Он строит, она строит, я строю

      — Ты что, дочура, все стремилась — к морю, к морю. А пришла и даже не раздеваешься?
      — Мам, а у тебя в санатории такой же пляж?
      — Нет, конечно, это дикий пляж, поэтому столько народу. В санатории пляж примыкает к очень красивому парку. Там все по режиму и медсестра следит, чтобы отдыхающие не жарились, сколько им заблагорассудится, на солнце.
      — А мне нельзя на твой пляж?
      — Боюсь, что нет. Я уже выхлопотала одно разрешение для Анатолия Петровича.
      Ну вот, Анютин художник будет с мамой и на пляже, и вечером по городу гулять. А я совсем в чужом месте останусь одна.
      — Не огорчайся, ты уже большая девочка, познакомишься с соседками по комнате, подружишься, и тебе будет гораздо веселее с ними, чем со мной.
      «Подружишься» — а вдруг они совсем-совсем старые? И толстые, как вон та туша? Или решат, что я для них — малявка, и будут стараться от меня избавиться?
      — Ну, ты, зайка, совсем размагнитилась. От жары тебя разморило, что ли? Давай быстро окунайся в море и пойдем, посмотрим, куда тебя определили по курсовке.
      Ага, Петушихин домик? Как раз для меня. Мне всегда хотелось пожить в таком. Ага, белые занавесочки на окнах, три кровати под пикейными покрывалами, три коврика на стене. Только бы соседки оказались молодыми.
      — Пожалуйста, учти: несколько дней уйдет на акклиматизацию и в первые дни валяться, как головешке, на солнце нельзя. Три минуты на спине, три минуты на животе, а остальное время под тентом.
      Шесть минут на солнце, а остальной весь юг — в тени. И одиночестве. Нет, нехорошо так думать. Пусть мама отдыхает среди пальм и магнолий, у нее был трудный год. А мне только и нужно было: взглянуть одним глазком, какой он из себя этот знаменитый ЮГ. Теперь, когда Ларка начнет хвастать, я буду думать про себя: я тоже знаю, что такое юг.
      — Тю-ю, ты откуда такая беленькая? Из Ленинграда? Я сразу угадала. У вас, ленинградских, такая кожа нежная, прямо светится. И одеваетесь вы как-то по-особому. Ты, поди, тоже здорово в моде разбираешься? Поможешь мне выбрать лакированные босоножки?
      — Зачем же лакированные, они уже вышли из моды?
      — Тю-ю, это у вас вышли, а у нас в Сибири только-только вошли. Куплю на каблуке, вот здесь и здесь переплетенные — дома все девки от зависти сдохнут.
      — Лучше лодочки с острым носом. Они простые и элегантные.
      — Тю-ю, «лодочки», никакого фасону в них. У нас в Сибири знаешь, как любят? Чтоб все до точки было. Видала, какой у меня загар?
      — Че-ерный. Спина даже шелушится…
      — Во, что значит дубленая кожа — три раза слазила! Знаешь, как я загораю? В воде. Меня парни пригласят на «спасалке» покататься, а я с лодки нырк, нырк — и гребу-у. Знаешь, как у нас гребут!
      — Это очень вредно для здоровья. На юге нужно сначала три минуты на солнце, потом пять, потом десять…
      — У вас вредно, а у нас — в самый раз.
      — А кто вот на этой кровати живет?
      — Офицерша. По первости, как приехала, все, губы поджав, ходила. А потом смотрю — туда, сюда, на танцы, в ресторан… ё-моё, думаю, это при живом-то мужике? Да у нас за такое вожжами баб охаживают, а не на курорты посылают.
      — Может, это она просто так…
      — Ка-ак же. Жди, «просто так». Сюда замужние просто так не ездят. Сюда ездят те, кому хочется чужих мужиков попробовать.
      Вот он, оказывается, какой юг. Я и раньше замечала, что у тех, кто о нем говорит, в уголках губ проскальзывает намек на его развратность, но не придавала этому значения. А теперь сама вижу. Неужели это солнце, море, цветы виноваты? Нет, конечно. Люди нарочно распускают про юг слухи, точно паутину. И те, кто хочет ухватить хоть кусочек красивой богатой жизни, запутываются в этой паутине. Их влечет сюда. Примчавшись, они хапают неуёмно солнце, море, любовь, а потом расплачиваются. Чем? Ожогами и вожжами на спине?
      — Ты что, мартышка, сидишь одна?
      — Читаю.
      — А где твоя подружка?
      — На танцы ушла.
      — Ты уже обедала?
      — Да. Мы в первой смене.
      — У меня к тебе, доча, вот какая просьба. Скоро у Анатолия Петровича день рождения, мне бы хотелось, чтоб ты мне помогла выбрать ему подарок. У молодежи все-таки и вкус современнее и мозг не так загружен. Хотелось бы придумать что-нибудь не банальное.
      — Придумать-то можно, а вот что тут есть в магазинах?
      — Нужно походить, посмотреть.
      — Жарко слишком. Испечемся, пока ходим.
      — Не так уж часто бывает день рождения, один раз можно и пожертвовать своим отдыхом. Что ты думаешь насчет красивой рубашки и галстука?
      — Одежда… Как-то очень уж по-родственному. Лучше посмотреть что-нибудь в народных промыслах, а если здесь таких нет, то цветы. Представляешь, большущий букет роз… Темно-красные, такие тугие нераспустившиеся головки, и все в капельках влаги…
      — Мужчине — цветы?
      — Ну и что? Артистам же дарят. А он — художник. Для него самое главное — красота.
      — На базар придется идти… С утра. По холодку. Может быть, одни цветы — слишком голо? Что-нибудь еще к ним прибавить?
      — К розам ни «прибавить» ни «убавить» ничего нельзя. Можно только испортить!
      — Ну ладно, я тогда раненько за тобой зайду, и мы вместе прогуляемся до рынка.
      Вот ведь как получается: где-то рядом бродят дни рождения, усыпанные розами, где-то под магнолиями играет музыка, влюбленные танцуют, шепчутся, смеются. А я сижу прямо посередке юга, и никто не видит, не слышит меня. Весь праздник проходит мимо, мимо, будто я заколдованная. Даже загорела и то не по-южному: белее всех на пляже. В Ленинграде увидят такой загар, скажут: «Э-э, врешь ты все про море, поди, у бабки в деревне картошку полола».
 
      — Что, дочура, скучаешь? А где твои соседки?
      — У одной — отпуск кончился, она уехала в Сибирь, а другая перебралась к какому-то своему знакомому.
      — Знаешь, что я придумала? Анатолий Петрович уезжает в Ленинград. Ему нужно готовить выставку. А мы с тобой давай проедемся на катере по Черноморскому побережью? Покажу тебе Алупку, Алушту, Никитский ботанический сад, Ласточкино гнездо, Воронцовский дворец.
      — Ура-а! Вот и я дождалась ЮГА!!! А на катере это не очень дорого?
      — Дорого, конечно, но всякое эстетическое воспитание требует денег. Это только твой отец думает, что прислал алименты и выполнил свой отцовский долг. Впрочем, он ни о чем не думает, его всегда волновали только собственные интересы.
      — Мам, нехорошо так о деньгах говорить в семье.
      — А не говорить о деньгах — это ханжество. Деньги очень дорого достаются, но без них мы бы никогда не увидели мест, которые являются раем на земле.
      Интересно, я когда-нибудь буду зарабатывать столько денег, чтоб увидеть другие моря, горы, страны? Нет, наверно. Грустно.
      — Мам, хочешь, расскажу смешную историю? Мы, когда были с сибирячкой на женском пляже, Хрущев плыл на катере на свою дачу. Когда женщины увидели его на палубе, они голые повскакивали со своих топчанов и, размахивая лифчиками, бросились к морю его приветствовать.
      — Представляю, в каком восторге был Хрущев от такого зрелища.
      — Вряд ли. Скорее всего, они с матросами попрятались по каютам.
      Странное место Крым. Ни сочной травы, ни нежной листвы, ни запаха цветов. Пыльная каменистая земля, колючие кусты, крутые склоны. Гулять нельзя, можно только карабкаться. Плавать в диком месте тоже нельзя, водоросли цепляются, опутывают руки-ноги. Сколько же нужно пота, чтоб полить этот выжженный ад и вырастить из него райский сад?
 
      — Здравствуйте, Елена Яковлевна!
      — Уже вернулись? Надо же, как быстро время летит. Ну, как там на юге? Что-то ты мало загорела.
      — Для того чтобы загореть, нужно целыми днями валяться на пляже. А мы с мамой путешествовали. Вы даже не представляете, какую красоту там создали люди на голых камнях. В одном ботаническом саду можно месяц гулять — и то все не пересмотришь.
      — Ну-ну. И этот мамин новый хахаль тоже путешествовал с вами?
      — Нет, Анатолий Петрович не ездил по Крыму.
      — А он ничего, видать, самостоятельный мужчина. Я и Ксении сказала. Только тебе-то он не отец, а дядя чужой.
      — Никто и не утверждает, что он мой отец.
      — Родного отца забывать не следоват. Какой бы он ни был, а все отец. Я и Ксении сказала.
      — Никто и не забывает.
      — Ну-ну. Мать твоя, конечно, тоже женщина видная — враз себе мужчину нашла, но отец и есть отец — он завсегда один. А особливо такой: не кичится, что артист: как куда едет, так завсегда мне и Ксении подарочек.
      — Я же говорю, что не забываю отца. Я к нему в августе в Москву поеду.
      — А мать не заревнует?
      — Конечно, нет.
      — Ну-ну, и правильно. Ей надо личную жизнь обустраивать, а ты только помеха. Послушалась бы моих слов, была б промеж них, как ласковый теленок, — и того и другого бы сосала. Тот подкинет, эта — вот бедной девке и приданое. Да и Ксения говорит…
      Наплевать, что Ксения говорит. И вообще, что чужие люди говорят. Если бы на одну чашу весов положили Крым и Москву, а на другую нашу семью, то семья бы запросто перетянула. Но только не ценой несчастья тех, кто сидит в одной чаше. Так я не согласна.
      Что же нужно, чтобы близкие люди были счастливы друг с другом? Почему Ксения и Елена Яковлевна уживаются с такими жуткими мужьями, а мои папа с мамой не могут быть друг с другом? Может, это из-за меня или из-за дома, или из-за бабушки? А вдруг дело в Ленинграде — такой уж это несчастливый город? Ладно, поедем в Москву, поглядим что там и как.
      Интересно, снится мне, что я уже в Москве? Нет, пожалуй, наоборот: я действительно в Москве, но никак не могу заснуть. Перед глазами стоят высотные дома и подпирают веки, не дают им сомкнуться. До чего же здесь все громадное, даже автомобили — и те кажутся в два раза больше ленинградских. А уж если из подворотни выйдет кошка, то прямо овчарка. Парадокс: снаружи все преувеличенное, а внутри — все преуменьшенное. Например, живем мы почти на улице Горького, но в крохотном дворике, а комнатка так и вовсе малюсенькая. Такой в Ленинграде ни у кого нет. Правда, папа как-то вмещается. И даже книг накупил от пола до спинки дивана.
      Он вообще чувствует себя в Москве, как рыба в воде. Если в Ленинграде он успевал за день обегать десять мест, то здесь двадцать. Если в Ленинграде он руководил одной студией, то здесь тремя.
      А ведь приспособиться к Москве вовсе не просто. На юге было просто: за койку плати столько-то, за груши на рынке — столько-то, за утюг хозяйке — столько-то. Здесь не так. Вот мы идем с папой обедать — не куда-нибудь, а в ресторан «Пекин». Да-да, прямо в высотное здание рядом с «Современником». Роскошный вестибюль, гардеробщики, портье, направо — зал с накрахмаленными скатертями, салфетки пирамидкой, хрусталь. Пойдет туда нормальный человек? Нет. А ты иди. Сделай вид, что ты всю жизнь сюда ходишь, и поверни НАЛЕВО. Дальше вверх по ковровой лестнице на четвертый этаж. И, пожалуйста: никаких тебе жареных собак, тухлых яиц и ласточкиных гнезд — обыкновенная столовая самообслуживания. Полпорции рассольника и блинчики с мясом.
      — Запеканку еще будешь?
      — Угу.
      — Тогда давай одну на двоих, а кофе выпьем в каком-нибудь шикарном месте.
      Обыкновенная Москва. Или вот журналы. В Ленинграде как? Газетный киоск. Очередь в полквартала. Что достанется, то и берешь. А здесь? Гостиница для иностранцев. Холл отделан деревом и медью. Главное — не поддаться панике и не сбежать от полированной роскоши. Папа с видом американской кинозвезды подходит к киоску и покупает все иностранные журналы по кино и театру. Уф! Можно сматываться? Ничуть не бывало. Идешь по коридору, утопая в ковре, поворачиваешь направо. Здесь опытные москвичи пьют черный кофе. Едят взбитые сливки и пиро-ожные.
      — Не озирайся, как провинциалка. Держись за столом спокойно с самым естественным видом.
      Папе хорошо говорить, а если пирожное с ложки плюхается в кофе, а кофе обжигает колени?
      — Не сутулься. Горб вырастет.
      Ага, горб — потому что Москва за шиворот выволакивает неумех из мягкого кожаного кресла и вышвыривает за дверь.
      Бамс! Дверь захлопнулась! И чтоб открыть ее надо знать петушиное слово.
      — Не копайся, голуба, нам надо вечером успеть на «Голого короля».
      В Ленинграде билеты в Горьковский или Акимовский театры достать легко. Стоишь за месяц до начала спектакля пять-шесть часов в очереди и — пожалуйста. Культурное мероприятие. А здесь тебя посылают в «Современник» или на «Таганку» и велят ловить «лишний билетик».
      Ка— ак же, поймаешь его! Тут такие акулы охотятся, что того и гляди слопают вместе с «билетиком», если его подадут, как милостыню.
      — Что, мартышка, опять не повезло? Ладно, пошли.
      Папа идет к администраторше шушукается с ней, сует «подарочек», и мы проходим по контрамарке. Со стороны выглядит проще простого. Но когда папа дал мне огромную шоколадку и велел самой без него пройти на Любимовский спектакль, тогда я и поняла, что для того, чтобы жить в Москве, нужны какие-то другие качества. Контрамарку мне, как ни странно, дали. Но шоколад так и остался в руке. Во время спектакля он размяк и потек по платью. Стихи Вознесенского никак не могли пробиться сквозь мучительные размышления: что приличнее — подбросить ее, как дохлую крысу, под чье-нибудь сидение или сожрать, окончательно перемазавшись?
      Но как же папины студийцы? Они-то даже не ленинградцы? Их, бог знает, из каких ансамблей понабрали, чтобы за год подготовить для фестиваля в Хельсинки.
      — Голуба, тебе два партийных поручения. Я подобрал Галине английскую песенку — чай, заграницу поедет, если отборочные пройдет. Я ей поставлю нехитрый танец к ней, а ты, будь добра, отработай с ней произношение. А то она как рот откроет, так пол Европы животы надорвет.
      — А второе поручение?
      — Ты когда-нибудь слышала, как моя Нелля классику поет?
      — Нет.
      — Бог этой пигалице дал настоящий талант. А она его гробит на дешевую эстраду. Так вот, властью, данной мне как педагогу, я велел ей поступать в институт Гнесиных и учиться.
      — И что я должна сделать?
      — Подготовь ее по русскому, английскому и литературе к экзаменам в институт.
      Ого! Хельсинки-то — это даже не Москва, а оперный институт — не ЛГУ! Почему же обе они не чувствуют себя провинциальными дурами? Как я. Ну, ладно с английской песенкой — это легко. Но как я подготовлю в институт?
      — Галина, отложите косметичку и повторяйте за мной. На th кончик языка высовывается сквозь зубы.
      — Вот еще! Язык на фестивале показывать. Нравится мой костюм?
      — Да, очень современный.
      — То-то, все деньги на тряпки ухлопываю. Но без этого артисту нельзя. Вот думаешь, почему в Москве столько красивых девиц?
      — Почему?
      — Потому что их свозят сюда отовсюду. Одно слово — столица!
      — В столице, наверно, трудно жить?
      — Чего трудно? Только в столице и жить можно. Эх, мне б только один этот год потерпеть, не скурвиться! Но чувствую, не дотяну до фестиваля. Либо на зимних отборочных, либо на весенних вылечу. Если б у меня хоть голос, как у этой чучмечки, был…
      — Какой чучмечки? Нели?
      — Да какая она Неля, у нее настоящее имечко такое — язык сломаешь И чего ей в Хельсинки переться? Ей твой батя сказал: поступай в институт, в опере пой. Так нет, надо у людей последний шанец выбить.
      — Давайте заниматься. Мне папа велел отработать произношение.
      — Батька твой молодец, умеет крутиться. Ставит нам каждую песню как отдельный номер. Боюсь только, что ничего из этой фигни не выйдет. Слушай, хочешь, я тебе комбинацию немецкую подарю? Почти новая. Дедероновая, с кружавчиками. Ты как, белье обожаешь? Нет? Глупышка еще. А я так до белья сама не своя.
      — Давайте еще раз первый куплет повторим.
      — А на Нельку ты зря время тратишь. Не сдаст она в институт, а если и сдаст, учиться все равно не будет. Скурвится. Кто выездных денег хоть раз попробовал, ни за что институтскую сухомятку жрать не станет.
      — Папа сказал, что она очень способная.
      — Не потянет институт. По дешевке пойдет. Эх, мне бы только на фестиваль пробиться. Слушай, замолви бате за меня словечко.
      — Неудобно, он ведь только ставит номер, а там будет специальная комиссия.
      — Да они там все друг дружку знают. А мне вот так, позарез надо. Ты братьев Крутиковых знаешь?
      — Нет.
      — Они танцоры. Земляки. Понимаешь, я с ними дружу. Ну, как тебе объяснить? У нас все вместе: как одна семья. Их наверняка пошлют: певичек — пруд пруди, а танцоров мало. Они из Хельсинки вернутся, на фига я им буду? До фестиваля со мной спали, а после фестиваля им чистенькую подавай.
      — Вы тоже могли бы учиться. Вы красивая.
      — «Красивая». Штукатурку с морды смой — что останется? Разве что ноги. Ноги да. Из-за них и пою. Но за границу на одних ногах не уедешь. За границу к ногам еще кой чего надо.
      Дураку понятно, что до Финляндии, кроме ног нужен паровоз. Но как мне быть с Нелей? Неужели Галина права, не станет Неля учиться в институте? Судя по тому, как она вместо того, чтобы готовиться, таскает меня целый день по городу в такси, она не только учиться не сможет, но даже и не поступит.
      — Неля, как вы думаете, Галина пройдет отборочный тур?
      — Нет.
      — Почему?
      — Скобариха. Однодневка.
      — А если с ней много работать?
      — Напрасно тратить время.
      — Неля, а какое ваше настоящее имя?
      — Не скажу. Ты все равно не сможешь его правильно выговорить и тут же забудешь.
      — Жалко от своего имени отказываться.
      — В Москве жить — по-московски выть.
      — А почему вы так свободно говорите по-русски? Даже без малейшего акцента?
      — У меня отец русский. Даже не представляю, как его занесло в наши края! Никчемный мужичонка — перекати-поле. Сто раз хотел от нас смотаться. Но уж дудки! Восточные женщины знают секрет, как навсегда привязать мужчину.
      — И вы тоже знаете этот секрет?
      — А ты, оказывается, любопытная. Вот подготовишь меня в институт — я тебе его открою. Мужики будут, как привязанные. Впрочем, с твоей фигурой и твоим батькой ты и так не пропадешь.
      — Если мы опять целый день проболтаемся по городу, то не успеем даже учебники открыть.
      — Успеем, мне главное вокал сдать. А по остальным предметам мне троечки натянут.
      — А по вокалу все три тура пройдете?
      — Спрашиваешь! Кто мне здесь мне по вокалу конкуренты? Да никто. Я их на отборочных слушала — так, пискушечки. А мне сразу сказали — драматическое сопрано. Хохма, у нас такое сопрано — у каждой деревенской девчонки. Но классику они не могут петь. Даже если избавятся от жуткого акцента, у них все равно смотри что получится: «Мяу-мяу-потя-яни кота-а за хво-ост».
      — Действительно, забавно звучит.
      — Ладно, хватит зубы скалить. Пора заниматься, а то нам батька твой голову оторвет.
      — Начнем с литературы?
      — Угу. Только сначала смотаемся в нашу контору, посмотрим, какие у меня в этом месяце выездные концерты. Потом в универмаг. Мне знакомая продавщица обещала оставить югославскую нижнюю юбку на поролоне. Хочешь, я тебе такую же куплю? Нет? Напрасно, в Москве надо модно одеваться. Ой, забыла — еще в театральные мастерские, у меня там платье готово к примерке. Как ты думаешь, с моим ростом длинное платье пойдет?
      — На фотографиях Эдит Пиаф крошечного роста, а в длинных платьях.
      — Кто это — Эдит Пиаф?
      — Французская знаменитая певица. Мы с таким количеством дел и за весь день не управимся.
      — Ерунда. Схватим такси.
      — Неудобно, подумают, что мы богачки.
      — В Москве богач не богач — а марку держи.
      — Может, все-таки хоть что-нибудь на завтра отложим? У нас всего три дня до первого тура осталось?
      — Ну и зануда ты! И в кого такая? Отец, вроде, нормальный мужик. В мать, что ли? Неудивительно, что он от нее сбежал.
      — У нас никто ни от кого не сбегал. Там все сложнее.
      — Вот и я говорю. До чего неподходящие люди женятся — просто ужас! Скажем: он — моложавый, подтянутый, творческий человек, а она — толстая некультурная баба, с пережженными перекисью волосами. Как они могут годами жить вместе?
      — Кто это толстая баба?
      — Ты ее не знаешь. Я эту зиму работала с выездным ансамблем. Руководитель — мужик современный: сам музыку сочиняет, стихи.
      — Это муж некультурной бабы?
      — Между руководителем ансамбля и солисткой, сама понимаешь, всегда что-то есть. Но у нас все было по-другому. Красиво, с ухаживанием, как я люблю. Представляешь, он мне в каком-то обшарпанном городишке среди зимы достал букет роз. И ящик шампанского ансамблю. У местных шары на лоб.
      — Прямо столичные артисты.
      — Вот именно. Ну, там все хорошо было, а как сюда приехали — понеслось… Она оборвала все телефоны в Москонцерте, в студии, дома. Я снимала комнату у бывшей учительницы, так она, представляешь, звонила ей среди ночи и обзывала матом.
      — Кошмар
      — Теперь грозится плеснуть мне в глаза серной кислотой.
      — Нужно в милицию сообщить.
      — Какая милиция?! У нас тут никаких прав. Без прописки живем.
      — Неля, ваш голос — это богатство от бога. Вам нужно сейчас все бросить: фестиваль, ансамбль, чужого мужа и начать серьезно учиться.
      — Ты совсем не понимаешь жизни.
      — Понимаю. Только я понимаю другую жизнь.
      — Другой не бывает. Ну ладно, что там такое Пушкин понаписал? Какие темы сочинений по нему бывают?
      Нет, не слышит меня Неля. Смотрит как сквозь стеклянную стену на мои шевелящиеся губы и не понимает ни слова. Никудышный из меня учитель. Как к ней пробиться? Как удержать от разбазаривания себя? Жалко ведь, если такой голос пропадет.
 
      — Зайчонок, ты спишь? Ну, ты и сильна спать! Я уже все магазины успел обегать. Смотри, какие шампиньоны достал. В Ленинграде разве такое купишь?! Оцени хозяйским глазом: мясо для отбивных, салат свежайший, как с рынка. Жаль, к чаю ничего оригинального не было. Пришлось купить пирожных.
      — Отличные пирожные. Только по какому поводу все это?
      — Давай, мартышка, вставай. У нас сегодня трудный день. Я пригласил к обеду знакомую редакторшу. Она дама светская, в лучших ресторанах едала, так что нам с тобой никак нельзя ударить в грязь лицом.
      Пока я на репетиции, тебе тут придется одной разворачиваться. Смотри, мясо не пережарь, его лучше подать с кровью, чем пересушить. Салат не кромсай по-мещански, как делает твоя мать, а залей сметаной прямо целые листы. Масло на грибы не экономь, пусть прямо плавают в нем. Постарайся у соседей на глазах не очень-то маячить — все-таки не своя квартира. Я к пяти подъеду, привезу бутылочку хорошего вина. Ну, будь здоров, Иван Петров.
      РЕДА— АКТОРША… видно, она папе не просто так. Чашки!!! Точно. Когда я только приехала сюда, на всех трех чашках был след от губной помады. Его без соды было не оттереть. Ну-ка, посмотрим бокалы, я их не мыла, значит, на них должен остаться след. Ага. Вот на этой кромке помада! Может, это всего лишь папины студийки приходили? А шпильки?!! Точно. Две шпильки в верхнем ящике письменного стола. Такие носят только дамы папиного возраста. Интересно, она красивее мамы? Галина сказала, что женщины в Москве самые красивые. Неправда, они просто больше пользуются косметикой. И вообще, они развратнее.
      Ой! Расшерлок-холмсилась, а как я со званым обедом справлюсь? Мисок-плошек никаких, сковорода только одна, соседи косятся, а главное — скатерти нет. Чем прикроешь заляпанный чернилами письменный стол?
      А? Шампиньоны, я кого спрашиваю? Жарить-то вас как? Как обыкновенные моховики и маслята или по-французски? Молчите? Ладно, почистим вас как сыроежки, жалуйтесь потом в парижскую королевскую кухню. Та-ак, а вас, кровавые отбивные, чем прикажите отбивать? Молотка, даже самого завалящего нет. Придется вам терпеть удары по спине ручкой ножа. И не шипите, пожалуйста, на сковородке, не брызгайтесь в глаза. Неудовольствие будете проявлять, когда вас станут есть и критиковать.
      Охо— хонюшки, хороша Москва -столица нашей родины, да не для всех. Тут с моим ленинградским ростом хоть на цыпочки встань — до кремлевских стандартов все равно не дотянешь. Так что и пыжиться нечего.
      — А мясо-то, дружок, ты тово-с, пережарила.
      Я уж при редакторше не хотел тебя позорить. Но на будущее тебе бы надо поучиться. Вот только у кого? Мать твоя не сильна в этом, а тут в Москве дамы о-о-о какие кулинарки! Вот мы поедем на дачу к одному писателю, да ты его должна помнить — Сиверский, он к нам в Ленинград приезжал! Вот посмотришь, как его жена нас принимать будет. Наблюдай и на ус наматывай
      — Пап, может, я лучше с Нелей позанимаюсь?
      — Глупости. Нечего тебе дичиться. Ты же интеллигентная девочка, тебе необходимо наблюдать творческих людей в их естественной обстановке, запоминать их разговоры, дышать с ними одним воздухом. Из одних книг всего этого не почерпнешь.
      — Я даже не знаю, что мне надеть.
      — Надень костюм, который я тебе купил, в нем ты не будешь выглядеть мещанкой. И поторапливайся, пожалуйста. В двенадцать у меня репетиция с акробатом, а в пять нас уже ждут в Переделкино.
      — Ой, В Переделкино? Где дачи всех великих писателей?
      — Ну, Сиверского рано называть «великим», но он молодец, жить умеет.
      Та— ак, хочешь -не хочешь, а придется сыграть роль столичной львицы. Справлюсь? В конце концов, кто тут дочь циркача? Та-ак, плечи развернуть, походка деловитая, движения напористые. На витрины ноль внимания. В метро на указатели не смотреть. В вагоне раскрыть брошюру об итальянском кино и читать с таким видом, будто только что вернулась из Канн. По эскалатору подняться немного пешком, будто ты безумно занятой человек, а те, кто стоят — бездельники и зеваки.
      — Ты что, голуба, вышагиваешь как журавль? На часы смотри, время поджимает.
      Вот тебе и «омосквичилась». Ладно, посижу немного в темном зале, посмотрю, как папа репетирует.
      — Нет, нет, Геннадий! Я же вам показывал! Каждый жест должен быть акцентирован. Это не пустое комикование, а детское любопытство, интерес к мелочи. Вы натыкаетесь на шест — бац! Боль. Обида. Оглядываете его — ого! Высокий. А что если… Подпрыгиваете — хоп! И вы уже наверху. Зритель своим глазам не верит: надо же, недотепа, а такое отчубучил!
      Зря папа из этого парня акробата-эксцентрика пытается сделать. У него же нет комического жеста. Папе стоило только подойти к шесту, чуть присесть и растопырить пальцы — уже смешно. А парень, вроде, все точно повторяет, а не смешно.
      — Та-ак, молодец. Вы делаете вид, что сами не понимаете, как оказались в этой немыслимой позе. С удивлением разглядываете руки и ноги, завязавшиеся узлом, развязать их, не удерживаете равновесие — падаете! Еще разок повторим.
      Интересно, а если бы со мной папа столько занимался, сколько со своими студийцами, вышел бы из меня толк? Или из меня такая же артистка, как и москвичка?
      — Пап, этого Гену не пошлют на фестиваль. Он до самодеятельности еле дотягивает.
      — Может моя дочь быть такой бестактной?
      — Мы же далеко, он не услышит.
      — У неудачников обостренный слух. Впрочем, ты права, если бы не необходимость зарабатывать на кусок хлеба, бросил бы всю эту муру и приковал себя железными цепями к пишущей машинке. Ведь на золотоносной жиле сижу. Такого материала, какой я за десять лет собрал, ни у кого нет. Ведь все артисты в заграничных поездках что покупали? Тряпки. А я каждую копейку экономил и привозил кино — ролики с ранними американскими, английскими, французскими комиками. Теперь бы без наукообразия в увлекательной форме рассказать об этих неизвестных у нас страницах кино.
      — Пап, может, мы тогда зря в Переделкино едем, вернулись бы, и ты сразу начал писать?
      — Нас ведь ждут.
      — А-а.
      — Я тебе говорил, что у Сиверского шимпанзе живет. Неужели не любопытно взглянуть?
      — Откуда у него шимпанзе?
      — Здоровенная зверюга. И злая. Кто-то во время заграничной поездки ему подарил. А помнишь, как я из Вьетнама гиббона привез?
      — Как можно такое забыть?
 
      Это и есть знаменитое Переделкино? Ничего особенного: дачи как дачи, заборы как заборы. Досок с именами великих нет. Некоторые дачки на Петушихинские смахивают.
      Неловко, что я в гости к писателю иду, а ни одной его книги не прочла. И хоть бы не знала, где их достать, а то стоят у нас в шкафу на третьей полке и упрекают дарственными надписями. Но папа сам виноват, он сказал, что фантастика — это не литература, и ее читать — только вкус портить.
      — Ну, гости дорогие, с вами можно с голоду умереть! Битый час бегаю со шпагами как д’Артаньян: то ли начинать жарить шашлыки, то ли нет? Того и гляди, дождь пойдет, угли потухнут.
      — Извините, Александр Маркович, только-только с каторги вырвался. Разрешите представить мою великовозрастную дочь.
      — Ах, дочь! А я со слепу решил, что ты на старости лет молоденькой женой обзавелся. Как говорится: седина в бороду… Впрочем, ты лет на десять меня моложе! Мальчишка еще. Анна Игнатьевна! Принимай гостей!
      — Добрый день, Анна Игнатьевна. Не выгоните за такие розы, что-то они в электричке погрустнели.
      — А-а, приехали проказники, ну, за то, что опоздали, накрою вам в беседке, пусть вас дождичком намочит. Дочка-то как выросла — невеста. Александр Маркович! Шашлыки-то у тебя горят!
      — Что значит «горят»? Я вокруг них точно прыщеватый чиновник вокруг генеральши егожу, со всех сторон веером обмахиваю.
      — А где ваш шимпанзе?
      — Митька-то? Вон, в окне зубы скалит. Мы, когда гости, запираем его в доме, а то он очень уж нервничает.
      — Анна Игнатьевна, батюшки! Скатерть белая, хрусталь!
      — Что ж, не часто к нам питерские жалуют.
      — Узнала дочку-то?
      — Чего ж не узнать, я эту востроглазенькую во-от такусенькой помню.
      — Ну, гости дорогие, пора за стол, шашлыки не любят ждать.
      — Рекомендую грибочков попробовать, в этом году в лесу страсть сколько грибов. Вот рыжики соленые, маслята маринованные, а по мне — так первый гриб груздь. Ни на какой белый его не променяю.