Он строит, она строит, я строю

      — Только Лашу.
      — Лаша не в счет, она продукт ленинградского производства.
      — Слушай, а может нехорошо, что мы на корм скоту березовый лес переводим? Ну, в этом году березы спилили, ветки общипали, а чем на будущий коров кормить?
      — Я верю в торжество советской науки. На будущий год ученые выведут породу скота, для которого наша кукуруза будет лесом.
      — А доить как?
      — Мини ёлочкой. Надои будут во! — по три стакана на день.
      — Смотри, Лаша к нашей березе тащится. На своей она уже наработалась.
      — Привет труженикам села.
      — Привет. Только отодвинься, не забирай ветки из-под руки.
      — Твоя береза, что ли?
      — Да. Мы с Ниной эту выбрали, а вы с Ларусей — ту.
      — Та плешивая.
      — Все равно ее надо обкусать.
      — Вот ты и стриги, раз такая умная, а я на березового парикмахера не училась.
      — Да отстань ты от Лаши, пусть где хочет работает.
      — Вот именно, отстань, а то ведешь себя как собственница: береза, видите ли, ее… Про Ларку слыхали?
      — Не-а.
      — Ник Мих пошел участки проверять, а Лариска с Риткой завалились в тенечке и дрыхнут. Ник Мих им: «Как вам не стыдно» и все такое прочее. А Ларка ему: «У нас солнечный удар, и вообще, эта работа не соответствует нашему интеллектуальному уровню». Ну, у Ник Миха аж щека задергалась, и руки дрожат. Здорово его Ларка срезала!
      — Дура ты, Лаша, Ник. Мих. серьезно болен, а девчонки просто бессовестные.
      — Чего «бессовестные»? Вкалываем на этот отстающий колхоз, а колхознички денежки потом загребут.
      — Тебя, Лаша, эксплуатнешь, пожалуй. К тебе полк солдат приставь — ты не перетрудишься.
      — Чего «не перетрудишься»? Вон у меня уже мозоль на пальце. А Ник Мих ваш, если дохляк, пусть дома сидит.
      Какой у Лаши странный талант: взять, например, и обозвать березу плешивой — весь лес становится кучей хлама. Или сказать про Ник.Миха «дохляк» — и сразу нет учителя, нет математики. А есть больной усталый человек.
      И удивительная манера говорить, будто засовывать крючок под ребра. Раз! Дернула и вытащила из тебя какую-нибудь ерунду. А ты после этого — уже не ты, а пугало огородное.
      — Эй, приветик! Ну, тут у вас, девахи, и груда веток в порядке! Это ты, Лаш, чтой ли, настригла?
      — Ага. Присоединяйся, тут береза могучая.
      — Да-а, здоровенное дерево! В жизни бы не подумала, что такое может пойти на корма. Про Ларку с Риткой слыхали?
      — Угу.
      — Бессовестные они все-таки.
      — Ларусь, подцепила бы здешнего парня, осуществила бы смычку города и деревни и вывела породу жирафо-коров.
      — Кого-о?
      — Ну, таких, в пятнышках, чтоб шею тянули, ветки сами с берез щипали.
      — А чо, Ларусь, тебя с такой жирафо-коровой на ВДНХ пошлют.
      — В отдельный загон поставят.
      — Я что, я б с удовольствием, только где вы тут местных парней видели?
      — На танцах. Ритка вчера одного закадрила.
      — ГДЕ-Е?
      — В клубе. В соседней деревне.
      — ВРЕШЬ!
      — Ей бо. Стоим мы с «ашниками» культурненько так, вдоль стеночки. Семечек не лузгаем, на пол не плюем. Вдруг вваливается толпа деревенских.
      — Уж и толпа?
      — Угу. Целых три штуки. Один подкатывается к Ритке. Видок, сама понимаешь: кепочка — мое почтение, сапоги — кирза, рубаха — клетчатая! И, не вынимая папиросы: «Спляшем танго». А она ему: «Извините, тангу не танцую. Вот разве что рок-н-ролл».
      — ПОД ГАРМО-ОНЬ?
      — Поду-умаешь, долго ли умеючи. «Ашники» после ее рока из клуба «расползалися коленками, коленками, коленками назад»!
      — На солнечной поляночке
      Чему— чему-чему-чему-чему-то очень рад
      Сидел кузнечик маленький
      Коленками…
      — Девчат, давайте «Расцвела сирень в моем садочке»…
      — Ты пришла в сиреневом платочке.
      Ты пришла, и я пришел,
      И тебе и мне хорошо!
      — Распелись. А три кубометра нам ни в жисть не выработать.
      — Особливо, если бригадир ветки умнет — тут и вовсе мерить нечего будет.
      — А чо я придумала! Давайте под ветки засунем березовые стволы. Стволы, небось, не умнешь, вот и будет норма.
      — Ты, Лаш, чокнулась, а если бригадир заметит и Ник. Миху. скажет? Мало ему Ларки с Риткой?
      — И потом, коровы, по-твоему, что, зимой стволы жевать будут?
      — Сколько раз повторять: я тебе не Лаша. И потом, если ты такая идейная, стриги сама эти ветки. Мне и в тенечке хорошо.
      — Да ладно вам! Ну, не выполним норму, не убьют же нас.
      — Конечно, не убьют: на кукурузе проскочили, на картошке проскочили, на капусте проскочили — и на силосе, авось, пронесет.
      Улеглась под кустом! Чертова Лаша! Сейчас остальных туда заманит. Как бы мне ее тушу перетянуть обратно к веткам? Одного моего веса не хватит.
      — Жрать хо-очется.
      — Ага. Дома я б на эти непромытые макароны и смотреть не стала. А тут целую миску смелешь — и хоп что.
      — Ага, и еще с хлебушком. У меня уже брюхо отрастать начало.
      — Еще бы не отросло: с поля придешь, макарон натрескаешься и в барак спать. Вечером вылезешь, поужинаешь и…
      — У-ужин — слово, как песня. Зажмуришься и видишь: котел каши…
      — С ма-аслом…
      — Кухонные сказали: масло кончилось.
      — И компот кончился.
      — Ну, хоть с хлебом…
      — Вот видите, девочки, как мы распустились. Даже не верится, что за месяц можно в такое превратиться. Ни книг, ни разговоров осмысленных, ни в лес, ни на реку, ни на танцы. Ну-ка, поднимите руки, кто последние три дня зубы чистил?
      — У меня щетка пропала.
      — А у меня мальчишки пастой стены исписали.
      — Скоро вы все в Лаш превратитесь.
      — Чо Лаша?! Чо Лаша?! На хвост соли насыпала? Если ты такая идейная, выпускай стенгазету.
      — Валяй, сочиняй статьи о том, как мы поднимали сельское хозяйство. Можешь в стихах.
      — Что-нибудь эдакое: «Был колхоз отстающим
      На Сабе реке.
      Пионерским трудом
      Подтянулся вполне»
      — Ты, подруга, на ветках
      Давай не лежи.
      Выползает колхоз
      В… эти…
      в передовые ежи!
      — Стихи прекрасные, всего на две ноги хромают: на размер и на рифму.
      — Зато идейность!…
      — Идейность на уровне мировых стандартов. Но я хотела предложить средство не столько против умственного, сколько против физического ожирения. Что, если вставать по утрам до горна и сразу на реку?
      — Представляю себе картинку: шесть голых чувих несутся как телята по деревенским улицам!
      — А в каждом окне торчат бабки и сплетничают.
      — Действительно, выдумала. Две недели до конца смены осталось, а мы на реку попремся.
      — Но вы же сами говорили, что мы опустились?
      — Мне что, я завсегда как все.
      — Ларусь, а ты? Тряхнешь перед деревенскими своим бикини?
      — Ну, разве что на прощанье, чтоб им было о чем всю зиму вспоминать.
      — Лаш, а?
      — Не-а, мне свои социальные накопления растрясать неохота.
      — Зачем же растрясать, ты монументом встанешь на берегу, как девушка с веслом, и культурно украсишь темную деревню.
      Уф, перетянула Лашу. Да, «нелегкая это работа — из болота тащить бегемота». Даже пальцы свело от секатора. Чик-чик, бедные березовые ветки, чик-чик. Скоро рабочий день кончится.
      — Лаш, поутаптывала бы ты ветки, вон уже бригадир едет.
      — Чо я, пусть Нинка своими козьими копытцами утаптывает.
      — Нин, давай своими стройными ножками.
      — Чо я? Айда все вместе!
      — Айда! Рок-рок раунд зе клок!
      — Ну, вы, «бэшники» с приветом! Смотрите, как ветки примяли. Где тут два куба наскребешь?
      — А ваша бригада что — два кубометра сделала?
      — Ха — два! Мы веткам такой начес соорудили, что все пять будет!
      — Жилы вы, «вэшники»! Жилы много не нажилят!
      — Ах, вы обзываться?! Бей «бэшников»! Растаскивай у них ветки!
      — Ларка!!! Ритка!!! Наших бьют!!!
      Совсем мы озверели в деревне. Деремся хуже мальчишек. Мальчишки хоть ногами не лягаются и за волосы друг друга не таскают!
      — Девочки, прекратите! Нина, Ларусь, Рита! Некрасиво!
      — Ну, мы им дали!
      — Лаша лучше всех дралась!
      — Побежали своей литераторше кляузничать!
      — Здорово нас сегодня на линейке будут прорабатывать! Норму не выполнили! Ларка с Риткой Ник. Миху нахамили! Да еще с «бэшниками» подрались!
      — Так им и надо!
      — Черт с ним, с этим колхозом! Скоро уедем отсюда и забудем о нем на всю оставшуюся жизнь.
      Нет. Меня колхоз долго не оставит в покое. По ночам будут тянуться перед глазами бесконечные капустно-кукурузные полосы, кружиться березовые ветки. Голодные телята будут жалобно мычать и тыкаться влажными носами в руки. А потом, когда я вернусь в город, зеленые ряды начнут размазываться в памяти. Краски размокнут, потекут, как акварель на дожде.
      И я снова начну бессовестно лопать щи с капустой и котлеты из телят, совершенно не думая ни о грустных мордочках, ни об огромном труде, вложенном в эту «сельхозпродукцию».
 
      Говорят: «Время летит».
      Получается, что оно летит вперед. А на самом деле это я мчусь вперед, как в электричке, а время мимо меня — назад. Вот мимо окон проплыли деревья, промелькнул колхоз, наша квартира в городе…
      Того и гляди нашу дачу проеду. Пора вылезать. Ну-ка, посмотрим, как тут она без меня поживает.
      — Забор! Антонина Ивановна, откуда у нас забор?!
      — Может воспитанная девочка так кричать?
      — Ой, здравствуйте, Антонина Ивановна, это я в колхозе одичала. Жуткий забор, правда? Весь дом изуродовал.
      — Какая никакая, а ограда. Без нее комиссия не приняла бы дом.
      Ага, домина, значит, тебя уже приняли. Поздравляю. Жалеешь, небось, что не вышло из тебя заграничного коттеджа? Ладно, не горюй. Что бы ты делал со своим европейским видом среди петушихинских изб? Курам на смех такое соседство.
      — Антонина Ивановна, а кто сделал это высокохудожественное обрамление? Анютины рабочие?
      — Может воспитанная девочка позволять себе замечания по поводу действий взрослых?
      Не может. Потому что у «воспитанной девочки» нет таких домоукращательных и домообживательных сил как у взрослых. Вон после Анюты как дом присмирел, даже халтурная штукатурка сыпаться перестала.
      — Антонина Ивановна, а когда папа отсюда уехал?
      — Отца твоего я в этом году вообще на даче не видела, говорят, он в Москве.
      Понятно. Значит, это надолго. Боюсь, что дом без папы совсем отобьется от рук, начнет разваливаться. Он любит, когда кто-то приезжает и начинает жестко распоряжаться: забор сюда! мусорную яму туда! доски отсюда! железо оттуда! Придется прямо сегодня показать ему, что я теперь не какая-нибудь соплюшка — не хуже колхозников умею сражаться с огородными джунглями.
      — Антонина Ивановна, что это за старуха в детской панамке по участку Раскиных разгуливает?
      — Эта особа — двоюродная сестра Арта.
      — Богдацкая?! Из-за которой Раскин сидел в тюрьме?!
      — Раскин был репрессирован по доносу ее мужа. Они разведены.
      — Все равно она не имела права сюда приезжать.
      — Мне тоже не понятно христианское всепрощение Валентины Петровны.
      — А Арт?
      — Я бы не назвала поведение Арта этичным. Столько лет пользоваться гостеприимством Валентины Петровны, а потом купить дом под Псковом, а сюда вселить свою родственницу.
      — Раскин теперь пьет наверно?
      — Мне кажется, нас с тобой это не касается. Кстати, Шура поступил в театральный институт.
      — УРРА-А-А!!!
      — Только, пожалуйста, не несись туда, как сумасшедшая. В твоем возрасте девочке неприлично появляться в чужом доме без приглашения.
      Подумаешь, «неприлично». Сказали бы еще, что я за Шуркой бегаю. Очень надо. Он теперь так загородится своим институтом, что и разговаривать со мной не станет. Вот если бы он знал, что я тоже поступлю в университет и стану либо ученым, либо писателем, тогда бы он еще подумал задирать передо мной нос или нет.
      Ой! Кто там шевелится в кустах?! А-а-а, это ты, Рыжий Вася. Сбежал с раскинского участка? Боишься доносчицы? Не бойся, я тебя не дам в обиду. Хочешь, я про тебя сказку сочиню? Или даже пьесу? Такую, чтоб Шурка прочитал, она ему понравилась, и он поставил бы ее в институтском театре. Хочешь? Раз ласкаешься, значит, да. Ну, слушай. Жила-была во времянке Старуха. С виду она была добренькая, ходила в панамке в красный горошек, поливала цветочки. А по ночам прокрадывалась на чужие участки, вырывала из земли цветы, поливала их мертвой водой и смотрела, как они умирают. А потом засовывала их обратно в землю, как ни в чем не бывало. В темноте ее никто не мог видеть, кроме большого Рыжего Кота с фисташковыми глазами. Он как почувствует, что старуха крадется к цветам, хвост распушит, когти выпустит и ш-ш-ш на старуху. Кот когтями, а она его метлой — шварк-щварк, всю шкуру в кровавую полосочку издерет. А утром: «Васенька, бедненький котик, кто же это тебя так?»
      При свете дня Рыжий Кот старуху боялся и убегал на соседний участок прятаться к Девочке. Девочка жила совсем одна в большущем доме. Дом был мрачный, холодный, весь скрипел и рассыпался. Девочка не знала, что это Старуха его заколдовывала. Каждое утро девочка вставала, приносила в ведрах кирпичи, песок, цемент и поправляла разрушающиеся стены. А потом кормила Рыжего Кота молоком и колбасой. Кот с удовольствием пил молоко и с каждым днем становился все больше и больше. И вот однажды во время ночного сражения с колдуньей Рыжий Кот ка-ак прыгнет ей на спину! И загрыз!
      — Антонина Ивановна! Я сказку сочинила! Хотите, расскажу?
      — Ну-ну, ты и маленькая фантазеркой была. Вечно что-нибудь придумывала.
      — Хорошо я обкопала вокруг кустов?
      — Прекрасно. Теперь будем надеяться, сестры Петуховы перестанут комментировать наш огород на всю деревню.
      Собирай грабли, лопату и мойся, а я пойду пока посмотрю, что можно приготовить на ужин. Скоро мама приедет.
 
      — Ма-ам, я пьесу написала! Про ведьму! Не до конца, конечно, скорее, только до половины.
      — Угу.
      — Представляешь, мне после колхоза было так скучно, что я подумала… Хочешь послушать?
      — Угу.
      — Это про Старуху и Девочку. Старуха с виду добрая, а на самом деле она убивает цветы…
      — Потом расскажешь. Нам сейчас нужно дом на зиму законсервировать.
      — А ты потом послушаешь?
      — Угу. Тащи из подвала доски.
      До чего сыро в подвале, бр-р-р. Как бы не задеть в темноте головой балку. А что, запросто — тюк башкой, и все дурацкие мысли вышибет. Все равно моя писанина никому не нужна. Антонина Ивановна скажет — фантазерка, бабушка руками замашлет: по отцовским стопам пошла! Всю жизнь глупостями будешь заниматься! Даже Шурка толком слушать не станет. Скажет, у него своих идей, как собак нерезаных.
      — Достала доски? Молодец. Ставь их снаружи у окон. Только осторожней, не задави виноград, над которым Антонина Ивановна столько лет бьется. Пожалуй, в этом году он хорошо пошел.
      — Угу.
      Зачем люди вообще книги пишут? Ну, великие — понятно: их все читают. А, например, папа? Для него это работа. Как для других лечить, учить. Почему же на меня, когда я заговорю о пьесе, смотрят, как на бездельницу? Заранее убеждены, что ничего не получится? Но как может сразу что-то получиться, если ты никогда не пробовал?
      — Не экономь гвозди, прихватывай каждую доску сверху и снизу.
      — Дождь начинает накрапывать, не успеем закончить.
      — Должны успеть. Нам скоро в город переезжать.
      — Еще ведь воду из бочек выливать, деревья окапывать, листья сгребать… Зачем торопиться: папа приедет и поможет.
      — Твой отец только и смотрит, на кого бы этот дом взвалить, да еще самому сверху сесть и поехать.
      Как нехорошо мама сказала. Как будто папа виноват, что наш домина так и норовит кому-нибудь на плечи взобраться — тащите его! Не зря же бабушка столько лет твердит: «Ох, погубит вас эта дача! В гроб вгонит! Сгноит!» Только бабушка не понимает, что дом нас не физически уничтожает, а отрывает друг от друга. Каждый начинает жить сам по себе. Он разрушает семью.
      — Мам, на одно окно все-таки не хватает досок.
      — Заберись на чердак, поищи там.
      На черда— ак! Там в темноте все коленки занозишь и в пыли перемажешься. Может, не таскать доски через второй этаж, а бросить через чердачное окно прямо на улицу? Спрошу у мамы.
      — Мам, ты где? МА-МА!!
      Куда же она делась? Ладно, буду спускать через второй этаж. А то еще на свежевыращенный виноград попаду. Ай, палец занозила! Неужели у нас и вправду дом оденется в шубку из виноградных листьев, как у Валентины Петровны? Тогда мы тоже на веранде повесим абажур медового цвета и будем вместе с Раскиными пить чай, как раньше. Только это будет еще очень не скоро. Мы с Шуркой закончим институт, у него будет много детей, у меня тоже. По вечерам все будут собираться у нас на зеленой веранде и читать свои сказки, пьесы, стихи…
      — Вот молодчина! Сама окно заколотила.
      — МА-АМ! Где ты была? Я тебя кричала, кричала!
      — С Валентиной Петровной разговаривала. Она мне жаловалась на Богдацкую. Подумать только, до чего же подлые люди бывают! Жить целое лето на чужом участке, ни за что не платить, а осенью дождаться, когда хозяева уедут в город, и нагло вырвать все розы!
      — Как?! Вырвать и обратно в землю воткнуть?!
      — Нет, украла и отвезла на дачу к своей приятельнице.
      — Почему же Раскины ее сразу не выгнали?
      — Валентина Петровна слишком интеллигентна. Вот и получается, что хорошие люди только потворствуют ворам и подлецам.
      Почему мама мне не говорит о самом главном? О том, что муж Богдацкой донес на Раскина. Что Раскин из-за него сидел в тюрьме? Не доверяет мне? Все еще считает меня маленькой.
      — Мам, а ее муж был хороший артист?
      — Нет, посредственный. Да мало ли у нас во всех областях бездарностей процветает! Собирай инструменты и заноси лестницу на веранду.
      — А как же теперь Валентина Петровна будет без роз?
      — Она сказала, что никогда больше разводить их не будет.
      «Никогда» — вот самое страшное слово в этом преступлении. Никогда Валентина Петровна, просыпаясь, не будет первым делом нести сэкономленные капли воды своим красавицам. Никогда бледная, чуть растрепанная роза-француженка не будет смотреть на нее
      с озабоченностью многодетной матери: «Ты проверила каждый мой бутон? На них не напали прожорливые гусеницы?» Никогда не распустится «Глория Дей» так, чтоб осветились оба наши участка. И никогда темно-бордовая аристократка не заставит меня чувствовать себя рядом с ней глупой дворняжкой. Ах, розы Валентины Петровны! Они же были живые!
      — Собирай инструменты и заноси на веранду лестницу. А я принесу лопаты.
      — ПЕРЕКАПЫВАТЬ В ДО-ОЖДЬ?!
      — В дождь для деревьев — самое полезное.
      Придется переделать конец моей сказки. Девочка…, нет, не хорошо, что у нее нет имени… Лариса? Рита? Нина? Ла-ри-ни-та! Как только начинался дождь, и все живое пряталось по домам, Ларинита выходила в сад и ухаживала за искалеченными Старухой цветами. Однажды Старуха подсмотрела за ней и побежала доносить Злой Королеве. Злая Королева как узнала про Лариниту, зашуршала своими голубыми шелковыми юбками, затопала ногами, стала пить рюмками валерьяновые капли. «В тюрьму! В тюрьму мерзавку!» В тюрьме она взяла запачканные землей руки Лариниты в свои, пухлые и белые, и ласковым голосом пропела: «Нехорошо быть грязнулей. Я из-за тебя двенадцать рюмок валерьянки выпила. Придется тебя наказать». Но только она грохнула кованой дверью по рукам Лариниты, как запачканные землей пальцы отскочили и приросли к полу. Они превратились в колючие кактусы и начали расти. А в это время на воле все дома стали рассыпаться, как детские песочные куличи. Все цветы стали вянуть и умирать. И тогда люди пошли искать Лариниту. На месте бывшей тюрьмы они нашли одни развалины, из которых рос огромный кактус с железными колючками. На одной из колючек, как сушеный кузнечик, была наколота Злая Королева. А в пунцовом цветке, как Дюймовочка, пряталась Ларинита.
 
      — Ларусь! Знаешь, что я в августе делала?!
      — Что?
      — Сказку сочиняла. Хочешь, расскажу?
      — Угу.
      — Нет, не хочешь. Ты просто так говоришь. Ты не рада, что лето кончилось?
      — При чем тут «рада — не рада»?
      — Тебе хотелось в школу? А мне было страшновато. Знаешь, какой я сон видела? Будто прибегаю на линейку, смотрю, а на мне белого передника нет. Я скорей домой. Дома тоже нет. Я опять в школу. А там уже второй урок идет. Меня встречает новый директор: «Почему прогуливаешь уроки? Из-за тебя все учителя не хотят в этой школе работать». Чувствую, обманывает, не из-за меня вовсе, а из-за него, но сказать неудобно.
      — Видела, как Ларка загорела?
      — Угу. Она на Черном море была. Ее родители за ударную работу в колхозе наградили.
      — И Пшеничный тоже. Счастливчики. Мне бы хоть одним глазком на море посмотреть. А ты опять в деревне?
      — Угу.
      — На танцы с курсантами ходила?
      — Угу.
      — Почему-то мне все время кажется, что ты хочешь что-то сказать, но не решаешься.
      — Потом скажу.
      — Когда потом?
      — Потом.
      — Ты очень изменилась за месяц. Как будто прожила сто лет. То есть я не хотела тебя обидеть… Ты и раньше взрослее меня была. А теперь смотришь, как на пятилетнего ребенка.
      — Ладно. Замнем для ясности. Ты в этом году с Нинкой хочешь сидеть?
      — Я?… Нет, почему, оставим все как раньше…
      — Да ладно, чего там, я и с Лашей посижу.
      Неловко получилось. Что-то с Ларкой после колхоза произошло. Она как побитая собака старается уползти с глаз. Неужели ее мать что-нибудь натворила? Или отец? С них станется. Нужно будет постараться как-нибудь незаметно ей помочь.
      — Нин, ты после школы сразу домой идешь?
      — Не-а, мои родители поздно приходят, можем поболтаться.
      — Хочешь на набережную?
      — Не-а, по Лесному погуляем.
      — По Лесному?! Ты же говорила…
      — Ну и что, говорила, а если я не могу не думать о нем. Вот ты умеешь все хорошо объяснять. Объясни, почему у меня так получается.
      — Наверно потому, что когда человек влюбляется в первый раз, он выбирает не кого-то, кто ему подходит, а, как Иван-царевич, пускает стрелу наугад. Неудивительно, что она всегда оказывается во рту у лягушки. Вот и маемся теперь, как дураки, а умные братья знай посмеиваются.
      — Какие умные братья»?
      — Ритка с Ларкой.
      — Смешно получается: пока тебя слушаю — с каждым словом соглашаюсь. А потом мысль скок — и опять к Олежке. Вот угадай, где я сейчас хотела бы очутиться?
      — В колхозе?
      — Угу. Теля-ят пасти. Но без Ритки.
      — Капусту под дождичком поливать. Но без Ларки
      — Макароны непромытые лопать. Но без Лаши.
      — Ветки секатором до крови обкусывать. Но с Олежкой и еще кое с кем.
      — Угу. Слушай, почему Ритка с Ларкой всем мальчишкам нравятся?
      — Они не требуют, чтобы лягушка стала царевичем.
      — И я не требую. Я сама еще лягуха. Меня саму надо чтоб кто-то тащил. Вот без тебя я б ни за что бы не записалась ни в Эрмитаж, ни на спорт.
      — Но ты же говорила, что тебе с Риткой было легче дружить?
      — Легче. Ты только не обижайся, но ты меня очень часто раздражаешь. Не только меня, весь класс. В тебе все как-то чересчур: и слова и одежда. Слишком уж ты… Ты не обиделась?
      — Нет, что ты. Просто я не могу понять, почему мы все вокруг одного и того же дома крутимся?
      — Не догадалась? Здесь же Олежка живет. Вон на втором этаже окно.
      — А-а-а, давай все-таки уйдем отсюда. Неудобно. Выглянет в окно, подумает, что мы за ним бегаем.
      — Ладно. Только последний разочек. Самый-самый последний. И больше ни разу. Никогда.
      — Разве что завтра. После уроков.
      — Ни-ни. Завтра после уроков гуляем около Выборгского ДК.
      — Тонкий намек?
      — На толстые обстоятельства.
      Уф! Кажется, Нина не заметила, что я обиделась. А из-за чего, собственно, обижаться, если сама бестактная? Кому еще придет в голову обзывать человека, в которого влюблена подруга, лягушкой? Недаром Ларуся не доверила сегодня свою тайну. И вообще: «весь класс» не любит — это уже не шуточки, с этим надо что-то делать. Но что?
      Перевоспитываться. Сейчас. Немедленно. По мановению волшебной палочки. В конце концов, дочь я циркового артиста или нет? Кому, как не мне, потрясать достопочтеннейшую публику невероятными превращениями?
      Спешите видеть! На манеже женщина-фокусник! Сейчас она из себя, как из цилиндра выудит… нет, не перчатки или кролика… Каждый получит то, что пожелает.
      Ну, кто первый? Пшеничный? Вам мою собачью преданность? Пожалуйста. Следующий! Подходите, не стесняйтесь! Вам, Нинель? Тягач в одну человеческую душу? Тащить из серости? Пожалуйста! Вам, Ритка с Ларкой? Чтоб я была такой же, как вы? Легко. Вам, господа учителя? Умеренность и аккуратность? Получайте! Всему классу? Дарю свою незаметность! Думаете, фокус не удастся? Ошибаетесь. Смотрите: я превращаю цилиндр в шапку-невидимку. Хоп! Готово!
      Ау! Где я?!
 
      Что такое «школа»?
      Задача. Нужно решить.
      Дано: десять лет подряд (нет, теперь одиннадцать) человек ходит в одно и то же здание, поднимается по одним и тем же лестницам, толкается в одну и ту же дверь.
      Вопрос: является ли школа вечной и незыблемой, то есть константой?
      Для упрощения разделим задачу на три более мелких. Для этого впишем школу в три концентрические окружности. Окружность наименьшего радиуса опишет мою парту, следующая охватит класс, и последняя — учителей и школу в целом.
      Рассмотрим первый круг. Для этого повернем голову на 90 градусов. Что мы видим? Аккуратная, волосок к волоску, прическа а ла «Бабетта идет на войну», веснушки на лбу с сухой кожей, прямой носик — Нина. Спроектируем на этот профиль другой, прошлогодний. Такие же светлые волосы заплетены в косу. Коса перекинута через плечо а ла «Летите голуби». Нос сильно вздернут — Ларуся. Наложим чертеж еще на одно лицо — Боярков. Где он сейчас? Все еще работает на «Русском дизеле»? Играет на баяне? Во всяком случае его крысиная мордочка иногда мелькает за нашими сараями. До Бояркова здесь был профиль Аси. Аси, сидевшей за партой, как запертый в клетке зверек. Где та свобода, на которую она вырвалась? В ювелирном магазине? Да, чуть было Сусика не забыла. Сусик была первой, кто подошел ко мне в этой школе и позвал к себе за парту. Куда она сгинула? Один только раз ее безжизненно-белый выпуклый лоб в дымке кудряшек мелькнул в трамвае. И растворился.
      … Сусик, Ася, Боярков, Ларуся — всех унесло ветром взрослой жизни. Правда, Ларуся еще в классе. Но у нее такой отрешенный вид, будто она присела на минуту и вот-вот исчезнет. Такое ощущение, что я пережила несколько поколений людей за этой партой.
      Промежуточный вопрос. Почему я одна торчу в этой окружности, а все остальные перешли в другую? Ася была умнее меня, Сусик — аккуратнее, Ларуська — целеустремленнее, и даже Боярков — усидчивее, в том смысле, что мог сколько угодно сидеть на одном месте.
      Первый промежуточный вывод: все объекты, вписанные в окружность парты, состоят из одной константы и одной переменной величены. Причем свойства переменных величин более четкие, чем свойства константы.
      Рассмотрим теперь вторую окружность — наш класс. Собственно, начать нужно с определения? Что значит — «наш» класс? Я, Рита, Нина, Алка, Лаша, Лариса — все это жалкие остатки некогда существовавшего 5 «д». В нас уже трижды вливались чужие классы. Теперь мы добрались (доползли? докатились?) до 8 «б». Еще немного — и соединимся с «ашниками», и англичанка станет нашим классным руководителем.
      Вот где пойдет настоящее воспитание: «Я насквозь вижу вашу аполитичность!» «Рыба гниет с головы», «Поиграли в демократию — теперь расхлебывайте!» Придется нам, бедолагам, перескочить через букву «а» и оказаться в каком-нибудь десятом нулевом или одиннадцатом «минус первом».
      Но, допустим, буквы, которые цепляют к нашему классу, не имеют значения. Мы — это мы, а буква — это буква? Допущение неверно. Каждый раз, когда в наш класс вливались «новенькие», «старенькие» блекли, выцветали, становились приглушеннее. «Новенькие» приносили свои словечки, песни, моду и забивали «стареньких».
      Вот взять Витю Волкова, который как Ломоносов чуть ли не пешком притопал из какой-то глухой деревни и обосновался на последней парте. Ну, «старенькие» поглазели день-два на чудо-юдо, отпустили пару ехидных замечаний, которые он по простоте души не понял, и успокоились. Потом через месяц — два спохватились: с чего это Ник. Мих. ставит этому «пастуху» «четыре в кружочке», когда наша высшая оценка «три в квадратике»? Еще недельку покопались: где же это в таком простом, как мычание, «Ване» гениальность зарыта? И опять впали в спячку.
      «Новенькие» не такие. Для них «Ваня» — бесплатное развлечение, которое школа обязана им предоставить наряду с физкультурой, литературой и танцами по праздникам.
      — Ва-ань, а Вань, ты меня когда в филармонию пригласишь?
      — Не, Вань, не приглашай ее, лучше своди меня на оркестр балалаечников.
      — Ой, Вань, какая у тебя рубашечка голубенькая — подстать твоим фиалковым глазкам…
      Нет, треп хорошее дело. Мы же его и придумали. Но у нас было и другое выражение — «окромя трепа». И тогда все начиналось «на полном серьезе».
      Промежуточный вывод: объекты, вписанные в окружность класса, тоже можно разделить на четкие и нечеткие. «Новенькие» — более четкие, их легче описывать.
      Берем третью окружность. С приходом нового директора «старые» учителя стали катастрофически рассасываться. Разреженное пространство начало заполняться такими учителями, что «духориться» над ними могут только «новенькие»:
      — Ах, Валентина Васильевна, расскажите нам, пожалуйста, что-нибудь из своего голодного детства.
      — Но ведь сейчас урок.
      — Ну и что, а вы нам спойте. У вас так хорошо получаются чувствительные песни, мы прямо плачем.
      Кстати вопрос: почему «новенькие» так дерзки и безжалостны? Наверно, потому, что школа для них не главное. Их основная жизнь идет помимо школы. И им все равно — хороший учитель или плохой. Если плохой — даже лучше, можно «побалдеть».