Но отвлекся семейный меджлис, к тому же Айне не нравится, недовольна, что Аскер затеял скользкий разговор.- Мало ли от чего гибнут!
      - И у меня,- на подмогу ей Алия,- бывают неудачные операции, я каждого записываю, чтобы помнить.
      - А скольких ты спасла! - снова Хансултанов, называет Афлатуна, знаменитого обозревателя и куратора. Если б вспомнил, назвал бы и Цезарева, бывшего секретаря Джанибека.
      Спасет еще: Зулейха поставит точный диагноз, Алия реализует, а кого и Айна своими методами вылечит. И тот, кто некогда о самом себе слухи распускал (что тоже, мол, котировался),- угодит под нож Алии и расстанется с почкой. А приступ у Али-Мухаммеда (это уже после землетрясения), знаменитого боксера, бежавшего с огненной родины и нашедшего приют в нейтральной Щвей-,гцарии? Его счастье, что окажется в их краях и попадет в руки Алии, за что ей будут международные благодарности и прочее к ее и без того немалой славе.
      Как в прошлые разы, Махмуд снова напомнит: "Надо дышать в рот" (?), об искусственном дыхании, мол, не сообразили спасти (это же было черт знает в какие давние времена!!), а имя не назовут, ибо неэтично.
      Их тоже, Аббасовых, увы, коснулась хворь: одна лишь печаль - болезнь Махмуда, лег с повторным обследованием, Зулейха знает и пытается скрыть, что-то с легкими, а Махмуд, как и прежде, не унывает. И, звоня Аскеру, который снова на виду (а он никогда не исчезал с горизонта), или Хансултанову, а он покаялся, признал, строго предупредили, подолгу говорит с ними, рассказывает про химиотерапию, как вдувают холодные струи в легкие, и хриплые, словно кузнечные мехи, вздохи его, с чего бы? почти не курил, иногда только баловался, и в разговоре нет-нет по привычке скажет вдруг о Джанибеке Гусейновиче (никак от прошлого не уйдут),- и столько любви, такая неподдельная искренность!..
      Да, кстати, а Джанибек, что с ним? (Махмуд не знает; впрочем, и здесь слухи не подтвердились.) Говорят, видели его на бульваре, с шагомером в кармане. Видели его... очевидно, и на сей раз обознались, в чайхане (у крепостной стены), где собираются аранцы. Молчит многозначительно.
      "Я-то знаю все о вас!..- говорит его взгляд.- Вы все у меня...- и лезет в карман.- Я сейчас кого хочешь достану!.."
      Видеть-то видели, а кто - не признается.
      Как надоест отмеривать шагами набережную,- справа Волчьи ворота, а слева Овечья долина,- садится перед стопкой бумаги (с водяными знаками), пишет и пишет (соскучился или вздумал царствовать в вымышленном мире?).
      И ЖДЕТ. Но понимает, не откажешь в сообразительности: вылезет если из норы - больно ударят по голове, не лезь, мол, в сферы, откуда тебя попросили, а попросту турнули (?), не активничай.
      А ведь и вылезет! Впрочем, бить - это замечать, коль скоро склоняется имя.
      Корреспондент ему наивный вопрос, и заковырка в каждом слове, твердый такой знак (Ъ), а он, Джанибек, воспринимает, или делает вид, что вопрос как вопрос, настроен на серьезный лад и отвечает с достоинством, дескать, ложь и клевета и про несметные купюры, и про роскошное двухэтажное бунгало (аранцы прочтут как буакер, уходящий на два этажа вниз) с оранжереей, и про... короче, скромен в быту, чай да простокваша, а быт - сельский, с будочкой во дворе, куда царь пешком ходит, и дровяное отопление, тащит чурки на горбу,- и землякам-аранцам кажется, что Джанибек снова замечен, восстановил доверие публики, чей голос выражает пресса,- живут гипноз печатного текста, а тем более еще с фотографиями: Джанибек задумчиво смотрит вдаль, а на коленях - эта самая пресса, реклама в подписную кампанию, Джанибек у чахлого деревца... кто ж читает заумные примечания мелким шрифтом про какую-то туманную феодально-неподсудную власть, которая высту-пает-де развращающей силой, и что не лишен был Джанибек всякого множества соблазнов этой власти, а тем более между строк (или подтексты), что помещаемые ответы Джанибека шиты белыми нитками, и расчет --на легковерных?..
      Ирония насчет нулей, ибо нули и есть нули, а Джанибек палочку перед ними, мол, газетчик забыл, а презрение, звучащее в голосе собеседника про "джанибековщину" и что, как сказывают УВАЖАЕМЫЕ аранцы, таких, как Вы, и на пушечный выстрел нельзя подпускать к реальному делу, с наивной легкостью ("смеется", замечает корреспондент) переводит на узкококолейные рельсы (?) разномыслия:
      "Аранцам я еще пригожусь!" - И не очень далек от истины, во всяком случае, как саркастически отмечает интервьюирующий, это ближе, чем от Луны, под которой ничто не вечно, до Земли, изрядно замусоренной всякого рода "Вашими выдвиженцами" - деятельными дельцами.
      "Вы молоды, и эти вещи (смеется) узнаете потом в жизни,- говорит Джанибек, и ему кажется, что речь идет о друге детства и ГГ, а также Аббасидах, и в этом он абсолютно согласен с собеседником: - Да, мое ближайшее окружение обмануло меня".
      Махмуду только бы спросить о Джанибеке (Гусейновиче), знает: скинут или спишут с корабля - сядет в шлюпку. Чем черт не шутит - а вдруг Джанибек и впрямь всплывет? И выстроятся, как прежде бывало, земляки, ведомые старшим братом, в длиннющую очередь, чтоб присягнуть на верность своему кумиру,клянутся, положив руку на Коран, что Джанибек был, есть и будет. Может, болезнь обострила предчувствия, и интуитивная осторожность Махмуда сродни дару предвидения?.. Как в воду глядел Махмуд (из шлюпки).
      А о Расуле, тоже по привычке многих лет,- ни слова в трубку: опасается, что побегут докладывать: дескать, Расула похвалили, а коль так - значит, в пику Джанибеку или новому какому лидеру. Побежит? Но кто? Кому докладывать? Где он, новый лидер?.. Не успеешь привыкнуть к одному - приходит другой: кто кого переболтает - тому и лавры. Да и помнит ли кто Расула?.. Даже, вот что обидно, забыты его слова, столь модные в те далекие времена, а Асия не вспомнит, не то что иные из сестер и их мужей: "Легко, дескать, что не я (такой-сякой и всякий: перечень эпитетов), а другой и другие (вконец разложили, деформировали, внесли хаос и так далее), и, самовозгораясь от гнева, клеймить. А ты начни с себя!.." Но кто начнет? Если б всем сразу! Но как? И кто подаст сигнал? Такая круговерть, что некогда: в другой раз (а другого раза не будет).
      После химиотерапии у Махмуда разыгрывается зверский аппетит. И он предвкушает обильное угощение у своей тещи Марьям-ханум (увы, слегла и не встанет: Агил ее доконал!..), даже Хансултанов, уж на что ненасытен, и тот сытым отходил от ее стола.
      - Передайте Марьям-ханум,- говорит по телефону Махмуд (надолго занимает автомат),- что, как выйду, накинусь на ее долму, отведаю плов с каштанами, а потом пусть угостит меня своим особым способом заваренным чаем, с травой куропатки. А перед этим поем пельмени Айны.- Это по заведенному ритуалу: сначала долма, далее плов, а затем уже пельмени, тринадцать штук на ложечку, с виноградным уксусом. И чай, венчающий пиршество.
      -- Какой тебе испечь торт? - спрашивает Алия. И называет имена великих полководцев.
      - Тебе особенно удается... ну, коржи, и вместо заварного крема - надо же: запомнил! - сметана с орехами!.. Чудо-торт! В пику 'Наполеону!..
      - Кутузов?
      - Да, да, он самый (как забыть такое?). А еще коктейль!
      - Разве тебе можно коктейль? - спрашивает Алия и уже жалеет, что спросила, напомнила о болезни. А он уже в новой своей стихии: о единстве рода толкует. И видится ему, как с портрета, который сам и обнаружил в давние юношеские годы, Кудрат-киши оглядывает довольным взглядом родню, хотя в уголках его рта недоумение: зачем оторвали от группового любительского снимка, где он в окружении боевых друзей,- загнали в раму с золочеными завитушками, будто он бек какой.
      - И Асию непременно надо под общее крылышко, хватит ссориться. Я заставлю всех вас крепко-крепко обнять ее, да, да, и тебя, Хансултанов! Мы должны показать! - И пошло: встал на привычную колею, и плавно покатился фаэтон. Любит Махмуд иногда пощеголять, особенно как гости приедут: покатает их на фаэтоне по набережной, угостив предварительно в келье караван-сарая, превращенного в шашлычную, а те любуются, как ожила старина, потом посидят еще в чайхане у крепостной стены (Махмуд, увы, больше не увидит Джанибека), и терпкий чай обжигает язык.
      Об Айше б надо сказать, но что? И без того ясно: она почти глава, хотя утрачено что-то важное, и поредели ряды, и жаль, что с Бахадуром пока не выгорело.
      - Но ты многого не знаешь,- это Айша Махмуду, и судишь поспешно (к тому же отменили ношение портретов в праздничные дни!).
      Легок на помине Бахадур: он только что проехал мимо, подумав, очевидно, мельком о зяте, и одна из волн его эйфории проникла в клинику, уловленная Махмудом, и взгляни он на улицу с той застекленной площадки, откуда звонит из телефона-автомата, непременно б увидел дерзко обгоняющую другие машины "Волгу", нет-нет, не зеленую, ее Бахадур давно с выгодой продал, купив новую, а потом и вовсе поменял то ли на японскую, то ли еще какую, кажется турецкую, собранную по американской лицензии, но редко выводит из гаража, чтоб не сглазили, и пользуется служебной, которая положена ему по штату (и сэкономил при этом на шофере).
      Допустимые на проспекте скорости, как известно, высокие, и Бахадур позволяет себе чуть-чуть ее превысить: в Аббасидах жив и никогда не погаснет дух лихачества. Спешит туда, где неистовый рев толпы, о чем уже было, и крылья лидерского восторга... но о том, кажется, тоже было,- так и живем-качаемся, от Джанибека к Джанибеку, недавно выглянувшему из норы, где в ожидании своего часа он копил силы. Свежий ветер воли вскружил голову, былая энергия взбурлила в нем. "Нет, рано меня хороните!.." - и он не спеша двинулся к толпе, а пока шел, негодование ее, "явился, дескать, не запылился!" точно по волшебству, сменилось недоумением, оно, в свою очередь, вытеснилось удивлением, и уже любопытство движет ею, не терпится узнать: "А ну, что нам скажет?.." И он будит в ней прежние инстинкты, подчиняя собственной воле,- пошли за ним, признав в нем атамана, и длинный такой хвост стелется и петляет (съемки с вертолета), а как остановка в пути, волокут ему под ноги откормленного барана,- свалят и зарежут, принося в жертву (и крепя веру), и прямо в верха, где ждут - не дождутся, наслышанные о триумфальном шествии.
      И уже скачет через... кого же? Расул лишь на миг блеснул и был отброшен, потом пошли мал мала меньше с кругленькими глазками да пунцово-алыми губами, и узкая полоска лба белеет меж чуть седыми волосами и густыми черными бровями, а Бахадура по опрометчивости Джанибек не принимает всерьез, но именно он, как сказывает новомодный непальский астролог, имея в виду Скорпиона ("Вперед, и никаких сомнений!"), вынырнет нежданно сбоку, дождется своего часа,- аксакалы, точно мамонты, вымерли в одночасье, и выбор пал на Бахадура, ибо на оскудевшей этой земле ставить было не на кого.
      А Махмуд говорит, и на сей раз ему Агила жаль - оторвался от родового дерева, зазеленеет ли ветвь или засохнет, лишенная корней, вспоминает Махмуд где-то читанное (у Аскера Никбина, кажется).
      И про Ильдрыма вспомнит как о чем-то далеком, были мы молоды, полны сил, собирались и кутили, мечтали и надеялись, да, да, интриги, борьба, коварства, разгадывание чужих козней и упрежающие удары, чтобы вышибить соперника из седла, ох, и погубит нацию зависть к удачливому, заарканить, ссадить с коня, запутать и ославить, еще и еще о нации, любили и ревновали,- что ни говори, а прожили мы наполненную жизнь, черт возьми, прав я, Аскер? И ты, Хансултанов, мен олюм, да умру я, скажи, прав я или нет?
      - Прав ты, прав, а как же?
      - ...пусть каждый,- какие-то помехи в трубке,- ...и сообща исцелимся,- в наивной вере, что когда-нибудь о нас услышат: есть, мол, на этой земле народ; и славен он именами...- говорит, пока не израсходует привычную норму слов (и пафоса). И плачет в трубку, расставаясь с родней и не слыша частых гудков.
      20
      ...Вынырнул сбоку, опережая Джанибека, Бахадур: дождался-таки своего часа и восседает, веером разворачивая спектр ДЕЛ, которых нет, одна видимость, СЛОВ, нынче обесцененных, но неистощимы знаменосцы на выдумки новых формулировок, чтоб хоть как-то удержаться на мировом базаре, авось чем удастся поживиться, а что до ПОМЫСЛОВ, то они, как и прежде, привычно скрыты и не поддаются обнаружению: пытки, по слухам, отменены и, сказывают, прежде времени.
      Меджлис тройственного союза, собранный на свой курултай (судилище?): гегемоны-буровики, которые некогда бастовали, устраивая крикливые козни и рукопашные распри, угомонились и поутихли, артельщики-рыболовы, кустари-одиночки, ну и интеллектуальная мощь с ее трехзвездными лидерами в канун марсианских сеансов.
      Головы одна краше другой, соединенные макушки которых, если бережно их обвести плавной линией, образуют диковинную фигуру, похожую на дракона... нет, о драконе уже было, понежнее б,- двугорбого верблюда: вырезать и, приделав ноги, склеить, чтоб держался,- вот круп с хвостом, два горба и меж ними седло, мощная выгнутая' шея и высокая, как шутовской колпак, голова, и уши прилипли к ней, большие мясистые губы, выступающие вперед, через миг отвиснет нижняя, и они задвигаются, жует и жует свою жвачку.
      Аксакалы тоже есть, и трудно на ком-то одном сосредоточить взор, предпочтя другому, хотя, как в любом спектакле, есть главные, средь коих, кажется, и Бахадур, похожий временами отчего-то на Расула, второстепенные и эпизодические, подающие реплики из зала, чтобы выстрелом, поразить противника, он в каждом для каждого, статисты, из вольнослушателей, могущие, повинуясь самодеятельности, выйти на сцену-трибуну и заявить о себе, завоевывая позиции.
      Впрочем, не привыкать ни к суду, ни к подсудимым (?): в белоснежной блузке, кружевной воротник которой торчит из строгого костюма, судья с нецелованными губами непорочной девы + заседатели из особо отмеченных, уже поседели, златоустов + прокурор как само бескорыстие, ни семьи, ни близких, курит и курит в однокомнатной своей квартире, просушивая в дыму единственную рубашку, и неотвязна вбитая в башку, как гвоздь, любимая строка артистического аскетизма о свежевымытой сорочке, мол, была б лишь она, и больше ничего не надо, а вместо вешалки, ход мыслей у прокурора ассоциативен, гвозди торчат в стене-(-за отдельным столиком лингвист-стилист, эксперт выискался в свободном соревновании чародеев, и ЧУМ посрамлен, и Каш (с пером), улавливающий, чтоб зафиксировать, фальшь, и пронзает невинным взглядом из-за тонких стекол очков в золотой оправе преступников, каковыми он считает каждого второго,- о!., сколько их, и такие знакомые фамилии!..
      "Не толпитесь, товарищи, места всем хватит!.." А потом выплеснулся меджлис на улицу - митинг на площади перед аллеей почетного захоронения (как судить мертвых?!), и адвокат в недоумении разводит руками.
      Бахадур смотрит раскованно, уверен в своей неотразимости, не ведая, что копирует то ли Джанибека, то ли Расула, серьезен по-доброму и непринужденно мудр, костюм на нем как влитой сидит, ни одной складки, отливает зеленоватым шелком, что-то еще неуловимое во взгляде, вот-вот подаст команду, бросив клич, и ликующий состав отправится в дальние края, и в каждом вагоне гитарист поет песни на собственные слова,- целые партии строителей-Энтузиастов, возводить гигантские бараки, и первыми они себя и замуруют, чтоб стены крепче были.
      Привычная фразеология, но со сменой знаков, и грузят тоннами в самосвалы, и некуда выгрузить, свободных пустырей не осталось, высятся горы, и выбросам нет конца, вкрадчивые честолюбцы, и краска заливает лицо, зудит тщеславье, даже мертвые и те спешат высказаться, хватая живых, хотя, казалось бы, торопиться им некуда.
      Поразить воображение: структура-то мозаична!.. Гипотезы, доктрины, инновационные концепции, вот и выходи на крутеж-разлом, чтобы, перехитрив ситуацию, собрать потом под эгидой метатеоретического, с двумя эР, целеполагания, возвращаясь назад, ко временам алых кумачей, модная нынче эпоха (а это цвет крови), или даже к нулевому циклу, с которого любая стройка начинается, фундамент + цоколь, и забегая вперед, рефлексируя: лучезарная надежда, что будет иначе.
      Надо переключаться: Бахадура всегда спасала метафоричность как шифр или туманность толкования, а душевная рефлексия, о чем уже было, словно мираж, выступает антиподом рациональности.
      Есть, конечно, запреты, как без них?.. Бахадур не станет скрывать исключающие попытки произвольного толкования мотиваций, и все же чем туманнее - тем надежнее, впрочем, это всего лишь привыкание к новомодным формулировкам, которые помогают ухватить за хвост убегающий сиюминутный миг и дать удержаться на волнах эйфорической толпы, она заполонила площадь, горят костры, прожгли толстый слой асфальта и глубокая яма пылает, люди скандируют, и шатры, видимо-невидимо их вдоль берега моря, и будоражат меджлис, где восседает тройственный союз.
      Надо многое суметь и быть ГОТОВЫМ, захватывающие воображение картины, нет-нет, без единого выстрела (?), лишь дубинки из мягкого каучука да саперные лопаты, чтоб окопаться, может, еще и... ну да, из привычного снаряжения, чтобы вызвать у толпы обильные слезы, что ж: поплачут и успокоятся, деваться им некуда.
      Передается как эстафета: забудьте дом и что рождены в муках, но пили сырое молоко, и пусть оно укрепит в вас сильные инстинкты,- шагнуть через отца родного, если дорогу тебе загородит, мысля эгоистично, привычка командовать, думая, что сын - его частная собственность, вроде недвижимости, дикость какая-то, мол, продолженье рода, зов крови предков и так далее; искоренять и жечь надо сухие ветви, хотя и зацвели на них зеленые побеги, огонь почернит их, и они сгорят, вспыхнув; и не отвращать очи, невзначай ввернулось теплое слово, если при сыне язык матери вырывают, зря она беснуется, редкие волосы на потный ее лоб прилипли, и уста изрекают всякие наивные проклятия, а известно, что сбываются лишь отцовские, материнские - нет, ибо невесомы и слетают лишь с кончика языка.
      А уж отречься от жены, которой Бахадур, к счастью, еще не обзавелся, и дать упрятать ее за решетку, преспокойно прожив потом самому без году полных сто лет, если сказано, что шпионит в пользу врага (это из давних сердечных бесед с Джанибеком),- проще простого.
      Дар воображения: а вдруг бы и с ним, Бахадуром, такое? Являются к его... Анаханум? Нисе?.. а ну где она тут прячется?.. Пришли и увели чужие мужчины, и пойдет она гулять по рукам, ИМ ДОЗВОЛЕНО, если во имя достижения цели: как взглянут, ни за что не упустят случая.
      ПОДПИСАНА ИМ КЛЯТВА, и она подшита к личному делу, хранится в сейфе, который занимает всю стену, с замками-секретами,- сдирают кофту и впиваются в торчащие ее вишни, точки самые чувствительные, дрожь пробегает по телу, она стонет, слабея... Ну нет, не посмеют!.. Каждого, кто шагнет через порог, пристрелит самолично (?),- прячет, как некогда Расул, под подушкой, хотя положено ему по рангу.
      Страхи лишь, это фигурально, или виденья, которые возникают, И СЛУЧИЛИСЬ, наполняя изредка тревогой, плод усталости или раздраженья, И В ХОД ПОЙДУТ САПЕРНЫЕ ЛОПАТЫ, чьи острые лезвия белеют и ржа их не берет, что ж, такова жизнь и ее логика, тут без борьбы не обойтись, коль скоро толпа беснуется, угрожая. Обильно пролитую кровь на тротуарах засыплют, как это не раз бывало, желтым морским песком, он пропитается, став черным, и засохнет под палящим солнцем, столь щедрым на юге, и, сметаемый ветром, осядет пылью на подоконниках и книжных полках; и дабы улицы приобрели прежний опрятный вид, по ним поползут машины-дворники, поглощая всю эту серо-черную грязь своими жесткими крутящимися щетками.
      - Ты весь издергался,- как-то сказала ему Анаханум, жалея, КОГДА ОНИ БЫЛИ ВМЕСТЕ, еще до землетрясения, и нашла точные слова, будто читая с листа его думы.- Я вдруг увидела тебя бегущим последние сто метров марафонцем, и так тревожно стало за тебя, что захотелось тебя обнять, принять в себя твою усталость и опустошенность... Прости, что я пришла без звонка...- Она знала, что он это не любит: так рисковать!..
      - Что ты? Я рад тебе...- И прижался к ней, будто ища защиты.- Ты так чутка, так внимательна, без тебя я б...-какое сильное слово найти? - я б умер, клянусь, так тяжко на душе у меня было!..
      И вдруг Анаханум, надо же, как он ее всколыхнул,- словно не дочь она отцу своему.
      - А ты не допускай сделок СО ЗЛЫМИ СИЛАМИ (?!), постарайся внутренне их перебороть в добро.
      Легко сказать - но как? И что это такое - добро?.. Съедят в миг.
      Анаханум ВОШЛА В РОЛЬ, и верит он в ее искренность, и недоумевает:
      - ...Нет-нет, ты не отчаивайся, я найду в себе силы, только если знать, что помогаю тебе хоть в чем-то, что нужна тебе даже тогда, когда не нужна практически совсем.
      Что-то, помнит Бахадур, лирическое в нем пробудилось, никогда не простит себе минутной слабости:
      - О чем ты говоришь? Каждый раз, когда я с тобой, тяжесть тайного груза неизвестности падает с плеч, что будет, - то будет, ты со мной, во мне, вокруг, ЕЩЕ БЫ! ДОЧЬ ДЖАНИБЕКА!.. Я постараюсь, только верь мне, не огорчать тебя больше своей резкостью.
      - Ты отдохни... нет, нет, я сама!..- И пошла на кухню варить кофе. Чтоб и самой согреться, СТОЛЬКО ТЕПЛА ИСТРАЧЕНО, здесь так плохо топят, экономя энергию, хоть и престижный дом.
      (Век будто с той поры минул.)
      А потом, бедняжка, письма ему посылала, из своего заточения, Девичьей Твердыни: привяжет к ножке голубя и выпустит... Бахадур, не читая, складывал их, ее письма, душевные ее порывы (?). Чтоб не расслабляться.
      Немало их накопилось, и однажды, разом все прочтя,- из двух писем выпали высушенные цветочки, желтые зонтички и голубые анютины глазки, ну да, ведь Аня, Анаханум...- порвал и выкинул, чтоб не отвлекали.
      "...Ты так близок и так далек. Эта обманчивая близость тревожит".
      Но какое счастье было ждать тебя - помнишь? - в мастерской, и знать, что, сколько бы ни пришлось ждать, в конце концов ты придешь. Главное же счастье было в том внутреннем покое и уверенности, что я дождусь тебя, сколько бы ни пришлось ожидать, и мне не в тягость было это ожидание.
      Сама мысль о долгой разлуке мне невыносима, нет, не пугайся, я не тороплю со встречей, я готова ждать и
      терпеть. Помнишь, ты говорил мне, что со мной Ты испытываешь полноту своего Я, как прекрасно ты это выразил, вот это именно чувство, что ты у меня есть и мне теперь устойчиво в мире, появляется в лучшие минуты у меня..."
      "...В одном из писем, в тревожную минуту, я пыталась тебе написать о том, что борются у меня в душе два начала, темное и светлое, сейчас, это я сама понимаю, взяло верх темное, и я не знаю, как избыть тревогу..."
      Нет, то были не анютины глазки, а фиалки: "...я сейчас сижу на скамейке в нашем саду, весь участок зарос дикими фиалками, для меня их запах - это запах счастья, не знаю, сохранят ли они его в письме?..
      Вчера весь день провела в своей крепости, в окружении классиков. Так трудно их не цитировать:
      "Я лик твой вспомню - вспыхнет свет и станет ночь светла", это Надира. А вот Низами:
      "Мне ночь не в ночь, мне в ночь - невмочь, когда тебя со мною нет..."
      Думаешь ли обо мне?
      ...Очень люблю лето, и свет, и зелень, хочется, чтобы все вернулось в колею и стало как прежде с тобой. Но ничто не возвращается таким, как было, надо ждать, надо надеяться.
      Все чуждо, и все чужие, пришли - ушли, а около стола чирикает прирученный дрозденок, жизнь идет, как ты, Бахадур?
      В такой солнечный день, как сегодня, хочется думать, что ничто не исчезает бесследно, не проходит напрасно и что мы увидимся с тобой скоро и будет у нас с тобой не хуже - пусть хотя бы так же, как уже было.
      Из всех цветов в этот раз посылаю тебе незабудку - кто придумал название ей? - чтобы ты меня не забывал.
      Твоя А."
      И еще и. еще письма, и почти в каждом - о цветах: "...в нашем саду уже отцвели ирисы и жасмин, осталась до осени турецкая гвоздика и уже какие-то совсем осенние цветы - флоксы, настурция, как будто точка перелома л- 22 июня - резко меняет декорации, хочется задержать круговорот, остановить бег времени. Под вечер или рано утром в саду вдруг чувствую себя пронзенной быстротекучестыо проходящей красоты. Тревожным све^ том на закате, пролетевшей мимо летучей мышью - знаком, что жизнь рядом таинственна и волнующе неуловима..."
      И последнее, запомнилось Бахадуру, и он на миг задумался, лишь это: "Ты совсем меня покинул, покинутый сам радостью. Жаль, что не в моих силах вдохнуть ее в Тебя. Будь храним..." А перед этими строками: "...когда у нас не стало общего земного будущего, нам с тобой осталась всего лишь вечность".
      Ушло, забылось, всплывает иногда, а в последние дни все чаще, уйти от тревоги некуда, и в долгие часы бессонницы, когда рядом спит... ну да, новое увлеченье, как без этого, была эН, то бишь Ниса, где она теперь? с кем?.. была А, а тут... не важно, пусть эМ, полуоткрыв губы, и светятся в ночи... но о том уже, кажется, было, и в минуты, когда... ну, хотя бы идет не спеша после судилищ домой (а не к таинственной эМ), чтоб не дразнить чинную публику,,через сквер наискосок, и белым-бело от нежного розового цветенья алычи (или урюка?), и, сам того не желая, расслабляет волю, съедая без толку ранимую душу.
      И с ходу переменив решение, садится под чинарой, где разместилась дешевенькая чайхана, и атлет в белом фартуке с пышными кручеными усами подает легкую, как пух, пиалу с крепким чаем, горы бы ему ворочать, а в блюдце колотый сахар, и журчащий арык успокаивает. И кажется ему, что он вышел из подполья, где лелеял тайные свои думы стать Бахадуром, и у всех на виду, будто живет в стеклянном доме и просматривается насквозь, но за высоким забором, и ночью выпускается волкодав с отрезанными при рождении ушами, чтоб злее рос, и лает на белесые тучи, которые низко бегут по черному небу, скрывая от глаз крупные алмазные звезды, а он попросту пугается быстрых облаков, похожих на диковинных зверей.
      Отменный подпольщик? И чудится ему, что при царях в прошлом веке жили, несмышленые дети, эта златокудрая династия, которую под самый корень, и малиновые кусты невзначай,- всю их наивную тактику усвоил и не попался, трижды ссылали в край Турхана (из душевных бесед с Джанибеком), где вечная мерзлота, дважды бежал, а на третий выпустили сами, а в незапамятные времена дышал воздухом инквизиции, гари нахватался, но что ни говори, а чище выхлопных, к которым привычка с давних пор; через калитку пройдет под жарким летним небом, а ощущение, что идет по душному подземному туннелю, была у него задумка прорыть туннель, когда метро прокладывали, меж двух своих домов - тем, что на виду, и тайным ДЛЯ СВИДАНИЙ.
      А вырыли туннель а-ля метро с вентиляционным устройством и холодильником или нет - никому не, ведомо, да и за какую мзду пророют, тут ведь с тремя нулями не обойдешься, хотя нулей у Бахадура все шесть, и - святая правда понятия не имеет, как это постепенно скопилось, все честь честью, комар носа не подточит, должностями не торговал, не выдающийся, как сестра, хирург, чтоб несли за тяжкий труд, не предводитель фирмы, недавно по соседству выискался, Каф,- провернул операцию и сорвал лимон (шифр - миллион), не процветающий романист, мнящий себя Львом Толстым (неужто Аскер Никбин?), чтоб пачки купюр оседали в банке, и в валюте тоже.
      А как и что - заслуги сестер-спонсоров и зятьев-заложников плюс собственная карьера, чины-ранги, что и в нынешние времена - идеал: господство пирамидального мышления в ситуации, когда самая осуждаемая в меджлисе фигура пирамида; и, как это часто бывает, о главном, во имя чего весь сыр-бор (власть-)-любовь),- ни слова. Этичнее обходить. Выстроены фразы-блоки, чтоб не проговориться. И даже чинно-ранговая жена, которая уже давно невзаперти и вышла из-под паранджи, сдав ее как экспонат в музей, или сбросила чадру, превратив ее в обыкновенную тряпку, которой вытирают пыль, пахнущую (или пропитанную?)... но о том уже было, с книжных полок, рвется к власти, занимая - уж ей-то, казалось бы, к чему? - пусть незаметный, но все же ранг: советника по части культа или, что поскромней, консультанта по женскому движению, и, стало быть, на манер цивилизованных стран является самой видной дамой королевства и, садясь рядом с троном, вносит своими часто сменяемыми нарядами разнообразие в казенную монотонность меджлиса, а когда хоть изредка, но надо открыть уста - тщательно обдумывает каждое слово, выбирая что проще, чтоб легко усваивалось, и никаких побочных дум.
      Да, тяжелые массивные двери-ворота, один без тренировки с ходу не откроешь, это как у штангистов - вес сразу не возьмешь, нужно, чтоб кто-то в этот же самый миг, когда рука твоя коснулась торчащего из пасти льва кольца, ручка такая медная, изнутри надавил плечом (а ты - снаружи), и тогда сила+сила, и дверь в меджлис медленно и нехотя отворяется: и пропуск твой не какая-нибудь книжонка, а лаком надписи покрыты, не впишешь, не сотрешь,показывай и проходи, хоть ты Бахадур и тыщу лет здесь вкалываешь.
      Дежурный развернет и долго изучает, он молод, розовощек, спешить ему некуда, то на портрет взглянет, то на тебя, а ты замри как подопытный, и будто разочарован, что ты - это ты, сложит пропуск и вернет. Можешь проходить в залитый солнцем вестибюль, а там и на трибуну, памятуя, что в избраннике заложена потребность субъекта стремиться прежде всего к нравственной мудрости (на словесном уровне), и эталон диалогичности - споры, полемцка, диспут позволяет -дать дорогу невостребованным обществом энергетическим ресурсам, позволяющим преодолеть земное притяжение и парить в околоземном пространстве.
      Ты пастырь, а они паства, жаждущая опереться чуть-чуть на теоретически апробированный опыт человечества, и надобно помочь в выявлении всех альтернатив выбора, прогнозировании отдаленных, аж по самую верхушку пирамиды, последствий каждой из них, дабы укрепить потенциал и увеличить надежность.
      Кризисные ситуации - предельная форма конфликта: не только справиться с ним, но и разрешить в пользу кончика пирамиды, и здесь наиболее целесообразны способы устрашения, убиения, устранения, ууу... у...! (удушения?),- никто не застрахован, и в результате искрящегося контакта кругом не остается никого из бывших соратников, они же - соперники.
      А чтоб хоть как-то о нас услышали и, лиризуя, воспели, доказать, основываясь на исторических документах, ссылаясь на чьи-то воспоминания, что Дон-Жуан - наш, чистейший аранец!..