Он строит, она строит, я строю

      — А мы ничего, мы пару годков подождем.
      — Да их теперь одиннадцать лет в школе-то держат. И чему их там столько учат?
      — Моду выдумали! Раньше девки семилетку кончали — и не глупее нонешних были. Я вот своего директора без всякого образования подцепила. И не сказать, чтобы красавица была. Так что тебе мой совет, девонька: пока парни мои не спортились — выбирай любого да выходи замуж. А учиться всегда успеешь.
      — Да ладно тебе, пусть учится…
      Давай, внуча, девять часов пикает. Пора тебе домой ехать. Нечего одной поздно-запоздно по городу болтаться. На вот расческу, причешись перед трюмо, чтоб лахудрой не ходить, и ехай.
      Ну— ка, какая у меня физиономия в бабушкином трюмо? Та-ак, понятно. С таким лицом-размазней кто же будет считаться? Про развод такому лицу можно не говорить. Маминых женихов можно обсуждать не стесняясь. Слушать, что я о своей жизни думаю -вообще смешно.
      Это лицо придется переделать. Детские пухлые губы убрать, заменить на волевой, крепко сжатый рот. Нос, сделать прямым, переходящим в высокий непреступный лоб. Кожей резко обтянуть скулы. И тогда только можно будет бабушке и Анюте прямо заявить: ничего вы ни во мне, ни в моих родителях не понимаете и суетесь не в свое дело.
      — Хватит у зеркала вертеться. Завтра в школе будешь глазами хлопать, двойку схватишь.
      А что? Раньше была невеста-бесприданница, теперь невеста-двоечница. На белой фате — двойки короной выложены. По длинному платью узор из единиц. Лошади — упряжка двоек из школьных стенгазет. Нно-о, родимые, поехали!
      Тпр— р-у-у! Нет! Не хочу жениться, хочу учиться.
 
      Ура! Воскресенье!
      Ура! Мы с мамой работаем над диссертацией!
      Давно мама ТАК со мной не сидела. Тихо. Тепло. Каждая минута уютная, как свернувшийся клубком котенок. Стыдно признаться, но когда мама СО мной, забывается, что папа в Москве насовсем, а не в командировке.
      — Что, мартышка, уже разложила по сериям?
      — Угу. Десять протоколов осталось. На столах и на полу больше места нет. Предлагаю сломать стену к Ксении и раскладывать бумаги на ее территории.
      — Воспользуйся поверхностью дивана. И начинай диктовать.
      Мамино СО мной окутывает меня нежнейшим облаком, баюкает. Никто на свете не может быть так СО мной, как мама. Ни Нина, ни Лариски, ни даже Пшеничный. Особенно Пшеничный.
      Но ведь в прошлое воскресенье, когда он позвал меня в Новый ТЮЗ похвастать, что его приняли в учебную студию, я же была почти счастлива. Почти.
      — Помедленнее диктуй, я не успеваю записывать.
      Ах, прошлое воскресенье! Ах! Золушку в новом платье со свежеиспеченным принцем пустили через Служебный вход. Где ее, ах! раздели в Служебном гардеробе и проводили за кулисы. Бедная Золушка, забыв цирковые кулисы своего детства, трепетала, восторгалась: ах, ох, ух — по поводу зеркал, исписанных меловыми записками, по поводу модерновых кресел… Но умом она понимала, что весь этот тюзовский фейерверк был не в ее честь. Пшеничный просто не умеет быть С нею.
      — Мартышка, о чем задумалась? Диктуй.
      — Номер 32, 1 год 4 мес., медиальный отросток 14мм. Латеральный 8. Номер 33, 2 года, 6 мес., медиальный отросток…
      Ну хорошо, у Пшеничного нет такого органа, который позволяет ему быть С другим человеком. Но в чем проблема у Нины? Чем плох наш с нею героический «День здоровья» на промерзшей даче? Считается, что трудности С-плачивают. Трудностей было навалом: тут тебе и эксперимент на выживание в условиях зимней ночевки без печки, и катание с ного— руко— ломательных гор на лыжах. Все было. Не было только предлога С. Куда же он делся?
      Боюсь, что предлогу С помешал наш дом. Он как увидел нас с Ниной, сразу заскрипел: «А-а, голубчики, приехали, и что вы мне привезли? Доски для чердака? Краску для крыши? Известь для штукатурки задней половины? Ах, ни-че-го?! А вот Анюта привезла и доски, и краску, и известь! Что? Что? Только укрыться от темноты и переночевать? Не пущу дармоедов! Застужу! Наше чахлое, неокрепшее „С“, мое и Нины, съежилось и продрожало всю ночь.
      Эх, дом, дом, не понимаешь ты, что мое слабое человеческое тепло ценнее Анютиных досок. Отталкиваешь. И становишься чужим.
      — Дальше, мартышка.
      — Номер 42, 3 года, 2 мес., медиальный отросток 18 мм, латеральный 10 мм. Номер 43…
      — Знаешь, доча, давно мы с тобой ничего не пекли. Давай вечером соорудим хворост к чаю.
      — Ура! Хворост! Сто лет не ела! Хворост — самое лучшее топливо для семейного счастья! Нажарим побольше, я завтра бабушке отвезу.
      — Номер 43, 1 год, 8 мес., медиальный…
      — Телефон. Подойди, на кухне никого нет.
      Это не меня. Пшеничный в тюзовской студии, Нина уехала к родственникам. Наверняка маму. Анютин художник. Специально, чтобы испортить такое хорошее воскресенье. Плакал мой хворост, и подвывали ему мамины протоколы.
      — Мам, тебя… Анютин художник.
      — Нехорошо так говорить. Ты же знаешь, как его зовут по имени-отчеству.
      Знаю. Но если я буду называть его по имени-отчеству, получится, что он не Анютин, а наш. Мне больше нравится, когда дом наш, а художник — Анютин, а не наоборот.
      — Знаешь, зайка, меня приглашают прокатиться на машине загород. Может, отказаться? Холодно сегодня.
      — Да ты что! В машине тепло. И посмотри в окно, какой снег. Сейчас в лесу сказка.
      — А как же протоколы? Мне восьмого статью сдавать.
      — Ничего, на неделе успеем.
      — И хворост собирались жарить?
      — Обойдемся. От хвороста только толстеют.
      — Уговорила. Собери аккуратно бумаги и рассортируй их по сериям. Как ты думаешь, мне надеть рейтузы или в машине будет жарко?
      Не знаю. Я никогда не ездила на «Волге». Да еще зимой. Но раз Золушке положено собирать Сестру на бал, она должна быть умудренной опытом.
      — Рейтузы? Обязательно. И еще свитер. Голубой, пушистый, он идет к твоим волосам.
      — А не будет толстить?
      — Тебе для машины нужно сшить брюки. В них гораздо удобнее.
      — Ты думаешь? А не слишком я стара для брюк?
      — Ну что ты! Сейчас все носят.
      — Шубу или пальто надеть?
      — Шубу. Пусть знает наших! И потом, вы же не будете все время в машине. Выйдете погулять. В шубе не замерзнешь.
      — Ладно, мартышка, не скучай. Дни сейчас короткие, мы засветло вернемся.
      Ну вот, опять одна. Брошена, как в детстве, не заведенной игрушкой на диване. А ключик увезла бордовая «Волга» с гордым оленем на носу.
      Хочется плакать, как маленькой. Обмакивать в слезы палец и писать на запотевшем от дыхания стекле: «Мама, не уезжай. Не оставляй меня одну»,
 
      — Во носится! То сидит, притруснув, как мышь, то бегает, как скаженная! Куда намылилась-то?
      — К учительнице. Она заболела, и меня просили привезти ей какие-то документы.
      — Во врать-то! К учительницам так не носятся! Поди, к хахалю бежишь.
      Хорошая примета, если Ксения ругается. Мне и так крупно повезло, что Ник.Мих. попросил меня съездить к Людмиле Николаевне домой. А если еще исполнится моя тайная надежда почитать ей мою сказку, то я просто расцелую Ксению!…Впрочем нет, поцеловать Ксению можно только, если грозит смертная казнь.
      — Ты это… знаешь чего, когда вернешься, звонись. А то я тут закроюсь на крюк.
      — Угу.
      — Не «угу», а раз к учительнице идешь, то и оденься по-культурному.
      Та— ак, теперь и Ксения взялась за воспитание «сиротинушки». Ладно, можно и «по-культурному». Импортный свитер, который у мамы после стирки сел, -это верхняя половина культуры, а вместо нижней — мамина плиссированная юбка. Она, конечно, широка в поясе, но, если подвязать туго резинкой, под свитером будет незаметно.
      — Во! Сразу видно, что барышня.
      Дурная примета, если Ксения хвалит. Значит, дома у Людмилы Николаевны окажется муж, и сказку не почитаешь. Смешно получается: только для того, чтобы тебя послушали, необходимо соответствующим образом одеться, а тот, кто будет слушать, должен иметь соответствующую квартиру.
      Вот только представить: у Людмилы Николаевны огромная, захламленная коммуналка. На кухне пять лампочек, пять счетчиков и пять Ксений. Удобно в такую квартиру приходить ученикам и что-то там такое читать? Нет.
      Хорошо было бы, если бы у учителей вообще не было ни семьи, ни квартиры. Жили бы они в одинаковых стеклянных кубиках со всеми удобствами на специальной учительской улице в специальном учительском доме.
      Дзи— инь-дзинь!
      — Проходите, пожалуйста, раздевайтесь.
      Кто это? Муж, наверно. Так я и думала, неправильный муж. Рядом с Людмилой Николаевной должен быть знаменитый киноактер. А этот — низенький, с бородой, в старом вытянутом лыжном костюме.
      Ой! Три комнаты! У одной семьи — целых три комнаты! Даже у Ларки и то две. И рояль! Как в театре! Нет, не буду навязываться со своей детской писаниной. Оказывается, такие комнаты еще хуже для чтения, чем коммуналка. Да и…конец у меня там, и правда, не того…
      — А-а-а, замечательно, что Николай Михайлович именно тебя послал. Садись во-он туда подальше, к стеллажам. А то, как бы я тебя не заразила.
      — Ско-олько у вас книг! Очень красиво, когда они на стеллажах, а не засунуты, как у нас, в несколько рядов в шкафы.
      — Соскучилась я по вам. Как вы там, на литературе, не позорите мои седины?
      — Два выброшенных из жизни года.
      — Ну-ну, не будем преувеличивать. Первоисточники все равно нужно знать. А она добросовестный учитель.
      — Вы вернетесь к нам?
      — Трудно сказать. Увязла я в своей теме по уши. Если мне Володя не поможет разобраться с моим материалом, я вообще никогда не выплыву. К счастью, он досрочно вернулся из Англии, и я как поправлюсь, уцеплюсь за него как за спасательный круг.
      — Ваш муж был в Англии?
      — Да. Полгода стажировался там по социологии. Это совершенно новая для советской науки дисциплина, но Володя совершенно убежден, что скоро она станет королевой гуманитарных наук.
      — А почему он досрочно вернулся?
      — Там вышла какая-то темная история с его шефом. Он то ли сам выбросился из окна гостиницы, то ли его выбросили, но всю группу немедленно отозвали.
      Не может быть, чтобы в Университете профессоров выбрасывали из окон! Такое могло быть только при Сталине или среди бандитов, от которых Ксения закрывается на крюк.
      — Между прочим, я веду в Новом ТЮЗе уроки-диспуты для старшеклассников. Ты обязательно приходи.
      — У нас там два человека поступили в юношескую театральную студию: один из нашего класса, один из 9 «А».
      — Да-да, я их видела. Юра, мне кажется, по-настоящему увлечен. Он тонкий мальчик и писал нестандартные сочинения.
      Интересно, как этот «тонкий мальчик» выживает под классным руководством англичанки? Там только купчиха Машка и подлиза Женька могут процветать, замордовывая всех остальных общественной работой.
      — Какая красивая книга.
      — Да уж, Володя мой — страшно непрактичный человек: все из Англии навезли тряпок, мохеровых шарфов, а он, видишь, безумно дорогие книги по европейскому искусству. Если тебя заинтересует, я могу показать и другие альбомы. Они у Володи в кабинете.
      Полгода в Англии! Два кабинета, полные книг! Альбомы по современному западному искусству! А я-то собиралась лезть со своим примитивным сочинительством. Куда бы незаметно спрятать папку, чтобы она не попалась Людмиле Николаевне на глаза?
      — Что за папку ты судорожно крутишь в руках? Что-нибудь еще из школы прислали?
      — Нет, это… Я сказку сочинила.
      — Сказку? Ну, читай. Только лучше бы ты мне ее оставила. Я с голоса плохо текст понимаю.
      — Там все перечеркнуто…
      — Хорошо было бы перепечатать. Ну-ну, слушаю.
      Идиотка, влезла со своим «шедевром» к больному человеку. Не могла сама увидеть, что это все глупо. А длиннющая до чего! Барабаню-барабаню, а еще и до середины не добралась. Может, выпустить две-три страницы? А конец и вовсе в общих чертах пересказать?
      — Не тарахти, я не успеваю следить.
      Буль— буль, все равно, что озеро с Пшеничным переплывать. Захлебываюсь, пузыри пускаю. SOS! Нет не SOS. Ни в коем случае нельзя показать, что до берега не добраться. Тони, но делай вид, что переплыть озеро -плевое дело. Все! Клянусь больше никогда ничего не писать!
      — Ну что ж, для первой пробы пера неплохо. Только нужно помнить, что жанр стилизованной сказки может легко перейти в банальность. Мне кажется, что начинающему писателю стоит обратиться к тому, что он знает лучше всего. Например, почему бы тебе не попробовать писать о школе?
      — О ШКОЛЕ? Что же о ней можно писать?
      — Как что?! Ведь подростки живут своей напряженной внутренней жизнью. У них происходят острые драматические конфликты на почве дружбы, любви. Тебе, знающей все это изнутри и обладающей наблюдательностью, легко будет все это описать.
      — Подростки не живут СВОЕЙ жизнью. Они лишь копируют жизнь взрослых. И даже если бы у них и была СВОЯ жизнь, я все равно о ней ничего бы не узнала, потому что мы в классе на таком расстоянии друг от друга, что и на ракете не долететь.
      — Тебе свойственно преувеличивать. Проблема подростков выдвигается современной литературой на передний план как в Америке — Сэллинджер, так и у наших писателей: возьми Василия Аксенова. Я советую тебе начать приглядываться к тем ребятам, которые тебя окружают, и вести нечто вроде журнала.
      Итак, приговор вынесен, обжалованию не подлежит. Встаньте, классики в красивых переплетах. Стенные часы, остановитесь. Ах, вы и так стоите? Простите, не заметила. Пишущая машинка замри. Выслушайте приговор в скорбном молчании.
      Первое. Сказка банальна.
      Второе. Подсудимая не умеет видеть в Лаше, Алке, Ларисках и пр. уникальность подростковый души.
      Третье. Предлагается запретить подсудимой занятия на поприще литературы. В крайнем случае, может попробовать себя в журналистике.
      Стараюсь, хотя бы внешне, сохранить чувство собственного достоинства. Принимаю соболезнования окружающих. Благодарю кабинет Людмилы Николаевны, он был очень терпелив по отношению ко мне.
      И вам, господин рояль, спасибо, нет, нет, что вы, я сама вижу, что не следовало этого писать. Господин дубовый стол? Не стоит беспокоиться, не провожайте, я прекрасно выйду сама. До свидания, резные стулья. Ну что вы, я совсем не обиделась. Это было просто ребячество — выносить свои тщедушные творения на ваш высокий суд.
 
      Сказано писать о школе.
      Значит о школе. А что писать? Рассказ? Роман? Нет, о школе лучше всего снимать кино. Помощник по свету, дайте, пожалуйста, над закопченным Лесным — яркое весеннее солнце. Так, хорошо. Наплыв камеры. Стадион. Живописные группы школьников возвращаются с урока физкультуры. Впереди в черных вельветовых куртках стайка мальчишек. Чуть позади — новенький небесно-голубой костюм сияющего Вити Волкова. Стоп! Эй, кто-нибудь, уберите из кадра Пшеничного. Вечно он вьется там, где можно развлечься за чужой счет! Объектив на третью группу! Прекрасно. Группа достаточно живописна. Сначала идут девушки в темных платьях и школьных фартуках. Это бывшие «вэшники». Затем темные платья сменяются белыми футболками и синими трусами. Бывшие «бэшники». Лашу — крупным планом, пожалуйста. В пол-лица улыбка с лошадиными зубами, могучий торс и полощущиеся на ветру голубыми знаменами трусы. Прошу оператора проследить, чтобы по яркости Лашины трусы ни в коем случае не уступали Витиному костюму.
      Диалог.
      — Ва-ань, а Вань, ну что ты все молчишь?
      — Сказал бы чего, а?
      — Или сыграл на балалайке.
      — Зна-ай улыбается, словечка от него не допросишься.
      — Ну, не хочешь на балалайке, давай рок спляшем. Я сошью себе трусы, как у Лаши, синие-пресиние — под цвет твоих глаз.
      — Ва-ань, ты их не слу…, ты меня слу…, пошли в кино, а? В «Первом мае» такая кина идет — закачаешься!
      — Про любо -овь?
      — Спрашиваешь.
      — Не, Вань, ты с ей не ходи, с ей пропадешь. Ты со мной иди. Я тебе мороженое куплю, хошь? Вот ты какое больше уважаешь — эскимо или трубочку?
      — Молчишь? Правильно делаешь. Она тебя не любит. Это я по тебе сохну.
      Ну, сколько можно травить человека?! Нет, не могу больше спокойно наблюдать. Соскакиваю со своего режиссерского стула и с мегафоном наперевес кидаюсь на Витину защиту.
      — Вы бы свои пламенные чувства к Волкову поберегли до контрольной по математике.
      — Ха, мы-то поберегем, а вот он ни за что списать не даст.
      — Правильно. Он человек высоких принципов.
      — Да он просто жмот. Морального кодекса строителя коммунизма не соблюдает: решил контрольную сам — помоги товарищу.
      — Коммунизм еще не дошел до его сибирской деревни. Они там живут по старинке — честно.
      — Да он просто кулак недораскулаченный.
      — Если подходить экономически, то он из беднейшего крестьянства.
      — Да ты на его костюмчик полюбуйся. Ва-ань, почем материальчик брали?
      — На этот костюм ушли многолетние накопления семьи. И потом, смеяться над одеждой и физическими недостатками — ниже нашего интеллектуального уровеня.
      Стоп! Стоп! Мое вмешательство в защиту Волкова сценарием не было предусмотрено. Вот и Нина недовольна таким поворотом сюжета.
      — Чего ты к «бэшникам» прицепилась?
      — По-моему, это они к человеку прицепились.
      — Уж и потрепаться нельзя.
      — У Волкова способности к математике. А больше ни у кого их нет.
      — Ну и черт с ними, с его способностями, нам от них ни жарко не холодно. А вот тебя начнут склонять вместе с Ваней.
      — А вдруг из Волкова выйдет великий математик, и он откроет какой-нибудь закон Вселенной.
      — Ничего из него не выйдет. Он даже в институт-то — и то не поступит.
      — Откуда ты знаешь?
      — Да ты сама посмотри на его лопоухую физиономию. Где ему написать сочинение? Дерёвня.
 
      Та— ак. Испортила весь съемочный день, а то и целую неделю. И к тому же Нина права, мне предстоит обструкция класса.
      Никудышный из меня режиссер. Лучше бы Людмила Николаевна поручила эту работу Лаше. Вот Лаша запросто наснимает все, что угодно. Особенно, если на главную роль ей дать меня.
      Итак, ДУБЛЬ-2! СВЕТ! Да-да, весеннее солнце можно оставить. Только вдоль прокопченных домов нужно поставить зеркала из комнаты смеха и снимать отражение. МОТОР! Темные вельветовые куртки извиваются в бешеной пляске. Над ними порхает, взмахивая руками, как ангельскими крылышками, Пшеничный. Следом катится пузатый голубой Витя-шар. Он подпрыгивает, помогая себе ушами, как крыльями, но оторваться от земли не может — мешает раздувающийся костюм. А это кто такой на длинных ногах и с коротким туловищем? Ой, не могу, это ж Алка. Скромно идет в массовке. А это, с жирафьей шеей и головой в барашковых завитушках? Ларка. А рядом с ней…
      Голос Лаши в мегафон: СТОП! В чем дело? Почему заминка?
      — Нет на месте Ларуси.
      Голос Лаши: Ну и что, ее давно уже нет. Мать забрала документы и устроила в вечернюю школу. Кто позволил прерывать съемку?! МОТОР! Головастика крупным планом!
      Мой выход. Ну, держитесь, американские звезды! Догоним и перегоним. Взгляд в зеркало. Так и думала. Огромная голова на коротеньких ножках. Ускоренная звукопись делает из моего голоса: ти-ти-ти. А из голоса хора: та-та-та.
      — Ти-ти-ти — почему класс такой разобщенный мгновенно объединяется в осиный рой, если нужно на кого-нибудь напасть?
      — Та-а-та-а-та — потому что ты, Головастик, дура и не понимаешь простейших вещей.
      — Ти-ти-ти — а над Лашей почему никто не смеется, хотя она вряд ли красивее и умнее Волкова?
      — Та-а-та-а-та-а — а ты посмотри на Лашину прическу, одежду, на то, как она умеет носить папку и сыпать через слово школьным жаргоном. Она же СВОЯ.
      — Ти-ти-ти — и я своя. Я уже много лет в этой школе.
      — Та-а-та-а-та — ты НЕ своя. Ты нам чужая.
      Ну вот, я же говорила Людмиле Николаевне. Я не могу писать о школе. Здесь нужен кто-то более сильный, более умный. У меня не получается.
      ГОЛОС ЛАШИ В МЕГАФОН: Эй! Кто позволил Головастику сутулиться!
      — Лаша, ну как голова на ножках может ссутулиться? Это же придирки.
      ГОЛОС В МЕГАФОН: Не умеет в моем фильме играть — пусть убирается! Незаменимых людей нет! Мы на ее место Аллу назначим! Грим для мисс Аллы!

ДУБЛЬ-3! МОТОР!

 
      Урок начался, как обычно…
      Ничто не предвещало его срыва. И тут вошел Николай Михайлович. Он слегка покашлял, но он всегда кашляет, прежде чем что-нибудь скажет. Дело было совсем в другом. У него был такой вид, будто за щекой, которая всегда болела и подергивалась, сейчас лежит вкусная конфета. Выражение его лица можно было даже принять за улыбку. Мы насторожились. Ник. Мих. никогда не улыбался. Поэтому даже до того, как он успел что-либо сказать, все уже были готовы повскакивать с мест и завопить «Ура».
      — Ребята, человек в космосе! Наш! Советский! Юрий Гагарин!
      — УРА-А! Домой отпустят!
      Все начали беситься, и Ник. Мих. никого не останавливал, его вечный темно— синий костюм сиял. Можно было подумать, что это он сам запустил ракету.
      — Айда в коридор! Там радио, послушаем.
      Все высыпали в коридор. Школьное радио дребезжало, ничего разобрать было нельзя. Прибежала пионервожатая с табуреткой. Попыталась дотянуться до динамика. Мальчишки начали делать вид, что опрокидывают табуретку.
      — Айда по домам!
      Все высыпали на улицу. Я тоже. Мне нужно было понять, что произошло, а школа мешала. Ноги понесли прямо к «Русскому дизелю». Около «Русского дизеля» толпился народ. Как в день смерти Сталина. Люди подходили к газетным стендам, но тут же от них отходили. Наверно, в газетах еще ничего не было. На булочной отстукивал репродуктор. Женщины испуганно на него косились. Отвыкли, что он работает не по праздникам. Потом из репродуктора грянул марш, и на него перестали обращать внимание. Появилось ощущение Первого Мая. Отдельные группки людей стали расти, образуя единый поток, движущийся в сторону метро у Финляндского вокзала. Около газетных киосков образовывались завихрения и длиннющие очереди. Сначала слышалось: «Вечерка», «Вечерка», а потом непривычное: «Экстренный выпуск». Толпа заняла проезжую часть. Троллейбусы маневрировали, стараясь никого не задеть. Меня вынесло на эскалатор. И вдруг, как по команде, у всех в руках раскрылись белые крылья газет. С газетных страниц вспархивали новые слова: «Восток», «ракетоноситель», «первая ступень» «пятьдесят пять минут», «приземлился». Сравнивали портреты Юрия Гагарина: здесь он такой, а здесь вот какой, каждый гордился своим портретом. Подошла электричка, но в нее почти никто не сел. Казалось, что все специально спустились сюда, в метро, чтобы прочесть последние известия. Подошла вторая электричка. Ближние ряды дрогнули и потянулись к ней. Но как-то замешкались, будто собираясь обниматься и целоваться на прощанье. Задние ряды начали проталкиваться вперед и протискиваться в вагоны. А передние словно извинялись: «Ну, молодцы наши!», «Ах, черт их дери!». И получалось, что молодцы — это те, кто протиснулся и сел в вагон. Мне хотелось плакать и уговаривать всех, чтобы они навсегда остались такими.
      Дома вся квартира сидела на кухне. Пили чай с еленыяковлевным тортом. Бабушка сидела за нашим столом, Ксения со своим мужиком затиснулись между столом и стеной, Елена Яковлевна с «техникумовским» и Ленкой посередине. Ленка раскачивалась на табуретке и смеялась. Техникумовский держал в руках газету. Ксения слушала и поддакивала.
      — Тово самого, утерли америкашкам нос.
      — Ты почем знаешь, что у них ничего нет? Можа, и у них чего есть, только они в секрете держут.
      — Того самого, «в секрете». Было бы чего, они б на весь мир растрезвонили.
      — И как он только не боялся тама один. Я б струхнула: а ну как назад ракета не завернет, летай потом незнамо где.
      — Чего «боялся»? Ему опосля теперь столько денег отвалят — бери не хочу.
      — Деньги хороши здесь, а там никакие деньги не помогут.
      — А чего я слышала… Что Юрий-то этот, Гагарин, — не первый. Вот после Белки и Стрелки уже запущали одного, но он так и не вернулся. Сгорел бедняга.
      — Того самого, чего один, не один, поди, летал. Только нам не говорили.
      — Ска-ажут вам, как же, дожидайся.
      — А и правильно, того самого, чего вам бабью говорить. Ни хрена не понимаете, а язык распускаете по всем углам.
      — Ты больно понимать стал.
      — Уж того самого, побольше вашего.
      — Ну, раз такой умный, так растолкуй нам, глупым, чего их вообще туда запущают? Чего они в этом космосе не видали?
      — А того запущают, что техника наша теперь самая передовая. Думаете легко космический корабль построить? Там ого-го сколько инженерам и ученым думать пришлось.
      — «Ого-го» то «ого-го», да и стоит он, поди, ого-го! Такие денежки на ветер — пшик и нету.
      — Ты свои денежки лучше считай, а государственные без тебя посчитают. Мы вот сидим, того самого, сегодня на кухне, чай с тортом гоняем…
      — Ешьте торт, ешьте, свежий торт, хороший.
      — Да не об этом речь. Вот сегодня сидим, а завтра, может, ракета на Луну полетит, а послезавтра на Марс. На Марсе-то, ученые говорят, такие же люди, как у нас, живут. Каналы строят.
      — Во дает! Мы к ним прилетим и чего — «здрасте»?
      — По-каковски это ты им «здрасте»?
      — Да уж чего, того самого, если уж прилетим, так ихнего языка чтой ль не выучим?
      — Будет вам страсти-то рассказывать. А вдруг они на Марсе какие уроды? Ведь приснятся потом.
      — Уроды не уроды, а раз каналы роют, значит свои.
      — Как бы американцы туда первее нашего не прилетели: сделают из марсиан фашистов, они нам покажут «своих»!
      — Не прилетят первее. Теперь уж они нас догонять будут. Век не догонють.
      — А все-таки, что не говорите, как подумаешь, что надо лететь на этот самый Марс — страх берет.
      — Тебя, Ксения, не пошлют. Ты уж на кухне свой век доживать будешь. На Марс молодежь полетит. Как, молодежь, полетите на Марс?
      — Полетим. Чего ж не полететь?
      — Языкастая у вас Ленка, любому сто очков вперед даст.
      — Нонешняя молодежь даже торт не кушають. Фигуру берегуть. Думают, им такими кильками легче в ракету проскользнуть.
      — Ну, наша не такая боевая. Наша все больше сидит в книжку уткнувшись, читает незнамо чего. А то молчит, как бирюк. Копия ейного папочки.
      «Бирюк» — это кто? Волк? Не похожа я на волка. Зря бабушка говорит. А молчу, потому что вслушиваюсь, пытаюсь понять, что же произошло. Вот ракета — это понятно: большой реактивный самолет без крыльев. Ей, чтобы лететь, не нужен воздух. Значит, она может добраться до любой планеты. Добраться может, но зачем? Любопытно? Ну да, интересно, если, скажем, листья на деревьях не зеленые, а фиолетовые, мыслят не потомки обезьян, а муравьи. Но ведь если ты открыл новую планету, ее же надо обустраивать, обживать, как дом. А как можно строить что-то в космосе, если на Земле еще столько горя, несправедливости? Что хорошего, если мы тут перепортили всю природу, а туда полетим на чистенькое, нетронутое? Некрасиво получится. Нужно сначала здесь, на Земле, превратить каждый уголок в город-лес, каждого человека избавить от нищеты, и только потом начать искать новые миры.
      Глупо я устроена: у всей страны такой праздник, все так радуются, а мне грустно. Грустно, что сижу в такой день одна, и со мной сейчас нет моих мамы и папы. Грустно, что не могу выскочить на улицу, схватить всех людей в охапку и уговорить навсегда оставаться такими счастливыми. Грустно, что я ничего не могу сделать ни для Земли, ни для Космоса, ни для людей.
 
      — Ба-а! Меня мама с собой на юг берет!
      — Твоя мать богатая шибко стала, не знает, куда деньгами швыряться.
      — Почему «швыряться», ведь она все равно в санаторий едет, а мне только и нужно койку снять. Это ж не так дорого.
      — А он что, тоже койку снимать будет? Или вы ему дом наймете?
      — Кто он?
      — Художник ваш.
      — Он не наш. Он Анютин.
      — Нужна ему Анюта, как собаке палка. Он на ваши денежки зарится.
      — Анатолий Петрович уже раньше нас уехал и живет в Ялте у друзей. А про деньги вообще нехорошо так говорить.
      — Чо «нехорошо» — неправда, что ль? Вот помяни мое слово, прохвостом он окажется похлеще твоего батьки.
      — Ты всегда все портишь. А сама даже не знаешь, что такое юг.
      — Уж побольше твоёва знаю. Мне два раза путевку в Сочи профсоюз давал.
      — Зачем тебе юг, если ты ни загорать, ни купаться не любишь?
      — «Загорать»! Что я, чумичка какая?! У меня кожа всю жисть шевро, очень нужно ее портить.
      — Вот видишь. Зачем же ты ездила?
      — Лечиться. По моим болестям не два, а сто два санатория нужно.
      — Жила на юге и ни разу даже в море не окунулась?
      — Я ванны принимала. Мне специально от нервов прописывали. А в море — бр-р, вода холодная. Чо там делать?
      — Ну что ты! Вода там как в бане! А волны, знаешь, какие! С дом! Только войдешь — волна тебя подхватит и понесет, покачивая как в гамаке!
      — Ага, а потом ногу сведет, и пойдешь ко дну.
      — Не сведет. А природа там, знаешь, какая — пальмы, мандарины, лимоны! И везде розы!
      — Природой сыт не будешь и на себя природу не наденешь. Вот помяни мое слово: обдерет он вас, как липку. И бросит.
      Невозможно с бабушкой разговаривать: ты ей про одно, а она про другое.
      Впрочем, в чем-то она оказалась права. Как только я вблизи увидела «ТУ -104», так сразу поняла, какая дорогая вещь ЮГ. Чем выше взлетал самолет, тем стремительнее росла стоимость юга. Кресла, в которых можно полулежать, клубы облаков, которые, как бог, можешь гладить, курица на двойном подносе — все взвинчивало цену. Хорошо еще, когда приземлились, ни в аэропорту, ни по дороге в Ялту не оказалось пальм и мандаринов. А то хоть назад пешком иди.
      Ага, вот и санаторий. Я его так себе и представляла: белые колонны, лестница, чтоб на ней всем фотографироваться, парк с магнолиями. Очень хорошо для мамы.
      Ну, а МОРЕ где? Далеко? Ничего. По жаре? Ничего. Это ж МОРЕ, ради него можно и пострадать.
      Ой! Ой— ой-ой! Это не то море! Это же суп из вареных раков! Везде-везде красные тела: на камнях, в воде, на топчанах… Фу, как некрасиво лежат. Специально выворачивают места, которые принято прятать. Никогда не думала, что на пляже может быть не песок, а камни. Неужели таким большим волнам не стыдно: за столько тысяч лет не могли перетереть гальку в песок? Хотя бы в такой, как у нас на даче?