— Глупости. В трубку только слышно и ничего не видно.
      Дурацкая игра. Но мы все равно не можем перестать бегать на переменах смотреть на Егорова и каждый вечер ему звонить. Только телефонные будки меняем, как жулики. Однажды Егоров слушал-слушал, как Сусик пищала неприличные слова, а потом вдруг и говорит, что он не Егоров, а его отец. И чтоб мы прекратили это безобразие. Нас так и вышвырнуло из будки. Мы неслись домой так, будто за нами и вправду гонится егоровский отец. Дома я заперла все двери на замок. Включила радио на полную катушку и заткнула уши, чтобы «это» не вертелось у меня в голове.
      На следующий день я думала, что Сусик заболеет и не придет в школу, но она, как ни в чем не бывало, шебаршилась мышкой-норушкой за партой. У меня защипало в носу из-за того, что мы натворили по телефону. Сусик хихикнула:
      — Глупая ты. Он наврал. Это совсем не отец был, а сам Егоров. Хочешь булочки?
      Сусик развернула белую бумагу и достала бутерброды. Булку с колбасой она аккуратно съела, а бумагу, скомкав, засунула в чью-то парту. Вытерла пальцы платочком и стала устраиваться перед уроком: разложила чистенькие книжки, тетрадки, пенал, расправила платье и затихла. Весь урок она сидела, не шелохнувшись, и смотрела перед собой черными бусинками. Над ее выпуклым лбом вился дымок кудряшек.
      Почему— то теперь парта Сусанны перестала быть для меня домиком. Ты -чик-трак, а тебя все равно пятнают. Чур-чура, я не играю, это же урок. Никаких чуриков, тебе водить.
      — Выскочка, — слышится сзади.
      Нельзя оборачиваться. Пусть Алка, что хочет, говорит.
      — Лупоглазая. Вытаращит свои глазищи и луп, луп на учителя.
      Что значит «лупоглазая»? Глаза у меня выпуклые, что ли? Может, сощурить их, не так заметно будет?
      — Думает, она красавица, а у самой губы толстые, как у негра.
      Причем тут губы? У Светки у самой рот в пол-лица. А подружка ее? Тоже мне, кинозвезды: одна — толстая, как самовар, а у другой — глаза косые. Я же им этого не говорю. Человек не виноват в том, каким он родился.
      Может, втянуть губы в рот, не так заметно будет?
      — Ну, умора! Губы поджала, ну вылитая треска мороженая. Ткни ей в бок карандашом, пусть губы выпустит.
      Ой! Больно же! Что они лезут? Сейчас рвану Алкину тетрадь, будет знать!
      — Ты чего наделала?! Они теперь у нас все разорвут!
      Сусик мгновенно прячет свои тетрадки. Щелкает замком и садится на портфель.
      — Они же первые полезли.
      — Нужно было обозвать их по всякому, а вещи трогать нельзя. Вещи денег стоят.
      Действительно, нехорошо получилось. Алке теперь за разорванную тетрадь влетит, и Сусанна рассердилась. Еще, чего доброго, скажет, уходи с моей парты. А куда я уйду? Не с Обезьяной же сидеть?
      Интересно, почему в новой школе обязательно должна быть точно такая же Обезьяна, как в старой? Тот маленького роста и этот. Тот кривляется и этот. Оба плохо учатся. И уши одинаково торчат.
      Нет, теперь меня, конечно, с новым не посадят. У меня в табеле теперь одни только четверки и пятерки. Но он все равно почему-то лезет ко мне.
      — Сусик, почему Обезьяна меня передразнивает, когда я на уроке отвечаю?
      — Влюбился.
      — Ну, вот еще!
      — Значит, потому что у тебя платье длинное.
      — Как это длинное?
      — Ну, у всех девочек, кто хорошо учится, платье выше колен, а у тебя ниже. Как у двоечницы.
      Ой, и верно длинное. Что же делать? Подшивать платье я не умею, бабушка специально ради моего платья из Калинина не приедет. Маме некогда. А что, если переставить пуговицу на фартуке, пояс станет тугим, а платье подернуть кверху? Ну-ка, можно сейчас попробовать: вдеть кончик пояса в петлю и закрутить.
      — Звонок! Сусик, смотри, как я за один урок платье укоротила.
      — Угу. Побежали, посмотрим, какие отметки ботаничка в журнал ставит.
      До чего же я бездарная: все побежали к учительскому столу — и я побежала. Все столпились вокруг журнала — и я столпилась. Хотя прекрасно знала, что у меня по ботанике одни пятерки. Обезьяна сзади подкрался, обмакнул пальцы в чернила и вымазал мне все ноги между чулком и трусами. Потом целую перемену пришлось с Сусиком чернила от ног оттирать, все равно много осталось.
      Нет, не прячет меня больше домик Сусика: то ноги торчат, то глаза, то губы. И все пятнают. Хорошо бы найти парту, за которой меня пятнать не будут.
      — Сусик, тебе Ася нравится?
      — Не-а, воображуля. Ты ее тетрадки видела? Пишет тоненько-тоненько, а не как положено. Сама себе почерк выдумала.
      Ой, и я воображуля. И у меня почерк придуманный. Я специально пишу, изогнув «б» и «д».
      — А челка? У кого еще в классе челка? Ни у кого. Только взрослые девушки так ходят. Думает, что она взрослая, а она просто уродина.
      Ой, и я уродина! Как здорово!
      Сусик так и не заметила, что я уже не с ней в домике. Она продолжала тараторить про Егорова, про контрольную по математике. Даже предложила мне булку с вареньем.
      Я жевала булку Сусика, а думала про Асю. Про то, как мне хорошо будет с ней дружить. И вдруг очнулась оттого, что на меня смотрели круглые от страха глаза. Они были совсем не похожи на всегдашние Сусаннины. бусинки. И шепот был чей-то чужой, будто она не выдыхает, а вдыхает слова.
      — Мама ночью меня будит, а у нее вся простынь в крови. И на одеяле кровь. Я хотела одеться, ну, чтобы на улицу бежать «скорую» вызвать…, а она: «Не ходи!» Ужас сколько крови было. Может, целый таз.
      Боюсь пошевелиться. Откуда кровь? Бандиты в окно влезли?… У них четвертый этаж. Высоко.
      — Вы хоть йодом смазали?
      Сусанна морщит лицо и отворачивается. У меня перед глазами стоит большой эмалированный таз, до верху наполненный кровью. А вдруг ее мама умрет? Сусанна достает из кармана крохотный чистый платочек и прижимает его сразу к двум глазам. Мне кажется, что она сейчас заревет на весь класс. Все повскакивают с мест и начнут орать и беситься. Но платочек снова аккуратно складывается и прячется в карман. Звонок. Сусик поправляет учебники и кладет перед собой руки, как нас учили в первом классе. Наверно, с ее мамой все это случилось не вчера, а давно. А рассказала она мне сейчас нарочно, чтобы я не уходила к Асе.
      Как Сусанна догадалась, что я не смогу с ней больше быть в домике?
      Смотрю на выпуклый лоб, мелкие кудряшки, стоящие над ним, и сморщенное личико — то ли девочка, то ли старушка? Вроде тех бабушек в белых платках, которые по воскресеньям возвращаются на 32 трамвае из церкви. Они сидят в толчее, молча, терпеливо, сложив руки на коленях, и смотрят прямо перед собой. И только подъезжая к остановке, начинают суетиться: не пора ли им выходить.
      — Сусик!
      — А?
      — А как же Егоров? Мы забыли сбегать на второй этаж!
      Махнула рукой. Будто вот сейчас, в пятом классе, она уже пережила весь страх, всю дружбу и всю любовь, отпущенные ей на целую жизнь.
 
      Почему, если хочешь с кем-нибудь дружить, нельзя просто подойти и сказать: «Давай после школы пойдем вместе»? Нет, нельзя. Можно только смотреть и ждать. А вдруг Ася подумает, что я для нее слишком маленькая и глупая? Вдруг никогда не позовет к себе? Что же тогда делать? Нужно срочно придумать что-нибудь взрослое…Ничего в голову не приходит…
      — Ты что за мной шпионишь?
      — Я не шпионю.
      — А чего таращишь на меня свои глазищи?
      — У меня просто глаза такие. А у тебя, правда, мама актриса?
      — А тебе-то что?
      — Я нечаянно спросила.
      — Ладно, идем ко мне. Хочешь?
      — Да.
      — А тебя мамочка не заругает, что ты после школы шляешься?
      — Мама на работе.
      У Аси кончик носа вздернут, и кажется, что она дразнится.
      — Кто у тебя родители?
      — Мама врач…
      — А отец?
      — Папа в цирке работает.
      — Клоун, что ли?
      — Да.
      — Ну, ты даешь! Хоть бы соврала. Пришли. Можешь полюбоваться на мою берлогу.
      Почему берлога? Это целый замок. Обыкновенных комнат таких не бывает. Огромные черные шкафы, письменный стол со слона, кожаный диванище-бегемотище. Можно подумать, что здесь живет страшный великан, который охраняет сокровища. Он любит полутьму и не любит чужих девчонок, сующих везде свой нос. Его глаз — единственная лампочка в бронзовой люстре. Он отражается в длинном до потолка мутном зеркале. К зеркалу прислонен столик на гнутых ножках. Вот оказывается, где лежат сокровища, которые охраняет невидимый великан — шкатулки с бусами, гримом, пудреницы, парики. Всматриваюсь в расплывающееся зеркало: вдруг сзади кто-нибудь подкрадывается? Нет, никого. Только две заколдованные принцессы с длинными ресницами и темно-малиновыми губами. У одной вокруг головы короной лежит белая толстая коса, а у другой длинные черные локоны. Кто их заколдовал? Почему они такие грустные?
      — Ася, ты бы хотела, чтобы у тебя всегда были такие локоны?
      — Не выдумывай. Это грубая театральная подделка. Она только со сцены смотрится.
      Ася надевает на толстого мраморного Амура бусы и браслеты. У Амура отбит нос и пальцы.
      — Ася, а тебя мама не заругает за то, что мы все трогаем?
      — Она здесь не живет.
      Как это? Где же может жить мама, если ее дочка здесь? Ну, конечно, как же я не догадалась — Ася разыгрывает меня. Считает маленькой, вот и дразнит.
      — Ты мне не веришь?
      Ася подходит к шкафу и медленно открывает тяжелую скрипучую дверь. Вот где, наверно, свернулось косматое чудище.
      — Не надо!
      — Что «не надо»?
      — Шкаф открывать.
      — Не выдумывай. Видишь, она даже платья почти все свои забрала.
      Ася залезает в шкаф, я — за ней. Дверь со скипом закрывается. Внутри приятно пахнет духами и старым деревом.
      — Она ушла к своему новому мужу. Так… деятель один, из ее театра… Только он ей не муж.
      Деятель — неприятное слово. Сейчас Ася выскочит из шкафа и захохочет: «Обманули дурака на четыре кулака!»
      Нет, не выскакивает — значит, все и вправду так плохо. Поэтому мы и сидим в шкафу, где темно, холодно,… Только бы Ася не догадалась, что я боюсь.
      — Пойдем чайку попьем, что ли…?
      Действительно, ужасно есть хочется.
      — Ты любишь чай с кофе и сахаром вприкуску?
      — Не знаю, не пробовала. Может, просто кофе заварить?
      — Да ну, возиться.
      Вылезаем из шкафа. По лицу у Аси не заметно, что она только что про маму говорила такое.
      — Посиди в столовой, я мигом.
      «Столовая» — закуток, отгороженный шкафами рядом с дверью. Там стоит обыкновенный кухонный стол и два плетеных стула. На тыльную сторону шкафа повешен коврик, и от него становится теплее и уютнее.
      — Ты что свет не зажигаешь?
      Щелк — на стене над столом загорается оранжевая лампочка. Ася, обжигаясь, льет из огромного чайника кипяток в стаканы, из маленького чайничка вытряхивает несколько капель желтоватой заварки. Высыпает из железной банки в рот полную ложку сухого кофе, добавляет сахар, жует и запивает чаем.
      — Попробуй, вкусно. Как с конфетами.
      Зачерпываю немного кофе.
      — Бери больше, не стесняйся. У меня от матери целых четыре коробки осталось.
      Жую кофе с сахаром.
      — Посуду и тряпки она забрала, а мебель и комнату мне оставила. Чтобы было, в случае чего, куда вернуться.
      Запиваю кофе кипятком.
      — Я сейчас тебе кое-что покажу.
      Ася приносит журнал «Юность», листает его, протягивает мне страницу со стихами. Читаю.
      — Да не читай ты. На фамилию посмотри. Видишь, моя фамилия.
      — Но имя-то другое.
      — Это моя сестра. По отцу. Думаешь, у моего папочки одна я такая? У него бог знает сколько детей по свету пущено.
      Ой, где— то я уже это слышала. От бабушки. Когда она про МОЕГО папу говорила! Кофе у меня с непривычки проскочил не в то горло. Кашляю. Запиваю кипятком.
      — Между прочим, я тоже стихи пишу. Хочешь, покажу?
      Ася приносит тетрадку, исписанную в столбик нешкольным почерком.
      — У тебя папа тоже поэт?
      — С чего ты взяла? Он — режиссер. Уже старый и лысый. Я хожу к нему, когда деньги кончаются. Меня там кормят. Знаешь, как его сто первая жена законно готовит?!
      Разве так о папе можно говорить? Или вообще о взрослых? И после этого ходить в школу, делать уроки, болтать о всякой ерунде с девчонками? Может, она только притворяется пятиклассницей? А стихи взяла и просто-напросто переписала откуда-нибудь? Нет, не похоже. Если такое просто так говорить, то оно может и вправду случиться. И тогда навсегда останешься в этом заколдованном замке. И время остановится.
      — Ася, а как же ты тут спишь? Тебе не страшно?
      — Я иногда вижу сон, как меня сзади кинжалом убивает разбойник. Я иду по дороге, а он крадется за мной по пятам: я останавливаюсь — и он останавливается, я не оборачиваюсь, но знаю, что он — совсем рядом. Бегу, но от него не убежишь… Мне каждый раз очень страшно умирать.
      Ой, как странно: я тоже вижу этот сон. Неужели так бывает, чтобы один и тот же сон приходил в разные места к разным людям.
      — Ася, тебе не кажется, что там, в шкафах, кто-то косматый дышит. Ну, в том другом, где книги… Там вполне кто-то может свернуться и спать.
      — Не выдумывай. Тебе домой пора. Родители хватятся, что доченьки так долго нет, рассердятся и в угол тебя поставят.
      Зря Ася со мной, как с маленькой. Вдвоем мы бы наверняка справились с этой великаньей комнатой.
      — Ася, давай мы хоть в люстру еще несколько лампочек ввернем?
      — Не выдумывай. Настольная лампа есть уроки делать — и хватит.
 
      Нет, пожалуй, нам с Асей даже вдвоем эту громадную комнату не обжить. Ютимся на трех островках: за шкафом, где пьем чай с кофе и сахаром, на письменном слоне, где, лежа на животах, пишем уроки, и у зеркала — это наше главное место. Здесь мы представляем себя артистками. А все остальное вокруг — безбрежное море, которое так и норовит тебя заглотить, пока ты перебираешься с острова на остров.
      — Ася, а что если мы твоей комнате Новый год устроим?
      — Как это?
      — Ну, перед Новым годом все моют, чистят, пекут пироги.
      — Ты умеешь печь пироги?
      — Можно и без пирогов. Половинку Нового года сделаем. Представляешь, твоя мама приедет и ахнет: комната вся чистая, светится. Как озеро в солнечную погоду.
      — Она даже не заметит. Придет, накрасится, дневник проверит, деньги оставит и на спектакль побежит.
      — Зато тебе перестанут страшные сны сниться.
      Долой косматую пыль! Долой холод из темных углов! Даешь белый светящийся пол!
      Бросаемся на кухню греть воду. Тря-пка, щет-ка, шваб-ра — вперед! Ну и кухня! Сколько же здесь жильцов? Как у нас на Лиговке?
      Из коридора выплывает толстая женщина в цветастом халате и кричит, что мы топаем, как лошади, и расплескали воду около раковины.
      — Ведьма жирная! Так и просится, чтоб на нее ведро вылили!
      Ася с треском захлопывает дверь.
      Как она не боится взрослую соседку? Может быть, она все-таки сама взрослая, и только притворяется девочкой?
      — Ну, где тут твое Чудище прячется? Сейчас мы ему покажем!
      Ася обмакивает тряпку в ведро и шмяк ее на пол. Она драит щеткой, я — шваброй, потом я — щеткой, она — шваброй. Драили-драили — оглянулись, а сзади все еще море невымытого. Моем внаклонку, моем на корточках, моем на коленях. Оглянулись — а сзади океан невымытого.
      — Ася, давай за шкафами считать другой комнатой.
      — Ага, столовой. А у двери — прихожей. Их отмоем в следующий раз.
      Сдались. Не справились. Что теперь Асина мама скажет? Горе-уборщицы, даже пол отскоблить не сумели.
      — Ася, твоя мама сегодня придет?
      — Угу.
      — Может, неудобно, что я здесь у вас торчу?
      — Не выдумывай.
 
      Вот теперь перед зеркалом сидит настоящая хозяйка сокровищ. Сразу видно, как комната присмирела, перестала страшить. Можно больше с ней не воевать, а сидеть пай-девочками на скамеечке для ног и глазеть, как Асина мама гримируется. Вот она берет одну помаду, пробует ее на губах, откладывает, открывает другую, обрисовывает рот. Подводит по кромочке коричневым карандашом глаза, промокает салфеткой. Маленькой щеточкой красит ресницы. В старое мутное зеркало, в котором мы с Асей выглядим принцессами, она не смотрит. У нее для грима увеличительное зеркало, в котором мы — страшные, как лягушки.
      — У тебя мама красивая?
      Как Асина мама может задать такой вопрос? Я про это никогда не думала. Когда к нам приходят гости, они говорят, что мама обаятельная. Но ведь это так принято — говорить хозяйке комплименты. На всякий случай киваю.
      — Красивее меня?
      Да. Но я не смею этого произнести. У Асиной мамы под глазами большие темные мешки, кожа блестит от крема, из-за грима все лицо похоже на маску. Наверно, она уже немолодая.
      — Твоя мама молодец, делает себе карьеру и до старости человеком останется, а я состарюсь — меня вышвырнут, как собаку.
      Откуда? Из театра? Или из того дома, где живет ее муж? Зачем она так хвалит мою маму, что получается, что она осуждает ее?
      — Сколько твоей маме лет? 38? И мне 38.
      Асина мама пудрится. Щелкает сумочкой. Достает кошелек пересчитывает деньги. Она ведет нас в столовую около Финляндского вокзала обедать.
      В столовой полно народу. Асина мама становится в кассу в очередь, а мы идем занимать место… Пахнет подгорелым мясом. Ася швыряет на стол ложки и вилки так, что одна падает на пол. Я поднимаю вилку, хочу вытереть ее бумажной салфеткой.
      — Не трогай. Я другую принесу. И нечего смотреть на меня такими глазами. Думаешь, она тебе правду сказала? Как бы не так. Ей уже сорок пять стукнуло. А она: «тридцать восемь».
      — Ну и что?
      — А то, что надоело, что она без конца врет.
      Асина мама растерянно пробирается с подносом сквозь столовый чад. Поднос тяжелый, сумочка неловко упирается в живот. Она озирается, ищет наш столик. Ася даже не встает позвать ее.
      — Давайте я помогу донести поднос.
      — Нет, нет, ты уронишь. Сними только тарелку с хлебом.
      Асина мама, расплескав суп, ставит поднос на стол.
      — Ты — хорошая девочка, добрая. А вот Ася со мной не разговаривает, злится. Скажи, что мне делать?
      Зачем она так со мной говорит, будто я тоже взрослая и могу ей чем-то помочь? Я даже Асе ничем не могу помочь, она в сто раз старше и умнее меня.
 
      Возвращаюсь домой вдоль заклеенного афишами забора «Русского дизеля». На улице уже темно. Нужно стараться не смотреть в узкие переулки Там обязательно кто-то стоит в грязном пиджаке и что-то делает руками. Мчусь через садик. Прорываюсь сквозь черноту подъезда, секунду прислушиваюсь к шорохам за дверью и жму, как сумасшедшая, на кнопку звонка. Открывает Ксения.
      — Звонится как на пожар! Не терпится ей! Кто-то ей тут слуги! Прямо так и бросились открывать.
      Ксения теперь на пенсии и сидит дома. Только это уже не та Ксения. Куда-то делся ее синий пиджак с ватными плечами, волосы завились шестимесячным бараном. Тонкие синеватые губы расползлись в жирных помидорных червяков. Всю осень она ездила в какую-то свою деревню и привозила огромные корзины сыроежек. Приедет из деревни. Встанет посередине кухни и раскачивается, забыв, что у нее на руке тяжеленная корзина.
      Ленка подмигивает мне и показывает на Ксенины мокрые резиновые сапоги, из которых торчат тощие ноги.
      — Куда ей столько сыроежек? И вообще, чего она столько запасает: целая кладовка капусты, картошки. Рыбин каких-то соленых натаскала? Вони-ища!
      — Может, решила, что будет война и к блокаде готовится?
      Оказалось сыроежки не к войне, а к замужеству. Однажды она уехала в эту свою деревню и привезла себе оттуда деревенского мужа.
      Кухонные чаепития Елены Яковлевны и Ксении тут же кончились. Елена Яковлевна шипела над плитой вместе со своими котлетами:
      — Идиотничество какое! Привести мужика на тридцать лет моложе себя. Да на что он ей нужен? Откармливать борова да грязные подштанники стирать? Хоть бы людей постыдилась. Тьфу, рехнулась старуха!
      А Ксения грохала дверьми и таскала из кухни в комнату кастрюли щей и миски картошки с грибами.
      — Расписались, значит, имею право! И никто мне не указ. Сама старуха!
      Вот, значит, как выглядят деревенские люди. Надо же, ведь он совсем не подходит для нашей квартиры. Не то чтобы он был огромным — Ксения ведь как-то втеснила его как-то в свою комнатку. И одет вроде бы нормально — Ксения купила ему коричневый костюм и ботинки вместо сапог… Правда, подстрижен по-деревенски: сзади наголо, а спереди — челка, но не в челке дело. Просто ему здесь некуда деться. Вот он и сидит у распахнутой Ксениной двери на табуретке, как собака у крыльца, и вздыхает. Поест картошки с грибами, ляжет прямо в ботинках на Ксенины кружевные накидки и опять вздыхает.
      — Лен, как ты думаешь, он спит вместе с Ксенией? Ну что ты хихикаешь? Я же не про глупости. Я имею в виду, неужели он не боится заразиться от нее? Она же кашляет, будто вся прогнила, и кожа с рук слезает малиновыми клочьями.
      — Где ж ему спать? Не на полу же. Она его, небось, к стеночке прижмет и всю ночь караулит, что б не убежал.
      Пожалуй, Ленка права. «Свово мужика» Ксения стерегла и никуда не выпускала. Особенно она перепугалась, когда в нашу квартиру провели телефон. Черный новенький аппарат повесили в коридоре. Сначала Ксения бегала вокруг него, будто принюхивалась и фырчала. Потом разоралась:
      — Не буду платить за телефон! Мне звонить некому! И мужику моему некому!
      Потом стала заглядывать нам с Ленкой в глаза и сто раз на дню повторять, чтобы «ее мужика» к телефону не звали. А кто может ему звонить? Его же здесь никто не знает. И вообще еще никому в квартире не звонили. Только папе.
      Елене Яковлевне телефон понравился: она всем стала говорить, что ей позвонит дочка из Германии. Насчет Ксениных: «Не буду платить» она и сама могла с удовольствием поорать:
      — Нет, будешь платить! За двоих! А то я твоего бугая из квартиры-то высужу! А коли денег нет, работать надо идтить, а не сыроежки трескать!
 
      Работать «свово мужика» Ксения устроила на «Русский дизель». Она его утром на завод провожала, а вечером встречала. Как первоклашку. После работы он обедал, и снова сидел неподвижно у двери, как у будки. И только когда Ксения на минутку выходила в булочную, «ее мужик» подкрадывался к телефону и звонил какой-то Клавке. Сначала он что— то шептал в трубку. Потом, забывшись, хохотал так, что видны были два железных зуба, а в конце только повторял: «Забодай тебя комар». Это у него очень неприлично получалось, приходилось убегать в комнату и затыкать уши.
      Елена Яковлевна тоже боялась Ксениного мужика, только не его неприличия, а за свою заграничную мебель. Поэтому она привела немецкую овчарку. Такую же огромную, как Ксенин «мужик». И затиснула ее в кладовку. Псу было плохо в кладовке, и он целый день лаял. Ленка на пианино тренькала — лаял, на кухне пол подметали — лаял, Ксения кашляла — лаял.
      — Во! Приволокла теленка. Кто-то ее здесь обкрадет! Да нам с мужиком ее богатства даром не нужны. Сыты, одеты — чего еще надо? А эта с жиру бесится!
      Чтобы показать, что пес не сторожевой, а для красоты, Елена Яковлевна нацепляла на него поводок, командовала: «К ноге!». Но бедный пес не понимал, что от него требовалось, и вместо того, чтобы чинно гулять по улице, таскал хозяйку на поводке за сараями и по помойкам. Малиновая от натуги Елена Яковлевна притаскивала упиравшегося пса домой и грозилась «убить его до смерти».
 
      Каждый раз, когда я возвращалась от Аси, я боялась сама открывать ключом дверь, потому что мне казалось, что у нас в квартире обязательно что-нибудь случилось. Либо Ксенин «мужик» вместе с собакой вырвались на свободу и убежали. Либо они оба взбесились: собака всех перекусала, а «мужик» всех избил. И только услышав за дверью: «Звони-ится. Кто-то ей тут слуги», успокаивалась: «Ну, на сегодня, кажется, обошлось».
      — Чего поздно шляешься? Вот скажу матери, какую ты моду взяла.
      — Я не шляюсь. Мне мама разрешила у подруги уроки делать.
      — Знаю я твоих подруг. Ремня тебе надо, а не подруг.
      Проскальзываю между Ксенией и сундуком в комнату и потихоньку, чтоб не заметно было, защелкиваю дверь на замок. Включаю настольную лампу. Она высвечивает корешки книг за стеклами шкафов. Теперь это уже не просто полоски, к которым привык. Многие книги я знаю по имени: темно-зеленая — Тургенев, серая длинная — Жюль Верн, голубая полоска — Куприн.
      Я беру толстый том, сворачиваюсь клубочком на продавленном диване и читаю, пока глаза не наполняются песком. Холодно. Ноги и руки закоченели. Пойти в сарай принести дров? Темно и страшно. Пойти на кухню выпить чаю? Не хочется. Не из-за Ксении и не из-за Елены Яковлевны. Просто не хочется заходить в кладовку. Если войти туда и закрыть глаза, то ни сахар, ни варенье не найдешь, а откроешь глаза — сразу наткнешься на испорченный приемник, на котором пылится папин отдельный кефир, отдельное масло, отдельный сыр. Уж лучше столкнуться с бандитами у темного сарая, чем идти в кладовку. Бр-р-р.
      Ну же, вставай! Не хочешь идти в темноту и ждать, когда печка нагреется, возьми тряпку и вытри пыль. Мама рассердится, что по дому ничего не сделано!
      Нет. Руки не слушаются. Они не верят, что справятся. Они не помнят, как вместе с мамой надраивали рожицы глиняным уродцам, выбивали ковер об снег, сдирали пыль с башенок печки. Руки не помнят, но голова же знает, что там, на самом верху, куда даже маме не залезть, и прячется Нечистая сила. Та Нечистая сила, которая заволакивает пылью всю комнату. Ну же, придвинь к печке стол, на стол — стул, и в погоню за Нечистой силой!
      Нет, никак не встать. Валяюсь на диване заводной игрушкой со скрюченными руками и ногами. Нету мамы, чтобы вставить в меня ключик и завести.
      Щелкнул замок! Мама входит в комнату прямо в шубе. Зажигает верхний свет и садится, не раздеваясь, у двери. Белый резкий свет безжалостно высвечивает пыль, стелющуюся по ковру, по стульям, заваленным газетами и журналами, по столам. Мама устала от холода и пыли. Ее раздражает огрызок яблока на валике дивана. Она думает, что Нечистая сила не за башенками печки, а во мне.
      Беру ржавый ключ от сарая, полосатый мешок и иду в жуткую темноту. У парадной опять все перерыто. Не грохнуться бы с дровами в канаву. Интересно, что тут опять проводят? Телефон у нас уже есть, а больше ничего такого в квартирах и не бывает.
      А, черт, замок не открывается. Так и знала, что заест. Лягнуть бы его ногой, да высоко слишком. В сарае что-то шебаршится. Похоже на ту птицу, что залетела к нам в дымоход. Ксения сказала, что птица в дымоходе — к покойнику. Покойник — это когда кто-то чужой умирает. Кого ты не знаешь, и живым никогда не видел. И потом, примет не бывает. Это предрассудок.
      … К покойнику птица, к покойнику…
      Ах, ты, замочина-ржавучина, неужели тебе не стыдно — тебя человеческим теплом отогревают, а ты леденишь руки!… К покойнику птица, к покойнику… Кончай замок высасывать последнее тепло! Ага, открылся, ну спасибо, железяка, я думала ты совсем меня заморозишь. Ну, где тут птица? Нету! Я же говорила предрассудок.
      Отдираю на ощупь два смерзшихся полена, еще три, одно… Руки молодцы, хоть пальцы не распрямляются, а работают. А вот тело еще теплое, и все равно норовит убежать домой. Придется наказать его за трусость, положить еще три полена.
      Хватит. Защелкиваю замок, волоку мешок к лестнице.
      На лестнице стоит Алекся Косоглаз и скалит зубы.
      — Гы, дура дрова волокет.
      Втягиваю голову. Тащу неподдающийся мешок вверх. Алекся разбегается и, футбольно закренделив ногу, бьет по мешку. Ругается матом. Так ему и надо. Теперь будет Хромоногий Косоглаз.
      — Щас как дам по гляделкам, будешь зыриться!
      Рванула мешок так, что он сам доскакал до нашей двери. Звоню как ненормальная. Открывает Ксения. Приволакиваю дрова на медный лист перед печкой. С грохотом все вываливаю из мешка. Дрова грязные, обледенелые.
      Мама как сидела на стуле у двери, так и сидит. Капельки растаявшего снега блестят на волосках шубы. Она на меня не смотрит.
      — Мама, ты в приметы веришь?
      — Нет, не верю. У нас в Калинине умер дедушка.
      — Твой папа?
      — Нет, но он меня вместо отца растил.
      — А бабушка?
      — Бабушка хочет перебраться поближе к нам. Нам теперь придется искать для нее комнату в Ленинграде.
      Беру самое прямое полено и начинаю ножом строгать лучины. Ладони горят. Открываю вьюшку. Прислушиваюсь, нет ли кого в дымоходе. Мама идет раздеваться.
      На следующий день спрашиваю у Аси: верит ли она в приметы. Рассказываю про птицу. Ася впервые смотрит на меня так, как будто я что-то знаю, чего она не знает.
      — Почему бы нам для разнообразия не пойти к тебе? Хочу посмотреть на вашу печку.
      — Боюсь, у нас дома Арт. Это такой толстый человек, с которым папа вместе пишет.
      — Соавтор?
      — Угу.
      — И что они пишут? Роман?
      — Нет, это называется репризы. Только им нельзя мешать, и нам некуда будет деться.
      — Давай заглянем, вдруг они уже ушли?
      Мы с Асей пробираемся мимо Ксении и прислушиваемся. Голосов в комнате не слышно. Приоткрываю дверь. В открытую форточку уплывает струйка дыма, как будто Джин старается догнать своего повелителя. Вокруг машинки разбросаны листы с начатыми строчками. Из одного листа сделана плевательница. Папа лежит на диване, отодвинув ноги на стул. У него теперь часто болит голова.
      Пока Ася раздевается, успеваю сложить листы стопкой и перевернуть их неисписанной стороной вверх. Плевательницу заворачиваю в чистый лист и выношу на кухню в ведро. Ася выскальзывает на кухню вместе со мной.
      Нужно поискать что-нибудь в кладовке, чем принято кормить гостей. Отпираю замок. Неудобно, Ася может подумать, что мы боимся воров. Но у нас все запирают и комнаты и кладовки.
      Так. В столе — хлеб, за окном — масло и зеленый консервированный перец. Вчера же щи в кастрюле были? Да… это уже не щи. Гуща на донышке. Ставлю кастрюлю на керосинку. Ася насмешливым глазом показывает на сиреневое трико Елены Яковлевны, которое сушится над плитой.
      Ладно, штаны-парашюты — это еще ничего, хорошо, что сейчас день, и Ася не заметила, что у нас на кухне выросло три лампочки, три счетчика, три выключателя…