– Черт побери, – наконец сказал он, – да ведь я пользуюсь этими книгами чаще, чем ты.
      – Ах, вот как! Ну что ж, теперь у тебя своя справочная библиотека, – возразил Рафф, не придумав ничего лучшего.
      – Знаешь что, Рафф, – мягко сказал Эбби, – если ты не будешь тушить за собой свет, счета за электричество нас просто разорят.
      – Послушай, Эбби, ты выкупил эти книги, а я отлично знаю, что...
      – Кажется, мы остались без яиц, – сообщил Эбби, открыв дверцу холодильника.
      – Ты мне зубы не заговаривай, – сказал Рафф. Этот разговор был ему неприятен, так как он отлично знал щепетильность Эбби в денежных делах. До чего похоже на Эбби: выложить семьдесят с лишним долларов за книги, а потом поднять шум из-за лишних трех центов за электричество.
      – Ну что ж, позавтракаем в городе. – Эбби пошел к двери. – Винс, ты готов? – крикнул он.
      – И сколько содрал с тебя Уитлок? – не унимался Рафф.
      – Между прочим, тебе придется купить нам свадебный подарок, – напомнил Эбби, выходя из кухни.
      На следующий день погода резко изменилась. Чудесной ранней весны как не бывало. Проливные дожди с запоздалым усердием обрушились на город и принялись поливать, мыть, хлестать улицы. Это продолжалось две недели. Многие пригороды были почти затоплены. Земля в университетском дворе совсем раскисла; влажные, почерневшие стволы вязов блестели, как лакированные. В вудм. онтском коттедже потекла крыша, и скошенный потолок в комнате Раффа покрылся грязно-серыми пятнами; в Уэйр-Холле готические окна совсем не пропускали света, по стеклам струилась вода, а водосточные трубы хрипло булькали, выводя нескончаемые рулады.
      С переменой пошды Раффу стало еще трудней укладываться в свое и без того перегруженное расписание. Он не смог даже провести вечер с Лиз Карр, которая как-то позвонила ему в контору "Скотта и Эймза"; когда он сказал, что у него нет ни минутки свободной, она не поверила, обиделась и повесила трубку. На обед, который Рут, сестра Винса Коула, устроила в честь Эбби и Нины, он тоже не смог прийти.
      Он работал без отдыха. Но вот настал день – это был первый ясный, солнечный день, – когда он вышел на задний двор Уэйр-Холла позавтракать кистью винограда. Первая передышка за все эти дни. Свободные полчаса, только и всего, но какими памятными они оказались впоследствии!
      Рафф сидел на каменной ограде; ему не хотелось уходить. Так и сидел бы тут на солнце да смотрел на эти чудесные деревья, на замшелые камни. Если бы только не нужно было бежать по узкой винтовой лестнице обратно в дипломантскую!
      Да, хорошо бы побездельничать здесь, во дворе! Но время, время! Лениво перелистывая свои заметки, он не переставал любоваться четырьмя старыми английскими вязами; после проливных дождей их новорожденная зеленая листва казалась особенно нежной и даже радостной...
      Это было его любимое времяпрепровождение – смотреть на деревья. Он не уставал восхищаться этими величественными памятниками, созданными самой природой, и сейчас, глядя на вязы, в который раз думал: как естественно воплощено в деревьях то, что он – пока безуспешно – пытался выразить средствами архитектуры!..
      Вот она, органическая, неразрывная, взаимопроникающая связь между формой предмета и его функцией, его назначением.
      Ведь назначение – это совсем не то, что обычно имеют в виду.
      Разве назначение не есть нечто большее, чем простая способность выдерживать заданную нагрузку? Разве оно исчерпывается целесообразностью? Разве произведения архитектуры не предназначены также и для того, чтобы эмоционально воздействовать на людей?
      Почему же в наше время строят так, что сам черт не отыщет связи между домом и человеком? Не это ли имел в виду Гомер Джепсон в тот день, когда он так запутанно доказывал, что главный клиент архитектора – это человечество?
      Неплохо, хотя и высокопарно. Но слова нужно претворять в дело.
      Скажем проще: человек способен чувствовать, он эмоционален. И если архитектура, которая его окружает, не дает ему ни радости, ни удовлетворения, ни уюта, если она чужда ему – это неудача архитектора.
      Значит, нужно начинать с самого начала.
      Конечно, нельзя забывать прошлое. Ни знаменитые, бессмертные творения стариков – Витрувия, Брунеллески, Браманте, Микеланджело, Вернини , – ни работы более поздних строителей-пионеров – Ван де Вельде, Беренса, Берлага, Дженнея, братьев Грин , Ричардсона, Салливена, – ничто не должно быть забыто.
      Но в то же время нельзя упускать из виду и ошибок, совершенных в последние десятилетия – начиная с 1925 и кончая 1945 годом, – ибо в эти годы шла ожесточенная борьба за переоценку ценностей.
      Это понятно и естественно: маятник совершил очередное колебание, и вот – бей, круши, ломай! – возникло стремление оголить архитектуру, освободить ее, вышвырнуть на свалку всякие сентиментальные побрякушки, лепные орнаменты, бутафорские пилястры, карнизы и портики, декоративные зеленые жалюзи...
      А к чему это привело? В погоне за гигиеной, новизной и броскостью мы отняли у архитектуры решительно все и выставили на показ только то, что в ней есть грубо утилитарного.
      Мы отбросили прочь всякую эмоциональность, а что дали взамен? Ничего. Неважная замена. Рафф невольно улыбался, развивая эту мысль. Выходит, что мы сорвали с себя архитектурные одежды, остались нагишом, и теперь нас, по правде говоря, немножко продувает.
 
      В начале июня для выпускного курса настала пора "Charette". По ночам из окон, глубоко утопленных в крепостных стенах Уэйр-Холла, вырывались снопы яркого света. В комнате дипломантов лампы вспыхивали в сумерках и гасли только на рассвете.
      Раффу вспомнилось, как Бланш Ормонд спросила на балу: "Не может ли кто-нибудь объяснить мне, кто такая эта Шаретт? Я только и слышу вокруг: "Подожди, вот придет Шаретт"".
      Раньше чем кто-либо успел ответить, Трой Остин сказала:
      – "Charette" – это красотка француженка, которая принимает всех мальчиков примерно за неделю до защиты проекта.
      – Что-о? – вытаращила глаза Бланш.
      – Ну конечно, не всех сразу. По очереди, – успокоила ее Трой.
      Винс Коул наклонился к Бланш и объяснил ей происхождение этого словечка и какую роль "Charette" играет в жизни архитекторов. Он рассказал ей историю (вероятно, апокрифическую) о том, как в старину студенты парижской Школы изящных искусств никогда не успевали сдать проекты вовремя, так что школе приходилось посылать человека с тележкой или фургоном, который ездил с квартиры на квартиру, из мастерской в мастерскую и собирал проекты. Нередко, гласит предание, ему приходилось забирать с собой и самих студентов, которые тут же, в фургоне, лихорадочно заканчивали чертежи.
      Теперь горячка охватила решительно всех, и в дипло-мантской исчезло даже то слабое подобие порядка, которое там было в обычное время. Она стала похожа на потогонную мастерскую в разгар рабочего дня, на беспорядочную свалку скомканных бумажек, карандашных стружек, окурков, хлебных корок, обрезков картона, тесемок, пустых тюбиков из-под клея, бутылок кока-колы, бумажных пакетов из-под кофе. Утыканные гвоздями стены были обвешаны пиджаками, рубашками, галстуками. И над всем этим плавали причудливые фиолетовые спирали табачного дыма.
      Вдобавок, тут еще околачивались целые стаи девиц, студенток Стрит-Холла, которые каждый вечер – иные по традиции, иные по любви, по дружбе или просто из солидарности – приходили помогать архитекторам мастерить картонные макеты будущих зданий.
      Нина очень толково и усердно помогала Эбби. Винс Коул большей частью прибегал к услугам своей прежней симпатии, Мэрион Холстед. Только у Раффа Блума не было помощницы, потому что он хотел сделать макет своими руками. Горячка докатилась и до него, и ему пришлось бросить работу у "Скотта и Эймза".
      Все трое сильно запаздывали. Эбби – из-за того, что теперь он был помолвлен с Ниной и слишком часто встречался с ней; Винс потратил двое суток на поездку в Нью-Йорк, чтобы получить свою премию и принять участие в роскошном банкете с танцами, на который он пригласил Трой; что же касается Раффа, то он потерял много времени, работая по утрам в архитектурной конторе.
      Оставалось меньше трех дней до срока представления всех проектов и макетов в комнату жюри (полуподвальное помещение в Уэйр-Холле, опутанное густой сетью водопроводных и отопительных труб) ; Рафф, Винс и Эбби, можно сказать, жили в дипломантской. Последние два дня они не брились; один Эбби выглядел прилично: его светлая борода была не так заметна. Они и думать забыли о завтраках, обедах и ужинах, отощали и, в сущности, питались одним только кофе.
 
      Однако Винс Коул, как ни был он поглощен работой, остался верен себе и ни на минуту не забывал о том, что после окончания университета ему потребуются связи.
      – Кстати, Эб, – сказал он, когда они в полночь сделали перерыв и вышли в диванную подкрепиться кофе. – Пока я не забыл: дай-ка мне твой тоунтонский адрес. – Он вытащил из кармана записную книжечку.
      – А я его и сам еще не знаю, – ответил Эбби, растянувшись на одном из продавленных диванов.
      (Что там ни говори, думал в это время Винс, а Эбби совсем непохож на других студентов; после всех этих убийственных дней и ночей он ухитряется выглядеть прямо-таки неправдоподобно опрятным: светлые волосы коротко острижены и аккуратно причесаны, ногти идеально чисты, на белой рубашке с расстегнутым воротом – ни пятнышка. И хотя сам Винс изо всех сил старался сохранять пристойный вид, ему это удавалось далеко не всегда. Подлинная, непоказная опрятность Эбби казалась ему недостижимой, и он считал это свойство товарища удивительным даром свыше.)
      – Впрочем, – продолжал Эбби, сладко зевнув, – ты всегда можешь найти меня через контору Вернона Остина. И, конечно, через Нину.
      – Вернон Остин... Тоунтон... – медленно повторял Винс, так же медленно выводя адреса, в надежде что Эбби воспользуется паузой и сделает ему долгожданное предложение.
      Но Эбби сказал:
      – А ты по-прежнему намерен остаться здесь, в Нью-Хейвене?
      – Ну, если хочешь знать... – Винс потягивал черный кофе из размокшего бумажного стакана, стараясь не показать Эбби, как он рад этой возможности начать важный для него разговор. – Если хочешь знать, то нет. Не собираюсь. Короче говоря, Эб, я собираюсь пересмотреть свои планы.
      – Кто собирается? Ты или Трой?
      Винс усмехнулся.
      – И я и Трой, – еще медленнее сказал он. – В эту свою поездку в Нью-Йорк я кое-что нащупал и решил подумать как следует. Короче говоря, хотелось бы знать твое мнение, Эб. – Он сделал паузу. – Представляется случай поработать у "Гэвина и Мура".
      Вот, подумал он, тебе тоже представляется случай: сделай мне более соблазнительное предложение. Эбби лежал на диване, подложив руки под голову.
      – "Гэвин и Мур"? – переспросил он. – По-моему, лучшего и желать нельзя, Винс, если ты хочешь специализироваться на школах. Они как будто построили уйму школ.
      – Да, они крупнейшие специалисты по этой части. – Голос Винса звучал почти вызывающе. – Крупнейшие, после "Перкинса и Вила".
      – По-моему, это будет здорово, Винс.
      – Ты так думаешь? – Винс мрачно смотрел на бумажный стаканчик с кофе, который он держал в руках. – Что ж, отлично, – продолжал он с наигранным оживлением. – Я, как ты знаешь, собирался остаться здесь. Все-таки родной город, меня здесь знают, ну и прочее. А в Нью-Йорке ведь трудновато... – Он запнулся и решил сделать еще одну попытку. – Ладно, скажем начистоту: здесь, в Нью-Хейвене, я буду чертовски далеко от Трой.
      – Вот, давно бы так, – усмехнулся Эбби. Он сел, закинул ногу за ногу и достал из кармана нераспечатанную пачку сигарет. Допив кофе, он щелкнул зажигалкой и закурил. Это была обыкновенная, добротная данхиллов-ская зажигалка; Винс купил себе в Нью-Йорке точно такую же, но работала она у него далеко не так безотказно, как у Эбби.
      – А какие планы у Раффа, хотел бы я знать? – спросил Винс и вдруг почувствовал ужасную усталость. Он растянулся на диване и даже закрыл глаза.
      – Понятия не имею. По-моему, он и сам не знает.
      – А может, он просто помалкивает насчет своих дел? Сам знаешь, какой он суеверный.
      – Нет, – сказал Эбби, – два предложения он, во всяком случае, получил. Это точно. От Гомера Джепсона и из Мичигана, от Сааринена.
      – Серьезно? – Винс открыл глаза.
      – Кроме того, – добавил Эбби, подавив зевок, – я знаю наверняка, что Верн Остин возьмет его в любую минуту. Но Рафф, когда я передал ему это, ответил отказом. – Эбби вдруг прикусил язык, сообразив, что сообщать об этом Винсу было бестактно. – Понимаешь, Винс, я подумал, что у Раффа сейчас такие расходы...
      – Ну, разумеется, – поспешно согласился Винс, делая вид, что не замечает смущения Эбби. Выпитый кофе вдруг показался ему горьким, как хина, и дружеское расположение, с которым он старался относиться к Раффу, сменилось жестокой, непреодолимой злобой. Несмотря на это новое разочарование, он все же сказал небрежным тоном: – Казалось бы, Рафф должен обеими руками ухватиться за предложение Сааринена...
      Тут Винс заметил в дверях высокую фигуру Раффа, синие глаза которого стали почти черными от усталости. Рафф спросил:
      – Знаете, что однажды сказал Сааринен? Он сказал: "Кто хочет получить интересную работу, пусть едет на Запад". – Рафф тяжело плюхнулся на диван рядом с Эбби. – Господи Иисусе, я совсем выдохся!
      – На мой взгляд, – заметил Винс, – было бы безумием Упустить такую возможность, если...
      Рафф зевнул во весь рот.
      – Запад! – пробормотал он, вытягивая свои длинные ноги.
      Перспектива исчезновения Раффа где-то на Западе вполне устраивала Винса.
      – Подумай! Ты будешь ближе к родному городу...
      – К какому родному городу?..
      – Ну, если устроишься у Сааринена.
      – Примерно через неделю я уезжаю в Мичиган, – сказал Рафф.
      – Правда? – спросил Винс.
      – В самом деле? – спросил Эбби.
      – Хочу повидаться с матерью. Мне очень не нравятся последние письма этих гнусных могилокопате-лей из санатория. Съезжу, посмотрю своими глазами. Может, как-нибудь удастся перетащить ее на Восток.
      – А почему бы и нет? – обрадовался Эбби. – Знаешь, что я тебе скажу: мой двоюродный брат работает в институте Джона Гопкинса, так что...
      – Если бы это удалось... – Рафф размышлял вслух, глядя в потолок.
      – Тогда ты останешься на Востоке? – разочарованно протянул Винс.
      Рафф кивнул, нагнулся и взял стаканчик с кофе, который Эбби поставил на пол.
      – А почему ты принял такое решение? – спросил Эбби.
      Рафф сделал несколько глотков. Потом задумчиво сказал:
      – Видимо, по сердечной склонности. А почему ты решил жениться на Нине? Я без памяти влюбился в эти места, черт бы их побрал.
      – Знаю, знаю, – возразил Эбби. – Но как ты не понимаешь, Рафф, что...
      – Отлично пони-маю, – продолжал Рафф. – Понимаю, что Новая Англия трещит по всем швам, она превратилась в реликвию, у нее нет будущего. – Он вскочил и принялся ходить по комнате. Глаза его ожили, усталость точно рукой сняло, на землисто-бледном, резко очерченном лице появился румянец, как бывало всегда, когда ему случалось разговориться. – И несмотря на это, я говорю – пусть! Мне нравятся здешние леса. А Запад – его проклятые унылые прерии, пустыни и горы цвета коровьего дерьма, вершины которых даже четвертого июля покрыты снегом, – все это не стоит и одного месяца в Новой Англии, будь то апрель, октябрь Или даже февраль!
      – Знаешь, – перебил его Винс, – если бы ты родился в этих краях, ты не стал бы...
      – А может, в том-то и дело? – возразил Рафф. – Может, приезжему виднее? Такому, скажем, как Пит Новальский из Варшавы. Какой-нибудь парень со Среднего Запада, или из Сан-Диего, или из Вены, или из Одессы лучше поймет и почувствует этот край, чем местный житель. Конечно, народ здесь твердолобый, ограниченный. Это верно. А случалось вам когда-нибудь беседовать с ребятами в Кроссродсе, штат Джорджия? Или в Токасе, Калифорния?
      Эбби не выдержал и рассмеялся:
      – Рафф, ты положительно мешугенер!
      Винс заерзал на диване.
      – Мне пора работать, – спохватился Рафф.
      – До чего забавно, – сказал Эбби. – В свое время у нас с Трой только и разговоров было: как бы улизнуть из Бостона куда-нибудь на Запад. – Он усмехнулся. – А ты здесь чужак, и тебе наши места кажутся раем.
      – Чужаку легче судить, – сказал Рафф. – Я впервые увидел Новую Англию в феврале сорок третьего года, когда нашу часть перевели туда для специальной подготовки. Мы попали даже не в город. Просто селение. Мороз – пятнадцать ниже нуля. Но зато какие белые старые домишки, какие толстые, вечно дымящие трубы, какие сосны, укрытые снегом! И аромат яблони! Об этом стоит рассказать! – Рафф совсем разошелся. – Эти старые дома меня прямо с ума свели. Те самые, которые приводили в ярость Фрэнка Ллойда Райта. Говорят, при одном упоминании о Веймуте в Массачусетсе* он лез на стенку. А спросите – где он позаимствовал свои знаменитые камины, огромные как пещеры? Именно там, в Веймуте.
      – Но какое отношение все это имеет к нашему разговору? – спросил Винс, непонятно почему придя в хорошее настроение.
      – К нашему разговору? – Рафф почесал затылок. – Ах, ты о том, куда я поеду или почему остаюсь на Востоке? Конечно, имеет. Мне все равно, где устроиться. Только бы подальше от больших городов, будь они прокляты.
      – И от клиентов, – добавил Винс.
      – На мой взгляд, – сказал Эбби, – тебе вполне подошел бы Уолден-Понд .
      Рафф рассмеялся.
      – Винс, если ты после окончания университета не зашибешь по меньшей мере миллион долларов, я с тобой раззнакомлюсь. – Потом он обратился к Эбби: – Не кажется ли тебе, Эбби, что когда-нибудь нам придется работать на этого типа?
      – Абсолютно уверен, – сказал Эбби.
      – Что ж, для хорошего чертежника место всегда найдется, – пошутил Винс.
      – Кто хочет свежего кофе, идите сюда! – крикнула Нина Уистер из холла. Винс увидел в дверях ее стройную фигурку в синем комбинезоне. "Прямо ледышка какая-то, – подумал он. – И как только Эбби ухитряется разводить пары, не понимаю!"
      Рафф снова зевнул, потянулся и хрустнул пальцами.
      – Пошли. – Он задержался в дверях, ожидая, пока Эбби и Винс встанут.
      Когда они вернулись к себе, в залитую светом, продымленную, благоухающую клеем, кофе и сигаретами дипломантскую, Эбби устало сказал:
      – Конечно, это глупо, но я уверен, что буду тосковать по нашему старому, грязному, мрачному Уэйр-Холлу.
 
      Эта калейдоскопическая, последняя перед выпуском неделя ознаменовалась важным событием, которое сразу определило не слишком ясные планы Раффа на будущее – во всяком случае, на ближайшее будущее.
      Произошло оно на следующий день после защиты проектов. Как следует отоспавшись ночью – это был вполне заслуженный сон – и посвятив день приведению себя в порядок и сборам в дорогу, студенты – в их числе и Рафф – к вечеру сползлись в Уэйр-Холл. Укладывая в кожаный, выложенный бархатом футляр свои чертежные инструменты и связывая вместе рейсшину и угольники, Рафф в то же время подкреплялся виноградом, отрывая ягоду за ягодой от кисти, лежавшей перед ним в бумажном пакете. Он уже начал опоражнивать ящики стола, когда к нему подошла Нэнси Бил, секретарша декана.
      – Рафф Блум, – весело сказала она со своим балтиморским акцентом, – вас вызывают. Срочно!
      Он закрыл ящик, любуясь Нэнси, ее платьем, как всегда ярким и изящным, ее каштановыми зачесанными назад волосами, кокетливо перехваченными шелковой лентой.
      – Кому это я срочно понадобился? – спросил Рафф. – Знаю я вас. Они всегда посылают вас вперед. Пользуются вами как буфером.
      Под его беззаботным тоном скрывался страх: он боялся дурных вестей из "Сосен". Потом он отмахнулся от этой мысли и вспомнил тот весенний день, когда имел глупость явиться к Нэнси в надежде найти у нее желтый конверт с телеграфным извещением о присуждении премии – конверт, который так и не пришел...
      – Так кому же я понадобился? – повторил он.
      – Высокому начальству, – сказала Нэнси. – А теперь идемте, слышите? – Она подала ему руку, и они пошли к выходу; по пути Нэнси то и дело обменивалась приветствиями и шутками то с тем, то с другим. Кое-кто из студентов многозначительно посвистывал, когда она проходила мимо, а некоторые смотрели на нее с нежностью и даже с преждевременной грустью, так как за годы, проведенные в Уэйр-Холле, привыкли доверять ей и восхищаться ею.
      Войдя в кабинет Мэтью Пирса и увидев высокую фигуру декана, его ледяные глаза и неподражаемое изящество, Рафф вдруг остро почувствовал неприглядность своего костюма: все те же грязные, измятые армейские брюки и белая бумажная тенниска. В том, как Пирс предложил ему сигарету, было что-то такое, что заставило Раффа отказаться; у него пересохло во рту, перехватило дыхание от недобрых предчувствий.
      – Похоже на то, – начал Пирс, закурив и вновь усевшись за свой покрытый стеклом письменный стол, – похоже на то, Блум, что начальство горит желанием избавиться от вас. Придется вам попутешествовать.
      Скрывая тревогу, Рафф смотрел на стол, украшенный маленьким гипсовым макетом нового здания архитектурного факультета.
      – Во всяком случае, – продолжал Пирс, – фонд Филипа Кейна Келлога ставит такое условие, когда выдает стипендию.
      У Раффа вспотели ладони; он открыл было рот, но, онемев от неожиданности и тщетно стараясь овладеть собой, снова закрыл его.
      – Я решил предупредить вас заранее, – сказал Пирс, – чтобы во вторник, когда я объявлю об этом официально, вы могли проявить больше самообладания, чем сейчас. Поздравляю.
      Рафф пожал протянутую ему руку, вспоминая о своем первом, неудачном знакомстве с Пирсом. Он считал тогда, что произвел на декана самое безотрадное впечатление. А что это за стипендия Келлога? Кажется, ее присуждают авторам выдающихся дипломных проектов, чтобы дать им возможность попутешествовать.
      – Конечно, – продолжал Пирс, – по правилам фонда вы можете ехать куда хотите, но если вы отправитесь очень далеко, то полутора тысяч долларов хватит ненадолго. – Он помолчал, задумчиво глядя в окно. – Летом Рим особенно хорош...
      Нэнси Бил поджидала Раффа. Когда он вышел из кабинета, совершенно очумевший, она поцеловала его со словами:
      – Я ведь узнала еще вчера вечером и так боялась проболтаться, что чуть не лопнула!
      По знакомой винтовой лестнице он поднялся на третий этаж, прошел между длинными рядами чертежных столов и открыл дверь в дипломантскую.
      Первое, что он увидел, была круглая озорная физиономия Бинка Нетлтона.
      – Эй, Рафф! – заорал тот, увидев его. – А ну-ка, выкладывай! Не такая девушка Нэнси Бил, чтобы потащить человека вниз просто так, ни с того ни с сего. Что случилось? – Рафф ответил не сразу, и Бинк выходил из себя: – Давай же, давай, кривоносый ты ублюдок! Выкладывай!
      – Я получил стипендию Келлога, – выговорил наконец Рафф.
      Он пробрался к своему столу, и тут Эбби Остин принялся трясти ему руку, а потом за него взялись Винс Коул, и Бинк, и Джимми Ву, и Бетти Лоример, и все остальные, и даже Нед Томсон, проект которого был забракован.
      – Куда же ты поедешь, Рафф? – кричал Бинк. – Конечно в Париж, а? Представляю тебя в Париже! Пораспутничаешь всласть – сам Филип Кейн Келлог перевернется в гробу!
      – Я думаю, – Эбби смотрел на Раффа с грустью, а может быть, и с гордостью, – я думаю, ты поедешь в Европу, правда?
      – Не знаю, Эбби. Прежде всего я поеду в Сэгино.
      Во вторник четырнадцатого июня он присоединился к своим однокурсникам, собравшимся на университетском дворе; на нем был традиционный студенческий плащ и шапочка со светло-коричневой кистью (цвет, присвоенный архитекторам). Вокруг них собирались группами студенты с кистями других цветов – зеленого, абрикосового, красного, желтого, – и это пестрое сборище вносило в пасмурное летнее утро атмосферу сдержанного веселья.
      Потом они длинной, торжественной процессией продефилировали по зеленой лужайке вокруг Центральной церкви и направились к Вулси-Холлу, где состоялся выпускной акт; оттуда их курс перешел в картинную галерею, и там декан факультета изящных искусств, а также Мэтью Пирс произнесли приветственные речи, объявили имена выпускников, удостоенных отличия, и роздали им дипломы. Так Рафферти Блум, Винс Ко-ул, Эбби Остин и другие стали бакалаврами архитектуры.
      Когда все окончилось, Рафф побрел к главному подъезду, выходившему на Хай-стрит, тихо радуясь и испытывая величайшее облегчение.
      И все же он ощущал острую, невыразимую печаль. Стоя в одиночестве на ступенях подъезда и глядя сверху вниз на веселую, шумную толпу гордых папаш, мамаш и прочих родственников, он думал: может быть, эта тоска просто вызвана одиночеством, чувством полной отрешенности от всех, отсутствием Джулии, которая доживает последние дни, Морриса Блума, который, конечно, гордился бы сейчас больше всех отцов на свете?..
      И когда из толпы, запрудившей тротуар, вдруг появилась Трой Остин, когда она кинулась к нему и, поднявшись ступенькой выше, нежно поцеловала его прямо в ямку на переносице, он был удивлен и тронут тем, что нашелся человек – пусть даже Трой Остин! – который одним только легким прикосновением вырвал его из этого тягостного одиночества...
      А потом он увидел приветливо кивающего ему Эбби; Рафф сошел со ступенек, и Эбби представил его своим родителям, приехавшим на один день из Бостона, и дяде, Вернону Остину. Здесь были и Нина с матерью, и Винс Коул с сестрой Рут. Винс был в ударе, и его красивое лицо, его необыкновенное обаяние – все было сосредоточено на миссис Остин, в то время как Нина – хотя и не столь откровенно – целиком посвятила себя мистеру Остину.
      Стоя со всеми этими людьми на тротуаре, направляясь вместе с ними в отель завтракать, Рафф, казалось, слился с их кружком, но на самом деле оставался в стороне; сознание одиночества и обособленности охватило его с новой силой, и, сидя за столом, покрытым белой скатертью и украшенным цветами, он вдруг поймал себя на том, что смотрит на сидящую напротив Трой. Он смотрел на нее, словно пытаясь вернуть то мимолетное чувство, которое испытал, когда она подбежала к нему, увидев его одинокую фигуру на каменном островке портика картинной галереи.

Часть II. Каркас.