Он строит, она строит, я строю

      И надо же, все оказалось совсем наоборот: рабочие недорого взяли, цвет дома «прекрасный», а Анюта — не больше, не меньше — мамина лучшая подруга.
      — Ну что бы я в жизни делала без таких замечательных людей? После войны кандидатскую писала: кругом разруха, грудной ребенок на руках, муж по полгода в командировках, кто мне помог? Вот такие же простые женщины. Утром забежишь к кому-нибудь из соседок, пакетик крупы бросишь: Верочка, приглядите за моей, кашки сварите. А у Верочки своих таких же двое. Ей что двое, что трое — все равно сидеть. Поздно вечером с кафедры прибежишь, тетя Дуня тебе полы намыла, белье постирала, за ребенком всей квартирой по очереди приглядели, кашкой накормили. Только благодаря трудовому народу и удалось выдержать всю эту жуткую жизнь.
      — Но полов-то внизу все равно нет. Дом не примут.
      — Полы настелем. Анюта обещала с завода плотников прислать. Если дом не сдадим, участок отберут и дом за свой счет снести прикажут.
      — Папа сказал, что обойдется.
      — Есть беспечные люди, которых ничего не беспокоит, они все лето гастролируют, а потом в собственное удовольствие молоточком помашут и думают, все им с рук сойдет. Я государство обманывать не могу. Я воспитана на чувстве долга: раз приказано закончить к сроку, значит надо выполнять. Никогда в жизни ничего не добьешься, если будешь надеяться на авось да небось.
      Зачем все запутывать? Никакая Анюта не мамин друг! Она друг нашей дачи. Если так дальше пойдет, то придется заводить друзей для комнаты, затем для платьев, для еды. «Здравствуйте, знакомьтесь — это друг моих желтых туфель». — «Очень приятно. А это друг моего креп-жоржетового платья».
      — Нужно признать, что мне везет на хороших людей. Взять хотя бы Анюту. Ведь фактически она выполняла работу прораба, да еще собственные деньги на обои истратила.
      Зато какие обои приклеила! Один золотой бордюр чего стоит! Хорошо еще папа не приехал и не раскритиковал эти букеты из роз.
      — Ну, что же ты, доча, стоишь сложа руки? Нужно доски разобрать: шпунтованные сложить подальше к окну, а горбыль для черного пола поближе к двери. Рабочие приедут, им не придется возиться с разборкой.
      — Папа сказал, что на черный пол нужно уложить просмоленный рубероид, потом сделать засыпку из гари, и только тогда класть белый пол.
      — Папа любит давать указания. Только неизвестно, кто их должен выполнять.
      Нет, неправильно я раньше думала, что папа с мамой дом тянут в одну сторону, а Анюта в другую. Это только кажется, что дом у нас один. На самом деле каждый строит свой собственный дом. Это три совершенно различных дома. А я? Чей же дом я строю? Папин? Мамин? Анютин? Все три сразу?
      — Заноси свой конец доски. Ума не приложу, в чем тебя в этом году в школу посылать? Форму, говоришь, отменили? Придется новое платье покупать. Все деньги на стройку ушли, конца и края этому не видно.
      Слыхал, домина, никакое ты мне не приданое, не друг и не брат. Ты все деньги из семьи высасываешь. А мне не в чем в школу будет идти.
      Ну ладно, я тебя прощаю. Чем бы мне маму от грустных мыслей отвлечь?
      — Мам послушай, как Раскин с Артом слаженно романс поют.
      — Вот безответственные эти мужчины: дом второй год не сдан, а им хоть бы что! Сидят целый день на веранде, на гитарах тренькают.
      — Так ведь дождь. И Валентина Петровна с Шуркой в город уехали.
      — От этой ленинградской погоды немудрено сбежать. Не придвигай торец доски к стеклу, разобьешь.
      Я знаю, чей дом я строю. Свой. Нехорошо, конечно, обезьянничать с Раскиных, но мне тоже нужно, чтобы среди темной мокрой зелени светился теплым светом аквариум. Внутри него за круглым столом, покрытом клетчатой скатертью, сидели бы люди, пили чай, тренькали на гитарах, читали стихи, разговаривали. А когда разговор умолкал, прислушивались бы к тяжелым каплям, срывающимся с листа и бьющимся о песок.
      — Они, наверно, вечером опять придут в гости звать.
      — Кто? Раскины? Что ж, мужчины так устроены: без прекрасных дам даже побездельничать не могут.
      Нет, не пойду сегодня к Раскиным, неудобно все время пользоваться чужим домом, чужим теплом. Да и приглашают они меня только из вежливости.
      — Мам, почему ты ни разу на даче не надела голубое платье, которое купила на юге?
      — Как-то случая не было. Осторожнее заноси доску, не сбей штукатурку со стены.
      — Надень сегодня к Раскиным. Посмотрим, как оно сочетается с южным загаром.
      — Действительно, миленько сочетается. И что самое удивительное, купила я его совершенно случайно. Приезжаю в санаторий, а там, сама знаешь, дамы расфуфыренные, в атласных халатах, хвостами песок подметают. А у меня, как назло, ни одного свеженького платьица. Захожу в пыльный магазинчик в двух шагах от взморья, гляжу: висит. И вроде не дорого. А-а, была — не была — беру. Потом мне все дамы завидовали: «Где да где шили? Нельзя ли адрес портнихи?»
      — Наверх доски нам уже не уложить. Давай второй ряд начнем. И кирпичами переложим, чтобы не посыпались.
      — Поздно уже. Пока вымоемся, пока поужинаем…
      Конечно, мама в сто раз красивее всех санаторных дам. На ее фигуре любое платье сидит как на королеве. Поэтому Раскин с Артом ее все время и приглашают.
      А мне уготована судьба Золушки: сидеть в холодном сыром доме, смотреть на светящиеся окна и представлять, как на балу жарко горят свечи, играет музыка, и в медленном танце движутся пары в бархатных платьях, усыпанных бриллиантами.
      — Так не пойдешь к Раскиным?
      — Не-а, не хочется. Давай молнию помогу застегнуть.
      — Что так? То каждый день бегала, то сидишь одна, как сыч? Как тебе мое платье?
      — Красивое. Как будто лето сквозь дождь пробилось.
      — Ну-ну, посиди, почитай. Только не закрывай внизу дверь. Чтоб мне тебя не будить.
      Вот и все. Золушка осталась одна. Ноги закоченели, нос посинел, по спине бегают холодные мурашки. Кап-кап, капает осенний дождик из глаз. Падают дождинки на платье и расползаются мокрыми пятнами. Эй, принцы, кому нужна красавица в платьишке в мокрый горошек? Что-то скрипнуло внизу. Может, карета? А что если взять да и вылезти из окна папиной комнаты? Перебраться на сосну, потом на раскинскую березу и оттуда одним глазком взглянуть на бал?
      Ой, до чего у сосны мокрые иголки, с ног до головы окатили дождем! И колючие — все руки ободрали! Осторожнее, будущая принцесса, сучья скользкие, так недолго кубарем скатиться вниз. Та-ак, теперь на березу. Что-то она не больно-то приветливая: развозмущалась всеми своими листьями. И ветки у нее непрочные, не за что толком уцепиться. Ага, вот этот сук потолще, вскарабкаемся на него и оглядимся. Так я и думала! Веранда как на ладони! Мама сидит в кресле Валентины Петровны. Арт с гитарой. Раскин в старом комбинезоне и без рубашки.
      Если прислушаться, то вот отсюда из мокрой темноты можно подслушать Великую тайну. Тайну, о которой взрослые никогда не говорят детям. А пока дети не узнают этой тайны, они так и остаются детьми. Вот такой замкнутый круг…
      Сейчас я перегнусь через шершавую ветку, протяну руку и из светящегося аквариума достану хрустальную туфельку. И буду тихонько сидеть и ждать. Как только обнаружится, что туфелька пропала, во все концы земли понесутся гонцы. Они будут примерять вторую туфельку на совсем не те, чужие ноги. А я буду тайно радоваться, что всем — всем нужна: и гонцам, и принцу, и всему народу.
      Ну— ка, о чем они говорят на веранде?
      … Раскин хвалит Шурку, говорит, что какой-то преподаватель из театрального его смотрел и нашел у него способности, мама хвалит меня, говорит, что я очень мягкая и трудолюбивая, Арт хвалит маму, говорит, что она настоящий ученый и обаятельная женщина…
      Глупо подслушивать. Только маленькие дети верят, что если они заберутся в какое-нибудь несусветное место, то обязательно услышат что-нибудь волшебное.
      А воспитанные девушки должны осторожно слезть с чужого дерева. Тихонько вернуться к себе домой и, как будто ни в чем не бывало, лечь спать.
      Шур— шур-шуршит дождь по крыше, как стая крыс. В маминой кровати тепло и безопасно. Я укутана с головой в ватное одеяло. Поверх него меня укрывает комната. Комнату защищают толстые стены дома. Дом покачивается, и его прямые углы медленно округляются, стены оседают, оплывают вниз. Дом становится большой приплюснутой тыквой. Это ничего, что тыква, такие дома тоже бывают. Где-то я такой уже видела…
      А— а, это ж Раскинский дом! Вон все сидят вокруг круглого стола под абажуром и меня не замечают из-за груды одеял. Только почему-то у всех открыт рот, а звук застыл? И свет остановился. И ходики стоят…
      Что— то скребется. Крысы? Только бы они не догадались, что стенки тыквы можно прогрызть. Так и есть, одна грызет. Сейчас будет дырка. Нужно ее срочно заткнуть. Одеялом? Хоп, заткнула! Еще одна грызет! Какие огромные! Это их фея из кареты превратила в таких чудищ.
      Как же мне защитить Раскинскую веранду? Бр-р, не страшно, а противно. Еще одна дыра! Раз — маминой подушкой заткнула. Еще морда лезет — бац ее полотенцем! Бац! Бац!
      — Мартышка, ты что в мою кровать как маленькая забралась. Поздно уже. Иди к себе.
      — А-а, ты уже пришла? Тебя крыса не укусила?
      — Что ты выдумываешь, у них нет никаких крыс. Иди сейчас же в свою кровать.
      — Ой, как не хочется из тепла вылезать…
      — Иди— иди. У нас завтра много работы.
 
      Что, домина, не приняли тебя?
      Из— за такой ерунды как туалет и выгребная яма? Жалко. Зря тебе полы тяп-ляп настилали, зря тяп-ляп красили. Теперь ты как игрушечная пирамидка: внизу большие массивные кольца, а кверху все меньше и меньше. Будто начинали тебя строить, как папа говорит «на века», потом на десятилетия, а в конце -лишь бы до приемной комиссии дожил. Видишь, домина, и погода тебе сочувствует: который день льет.
      — Пап, ты слышал, из-за чего наш дом не приняли?
      — Угу. Принеси мне, голуба, старую ножовку с красной ручкой.
      — Эту?
      — Угу. Ну-ка, прикинем вертикальную стойку. Держи конец.
      — Пап, может, лучше выгребную яму начнем копать?
      — Начнем, милок, начнем… Вот дожди кончатся.
      — Осенью дожди не кончатся. Может, туалетом займемся, а?
      — Займемся, кровинушка моя, займемся. Вот лестницу в подвал сделаем и за туалет примемся.
      — Про подвал комиссия ничего не говорила.
      — А мы не будем петь с комиссионного голоса. Поищи-ка мне два во-от таких брусочка.
      — Такие?
      — Угу.
      — Пап, давай я сама начну выгребную яму копать? Это же не трудно, нужно только все разметить.
      — Ты в своем уме, мартышка? Как я здесь один без тебя управлюсь? Нет, уж хочешь — не хочешь, а изволь выполнять свои обязанности — помогать престарелому отцу. Вот держи здесь, где я прибиваю, и не пытайся улизнуть.
      — Пап, тебе нравится цвет, в который дом покрасили?
      — Почему бы тебе, дочь моя, не порасспросить меня о чем-нибудь не столь приземленном? В конце концов, твой непутевый отец кое-где побывал, кое-что повидал, кое о чем успел за свою жизнь прочитать. И все это лежит в нем невостребованным грузом.
      Как— то сразу и не придумать ничего умного, а ляпнешь, что в голову придет, папа решит, что дефективная.
      — Что ж ты приумолкла, пичуга?
      — Да как-то темновато в подвале, песок…
      — Ну, спасибо, дочь, хоть песочком, а не солью мои раны присыпаешь. Не то, что твоя мать, которая не преминет упрекнуть меня в нецелеустремленности. Впрочем, отчасти она права: если бы я дул всю жизнь в одну дуду, я бы достиг большего. В том-то и дело, что я не умею расставаться с теми ношами, которые на себя взвалил. Но, чу… голос гусиного перышка зовет меня все настоятельнее. Придется в этом году окончательно сбрасывать с себя цирк и приковываться к писательской тачке.
      — Как это «сбрасывать» цирк?
      — Все. Баста. Пора выходить на пенсию. К тому же твоя разлюбезная бабка не перестает писать во все инстанции и обливать меня грязью. Надоело доказывать, что я не верблюд.
      — А как же студия?
      — Эта есть не просит. Пусть живет. В конце концов, надо же и «увлекающемуся» отцу иметь на старости лет какую-нибудь отдушину.
      «На старости лет» — это шутка. С легким оттенком кокетства. Ему еще и пятидесяти лет нет. Просто у них с Раскиным такая профессия.
      — Пап, по-моему, ступеньки получаются очень широкими. По таким только слонов на водопой водить.
      — Подвал — важнейшее место в доме, туда должен вести королевский ход.
      — Интересно, туалета нет, на чердак не ведет никакого хода, а в подвал — «королевский».
      — Кто-то берет на себя смелость критиковать работу отца?
      — Кто-то просто спрашивает.
      — Придется ответить. В твоем возрасте, голуба, вовсе не рано задумываться о собственном пути. Хорошо, если мать тебе передала свою научную дотошность и эмпирический склад ума. Но сдается мне, что перышко и на тебя предъявит свои права. Сомневаюсь, что это будет чистое писательство, оно требует больше, чем средних способностей, но вот театроведение, киноведение, перевод с иностранных языков…
      Одно только могу тебе сказать, тебе повезло родиться в интеллигентной семье. Ты сразу прыгнешь с подкидной доски. А я начинал с нуля и потому набил себе много шишек
      Странно, папа считает, что я когда-нибудь буду, как и он, писать? Он как будто пытается к стволу своей жизни прирастить черенок моей. Но ведь для того, чтобы привить мой черенок на его дерево, придется срезать весь мой ствол от корня.
      — Пап, не может один человек воспользоваться опытом другого. Это все равно, что донашивать чужое пальто: и велико везде и мода уже другая.
      — Эх, не в тот банк вложил я свой капитал: чужие парни и девчонки ждут, открыв рот, когда папа Карло вырежет их из полена и вдохнет душу. А родная дочь…
      Ну вот, так и думала, что ляпну что-нибудь дурацкое. Да еще обидела папу своей бестактностью.
      — Пап, можно я буду подбирать доски наверху, а то здесь любой теплокровный продрогнет до мозга костей.
      — Вот так при ком-нибудь постороннем поставишь ударение «до мозга», и опозоришь отцовские седины.
      — Все так говорят.
      — Тебе бы уже пора было знать, что существует два языка: язык улицы и литературный язык. Второй дается либо семьей, либо его приходится всю жизнь учить, как иностранный. Боюсь, что я ошибся в твоем призвании, нет у тебя ни языкового чутья, ни элементарной грамотности.
      Конечно, нет. И странно было даже думать, что из меня может получиться киновед. Скорее всего, я даже в институт не поступлю. Вон Шурка, второй год проваливается, а ведь он умнее меня. И к тому же мальчишка. Чтобы девчонке в университет поступить, ей надо быть отличницей, а у меня половина четверок.
      — Где это ты, непутевая дочь, пропадала? Я уже успел по тебе соскучиться.
      — Ставила суп вариться.
      — Замечательно. Ну-ка, придержи эту доску. Та-ак! Еще два-три гвоздика — и на века! Вот мы с тобой какие молодцы, не лестница, а красавица.
      — Жаль только, ее тут никто не увидит. Я предлагаю постелить на нее красную дорожку, прокопать подземный ход и водить гостей через подвал. Крыльца-то у нас пока ни «королевского», ни какого другого нет.
      — Критика снизу принимается, в следующий раз обещаю заняться крыльцом.
      — В следующий раз уже не дождь, а снег пойдет.
      — Не ворчи, мурашок, а то из тебя така-ая теща получится, не приведи господь. Лучше скажи-ка, как там поживает твой обед?
      — Еще только бульон варится.
      — Вот видишь, какая ты у меня непутевая хозяйка. Ладно, гаси керосинку, идем в поселковую столовую.
      — А бульон?
      — Завтра доваришь. Представляю, как твой муж будет счастлив, когда ты его приучишь через день обедать.
      Эй, домина, пока! Мы в поселок. Может, через час вернемся, а может, будущим летом. Но ты не скучай, не разваливайся. Потерпи до следующей комиссии. И не обижайся на нас, ты же у нас не самый главный: есть еще работа, школа, наша ленинградская комната. И еще кое-кто…Что любопытствуешь? А вот и не скажу тебе свой секрет.
      Ладно, не сердись: тебя на будущий год примут, и тогда мы кончим тебя строить. И начнем жить все вместе, всей семьей, и всем будет хорошо.
 
      Какой мне странный сон приснился…
      Длинный темный коридор… Как в старой Лиговской квартире. И я бреду по нему, и ищу мамину комнату. Хотя почему, собственно, мамину, а не нашу общую? Что это, дача что ли? Нет, город. Коридор широкий и по обеим сторонам массивные дубовые двери. Мне неудобно их открывать, да я и так знаю, что за ними нет маминой комнаты. Коридор поворачивает, разветвляется, опускается на несколько ступеней вниз. И вдруг под лестницей старуха. Толстая, завернутая в лохмотья. Я ей: «Скажите, пожалуйста…» А она не отвечает и тычет пальцем в дверь напротив. С трудом открываю дверь, а там комната незнакомая, но точно знаю, что мамина. Все вокруг так красиво, как в музее. На стенах картины, мебель старинная, стол накрыт для гостей. Боюсь, что меня здесь застанут и подумают что-нибудь. На цыпочках выхожу и прикрываю дверь. Бегу по коридору, и за мной будто старухины шаги топ-топ, клюкой шлеп-шлеп. Поворачиваю куда-то, еще раз поворачиваю… Что такое? Опять несколько шагов вниз и та же старуха под лестницей. Что-то прячет от меня под лохмотьями и тычет пальцем в дверь. Открываю дверь — другая комната, такая же большая, как мамина. Знаю, что это — моя. Пустая, холодная, со стен свисают грязные обои. Всей мебели только сундук с Лиговки да продавленный диван. Сажусь на диван и думаю про папу: где же его комната? За дверью шебаршится старуха, что-то грызет. Может, кости? Мне не нужна своя комната, я хочу в мамину с папой, но боюсь выйти из-за старухи…
      — Ты чего тут стоишь как неприкаянная? По Пшеничному скучаешь? Мы с Ларкой уже успели в столовую смотаться. Хочешь пончик?
      — Причем тут Пшеничный… Слушай, Ларусь, мне такой странный сон приснился.
      — Про него?
      — Про кого?… Нет, про комнаты. Представляешь, иду я по длинному коридору…
      — Ты же с ним на прошлой перемене разговаривала. Только не отпирайся, я собственными плазами видела.
      — Он только спросил, иду ли я на английский. Ну вот, а по бокам этого темного коридора двери…
      — Ты правильно к мальчишкам относишься, не то, что Ларка. Не успели в классе мальчишки из бывшего 7 «в» появиться, как она им уже глазки строит. Точно-точно. Кстати, тебе этот новенький Папков нравится?
      — Нет, он рукавом нос вытирает.
      — Глупости. Нет, он ничего: высокий, волос вьется…
      — И косолапит, как медведь.
      — Твой-то, Пшеничный, лучше?!
      — Он не мой.
      — Ага! Покраснела!
      — Ничего не «ага», просто особенность кровеносных сосудов. Ты сон слушать будешь?
      — Валяй, рассказывай. Между прочим, летом за мной в деревне два взрослых курсанта ухаживали.
      — А твоя мать? Она же так следит за тобой?
      — Я в деревне с бабушкой жила. Она в воинской части поварихой работает. Мы с девчонками каждое воскресенье на танцы бегала. Так заметано?
      — Что?
      — Ну, с Пшеничным. Если гулять пригласит, скажи, что только втроем пойдем. Встречаемся у Выборгского.
      — Ларусь, во-первых, он мне не звонил, во-вторых, я уже Ларке обещала…
      — Ну, если тебе какой-то мальчишка и развратная Ларка дороже, то, как знаешь…
      Дурацкая ситуация. Почему все на меня обижаются?
      Может, мой сон имеет какое-то отношение к школе? Длинный коридор, двери, за ними какие-то люди… Тогда кто же старуха? Нет, это не школа, сон как-то связан с нашим домом…
      — Ты что сегодня после школы делаешь?
      — Ой, Пшеничный, напугал. Ты всегда подкрадываешься сзади.
      — Ну, как идешь? Ведь сегодня праздник. «Бабье лето». Надо отметить.
      — Правда. Теперь, может, всю долгую осень не будет такого солнца и таких кленовых листьев на асфальте! Только я обещала встретиться с Ларуськой у Выборгского в три. Ты не возражаешь?
      — Ну что ты! Отчего нам не поторчать у всех на виду? Запросто. Хорошо еще, что ты не удосужилась притащить свою вторую подругу.
      — Какую?
      — Лебедёву-как-корову.
      — Тебе не стыдно? У нее нормальная фигура.
      — Смотря, на чей вкус.
      Почему нужно о Ларке так пренебрежительно говорить? Может, он таким образом спасается от ее чар?
      — Привет. Долго меня ждали? Это все мать: «Сначала сходи в булочную, а потом шляйся».
      — Все ясно. Идти против власти — все равно, что писать против ветра.
      — Ты, Пшеничный, мог бы и поизящней выражаться при девочках.
      — Простите, ваше Высочество, это всего лишь русская народная пословица.
      — Ларусь, смотри какой красоты кленовые листья.
      — Когда это ты успела набрать такой букет?
      — Да-а, веник что надо! Можешь присоединить еще и этот крупный экземпляр к своей коллекции.
      Правильно. Раз праздник, значит должны быть и подарки. Какое редкое сочетание цветов у листа Пшеничного: коричневый с желтыми и бордовыми прожилками. Я знаю, что у меня сегодня будет три подарка, и этот самый яркий.
      — Ты чего улыбаешься?
      — Подумал, что этот фиговый лист надо было бы подарить не тебе, а Лебедушкиной-Подушкиной в бане прикрываться. Впрочем, ей понадобится целая шайка.
      — Как тебе не стыдно?!
      — Вон «шестерка» идет! Айда к Петропавловке!
      — Ну-ка, девушки, поднажали! Быстрее, быстрее! Кто ж так бегает?!
      — Уф, запыхалась. Думала, не успеем.
      — Бегать нужно больше. А то на переменах ходите под ручку как гусыни.
      — По-моему, кто-то обозвал нас толстыми глупыми птицами.
      — Кто-то просто хочет вылететь из трамвая и посмотреть, не отрастут ли собственные крылышки.
      — Можно, конечно, меня и выкинуть, но тогда вместе со мной вылетит и счастливый билет.
      — У тебя счастливый билет?!!
      — А ты веришь в счастье по билетикам?
      Я так и знала. Вот он второй подарок! Пшеничный отдает мне свое счастье. Только неудобно перед Ларуськой…
      — Ларусь, давай разорвем билетик попалам.
      — Еще чего! Ты еще его съешь. У меня сколько раз цифры совпадали, и никогда ничего не выпадало.
      — Так я и думал: Ларуся у нас человек без предрассудков. Ну, а вы, мисс, если вам выпадет счастье, отвалите мне половинку?
      — Да.
      — Корыстный ты человек, Пшеничный, не хорошо таким быть.
      — А в тебе пламенеет дух первых комсомолок — так и рвешься кого-нибудь перевоспитывать.
      — Не ссорьтесь. Хотите барбариску?
      Теперь обязательно должен быть третий подарок. Я даже знаю, где мне его подарят. На пляже у Петропавловской крепости.
      — Давайте пойдем по песку. Там ближе всего к воде. Можно будет даже окунуть ноги.
      — Лезть в ледяную невскую воду? Слуга покорный.
      — Действительно, придумала: разуваться, ноги мочить.
      — Не хотите купаться — не надо. Я одна пойду. Смотрите как здорово: камни сквозь воду блестят, и отражение дворцов плывет прямо к ногам. Будто это и не Ленинград вовсе, а затонувший сказочный Китеж.
      — Ты так говоришь о Ленинграде, будто этот город — твоя собственность.
      — Но ведь ты здесь живешь всего год, и не можешь знать всех мест, как мы знаем.
      — Кое-что я знаю.
      Неужели третьего подарка не будет? Нет, предчувствие не могло меня обмануть. Еще есть время. Нужно просто об этом не думать. Не показывать судьбе своего нетерпения, и тогда все сбудется.
      — Вы как хотите, а я скидываю босоножки и лезу в воду. Должна же я поблагодарить Неву за праздник.
      Ой— ой-ой, какая ледяная! Прямо ноги сводит! Почему же ты, Нева, такая суровая? А знаю -это ты испытываешь меня: не выскочу в первую же секунду — значит, получу подарок…
      — Интересные у тебя отношения с Невой. Это она заставляет тебя задирать юбку и демонстрировать своему любимому городу ноги?
      — Дурак ты.
      — Ну, раз я дурак, тогда не покажу, какую замечательную вещь я нашел среди камней.
      Вот он, третий подарок. Не зря я лезла ради него в ледяную воду.
      — Подумаешь, нашел. Стеклышко?
      — Не-а.
      — Консервную банку?
      — Не-а.
      — Лягушку?
      — Не-а.
      — Ничего у тебя нет. Просто так сжал пальцы, чтобы мы гадали.
      — Есть. И я раздумываю, кто из вас более достоин такого подарка? Пожалуй, Ларуся. Она компанейская — осталась со мной на берегу.
      Как! Мой подарок Ларуське?! Это же нечестно! Впрочем, почему бы и нет? Может, Ларуська ему больше нравится. Конечно, больше. Вон у нее какая коса. Как у киноактрисы.
      — Эй, зачем ты полезла в глубину? Утонешь еще, спасай тебя потом.
      — Спасибо не надо. Я плавать умею.
      — Вылезай, я покажу тебе свою находку.
      — Действительно, не валяй дурака, простудишься.
      — Слушай, давай уйдем отсюда, она сразу прекратит выпендриваться.
      — Не прекратит. Ты не знаешь, какая она упрямая.
      — Считаю до трех: идешь смотреть, что у меня в руке, или я бросаю это в воду. РАЗ!
      Сейчас они повернутся, их спины медленно уплывут вдаль. И я, закоченевшая, останусь здесь навсегда.
      — ДВА!
      Он отдаст ей мой третий подарок. И она так никогда и не узнает, что это не просто камушек или стекло, а подарок судьбы.
      — ТРИ! БРОСАЮ!
      — Подождите, я выхожу.
      — Давно бы так. Смотри, ноги красные, как у вареного рака. Уф, прямо ладонь об них обмораживается.
      Он сидит передо мной на корточках. Передо мной, а не перед Ларуськой. У него, оказывается, синие глаза. Я думала — серые. По радужке вьется желтая ниточка. Греет руками мне ноги. Прямо при Ларуське.
      — Покажи, что ты нашел.
      — Осколок старинной фаянсовой тарелки. Из нее ел комендант этой крепости.
      — Разве в Петропавловке был комендант?
      — Конечно. Рядом с собором что находится? Комендантский домик. Эх ты, ленинградка.
      Как горит отпечаток его ладони под коленом. Наверно, там даже белый след остался… Приду домой, нужно будет посмотреть.
      — Ненормальная, столько в ледяной воде проторчала. Обувайся сейчас же. И выброси свой дурацкий букет из листьев. Неудобно же, на тебя люди таращатся.
      — Не выброшу. Пусть все смотрят. Кленовые листья — это протянутые ладони осени. Она хочет, чтобы каждый с ней поздоровался.
      — Рехнулась?
      — Ничуть. Я считаю невежливым отмахиваться от знаков внимания осени. Вот сейчас пойду и буду протягивать каждому лист — как рукопожатие осени.
      — По-моему ее пора в смирительную рубашку и в Скворцова-Степанова.
      — А это где?
      — Вот и попался! Сразу видно, что ты не ленинградец!
      — «Шестерка»! Айда на перегонки до трамвая!
      Если первая добегу, значит, я самый счастливый человек на свете.
      Ура— а! Я первая!
      — Вот чокнутая!
 
      Вот тебе, бабка, и Юрьев день!
      Вот тебе и счатье! Сиди теперь в уголке дивана, размазывай слезы по валику. А вдруг Ларка все наврала? Не было ничего такого? Нет, так чудовищно подруга соврать не может. А он? Как же он мог после всего того, что было в Павловске в воскресенье, пойти со мной и Ларуськой на Петропавловку? Сидеть около меня на корточках, греть ноги, подарить три подарка? Неужели он такой двуличный?
      Нет, нужно не ныть, а разобраться по порядку. Сначала я, как дура, больше всех радовалась: как же, первый раз всем классом в Павловск. Погода летняя. В электричке горланим дурацкие песни. Выпендриваемся перед «8-в», с которым нас слили. Пшеничный, правда, не пел. Стоял вместе с новыми мальчишками в тамбуре. Они там, наверно, курили. Интересно, кто теперь будет Обезьяной, Сидоров-то отсеялся? Мы с Ларисками сидим отдельно от «вэшников». На Ларке новое платье. Чтобы не толстило, она затянулась поясом.
      Потом играли в колдунов. Поляна из-за кочек неудобная, на ней не очень-то разбегаешься. Хотя он меня два раза расколдовывал. А Ларку ни разу. Но все равно, какие это колдуны. Пошли искать место для пряток. Я первая нашла старую березу, и предложила водить. Мне казалось, что от меня счастье солнечными зайчиками скачет по траве, по белому шершавому стволу, по листьям.
      Почему я не чувствовала никакой опасности? Стояла, обхватив белый шершавый ствол, и прикидывала, куда все могли убежать прятаться. Видела я шалаш? Нет. Слева — кусты, справа — овраг… Мог Пшеничный раньше знать о шалаше? Нет, он первый раз в Павловске. А Ларка? Она никогда не говорила о нем. Значит, все побежали врассыпную, а на шалаш натолкнулись только они вдвоем?
      Та— ак, я, как первоклашка, брожу по сырому, заросшему травой оврагу, ищу, кто куда спрятался. Потом, как идиотка, мчусь к березе: «Палочка за Алку!!!» А эти двое сидят в шалаше и не думают выскакивать!
      Или все— таки Ларка все выдумала? Не было шалаша? Тогда откуда же я до сих пор ощущаю запах обуглившихся старых веток и подопревшей травы? Бр-р-р-р. Он, наверно, сидит у входа, а Ларка внутри. Или наоборот? Нет, иначе Ларка бы убежала. Значит, сидят рядом (в шалаше не постоишь, а лежать… кошмар!) Она жует соломинку. Как в кино. Он… Странно, почему он все время молчит? Я же нарочно спросила у Ларки: сказал он что-нибудь?
      — Нет.
      — Просто прикоснулся губами к щеке?
      — Не к щеке, а вот сюда.
      Ткнула пальцем куда-то между щекой и шеей.
      — И потом ничего не сказал?
      — Нет.
      Все ясно. Если бы Лариска показала на щеку или губы, можно было бы сомневаться. А такой жест — посередине — этого она выдумать не могла. Только почему же она мне в тот же день не рассказала, а только через неделю? Я бы не пошла на Петропавловку позориться.
      А— а-а, теперь какая разница?! Все равно все кончено. Теперь осталось сжать все свои чувства в плотный комок, запихать их в старую железную банку из-под чая и спрятать куда-нибудь подальше от сердца. Ну, скажем, в глубину полки между Толстым и Достоевским. А глаза с мокрого места убрать, засунуть под лампу без абажура и высушить.
      — Ты чо, так и будешь рассиживаться на диване, а старенькой бабушке бегать за тобой из кухни?
      — Ты не старая.
      — Не старая, так болезная. Не слышишь, что ли, тебя к телефону.
      — Меня уже нет.
      — Ах, нет? Вот пойди сама и скажи это в телефон.