиться штабу.
      Машины вскоре нагнали дивизионную колонну. Мимо генерала и Плотникова в ночной мгле снова проносилось то одно, то другое знакомое лицо, промелькнули черные усы запомнившегося раньше сапера, ствол криво установленного пулемета, белая лошадь комбата, кубанка Четверикова.
      Плотников решил остаться с одним из полков, а комдив обогнал дивизию и вскоре, свернув с главной дороги на боковую, въехал в деревню. Как и другие немецкие деревни, она была вся в белых флагах, уныло висевших под дождем.
      Квартирьеры уже расставили по дороге указки с условным знаком "С" (первая буква фамилии комдива). У дома, отведенного для генерала, стоял часовой. Связисты тянули провода, шлепая по мокрой земле большими сапогами.
      В доме у стола возились лейтенант Никольский и два связиста, устанавливая телефон. Радист налаживал рацию.
      - Докладывай, - приказал генерал Антонюку и уселся за стол, не снимая папахи и тревожно прислушиваясь к дальнему грому артиллерии.
      Пока Антонюк доставал из планшета карту, генерал спросил Никольского:
      - С кем уже работает связь?
      - С полками, - сказал Никольский, приложив руку к пилотке, проводной связи нет, так как полки на марше.
      - Это мне известно, - усмехнулся генерал. - С кем есть связь?
      - Со штабом корпуса, со штабом тыла и с медсанбатом.
      - Полки на приеме, - сообщил из угла наладивший рацию радист.
      Антонюк доложил, что в районе Наугард, Штаргард, озера Мадюзее немцы сосредоточили первую пехотную морскую дивизию, дивизионную группу "Денеке", эсэсовские дивизии "Лангемарк" и "Нордланд" и танковые части неизвестной нумерации. Немцы атакуют большими силами танков и пехоты.
      Генерал нанес данные разведки на карту и вызвал к себе командиров приданных противотанковых частей и самоходного артиллерийского полка. Вскоре они собрались. Генерал все медлил с открытием совещания, так как ожидал Плотникова, который собирался выступить перед командирами с целым рядом указаний. Но Плотников все не приезжал, хотя должен был давно уже быть здесь.
      Тогда генерал решил начать совещание без него. Он указал артиллеристам их огневые позиции и назначил на утро рекогносцировку. Между тем по радио принимались донесения о ходе марша. Один из полков уже занял свой рубеж. Остальные на подходе.
      Командиры распрощались и уехали.
      Плотников явился поздно ночью, бледный, измученный и очень расстроенный. Он велел всем посторонним, включая радиста и ординарца, выйти из комнаты. Его голос был необычайно резок.
      Оставшись наедине с комдивом, он сказал:
      - Одевайся, Тарас Петрович. Поедем, посмотришь, что наши натворили. Дожили, Тарас Петрович!
      Генерал слишком хорошо знал Плотникова, чтобы усомниться в важности происшедшего события. Ни о чем не спрашивая, он надел шинель, и они выехали.
      В одной из деревень, километров за десять от нынешнего расположения штаба дивизии, Плотников велел остановить машину. Это была большая деревня с прудом посредине. На берегу пруда стояли несколько человек и курили.
      При виде подъехавшей машины они бросили папиросы в пруд и подошли к генералу. То были дивизионные офицеры-контрразведчики.
      Генерал молча пошел за ними.
      В длинном одноэтажном доме, над крыльцом которого висел поникший белый флажок, лежали убитые немцы. Целая семья, шесть человек. Все они были зарезаны самым зверским образом. Возле них в крови валялась красноармейская пилотка.
      Контрразведчики доложили следующее:
      Вечером в этот дом, принадлежавший крестьянину Гансу Крюгеру, вошли трое советских солдат. Они были пьяны, шумели и бранились.
      - Это были единственные солдаты в деревне? - спросил генерал.
      Нет, в соседнем доме стояло отделение армейских связистов. Командир отделения, сержант Владыкин, лично видел тех троих. Возмущенный их безобразным поведением, он зашел в этот дом и предложил им вести себя потише.
      Потом связисты легли спать, выставив караул. Солдат Ибрагимов, стоявший в карауле, в полночь услышал пронзительные крики и выстрелы в соседнем доме. Он разбудил сержанта Владыкина. Когда они вбежали в дом, тех уже не было, а э т и лежали убитые.
      Преступников ищут. Все части оповещены. Проводится тщательное расследование.
      - Кто бы мог поверить! - сказал Плотников. - Наши солдаты!.. Детей!.. - Он все повторял, покачивая головой: - Кто бы мог поверить!..
      Генерал подавленно молчал. На обратном пути оба не обменялись ни словом.
      Рано утром, когда полки уже вступили в бой, генерал перед выездом на НП получил шифровку за подписью Сизокрылова.
      Генерал покосился на Плотникова и не без трепета взял в руки шифровку.
      К удивлению обоих, они взыскания никакого не получили. Вообще шифровка была странная: после изложения случая с убийством немецкой семьи всем командирам дивизий предлагалось максимально усилить охрану своих тылов, учитывая, что среди огромных масс людей, идущих по дорогам в тылу наших войск, могут оказаться гитлеровские военные преступники и разные подозрительные лица.
      Надо признаться, что Тарас Петрович не сразу уловил связь между убийством немецкой семьи и этим указанием.
      Между тем связь тут была.
      XIII
      С одной из тех групп, насчет которых предупреждал свою контрразведку и командиров дивизий генерал Сизокрылов, брел и Конрад Винкель.
      Тут шли немецкие семьи, ранее получившие землю и дома выселенных поляков. Шли жители Померании, которые снялись с места еще по приказу гитлеровских властей.
      Они двигались медленно, как листья, гонимые ветром. Не зная, где приткнуться и за что взяться, они шли, как заведенные, вкладывая в равномерное движение ног всю ту энергию, которая в них еще сохранилась. Хождение как бы стало главным и единственным делом их жизни.
      Некоторые тащились на запад потому, что где-то там жили родственники и знакомые. Другие уходили от мести поляков, возвращавшихся на свои исконные земли. Третьи - потому, что шли их спутники, а им страшно было остаться одним. Наконец четвертые - потому, что никто не приказывал им остановиться.
      Навстречу тоже шли группы немцев, из тех, которые эвакуировались по приказу Гитлера, но их опередили русские войска, и теперь они возвращались обратно к месту своего жительства.
      Это был какой-то трагический круговорот разных судеб, разбитых надежд и позднего раскаяния.
      Среди семейств, стариков, старух, детей, потерявших родителей, и родителей, потерявших детей, шло и немало переодетых в штатское солдат. Они шли вовсе не потому, что хотели пробиться к своим и мечтали взять в руки то самое оружие, которое так охотно бросили, нет, к моменту окончания войны они хотели оказаться поближе к родным местам.
      Все эти люди мелкими группами, двигаясь главным образом в ночное время, избегая встреч с русскими частями и освобожденными от немецкого ига толпами, медленно тащились на запад. Иногда они в сумраке сталкивались друг с другом, пугливо останавливались и по взаимному испугу узнавали: с в о и. Тогда они сходились ближе, переговаривались вполголоса, расспрашивали друг друга:
      - Откуда?
      - Куда идете?
      - Дорога безопасна?
      - Что нового?
      - Нет ли среди вас врача?
      - А что?
      - Ребенок заболел.
      - В Вольденберге русский госпиталь... Зайдите туда.
      - К русским?!
      - Да... Я там была с моим...
      - И они?..
      - Да... Лечили...
      - Русские?
      - Да.
      Группы расходились каждая в свою сторону. Люди шли, погруженные в тяжкие мысли, но вслух говорили только самые необходимые слова - насчет пути, обуви, пропитания. Только один высокий старик время от времени громко произносил отрывистые фразы:
      - Божье наказание!.. За высокомерие!.. За пролитую кровь!..
      Винкель шел в Ландсберг, на вторую явочную квартиру, указанную ему Бемом. Первая находилась в Шнайдемюле, но город был осажден советскими войсками.
      В Ландсберг Винкель шел не потому, что жаждал продолжать свою разведывательную деятельность. Просто он хотел встретиться хоть с кем-нибудь из знакомых и что-нибудь узнать. А может быть, просто потому, что нельзя человеку жить без всякой цели, а явочная квартира в Ландсберге все-таки была похожа на какую-то цель.
      Всего лишь месяц назад полковник Бем сообщил ему адреса явок, а Винкелю казалось, что с тех пор прошли долгие годы, даже столетия. Тот Винкель, который выслушивал, стоя навытяжку в бомбоубежище, своего начальника, был совсем другим человеком. Шагая теперь к Ландсбергу, он опасался, не заставят ли его опять что-то делать.
      Он ничего не хотел делать д л я н и х. В конце концов, он не германский подданный, а гражданин вольного города Данцига, имеющего свою конституцию и международный статус. Винкель теперь не признавал аннексию Данцига Германией!
      Какая это была тихая и сытая жизнь в родном городе, до прихода к власти нацистов! Винкель работал таможенным чиновником в торговом порту. Тогда он не слишком доволен был своей службой, зато теперь он вспоминал желтые наклейки на тюках с чувством величайшего умиления.
      Так шел он с белой повязкой на рукаве - в знак своих мирных намерений - среди других немцев с такими же повязками на рукавах.
      Шли обычно до рассвета. Утром группа дробилась. Семьи расходились в разные стороны, каждая семья рассаживалась под своим деревом, хлопотала, варила пищу, ела, вполголоса перешептывалась. Дети уходили в ближнюю деревню и, как правило, возвращались с хлебом, салом, консервами: русские солдаты не скупились и детям давали еду охотно.
      Старики тоже шли в деревню к русским и просили табаку, а потом задыхались и кашляли, наслаждаясь крепчайшим русским "макорка".
      Парни помоложе и главы семейств разбредались по лесу в поисках "дичины". Дичиной назывались здесь попадавшиеся в лесу беспризорные овцы и коровы. Их ловили, резали ножами, обдирали, а потом жарили на костре мясо, что вызывало острую зависть у тех, кому не посчастливилось. Вслед "охотникам" брели дети и старики, которые набрасывались на остатки туши, растаскивали все до косточки и потом с взволнованным галдежом готовили себе завтрак на маленьких кострах.
      Совместно только шли, все остальное делали порознь. Едой не делились. Каждый думал только о с в о е м завтрашнем дне. В общей беде никто не желал заботиться о соседе.
      Вечером снова собирались в кучу, обсуждали дальнейший маршрут и двигались дальше. Какой-то бывший ефрейтор родом из Ландсберга хорошо знал окрестности. Он вел группу.
      Как и прошлой ночью, шли лесами, так как дороги были запружены русскими войсками, а главное, толпами иностранцев. Иностранцев немецкие беженцы боялись гораздо больше, чем русских солдат.
      Светила туманная луна. Ноги мягко ступали по напоенным влагой гнилым сосновым иглам. Пробирались мимо смолокурен, покинутых лесопилок, охотничьих хижин. Вскоре вышли к большому озеру. На рассвете лес внезапно кончился. Перед беженцами вырисовались очертания большой деревни с заводскими трубами на южной окраине.
      Остановились. Некоторое время смотрели из-за деревьев на пустынное селение. Расселись под елками, разбрелись по лесу, ели, спали, вздыхали, ходили за "дичиной". К вечеру двинулись дальше.