Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Камни его родины

ModernLib.Net / Зарубежная проза и поэзия / Гилберт Эдвин / Камни его родины - Чтение (Весь текст)
Автор: Гилберт Эдвин
Жанр: Зарубежная проза и поэзия

 

 


Камни его родины.

Предисловие

      ...в любой момент она (архитектура) должна воплощать в себе стремления человечества. Египетские пирамиды и французские соборы были именно таким воплощением, предельно адекватным. Но этого мало: каждый дом и каждый, самый скромный, коттедж должный выражать чаяния людей.
Эро Сааринен

 
      ...в обществе будущего на первом месте должны быть люди: жтим оно будет отличаться от машинного века, забывшего о человечности.
Ван Вик Брукс

 
      ...ибо критерий красоты – радость, которую она дарит.
Клод Брэгдон

 
 

Часть I. Фундамент.

 
 

1

      Рафферти Блум, рослый молодой человек в ослепительно яркой рубашке цвета спелого граната, шел по Хай-стрит в Нью-Хейвене, и в душе у него все улыбалось. Собственно говоря, радоваться было нечему, скорее наоборот. Но этот апрельский день, брызжущий зеленью, синевой и янтарем, пробудил в нем самые нелепые надежды. Славный денек, денек на славу!
      Он держал в руке кисть винограда и, отправляя в рот одну за другой бледно-зеленые ягоды, смаковал сладкий, отдающий вином сок. Услышав бой часов на башне Харкнес-Тауэр, он замедлил шаги и не спеша побрел дальше, держась в тени вязов, приветливо поглядывая по сторонам и чувствуя нежность ко всем прохожим.
      Сегодня его временная работа в архитектурном бюро пришла к концу, но это его не обескуражило: он был твердо уверен, что в день, исполненный такого страстного ожидания, ему непременно должно повезти. Чего же он ждет? Он знает чего.
      Правда, чаще всего это случается с другими, но в такой день может случиться и с тобой. Вдруг тебе приносят желтый конверт, а в нем лежит телеграмма за подписью председателя жюри, который сообщает, что на конкурсе Национальной ассоциации американских инженеров-строителей твой проект удостоен первой премии.
      Конечно, надеяться на это, доверять своему предчувствию было бы по меньшей мере безрассудно; человеку, который всю жизнь будет иметь дело с такими сугубо прозаическими вещами, как спрос и предложение, глубина слоя промерзания и рельеф местности, фанерные шаблоны и стальные балки, не пристало серьезно относиться к нелепым приметам и предчувствиям, навеянным этим необыкновенным весенним днем. Не пристало, несмотря на то, что, в сущности, он имеет право на подобное безрассудство: он унаследовал его от матери, Джулии Рафферти Блум, напичканной всевозможными страхами и суевериями...
      Впрочем, дело тут совсем не в суеверии. Правильнее, точнее было бы назвать это томлением. Такие вот весенние дни созданы не для одиночек вроде него, а для влюбленных, и он понимал, что сегодня ему было бы мало даже желтой телеграммы: существует ведь еще и давнишняя мечта, настойчивые поиски, желание встретить, найти ту единственную девушку, без которой вся его жизнь, все стремления останутся незавершенными, как дом без крыши.
      Только не нужно смешивать лихорадочную неудовлетворенность, которая так донимает его сейчас, с весенним волнением, столь обычным у молодых людей. Потому что он, Рафф, всегда был такой, почти всегда. Просто сегодня необыкновенный, прямо-таки пьянящий день, и всего чувства обострились, стали удивительно отчетливыми. То же самое было с ним в Сэгино, штат Мичиган, когда он, совсем еще мальчишкой, вдруг ощутил неодолимую потребность строить, участвовать в строительстве. Он стоял тогда на тротуаре и смотрел, как на соседнем участке возводят дом, вдыхал незабываемый сладкий аромат высушенной солнцем древесины, следил за неторопливыми, размеренными движениями плотников и за тонкими струйками опилок, брызжущими из-под ножовок, наблюдал за человеком в белом фартуке, который прибивал обшивку, вгоняя гвозди один за другим с такой точностью и стремительностью, какие встретишь разве что у музыкантов в оркестре...
      И потом, из года в год, где бы он ни находился, в такие дни, как сегодня, его вновь охватывала томительная тревога. Да, где бы он ни находился: будь это двор архитектурного колледжа в Энн Арбор, или огромное бюро видного детройтского архитектора, в котором работала добрая сотня чертежников, или мрачный, грозящий гибелью лес под Ахеном в Германии весной 1944 года, или куда более уютная и милая его сердцу чертежная Эро Сааринена , где он работал прошлым летом. И то же чувство он испытывал этой весной здесь, в Нью-Хейвене, поглядывая на улицу из готических окон Уэйр-Холла.
      Теперь он шел по Хай-стрит, и чувство это владело им с особенной силой; отсюда и нелепая красная рубашка, которую он купил непонятно зачем, – разве что в виде дурацкой компенсации за потерю работы в местной архитектурной конторе, где ему платили два доллара в час; отсюда и безрассудная надежда получить первую премию на конкурсе проектов (четыре тысячи долларов – сумма, какой он отродясь не видывал и которая дала бы ему возможность выйти в люди) ; отсюда же и глупое, бесцельное блуждание под вязами, как будто он мог кого-то там встретить, отыскать.
      Виноград на славу. Он принялся за вторую кисть.
      Услыхав бой часов, он поглядел на зеленые цифры и стрелки, решил наверстать неразумно потраченное время и ускорил шаг. Проходя мимо каменной громады колледжа Джонатана Эдуардса (на миллион долларов серого песчаника с резными финтифлюшками), он невольно улыбнулся, вспомнив ходячее изречение:
      «Врачи предают свои ошибки земле – архитекторы прикрывают их плющом».
      Он уже свернул на дорожку, ведущую к Уэйр-Холлу, когда сзади раздался знакомый женский голос:
      – Рафф?..
      Он вернулся. Лиз Карр, в белом форменном платье медсестры, улыбаясь, глядела на его красную рубашку.
      – Если бы не виноград, ни за что не узнала бы тебя, Рафф.
      – Весна! – Чувство вины шевельнулось в нем. – Как живешь, Лиз?
      – Мерзко. – Лиз верна себе: коротко и ясно. Она только что освободилась после дежурства в родильном отделении больницы.
      По тротуару шел юный студент-старшекурсник: армейские штаны защитного цвета, грубые грязные башмаки, белая рубашка навыпуск, полосатый галстук, кургузый твидовый пиджачок; молокосос во все глаза смотрел на него и на Лиз, больше на Лиз.
      Вот чего тебе не хватает, сынок! Только ни один уважающий себя член респектабельной студенческой корпорации не станет соперничать с местной знаменитостью. Придется тебе, дружок, потерпеть, пока не налетят сюда девушки из вассаровского колледжа... Лиз говорила (слишком оживленно):
      – Сколько в конце концов можно корпеть над одним проектом? Ты что же, хочешь, чтобы я совсем зачахла? Он ответил совершенно искренне:
      – Такая девушка, как ты, Лиз, никогда не зачахнет. Столько практикантов вокруг!
      Но она схватила его за руку, и ее усталые голубые глаза блеснули.
      – Я очень зла на тебя. Да ты и сам знаешь.
      Конечно, он знал. Еще бы не знать: ведь даже на рождественских каникулах он ни разу не заглянул к ней, а просиживал дни и ночи над проектом на конкурс. И знал также, что теперь, встретившись с ней лицом к лицу, ни за что на свете не сможет обидеть ее и сказать: "Послушай, Лиз, прелестная, стройная, угловатая девочка, в зимнюю ночь ты лакомый кусочек, но в такой день, как сегодня, мне нужно совсем другое".
      Он снова посмотрел на нее. Променять свои надежды на Лиз Карр? Может быть, это все, что ему нужно сегодня?
      Он бросил взгляд направо, по направлению к Уэйр-Холлу.
      Перестань дурить, пойди с Лиз. Весна существует для любовников – даже если нет любви, даже если они принимают за любовь простое зимнее приключение. Иди же! А потом вернешься в Уэйр-Холл. Вдруг там лежит долгожданная телеграмма, желтый конверт, на конверте – твое имя, а внутри сухое извещение: "Национальная ассоциация американских инженеров-строителей считает приятным долгом сообщить вам, что жюри конкурса присудило... "
      Озноб. Это действует весенний наркотик. Апрель коварен, как морфий, от него пьянеешь. Почему бы молодому архитектору и не удостоиться этой чести и четырех тысяч в придачу для начала?
      Взять ее за руку? Провести с ней еще одну ночь?.. Нет! Это было бы непорядочно. Они расстались.
      Подходя к арке Уэйр-Холла, Рафф вдруг почувствовал, что радость и надежда куда-то испарились: этот день обманул его. Сбылось ли хоть что-нибудь из того, о чем он мечтал? Что он получил? Ничего.
      Если бы в этот момент на Раффа Блума посмотрел человек посторонний, он не заметил бы, что радостная надежда покинула Раффа, а на смену ей пришли тяжкие сомнения. Рослые люди обычно не любят возбуждать любопытство и сочувствие окружающих. Рафф был высок, но не массивен, не грузен, а строен и гибок; у него были полные, чуть улыбающиеся губы и блестящие темно-синие глаза, а в черных как смоль волосах, приглядевшись повнимательнее, можно было заметить несколько седых нитей. Все это придавало ему сходство с матерью, Джулией Рафферти Блум, какой она была когда-то. Все. За исключением носа, в детстве мило вздернутого, а теперь слегка сплющенного у переносицы – след безобразной школьной драки, разыгравшейся много лет назад. А телосложение и характер – жизнерадостный и в то же время меланхолический – он унаследовал от отца, Морриса Блума.
      Внутреннее напряжение все росло, – что ж, он сам виноват: решил, что в этот день ему непременно повезет (как решила бы, конечно, его мать), а теперь со страхом ожидает разочарования. И тут он вспомнил отца.
      Да, его отец, Моррис Блум, был настоящим архитектором людских сердец. Вот бы достичь радостной умиротворенности Морриса! В чем была его сила? Неужели в Мясоторговой компании Блума в Сэгино, Мичиган? Такой благородный человек и такое неблагородное занятие!
      А он, Рафф, так легко поддается панике, так часто преувеличивает препятствия, и опасности, и житейские неурядицы. Он искренне стремится узнать, испытать это все, но никак не может отделаться от сознания своей уязвимости. Неужели ему так и не удастся найти место в жизни?
      А может, все дело в том, что он – полукровка?
      Но разве ему было бы легче, родись он настоящим, стопроцентным ирландцем? Или стопроцентным евреем?
      К чертям все это! Стопроцентно цельных и уверенных в себе людей не существует. Оглянись-ка вокруг, посмотри на любого архитектора, оканчивающего курс этим летом. Возьми хотя бы тех, кого ты хорошо знаешь: Эбби Остина и Винса Коула. Оба, как и ты, барахтаются в этой трясине, каждый по-своему; оба, как и ты, не раз падали духом и совсем как ты изобретали способы удерживаться на. поверхности и побеждать свои слабости...
      Уэйр-Холл стоял в стороне, футах в пятидесяти от тротуара. Рафф дошел до конца мощеной дорожки и очутился перед входом в здание. Тут он улыбнулся, как улыбался всякий раз, глядя на потемневшую деревянную табличку с надписью, в которую какой-то досужий шутник вставил лишнюю букву. Получилось – Уэйр-д-Холл, Замок Судьбы. Вполне точное определение, с которым согласится любой профессор, даже самый строгий. Уэйр-Холл возвышался перед Раффом, как грозная твердыня с башней в стиле Тюдоров, с зубчатыми стенами и мрачными готическими окнами, глубоко скрытыми в толстой, неприступной каменной кладке.
      Несколько каменных ступеней, ведущих к дверям канцелярии декана архитектурного факультета Мэтью Пирса. Быть может, за этими дверями, в приемной, на заваленном бумагами столе секретарши приютилась телеграмма, адресованная ему. Или телеграмма кому-нибудь другому. Или вообще никаких телеграмм. Он отлично понимал, что премия может достаться любому талантливому парню из Гарварда или М. Т. И. – Массачусетского технологического института, – или Мичиганского университета в Энн Арбор. Впрочем, эта трепка нервов ненадолго: день-два – и все выяснится. А сейчас у него есть вполне веское, хотя и не совсем приятное основание для прихода сюда. Дело в том, что здесь было своего рода информационное бюро для студентов, ищущих работу.
      Он вошел в приемную. В этой комнате с высоким потолком сидел за письменным столом его друг, друг всех студентов-архитекторов, Нэнси Бил. Мисс Нэнси Бил, которой следовало бы блистать в Балтиморе, а не сидеть тут добровольной нянькой сотни желторотых архитекторов.
      – Нэнси! – Рафф медленно подошел к столу. – Моя работа кончилась сегодня утром. Может, вы случайно слышали... – Он умолк, как бы споткнувшись о безмятежное выражение ее лица. Итак, телеграммы нет, это ясно. Должно быть, он просто спятил.
      Она повернулась на своем низком, вращающемся стуле, наклонилась над столом и черкнула что-то в блокноте.
      – Неужели он выставил вас, этот ваш, как его?.. – Мягкий, чуть-чуть протяжный мерилендский акцент.
      Рафф молча кивнул, и она сказала:
      – Экое безобразие, Рафф, ну просто неслыханное безобразие!
      Он задумчиво смотрел на разбросанные по столу бумаги, среди которых не было телеграммы. Черт бы их побрал, все эти весенние приметы, предчувствия и предзнаменования! Вслух же он сказал:
      – Ну, все-таки у меня было три спокойных месяца.
      Да, три месяца скромного благополучия за то, что он отдавал напрокат не мозги – какое там! – а всего только свой карандаш; сидел, вычерчивая дурацкие стандартные коттеджи с панорамными окнами для поселка под названием Садвилл, который он тут же перекрестил в Гадвилл.
      Работая в течение этих трех месяцев внештатным чертежником, он зарабатывал достаточно, чтобы сводить концы с концами и, кроме того, оплачивать пребывание Джулии Рафферти Блум там, в Мичигане, в уродливом каркасном доме, который некогда служил резиденцией какому-то преуспевающему лесопромышленнику, а теперь, выкрашенный в белую и зеленую краски, стал гордо именоваться "Частной больницей и санаторием "Сосны"". Рафф поднял глаза на Нэнси и повторил:
      – Может, у вас есть на примете какая-нибудь работа? Приветливая, сочувственная улыбка Нэнси:
      – Абсолютно ничего, мой милый. Если только не считать... постойте, где же это... – Она порылась в бумагах. – Я что-то не в своей тарелке сегодня. – Кивок на дверь кабинета. – В такой день просто грешно сидеть взаперти...
      – Да, – сказал он.
      Как видно, Нэнси Бил тоже было не по себе. Он посмотрел на нее, на очертания ее груди под клетчатым золотисто-коричневым платьем. Тридцатисемилетняя Нэнси Бил всегда была такая нарядная, такая подтянутая, как будто ожидала, что ее необъяснимое, незаслуженно затянувшееся девичество вот-вот окончится. Нэнси Бил с ее нежным овалом лица и густыми каштановыми волосами, гладко зачесанными назад и кокетливо стянутыми на затылке лентой, была достойна любви. Он вспомнил Лиз, которая спит сейчас в своей желтой комнатке на Парк-стрит. Только Нэнси будет все ждать и ждать – Рафф знал это, – ждать и жить так же, как жила до сих пор, и так же заботиться о каждом студенте своего факультета, и принимать так же близко к сердцу каждую его неприятность и каждую радость, и будет так же стараться задобрить и смягчить то и дело сменяющееся факультетское начальство.
      – Постойте-ка, я подумаю... – Она рассеянно смотрела в окно, за которым сияла весна, а затем повернулась к Раффу: – Как же это я забыла... На прошлой неделе мистер Эймз из фирмы "Скотт и Эймз" искал чертежника. Попробуем спросить его...
      Она начала звонить по телефону.
      Рафф ждал. Пройдет июнь, и все изменится. Никто уже не станет хвататься ради него за телефонную трубку. Он прислушивался к ее разговору с Эймзом.
      – Они ждут вас завтра, – сообщила Нэнси. – Начинают проектировать новую больницу на Уитни-стрит и просили передать, чтобы вы пришли завтра в девять. Вот. Вы устроены.
      – Вы славная девушка, Нэнси, девушка на славу! – благодарно воскликнул Рафф. Повинуясь внезапному импульсу, он нагнулся, обнял ее и приподнял с кресла. – Послушайте, Нэнси, давайте удерем отсюда! Пойдем куда-нибудь кормить голубей, или...
      – Рафф! Отпустите меня сейчас же, слышите!..
      Ничего, пусть попищит. Он продолжал крепко держать ее, как она ни протестовала, как ни извивалась.
      – Мисс Бил, не соблаговолите ли вы... – раздался негромкий голос, принадлежащий, несомненно, Мэтью Пирсу, который вдруг появился в дверях своего кабинета.
      Растерявшийся Рафф тихонько опустил Нэнси Бил на пол. Нет, положительно, сегодня какой-то проклятый, на редкость бестолковый день!
      – Мистер Пирс!.. – Мгновенно оправившись, Нэнси стала между Раффом и новым деканом архитектурного факультета. – Пожалуйста, не сердитесь, мистер Пирс. Понимаете ли, Рафф родом из Сэгино... – Ее смех рассыпался серебристыми колокольчиками.
      Мэтью Пирс, у которого всегда был строгий и занятой вид, буркнул:
      – А, Блум!.. – кивнул, нахмурился и скрылся в своем святилище.
      Рафф выскочил из приемной как ошпаренный; то была его первая встреча с Пирсом после того февральского дня, когда этот выдающийся архитектор стал деканом и обратился к студентам с приветственной речью, в которой он детально изложил программу архитектурного факультета, а также свои соображения об основных тенденциях в архитектуре послевоенного периода, и закончил советом, заимствованным из Ипполита Тэна : "Пусть умы и сердца ваши будут полны мыслями и чувствами вашей эпохи, – тогда вашей работе будет сопутствовать удача".
      Ну, на сей раз Пирс запомнит его: Блум (отметим его в списке черной птичкой) – несолидный, невоспитанный, развязный, непочтительный, ненадежный малый.
      Крупная нью-йоркская проектная фирма "Пирс и Пендер" ни за что не согласилась бы – будьте уверены! – включить этого неотесанного субъекта, Рафферти Блума, в число своих служащих.
      Великолепный денек!
      Рафф поднялся по выщербленным ступеням на второй этаж, потом на третий и прошел в диванную – мрачную комнату в башне; вся ее обстановка состояла из двух обшарпанных диванов, батареи пустых бутылок из-под кока-колы и нескольких переполненных окурками пепельниц; тем не менее это был на редкость удобный приют отдохновения, когда приходилось просиживать ночи напролет над срочной работой. Далее, через чертежный зал третьего этажа, уставленный рядами дубовых чертежных столов, утопающих в стальных зарослях причудливо изогнутых люминесцентных ламп, вдоль стены, обильно изукрашенной подписями и бесчисленными образцами студенческого юмора, изложенными в сомнительного достоинства стихах, а потом мимо настенного телефона и, наконец, по спиральной лестнице Рафф добрался до дипкомнаты, то есть комнаты дипломантов, где выпускники, преисполненные сознания своего превосходства, трудились над дипломными проектами под сенью плаката с безапелляционной надписью: "Гони проект! "
      В этой комнате, как и в чертежном зале, замызганные серые простенки между глубоко врезанными готическими окнами были покрыты всевозможными изречениями:
      Не можешь спрятать – выставляй напоказ!
 
      Не делай ничего, пока не припрет!
 
      Экие олухи у нас на третьем курсе!
 
      Дуры – так же, как красотки,
      Нам нужны, чтоб не грустить:
      Будем мы любить красоток –
      Дуры будут нас любить!
 
      Дерзай! Рискуй! Твори!
      Рафф задержался на пороге этой огромной серой комнаты, обычно пыльной и захламленной, а сейчас даже уютной благодаря ослепительным приветливым лучам весеннего солнца, льющимся сквозь узкие, средневековые щели, гордо именуемые окнами.
      Это его курс. Двадцать два юноши и одна девушка. Обычная картина: ребята в армейских штанах защитного цвета и белых рубашках-распашонках склонились над досками и усердно чертят; рейсшины и угольники мягко, с глухим шорохом скользят по листам кальки; табачный дым клубится вокруг сияющих трубок люминесцентных ламп, и все так поглощены своей работой в этом мире бездушных геометрических фигур, что совсем забыли о куда более приятных, мягких, человеческих образах, которыми полон мир за пределами угрюмых крепостных стен Уэйр-д-Холла, Замка Судьбы.
      Глядя на них, Рафф вдруг снова ощутил беспокойство и понял, что теперь ему уже никак не отмахнуться от мрачных мыслей об исходе конкурса; он снова начал ломать себе голову над тем, попадет ли он в число тех немногих избранников, чьи проекты смогут покорить чувствительные – или, наоборот, сухие и педантичные – сердца экспертов, заседающих сейчас в Нью-Йорке.
      Лотерея...
      Всем, кто сидел в этой комнате, были отлично известны неутешительные данные статистики: лишь небольшая горсточка из числа оканчивающих, быть может – всего шесть или семь человек, действительно станут архитекторами. Шесть или семь из двадцати трех!
      Стоя на пороге, Рафф жадно впитывал все, что происходило вокруг, словно это могло вдохнуть в него силу и уверенность: и Величественные звуки Седьмой симфонии Бетховена, доносившиеся с южного конца комнаты, где стоял старенький, отнюдь не величественный патефон Неда Томсона, и дикие завывания трубача Гилспая, раздававшиеся на северном ее конце, и жужжание машинки для заточки карандашей, и чирканье спичек, и чье-то бесстыдно-фальшивое насвистывание, и, наконец, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь клубы табачного дыма... Пять, или шесть, или семь человек из целого курса – из двадцати трех.
      О себе говорить не стоит. А кто из остальных? Эббот (Эбби) Остин – раз. Эбби будет среди избранных. И заслуженно. Эбби такой методичный, такой сдержанный, он-то уж обязательно должен пробиться.
      Затем Винс Коул (сегодня его нет). Винс тоже пробьется; у него есть не только энергия и честолюбие, но и способности. Сейчас он в Ист-Хейвене, где по его чертежам строится коттедж. Винс уже зарабатывает полторы тысячи в год, хотя еще и не имеет диплома. Он берет дешевле, чем дипломированные архитекторы, и находятся клиенты, которые охотно прибегают к его услугам.
      Потом Бинк Нетлтон, сидящий в среднем ряду, похожий на херувима или сказочного эльфа, – предводитель озорников и ветеран Окинавы Бинк, конечно, тоже справится, несмотря на вечные семейные и учебные неурядицы. Да, Бинк с его мальчишескими выходками, со всеми этими фейерверками, которые он устраивает, чтобы отвлечься от стычек с женой, рвущейся на родину, в Хантсвилл, штат Алабама, – Бинк добьется своего.
      Еще Джеймс Ву Лум, усердный, способный и спокойный; он вернется в Сан-Франциско, спокойно вступит в соревнование со своими конкурентами с Запада и одолеет их.
      Бетти Лоример с блестящим, словно промасленным, лицом – вот она сидит за последней доской в северном конце комнаты – тоже попытается пробиться. Единственная девушка на курсе; она будет избегать брака и материнства, но если ей это и не удастся, она все равно не отступит и, возможно, достигнет успеха.
      И еще Питер Новальский, польский эмигрант, которому дали прозвище Психальский, потому что, по уши влюбившись в Америку, он интересовался не столько современной архитектурой, сколько воссозданием прошлого этой страны; Питер Новальский, которого полюбила девушка-американка, и полюбила так, что порвала из-за него со своей семьей в Филадельфии, отказалась от наследства и поступила на работу в ньюхейвенский универсальный магазин, ожидая, пока ее Пит защитит свой дипломный проект. Питер Новальский добьется своего.
      А остальные? Ну, о Неде Томсоне нечего и говорить: его шумное бахвальство – это просто вопль отчаяния романтичного, но безнадежно бездарного человека.
      И прочие, вернувшиеся с войны, обремененные женами и детишками, способные, но уже понимающие, что в Храме Архитектуры для них нет места. Они примирились с этим и готовы покориться своей тяжкой участи – стать в ряды огромной безликой армии квалифицированных чертежников, обслуживающих крупные проектные фирмы.
      Форменная лотерея.
      Взять даже профессуру, в особенности приезжих лекторов: все это известные архитекторы, которые являются сюда ежегодно, чтобы прочесть несколько лекций. Конечно, они делают это не только из интереса к молодежи; вероятно, их привлекает спокойная академическая атмосфера; а может быть, это для них просто единственная возможность вырваться из отупляющей рутины, которая нередко засасывает человека, занимающегося архитектурной практикой.
      Или, к примеру, он сам – Рафферти Блум.
      Нет, только не сегодня, не в такой восхитительный и нелепый день!
      Он перешагнул порог. Бетховен было умолк, но пластинку перевернули, и он загремел вновь. Диззи Гиллеспи уступил место блюзам Дюка Эллингтона; бездарные свистуны продолжали свистеть кто во что горазд; остальные разговаривали, вздыхали. Не обошлось и без обычного происшествия: сухой щелчок сломавшегося карандаша, внезапная тишина – и чей-то яростный вопль: "А, черт! ".
      Рафф пробирался между рядами видавших виды чертежных досок к своему месту в оконной нише, в дальнем конце комнаты. Как же это он не сообразил, что такая рубашка не пройдет незамеченной?
      – У-у-у-у-у-у!!! – Это, конечно, Бинк Нетлтон. – Ух, вот так рубашка! Ах, папочка, пусти меня на танцы! – На круглой физиономии Бинка появилась дьявольская усмешка.
      – Эта восхитительная рубашка – моя ода весне! – напыщенно изрек Рафф. – Понятно тебе, ты, толстокожий сукин сын?
      Он погладил ткань: слов нет, по йельским понятиям эта рубашка здорово выпадает из общего стиля; уж очень она не вяжется со старыми армейскими штанами и удобными грязно-белыми башмаками из оленьей кожи.
      Рафф продолжал пробираться к своему месту. Никто никогда не обращал внимания на выходки Бинка, если только его проклятые самодельные ракеты не попадали вам в физиономию, а пущенный в окно бейсбольный мяч (тоже самодельный) не пролетал с адским жужжанием перед вашим носом.
      Раффу вспомнилось, как в прошлом году он впервые встретился с Бинком здесь же, этажом ниже, и как Бинк с подкупающей непосредственностью сказал ему, когда они подружились:
      – Черт возьми, парень, до того, как я попал сюда, на север, я и понятия не имел, что это за штука такая – еврей. А уж о дружбе с евреем и речи быть не могло. Только ты, дубина кривоносая, не задавайся! Ты ведь еврей только наполовину.
      Длинный путь пришлось пройти Раффу (а может, это весь мир прошел такой длинный путь?) с тех незапамятных времен, когда в начальной школе его то и дело обзывали ирландским отродьем или еврейским отродьем; к тому же Рафф проявлял способности к рисованию, и недальновидный учитель вывесил все его наброски карандашом и пастелью в коридоре первого этажа; в результате Рафф стал мишенью для издевательства Фрэнка Лексли, прозвавшего его девчонкой. Все это кончилось генеральным сражением во время большой перемены, когда Лекс загнал его в угол школьного двора, прижал к стволу старого дуба и заорал: "А ну, девчонка, покажи-ка нам свою штучку! "
      Он сделал выпад, чтобы раззадорить Раффа, а остальные ребята смеялись и в то же время трусили, и в конце концов, доведенный до белого каления, Рафф Блум, не помня себя от стыда, страха и гнева, бешено налетел на Лекса, а Лекс, который как раз этого и добивался, встретил атакующего таким ударом по носу, что расшиб себе суставы.
      – Эй, Рафф, – донесся с другого конца комнаты тягучий алабамский говор Бинка Нетлтона. – Нечего дурака валять! Это самая настоящая красная рубашка. – А потом тоненьким фальцетом: – Нет, пожалуй, гвоздично-пунцовая... или, может быть, нежно-гиацинтовая?
      Рафф рассмеялся и снова погладил рубашку:
      – Это высший шик, бордельно-красный цвет.
      Бетти Лоример поглядела на него и выпустила струю табачного дыма.
      – Послушайте, – сказала она, – нельзя ли полегче? Тут, кажется, присутствуют мужчины!
      Пройдя мимо чертежной доски Винса Коула, Рафф наконец остановился у своей доски, снял пиджак и повесил его на крючок, привинченный к стене.
      За соседней доской, сидя на высоком табурете, работал Эбби Остин: тонкая прямая фигура, безукоризненно белая рубашка, узенький галстук-бабочка с горизонтальными полосками, изящные, ослепительно-чистые руки, узкое вытянутое лицо, аккуратно приглаженные, короткие светлые волосы.
      – А, Рафф! – мягкий глуховатый голос с мягкой, несомненно бостонской интонацией.
      Рафф подошел, поздоровался, кинул беглый взгляд на чертеж Эбби и оглянулся, не находя в себе решимости погрузиться в работу: ему хотелось как-нибудь сохранить то особенное настроение, в котором он начал этот день.
      – Знаете что, – сказал он, – я никак не пойму, почему никто не возьмет темой дипломного проекта публичный дом? Дайте мне два цента, – он критически посмотрел на свою доску с небрежными эскизами будущего проекта, – всего два цента, и я сотру все это и начну сначала. Запроектирую хороший современный дом терпимости.
      Все так и полегли от смеха. Рафф сам не выдержал и улыбнулся:
      – Слава богу, вы хоть пробудились к жизни! – Он замолчал, с удовольствием обмозговывая свою неожиданную и не слишком разумную идею. – А почему все-таки никто не объявит общенационального конкурса на лучший проект публичного дома?
      – Я готов лечь костьми за столь благородное дело, – сказал Бинк Нетлтон.
      – Все равно первый приз достанется Фрэнку Ллойду Райту , – заметил Нед Томсон.
      – Возможно, – согласился Рафф. – Вы только представьте себе описание на трех страницах в "Аркитекчерел форум": "Загородный бордель по проекту арх. Райта".
      Раздался взрыв хохота, и Рафф заметил принужденную улыбку Эбби Остина, которому так хотелось быть заодно со всеми и доказать Раффу (а вместе с тем и самому себе), что он уже изгнал из себя бесов бостонского пуританизма.
      – Ну-ка, Эбби, скажи, как бы ты решил такую увлекательную задачу? – не удержался Рафф.
      Эбби чуть-чуть порозовел, потрогал кончиком пальца свой тонкий, с небольшой горбинкой нос и промямлил:
      – Ну-у что ж... я с удовольствием попробовал бы, с удовольствием.
      – Да, но как именно? – допытывался Рафф, с наслаждением смакуя невероятную картину: Эбби Остин перед лицом столь игривой проблемы. – Ты ведь поклонник Миса ван дер Роэ , тебе подавай строгость стиля, и чистоту линий, и чтобы кругом было сплошное стекло! А как ты втиснешь все это в такой, с позволения сказать, проект?
      Бинк Нетлтон и еще кое-кто из студентов подошли ближе. Остальные тоже бросили работу, и Рафф понял, что ему, по-видимому, удалось пробудить в них какой-то весенний задор или озорство – неважно, как это назвать.
      – Ну что ж... я... – робко начал Эбби Остин, чувствуя себя весьма неуверенно под пристальными взглядами товарищей. Для бедняги Эбби все это было слишком уж нескромно. Рафф сжалился и пришел ему на помощь:
      – Что-нибудь, вероятно, в таком вот роде... – Рафф схватил мел и подошел к длинной стене. – По заданию необходимо прежде всего предусмотреть главный зал, затем бар... – Он набрасывал мелом на стене план здания. – Ну и, конечно, десятка полтора комнат для девиц. При них ванные и уборные, потом кухни, апартаменты для мадам... – Рафф от души веселился: так приятно хоть ненадолго забыть о том, что хочется забыть, и отдаться своей нелепой выдумке. – Вот как это будет выглядеть в стиле а ля Эббот Остин Третий, то есть в духе Миса ван дер РОЭ или Филипа Джонсона ... Все решается в прямых углах, крыша плоская, колонны стальные, ну а стены, конечно, стеклянные... – Рафф стремительно рисовал перспективный чертеж длинного низкого здания; фасадом для него служил огромный лист стекла, за которым были видны все детали конструкции и внутреннего устройства. Под оглушительный хохот зрителей он вывел красивым крупным шрифтом надпись:
      ПРОЕКТ БОРДЕЛЯ
      Дипломная работа Эббота Остина Третьего.
      Эбби ничуть не обиделся. Он был доволен. Что же касается Раффа, то, вытащив Эбби из его раковины, он испытал истинное наслаждение.
      – Ты еще будешь благодарить меня, Эбби, – уверял Рафф. – Когда-нибудь тебе обязательно подвернется клиент, который пустит на снос один из этих мавзолеев на Бикон-стрит и построит на его месте первоклассный дом терпимости.
      – Это было бы здорово, просто здорово! – сказал Эбби с такой искренностью, как будто он и вправду мечтал о подобной перспективе.
      – Эбби, ты прелесть! – воскликнул Рафф.
      Кто-то, кажется Бинк Нетлтон, снова рассмеялся, но вдруг умолк. Рафф успел заметить, как Бинк повернулся к дверям и поспешно стер плотоядную улыбку со своей круглой физиономии. В комнате вдруг стало тихо.
      Не оглядываясь, Рафф понял, что в гости к ним пожаловало само Изящество в лице долговязого Мэтью Пирса. Да, Пирс был тут как тут: синий костюм, жесткая рыжеватая шевелюра и щеточка усов. Почему у него такой грозный вид? Или это только кажется – такая уж у него репутация?
      Пирс внимательно осмотрел комнату, как будто кого-то искал. Он уже собирался уйти, когда его синие, глубоко посаженные ледяные глаза уперлись в размашистый набросок мелом на боковой стене.
      Отыскивая в кармане сигарету, Рафф услышал, как ерзает на своем табурете Эбби Остин. Бывали в жизни Раффа минуты, когда ему ужасно хотелось, чтобы его крупная фигура дала некоторую усадку и вписалась в более заурядные, более, так сказать, анонимные габариты.
      – Мистер Пирс!.. – начал Рафф.
      Тот, казалось, не слышал: он изучал чертеж на стене. Затем повернулся к Эбби и сурово уставился на него.
      – Вы меня разочаровали, Остин, просто разочаровали. – Кивком головы он указал на чертеж. – Что за непростительное упущение! Вы забыли повесить над входом красный фонарь!
      Секунда молчания, потом кто-то хихикнул, а затем раздался всеобщий – даже чересчур громкий – взрыв хохота. Рафф смеялся вместе со всеми, и тоже слишком громко, потрясенный открытием, что Пирс оказался в конце концов человеком.
      Затем Рафф сказал:
      – Должен сознаться, что это дело моих рук. Эбби тут совершенно ни при чем.
      Пирс поднял густые брови:
      – Ах, это вы, Блум? – (Еще одна черная птичка в невидимом списке!) Больше он ничего не сказал, но, уже пройдя через комнату, повернулся: – Завтра я жду посетителей из ООН, и мне вдруг пришло в голову, Блум, что не мешало бы стереть со стены этот шедевр.
      Ни слова не говоря, Рафф подошел к стене и стер чертеж. Он вспомнил, как отец говаривал ему: "Все на свете несложно, Рафф, кроме людей".
      Неторопливое, как бы между прочим брошенное, замечание Бинка Нетлтона:
      – Ходит слух, что фирме "Пирс и Пендер" нужен молодой архитектор. Почему бы тебе не предложить свои услуги, Рафф?
      Рафф не ответил и уселся за доску.
      – Экая незадача! – сказал Эбби Остин, качая головой и улыбаясь ему.
      Склонившись над доской, Рафф пристально рассматривал первый перспективный набросок своего дипломного проекта. Он взял щетку и смахнул с бумаги пыль и крошки от резинки. Закурил новую сигарету. Достал карандаш. Но он никак не мог успокоиться; у него было странное чувство, словно его сегодня в чем-то обманули, обошли. И все-таки трепет ожидания не покидал его.
      А чего ждать? Неизвестно. Скорей бы уж...
      Снаружи, за окнами Уэйр-д-Холла, этой мрачной тюдоровской твердыни, царил волшебный, всепроникающий весенний день; он бился о стены древнего здания и манил раффа Блума, как манил всех молодых архитекторов, хотя лишь немногим из них суждено было когда-нибудь украсить лицо своей страны новыми замечательными творениями.

2

      Спустя два часа в атмосфере чертежной что-то резко изменилось; оперная музыка зазвучала тише, джаз на другом конце комнаты и вовсе умолк. Еще не понимая, в чем дело, Рафф оторвался от работы, выпрямился и увидел, что наступившее молчание вызвано появлением человека, который только что вошел в комнату, держа в руке желтый конверт.
      Это был юноша-первокурсник в хорошо отглаженных брюках защитного цвета, белой рубашке и грязно-белых башмаках из оленьей кожи; с озабоченным и в то же время неуверенным видом оглядываясь по сторонам, он шел по проходу вдоль стены, направляясь к оконной нише. Там он остановился и протянул Раффу телеграмму.
      Не успел еще Рафф взять ее, как Бинк Нетлтон заорал:
      – Боже милостивый, Рафф таки получил ее!
      Раффу не сразу удалось сосредоточить внимание на конверте, который он держал в руке: он слишком напряженно, весело и самозабвенно работал, махнув рукой на все приметы, и тревоги, и предчувствия, которые одолевали его с самого утра. Но в конце концов значительность минуты дошла до него: итак, игра закончилась – чья же взяла?
      И вдруг его осенило: успех! Первая или, может быть, вторая премия – неважно! Какое бы место он ни занял, все равно – денежное вознаграждение обеспечено; когда наступит июнь и придет время покинуть этот замкнутый мирок, увитый спасительным плющом, ему уже не придется клянчить работу и принимать первое попавшееся предложение. Он устроится в какую-нибудь солидную фирму. Кроме того, это даст ему возможность выполнять самое важное его обязательство: регулярно расплачиваться с пресловутой мичиганской "Частной больницей "Сосны"". Двести долларов в месяц. Он должен вносить половину этой суммы. Ежемесячно. У него нет другого выхода, если только он не хочет передать Джулию Рафферти Блум на попечение государственной благотворительности. Джулию, которая живет теперь в призрачной, веселой стране, созданной ее воображением; бедную Джулию, с которой еле справляются двое служителей, когда перед ней возникает волшебное видение: двухпинтовая бутыль неразбавленного виски...
      – Нэнси Бил просила меня передать вот это, – сказал первокурсник, и Рафф заметил, что он поглядывает на стол Эбби. – Только его что-то не видно. Может быть, передадите ее Остину, когда он...
      – Остину? – переспросил Рафф упавшим голосом.
      – Да.
      – Остин?! – немедленно завопил Бинк Нетлтон. – Так, значит, это Остин? Боже милостивый! Эти премии вечно достаются богачам! Да где же Эбби?
      – Должно быть, в кабинете задумчивости, – буркнул кто-то.
      – Спасибо, – медленно сказал Рафф. – Я передам ему. – Он смотрел, как первокурсник уходит, унося с собой все надежды сегодняшнего дня – даже не на славу, нет, и не на счастливый выигрыш, а просто на то, что с неба свалятся деньги, которые облегчат ему бремя забот. И надеялся-то он всего лишь одну долгую, ослепительную секунду.
      Он рассеянно глядел на телеграмму, не слыша гула возбужденных голосов, наполнившего комнату, ощущая в желудке холодную тяжесть разочарования.
      Но к тому времени, когда Эбби вернулся и на него со всех сторон посыпались поздравления, Рафф уже не чувствовал никакой обиды. Если уж победителем должен оказаться кто-то другой, то пусть это будет Эбби Остин.
      Эбби, высокий, сухощавый, до крайности смущенный всей этой кутерьмой, Эбби, узкоплечий и длинноносый, с мягкими, светлыми, коротко подстриженными волосами, в безупречно белой рубашке, с узеньким полосатым галстуком-бабочкой; Эбби, для которого выигрыш в этой лотерее был не менее важен, чем для Раффа, хотя деньги явились бы для него лишь неким символом; Эбби, до такой степени замученный всевозможными сомнениями и страхами, что только такое вот посвящение в рыцари архитектуры могло бы вдохнуть в него отвагу и веру в себя.
      – Ах, вот оно что!.. – Эбби смотрел на телеграмму, покачивая головой.
      Никакого торжества, ни малейшей искорки не было в его серых глазах.
      – Прочти вслух! – закричал Бинк Нетлтон; кое-кто уже начал подходить к оконной нише.
      Эбби качал головой, огорченно глядя на Раффа.
      – Читай! – Бинк уже стоял рядом; его круглые щеки пылали, озорные глаза прямо излучали нетерпение. – Давай скорее, читай, что там написано.
      – Мне очень жаль, право... Но это совсем не то, – негромко, с виноватым видом ответил Эбби. – Это просто телеграмма от сестры...
      – От сестры? – пробормотал Бинк в наступившей тишине, и тут же все доброжелатели неохотно разбрелись по своим местам; вновь зазвучала музыка, и свистуны опять взялись за свое.
      А Эбби стоял между досками, своей и Раффа, в лучах света, падающего из оконной ниши; его розовое лицо все еще было омрачено сознанием какой-то вины. До чего это похоже на него – даже в минуту острого разочарования чувствовать себя виноватым перед окружающими за напрасные волнения.
      – Как насчет бутылочки кока-колы, Рафф?
      – С удовольствием, – сказал Рафф. Они прошли через чертежный зал в диванную. Они шагали молча, и каждый вел себя так, словно хотел скрыть от другого свое разочарование.
      Чтобы прервать гнетущее молчание и рассеять мрачное настроение, Рафф бросился к пузатому автомату, упал на колени и перекрестился. Затем он встал и опустил монету в щелку.
      – Слава тебе, о богиня машинного века! – продекламировал он, вытаскивая бутылку кока-колы.
      Перехватив взгляд Эбби, он добавил:
      – Нечего удивляться, Эбби. Меня крестили в святой католической церкви. А обряд обрезания совершил местный раввин, так что все в порядке.
      Эбби усмехнулся и, в свою очередь, опустил никель в автомат. Раньше чем вынуть бутылку, он сунул Раффу телеграмму:
      – Вот, полюбуйся-ка! – Он взял бутылку и направился к одному из мышино-серых, изъеденных молью диванчиков. – Трой в своем репертуаре: там, где нужно послать обыкновенную телеграмму, она ухитряется устроить целый спектакль.
      Рафф уселся на другом диванчике, напротив, вытянул Длинные ноги и стал читать телеграмму, потягивая кока-колу прямо из горлышка. Он не был знаком с сестрой Эбби Остина, но по некоторым замечаниям и рассказам ее брата составил себе вполне точное, как ему казалось, представление об этой девушке.
      Он прочел телеграмму и посмотрел на Эбби.
      – Послушай-ка, Эбби, не пора ли ей уже перебеситься, этой твоей сестре?
      – Брось, Рафф! – ответил Эбби, закладывая ногу за ногу и демонстрируя шерстяные брюки, побивающие все рекорды по части измятости и потертости (эти брюки, как отлично понимал Рафф, должны были свидетельствовать, что Эбботу Остину Третьему не по средствам отдавать их в утюжку; с той же целью Эбби носил башмаки с такими тонкими, неровными подметками и набойками из красной резины, что, казалось, они вот-вот развалятся; и с той же целью на локтях его дорогого серого твидового пиджака, сшитого у Дж. Пресса, красовались замшевые заплаты, наводя на мысль о скрытых под ними дырах).
      Рафф еще раз перечитал телеграмму из Бостона:
       ПОЛУЧИЛА ДИВНУЮ РАБОТУ НЬЮ-ЙОРКЕ. СОБИРАЮСЬ ЗАЕХАТЬ НЬЮ-ХЕЙВЕН ПОВЕСЕЛИТЬСЯ. НАДЕЮСЬ ПОЛУЧИТЬ ПРИГЛАШЕНИЕ СТУДЕНЧЕСКИЙ БАЛ. ПОДЫЩИ МНЕ СИМПАТИЧНОГО ПАРТНЕРА. БУДУ НЬЮ-ХЕЙВЕНЕ 5.05. ЦЕЛУЮ.
       – Дело вот в чем, – сказал Эбби, аккуратно ставя бутылку на пол. – Я никак не могу пойти на вокзал. Этот комитет по устройству бала соберется как раз в пять часов. Не пойдешь ли ты, Рафф?
      Рафф развел руками. Ну и денек! Прекрасный, но уж до того неудачный!
      – Должен работать сегодня вечером. Времени осталось в обрез. А утром нужно бежать к "Скотту и Эймзу" – новая работа, сам понимаешь... – Он заколебался, увидев, как огорчен Эбби.
      – Но Трой не так уж плоха, право же, Рафф! Если хочешь знать, она просто чудесная девушка, несмотря на все свои штучки. Только никто этого не понимает.
      – Не старайся заинтриговать меня, ублюдок несчастный!
      – Нет, Рафф, серьезно! С ней бывает трудновато, но в общем она – ужасно милый младенец. Ей хочется поразить весь мир, а удается только сконфузить своих родных и друзей. У Трой за всю ее жизнь был один-единственный роман, но ей нравится делать вид, что у нее их десятки. Это ужасно глупо, но кто-нибудь вроде тебя... ведь я, черт возьми, столько писал ей о тебе... – Эбби вдруг смутился и умолк.
      – Ты писал? – переспросил Рафф.
      – Забавнее всего то, – Эбби наклонился к Раффу, – что она непременно врежется в тебя. Я предчувствую, что так и будет.
      – Знаешь, Эбби, давай-ка не будем говорить о предчувствиях. Сегодня, когда я проснулся, у меня была их тысяча. Но пока что единственная премия, которую мы с тобой получили, это твоя сестра.
      Снова долгое молчание. Потом Эбби сказал:
      – А я и не рассчитывал на премию.
      – Ах, вот как? Потому-то ты и убил на этот проект рождественские каникулы? Черт возьми, Эбби, да ты боишься разочарования больше, чем я!
      – Я с самого начала считал, что победа останется за тобой, – ответил Эбби.
      – Почему?
      – Почему? – Эбби достал сигарету из пачки и зажег ее потертой, но безотказной серебряной зажигалкой. – Да просто потому, что ты представил самый оригинальный проект, какой я когда-либо видел.
      – Ничего не выйдет, – сказал Рафф. – Мало стекла. Все они там помешались на стекле. Им подавай Стеклянный город, какой-нибудь Глассвилл, США. Как говорится – город будущего.
      – И все равно я считаю, что премию получишь ты, – сказал Эбби очень серьезно.
      – Непременно, – сказал Рафф. – Итак, ты хочешь, чтобы я взял эту мешугене !, твою сестру, на свое попечение?
      – Мешугене ... – задумчиво повторил Эбби, и его узкое лицо расплылось в улыбке, когда он произносил еврейское слово, которому научил его Рафф; он пытался вставить это слово в свой бостонский словарь точно так же, как пытался полюбить всевозможные итальянские, испанские и восточные блюда, которые Рафф порой заказывал в ресторанах; Эбби надеялся таким путем оживить свой бостонский вялый, пресыщенный желудок.
      – Так как же, Рафф? Поезд прибывает в пять ноль пять и... – Эбби вдруг вскочил. – Господи боже, надо ведь устроить ее куда-нибудь!.. Пожалуй, попытаюсь у Тафта... – Он выскочил из комнаты и побежал в чертежную к телефону.
      Рафф проводил его взглядом. Затем допил кока-колу и закурил. Часы на Харкнес-Тауэр пробили четыре. В конце концов он решил поехать на вокзал: невозможно отказать в таком пустяке Эбби Остину, который в лепешку расшибется, только бы услужить ему.
      Рафф оторвался от своих мыслей. Двое второкурсников прохаживались по комнате. Они мирно и дружелюбно спорили.
      – Что тебе не нравится? Ну, скажи мне. Ведь это одна из прекраснейших церквей на свете!
      – Если хочешь знать, мне не нравится то, что Фрэнк Ллойд Райт, попросту говоря, слишком мужественен!
      – Наоборот, по-моему, эта церковь похожа на коленопреклоненную монахиню.
      – Монахиню?! Этого еще недоставало! Унитарианская церковь – и вдруг монахиня!
      – О господи! Зачем понимать все так буквально! – Он вдруг рассмеялся. – А ты слыхал презабавный каламбур о Райте? Говорят, он страдает манией великолепия, как другие – манией величия.
      Собеседники вышли на площадку лестницы. Рафф слышал, как они там поздоровались с кем-то, а затем в комнату влетел Винс Коул – двадцатишестилетний Винс, который всегда так спешил, как будто боялся, что все Форды, Рокфеллеры и Дюпоны перемрут раньше, чем он успеет построить для них заводы, дома, усыпальницы и небоскребы; Винс, который уже ухитрился построить дом, и выгодно продать его, и при этом все время получать хорошие отметки; Винс, такой талантливый, такой ясный, что его работы нравятся решительно всем; Винс, удивительно чутко улавливающий малейшие колебания моды, общественных вкусов и настроений. Но во всех его работах заметна склонность к театральным эффектам; что-то есть в них такое бьющее в нос, какая-то манерность, которая идет в ущерб естественности.
      Не замечая Раффа, Винс поспешно прошел мимо диванчика, пересек комнату и чуть не столкнулся в дверях с Эбби.
      Увидев Эбби, он сразу замедлил шаг. Рафф всегда восхищался способностью Винса приспосабливаться к окружающим, кто бы они ни были; он восхищался, в частности, удивительным нюхом, который позволил Винсу так быстро и точно приноровиться к характеру Эбби Остина.
      Была у Винса Коула странная черта: даже враждуя с ним, вы все равно ощущали его необычайную привлекательность; недостатки его были очевидны, но он их не скривал и не сердился, когда ему на них указывали.
      А какая у него обольстительная улыбка! Да, Винс – настоящий обольститель. Притом – ни тени нахальства, спокойный, уравновешенный, и с ним всегда помнишь, что архитектура – это трудное, неподатливое искусство и что на одном вдохновении тут не выедешь.
      – Привет, Эбби!
      – Привет, Винс!
      – Ты мне нужен до зарезу, – сказал Винс, произнося лова мягче и значительно медленнее, чем обычно; он уже настроился на длину волны Эбби Остина. Потом, заметив раффа, он воскликнул куда более сердечно:
      – Рафф! А я как раз искал вас обоих.
      Вместе с Эбби он вернулся в диванную. "Пресвятая троица", – подумал Рафф. На каждом курсе были свои группы и компании. Не принадлежать ни к одной из них было почти невозможно, и хотя Рафф держался довольно обособленно, его считали членом этой троицы. Да, троица, но все трое разобщены и так одиноки, словно они – единственные обитатели на трех различных планетах.
      Рафф вспомнил, как выглядел Винс в начале прошлого года, когда он демобилизовался из флота и вернулся в Йель. Какая метаморфоза! Как быстро он оделся на нью-хейвенский манер! А потом, познакомившись с Эбби Остином, как он начал меняться прямо на глазах, пока они с Эбби не стали похожи друг на друга точно близнецы. Он сменил армейские штаны защитного цвета на серые шерстяные брюки, точно такие же, какие неизменно носил Эбби, перестал гладить свой твидовый пиджак, нашил на локтях замшевые заплаты – тоже, как у Эбби, – и даже нацепил такой же узенький полосатый галстук.
      – Хотите услышать важное сообщение? – спросил он, остановившись посреди комнаты. Улыбка его била без промаха, а поворачивая голову, он окончательно добивал собеседника своим потрясающим профилем с резко очерченным ртом, длинными ресницами и коротко остриженными вьющимися каштановыми волосами. – Сегодня я был по своим делам в Ист-Хейвене и нащупал одну замечательную штуку, – продолжал он. – Только тут нужно действовать быстро, не то прозеваем. У этих людей, для которых я строю новый дом, есть коттедж на самом берегу Вудмонт-Бич. Сезон еще не начался, и мы могли бы снять этот коттедж за семьдесят пять монет в месяц. Я осмотрел его – домик прелестный! Конечно, не бог весть что, обычный адирондакский домишко, но там наверху четыре спальни, а внизу просторная гостиная, кухня и веранда с видом на залив. – Он помолчал, глядя на Остина. – Я сразу подумал о тебе, Эбби. Ты ведь вечно ворчишь и жалуешься, что приходится дорого платить за квартиру; вот я и решил рассказать тебе первому, может быть, ты захочешь поселиться там со мной?..
      Эбби посмотрел на Раффа, и Винс быстро добавил:
      – И ты тоже, Рафф. Я думал, не снять ли нам втроем этот коттедж. Нужно ведь нам иметь какое-то убежище, когда настанет лето и начнется горячка с проектами.
      – А что, – заинтересовался Эбби, – может, там в воздухе меньше цветочной пыльцы, чем здесь? В жаркие месяцы это было бы для меня настоящим спасением.
      – Вот именно, – перебил Винс. – Я сразу подумал о твоей астме, как только увидел это место. Оно принесет тебе больше пользы, чем все лекарства, вместе взятые...
      – Может быть, поедем завтра днем, посмотрим, – нерешительно сказал Эбби. – Как по-твоему, Рафф?
      – А не висят ли там на стене оленьи рога? Бьюсь об заклад, что висят! – проворчал Рафф. – Впрочем, всего по двадцать пять долларов с человека... Можно сэкономить пятнадцать долларов в месяц. С рогами или без них – неважно.
      – А не смотаться ли нам туда сегодня вечером? – спросил Винс, снова обращаясь к Эбби.
      – Нет, вечером не выйдет. У меня тут новая проблема, – сказал Эбби. – Приезжает моя сестренка.
      – Трой? – Винс еще больше оживился. – Неужели Трой? Почему же ты не сказал мне? Не могу ли я чем-нибудь помочь?..
      Затем он добавил:
      – Знаешь, мне сегодня придется зайти к комиссионеру по недвижимости, так что я все равно буду поблизости от вокзала. В котором часу поезд, Эбби?
      – В пять ноль пять.
      – А где она остановится? – спросил Винс.
      – У Тафта, – ответил Эбби. – Благодарю, Винс, но я уже попросил Раффа встретить ее.
      – А! Ну отлично, превосходно... – Винс принужденно улыбнулся и как будто даже смутился. Затем быстро сказал: – Мне нужно теперь приналечь на свой проект. Что, Джепсон здесь?
      – Здесь, – сказал Эбби. Гомер Джепсон был внештатный профессор, архитектор, консультировавший студентов-выпускников.
      – Хочу посоветоваться с Джепом. – Винс пошел к выходу, но, сделав несколько шагов, задержался. – Значит, договорились? Едем в Вудмонт завтра днем?
      Эбби кивнул. Они прошли через лестничную площадку, мимо уборной, дверь которой была не без юмора расписана в стиле рококо. В свое время над этой дверью красовалась надпись: "Для мужчин". Позднее, когда в архитектурном колледже начали появляться женщины, кто-то предупредительно стер слова "Для мужчин" и написал: "Для всех".
      Пройдя гуськом вдоль длинной стены чертежного зала, они поднялись по спиральной лестнице в просторную комнату дипломантов. Добравшись до оконной ниши в дальнем ее конце, Эбби тронул Раффа за плечо:
      – Спасибо, Рафф, – сказал он. – Может быть, ты передашь Трой, что я позвоню ей в отель? Потом где-нибудь пообедаем все вместе. Я хочу после заседания встретиться с Ниной...
      – С Ниной? – Рафф уставился на него. – Что же, я в единственном числе буду изображать комитет по встрече твоей сестры?
      Эбби усмехнулся и направился к своей доске, впереди Раффа.
      – Ничего, Рафф, держись, не поддавайся ей. И еще раз спасибо.
      Винс Коул уселся за свою доску справа от Раффа и, оВернувшись к нему, спросил:
      – А насчет конкурса сегодня никаких новостей не поступало?
      – Нет, – ответил Рафф. – Сегодня у нас только одно поступление: Трой Остин.
      Винс хотел что-то сказать, но воздержался, увидев приближающегося Гомера Джепсона. А Рафф придвинул табурет, сел и погрузился в работу, стараясь поскорее закончить перспективный набросок, чтобы показать его Джепсону.
      Но Джепсон увяз в разговорах с беднягой Недом Томсоном, а после этого его заарканил Винс, и в конце концов Рафф увидел, что ждать бесполезно.
      Солнце уже садилось, и каменный тротуар вдоль стены медицинского колледжа тонул в холодной тени, когда Рафф вышел из Уэйр-Холла. На Хай-стрит сильный ветер шумел в густой листве вязов. Раффу вдруг стало неуютно в этой глупой красной рубашке. Вот так ода весне! Он решил пойти домой переодеться. Зашагал к Йорку, поднялся по ветхой лестнице в свою дешевую меблированную комнату, надел белую рубашку и старый серый пиджак, купленный еще в Энн Арбор в 1940 году. Не мешало бы побриться. Впрочем, уже поздно. Ладно, сойдет и так.
      Он втиснулся в битком набитый автобус и прибежал на вокзал меньше чем за минуту до прихода бостонского поезда.
      Он всматривался в поток пассажиров, стараясь узнать Девушку, лицо которой было ему знакомо только по семейным фотографиям, висевшим в комнате Эбби. Её не было.
      Он направился было к первым вагонам, когда сбоку раздался негромкий нежный голос:
      – Вы, вероятно, Рафф... Он оВернулся и увидел девушку, глядевшую на него снизу вверх.
      Он нахмурился.
      Так вот что принес ему в конце концов этот прекрасный и бестолковый, солнечный и мрачный день.
      – Я Трой Остин, – сказала она.

3

      Винсент Мэлком Коул находился в четырех кварталах от вокзала "Юнион стейшн". Было пять часов. Он чувствовал, что не устоит перед искушением одолеть это пустяковое расстояние.
      Выйдя из комиссионной конторы с небольшим рулоном чертежей, он пересек широкий перекресток за отелем "Гард" и решительно зашагал к вокзалу.
      Что правда, то правда: Эбби не просил его встретить сестру. Но Рафф так неохотно согласился исполнить просьбу Эбби, что он, Винс, пожалуй, обязан хотя бы прийти на вокзал. Рафф с удовольствием уступил бы ему эту честь, так что о навязчивости не может быть и речи.
      Все выглядело бы иначе, если бы они с Эбби не были такими близкими друзьями. Он и Эбби. Ну, и Рафф Блум тоже. Впрочем, Рафф рано или поздно отпадет. Он не из их круга. Нет, нет, Рафф, конечно, замечательный парень и, если уж говорить начистоту, самый талантливый архитектор на их курсе. Он всегда находит свой собственный путь, никогда не подражает корифеям, не следует известным образцам. Рафф – это Рафф.
      Неудивительно, что Эбби Остин уцепился за такого человека, как Рафф: всякие сумасбродные идеи, импульсивность и резкость манер не могут не привлекать Эбби, который прежде никогда не встречал таких людей, как Рафф Блум, а сам слишком сдержан, чтобы вести себя так же, как он.
      Как бы то ни было, Винс почему-то чувствовал себя задетым. Это получалось против его воли; он ничего не имел против Раффа, но ему всегда казалось, что Рафф стоит у него на дороге, вечно вклинивается между ним и Эбби. Тем более что в жилах у Раффа немало еврейской крови. Пусть он нисколько не похож на тех юрких еврейчиков, с которыми нередко сталкиваешься при сдаче тройтельных подрядов, – все равно Рафф может здорово напортить.
      Правда, терпеть осталось недолго. До получения диплома. Значит, до июня. А потом людям вроде Эбби Остина и в голову не придет водить дружбу с Раффом. После июня картина совершенно изменится.
      Винс повеселел, ускорил шаг и перешел улицу. Он поглядел вперед, туда, где, подобно некоей древней реликвии, высилось кирпичное закопченное здание "Юнион стейшн". Винсу захотелось снести его и построить на его месте новый вокзал по собственному проекту: длинное, низкое белое здание, увенчанное огромной бетонной, вздымающейся к небесам башней с часами... или еще лучше на манер Ле Корбюзье – поставить все здание на бетонных колоннах или на параболических арках. Внизу пусть будет аркада для магазинов, а над ней главный зал ожидания, весь из стекла, и башня тоже из стекла, которое, вероятно, можно как-нибудь посеребрить. Пусть переливается всеми цветами радуги и сияет ночью, как маяк... Нью-Хейвену, его родному городу, было бы чем вспомнить Винса Коула...
      Два дежурных полицейских автомобиля медленно проехали по улице, и в ту же минуту перед глазами Винса, вместо будущего архитектурного шедевра, весьма некстати возник образ его брата Эдди, который сейчас, вероятно, патрулирует где-нибудь поблизости в точно такой машине. Трудно поверить этому. Как могло случиться, уныло спрашивал себя Винс, что родные братья так непохожи друг на друга чуть не с пеленок? Эдди – грузный тупица и драчун; на нем полицейский мундир, сбоку для пущей важности болтается револьвер. По радио ему передают приказания: то догнать каких-то жалких автомобильных воров, то расчистить улицу для проезда пожарной команды и тому подобное.
      А Рут, его сестра, совсем погрязла в домашнем хозяйстве и стряпне для этого толстомордого недоразвитого младенца. Ей, наверное, легче было бы умереть, чем жить под одной крышей с таким человеком, а она и виду не подает. Подумать только, Рут, которая преподает искусство в нью-хейвенской средней школе, Рут, которая по-настоящему понимает и ценит его, Винса, все же никогда не оказывает ему видимого предпочтения перед Эдди. А когда Эдди уволили с завода Винчестера, она не спала ночей, натаскивая его к экзаменам на должность полисмена.
      Ладно, думал Винс, если нам с Эбби и Раффом удастся соединенными усилиями заполучить этот недорогой коттедж на побережье, можно будет наконец выбраться из ветхого каркасного домика в Вест-Хейвене. Рут, конечно, огорчится, но ведь он по-прежнему будет оплачивать свою долю расходов по содержанию дома...
      Он так ни разу и не решился пригласить Эбби на обед к себе домой. Рут понравилась бы Эбби. Но, конечно, Эдди все испортит. Нельзя приглашать к обеду такого человека, как Эбби Остин, и усаживать его за один стол с Эдди, который вешает свой китель на спинку стула, роется в тарелке, как землекоп, время от времени вытаскивает из кобуры револьвер и почесывает дулом затылок, чтобы поддразнить Рут. Нет уж, человеку вроде Эбби Остина нельзя навязывать такой спектакль.
      Вот если бы они могли принять Эбби вдвоем с Рут! Рут хорошо воспитана, умна, прекрасно разбирается в архитектуре. Она считается одной из лучших учительниц в Нью-Хейвене. Старая дева, конечно, но нисколько не опустившаяся, не ожесточенная. Одна из тех женщин, которые живут только для других.
      Когда-нибудь – и этого уже недолго ждать – он заберет ее отсюда со всеми пожитками, мольбертом и огромными натюрмортами (в молодости она любила рисовать цветы). Заберет и поселит в самой лучшей квартире в Ист-Хейвене. Это его долг!
      И все это сбудется, если только он победит на конкурсе или хотя бы получит одну из крупных денежных наград. Может быть, даже на днях. В душе он верил, что получит одну из главных премий. Он чувствовал это с самого начала. Еще с рождества. Уверенность не покидала его. Он разобрал задачу по косточкам: узнал имена всех членов жюри, выяснил их вкусы и взгляды на архитектуру, изучил проблемы, интересующие строителей...
      Впрочем, ее не вытащить из этой лачуги, пока Эдди не женится и не уедет. До тех пор придется подождать. Только бы он перестал путаться со шлюхами...
      Винс быстро прошел через вокзал и выскочил на перрон. Почти тотчас же он увидел высокого черноволосого Раффа Блума, а рядом с ним – Трой Остин.
      Он проложил себе путь через толпу к тому месту, где стоял Рафф. Угрюмый, мрачный, как туча, Рафф разговаривал с девушкой. Так вот она какая, Трой Остин!
      Винс смотрел на нее, чувствуя, как его интерес остепенно гаснет. Она совсем не такая, как на снимках. На йя ей больше двадцати двух. И она не так хороша, как он жидал. Фигура – да, ничего не скажешь, миниатюрная, чудесными пропорциями. Так в чем же дело? Может быть, для такого маленького личика тяжел подбородок? Нос короткий, но прямой, волосы подстрижены по-мальчишески. И совсем темные, а ведь Эбби блондин. По-настоящему хороши только глаза, большие, серые, полные ясизни и юмора, с каким-то озорным, вызывающим огоньком. Как и следовало ожидать, костюм простой, темный, перчатки белые. Но серьги! Безвкусные, позолоченные, с поддельными камнями – просто вульгарные; в Рэдклиф-колледже таких не носят. "Ну и что ж, – решил он, – девушка из семейства Остинов может позволить себе все что угодно".
      – Эй, Рафф! – Винс улыбнулся и сунул под мышку скатанные в трубку чертежи. – Я был тут неподалеку и решил, что еще, пожалуй, застану вас здесь. Я ведь говорил Эбби: его сестру нужно принять по всем правилам, а не поручать это дело такому неотесанному чурбану, как ты. – Он повернулся к Трой и снова пустил в ход свою испытанную улыбку.
      – Вы, конечно, Винс Коул, – сказала она. – Я знаю вас всех, вероятно, не хуже, чем своих отставных любовников. – Смех у нее был негромкий и приятный. – Не подержите ли вы мои вещички, Винсент? – Она отдала ему саквояж и пачку газет и журналов: "Тайм", "Нью-Йоркер", "Нью-Рипаблик", "Атлантик", "Бостон Пост" и "Нью-Йорк Тайме".
      После этого Трой Остин нагнулась, высоко приподняла юбку и отстегнула подвязки: черные кружевные ленты, отделанные горностаевыми хвостиками. Прохожие останавливались и откровенно глазели на нее. Трой Остин продолжала весело щебетать:
      – Прощальный подарок одного из моих бостонских поклонников. По-моему, у него восхитительное чувство юмора. Только они адски врезаются в кожу. – Она выпрямилась и теперь стояла, небрежно помахивая своими меховыми подвязками.
      Винс опешил. Ему очень хотелось быть на высоте положения, но ее манера держать себя сбила его с толку; ничего подобного он не ожидал. Нужно, видимо, как-то перестроиться, поискать другой подход. Найти тон. Он решил попытаться.
      – Будь у меня больше времени, я для такого случая надел бы расписные шорты.
      Трой Остин внимательно посмотрела на него, и он понял, что, кажется, хватил через край. Она сказала:
      – Воображаю. Уверенна, что у вас совершенно кривые ноги!
      Винс растерялся и сложил оружие; к счастью, Рафф Блум вдруг потерял терпение и заторопился.
      – Ну, ты сделаешь все, что нужно, Винс? – сказал он. А мне пора. Нужно работать.
      Трой обернулась к Раффу. Глаза ее на мгновение стали серьезными, но сразу же потеплели, и в них мелькнула озорная искорка:
      – А я-то надеялась, что вы пригласите меня на университетский бал, Рафф. Я вправду рассчитывала на вас. Мне до смерти хочется.
      – Все уже устроено, ¬– перебил ее Винс. Постепенно он начал уяснять какие-то особенности ее характера. – Вы приглашены.
      – Кем? – спросила она, на этот раз без особого интереса.
      – Винсентом Мэлкомом Коулом, – ответил он, позабыв, что уже пригласил Мэрион Халстед. Ладно, придется потом что-нибудь придумать. Сперва самое главное. – Пойдемте, – добавил он, – разыщем такси.
      – Ох, минутку!.. – Трой Остин оглянулась. – Подождите, я обещала этому мальчику в поезде… господи, да куда же он девался? – Она продолжала озираться. – Он такой… – Она не договорила и побежала куда-то в сторону.
      Винс увидел, как она подошла к одной из скамеек у кирпичной стены и заговорила с худеньким негритенком лет одиннадцати. Она представила его Винсу и Раффу.
      – Это Поль Свенсон. Я обещала Полю, что помогу ему разыскать родственников на.. какой адрес, Поль? – обратилась она к мальчику.
      Тот поднял худенькое личико и ответил, старательно выговаривая слова:
      – Джэксон-стрит, 31.
      Трой Остин сунула подмышку сверток с газетами и журналами, взяла мальчика за руку, и они пошли к выходу. Она спросила:
      – Мы дивно провели время в поезде, правда?
      Мальчик улыбнулся ей и кивнул.
      Винс шел рядом. За несколько минут его настроение совершенно изменилось. Теперь он готов был восхищаться решительно всем, что имело какое-либо отношение к Трой. Она прелестна – как он сразу не заметил этого? Сколько в ней задора, какое своеобразие! Как трогательно она заботится об этом негритенке! Сразу видно, что она на редкость великодушна. И хотя Винс никогда не был рьяным поборником равноправия негров, и даже негодовал, когда Рут как-то раз привела домой цветную девушку, которая будто бы отличалась редкими художественными способностями, – поведение Трой Остин казалось ему необыкновенным и привлекательным.
      Ему тоже следовало бы порой отваживать на такие вот поступки. Но тут сказывается главная его слабость: попадешь в какую-то колею и бредешь по ней. Почему он не умеет ломать привычные рамки, совершать смелые, неожиданные поступки?! Почему не может стать человеком с действительно яркой индивидуальностью?
      Он с облегчением вздохнул, когда Рафф Блум наконец ушел, а он уселся в такси с Трой Остин и мальчиком,
      И когда, сидя рядом с ней, рядом с сестрой Эбби, дочерью мистера и миссис Эббот Остин, внучкой Эббота Чейза Остина и праправнучкой (по материнской линии) Ханы Хастингз Трой, сидя бок о бок с девушкой, в ушах у которой болтались серьги, вдруг показавшиеся ему удивительно изящными, с девушкой, которая сразу же сбросила туфли и протянула на откидное сиденье стройные, обтянутые чулками ноги, выглядывавшие из-под короткой прямой юбки, Винс почувствовал, что у него перехватило дыхание и горячая волна медленно разлилась по телу.

4

      Совместное заседание обоих комитетов (финансового и художественного) по устройству традиционного университетского бала закончилось около шести. Эбби Остин, председатель финансового комитета, передал собранные деньги Бинку Нетлону, который жил рядом с банком, чтобы тот завтра внес их на текущий счет; это была куча скомканных долларовых бумажек, которые Эбби с превеликим трудом выуживал у студентов в Уэйр-Холле, Стрит-Холле и общеуниверситетских аудиториях.
      Эбби выходил из Уэйр-Холла с таким чувством, будто он сам и вся его семья уже с незапамятных времен трудятся не покладая рук во всяких комитетах. В Бостоне ни одно общественное дело, ни одно благотворительное начинание не проходило без участия его отца, на которого обычно возлагался сбор денежных средств. И сам Эбби в Гротоне, да и здесь, в Иеле, вечно был завален многочисленными – и, как правило, неблагодарными – обязанностями такого рода. Почему так получалось – трудно сказать: то ли дело было в его честной физиономии, то ли в добром имени, то ли просто в уверенности окружающих, что если денег не хватит, он сумеет покрыть дефицит.
      Он шел по мощеной дорожке вдоль заросшей плющом стены медицинского факультета и размышлял.
      Слава богу, хоть удалось уклониться от приглашения вступить в корпорацию медиков. И без того хватает комитетов и заседаний. Отказ от этой великой чести был самым отважным поступком за всю его юную жизнь, если, конечно, не считать поступления в Йельский университет вопреки давней традиции Остинов учиться в Гарвардском. Но после этого он как-то поплыл по течению и не сумел осуществить свои планы. Так они и остались планами. Теперь он с улыбкой припомнил тот памятный день в старинном доме Остинов на Коммонвелт-авеню, когда он вдруг обратился к отцу с неслыханным заявлением.
      – После долгих размышлений, – сказал он, – я решил не поступать в Гарвард...
      Румяное лицо отца посерело, так он был поражен.
      – Мне хотелось бы учиться где-нибудь на Западе, – добавил Эбби.
      – На Западе? – Отец даже поперхнулся. – Ты что же, собираешься поступить в Йель?
      И хотя прежде ему и в голову не приходила мысль о Нью-Хейвене, этот вариант оказался единственным, на который согласился отец.
      Эбби дошел до Хай-стрит, когда с Харкнес-Тауэр донесся бой часов. Минута в минуту! Вечно он является минута в минуту! Почему бы иной раз и не опоздать или не прийти раньше времени? Он смотрел на Стрит-Холл, где Нина Уистер назначила ему свидание, и не понимал, почему ему так хочется опоздать. Будь на его месте Рафф...
      И тут он увидел Раффа Блума, который выскочил из-за угла Чейпл-стрит и устремился под мост. Эбби ждал, повернувшись лицом к ветру и покуривая сигарету. На этот раз он все-таки опоздает. Очень хорошо! Рафф держал в руке бумажный кулек – конечно, с виноградом!
      – Я встретил твою сестру, и она... – начал Рафф еще издали.
      – Знаю, – ответил Эбби. – Я уже звонил ей в отель. Там у нее Винс.
      – Господи, Эбби, девчонка еще хуже, чем ты говорил. – Рафф порылся в кульке и вытащил гроздь винограда.
      Эбби улыбнулся, стараясь не показать, как глубоко его огорчили эти слова.
      – Мы собираемся к "М. и М. " выпить. Надеюсь, ты с нами?
      Рафф свирепо расправлялся с виноградом.
      – Мне надо работать, – коротко бросил он.
      – Винс приглашает нас провести вечер вместе, – сказал Эбби.
      – Твоя дурацкая сестра произвела на Винса такое впечатление, что прямо смотреть тошно, – разразился рафф, ожесточенно выплевывая виноградные косточки. – Я был лучшего мнения о его вкусе.
      – Пойдем, Рафф, – настаивал Эбби. – Будет тебе валять дурака! Что это за вечер без тебя!
      – Не прихватить ли за компанию еще этого негритенка, которого она подцепила в поезде? – проворчал Рафф, мотая головой.
      – Ах, ты вот о чем? – сказал Эбби. – Ну, это похоже на Трой. Только ведь она и вправду...
      – И к чему это кривлянье, к чему эта поза: "Ах, посмотрите, какая я ужасная либералка!" – вскипел Рафф. – Почему она не хочет быть такой, какая есть?
      – А она такая и есть, – отвечал Эбби. – Во всяком случае, думает, что такая.
      – Ну и черт с ней, – сказал Рафф. – Прости меня, Эбби. Я сегодня не в духе.
      Рафф действительно был мрачен как туча (о чем Трой уже сообщила Эбби). Его темно-синие глаза стали совсем черными. Ни с того ни с сего Эбби вдруг попытался представить себе, как выглядело бы лицо Раффа, не будь у него сломана переносица. Пожалуй, без этого дефекта оно потеряло бы часть своей привлекательности. И вообще оно не могло быть другим. Такие лица, состоящие из одних только углов и пересекающихся плоскостей, выражающие одновременно силу и нежность, бывают у поэтов, боксеров и, может быть, у клоунов. "Таких людей, – подумал Эбби, – никогда толком не поймешь: на их лицах одновременно отражаются самые противоречивые чувства и настроения. Словом, все вперемешку".
      Эбби неохотно попрощался с Раффом и некоторое время смотрел ему вслед. Вот его высокая фигура мелькнула на мгновение под готической аркой Уэйр-Холла и скрылась в мрачных глубинах здания. Досадно, что Рафф Ушел. Эбби всегда лучше чувствовал себя, когда он был Рядом: Рафф умел решительно всему придать интерес, умел вселить уверенность в собеседника и как бы обострить его зрение.
      Эбби посмотрел на зеленый циферблат башенных часов. Опоздал на пять минут. Отлично!
      Он перешел улицу и поднялся по ступенькам небольшого, в романском стиле, портика Стрит-Холла. Нина стояла в дальнем конце высокого вестибюля, беседуя с какой-то развязной девицей в синих штанах и белой блузе навыпуск.
      Ожидая Нину и не спуская с нее глаз, Эбби продолжал размышлять: с обычной своей трезвостью он отдавал себе отчет в том, что каждая встреча с ней вызывает у него какой-то приступ слабости. В отличие от этой мальчишеского вида девицы, с которой она сейчас разговаривала, Нина была необыкновенно привлекательна. Ибо, несмотря на то, что в последнее время она усвоила какую-то аффектированную манеру держаться, во всем ее облике была та гармония, которая делала ее совершенно неотразимой для Эбби: волосы у нее были еще светлее, чем у него, но оттенок совсем не такой, как у заурядных блондинок, – они как будто отливали потемневшим серебром. Когда она смеялась, на щеках у нее появлялись маленькие ямочки; она не злоупотребляла этим и смеялась не слишком часто. Прямые плечи и нежные очертания груди придавали ее фигуре удивительное равновесие и совершенство пропорций, которое напоминало ему совершенство и чистоту линий в архитектуре Миса ван дер РОЭ, блестящего и оригинального немецкого архитектора, лучшим созданием которого в Америке считался новый городок Иллинойс-ского технологического института, куда в свое время так хотел поступить Эбби.
      И еще были в Нине чистота, целомудрие – качества, которые делали ее, быть может, несколько холодной, но зато приносили Эбби огромную эстетическую радость. Нередко он спрашивал себя – и сейчас, ожидая ее, думал о том же, – не напоминает ли ее лицо портрет, виденный им в бостонской картинной галерее, когда он в один из воскресных дней с матерью и сестрой медленно обходил величественные ледяные залы?
      – Здравствуй, Остин! – окликнула его Нина. Она шла к нему грациозной, уверенной, чуть-чуть торопливой походкой.
      – Извини, я опоздал, – сказал Эбби.
      – Я уже решила, что ты подвел меня, Остин, – сказала Нина, когда они спускались по ступенькам.
      Эбби решил опаздывать почаще. Он убедился, что Нина тановилась внимательнее к нему, как только ей приходило С голову, что он может забыть о ней.
      – Я обещал Трой зайти за ней к Тафту, – сказал Эбби. Они шли по Чейпл-стрит к отелю. Что-то заставило его просить: – Кто эта девушка, с которой ты разговаривала?
      – Ах, эта? Это Лесли Хойт, наша натурщица по классу обнаженного тела.
      – Безобразно худа для натурщицы, – сказал Эбби.
      – Ничуть, – ответила Нина. – Просто она так одета. – Засмеявшись, она добавила: – Зацепило?
      Эбби взял ее за руку.
      – Ни капельки.
      – Спасибо и на том, Остин, – сказала Нина.
      Но рука ее была холодна. У нее всегда были холодные руки. Эбби это даже нравилось. Нина была сдержанна и не слишком эмоциональна. А с противными, не в меру чувственными девицами, которые начинают тяжело дышать или изливаться в нежных чувствах, едва возьмешь их за руку, У Эбби ничего не выходило. Они его буквально замораживали.
      Ему нужно было не это. Он отлично понимал, что попросту боится их, боится оскандалиться, оказаться не на высоте. Рафф и не догадывался, какой, в сущности, насмешкой над Эбби была вся эта потеха с проектом публичного дома.
      "Конечно, – думал Эбби, подходя к отелю Тафта, – сестре Нина Уистер не понравится. Нина слишком тихая, чтобы Трой могла заинтересоваться ею, слишком обыкновенная, заурядная: она слишком похожа на женщин, с которыми Трой сталкивалась в Бостоне и которых решила начисто вычеркнуть из своей жизни. И Трой, в свою очередь, не может понравиться Нине".
      Даже Рафф, такой терпимый к людям, и тот относится к Нине очень скептически. Во всяком случае, так казалось Эбби.
      Но она была единственной девушкой, которой он Доверял. Это доверие было вызвано особыми обстоятельствами: оно появилось после той ночи, когда он засиделся в Уэйр-Холле, заканчивая срочную работу, и Нина принесла ему термос с кофе. В четыре часа утра он проводил ее Домой, и после долгих поцелуев и объятий на лестнице на нее вдруг напал панический ужас, и она буквально вытолкала его за дверь. Этот страх или ужас, как бы его ни называть, так взволновал его и был так похож на его собственное горестное состояние, что, пытаясь успокоить " он нечаянно выложил ей всю правду о себе.
      Он хотел быть только с Ниной. Они оба страдают от одной и той же беды, оба сделаны из одного и того же теста: это тревожило его и в то же время успокаивало. Нина не станет презирать его за неловкость, не станет насмехаться над ним. "Поэтому, – думал он, – у нее такая власть надо мной. Впрочем, какое это имеет значение! "
      Куда существеннее другое: никак не удается узнать, что происходит за фасадом ее холодного оживления, не удается почувствовать, что ей нужен он, он один. Она как-то сумела внушить ему, что она неприступна, что растопить ее невозможно, и уже одно это делало его любовь шаткой, неуверенной, полной сомнений.
      Тут было о чем подумать, потому что изредка – например, в тот вечер, когда они признались друг другу в том, что им до сих пор не удалось расстаться с невинностью, – бывали все-таки минуты, когда он ощущал ее внутреннюю близость, и его сомнения рассеивались.
      Так было несколько недель назад, когда они гостили в Тоунтоне и ее мать устроила небольшую вечеринку: ему показалось тогда, что у себя на родине, в кругу старых друзей, Нина страшно гордится им; да, не хвастается, а именно гордится и хочет только одного: чтобы он понравился и был оценен по достоинству матерью и гостями.
      Но такие минуты близости и доверия были очень редки.
      Мать Нины, Элен Уистер, на средства которой жила Нина, была комиссионером по недвижимости. Эбби она показалась обаятельной и энергичной женщиной. Вечеринку она устроила без всякой показной роскоши, скромную, но с большим вкусом, и это тоже произвело на Эбби прекрасное впечатление...
      – А ты сказал Трой, что приведешь меня? – услышал он вопрос Нины.
      – Разумеется, – ответил Эбби. Они стояли на углу Колледж-стрит и Чейпл-стрит, ожидая сигнала светофора. – Должен предупредить тебя, что Трой, вероятно, прежде всего спросит, спишь ли ты со мной.
      – Ох!
      – Главное, Нина, смотри, чтобы она не одержала верх над тобой. Стоит ей почувствовать, что тебя легко смутить или вывести из себя, как она уже не отстанет...
      – Постараюсь не доставить ей такого удовольствия, – сказала Нина.
      На углу вспыхнул красный свет, и они перешли улицу. Уже на ступеньках отеля Тафта Нина схватила Эбби за руку и посмотрела ему в глаза.
      Этот взгляд, полный мольбы, взволновал и тронул Эбби, опять захотелось, чтобы она чаще нуждалась в нем – это так укрепляло их отношения!
      Он подошел к конторке портье и вызвал номер Трой. РмУ ответил Винс Коул; он сказал, что они сейчас пустятся. В голосе у него звучало ликование. Только тут эбби пришло в голову, что Винс, пожалуй, более подходящая пара для его сестры, чем Рафф, тем более что РафФ отнесся к ней явно враждебно.
      Эбби прошел в другой конец вестибюля, к дивану, на котором его ждала Нина.
      – Трой уже спускается, – сказал он. – Будь молодцом.
      Нина Уистер разрезала коротко остриженным ноготком целлофановую обертку и вынула из пачки сигарету. Склонив голову, она подождала, пока Эбби даст ей прикурить, и глубоко затянулась, готовясь к встрече, которая так ее страшила.
      Она должна справиться с этим. Должна. И принесла же нелегкая его сестру как раз в такой момент! Что бы ей приехать пораньше, когда Эбби еще ничего не решил? Впрочем, все равно Эбби без Трой ничего решить не может. Правда, он это отрицает, но одобрение Трой ему необходимо. Это ясно.
      – А что, если я ей не понравлюсь? – спросила она самым беспечным тоном, положив ногу на ногу. – Что тогда, Остин?
      – Какое это имеет значение? Абсолютно никакого.
      – Имеет все же, – сказала Нина. – Мнение Трой для тебя всегда имеет значение.
      – Ну конечно, я хотел бы, чтобы ты ей понравилась. Но это отнюдь не вопрос жизни и смерти, уверяю тебя, – ответил Эбби, обращаясь к сигарете, которую вертел в руках.
      Нина выпустила длинную струю дыма и посмотрела искоса на профиль Эбби, как будто надеялась, что это подбодрит ее. Длинный характерный нос, резко очерчен ный лоб, полные губы. И все-таки сквозь резкие черты лица проглядывала какая-то мягкость, слабость, податли вость, и это ее тревожило. Его неуверенность лишала Уверенности и ее.
      И потом, сколько у нее осталось времени? Каких-нибудь два месяца, и он получит диплом. И уедет. А ей еще Целый год учиться. Ну а дальше? Что, если ей потом не Удастся получить работу в Нью-Йорке и придется торчать в конторе матери, пытаясь быть полезной и как-нибудь оправдать расходы на свое содержание? Торчать там в конторе и смотреть, как мать выбивается из сил, интригует, заключает сделки, обхаживает клиентов и тем не менее еле-еле выколачивает на арендную плату и на поденщицу (раз в неделю), да еще на эти паршивые вечеринки для возможных клиенток – молодых женщин, у которых нет ни единой стоящей мыслишки в голове, да и мозгов-то нет...
      Но зато у них есть кое-что, чего нет у матери. У них есть комфорт и спокойная уверенность, что им не придется дрожать за свою судьбу, когда стукнет сорок пять.
      Ни за что! Мать лишилась всего этого из-за отца. И она, Нина, тоже лишится, если... Нет, она не смеет промахнуться. Лучше она оставит колледж, лучше согласится спать с Эбби, лучше вылезет из кожи вон, только бы одержать сегодня победу над Трой Остин!..
      И никакая это не низость! Просто времени осталось в обрез, а она вдруг испугалась – ведь на карту поставлено так много, а времени так мало...
      ... Гравированные карточки... Объявление в тоунтонской газете: "Мистер и миссис Эббот Остин III"...
      Кроме того, – и это самое главное, – ей не придется стать женой какого-нибудь грубияна: она будет женой Остина, и все будет в порядке, и она даже согласна спать с ним, потому что он такой мягкий и робкий...
      Каким облегчением была для нее его исповедь!
      Он единственный. Не такой, как остальные мужчины, не такой, как ее отец...
      Она остановилась на Эбби Остине не потому, что не смогла бы заполучить других мужчин, других поклонников; просто ни один из них не стоил того, чтобы терять время, бороться, отвоевывать его кулаками, зубами. Ее мужем должен стать Остин...
      А если она дошла до такого отчаянного состояния, так это только потому, что она знает, какой он нежный, деликатный и какой из него получится великолепный архитектор. И знает еще...
      Что же случилось с той Ниной Уистер, какой она была три года назад? Что случилось с Ниной Уистер, которая приехала тогда в Нью-Хейвен, полная непреклонной решимости изучить искусство вдоль и поперек, постичь все тонкости профессии, получить диплом, явиться в редакцию крупнейшего журнала и одним махом стать директором художественного отдела, знаменитой женщиной, достопримечательностью Нью-Йорка, этого города мужчин?..
      Что случилось с Ниной Уистер, всегда презиравшей товарок, которые без толку околачиваются в Йеле, не вылезая из автомобилей богатых фермерских сынков?.. ВЬ
      Случилось вот что: она потерпела крушение. Она поняла, одной решимостью ничего не добьешься – даже в редакциях фешенебельных журналов. Поняла, что решимость – это одно, а талант – совсем другое. И еще поняла, как мудро поступают те девушки, которые любому диплому предпочитают брачное свидетельство. Она поняла, что не хочет, подобно матери, в сорок пять лет биться о каменные стены захолустной комиссионной конторы, и тем более не хочет стать женой какого-нибудь ничтожества и днем умирать с тоски, а ночью – от отвращения.
      Вот почему, когда Винс Коул познакомил ее с Эбби Остином, Нина Уистер, усердная на первом курсе, полная сомнений на втором и вконец отчаявшаяся на третьем, приняла твердое решение...
      Теперь нужно бороться, нужно взять себя в руки, ни на минуту не упуская из виду конечной цели: автомобиль (непременно дорожный лимузин), и дом (один из этих чудесных современных домов), и собственный текущий счет в банке, и, разумеется, ежемесячный чек маме на кругленькую сумму, и длинные загородные прогулки в машине, а может быть, и наезды в Нью-Йорк за покупками. И частые посещения тоунтоновских магазинов и снисходительное презрение к толпящимся обывателям, которые будут глазеть на нее и восхищаться сказочно прекрасным домом, выстроенным Эбби по собственному проекту...
      Какая восхитительная перспектива!
      И мучительный страх, что все сорвется.
      Лишь бы Эбби Остин не сплоховал. Лишь бы выдержал.
      Ну, попробуй только не выдержать, Остин! Я просто задушу тебя!
      Нина опустила глаза и с ужасом обнаружила, что совсем сплющила сигарету. Она украдкой сунула окурок в пепельницу, оглянулась и увидела распахнутую дверь лифта и Винса Коула, пропускавшего вперед стройную темноволосую девушку с большими серыми глазами, которые сразу остановились на Нине.
 
      "М. и М. " (Макс и Марти) был излюбленным рестораном молодых архитекторов; он помещался на Чейпл-стрит, неподалеку от Йорка. При ресторане был бар. Этот Ресторан, да еще заведение Мори на другом конце города, ыли излюбленными местами сборищ студентов-архитекторов. Только у Мори было по-старомодному уютно, там еще сохранился колониальный стиль, дубовые столы были изрезаны инициалами посетителей, и нередко слышалось нестройное пение, а "М. и М. " был ресторан вполне современный.
      Нина была довольна, что встреча произошла здесь, в привычной для нее обстановке. Именно сюда обычно приглашал ее Эбби.
      – Дивное местечко! – сказала Трой Остин, когда они уселись перед длинной полированной стойкой бара.
      – Автор проекта перед тобой, – заметил Эбби, указывая кивком на Винса Коула.
      – Ах, вот как! – воскликнула Трой.
      Нина допила свое пиво, и вдруг ей стало куда легче и веселее. Оказывается, Эбби напрасно пугал ее: Трой совсем не так невыносима, как можно было подумать. А ведь только что, в отеле, впервые увидев Трой, увидев ее короткие, своеобразно подстриженные и зачесанные набок темные волосы, встретив насмешливый взгляд ее больших глаз, услышав ее мягкий, но властный голос, Нина была совершенно подавлена и не знала, куда деваться от смущения.
      А как она одета, эта Трой Остин! Бежевое бумажное платье с длинными рукавами и глубоким вырезом. В ушах золотые с жемчугом серьги. На запястьях болтаются и звякают какие-то побрякушки, старинные и современные вперемежку. У самой Нины никогда не хватило бы духу навесить на себя такую удивительную коллекцию украшений, от самых строгих до совершенно безвкусных. Впрочем, на Трой Остин они почему-то казались вполне уместными.
      Эбби, конечно, обожает ее, это ясно; для него она совершенство, ну, а Винс Коул... Как он, однако, разошелся!
      Винс шутливо склонил свою красивую голову и с деланной скромностью заметил:
      – Проектирование ресторанов – священный долг каждого, кто любит обедать на дармовщинку.
      Нина невольно оглянулась, вспомнив, какой жуткой дырой был этот ресторан до того, как Винс по собственной инициативе составил проект, нарисовал роскошный перспективный вид в красках и показал владельцам, которые так и вцепились в это предложение.
      Теперь главная стена напротив бара была выложена пурпурными глазурованными плитками; на ней висели великолепные изогнутые бра, освещавшие каждую кабинку. Повсюду были развешены абстрактные картины – дар студентов Стрит-Холла. Огромная задняя стена ресторана а целиком из стекла; за ней находился небольшой сад, центре которого стояла гигантская бронзовая статуя. Работа Винса принесла владельцам огромные барыши, с тех пор его кормили здесь бесплатно.
      – Вот бы тебе взяться и перестроить ресторан Локк-Оберса. Подумать только, такие омары, и совсем даром, – сказала Трой, обращаясь к Эбби. И потом Винсу: – А вы к тому же и талантливы! Давайте как-нибудь удерем с вами на травку, хорошо, Винсент?
      Ее мягкий, негромкий смех звучал так приятно, что Нина не сразу поняла, на что намекает Трой.
      Потом, с некоторым опозданием, она тоже рассмеялась и, подняв свою кружку, увидела, что пива в ней уже нет. Ну, конечно, она все выпила. Но зато всякая неловкость исчезла. От одной кружки! Право же, совсем неплохой вечер. И почему это она так боялась, что Трой ополчится на нее? Она начала мысленно сочинять письмо к матери с описанием всех событий этого вечера: как она встретилась с сестрой Эбби, и как он боялся, что она не понравится Трой, и как Трой была одета, и что говорила. Мама будет смаковать каждое слово...
      – Нина...
      Она оВернулась и встретила такой пристальный взгляд Трой, словно та впервые увидела ее.
      – Скажите, Нина, – начала Трой, – скажите, вы совсем спелись с Эбби? Или все еще принюхиваетесь друг к дружке?
      Вопрос застал Нину врасплох; неестественно улыбнувшись Трой, которая сидела на вращающемся стуле прямо и все-таки непринужденно, с сигаретой в одной руке и бокалом мартини – уже третьим по счету! – в другой, она ответила:
      – Да.
      – Что именно "да"? – спросила Трой.
      – Ах, Трой, прекрати это, – вмешался Эбби. – Давайте лучше сядем за столик.
      Трой кивнула и, подняв бокал, тихонько запела:
      – Содрали шкурку с кошечки,
      Раздели догола...
      – Трой, ради бога! – урезонивал ее Эбби.
      – Это старинная колыбельная песня, – сказала Трой с невинным видом.
      Нина судорожно глотнула и попыталась засмеяться, но лицо ее словно окаменело. Закуривая сигарету, она увидела, Что Эбби гневно и укоризненно смотрит на сестру, услышала, как он шепчет Винсу что-то насчет того, не пора ли им занять столик...
      – К чему такая спешка, Эб? – Трой повернулся к Эбби и тронула его за рукав. – Серьезно, Эб, ты ведь уже не младенец, и нечего тебе прятаться под стол. Я проел и полюбопытствовала, водишь ты эту прелестную девушку гулять в садик под кустики или нет? – И потом все так же мягко и ласково: – Не собираешься же ты жениться на ней, даже не выяснив, как ей больше нравится – по часовой стрелке или против?
      – Трой, ради всех святых! – тихонько умолял Эбби, глядя куда-то в сторону.
      Нина пыталась придумать какой-нибудь хлесткий ответ, чтобы утихомирить Трой, но все колесики у нее в мозгу словно заело, и она даже не могла согнать с лица злополучную вымученную улыбку.
      А Трой уже оВернулась к Винсу Коулу:
      – Давайте-ка нагрянем сейчас к этому бедняге Раффу Блуму! – предложила она.
      – Нам уже приготовили столик, – заметил Эбби.
      – Нет, давайте, – настаивала Трой. – Вытащим его сюда. Пусть пообедает вместе с нами.
      Теперь настал черед Раффа Блума. Нина была забыта. Она сидела слегка ошеломленная. По-видимому, Трой Остин посмеялась над ней, "дивно" провела время, а теперь Нина ей наскучила.
      "Да, я уже наскучила ей, это ясно".
      Винс Коул попытался удержать Трой в ресторане:
      – Если уж Рафф сядет за доску, его не оторвать никакими силами.
      – Почему бы не попытаться? – спокойно ответила Трой. – Мне хочется поцеловать Раффа в его славный продавленный носик. Он с такой покорностью судьбе встречал меня на вокзале. Пойдемте все к Раффу Блуму.
      Конечно, в конце концов все потащились за этой вертихвосткой. "Вот, – уныло думала Нина, – вот и результат вечера: полное фиаско".
      Когда они с Эбби вслед за Трой и Винсом вышли на улицу, она окончательно убедилась в своем ничтожестве. Выброшена за борт. Пятое колесо. Продолжая идти за Винсом, она видела, как он то и дело поднимает руку с заплатой на локте, указывая на различные местные достопримечательности – картинную галерею или мост; слышала, как он высмеивает безвкусные здания, как старается блеснуть красноречием; и еще она видела, как слушает, кивая головой, а к ней даже ни разу не Обратилась, точно Нина осталась там, в баре.
      Только не позволяй ей сбить тебя, говорил Эбби.
      Да, он был прав. Она не должна была, не смела допустить, чтобы Трой сбила ее. Не следовало обращать внимание на ее выходки. Разве Эбби не предупреждал, что они не имеют никакого значения? Предупреждал. Значит, она должна была держаться с достоинством, внушить Трой уважение к себе.
      Когда они дошли до угла Хай-стрит, Нина указала на Стрит-Холл:
      – Вот в этом жутком здании я и торчу день за днем...
      – Ах, вот здесь? – любезно отозвалась Трой. Она стояла на углу, рассматривая Стрит-Холл (допотопное сооружение из коричневого камня) ; когда она закуривала, ее браслеты тихонько позвякивали.
      – Хотела бы я знать, – задумчиво сказала она, выпуская облачко дыма, – представляет ли себе кто-нибудь в этом заведении, что сейчас творится на свете? – Она открыла сумочку и спрятала маленькую золотую зажигалку. – Читали вы на прошлой неделе статью Артура Крока в "Тайме"? Я даже написала ему письмо. Знаете, что сейчас происходит? – Она совсем забыла о сигарете, которую держала в руке. – Немцы выиграли войну. Во всяком случае, так получается! Прямо бред какой-то! А что делают Соединенные Штаты? Сидят себе, как ни в чем не бывало. Откармливают их, умасливают и любезничают, как с лучшими друзьями! Имеет ли кто-нибудь в этом вашем Стрит-Холле хотя бы отдаленное представление о том, что происходит за пределами Нью-Хейвена?
      – Ну, конечно. Я... – начала Нина и тут же запнулась, не найдя подходящего ответа. Она вдруг показалась себе смешной и банально одетой, и ей захотелось снова очутиться в Стрит-Холле, надеть синие рабочие штаны и поболтать с Лесли Хойт и другими девушками...
      Нет. Не станет она завтра писать маме.

5

      В сгустившихся сумерках молодая апрельская луна робко заглядывала в комнату дипломантов Уэйр-Холла, слабо озаряя свинцовые переплеты старинных окон. Ее бледные лучи совсем терялись в потоке искусственного Дневного света, заливавшего доску, за которой работал фф Блум.
      Рафф был один. В полумоаке пустой комнаты смутно виднелись, теряясь вдали, ряды чертежных столов, напоминавших гробницы.
      Это было самое лучшее время для работы. Уэйр-Холл принадлежал к числу тех немногих зданий в университете, в которых жизнь (а с нею и свет) не угасали после шести часов вечера. Кое-кто из дипломантов работал здесь допоздна, но в обеденные часы Рафф, как правило, оставался в одиночестве. В эти часы ничто не отвлекало его: ни лживые посулы весны, ни воспоминания о безрадостной встрече с Лиз Карр и коротких неудачных встречах с Мэтью Пирсом, ни обманчивые надежды на счастливый исход конкурса и на знакомство с девушкой, которую он сможет полюбить по-настоящему, ни, наконец, отвратительный финал сегодняшнего дня с этой противной Трой Остин. Эти часы он мог целиком посвятить решению стоявшей перед ним задачи.
      Он и понятия не имел о том, что в эту самую минуту Трой Остин и вся компания поднимаются к нему по каменным ступеням Уэйр-Холла.
      Смятый пустой кулек из-под винограда валялся в проволочной корзинке для бумаг. Недокуренная сигарета дымилась на краю пепельницы, справа от чертежной доски. А сам Рафф в расстегнутой рубашке с засученными рукавами склонился над доской, заканчивая вид фасада в перспективе. Сегодня вечером с этим нужно разделаться во что бы то ни стало; утром предстоит идти договариваться о работе, а днем необходимо посоветоваться с Гомером Джепсоном. Для этого нужно иметь на руках готовый чертеж...
      Рафф отступил на шаг, не отрывая глаз от чертежа, на котором было изображено... что?..
      Дом. Жилище. Уютное семейное гнездо, окруженное холмами...
      И пока он глядел на него, какая-то птичка запела за окном свою ночную песенку. Нежные звуки чем-то тронули его. Пожалуй, дом не так уж плох. Рафф потянулся за погасшей сигаретой, закурил, машинально окинул взглядом комнату, уставленную рядами чертежных столов, и вдруг понял, каким элементарным и незначительным должен казаться его проект по сравнению с работами других студентов.
      Разве может такая тема удовлетворить архитектора, мечтающего о монументальных сооружениях? Все его товарищи работают над "серьезными" проблемами: Эбби Остин проектирует городской музей, Винс Коул – окружную среднюю школу, Нед Томсон – конторское здание, Питер Новальский – поселок городского типа, Бетти Лоример – родильный дом, Бинк Нетлтон – пригородный универмаг, Джеймс Ву Лум – авиационный завод...
      А он, Рафферти Блум?
      Дом. Просто дом, жилище для семьи из пяти человек.
      Нисколько не стыдясь этого и ни о чем не жалея, он внезапно спросил себя, неужели все эти студенческие годы и бесконечные упражнения в проектировании церквей, административных зданий, автобусных станций и памятников – неужели все школьные проекты монументальных Сооружений были нужны только затем, чтобы привести его к такому вот простейшему, элементарнейшему домику? Не катится ли он назад?! !
      Неужели и пройденные курсы строительного дела, и механики, и санитарной техники, и планировки городов были нужны именно для этого? И вдохновенные лекции по истории и философии архитектуры, и жаркие споры с преподавателями в Энн Арбор, а потом здесь, в И еле, – тоже для этого? Обыкновенный дом...
      И целый год скитаний по Среднему Западу и Новой Англии, когда, "голосуя" на больших дорогах, он пристраивался то на одну, то на другую попутную машину, чтобы своими глазами увидеть творения мастеров архитектуры, – неужели он тоже воплотился в этом чертеже, в этом проекте, в этом доме?
      Что же выкристаллизовалось у него за все эти годы страстного изучения Луиса Салливеиа, и Ричардсона, и Фрэнка Ллойда Райта, и Корбюзье, и Гропиуса , и Миса ван дер РОЭ, и Сааринена, и других столпов архитектуры?..
      С особенной теплотой и нежностью Рафф вспомнил профессора Уолдо Бикома, который вместе с Гомером Джепсоном и, как ни странно, с Моррисом Блумом, помог ему, Раффу, сформулировать свои взгляды на архитектуру (хотя эти взгляды, как понимал сам Рафф, еще далеко не установились) ; того самого профессора Бикома, блестящего янки из Кеннибанкпорта, который приехал на Запад, в Мичиган, всего на один год, да так и остался там навсегда...
      Со свойственной ему пророческой прозорливостью Уолдо Биком уже в 1929 году, когда мы самонадеянно принялись за расчистку архитектуры от старья, твердил своим студентам, чтобы они не хватались слепо за все новое и неизведанное. И в 1941 году Биком, читая курс проектирования, заклинал слушателей не подражать Кор-бюзье, Райту или Гропиусу и не забывать бессмертных принципов Джона Берроуза, Хорейшио Грино и То-ро ...
      Потому-то Рафф теперь так любил и ценил этих стариков и следовал им – вернее, пытался следовать...
      Пусть же все умники, считающие себя ужасно современными и чуть ли не гениальными, всегда помнят о Хорейшио Грино, резчике по камню, который уже в девятнадцатом веке создал теорию связи между формой и функцией и вооружил ею Салливена и Райта...
      Грино, ныне почти забытый, изложил эту теорию лучше, чем все более поздние учебники и лекции...
      Это он велел нам изучать дерево!
      Это он сказал, что прежде всего нужно изучить дерево, и кожу, и скелет животных, птиц и рыб.
      "Никакого закона, определяющего правильность пропорций, не существует, – говорил, он. – Нет никакого обязательного образца. Едва ли хоть один орган встречается у разных живых существ в неизменном виде. В одном случае он больше, в другом – меньше, в одном – короче, в другом – длиннее, а в третьем и вовсе отсутствует, смотря по потребности".
      "Шея лебедя, – говорил он, – и шея орла, как бы ни были они различны по очертаниям и пропорциям, одинаково радуют глаз, ибо каждая из них по-своему целесообразна".
      Вот почему теперь Рафф не мог видеть улитку, или устрицу, или дерево, или паука, не восхищаясь удивительным соответствием между их формой и функцией; в этом соответствии и заключалась для него подлинная красота...
      А как часто Уолдо Биком до глубокой ночи читал вслух Раффу и другим студентам или беседовал с ними у себя дома в Энн Арбор, за большим круглым столом, в центре которого всегда стояла огромная индийская бронзовая чаша с сигаретами. Биком непрерывно курил, вставляя сигарету за сигаретой в длинный пенковый мундштук, упорно твердил с гнусавым мэнским акцентом: "Только повинное радует глаз".
      Анализируя современную архитектуру, Биком неизменно приправлял свое изложение цитатами из Густава Стикли, который настаивал на устройстве больших, веселых, гостеприимных каминов, ибо в них он видел лоно семейной жизни, основу домашней архитектуры...
      Его рассказы о прошлом и о природе слушали с такой же жадностью, как рассказы о новейших способах производства стали...
      А в дополнение ко всему этому было еще влияние Морриса Блума, которого Рафф, будучи мальчишкой, часто сопровождал в поездках.
      Мясоторговец Моррис, беспрестанно ездивший из города в город, Моррис, которому ничего не стоило вдруг остановить машину где-нибудь на полпути и усесться у реки с удочкой, или углубиться в лес и наслаждаться там черным хлебом, кровяной колбасой и пивом, или просто задать работу своим длинным ногам, бесцельно блуждая по полю, усеянному полевыми цветами, – именно Моррис научил его уже в детстве любить и понимать природу...
      Все эти ранние впечатления не могли не оказать влияния на Раффа; они и привели к тому, что, заканчивая университет, он избрал темой своего дипломного проекта не какое-нибудь монументальное сооружение, а обыкновенный дом...
      А тут еще смерть отца, и водворение матери в "Сосны", и возникшее после этого чувство одиночества, неприкаянности, тоска по собственному углу; быть может, эта тоска и воплотилась теперь в проекте жилого дома – дома, напоминавшего ему счастливый семейный очаг, который у него был и которого он лишился...
 
      Мысли его вновь обратились к проекту; положив сигарету, он стал рассматривать чертеж. Но тут послышались беспорядочные шаги нескольких человек, у две-РИ щелкнул выключатель, и в ярком свете разгоравшихся под потолком люминесцентных ламп он увидел Эбби, Нину, винса и Трой Остин.
      Он отложил было карандаш, но тут же раздраженно схватил его снова.
      – Мы за вами, – сказала Трой.
      – Нечего тебе сидеть тут, Рафф, – добавил Эбби.
      Рафф пробурчал:
      – Я должен закончить сегодня.
      – Ну, кончайте скорей; мы подождем, – сказала Трой Остин. И затем, обращаясь к Эбби и Винсу: – Не покажете ли вы мне плоды ваших трудов? До смерти хочется посмотреть, над чем вы работаете.
      Рафф надулся и взглянул на Эбби, который в ответ только пожал плечами и беспомощно улыбнулся.
      Возражать было бесполезно. Рафф понимал, что Трой будет вертеться тут и трещать без умолку, так что он все равно не закончит. Он попытался сосредоточиться, но это был напрасный труд.
      Трой Остин продолжала болтать, стоя рядом у доски Эбби.
      – Ох, Эб, да это просто дивно! Ты становишься заправским мастером!
      Дипломный проект Эбби (городской, музей) свидетельствовал о его преклонении перед работами Миса ван дер РОЭ; кроме того, в нем выразился некоторый протест против мрачных и напыщенных бостонских фасадов, памятных Эбби с самого детства.
      А Трой уже стояла у доски Винса Коула:
      – Послушайте, Винсент, неужели вы думаете, что какой-нибудь городок в Новой Англии захочет построить такую школу? Конечно, это потрясающе, лучше не придумаешь, только едва ли подходит для Новой Англии, а Винс? (Щелчок зажигалки и громкое звяканье браслетов.)
      – Именно для Новой Англии, – ответил Винс. – Я уверен, что смогу получить заказы на такие школы, если возьмусь как следует. Тут дело не в одной эстетике. Такое вот современное школьное здание обойдется на двадцать пять процентов дешевле, чем обычная георгианская дрянь, за которую они цепляются.
      – Вот что значит проникнуть в психологию янки, правда, Эб? Какая целеустремленность, какое умение истратить с толком каждый доллар. А ведь, как правило, архитекторы – ужасный народ: разорят в два счета!.. (Щелканье замка сумочки и звон браслетов.)
      Рафф не выдержал:
      – А что, черт побери, вы знаете об архитекторах?
      Он бросил карандаш и встал. Нет, о работе и речи быть не может! Эту трещотку в двести лошадиных сил ничем не перешибешь.
      – Пошли!
      Трой Остин уже стояла рядом с ним, рассматривая перспективный вид дома. Ее тело, голос, запах ее духов атаковали его со всех сторон; предводителем был голос, сдержанный, мягкий, но с отнюдь не мягкими интонациями. переложила сумочку в другую руку, глубоко затянулась и продолжала говорить, всматриваясь в чертеж:
      – Ну, кое-что об архитекторах я все-таки знаю. Во всяком случае – о бостонских. Как правило, это шизофреники. Не все, но большинство. По-видимому, это неизбежно, – ведь им приходится творить, заниматься чистым искусством, и в то же время быть бизнесменами. Форменное раздвоение личности.
      – А она знает, о чем говорит, – заметил Винс Коул.
      – Ну, к вам это не относится, Винсент. Вы не шизоид.
      – Серьезно? А почему вы так думаете? – Винс как будто обиделся.
      Но Трой продолжала рассматривать чертеж Раффа.
      – Эбби, слушай, Эб, ты видел это? Какой поразительный дом! Какая прелесть!..
      – Да, – сказал Эбби.
      – Так и тянет войти. – Она наклонилась над доской, и ее темные, коротко остриженные волосы заблестели в ярком свете лампы. – Когда глядишь на такой дом, хочется, чтобы снаружи бушевала непогода. Во всяком случае, у меня он вызывает именно такое желание.
      Раффу было бы очень приятно, если бы это сказал кто-нибудь другой. Но, услыхав похвалу Трой Остин, он чуть было не усомнился в достоинствах своего проекта.
      – А у кого еще вы учились?.. Ну, раньше, чем поступили в И ель? – спросила она.
      Он мог бы назвать Уолдо Бикома. Но вместо этого сказал:
      – У Морриса Блума.
      – Кто это?
      Рафф не сдавался:
      – Как, вы не слыхали о Моррисе Блуме? Это был величайший архитектор. И он не был шизофреником. Он торговал мясом.
      Она рассмеялась.
      – Ах, да, конечно. Эб говорил мне. Это ваш отец.
      Да. Его отец. Раффу вдруг захотелось рассказать ей (но он воздержался), какой цельной натурой был этот человек, Моррис Блум, который постоянно ездил из города в город, От одного мясника к другому, снабжая их товаром и торговым инвентарем; Моррис Блум, вечно жевавший Незажженную сигару, любивший во время своих странствий поболтать, рассказать анекдот, сыграть в покер и отпускав-ший товар в кредит даже тем людям, которым заведомо нечем расплатиться; Моррис Блум, карманы которого всегда были набиты леденцами для соседской детворы и который мог в канун пасхи сидеть допоздна в своем номере гостиницы в Грэнд-Рэпидс, раскрашивая яйца для малышей какого-нибудь своего старого клиента; Моррис – шестифутовый детина с лицом красным, как мясо, которым он торговал, всеобщий любимец, после смерти которого не удалось собрать и половины нажитого им состояния; Моррис, могила которого была завалена цветами полутора тысяч знавших его мясников Мичигана и Северного Охайо...
      Но для Раффа Моррис был прежде всего человеком, безмерно любившим свой дом, свое гнездо. Раффу случалось ездить с отцом суровой мичиганской зимой, и он видел, как к концу шестинедельных странствий стремился Моррис домой, как не терпелось ему увидеть первые огоньки Сэгино, и освещенные окна двухэтажного дома из желтого кирпича, и Джулию, стоящую на крыльце...
      С этого момента Моррис переставал быть торговцем, и надо было видеть, как он входит в гостиную, как по-детски радостно суетится, выкладывая свертки с копчеными и кровяными колбасами и огромными кусками говядины и свинины; как потом, уже в комнатных туфлях, слоняется по всему дому, высматривая, не нужно ли прибить где-нибудь оторвавшийся карниз, или смазать петли, или запаять трубу, изо всех сил стараясь выразить свою привязанность к семейному гнезду. Надо было видеть, как спадает с его широких плеч груз вечных забот и немалых уже лет, когда вся семья усаживается в столовой за дубовый стол, озаренный теплым светом лампы с абажуром в виде зонтика из оранжевых, розовых, зеленых и желтых стеклянных треугольников. С какой снисходительной счастливой улыбкой слушает он, как Джулия читает молитву. И как он умеет заставить ее смеяться против воли над непристойными, кощунственными еврейско-ирландски-ми анекдотами, которые он всегда привозил из своих поездок. И как после обеда, перейдя в гостиную с допотопной мебелью и старомодными абажурами, он вздыхает, вытягивается в глубоком кресле и закуривает сигару, добродушно посматривая вокруг...
      Да, архитектуру жилых зданий Рафф изучал у крупного специалиста...
      Мягкий голос Трой:
      – Скажите, Рафф, вы всегда такой гениальный или только изредка?
      – Нет, я стопроцентный гений, – отшутился Рафф. Он двинулся было к выходу, но она загородила ему дорогу, пригнула его голову и поцеловала прямо в нос.
      – Вот, – сказала она. – Ужасно симпатичный сплю-пенный носик. – И, оВернувшись к Нине Уистер: – Мне хотелось сделать это еще на перроне, когда он встречал меня. А вам, Нина, никогда не хотелось поцеловать мужчину в нос?
      Нина смутилась, и Эбби поспешил напомнить:
      – В ресторане для нас держат столик...
      – Еще один вопрос, – перебила Трой, указывая сигаретой на чертеж: – Дом, который вы проектировали на рождестве для конкурса, был в таком же роде? Если да, то я не сомневаюсь...
      – Нет, – сказал Рафф. – Ничего похожего.
      – А почему?
      – Почему? Да потому, что там была другая задача, – ответил Рафф, давая волю своему раздражению. – Потому что если бы вы соизволили подумать, прежде чем говорить, то сообразили бы, что все дома должны быть различны, так как в них живут различные люди. Дом – это сооружение уникальное.
      Трой Остин мгновенно оправилась от смущения и улыбнулась Раффу:
      – Уникальное сооружение? Дивно сказано. Мне это нравится.
      – Вот как? Ну, дивно так дивно. Пошли обедать! – Рафф прошел мимо нее, и так как рядом с несчастным видом стояла Нина Уистер, Рафф обнял ее за талию и повел к выходу. Да, этой девушке – девушке Эбби, конечно, не выстоять против его сестры. И вообще она не пара Эбби. Перца в ней – ни на грош.
      Зато в Трой Остин перца – хоть отбавляй. Не будь она сестрой Эбби, не будь ее поведение откровенным вызовом пуританской сдержанности брата и не будь у нее этой отвратительной манеры говорить и одеваться, Рафф не колебался бы ни минуты. И ночь располагала к этому – чудесная весенняя ночь...
      – Рафф, – взмолилась Нина, пытаясь высвободиться – Нельзя ли полегче? У меня нет запасных ребер!
      – Прошу прощения, – сказал Рафф.
 
      Ресторан "М. и М. " был уже полон. Рафф остановился У стойки бара, чтобы взять пачку сигарет, а остальные пРошли в глубину зала. Все кабинки из светлого дерева, примыкавшие к пурпурной кирпичной стене, были заняты. рафф увидел Гомера Джепсона с женой в первой кабинке и Питера Новальского с Джоан – во второй. Он задержался около них и заметил, что они слегка навеселе: они тихо и скромно отмечали знаменательную дату – полгода со дня своей помолвки. Миновав стойку, он увидел с другой стороны компанию первокурсников; размахивая пивными кружками, они разглагольствовали, восхваляя на все лады кто Райта, кто Гропиуса, кто Сааринена, и так далее, и тому подобное...
      Когда Рафф добрался до длинного стола у задней стеклянной стены, вся компания уже сидела. И Винс Коул на правах хозяина заказывал обед официантке Гусей. Раффу достался стул в конце стола, между Трой, сидевшей справа от него, и Ниной – слева.
      – Сэндвичи с мясом для всех, – заказывал Винс.
      – Гусси, – напомнил Эбби, – мне без помидоров.
      У Эбби Остина была идиосинкразия к помидорам (а также к цитрусовым фруктам, яйцам, крабам и устрицам).
      – Мясные фрикадельки и немного спагетти, Гусей, – сказал Рафф официантке.
      – Значит, спагетти с фрикадельками, так? – переспросила та, сверкнув золотыми зубами.
      – Нет, – сказал Рафф, – это не одно и то же. Вы передайте Максу. Он знает, о чем я говорю.
      – Подождите минутку, Гусей, – спохватился Эбби. – Пожалуй, я изменю свой заказ. Спагетти – это звучит ужасно вкусно. – И он улыбнулся Раффу.
      – Эбби, – сказала Трой, – ты, вероятно, хочешь услышать отчет о домашних делах?
      – Конечно. Я как раз собирался спросить тебя...
      – Ну, никаких перемен. Все, как всегда, – сказала Трой. – Ах, да, я встретила Нэта Солтонстолла. Он шлет тебе всякие пожелания и спрашивает, не может ли он быть чем-нибудь полезен тебе.
      – Отлично, – сказал Эбби. – А как мамин артрит? Лучше ей?
      – Да нет, все то же, но она не падает духом и с энтузиазмом повсюду таскает за собой резиновую подушку... – Трой замолчала, открыла сумочку, достала сигарету, и ее браслеты зазвенели, как колокольчики. Она улыбнулась Раффу: – Это, вероятно, очень невежливо с нашей стороны? Такая семейная чепуха!.. Ох, я вам расскажу божественную историю о маме и кузине Пэм! – Золотая зажигалка щелкнула, и сигарета задымилась. Трой опять обратилась к Раффу: – Пэм – это моя незамужняя тетка, но мы привыкли называть ее кузиной. Словом, мама и кузина Пэм были на той неделе в Провиденсе и остановились в отеле. Кузина Пэм случайно выглянула в окно и чуть не отдала богу душу. Буквально! И кричит маме: "Посмотри! Посмотри на этого человека!" Мама подходит к окну и видит в окне напротив абсолютно голого джентльмена, который корчится, как сумасшедший. "Ну, это пустяки, Пэм, – говорит мама, – он просто машет своему приятелю".
      Эбби захихикал. Винс Коул захохотал во все горло.
      – Как приятно, что годы не меняют ее, – сказал Эбби.
      Она по-прежнему голосует за республиканцев, – продолжала Трой, – но я добилась от нее обещания, что перед следующими выборами она обязательно прочтет всю литературу, которую я ей пришлю, и тогда... – Трой вдруг уставилась на кого-то в самой дальней кабине. – А кто этот безумно интересный юноша с таким выразительным лицом?
      – Ричмонд Боулз, – ответил Эбби.
      – И лицо у него совсем не выразительное, – добавил Рафф – Просто у него негритянское лицо. Как у всякого негра.
      – Нет, выразительное, – настаивала Трой. – И глаза у него грустные и выразительные. Он на архитектурном?
      – Да, – сказал Эбби.
      – Бедняга, – задумчиво сказала Трой. – Мало у него шансов пробиться.
      – Хватит с него шансов, – сказал Рафф.
      – Таких, как он, не много, – продолжала Трой. – И сразу видно, что никаких шансов у бедняги нет. – Она повернулась к Эбби. – Тебе следовало бы попытаться как-то помочь ему, Эб, когда он получит диплом. Может быть, через Верна? Вероятно, Верн мог бы взять его к себе в контору...
      – Боюсь, что он не подойдет Верну, – замялся Эбби.
      – Почему бы вам не взяться субсидировать его? – спросил Рафф. – Вот была бы у вас тема для разговоров! На целый год хватило бы.
      Трой Остин не ответила, но Рафф заметил, что Нина У истер подмигивает ему; ямочки на ее щеках стали глубже. Потом он заметил еще, что Эбби чувствует себя очень Неловко.
      – Ладно, Эбби, – сказал он, – попроси свою сестру не обращать на меня внимания. У меня всегда были плохие Манеры, будь они прокляты.
      Хотя Эбби и вздохнул с облегчением, Рафф понимал, то обед испорчен; веселья как не бывало, и даже Трой скоро повесила нос. Рафф решил придержать язык.
      Первым нарушил тягостное молчание Винс Коул.
      – Внимание, внимание! – провозгласил он, подражая воплям репродукторов на аэродромах (во время войны Винс служил в авиации), – Есть дивная идея. Почему бы нам не съездить после обеда в Вудмонт Бич и не взглянуть на этот коттедж?
      – Чудесно, – сказала Трой.
      – Я раскопал это местечко вчера, – объяснил ей Винс. – Мне пришло в голову, что мы с Эбби и Раффсяц можем снять коттедж месяца на два. Ключ у меня в кармане.
      В десять часов они отправились на стоянку автомашин напротив дома, где жил Эбби. Пока Эбби ходил за своим стареньким шевроле 1939 года, Винс прогуливался с Трой, показывая ей достопримечательности Нью-Хейвена.
      – Ну и сестренку подобрал себе Остин, – сказала Нина Раффу, оставшись с ним вдвоем на стоянке.
      – Да уж... – отозвался тот.
      – И как она обожает меня! – продолжала Нина.
      – Н-да.
      – Вы были изумительны, Рафф, сегодня вечером, когда оборвали ее. К сожалению, мало у кого хватает характера, чтобы дать ей хороший отпор. Она... – Нина умолкла, так как подъехал Эбби. Винс и Трой тоже подошли к машине.
      Вдруг рядом с ними вспыхнул мощный автомобильный прожектор и совсем ослепил их. Когда свет погас, Рафф увидел у тротуара полицейскую машину и услышал голос:
      – Эй! Вы что, хотите, чтобы вас сцапали за бродяжничество?
      – Ладно, ладно... Чего тебе, Эдди? – кисло отозвался Винс Коул. – Это мой братишка.
      "Братишка" был рослым парнем со смуглой, рябой физиономией; полицейская форма плотно облегала его массивную фигуру. Тяжкий крест для Винса, что и говорить. Глядя, как Винс из кожи вон лезет, чтобы добиться успеха у Трой Остин, Рафф невольно посочувствовал ему.
      – А вы и в самом деле брат Винса? – Трой уже стояла у дверцы машины. Коротковолновый приемник, установленный на щитке, монотонно бубнил, вызывая кого-то.
      – Да вот, приходится присматривать за ним, – сказал Эдди.
      – О, да это просто шикарно!.. Не покататься ли нам всем вместе?
      – Не могу, к сожалению, – сказал Эдди подмигивая. – Ну, ладно. Посторонитесь. – С важным, озабоченным видом он включил скорость и поехал дальше кружить по улицам.
      – Винсент, почему вы ничего не рассказали мне своей семье? Полисмен! Прелесть какая! – щебетала Трой. – Понимаете, каждый мальчишка мечтает стать полисменом, но ведь ваш брат стал им взаправду!
      – Конечно, – сказал повеселевший Винс. – Этот парень доставил нам уйму хлопот.
      – Винсент, – не унималась Трой, – какой вы, однако, скрытный! Почему вы не сказали мне сразу, что у вас такая необыкновенная семья? – Она взяла его под руку. – Нет, серьезно, Винсент, давайте как-нибудь сбежим на травку!
      Они выехали на главное шоссе, а затем свернули к Вудмонту. По дороге Винс, который всегда избегал упоминаний о брате, поведал Трой сагу об Эдди с весьма колоритными подробностями. После этого стало ясно, что шансы Винса поднялись.
      И еще стало ясно, что Рафф уже еле-еле сдерживает раздражение. Вероятно, поэтому после осмотра прибрежного коттеджа Рафф категорически отверг идею поселиться в нем.
      – Это не для меня, Винс, – заявил он, когда они снова собрались на крыльце, с которого открывался вид на пролив. – Это просто сушилка для купальных костюмов. Годится и для вечеринки с пивом. А может, предложить этот экспонат университету в качестве наглядного пособия для первокурсников на тему: "Наилучший способ изгадить морской пейзаж"? Нет уж. Предпочитаю свою "студию" в меблирашках.
      – С каких это пор ты стал таким снобом? – спросил Винс.
      – С этих самых, – отрезал Рафф.
      Винс повернулся к Эбби, который вместе с Ниной сидел на перилах крыльца:
      – А как по-твоему? Разве это не идеальное решение вопроса?
      Эбби посмотрел на Раффа.
      – По-моему, неплохо. Не знаю, Рафф, почему тебе не нравится. И, главное, чертовски дешево...
      Здорово, думал Рафф. Эбби Остин ужасно озабочен тем, как бы сэкономить на плате за квартиру, а Рафферти Блум, у которого каждый цент на счету, – беззаботная птичка. Что ему деньги, что ему сто долларов, которые нужно каждый месяц посылать в "Частную больницу и санаторий "Сосны""? У него одна забота: надавать тумаков этой самой Трой. И к тому же – без всяких оснований. Если, конечно, не считать того, что в ней сидит зловредный микроб, от которого у него разливается желчь и лезут наружу все его предрассудки.
      – Чудесное местечко, на мой взгляд, – сказала Трой. – Тебе, Эб, с твоей астмой здесь стало бы лучше. Во всяком случае, по ночам. Только я по-прежнему считаю что астма у тебя чисто нервная. Ручаюсь. Вот получите первый заказ, и в ту же минуту астмы как не бывало. А может быть, есть и другие причины?.. – Она задумчиво посмотрела на Нину. – Как по-вашему, Нина?
      Рафф увидел, как Нина заерзала на перилах.
      – Что – по-моему? – спросила она наконец.
      – О, ничего особенного, – ответила Трой. – Разве вы не думаете, что в этом коттедже вам с Эбби будет чудесно? А вообще-то вы уже пробовали с ним это?.. Да не смотрите вы на меня такими несчастными глазами! Вы и вправду прелестная девушка, Нина, только, по-моему, вы делаете величайшую ошибку: вам нужно пригласить Эбби под кустик...
      – Трой, – вмешался Эбби, – хватит об этом.
      – Господи помилуй, Эб. – Трой бросила сигарету и наступила на нее носком узкой лакированной лодочки. – Ты любишь носить тесную обувь? Я лично терпеть не могу. – Она снова кинула взгляд на Нину. – Ни один разумный человек не пойдет на танцы в новых туфлях. Сперва их надо примерить, потопать в них дома, а уж потом...
      Раздалось подавленное, глухое всхлипывание; затем, уже не помня себя, Нина громко заплакала, сбежала по деревянным ступенькам и бросилась к морю.
      – Нина!.. – Эбби побежал за ней.
      На секунду Рафф, Винс и Трой Остин застыли; стало слышно, как жужжат над их головами ночные насекомые, привлеченные светом лампочки.
      Рафф сказал очень медленно и отчетливо:
      – Отличная работа. Довели девушку до точки. Чего вы ждете теперь?
      Трой не отвечала. Она смотрела в сторону пляжа, туда, где были видны фигуры Нины и Эбби. Эб что-то говорил, обняв ее за талию, а Нина стояла отвернувшись.
      Трой сказала:
      – Прямо не знаю, как быть. Следовало бы, конечно, пойти и извиниться, только я не уверена, что это будет правильно. Если бы я думала, что у Нины просто нет чувства юмора, я побежала бы и на коленях выпросила прощение. Но, по-моему, дело не в этом. – Она помолчала. – У нас в школе была девушка, очень похожая на нее. Она вела себя так же странно... Ах, я до смерти боюсь, что Эб так влипнет с ней!..
      Довольно! – рявкнул Рафф. – Прекратите эту коме-Ю1 Ступайте и уладьте это дело! Я не большой поклонник ЯинЫ, но веДь она все-таки человек. Как вы смеете так обращаться с ней!
      Трой Остин резко повернулась к нему; ее большие глаза были очень серьезны. *.
      – Вы правы, – сказала она.
      Она сняла туфли, спустилась с крыльца и, мягко ступая по песку, пошла к берегу, где у самой воды стояли Эбби и Нина.

6

      После этого совсем было испорченный, вдребезги разбитый вечер начал, словно по молчаливому соглашению всех участников, как-то склеиваться и принял совершенно другой характер.
      Винс Коул, который понимал, что от провала организованной им вечеринки больше всех потеряет он, вошел в коттедж и принялся разводить огонь в камине. Рафф отправился к машине и приволок ящик пива. Хотя бы ради Эбби следовало попытаться восстановить доброе согласие.
      Эбби и Нина, вернувшись с пляжа, улыбались. Улыбалась, хотя и невесело, даже Трой, все еще не надевшая туфель. О недавнем инциденте никто не упоминал.
      И тут что-то заставило Раффа сказать Эбби:
      – Знаешь, пожалуй, я все-таки поселюсь с вами в этой сельской мышеловке.
      – Правда? – спросил Эбби с нескрываемой радостью.
      Винс, сидевший у камина, оглянулся:
      – Ну, вот и решено. Теперь у нас есть дом. На кооперативных началах.
      – Я и вправду думаю, что здесь астма не будет так донимать меня, – сказал Эбби.
      – Я тоже так считаю, – сказала Нина Уистер.
      Рафф роздал всем банки с пивом, и они уселись у огня прямо на полу. В большой комнате с бревенчатыми стенами Дуло из всех щелей, но пиво, огонь и полутьма, то и дело прорезаемая отблесками пламени, быстро создали атмосферу теплоты и единения.
      Рафф лежал на животе, задумчиво глядя, как огонь пожирает связки хвороста. По другую сторону камина, свеестив ноги, уселись Эбби с Ниной, а Винс и Трой сидели, прислонившись к большому креслу.
      Вначале говорили мало. Винс Коул придвинулся ближе Трой и, обняв ее за плечи, прошептал:
      – Здесь нам было бы куда лучше, чем на травке…
      Трой рассмеялась, и когда кто-то спросил, что насмешило, ответила:
      – Ничего особенного. Просто мой сосед – ужасный нахал.
      Мысли Винса умчались в будущее. Он уже видел себя вместе с Трой в просторном номере отеля, рисовал себе самозабвенную страсть, на которую, конечно, способна такая девушка, как Трой Остин.
      Он чувствовал себя уверенно. Он уловил ритм, присущий Трой, сумел овладеть ее вниманием. У него, как и у нее, прямой, ясный ум. Все ясно. Никакой путаницы, никаких философствований. Он не Рафф и не Эбби: нечего предаваться сомнениям, раздумьям о жизни и о призвании архитектора.
      Архитектура – наука точная. Это прекрасная наука. Но она полна компромиссов. Раз уж нельзя не считаться со вкусами и предубеждениями клиентов, нужно идти на компромисс. Чем скорее вы усвоите это, тем быстрее создадите себе положение. Любой архитектор, не задумываясь, скажет вам, что вся его работа – это непрерывная цепь компромиссов. Ничего не попишешь. Это в порядке вещей. А всякие идиотские рассуждения об архитекторах, художниках и архитекторах-бизнесменах – просто чепуха. Конечно, добывать заказы, воевать с подрядчиками, умасливать будущих клиентов, составлять спецификации – удовольствие сомнительное. Конечно, сидеть и проектировать, чертить, не отрываясь, куда приятнее. Но тогда вы не архитектор. Нужно либо тащить весь груз, либо все бросить и сдаться. У Винса уже был немалый опыт строителя, и он привык относиться к делу практически. Не всегда это было легко: пришлось отказаться от той чисто эстетической радости, которую познаёшь, когда начинаешь учиться. Настоящее дело труднее, но и удовлетворение больше. Винс любил все стадии этой работы. Он был готов взяться за любой проект, даже самый сложный. Еще год, два, ну три года он поработает в чужих конторах, а потом откроет свою. Успех обеспечен. В этом он был твердо убежден. Сомнения? Их не было. Во всяком случае, если говорить об архитектуре.
      Но они были, если говорить о Трой Остин.
      Правда, с ними можно справиться. Если уж нужно жениться, – а он считал, что нужно, – то почему бы не жениться на такой девушке, как Трой? Если удастся. Безусловно, из всех знакомых девушек Трой Остин – самая замечательная.
      Дело не в ее богатстве; его намерения не изменились бы, аже если бы у нее было только имя и ни цента в придачу. с;е деньги не представляют для него особого интереса. Не должен он зависеть от них. Не желает. Жениться на пачке облигаций и стричь купоны – это не для него. Нет, все дело в том, что она принадлежит к тем слоям общества, к которым он и сам хотел бы принадлежать. Она – из семьи Остинов, семьи, которая с 1702 года разрослась в могучий клан, утвердившийся повсюду, от Бостона до 5алтимора, Тоунтона, Олбэни, Нью-Йорка и Хартфорда.
      Но пока он размышлял, она отодвинулась от него; он поймал ее взгляд, устремленный на Раффа. Этот Рафф Блум вытянулся тут на полу во все свои шесть футов два дюйма. Словно ему дела нет до Трой Остин. Так тебе и поверили, как же!..
      – Кто расшевелит Раффа, чтобы он что-нибудь рассказал нам? – спросила Трой. – Я столько слышала о его рассказах.
      – Давай, Рафф, – сказал Эбби. – Хоть один.
      Рафф перекатился на спину, сел и поднес ко рту банку с пивом. Он был не в ударе, но, как и все, хотел, чтобы остаток вечера прошел дружно. Он рассказал о Маленьком Джейке Зелигмане из Сэгино. За этим последовала другая история из той же серии, после чего Винс Коул тоже вспомнил забавный анекдот, а за ним и Эбби.
      Огонь в камине догорал, почти все пиво было выпито, и компания пришла в отличное настроение. Собрались уезжать, и Трой вышла на крыльцо за своими туфлями.
      – Знаете что, – объявила она возвращаясь, – мне тут пришла в голову блестящая идея: как было бы здорово, если бы в один прекрасный день вы трое стали компаньонами! – Она подошла к камину и стала спиной к огню, высоко подобрав юбку. – "Остин, Коул и Блум"! Я серьезно, Эб.
      Эбби казался смущенным.
      – Да, пожалуй, – пробормотал он.
      И Винс Коул, который, по правде говоря, уже думал о такой перспективе (только без Раффа), осторожно сказал:
      – Что ж, это было бы не так уж плохо.
      Рафф заметил, что Эбби наблюдает за ним, и отозвался беспечным тоном:
      – Первая часть – "Остин и Коул" – звучит прекрасно. Но "Блум" портит все дело.
      – О нет! – Большие серые глаза Трой сверкнули. – Нисколько. Как раз третье имя и придает фирме этакий демократический оттенок... – Она опустила и оправила юбку. – Если бы мне пришлось выбирать между двумя фирмами – скажем, "Кулидж, Шепли, Булфинч и Эббот" с одной стороны, и "Гаррисон и Абрамович" – с другой, то... Вы понимаете, что я имею в виду? – Она направилась к Раффу, мягко ступая в чулках. – Ну что, разве не славная мысль?
      – Славная, славная, – сказал Рафф. – Мысль – на славу!
      Его насмешливый тон не обескуражил ее. Она подошла к нему вплотную, совсем маленькая по сравнению с ним, стала на цыпочки и снова – второй раз за этот вечер – легонько чмокнула его в сплющенный нос.
      "О господи, – мысленно застонал Рафф, – способна ли эта девица хоть на один естественный жест, хоть на одно искреннее чувство, не рассчитанное на драматический эффект? "
      Нет, ответил он себе.
      А может быть, эта озорная большеглазая бостонская вертихвостка, не признающая бюстгальтеров и размахивающая знаменем демократии и сексуальной свободы, просто дразнит его? Словом, что бы это ни было, он таких штук не выносит. Как Эбби не выносит крабов. Итак, Трой Краб, держитесь от меня подальше.
      В следующие три дня он избегал ее. (Это было грубо и невежливо.) Пришлось забыть, что эта самая Трой Остин тоже как-никак человек. Пришлось забыть и о постоянных напоминаниях отца: "Старайся найти для каждого доброе слово. Ты не представляешь себе, как люди изголодались по доброму слову! "
 
      Для Раффа экскурсия в вудмонтский коттедж была концом. Для Винса Коула – только началом. Он стал встречаться с Трой ежедневно, проводил с ней вечера. Он совсем забросил дипломный проект, а заодно и постройку дома в Ист-Хейвене. В сущности, он забросил себя самого.
      Ибо он уже не был прежним Винсом. Ему было стыдно вспоминать, как недостойно он поначалу отнесся к Трой. Он никогда не был склонен к сантиментам, но тут, уже на четвертый день, принялся бичевать себя за неприглядное, мелочно-расчетливое поведение.
      Но эта перемена в Винсе произошла не сама по себе: ее совершила Трой. Только постепенно, проводя в ее обществе много времени, близко наблюдая ее, он начал понимать, как глупо и меркантильно вел себя. Может быть, тут сыграло то, что Трой принимала все за чистую монету, Р разу не усомнилась в его искренности и совершенно не представляла себе его подлинных побуждений. Как бы там ни было, в одно прекрасное утро он проснулся мучительными угрызениями совести, с мучительным знанием, что пора начать думать только о ней и перестать думать о себе.
      Когда после поездки в Вудмонт он в два часа ночи подвез ее к отелю, он еще был прежним Винсом. Зо всех отношениях. Что он сказал Трой, когда, вспоминая инцидент с Ниной Уистер, она спросила, какого он мнения об этой девушке? Разве не был его ответ вполне в духе прежнего Винса? Он (прежний Винс) ответил, что не раз ездил с Ниной за город и там... словом, он всякий раз оставался вполне доволен. Он не сказал Трой, что Нина не позволила ему решительно ничего, что она доставила ему больше хлопот и оказала более упорное сопротивление, чем какая-либо другая девушка с самого его поступления в Йель. Нет, он оболгал Нину, чтобы представить себя в более выгодном свете.
      И потом, уже в вестибюле отеля, подойдя с Трой к лифту, он – опять-таки прежний Винс – пригласил ее к себе домой на обед, пользуясь как приманкой этим несчастным олухом, своим братом-полисменом.
      – С удовольствием, – сказала Трой, открывая сумочку и доставая ключ от номера.
      – Кроме того, утром мы вместе завтракаем, – напомнил Винс.
      – Конечно.
      – Я взял напрокат машину на весь день, – добавил он.
      Трой пристально посмотрела на него.
      – Чудесно, – сказала она и сунула ему в руку ключ.
      В тот момент, когда металл коснулся ладони Винса, его, как и в день первой встречи с Трой, захлестнула горячая волна; перед его глазами сразу же возникла комната Трой, затененные абажурами лампы, широкая кровать со свежим, прохладным бельем...
      – Винсент, не окажете ли вы мне услугу?
      Судорога сжала ему горло, и он только кивнул.
      – Моя сумка набита всяким хламом, а тут еще лишний ключ. Не сдадите ли вы его портье, когда пойдете обратно? – Приветливо улыбнувшись, она вошла в распахнутую Дверь лифта. – Встретимся в десять. Дивный был вечер.
      Он машинально кивнул ей, глядя, как закрывается дверь Лифта.
 
      Дул свежий ветер, и, стоя в ожидании автобуса на углу Чейпл-стрит и Колледж-стрит, Винс вдруг почувствовал медленно нарастающий гнев. Он круто повернулся и помчался обратно к отелю. Он мог рассчитаться сполна за любое оскорбление, мог и спустить обиду, но сознание, что его водят за нос, было для него нестерпимо. А она именно водила его за нос! Бессовестно и вкрадчиво заговаривая ему зубы, она довела его, как разохотившегося кобелька, до двери лифта, а потом отшвырнула, послала с поручением как мальчишку.
      Он прошел через весь вестибюль к столу портье, снял трубку и вызвал ее номер. Как только он услышал ее голос, его ярость начала утихать.
      – Говорит Винс, – сказал он. – Как хотите, Трой, но это бессовестная выходка.
      – Что за муха вас укусила, Винсент? Какая выходка?
      – Вы так сунули мне этот ключ, как будто... – Он запнулся. Все это звучало неубедительно, даже глупо.
      Она тихонько засмеялась:
      – Ох, Винсент... Простите меня, пожалуйста... Это было очень легкомысленно с моей стороны, да?.. Простите меня...
      Очень нужно было поднимать шум и ставить себя в дурацкое положение! Следовало просто помолчать. Не обращать внимания.
      – Ну, если так, – сказал он по возможности небрежным тоном, – придется вас простить.
      – Вот и хорошо. – Снова этот тихий, легкий смешок. – Я тоже не сержусь на вас за то, что вы полезли в бутылку из-за такого пустяка. Обещаю никогда больше не давать вам ключа, Винсент, если только не захочу, чтобы вы им воспользовались.
      Тогда он был еще прежним Винсом. Но, возвращаясь домой, он решил: больше никаких попыток припереть ее к стене.
 
      Прошло три дня; Винс увлекся до полного самозабвения. Это не только радовало, но и удивляло его. Взяв напрокат машину, он повез Трой обедать в "Дженерал Оутс" – загородный ресторан милях в двадцати севернее Нью-Хейвена; на обратном пути он свернул с магистрали налево и помчался к Лайтхауз-Пойнт. Стояла сырая безлунная ночь.
      – Обычно на пляже полно народу, – заметил он, – но в эти месяцы здесь ни души.
      Миновав купальни и обнесенные серыми стенами частные владения, он подъехал к обрыву над самым пляжем.
      У Винса была с собой старая флотская шинель; он разостлал ее на песке, они уселись, и Трой достала из сумочки сигареты.
      Винс собирался дать ей прикурить, но она вдруг встала, снова открыла сумочку и сунула сигарету обратно в пачку.
      – Давайте хоть пошлепаем по воде. – Она бросила сумочку, живо скинула черные туфли и стянула с ног чулки. Приподняв широкую желтую юбку и изящно придерживая ее по бокам, Трой вошла в воду. Старинные браслеты и подвески тихонько позвякивали при каждом ее движении, серьги покачивались, а сама Трой, грациозно и легко ступая по дну, уходила все далАпе и дальше.
      Винс не отрывал от нее восхищенных глаз. Потом он снял ботинки, закатал брюки повыше и двинулся вслед за Трой. Вообще он терпеть не мог такие забавы. Но тут он был в восторге. Что бы ни сделала Трой, все было прелестно, все дышало непосредственностью. Он завидовал ей. Ему хотелось быть похожим на нее.
      Когда он добрался до нее, она сказала смеясь:
      – А ведь ноги у вас совсем не кривые, правда?
      – У вас тоже, – ответил Винс.
      Так они стояли в холодной черной воде, слегка покачиваясь, и Винс все боялся, как бы Трой не потеряла серьги. Потом им стало холодно; они побрели назад к берегу и снова уселись. Перегнувшись, Винс завернул ее ноги в полу шинели и дал ей прикурить.
      Он сидел, откинувшись назад; замшевые нашлепки на локтях его пиджака глубоко ушли в песок. Совесть не переставала мучить его, и, разговаривая с Трой, он боролся с желанием высказать ей все, что его волновало. Он знал, что этого не следует делать. Знал, что это рискованно.
      Не в его характере было предаваться запоздалым сожалениям. Прежде угрызения совести никогда не тревожили его. Что же на него нашло? Может быть, прямота и непосредственность Трой в какой-то мере передались и ему?
      Она сунула окурок в песок. Винс привстал, нежно привлек ее к себе и крепко прижался губами к ее губам. Трой вздохнула и сказала:
      – Прекрасная ночь.
      Он склонился над ее лицом и еще раз медленно поцеловал ее. Потом, опершись на локоть, он тоже закурил сигарету.
      – Лучше не делать этого. Иначе я за себя не ручаюсь. – Получилось неловко, даже неуклюже, но все-таки он должен был что-то сказать. Поколебавшись, он спросил: – Вы любите, когда вам делают ужасные признания?
      – Обожаю, – сказала она, оправляя соскользнувшую бретельку. Потом обхватила колени руками.
      – Об этом тяжело говорить, Трой, и я весь вечер собираюсь с духом... – Слова вырвались потоком, раньше чем он успел обдумать их. – Дело в том... понимаете, я по вас с ума схожу, я так ошалел, что не знаю, как и рассказать вам обо всем. Словом, если говорить начистоту...
      – Ради всех святых, Винсент, говорите же, не то я лопну от любопытства!
      – Ладно. Вообще, все это... – Он не узнавал своего голоса. – Сперва я относился к этому... как к обязанности. Ведь вы сестра Эбби и все такое... Я считал своим долгом развлечь вас, пока вы здесь... Потом невольно стал думать: а почему бы и нет? Что за беда, если я полюбезничаю с сестрой Эбби? Сами знаете, архитектор, да еще начинающий, должен приобретать знакомства где только может... – Он снова заколебался, стараясь не смотреть в широко открытые, удивленные глаза. – Тут-то я и начал строить планы: богатая наследница, из хорошей семьи, и тому подобное. Мне и в голову не приходило, что все это ужасная подлость. Казалось, так и нужно поступать, если хочешь заниматься архитектурой (успешно заниматься, разумеется), и аккуратно вносить арендную плату, и... – Винс запнулся, вдруг остро почувствовав, как вульгарно, грубо и оскорбительно для нее звучит его покаяние. Он покачал головой. – Простите. Все это выглядит еще хуже, чем я ожидал. Но самое тяжелое, Трой, это когда вдруг проснешься и поймешь, что ты был настоящим подлецом, и ничего не можешь поправить, потому что ты уже до того потерял голову, что не знаешь, как быть, или, вернее, как сделать, чтобы не было того, что было. – Он помолчал. – Ну, в общем, вот и все. – Теперь, когда самое страшное было позади, он немножко воспрянул духом. – Я должен был рассказать вам все... Для меня это единственный способ облегчить душу... – Он снова замялся. – Чертовски глупый способ делать предложение, правда?
      Он отвернулся. Сердце у него колотилось как бешеное.
      Рискнув наконец посмотреть на нее, он встретил недоверчивый взгляд огромных глаз. Она коснулась его руки и сказала совсем тихо и торжественно:
      – Я очень тронута, Винсент. Даже не знаю, что и сказать вам.
      Хотя худшее действительно уже было позади и все обошлось куда благополучнее, чем можно было ожидать, у Винса не нашлось сил ответить ей.
      – Винсент, бедняжка, – сказала она. Она притихла, но продолжала смотреть на него, держа в руке недокуренную, чуть тлеющую сигарету. Вдруг она рассмеялась и, глубоко затянувшись, выпустила струйку дыма: – Знаете, Винсент, я буду просто сумасшедшая, если откажусь выйти за вас замуж. Несмотря на то, что выходит замуж за человека с вашей внешностью – чистое безумие. У вас даже ноги не кривые. И я уверена, что на травке вы были бы совершенно изумительны. – Она замолчала. Потом с коротким смешком: – Беда в том, что я решила даже не думать о замужестве, пока не поживу в свое удовольствие. Понимаете, ведь я обязательно нарожаю кучу детей. Обожаю детишек. Но сперва я хочу получить кучу удовольствий, вволю повертеть хвостом...
      У Винса засосало под ложечкой:
      – Трой, послушайте! Трой, я...
      – Когда вы добьетесь огромного, поразительного, сногсшибательного успеха, Винсент, когда на вас будут работать человек пятьдесят чертежников и у вас появятся седые волосы – повторите вы тогда это предложение? – тихо спросила она.
      – Будет поздно, – не слишком любезно ответил Винс. И перед его взором еще раз ослепительно вспыхнули все его мечты о будущем, такие дешевые и безвкусные; вспыхнули и снова погасли. – К тому времени вы вернетесь в Бостон, у вас будет собственный дом, и одиннадцать человек детей, и три няни-ирландки, и уж не знаю сколько бывших мужей, и...
      – Ни в коем случае! Никогда.
      Подавленный таким оборотом дела, Винс пытался сохранить хоть крупинку надежды. К чему же было все его бескорыстие, к чему была искренность?
      Медленно нарастал гнев, вздымался волной – гнев скорее на себя, чем на нее.
      Он выпрямился. Не сказал ни слова. Начал сосредоточенно счищать песок с локтей.
 
      На обратном пути в Нью-Хейвен, сидя за рулем и вглядываясь в безлунную ночь, он угрюмо размышлял о том, что, в сущности, не имеет и никогда не имел никакого представления о любви. Он знает только одно: это чувство должно вызывать подъем духа, а не упадок. Не должно оно так прижимать человека к земле, так подрывать его веру в себя...
      Подумать только, ведь он уже больше сорока восьми часов ни разу не вспомнил о своей работе, не вспомнил и о конкурсе, не молился о победе или хотя бы о получении одной из высших наград!
      А эта девушка, которая внушила ему сперва подлейшие, а затем благороднейшие мысли и стремления, только довела его до полной растерянности; она даже вызвала в нем какое-то презрение к самому себе! Лучше бы ему никогда не слышать о Трой Остин, лучше бы ее не было на свете...
      Но она была. Сидела рядом в машине, поджав под себя ножки в одних чулках, и спрашивала:
      – Винсент, а я еще могу считать себя приглашенной на университетский бал?
      – Разумеется. – Решительно, несмотря на растерянность.
      Они подъезжали к отелю, и Трой говорила о костюме, который она придумала для бала, и спрашивала, где достать всякие мелочи...
      Вот она уже выскочила из машины, обошла вокруг, поцеловала его через окно на прощание, и ему показалось, что она произносит его имя как-то по-новому, не так, как раньше.
      Когда она пошла к дверям отеля, он чуть было не окликнул ее. Но тут она остановилась сама и, полуоВернувшись, посмотрела вдоль улицы. Винс оглянулся. Ни души.
      Когда он снова повернулся к отелю, чтобы еще раз взглянуть на Трой, она уже вошла в вестибюль; сквозь стеклянную дверь он увидел, как она взбегает по ступенькам.
      Его руки, сжимавшие руль, вспотели. Он провожал ее взглядом. Видел ее удаляющуюся фигуру; казалось, даже слышал частое, легкое постукивание каблучков по мраморным ступеням и нежный перезвон браслетов...
      Наконец он решительно отъехал. Но чувствовал при этом, что его выдержка, его вера в себя и в свои силы – все растворяется в непреодолимом влечении к ней.

7

      День, когда Рафф должен был перевезти свои пожитки в вудмонтский коттедж, выдался тихий, пасмурный, поэтически грустный. Рафф уныло маялся за своей доской в конторе "Скотта и Эймза"; он плохо рассчитал время, и ему пришлось пропустить лекцию о договорах и спецификациях, чтобы поспеть на свидание с Винсом и Эбби, который всегда страшно нервничал, если Рафф опаздывал; вместе с ними Рафф поехал в Вудмонт. Он по-прежнему относился ко всей этой затее без всякого энтузиазма, но считал, что не имеет права пренебрегать возможностью сэкономить на квартирной плате.
      Потом они вернулись в Нью-Хейвен, стараясь поспеть в Уэйр-Холл к тому времени, когда Гомер Джепсон начнет свой обход.
      Проезжая по Парк-стрит, Рафф с виноватым видом покосился на дом, в котором жила Лиз Карр. Лиз, должно быть, уже спит в своей черно-желтой квартирке; он так и не виделся с ней с того замечательного, сияющего дня, первого настоящего дня весны, когда в обычном, ежегодно повторяющемся приступе весенней лихорадки он безудержно мечтал о любви и об успехе, а вместо этого потерял работу, не получил долгожданной телеграммы и, в довершение всего, встретил – вернее, был вынужден встретить – Трой Остин.
      Когда они добрались до комнаты дипломантов в Уэйр-Холле, Гомер Джепсон был уже там. Все трое – Рафф, Эбби и Винс – бросились к своим доскам у оконной ниши и, пока Джепсон разговаривал с другими, взялись за работу.
      Гомер Джепсон, консультант по проектированию, был гномоподобным человечком, упакованным в темно-серый, наглухо застегнутый костюм. Он неизменно носил шелковый, вполне элегантный галстук-бабочку, но столь же неизменно завязывал его так небрежно, что один конец был Длиннее другого и болтался самым неэлегантным образом. Светло-голубые, чуть навыкате глаза освещали маленькое лицо с шишковатым носом и прядью жестких седых волос, упрямо свисающей на морщинистый лоб. В прошлом году Гомер Джепсон бросил свою практику в одном из крупнейших городов на Востоке; он отказался от трех выгодных заказов, чтобы остаться в Йеле и, в качестве главного консультанта по проектам, неустанно накачивать, подгонять и вдохновлять студентов, стараясь передать им свой опыт, знания и эрудицию.
      Склонившись над доской Неда Томсона и рассматривая его работу, Джепсон хмурился; всем было ясно, что он смущен и раздосадован плодами безуспешных стараний бедняги Неда. Тема, выбранная Недом, – проект сорокаэтажного небоскреба для контор и учреждений – была ему не по плечу, и Рафф уже понимал, что в начале июня ему придется сделать попытку помочь Неду. От этого не уйти.
      Студенты с особым вниманием прислушивались к разговору, так как Джепсон уже давно советовал Неду бросить архитектуру. Прежде он делал только деликатные намеки, но сейчас заговорил об этом прямо.
      Оторвавшись от чертежей, он повернулся к Неду и, скользнув взглядом по его патефону, спросил:
      – Вы, по-видимому, любите музыку, а? Так вот: архитектура сродни музыке. Кому нужна мешанина из Бетховена и Мендельсона? Чтобы сделать хороший проект, нужно быть последовательным. – Он помолчал. – Вы тут нарисовали кучу дерьма.
      Кто-то захихикал, и Гомер Джепсон сердито оглянулся. А сам Нед Томсон сперва опешил, но быстро оправился и уже улыбался, твердо решив не поддаваться и бороться до конца. Никто не понимал почему.
      – Хотел бы я знать, – Джепсон прислонился к чертежной доске и говорил задумчиво, обращаясь уже не к Неду, а ко всем, кто его слушал, – хотел бы я знать, много ли среди нас людей, способных отложить в сторону карандаши и угольники и поразмыслить о связи между нашей работой и временем, в которое мы живем. Случалось ли вам размышлять о том, что развитие индустрии приводит к все большей и большей стандартизации проектов? Или о том, как отражается (или как может отразиться) овладение атомной энергией на требованиях, которые человечество предъявляет к архитектуре?..
      Рафф слушал, подавшись вперед. Как и следовало ожидать, Джепсон после этого заданного экспромтом вопроса начал один из своих обычных путаных монологов, невольно вторгаясь на территорию, принадлежащую другим наукам, – хотя бы, скажем, философии архитектуры.
      – У любого из нас, сидящих здесь, – продолжал консультант, в то время как его водянисто-голубые выпуклые глаза то и дело весело перебегали с одного конца комнаты на другой, – у любого из нас, полагаю, есть свой собственный подход к любому проекту, и это очень хорошо. Нам вполне ясно, что именно мы хотим построить, но понимаем ли мы почему?.. – Он потрогал свой шишковатый нос. – Почему, скажем, – его блуждающий взгляд мимоходом задержался на Бетти Лоример, – у мисс Лоример родильный дом, который она проектирует, больше напоминает обычную клинику, чем родовспомогательное учреждение? И почему, – он оВернулся к Эбби, – почему мистер Остин, пытаясь решить проблему современного здания для музея, заменяет большие площади каменной кладки стеклом и выставляет напоказ стальные колонны каркаса? ц почему, – теперь он смотрел на Раффа, – почему мистер Блум проектирует жилой дом, который вырастает у него из земли так естественно, что он даже не похож на создание архитектора?.. – Джепсон прошелся по комнате и вернулся на прежнее место, продолжая размышлять вслух. – Вы можете сказать, что все это единичные случаи и еще неизвестно, выйдет из этого что-нибудь или это просто юношеские искания. Но, как сказал Генри Черчилль , значение архитектора в наши дни определяется не столько его склонностью к сотрудничеству или к непримиримому индивидуализму, сколько умением правильно истолковать требования клиента. А кто наш настоящий клиент? Разве не человечество? – Джепсон замолчал, уставившись в пол. Потом невнятно пробормотал: – Только архитектор обязательно должен уяснить себе, что для него означает это слово. Или, другими словами, – что нужно сделать, чтобы открыть людям лучшие чаяния человечества...
 
      Вечером на крыльце вудмонтского коттеджа они – Рафф и Эбби – все еще спорили об этом. Винс Коул сидел на перилах и почти все время молчал; повернувшись к морю, он то и дело посматривал на часы.
      – Беда в том, – Винс наконец присоединился к их беседе, – беда в том, что пока вы работаете, решаете тысячи головоломок, здание все растет, и когда оно наконец вырастает, то это вовсе не результат какой-нибудь особой философии, а естественное следствие ваших трудов и ожесточенной борьбы с клиентом и подрядчиком. Что касается Джепсона, всех этих его разговоров... много ли они дают вам, в конечном счете? – Винс нетерпеливо вздохнул и поправил полосатый галстучек – копию галстука Эбби. На мгновение он отвернулся; в свете лампочки, горевшей над крыльцом, его резко очерченный профиль, увенчанный волнистыми блестящими каштановыми волосами, напоминал античную камею.
      – Впрочем, – добавил он, – что за охота говорить о Джепсоне в такую ночь!
      – Ты упускаешь самое главное, Винс, – сказал Рафф закуривая. – По-моему, Джепсон хотел подчеркнуть разницу... Словом, понимаешь ли, людей, умеющих чертить, тысячи, а много ли на свете настоящих архитекторов?
      Рафф заметил, что Винс снова посмотрел на часы.
      – Когда здание готово, люди любуются им, но, право же, никто не кричит: "Ах, ах, какое изумительное выражение людских чаяний! "
      – Согласен. Но если оно действительно выражает чаяния людей, они это чувствуют. Это прошибает. – Рафф повысил голос. – Прошибает, понимаешь? Посмотри на дома и церкви Фрэнка Ллойда Райта – люди ценят их. Может быть, еще недостаточно ценят, но когда-нибудь оценят по-настоящему. И пусть многие сейчас фыркают на Райта – он все равно займет свое место на страницах истории. Он заслужил это место. И Салливен тоже, и Эрик Мендельсон , и Корбюзье, и... – Рафф сделал паузу, оВернувшись к Эбби, –... и Мис ван дер РОЭ.
      Эбби усмехнулся.
      – Я замечаю, что Миса ты все-таки назвал в самом конце?
      – А что дал тебе твой Мис? – взорвался Рафф. – Какого черта ты с ним носишься, Эбби? Заставил он тебя разинуть рот от удивления? Или мечтать о девушке? Захотелось тебе поселиться в доме, построенном Мисом, стать достойным его, сделать в нем свою лучшую работу? Нет и нет! Мис твердит: "Смотрите, на что способна наша промышленность, полюбуйтесь нашими инструментами, и сталью Юнайтед Стил Корпорейшн, и питтсбургским зеркальным стеклом, и анакондской медью, и алюминием компании "Алькоа" .
      Эбби встал. Хотя он был взволнован и убежден в своей правоте, слова его звучали мягко, сдержанно, размеренно – в них была та же типичная, присущая ему точность и аккуратность, с какой он завязывал свой узенький полосатый галстучек или причесывал гладкие, коротко остриженные соломенно-желтые волосы.
      – Но послушай, Рафф, неужели ты считаешь, что его композиция, чувство пропорций и прекрасная завершенность его проектов ничего не стоят?
      – Нет, конечно, стоят... – Рафф швырнул окурок на песчаный берег. – Премиленькие проекты. Чистенькие, гладенькие. Но что общего между этими проектами, черт бы их побрал, и жизнью людей? Разве человек такое уж миленькое, чистенькое, гладенькое, законченное создание? Разве он не напоминает порой грязное стадное животное, которое то и дело гадит в собственном логове? Попробуй-ка засунуть его в домик твоего Миса! Ничего не выйдет! – Рафф захлебнулся и умолк.
      – Да что там, Эбби, ты так обалдел от Миса просто потому, что хочешь избавиться от кружевных салфеточек, которые тебе осточертели еще в Бостоне...
      – Вот уж нет, – возразил Эбби.
      Рафф перестал шагать взад-вперед и рассмеялся.
      – Не пойму, с чего это мы всякий раз лезем в бутылку! Все равно ничего друг другу не докажем. Когда неодолимая сила встречает неподвижный предмет...
      – Ну ладно, – вмешался Винс. – С меня хватит. Я предмет подвижный и поэтому смываюсь.
      Он еще раз взглянул на часы, сделал несколько шагов, остановился и оглянулся на Эбби:
      – Кстати... сегодня вечером соберемся здесь?
      – Видишь ли, – сказал Эбби, – у меня свидание с Ниной...
      Винс перебил его:
      – В таком случае не отменить ли нам эту встречу? Нам с Трой не обязательно ехать сюда...
      – Нет, почему же, Винс, – сказал Эбби. – Меня это абсолютно устраивает. Мы с Ниной только хотели заглянуть на выставку в Стрит-Холле...
      (... что, как отлично понимал Рафф, не вполне соответствовало действительности, а просто было тактичной попыткой Эбби предотвратить встречу Нины с Трой.)
      – Ладно. – Винс открыл дверь. – Может, мы и заглянем сюда позднее, а если тут будет полно народу, дадим тягу. – Он перешагнул порог. – Дивная ночь. Будь паинькой, Эбби.
      Когда Винс ушел, Эбби сказал:
      – Кажется, он влип еще сильнее, чем я думал.
      Рафф закурил новую сигарету, уселся и положил ноги на грубо обтесанную балюстраду крыльца.
      – Когда такой парень, как Винс, начинает бродить, словно лунатик, бросает работу и даже о конкурсе больше не вспоминает, становится ясно, какая это могучая штука – любовь.
      – Неужели Трой сразу положила его на обе лопатки?
      – Это ты у него спроси. Ну, а я сегодня вечером вернусь в город. Если вам с Ниной нужно пристанище...
      – Что ты, вовсе нет, – сказал Эбби. – Я только...
      – Послушай, – настаивал Рафф, – почему ты считаешь, что нам с Винсом непременно нужны те две комнаты? Ты здесь единственный, так сказать, жених. Свадебные апартаменты в твоем распоряжении.
      Эбби беспокойно заерзал:
      – Да нет же, с какой стати тебе уходить? Что за глупости! Надеюсь, ты не принял всерьез все эти шуточки Трой?..
      – Какие шуточки? Я вообще ни одного ее слова не принимаю всерьез.
      – Да вот, все, что она болтает о нас с Ниной: будто мы спим с ней и прочее...
      – Ах, ты вот о чем! – нерешительно протянул Рафф, понимая, что ему впервые представляется возможность сделать то, о чем просила его Трой, и попытаться столкнуть Нину с пьедестала, на который ее возвел Эбби.
      – Понимаешь, – продолжал Эбби, явно делая над собой усилие, – если бы мы с Ниной даже и захотели, теперь, после выходки Трой, у нас все равно ничего бы не вышло... Ты ведь видишь, как она обходится с Ниной? Чертовская незадача!.. Во всяком случае...
      – Ты что же, хочешь убедить меня, что вы с Ниной... – начал Рафф, пытаясь скрыть свое удивление.
      Эбби даже повысил голос:
      – Никогда. Ни разу. А теперь это и вовсе невозможно. Трой потрудилась на совесть.
      Рафф открыл было рот, но тут же передумал. Он раскурил сигарету и глубоко затянулся,
      – Что ты хотел сказать, Рафф? – Эбби пристально смотрел на него.
      – Да нет, ничего.
      – А все-таки?
      – Я предпочел бы не говорить, – признался Рафф.
      – Нечего играть со мной в прятки, – сказал Эбби. – В чем дело?
      Рафф ответил не сразу:
      – Мне очень неприятно в этом сознаваться, но в данном случае я, как ни странно, почти согласен с этой мешугене – твоей сестрой.
      Это было ошибкой. Эбби сразу обиделся.
      – Почему, хотел бы я знать, все ополчились на меня? – воскликнул он.
      – Послушай, Эбби... я только...
      – А, все равно! – с неожиданной резкостью перебил Эбби. Он открыл дверь и вошел в дом.
      Итак, удобный случай, который Трой просила использовать, был упущен. Рафф вздохнул с облегчением. У него не хватало духу на этот разговор. Более того – он и не хотел ничего говорить.
      Он тоже вошел в дом и увидел, что Эбби стоит у грубо сложенного очага, спиной к огромной комнате с нештукатуренными стенами.
      – Давай забудем об этом, – сказал Рафф. – Ты не подбросишь меня в город, когда поедешь?
      Но Эбби, казалось, даже не слышал его; немного спустя он повернулся: на лице у него не было и следа обычного румянца.
      – Можно, я кое-что скажу тебе, Рафф?..
      – Что такое?
      – Это просто ужасно, Рафф... я никогда не говорил тебе об этом... но теперь, когда вмешалась Трой, все приняло такой оборот, что... – Эбби запутался и умолк.
      Стараясь помочь ему справиться с нестерпимым смущением, Рафф сказал:
      – Выкладывай. Преподобному О'Блуму можно все рассказать.
      – Я задерживаю тебя? – спросил Эбби. – Может быть, у тебя свидание?
      – Брось эти китайские церемонии, Эбби. В чем дело?
      Но Эбби никак не мог собраться с духом. Он ходил взад и вперед по комнате, его короткие приглаженные волосы тускло блестели, худое лицо подергивалось. Он пытался выразить то, что его терзало, в таких словах, которые не оскорбляли бы его вкуса, сдержанности и чувства собственного достоинства.
      – Своим вмешательством Трой вывела все на чистую воду, – начал он наконец. – Но я, честно говоря, не знаю, как теперь поступить. С одной стороны, я готов отказаться от Нины... пойти... завести с какой-нибудь... – Он опять мучительно заколебался, но потом взял себя в руки. – Рафф, а что, если я попрошу тебя...
      Рафф все понял…
      – Устроить тебе проверку? – спросил он.
      Эбби кивнул.
      – Понимаешь ли, мне нужно...
      – Все ясно, – сказал Рафф; ему хотелось поскорее кончить этот разговор.
      – Смог бы ты? – с каким-то отчаянием спросил Эбби.
      Рафф дал волю своим чувствам.
      – Эбби, – рявкнул он, – сукин ты сын, аскет несчастный, до чего же я люблю тебя! Поехали!
      На следующий день, рано утром, когда они расставались на углу Чейпл-стрит и Хай-стрит (Рафф направлялся в нижнюю часть города, к "Скотту и Эймзу", а Эбби нужно было в Уэйр-Холл), Рафф вдруг вспомнил, что не оставил на прежней своей квартире адреса, куда пересылать письма.
      – Знаешь, проводи меня на старую квартиру, – попросил он Эбби, – там, верно, накопилась целая гора писем.
      Эбби усмехнулся:
      – Придется тебе для памяти завязывать узелки на платке.
      Они пошли в сторону Йорка к меблированным комнатам, где раньше жил Рафф. В холле на радиаторе парового отопления лежали два толстых архитектурных журнала; рядом с ними Рафф увидел письмо.
      Сердце у него тревожно застучало, когда он взял в руки белый конверт с зеленым печатным штампом: "Больница и санаторий "Сосны"".
      Возвращаясь вместе с Эбби к Уэйр-Холлу, он вскрыл конверт, заранее понимая, что утешительных известий о матери ждать не приходится.
      Ну и негодяи же они, эти попечители престарелых и покинутых: никогда не напишут ничего приятного. Им и в голову не придет сообщить какую-нибудь радостную новость: "... на этой неделе Ваша мать чувствовала себя хорошо", или "Вашей матери очень понравился наш новый телевизор", или "Ваша мать проявляет очень большой интерес к нашему намерению разбить новый сад... "
      Как бы не так! В бюллетенях этого мрачного заведения для приговоренных всегда одни неприятности.
      "Дорогой мистер Блум, – читал Рафф, – мы ничего не сообщали Вам раньше в надежде, что состояние Вашей матери улучшится. Однако, к сожалению... "
      Рафф так и впился глазами в письмо. "Однако". Вот оно: трехсложное словечко – обычный предвестник несчастья. И в руках у него письмо, а не телеграмма, о которой он так глупо мечтал в тот памятный день – первый день весны.
      Он шел рядом с Эбби, стиснув зубы, превозмогая странную боль в горле, и переводил неуклюжие намеки больничной конторы на язык простых и неутешительных фактов.
      Джулия Рафферти Блум с той хитростью, которую нередко проявляют так называемые слабоумные, изловчилась возобновить знакомство с бутылкой, и теперь у нее развился диабет, так что пусть Рафф вышлет чек на сумму 66 долларов 50 центов для покрытия расходов на лечение и лабораторные анализы.
      Что ж, Джулия, ты по крайней мере сохранила ловкость. Не то что остальные: они просиживают остаток дней в креслах, похрустывая косточками, или греют свои ссохшиеся ягодицы в постели, которая неизбежно станет их смертным одром. Ты не похожа на них, Джулия. Пока был жив Моррис, ты еле-еле соглашалась пригубить стакан, а теперь прежняя неутолимая жажда вновь одолела тебя. Несокрушимая католическая совесть даровала тебе отпущение грехов и диабет в придачу.
      Они шли по Чейпл-стрит. Участливый голос Эбби:
      – Что случилось, Рафф? Что-нибудь с матерью?
      Рафф кивнул и сложил письмо.
      – Я понял по твоему виду.
      – У нее диабет.
      – Да что ты!
      – Она там недурно проводит время. Дурачит всех этих ворчливых олухов и напивается до потери сознания.
      Когда они подошли к Хай-стрит, Эбби неловко сказал:
      – Рафф... Я хочу спросить тебя... Если ты на мели или вообще... словом, я мог бы...
      – Спасибо, – ответил Рафф. – У меня хватит.
      По пути в контору он решил попросить у "Скотта и Эймза" аванс в счет жалованья за отработанные часы – по два доллара в час.
      Но, дойдя до дверей маленького кабинета мистера Эймза, он передумал, а может быть, просто смалодушничал и понял, что не сможет заставить себя просить денег.
      Он повернул в коридор и направился к лифту. Потом, уже пересекая городской сквер, он подумал, насколько проще было бы занять денег у Эбби. Хотя в своих Денежных делах Эбби был крайне осторожен и практичен и даже славился бережливостью, по отношению к другим он всегда проявлял благородную щедрость и охотно помогал товарищам. Все это знали и, пользуясь деликатностью Эбби, нередко подводили его. Именно это и заставило Раффа отказаться от его помощи.
      Рафф решил лучше попытаться продать кое-какие ценные книги. Эти великолепные издания служили ему резервным фондом на черный день. Он купил их в Цюрихе перед самым окончанием войны. В их числе было собрание проектов Фрэнка Ллойда Райта, изданное в Германии в 1910 году, "Четыре книги об архитектуре" Палладио , Витрувий , "Новая архитектура" Рота и еще несколько книг.
      Он пошел в Уэйр-Холл, сказал Эбби, что забыл дома бумажник, попросил у него ключи от машины и поехал в Вудмонт. В половине второго он вернулся, приволок свои увесистые тома к Уитлоку на Уолли-авеню и там, в чудесном сумрачном подвальчике, в этом раю библиофилов, получил за них семьдесят пять долларов. При этом он горячо надеялся, что единственным покупателем, который вскоре явится за этими книгами, будет не кто иной, как Рафферти Блум.
      Он отправил чек в "Сосны" авиапочтой и вдруг почувствовал, что совершенно разбит и голоден. Он остановился около лавки, купил пачку крекеров и огромную кисть винограда и опять поехал на Хай-стрит.
      Вот так "Сосны", черт бы их побрал.
      Он ехал под зелеными, залитыми солнцем шатрами могучих вязов, не переставая думать о матери и об унылом пригородном шоссе, где стоит ее санаторий и где последние горделивые сосны были вырублены лет пятьдесят тому назад, когда в Мичигане разразился лесопромышленный бум. Теперь в этих безрадостных местах Джулия доживала свои дни; что ж, по крайней мере они проходят в туманном, может быть даже блаженном забытьи...
      Каменные стены Уэйр-Холла были такой чудовищной толщины, что в вестибюле царил полумрак, и раньше; чем глаза Раффа привыкли к темноте, раньше, чем он успел добраться до второго этажа, он узнал от поднимавшегося вместе с ним студента новость о Винсе Коуле.
      Рафф задержался на площадке и тупо стоял в полном одиночестве. Все было кончено.
      Никаких сомнений. Победу одержал Винсент Коул.
      Теперь уже ни к чему предзнаменования и предположения, ни к чему праздные надежды, навеянные весенней лихорадкой.
      Но разве он не знал, разве не знал с самого начала, что его шансы на победу более чем сомнительны? И все-таки в дни рождественских каникул он работал без устали, увлеченный смелостью своего замысла, новизной положения (он впервые участвовал в конкурсе) и, главное, желанием использовать эту возможность, чтобы выпутаться из денежных затруднений.
      Что ж, он пытался. Сделал все, что мог. Как и Эбби и остальные. Но теперь все это позади.
      Он снова начал подниматься по лестнице.
      Войдя в дипломантскую, он увидел, что почти все столпились у оконной ниши; Бинк Нетлтон, круглолицый, сияющий, поднимал вверх руку Винса и орал, покрывая всеобщий шум: "Вот он, победитель! Ура! Винс Непобедимый! "
      Рафф подошел ближе и увидел, как Эбби Остин, а за ним и Нед Томсон, и Пит Новальский, и Бетти Лоример, и Джимми Ву Лум пожимают руку Винсу и поздравляют его.
      Винс прямо светился от радости и удовлетворения. Не только мальчишеская, тщетно сдерживаемая усмешка, не только блеск глаз, но каждое движение его широких плеч, поистине царственный поворот головы – все говорило о ликовании. Он действительно выглядел победителем, юным императором, увенчанным короной вьющихся каштановых волос.
      Стараясь скрыть разочарование (и легкий укол зависти – той зависти, в которой тяжело признаться даже самому себе и которой всегда стыдишься), Рафф шагнул к Винсу и протянул руку.
      Увидев Раффа, Винс поспешил к нему. Его рукопожатие было таким долгим, таким торжествующим, словно с другими он попросту терял время, а для полноты счастья ему не хватало именно этого рукопожатия.
      – С обновкой тебя, дружище, – сказал Рафф. – Носи на здоровье.
      – Спасибо, Рафф, – ответил Винс благодарно и даже смиренно.
      – Что же ты собираешься делать с такой кучей денег? – продолжал Рафф уже более непринужденно. – Купишь золотую рейсшину?
      – Ну, это ведь только местная премия, а не национальный приз, – ответил Винс.
      – Ах, вот как? – Для Раффа это было новостью.
      – Да, представь себе, – ловко ввернул Бинк Нетлтон. – Сущие пустяки! Всего-навсего семьсот пятьдесят монет!
      – Хотел бы я знать, – сказал Винс как бы про себя, – хотел бы я знать, кто оторвал главный приз? – Потом добавил: – А выдадут премии только через месяц. Обычно они устраивают по этому случаю грандиозный банкет.
      – Безобразие! – не унимался Бинк.
      Немного погодя, когда все расселись по местам и взялись за работу, и патефоны заиграли, а свистуны завели свои нескончаемые трели, и Гомер Джепсон кончил свой обход, Винс, Рафф и Эбби вышли в диванную распить по бутылочке кока-колы.
      – Эб, – сказал Винс, называя Эбби уменьшительным именем, которое обычно употребляла Трой. – Эб, должен сказать, что твоя сестра принесла мне удачу. – Он прислонился к темно-красному автомату для продажи кока-колы. – Теперь мне, по-видимому, не хватает только одного: чтобы ты стал моим шурином.
      Рафф заметил, что Эбби поперхнулся, опустил бутылку и с удивлением посмотрел на Винса.
      – Дурака валяю, – сказал Винс и рассмеялся. Затем со всего размаху поставил бутылку на автомат. – Нужно позвонить Рут. Она в обморок хлопнется, когда услышит новость. – И он побежал в чертежную, где был телефон.
      Развалившись на засаленных серых диванах и настороженно поглядывая друг на друга, Рафф и Эбби молча пили.
      Затем Эбби спросил:
      – Как ты на это смотришь, Рафф?
      – На что?
      – Да нет, я говорю не о Трой. Не думаю, чтобы она вышла за Винса. Как ты относишься к тому, что он получил местную премию?
      – Не знаю, право, – протянул Рафф. – У Винса великий дар: он умеет угодить всем на свете.
      – Забавно... На рождестве я написал Трой, что премию, несомненно, получишь ты. – Эбби запнулся и положил ногу на ногу, демонстрируя свои потрепанные брюки и стоптанные до самых гвоздей красные резиновые каблуки. – Говоря по совести, Рафф, я считаю, что мой проект куда лучше...
      – Возможно, – сказал Рафф.
      – Нет, в самом деле...
      – Какой смысл говорить об этом? – раздраженно перебил Рафф. – Все это сплошная нелепость. По-моему, Райт был прав, предостерегая от участия в конкурсах. – Рафф сделал мощный глоток из бутылки. – Но в данном случае... Видишь ли, работа Винса действительно хороша, чем больше будет появляться таких вот хороших работ, тем лучше для всех.
      – Конечно, – согласился Эбби. – Впрочем, тогда, на рождестве, проект Винса нам не очень понравился, помнишь? Уж такой осторожный – дальше некуда. Правда, ему нельзя отказать в чувстве современности, но, откровенно говоря, Рафф, мне он всегда казался чертовски банальным.
      Рафф пожал плечами.
      – Общая планировка все же хороша – первый сорт. Но если разбирать все по косточкам, то, на мой взгляд, в этом проекте не хватает индивидуальности. В нем нет Винса Коула. И досаднее всего, по-моему, то, что, стараясь удешевить постройку, он выбросил камин. По мне, без камина нет дома. Камин на первом месте, даже если ради него приходится жертвовать полезной площадью или целой милей стеклянных стен.
      – Ну, не знаю, я бы не решился... – начал Эбби, но не договорил, так как в это время вернулся Винс.
      – А мы тут как раз ругаем на все корки твой проект, – сказал Рафф.
      – Валяйте, не стесняйтесь, – весело отозвался Винс. – Между нами говоря, я и сам считаю, что, по существу, он куда слабее, чем твой, – он повернулся к Эбби, – или чем проект Раффа. Но с конструктивной точки зрения он лучше. Послушайте, – продолжал Винс, – сейчас я собираюсь смыться и авансом истратить большую часть премии. – Он пошел к выходу, но задержался под аркой; его умное красивое лицо излучало глубокую внутреннюю радость. – Рут уже несколько лет мечтает о паре красивых длиннохвостых попугаев. Сейчас как раз подходящий момент. Я привезу их домой в роскошной клетке. – Он снова двинулся к двери. – До вечера, Эб.
      Они смотрели ему вслед.
      – У сестрицы Рут будет чертова уйма хлопот с этими птицами, – заметил Рафф.
      – Еще бы, – подтвердил Эбби. – Но все равно, это страшно мило с его стороны.
      Раффа тоже тронуло искреннее желание Винса сделать сюрприз своей старшей сестре и преподнести ей клетку с попугаями.
      – Скажи-ка, Рафф... – услышал он голос Эбби.
      – Что?
      Эбби с безразличным видом отвернулся, словно рассматривая глубоко утопленное в стене окно со свинцовыми переплетами.
      – Да вот, о письме, которое ты получил сегодня утром... Если ты сейчас на мели, я...
      Рафф прервал его:
      – Нет, спасибо, Эбби. У меня все в порядке. – Он встал и сунул пустую бутылку в ящик у стены. – Пошли.
      Они прошли через чертежную, где при ярком, но уже не солнечном, а люминесцентном свете работали десятки студентов в белых рубашках, и вернулись в дипломантскую.
      Рафф снова уселся перед доской и взял карандаш. Он рассматривал свой дом, сделанный начерно, чуть намеченный и все же воплощающий в себе все его знания и опыт; он рассматривал это хитросплетение линий, которые для него были уже не линиями, а камнем, деревом и стеклом; видел цвет и фактуру материалов, гармонирующих с игрой солнечных лучей в густой листве деревьев...
      Он взял угольник, и прикосновение к знакомой полированной поверхности даже теперь, на исходе этого тяжелого дня, вызвало в нем прилив радости, которая так часто служила ему единственной поддержкой и единственной наградой.

8

      – Ну, скажи по совести, Остин, разве это не свинство? – Встретив Эбби этими словами, Нина замолчала и, в ожидании ответа, начала прихлебывать пиво. В косых лучах изогнутой лампы, освещавшей кабину ресторана "Макс и Марти", ее светлые волосы отливали золотом. – Два вечера подряд! И ты смеешь смотреть мне в глаза!
      – Еще как смею, Нина! – ответил Эбби и с необычайной для него уверенностью взял ее за руку. Она не выдержала, улыбнулась, и легкие переливчатые тени окружили прелестные ямочки на ее щеках.
      – Как тебе не стыдно? Ставить меня в такое идиотское положение. К тому же ты, кажется, пьян, Остин?
      – Ничуть. – Голова у него слегка кружилась, но совсем не от пива, а от сознания своего нового (и очень выгодного) положения: ведь теперь он вел двойную игру. Это давало ему преимущество.
      – А, Рафф! – воскликнула Нина.
      Рафф Блум подошел к столу и взял стул.
      – Привет, Рафф. – Эбби ловко пустил по столу пачку сигарет. – Трой с Винсом просили передать, что придут попозже.
      – К тому времени, – заявил Рафф закуривая, – я уже буду в Уэйр-д-Холле.
      – Рафф, – обратилась к нему Нина, – вы человек прямой. Так вот, скажите – от Остина ведь ничего не добьешься! – Трой здорово честила меня за глаза?
      – Я уже объяснял тебе, Нина: Трой не сказала ничего...
      – Я спрашиваю Раффа. Ты пристрастен.
      – Ну, – сказал Рафф, – мы с Трой не обменивались мнениями на этот счет, потому что редко встречаемся, а встречаемся мы редко потому, что главная моя забота теперь – держаться от нее по меньшей мере в двадцати милях. – Он подымил сигаретой и продолжил, – я и сюда пришел только потому, что меня пригласил Винс. Как-никак, это его день.
      Эбби промолчал. Стоит ли продолжать попытки внушить Раффу интерес к Трой?
      Трой, конечно, подняла бы страшный шум и стала бы всячески издеваться над его планами. Правда, тут все дело в ее непомерной гордости. Но, как бы там ни было, с надеждой на то, что Трой и Рафф станут хотя бы друзьями, нужно распроститься.
      Собственно говоря, он ничего не имеет и против Винса. Абсолютно ничего. С чего бы это он стал возражать? Винс – человек с большим будущим, это ясно как день. Просто, думая о сестре, Эбби никогда не вспоминал о Винсе и теперь с трудом представлял себе такую комбинацию.
      – Ладно, – сказала Нина, решительно выпятив маленький подбородок, – если она снова начнет прохаживаться на наш счет, я сразу же... В общем, на этот раз я не буду такой идиоткой, как тогда в коттедже.
      – Винс отвлечет ее внимание от нас с тобой: у него это неплохо получается, – заметил Эбби. Он подозвал Гусей и заказал еще по кружке пива для всех.
      – Будем надеяться, – сказала Нина с тревогой, которую Эбби вполне разделял. Подождав, пока Гусей принесет пиво, Нина продолжала: – Слухи о Винсе уже дошли до Стрит-Холла, но толком никто ничего не знает. Лесли Хойт где-то прослышала об этом и уже выпытывала у меня, что и как. Он здорово задрал нос?
      – Ни капельки, – сказал Эбби.
      – Мил, как никогда, – добавил Рафф.
      Немного погодя Нина спросила:
      – Кстати, в каком костюме вы будете завтра вечером? Или это секрет?
      – Завтра вечером? – Рафф в недоумении уставился на нее.
      – Завтра бал. Забыли?
      – Господи Иисусе! – пробормотал Рафф, опуская кружку. – А ведь верно!
      – Ты пойдешь, Рафф? – спросил Эбби. – Конечно, пойдешь. С Лиз Карр?..
      – С Лиз? – повторил Рафф. – Нет, она, кажется, опять дежурит ночью...
      – Послушай, Рафф, ты не можешь не пойти... Это было бы... Неужели ты действительно никого не пригласил, не позаботился о костюме и обо всем остальном?
      – Ну, до завтрашнего вечера еще уйма времени, – отмахнулся Рафф.
      – Уйма времени? – Эбби был потрясен. Как это похоже на Раффа! Решительно все студенты на факультете, все до единого, строили планы, приглашали девушек, доставали костюмы; иные из кожи вон лезли, стараясь придумать что-нибудь пооригинальнее. А Рафф – не угодно ли? – удосужился вспомнить об этом, когда бал уже на носу. Правда, архитекторы обычно уделяли мало внимания всяким студенческим забавам, но ежегодный традиционный бал и для них был важным событием. О таких вещах не забывают.
      – Не понимаю, зачем мне идти туда, – сказал Рафф.
      – Ты не можешь не идти, – настаивал Эбби.
      – Почему?
      – Потому. Все должны пойти.
      – Чепуха все это! – не унимался Рафф.
      Эбби вдруг улыбнулся: он придумал правильный ход.
      – Ну, как ты не понимаешь, Рафф... Ведь это наш последний бал, мы здесь последний год, а прошлой весной ты не пошел... Нужно, чтобы нам было о чем вспомнить на старости лет... Не знаю, право... но как подумаешь, что через два месяца мы все разъедемся кто куда, появляется желание сохранить это все в памяти...
      Хмурое вытянутое лицо Раффа расплылось. Он засмеялся.
      – Черт тебя возьми, Эбби, а ведь ты прав!
      – Вот и отлично, – сказал Эбби, слегка смущенный таким успехом своей уловки. – Ты же сам вечно распространяешься насчет того, что нам предстоит прыжок в жизнь!
      – Правильно! – Рафф отодвинул свой стул и встал. – Прошу прощения. Сейчас вернусь. Я почти ничего не ел сегодня.
      – Что случилось? – спросила Нина, провожая глазами раффа, который устремился на кухню. – Куда его понесло?
      – Он проголодался, – ответил Эбби и, гордясь своей дружбой с Раффом, добавил: – Он получит все, что только захочет. Даже с Винсом, который проектировал этот зал, здесь так не носятся. Повар прямо обожает Раффа.
      – А ведь Рафф не швыряется чаевыми, – заметила Нина.
      – Разумеется, нет, – подтвердил Эбби. – Он поступает проще: когда ему понравится какое-нибудь блюдо, он отправляется к повару, от всей души расхваливает его и называет великим артистом. После этого повар готов расшибиться в лепешку. Рафф как-то рассказывал, что его отец всегда твердил: "Люди изголодались по доброму слову... "
      Нина кивнула, но тут же добавила:
      – Интересно знать, куда деваются все его добрые слова, когда он встречается с твоей сестрой? Похоже на то, что... – Она вдруг запнулась, глядя на входную дверь, глаза ее сузились, она прикусила нижнюю губу: – Вот, помяни черта...
      Конечно, это Трой. Она пришла вместе с Винсом и вот уже наклоняется и нежно целует Эбби в ухо, а Нина поздравляет Винса. Эбби слушал и надеялся, что Трой сдержит свое обещание и оставит Нину в покое.
      – Эб, посмотри-ка, разве не дивно? – Трой села и наклонила голову, показывая Эбби новые серьги. Потом, как бы спохватившись, слегка повернулась и к Нине.
      – Да, конечно, – сказал Эбби. Серьги и впрямь прелестны: явно ручная работа, тусклый желтый металл, гравировка в абстрактном духе. Трой объяснила, что эти серьги преподнес ей Винс по случаю своей победы на конкурсе.
      Триумф Винса произвел на нее огромное впечатление – это ясно. И ничего удивительного тут нет. Только все разыгралось уж как-то слишком быстро. Среди прочих недостатков за Трой водится и этот грех: ее тянет к людям, успех которых поразил ее воображение. Конечно, ее восхищение вполне искренне, но она доходит при этом до нелепостей.
      Прошлым летом в Бостоне, после окончания Редклиф-колледжа, она получила работу в канцелярии гуВернатора и сразу же задалась целью перестроить государственную машину на новый лад. Впрочем, этому начинанию не суждено было осуществиться, так как вскоре, направляясь завтракать, она случайно встретилась в городском саду с неким молодым скульптором (вернее, попалась ему в лапы). Юноша производил довольно жалкое впечатление, но Трой все-таки взяла его под опеку, поскольку он, во-первых, только что продал одну из своих работ нью-йоркскому музею Уитни, а во-вторых, пока еще не добился признания в Бостоне. Она таскала его за собой по всему городу, приводила домой к обеду, ездила с ним на побережье, прожужжала всем уши, и в конце концов ей удалось устроить ему выставку в частной галерее на Ньюбери-стрит.
      Конечно, она втянула в эту историю и Эбби, который в то лето работал чертежником у "Перри, Шоу и Хепбер-на". Однажды, собравшись пойти позавтракать, он обнаружил в приемной Трой, которая приволокла своего скульптора, чтобы Эбби представил его одному из компаньонов фирмы и помог получить какой-нибудь заказ. Эбби пришлось выполнить ее просьбу, но, как и следовало ожидать, ничего из этого не вышло.
      Не обладая подлинно творческими способностями, Трой всегда испытывала влечение к людям более одаренным, чем она сама. Вероятно, в какой-то мере это объяснялось тем, что Остины (за исключением Вернона Остина, который уже в молодости сбежал из Бостона и стал архитектором), как правило, были бизнесменами, адвокатами, преподавателями или политическими деятелями. Трой не чувствовала особой нежности к большинству из них, а воевала решительно со всеми.
      Особенно раздражало ее полное отсутствие в их семье того, что она называла артистичностью. А впрочем, говорила она, чего и ждать от этих мрачных, унылых людей? Ведь они все – республиканцы, а республиканцы недаром слывут тупицами.
      Эбби, который постепенно усваивал такие же взгляды, не решался их афишировать, а тем более – проводить в жизнь: он ужасно боялся нудных нравоучений отца. Выход был один – окончательно распроститься с Бостоном. Так возникла мечта перебраться на Запад, в Чикаго, куда много лет назад сбежал другой начинающий бостонский архитектор, Луис Салливен.
      Во всяком случае, они оба – и Трой и Эбби – отлично понимали, что протестовать или пытаться что-либо объяснить отцу бесполезно. Если речь зайдет об искусстве, отец, конечно, скажет, что их недовольство – сплошной вздор. "Как так? – удивится он. – Разве искусство не представлено у нас в доме самым благопристойным образом? Разве у нас нет картин Гилберта Стюарта и Копли ? Разве нет множества фамильных портретов работы неизвестных мастеров восемнадцатого и девятнадцатого веков? Разве мы не принимаем у себя профессоров Гарвардского университета, и писателей, и всяких заезжих аекторов? И разве не мы, Остины, организовали сбор средств для Бостонского симфонического оркестра?.. "
 
      Эбби очнулся, когда Трой сказала, чуть повысив голос:
      – А я уже решила, что вы втихомолку задали стрекача, Рафф.
      И Эбби увидел Раффа, который вернулся из кухни, держа в руке сэндвич с мясом, от которого он откусывал огромные куски.
      – Надеюсь, вы не намереваетесь наесться и сбежать, – продолжала Трой. – Ведь мы собрались в честь Винсента.
      – Потому-то я и пришел, – сказал Рафф, усаживаясь рядом с Ниной.
      Они много пили за Винса, который держал себя, как отметил Эбби, очень скромно. Он и в самом деле как-то совсем притих: просто сидел возле Трой, неотрывно смотрел на нее, давал ей прикурить – словом, был поглощен ею всецело. Как она скрутила его за эти дни – глазам своим не поверишь! Правда, у Трой всегда были поклонники, которые чуть ли не молились на нее. И все-таки видеть Винса таким молчаливым и даже робким было очень странно.
      Как это Винс обмолвился сегодня? Что-то насчет будущего шурина? Эбби начал подозревать, что это была не просто шутка.
      – А как вы проводите время днем, Трой? – спросила Нина, пытаясь, как отлично понял Эбби, проявить сердечность.
      Глаза у Трой заблестели:
      – Лучше бы уж вы спросили, как я провожу время ночью. По-моему, это интереснее. – Заметив предостерегающий взгляд Эбби, Трой добавила: – Нет, нет, я только хотела сказать, что это было бы так же нескромно. Потому что днем я только и делаю, что мешаю Винсу работать. – Она с улыбкой повернулась к Винсу, строгое и красивое лицо которого сразу смягчилось и выразило немое, даже глуповатое обожание. – Попробую вспомнить. Сперва я сидела на каких-то дивных лекциях. Потом Эдуард – это брат Винса – повез меня в полицейский участок, и в тюрьму, и в морг. Между прочим, Нина, знаете ли вы, что в некоторых отношениях Коннектикут – фантастически отсталый штат? У вас тут не продают женских презервативов. Запрещено законом.
      Рафф поморщился.
      Опасаясь, как бы Трой не оседлала своего излюбленного конька, Эбби срочно переменил тему разговора:
      – Кстати, Трой, готов у тебя костюм для завтрашнего вечера?
      – Готов, только ты, пожалуйста, ничего не выпытывай у меня, Эб, – отозвалась Трой. Потом, обращаясь к Раф-фу: – А у вас какой будет костюм? О, знаю, бьюсь об заклад! Вы будете противным старым брюзгой в грязном ночном колпаке!
      – Горячо, – сказал Рафф.
      – Да у него и девушки еще нет, – вмешалась Нина, и Эбби облегченно вздохнул: опасность миновала.
      – Ах, нет девушки? – подхватила Трой. – Пойдете со мной и Винсентом.
      – Этот номер не пройдет, – отрезал Винс, не проявляя ни малейшего чувства юмора.
      – Вообще, – сказала Трой, – я никогда не поверю, что вы не можете подцепить в Стрит-Холле какую-нибудь смазливую кошечку: синие штаны и конфетная мордочка с челкой до бровей.
      Рафф нахмурился.
      – Если я пойду на этот бал, мне понадобится первосортная девушка: длинноногая и непосредственная.
      – Звучит недурно, – сказал Эбби. – Но где ты найдешь такую, когда в твоем распоряжении меньше суток?
      Рафф доел свой сэндвич.
      – Где? – спросил он. – Да где угодно. Подойду к первой подходящей девушке и приглашу ее.
      – Ого! – воскликнула Трой. – Я не прочь посмотреть, как это у вас получится.
      – Хотите посмотреть? – Рафф оВернулся и темно-синими глазами, которые сердито блестели на его угловатом лице, медленно обвел зал, длинную стойку бара и переполненные кабины. – Вот, кажется, подходящая, – сказал он. Потом, понизив голос: – Эбби, как ты находишь вон ту девушку, во второй кабине от нас? Напоминает Брунгильду. С ней две подруги. Пьют пиво.
      Эбби внимательно, хотя и не так откровенно, как Рафф, оглядел плотную, весьма полногрудую блондинку, с коротко остриженными густыми волосами, ярким ртом и карими глазами.
      – Что ж, – пошутил он, – в самую точку, Рафф.
      – Я могла бы рассказать о ней целую кучу всякой всячины, – заметила Трой, – только вот не знаю, как насчет ног и непосредственности.
      К превеликому восхищению Эбби, Рафф встал и направился ко второй кабине, где сидели девушки. Его высокая фигура склонилась перед Брунгильдой.
      – Простите, я знаю, что это не принято, но завтра вечером бал, а у меня нет девушки...
      – Что-о? – Блондинка изумленно уставилась на него, и ее подруги тоже уставились – сперва на него, а потом на нее.
      Рафф, который, судя по всему, развлекался больше всех, дружелюбно улыбнулся.
      – Понимаете ли, тут совсем особый случай: я ищу непосредственную и длинноногую девушку. То есть, конечно, в меру длинноногую.
      – Пьян, – шепнула одна из девиц.
      Светловолосая Брунгильда осведомилась:
      – Вы пьяны?
      – Нет, нисколько, – ответил Рафф, хладнокровно рассматривая девушку. – По-моему, вы в точности соответствуете спецификации.
      Девушка сказала:
      – Завтра вечером я занята. Может, отложим на будущий год?
      – В будущем году меня здесь уже не будет, – сказал Рафф. – Очень жаль. Боюсь, что девушку, отвечающую таким требованиям, нелегко найти. Что ж, извините, что оторвал вас от пива. Благодарю за любезность... – Он пошел обратно.
      – Постойте!.. Может быть, я смогу... может быть... – вдруг воскликнула девушка.
      Рафф условился с ней и вернулся на место; все притихли, и даже Трой растерялась и замолчала. А Эбби гордо посматривал на сестру, словно хотел сказать ей, что в своих письмах о Раффе Блуме он как раз и имел в виду подобные подвиги.
      Разумеется, Эбби и остальные набросились на Раффа с расспросами и стали допытываться, как он решился на такую выходку и что он в действительности думает об этой случайно попавшейся под руку девице. Но Рафф отмалчивался.
      – Как понравились твоей сестре попугаи, Винс? Купил ты их? – спросил он и потянулся за кружкой.

9

      С приближением традиционного студенческого бала Уэйр-Холл совсем опустел.
      Все студенты – от первокурсников, фанатически преданных новомодным теориям и помешанных на новейшей, как правило, чертовски неудобной мебели, до выпускников, с головой погруженных в свои дипломные проекты, – занимались кое-как, спустя рукава, и почти не посещали лекций.
      Ко всем чертям полетели учебные курсы: детали сооружений, теория архитектуры, основы проектирования, строительная механика, черчение и все три части общего курса проектирования, а вместе с ними и такие дисциплины, как основы планировки городов, конструкционные стали, механическое оборудование, генеральные планы, железобетон и каменная кладка, семинар по конструкциям, философия архитектуры, договоры и спецификации, экономика строительства, все факультативные предметы и даже дипломные проекты.
      Студенты были охвачены лихорадочной суетой: художественный комитет совсем запарился и послал 5О5 всем, всем, всем, требуя все новых и новых помощников для украшения колонного зала Тафт-отеля. Затем возникла проблема – где разместить студенток женских колледжей Смита, Вассара, Сары Лоуренс и остальных приглашенных девушек; они приезжали поездом или на машинах, и их нужно было как-то устроить. И, наконец, костюмы и отчаянные (в самый последний момент) поиски булавок, шнурков, лака, кружев и всевозможной галантереи.
      Комитет решил, в отличие от прошлых лет, на этот раз предоставить участникам бала право выбирать костюмы по своему вкусу. Не нужно никакой общей темы. Все эти "Ночи Монмартра", "Таитянские праздники" и "Мавританские базары" надоели до смерти. Лучше выбросить лозунг: "Кто во что горазд". И вот в первом этаже Стрит-Холла появился плакат:
      «Дружище Бахус! Сегодня мы приглашаем всех, кто во что горазд! Приходите всей компанией: сатиры, фавны, сильфиды и кентавры. Не забудьте и мехи с вином. Выходите на арену, где будет разыграно великолепное действо. Грандиозное зрелище! Потрясающий финал!»
      Освещение? Ослепительное! Музыка? Феноменальная! Людоеды, киты, арлекины, индейцы, птицы, пьяницы! Повеселимся до упаду! Это студенческий бал! "
      Вечер выдался необыкновенно теплый; Эбби Остин опустил верх своего дряхлого, облезлого "шевроле", и горожане, случайно проходившие мимо Тафт-отеля, могли любоваться редкостным зрелищем: из автомобиля вылез судья в парике и мантии семнадцатого века (Эбби Остин), затем девушка с рекламы в коротких штанишках и длинных черных ажурных чулках с розовыми подвязками (Нина У истер), путешественник-ученый в пробковом шлеме, в шортах и с сачком для ловли бабочек (Винс Коул), святой Антоний в спортивном свитере и венке из вязовых листьев (Рафф Блум) и, наконец, находка Раффа – длинноногий и непосредственный старший лейтенант женского вспомогательного корпуса (Бланш Ормонд).
      А в холле отеля к ним присоединилась черно-оранжевая, усыпанная блестками бабочка (Трой Остин).
      Компания спустилась в полуподвальный этаж, где рядом с парикмахерской и мужской уборной находился колонный зал – обширное прямоугольное помещение, окрашенное в темно-фиолетовый цвет и оборудованное под ресторан; мощные колонны поддерживали сводчатый потолок. Было еще рано, и на площадке перед оркестром из семи человек танцевало всего несколько пар. Зал был декорирован с мудрой простотой, так как в этом году ожидалось великое разнообразие костюмов. Главным украшением была грандиозная решетчатая арка над эстрадой для оркестра. Эта арка, напоминавшая полотна Мондриана , была расписана в яркие спектральные цвета. Такие же арки, но поменьше, украшали кабины, тянувшиеся вдоль стен. Эбби Остин сразу же занял одну из этих уютных кабин, после чего Винс и Рафф отправились за пивом.
      Рафф под шумок прихватил еще бутылку виски – для себя.
 
      К одиннадцати часам уровень содержимого этой бутылки заметно понизился. Рафф блаженствовал.
      – Пью за всю компанию!
      (Чем больше пьют, тем меньше врут. Ого! Прямо афоризм!)
      – А эту за тебя, Винс!
      (И пусть лавры достаются кому попало. На здоровье! Откуда только берется эта дурацкая потребность накачаться? И сколько нужно времени, чтобы растворить в виски комок несбывшихся надежд? Ты, Рафф, напиваешься редко. Но зато метко. Весьма.)
      – За твое здоровье, Джулия!
      (А помнишь, Рафф, как после войны тебе пришлось бросить работу у Сааринена, чтобы устроить Джулию в "Сосны"? И как трудно было добиться, чтобы ее приняли? Несмотря на энергичную помощь Рудольфа Майера, доктора медицины. Ну и напился же ты после этого! По всем правилам.)
      – За ваше здоровье!
      (Но все же ты молодчина. Все говорят, что молодчина! А когда это ты ходил к Уитлоку? Только вчера? Что ж, операция удалась на славу. Даже на виски осталось. Хвала тебе, Витрувий!)
      – За твое здоровье, Лиз!
      (Надеюсь, ты будешь счастлива. Не поминай лихом.)
      – Ваше здоровье, Трой!
      (Ну и сокровище! Прямо находка, господи помилуй! А тут еще вторая находка. Вчера вечером.)
      – Ваше здоровье, Бланш!
      (Бланш Ормонд!.. Вот это был номер! Не думал, не гадал... А они все в тот вечер... Постой, постой, где же это было?.. Ах да, у "М. и М. "... Точно!.. Эбби и компания – все восхищались тобой и считали твое знакомство с Бланш чуть ли не подвигом. Как она пыталась отшить меня! Но я держался. Впрочем, ха-ха, тут есть за что подержаться.)
      – Над чем вы смеетесь, Рафф? – Это кто спросил? А, Нина...
      – Над собой.
      Что же она за птица, эта Бланш Ормонд? Конечно, она создана, чтобы любить кого-нибудь. Только не тебя. Кто же она? Позвольте, позвольте... Ага, вот: она – секретарша какого-нибудь воротилы-промышленника в Нью-Хейвене. "Секретарь слушает, сэр". Вот находка! Сидит в клетушке, чистенькая, подтянутая, всегда начеку – заурядная бабенка с заурядными мозгами.
      И почему это в жизни бывает так много недолетов?
      Ну, как бы там ни было, выпьем за... за что? Все равно за что. За совершенство.
      Неважно... Поднимем стакан. Он снова поднял стакан.
      – Выпьем за вас, Бланш, за вашу непосредственность
      – Послушайте, – сказала она, – я как раз хотела спросить, что это значит? Это просто шутка или...
      – Шутка, Бланш, – пробормотал Рафф.
      А рядом, на площадке для танцев, бал был в разгаре. И вот уже он сам, святой Антоний – какой же у него, должно быть, идиотский вид! – держит в объятиях эту крошку в новеньком, с иголочки, лейтенантском мундире, который она выпросила у одной девушки в конторе, считая, что в таком костюме будет выглядеть смело и даже вызывающе.
      – Чудно, право, – трещала она, в то время как они, покачиваясь, топтались в густой каше танцующих, среди которых были клоуны, арлекины, Граучо Маркс, Уинстон Черчилль, Нептун, Юпитер, монах, ковбой, бродяга, Гарри Трумен, царица Савская, Таллула Банкхед , саксофонист, русалка, путешественник, судья и девушка с рекламы. – Чудно, право, но я вечно нарываюсь на всяких ненормальных типов. Вы, например, ни с того ни с сего архитектор. Во всяком случае, будущий архитектор. А на прошлой неделе ко мне в контору заявился этот полоумный фотограф из "Лайф", и будь я проклята, если он не потащил меня завтракать, а потом стал показывать мне какую-то африканскую голову или маску, что ли, которую он таскает с собой в машине. Он эти головы собирает. Вечно я путаюсь с такими типами.
      Это было сказано не просто в порядке сообщения; эти слова прозвучали как жалоба. Не было в них ни понимания, ни интереса, ни шутки, ни иронии, а только сожаление о том, что все эти несусветные типы так непостоянны, неопрятны и ненадежны, а их брачным обещаниям – грош цена; они сбрасывают пепел прямо на пол, раскидывают диванные подушечки и царапают стаканами красное дерево кофейных столиков. И еще была в этих словах уверенность, что такие люди не покупают ни акций, ни облигаций, ничего не откладывают на черный день и никогда не подстригают ни травы на газонах, ни волос на голове...
      Но Рафф, разгоряченный выпитым виски, крепко прижимал к себе Бланш и смотрел ей в лицо, которое, вероятно, не раз уже обманывало других, и в лживые, грустные глаза, в сущности – даже не грустные, а просто скучающие, равнодушные, невидящие.
      Вот кому место в Гадвилле!
      – Ладно, Бланш, – сказал Рафф. – Вы не путайтесь со мной; давайте уж лучше я буду путаться с вами.
      Она ответила вежливой, недоверчивой улыбкой, и ее длинные ноги по-прежнему были неподатливы. Потом вдруг кто-то перехватил его, и оказалось, что он уже танцует с Трой, а Винс-путешественник – с лейтенантом Бланш.
      Да, Трой не назовешь неподатливой: ее руки под черной пелериной крепко обвились вокруг него, и уж она-то отнюдь не собиралась держать свои ноги бог весть где – в Массачусетсе или в Южной Каролине.
      – Ну, не замечательный ли прощальный вечер для меня? – сказала Трой. – Как подумаешь обо всем, что случилось за это время... Я говорю об Эбби и об этой девушке, которую он водит под кустик... А тут еще Винс и его огромная победа на конкурсе. Ведь это просто изумительно!.. – Она запнулась. – Не для вас, конечно. А вы что, сильно накачались?
      – Нет.
      – Я потому спрашиваю, что с вами очень уютно танцевать. При вашем росте это настоящее искусство. – Она посмотрела куда-то вбок. – Ох, взгляните-ка на Винса. Он совсем взбеленился из-за того, что я перехватила вас. Ведь он хочет жениться на мне, знаете? В понедельник я должна приступить к работе, не то я, пожалуй, не устояла бы. Рафф, быстренько ответьте мне на один вопрос: как вы думаете, эта новая девушка сможет отвлечь Эба от Нины?
      – Возможно.
      – Вы сделали святое дело, Рафф. – Она рассмеялась. – Недаром вы сегодня нарядились святым. Я все время стараюсь внушить Эбу, что вы трое должны стать компаньонами... Ах, смотрите, вот этот юноша – мы видели его у "М. и М. "! Такой застенчивый цветной парень... Забыла, как его зовут. Он на архитектурном...
      Рафф проследил за направлением ее взгляда: справа от оркестра.
      – Это Ричмонд Боулз, – сказал он.
      – Познакомьте меня с ним. Не могу же я допустить, чтобы такой милый молодой человек стоял тут в одиночестве! – заявила Трой.
      – Почему в одиночестве? – ответил Рафф, направляясь с ней к оркестру. – У него прелестная девушка, и едва ли ему придется по вкусу такая дурацкая демонстрация: ах, ах, посмотрите на Трой Остин! Какая она ужасная либералка, эта белая девушка: танцует с разнесчастным, угнетенным негром! Впрочем, я ведь знаю: вы все равно не успокоитесь, пока не разыграете душещипательной сцены для публики!
      – Ух, какой злющий! Я была о вас лучшего мнения.
      Всякий раз одно и то же: стоит ей появиться, как у него прямо желчь разливается. И откуда в нем столько злости? Изволь теперь смотреть, как она берет на буксир вежливо сопротивляющегося беднягу Боулза и каким торжеством загораются ее огромные глаза, как только танцующие начинают изумленно оглядываться на них.
      Рафф почувствовал, что ноги у него ослабели и стали как ватные. Он отвернулся и принялся рассматривать густую толпу танцующих. Увидев Бетти Лоример – единственную женщину на выпускном курсе, он рассмеялся. Бетти, которая всегда боится, как бы ее не сочли романтичной и сентиментальной, вырядилась в накрахмаленный белый халат хирурга; на том месте, где должна была бы гордо вздыматься грудь, болтался стетоскоп. Затем ему бросились в глаза коротко остриженные светлые волосы рекламной девицы Нины Уистер, танцевавшей с круглолицым неандертальцем – Бинком Нетлтоном.
      Ему удалось перехватить Нину, которая была здорово навеселе, но тут же ее перехватил кто-то другой, а он нырнул в бурлящий водоворот толпы и выудил лейтенантский мундир с бронзовыми пуговицами.
      – Этот парень, одетый фермером, с которым я сейчас танцевала, спросил меня, что означает ваш костюм, – сказала Бланш. – По-моему, вы святой Антоний. Верно?
      Рафф склонил свой венок из листьев и улыбнулся, стараясь сквозь густой табачный дым видеть только ее невыразительно-красивое лицо.
      – Может, я просто глупа, только я не понимаю, что это значит. – Она откинулась назад, рассматривая свитер Раффа, собственноручно расписанный им: одна сторона была красная, другая – зеленая, и на этом фоне отчетливо выделялись белые рисунки.
      – Это искушения, Бланш.
      Нахмурившись, она вглядывалась в картинки, изображающие мешки с золотом, женские торсы, здания с колоннами. Потом рассмеялась и покачала головой:
      – Все-таки мне попадаются совершенно несусветные типы.
      Немного спустя он опять оказался в кабине вместе с остальными, и они снова налегли на пиво и виски, и судья Эбби Остин потихоньку заигрывал под столом с Ниной и выглядел при этом весьма глупо, а Винс Коул не спускал с Трой бдительных светло-карих глаз, кротких в эту минуту, как глаза газели, крепко обнимал ее за талию и слушал, как она щелкает зажигалкой, как позвякивает сумочкой и браслетами, как уверяет Эбби, что он страшно похож на один из старинных портретов, висящих у них дома. Это был портрет Джозайи Эббота, судьи, который отказался вести процессы против ведьм, человека, могила которого была, по ее выражению, "единственной грудой костей, которую стоит украшать цветами".
      Винс Коул был потрясен таким кощунством.
      – Архитекторы! Вы просто стая обезьян! – заорал рядом с ними кто-то из танцующих.
      Сквозь голубую пелену табачного дыма Рафф увидел Неда Томсона, вырядившегося Фрэнком Ллойдом Райтом – рыжая широкополая ковбойская шляпа, обыкновенный галстук, завязанный пышным бантом, пальто внакидку, ротанговая трость и грива седых волос. Ни дать ни взять – чудаковатый проповедник-янки!
      – Стая обезьян, вот вы кто! – еще раз крикнул Нед, вихрем проносясь мимо.
      Тут все, кроме Бланш и Трой, заорали, потому что это было излюбленное обращение Райта, который снискал всеобщую любовь, когда преподавал в Йеле; он называл стаей обезьян весь колледж, но в действительности это относилось главным образом к студентам-архитекторам.
      Рафф чувствовал, что хватил лишнего; ему было жарко в кабине между Бланш и Ниной, хотелось пройтись, размяться.
      – Пошли! – рявкнул он. – Дадим ходу! По Аппиевой дороге прямо в Вудмонт-Бич. – Он встал, не слишком твердо держась на ногах.
      – Вы любите воду, Бланш?
      – Ч-что-о?
      – Мы собираемся дать тягу. Поедем к себе. На побережье Miare Longus Islandum .
      – Ну что ж... – Бланш улыбнулась и состроила скромную рожицу, поглядывая на Винса Коула, который, видимо, поразил ее воображение. – Что ж, отлично. Если все поедут...
      – Все поедут, – сказала Трой. – Будем купаться в чем мать родила. Вы ведь не мамина дочка, Бланш?
      – Я? Ну... не знаю, что и сказать... – Бланш посмотрела на Винса, взывая о помощи.
      Рафф погладил ее жесткие светлые волосы:
      – Соглашайтесь, соглашайтесь. Объясните ей, что Рафферти Блум собирается окунуть свою голенькую красотку в воды Иордана. Он, мол, собирается окрестить меня, размочить, как бейгл в чашке кофе со сливками...
      – А что такое бейгл, Трой? – спросил Эбби.
      – Понятия не имею, – отозвалась Трой.
      – Пошли, друзья, пошли на вудмонтскую автостраду! – Рафф начал протискиваться за стулом Нины.
      – Постой-ка, – вмешался Эбби. – Нужно хотя бы поздороваться с мистером Пирсом. И здесь еще Гомер Джепсон с женой...
      – Дипломатично! Черт побери, Эбби, ты прямо дипломат! – заорал Рафф.
      – Все вы стая обезьян! – крикнул кто-то с танцевальной площадки.
      – Обезьяны! – донеслось еще раз из густой, шаркающей ногами толпы, и взрывы хохота заглушили медный рев оркестра.
      Рафф и сам не понимал, почему он расхохотался вместе со всеми. Но он смеялся. Очень громко. Не понял он также, что заставило его вскочить на диванчик кабины и обратиться с речью к друзьям:
      – Друзья, леди и джент... тьфу! Леди и обезьяны! Давайте решим вопрос: кто обезьяны – архитекторы или публика? Я лично не знаю. А что я знаю? Только то, что вижу своими глазами. Но что я вижу? – Рафф уже не мог остановиться, и слова, то нелепые, то разумные, вырывались под давлением спиртных паров стремительным, беспорядочным потоком. – Постарайтесь меня понять. Не стану говорить о ваших конторах, о ваших заводах, о ваших лабораториях. Великая битва выиграна. Нам повезло. Мы пожинаем плоды чужой победы. Теперь пора подумать о другом. Пора подумать о домашнем очаге простого человека, о доме американца. Мальчики, ведь мы и взаправду живем в каком-то Гадвилле. Разве создание домашних очагов не есть главный, священный долг архитектуры? А кто создает их в действительности? Архитекторы? Не смешите меня! Крупные подрядчики, крупные лесоторговые компании, линолеумные короли – вот кто создает эти Дома. А как вы их обставляете? Очень просто. Для этого есть сто девяносто девять журналов, и бесчисленные Бейгл (евр.) – род баранок. рекламы в вашем излюбленном баре, и волоокие декоратор-ши. А смыслят они все не больше чем новорожденные младенцы!
      – Задай им жару, Рафф! – раздались одобрительные возгласы, и множество лиц обратилось в сторону кабины, из которой ораторствовал Рафф.
      – Неправда!.. Стыдитесь!.. – отдельные негодующие выкрики.
      – Послушайте, друзья, вот вам совет! – ревел Рафф. – Покупайте дома в нашем новом городке Гадвилле! Легко и просто! Сегодня же сделайте первый взнос. Ну и, само собой, подпишите долговое обязательство. Езжайте в Гад-вилл и осмотрите наши новые дома! Современно! Обтекаемо! Все, что снаружи, видно изнутри! Все, что внутри, видно снаружи! Никаких подвалов! Никаких чердаков! Никаких кладовых! Зато есть навес для машины! Чтобы мотор поскорее замерз, а лак растрескался! Спешите в Гадвилл! Обратите внимание – дом расположен террасами! И вдобавок – вот сюрприз! – огромное-преогромное панорамное окно! Думаете, оно выходит в садик, в этакий маленький, уютный земной рай? Боже упаси! Оно выходит прямо на улицу, чтобы всем сразу было видно, что и у вас есть панорамное окно. Оно выходит на улицу, чтобы соседи могли как следует сосчитать хлебные крошки у вас на подбородке. Оно выходит на улицу, чтобы вы могли любоваться, как у вас вывозят мусор и как ваш сосед ковыряет пальцем в носу. Бесподобно! Да здравствует великий, небывалый Регресс в Строительстве! Итак, счастливого пути в Гадвилл, США!..
      – Бей их, Рафф! (Одинокий голос.)
      – Не передергивайте! А как же Корбюзье и Радиант-сити? (Другой голос, возмущенный.)
      – Заткнитесь!
      – Валяй дальше, парень!
      Как будто он мог остановиться! Он старался рассмотреть лица стоявших внизу слушателей. Все расплывалось у него перед глазами. Что это за народ собрался вокруг? А там, с краю, кто это – не Мэтью Пирс?
      Слегка покачиваясь на длинных обмякших ногах, Рафф улыбнулся сгрудившимся вокруг него людям, лица которых смутно белели под темными сводами зала; ноздри его приплюснутого носа раздувались, лицо пылало, темно-синие глаза смотрели не зло, не ожесточенно, а мягко, почти добродушно.
      – Ладно! – Он прислонился к задней стене кабины. – Теперь поговорим о домах, которые вы строите для богачей, для настоящих тузов, для сливок общества. Вы ведь не какие-нибудь стиляги! Вы настоящие божьей милостью обезьяны, и на ваших визитных карточках написано "архитектор". "Знаете что? – говорите вы. – Вам нужен современный дом, черт его побери, даже если он влетит вам в копеечку! " И уж он влетает, будьте покойны. Но какое дело вам, художникам, до презренного металла? Не долго думая, вы строите дом, уж такой современный, такой ультрамодный, что камин стоит прямо посередине комнаты и при малейшем сквозняке дым выедает глаза. Воистину последний крик моды! За одни портьеры, чтобы как-нибудь завесить все эти стеклянные стены и не изжариться на солнце, нужно выложить восемьсот монет. Не дом, а совершенство. Перегородки даже не доходят до потолка, и когда супруги лежат в постели – так сказать, на месте преступления, – детям в соседней комнате слышны решительно все интимные проявления их нежных чувств, а порою...
      Но тут в толпе слушателей разразилась такая буря негодования и восторга, что Рафф уже не мог продолжать.
      Стоя на диванчике и с трудом сохраняя равновесие, оглушенный криками, свистками, аплодисментами, проклятиями и угрозами, он вдруг почувствовал, как его дернули за штанину, а потом чья-то рука схватила его за ногу и куда-то потащила; кое-как высвободившись, он услышал ожесточенную перебранку, кто-то грохнулся на пол, а Эбби Остин заслонил его и принялся уговаривать полисмена, дежурившего в зале. И Винс Коул бормотал:
      – Святые угодники, ну и кашу ты заварил, Рафф! За мной, скорее.
      И Рафф, работая локтями как тяжелый локомотив, стал прокладывать себе дорогу к дверям, а за ним потянулась вся честная компания: пуританин-судья, исследователь, лейтенант, бабочка и рекламная девица. На улице стояла тихая, теплая ночь; Рафф – этакий долговязый, запыхавшийся и подвыпивший святой Антоний, не устоявший против соблазна потрепать языком, – смеясь, ощупал себе голову, недоумевая, куда девался его венок из вязовых листьев.
 
      Они еле втиснулись в старенький "шевроле": впереди – Эбби с Ниной, сзади Рафф с Бланш, а рядом с ними примостился Винс. Трой сидела у него на коленях, тихонько напевая: "Содрали шкурку с кошечки, раздели Догола... "
      Открытая машина резала теплый ночной воздух, и под действием этого ненастоящего, но все же освежающего ветерка они немножко протрезвились.
      Винс, впрочем, и не был пьян. Он всегда старался держаться в разумных границах. Это необходимо. Иначе станешь таким же слюнтяем, как Рафф Блум. Видимо, в Раффе сказывается ирландец: его моментально развозит.
      Конечно, может, это и несправедливо – злиться на Раффа только потому, что он, Винс, поссорился с Трой. Просто он слишком ревнует ее и ничего не может с собой поделать. Он не уверен в ней, страшно мнителен и поэтому болезненно реагирует на каждый ее шаг (например, на то, как она танцевала с Раффом)...
      Нет, что ни говорите, а Рафф все испортил!..
      Взять хоть прошлый вечер. Чествование Винса у "М. и М. ". Тогда и начались все огорчения: в центре внимания оказался не Винс и не премия, которую он получил, а Рафф Блум и его нахальная выходка с приглашением Бланш Ормонд. Разве не из-за этой выходки Эбби и Трой пришли от него в такой восторг? То-то и оно.
      Или сегодняшний бал. Все товарищи и даже некоторые преподаватели подходили и поздравляли его с победой. Каким значительным мог бы стать этот день! И как удачно, что все это происходило на глазах у Трой!.. Нью-хейвен-ский "Реджистер" даже собирался в следующее воскресенье дать его портрет. "Парень из нашего города"!..
      А что получилось? У Трой, да и у остальных тоже, все это начисто вылетело из головы. Послушать только, о чем они говорят сейчас! О дурацкой пьяной болтовне Раффа Блума. Трой и Эбби в письмах домой непременно опишут это великое событие, будьте спокойны...
      – Все еще дуетесь на меня? – спросила Трой, когда машина подкатила к вудмонтскому коттеджу. Они-отстали от остальных и медленно спускались по тропинке к дому.
      – Нет, – ответил он. – Только. " ну, по правде говоря, я не понимаю, зачем вам понадобилось заигрывать с таким типом, как этот Ричмонд Боулз?..
      – Это и расстроило вас, Винсент? Только это?
      Конечно, не это: он просто перенес на Ричмонда Боулза злость, которую испытывал к Раффу. Он был в бешенстве и уже не мог скрыть это.
      – А кому приятно смотреть, как девушка позволяет какому-то негру обнимать себя, тзгда как... – Он увидел выражение лица Трол и осекся. Не следовало этого говорить.
      – Вы ведь не серьезно, правда? Если бы я думала, что вы в самом деле так относитесь к...
      – Ну что вы, Трой, разумеется нет. Даже смешно, – поспешно перебил Винс. Дал маху. Нужно быть осторожнее. Это ведь ее конек. Лучше вести себя так, словно всякие там негры, евреи, католики, индусы или китайцы – твои закадычные друзья, окопные товарищи.
      – Да нет, мы с Ричем добрые приятели, только во мне все переворачивается, когда вы танцуете с другими. Особенно сегодня. Вы здесь последний вечер, и я целый месяц не увижу вас...
      – Тсс! – Трой поцеловала его и быстро пошла к коттеджу.
      Винс, укрощенный, горестно смотрел ей вслед; он не отрывал глаз от ее легкой, стройной фигурки в узких, усыпанных блестками брючках и прозрачной оранжевой блузке. Завтра рано утром она уезжяет. Он встретится с нею только в Нью-Йорке и поведет ее на банкет Ассоциации американских инженеров-строителей, где будут вручать премии победителям конкурса. Но кто знает, сколько других парней к тому времени врежутся в нее по уши – так же, как это случилось с ним?..
      – Послушайте, Винс, где тут у вас кофе? – Кто это кричит там с крыльца? Кажется, Бланш Ормонд?
      – Кофе?
      – Ну да, я взялась сварить кофе и яйца, – объяснила Бланш.
      Он машинально поднялся на крыльцо и через гостиную прошел в кухню. С берега донеслись голоса; он различил среди них голос Трой. Ну и пусть себе. Ему и здесь хорошо. Не станет он бегать за ней по пятам. Он нашел непочатую банку кофе, открыл ее.
      – Какая миленькая, чистенькая кухня! Кто здесь хозяйничает? – спросила Бланш.
      – Эбби.
      "Насколько проще было бы иметь дело с такой вот заурядной, но аппетитной девочкой", – уныло размышлял он.
      Она сняла свой лейтенантский китель, повесила его на спинку стула. И, увидев, как ее молодые, упругие и отнюдь не заурядные груди натягивают бледно-оливковый шелк блузки, Винс почувствовал, что начинает относиться к ней менее критически.
 
      – Лучше тебе? – спросил Эбби; он уже снял судейский парик и мантию.
      Нина сказала "да", нисколько не заботясь о том, чтобы ответ прозвучал убедительно. Они сидели вместе с Эбби на большой мохнатой простыне, брошенной прямо на песок; в нескольких ярдах от них Трой разговаривала с Раффом. Вернее, донимала его разговорами.
      – Ни разу не видел тебя в таком состоянии, – ласковый голос Эбби.
      "Еще бы, – думала она, – раньше не было и причин для этого". Она накачалась там, на балу, только из-за Трой и из-за той перемены, которую заметила в Эбби.
      – Тебе и вправду было очень худо, – сказал Эбби.
      Нина подалась вперед и обхватила руками ноги в тонких чулках.
      – Я старалась взвинтить себя сам знаешь из-за кого. – Она кивнула на Трой, Впрочем, Трой весь вечер ведет себя очень мило и не пристает. Но страх не проходит: все время ждешь – вдруг Трой опять примется за старое. Все-таки совершенно непонятно, почему Трой оставила ее в покое. Может, она считает, что Нина больше не опасна для ее драгоценного братца? Нет, все равно непонятно. И еще более непонятна эта внезапная перемена в Эбби.
      И какая перемена! Вчера поздно вечером, после того как они ушли от "М. и М. " и Эбби рассказал свои новости (он был на взводе и выложил ей все), она подумала: "Ну и отлично. Раз у него появилась другая девушка, он теперь получает все, что ему нужно, на стороне; по крайней мере перестанет приставать ко мне". Но почему же сегодня на балу, когда они танцевали, да и сейчас, на пляже, он даже менее сдержан, чем обычно? Более того – он стал еще хуже.
      Нет, ничего не выходит. Остин пристает по-прежнему. И потом – с чего это она стала ревновать его? Прямо зло берет. Разве это не идиотство – лезть на стенку из-за какой-то паршивой шлюхи? Наоборот, она должна была бы почувствовать облегчение. А с другой стороны, какое тут может быть облегчение, когда все время ломаешь себе голову, не свяжет ли его раз и навсегда очередная девчонка, которая согласится с ним спать?.. До чего же все это мерзко и запутанно!
      Хуже всего то, что теперь нужно принять решение: как быть? И решать надо быстро. Потому что Остина прямо не узнать. Даже сейчас он гладит ее по голове прямо на глазах у Трой, которая разговаривает с ним и с Раффом. Вот руки его спускаются все ниже, ласкают шею и плечи, и хотя тут еще нет ничего особенного, совершенно ясно, что он не остановится на этом.
      – И зачем только носят такие костюмы? – шепнул Эбби.
      – Остин! – Она отодвинулась. – Будет тебе изводить меня.
      Она замолчала, прислушиваясь. Трой говорила Раффу Блуму:
      – Пора бы вам все же поразмыслить над этим. Вы ведь не рассчитываете выскочить из Йеля и сразу же открыть собственную контору. Мне кажется... – Она вдруг оглянулась в сторону коттеджа. – Куда это запропастился Винсент, хотела бы я знать? – И снова, обращаясь к Раффу: – Мне кажется, вам всем следовало бы обдумать планы на будущее...
      – Ну и сестричка у меня! Смотрит в корень, – вставил Эбби.
      – Нет, серьезно! – Трой оВернулась к Эбби. – Что ты намерен предпринять, Эб? Ты ведь не собираешься вернуться в Бостон?
      Нина стала наблюдать за Эбби. Потому что она тоже, хотя и по другим причинам, старалась убедить Эбби оставить Бостон и уехать в Тоунтон, штат Коннектикут, где обосновалось немало молодых многообещающих архитекторов и где находилась контора его дяди, Вернона Остина.
      – Пожалуй. – Эбби цедил слова с убийственной медлительностью и осторожностью. – Я предпочел бы не возвращаться домой. – Долгая пауза. – К тому же Верн приглашает меня...
      – Ах, это было бы замечательно! – сказала Трой. – И так близко от Нью-Йорка! – Она очень серьезно посмотрела на Раффа. – А вы и вправду еще не решили, куда поедете?
      – Нет, – сказал Рафф.
      – Знаешь, – заметил Эбби, – после такой речи на балу я на твоем месте не стал бы рассчитывать на приглашение Мэтью Пирса.
      – А я и не рассчитываю, – угрюмо буркнул Рафф. – Перестал рассчитывать с того самого дня, как Пирс увидел мой проект стеклянного борделя.
      – Стеклянный бордель? Забавная идея! – воскликнула Трой и, громко звякая браслетами, закурила новую сигарету.
      Рафф рассказал этот эпизод. Когда он кончил, Трой встала на колени, окутала его своими широкими рукавами-крылышками и звучно чмокнула в нос.
      – Пожалуйста, не сердитесь на меня, Рафф. Я была ужасно нелюбезна с вами, когда мы танцевали, правда? Но за вашу речь и эту восхитительную чепуху насчет стеклянного борделя я готова простить вам все на свете. – Она вскочила и бросилась к коттеджу. – Вот он! Вот он, мой герой, мой славный африканский путешественник, мой знаменитый лауреат! – Раскинув руки, помахивая широкими рукавами, совсем как бабочка, она подлетела к Винсу и накрыла его своими крыльями. Потом, со словами: "Порхай, мотылек, с цветка на цветок", весело побежала обратно, поцеловала брата и еще раз обняла Раффа этими прозрачными крылышками.
      Наблюдая за Трой, Нина вдруг поймала себя на том, что завидует ей, как стала бы завидовать любой девушке, в которой общество мужчин вызывает такие вот проявления здоровой жизнерадостности...
      – Послушай, – сказал Винс Коул, подходя к ним, – послушай, Рафф, эта твоя красотка забралась в камбуз и трудится там в поте лица...
      – Какая красотка? – Рафф лениво поднялся. – Ах, да, Бланш... – Он стоял, счищая песок с ладоней.
      – Кстати, – вмешалась Трой, – куда девалась ее непосредственность?
      – Она там же, где была вчера вечером. В моем воображении. – И Рафф начал подниматься по песчаному откосу к коттеджу.
      Нина покосилась на Эбби, подозревая, вернее – опасаясь, что ее виды на брак с ним становятся все более проблематичными. Один бог знает, сколько еще времени ей предстоит увиваться за ним. Но что поделаешь – игра стоит свеч.
      Только вот беда: Эбби совсем отбился от рук. Он сильно изменился после переезда в Вудмонт: совместная жизнь с Раффом и Винсом окончательно сбила его с толку.
      Нина сунула сигарету в песок.
      К тому времени, когда все собрались на кухне, чтобы воздать должное стряпне Бланш (яичница и кофе), Нина еще не пришла ни к какому решению. Только здесь, сидя вместе со всеми за кухонным столом и уже не опасаясь рук Эбби, она попыталась обдумать план действий.
      Конечно, это рискованно, страшно рискованно. И все же на это нужно пойти. Даже если придется поставить на карту благополучие матери, которая вложила (а лучше уж скажем прямо – инвестировала) все, до последнего пенни, в это предприятие – карьеру Нины в Нью-Хейвене.
      Видимо, переспать с Эбби – единственный * выход, и другого нет. Значит, придется на это пойти. И сегодня же. И нечего обращать внимание на остальных. Тем более что Трой – если она пронюхает об этом, – вероятно, будет в восторге.
      Нина отхлебнула огненно-горячий кофе, съела яичницу, и живительное тепло разлилось по всему телу, пугая ее и в то же время успокаивая.
 
      – Вам не нравится моя яичница? – спросила Бланш Раффа Блума.
      – Яичница отличная, Бланш, – ответил Рафф, – но она чувствует себя одинокой. Ей нужна компания. При-готовлю-ка я салат. – Он отодвинул стул, встал и пошел к холодильнику.
      – Но яичница остынет, – возмутилась Бланш.
      – А что хорошего в горячей еде? – возразил Рафф. – И кто это придумал, что мы непременно должны обжигать язык? Просто мы еще не открыли всех прелестей холодной пищи. Черт его знает, что за чушь я несу!
      – Не знаю, найдется ли у нас что-нибудь для салата, – сказал Эбби.
      – Подумаешь! Что есть, то и сунем! – Рафф присел на корточки и начал рыться в холодильнике. – Однажды я видел замечательно красивую бетонную стену: в ней была капелька цемента и масса разноцветных камешков самой причудливой формы.
      Нина втихомолку радовалась тому, что он завладел всеобщим вниманием. Он извлек из холодильника остатки латука и цветной капусты, немного творога и банку анчоусов, которую тут же открыл.
      – Вы прольете масло! – воскликнула Бланш, когда Рафф с рассеянным видом перевернул жестянку донышком кверху.
      – Вот именно, – подтвердил Рафф. Он вывалил все свои находки в стеклянную вазу, добавил соли, перца, прованского масла, уксуса, сахара и горчицы, без всякой меры, просто на глаз. Потом стал пробовать смесь, зачерпывая ее деревянной ложкой и громко причмокивая.
      – Славный салат, – объявил он. – Салат на славу!
      – У меня даже слюнки потекли, – сказал Эбби, когда Рафф поставил вазу на кухонный стол.
      – А ну! – Трой потянулась, схватила листок латука и осторожно лизнула. – Ох, Рафф, это божественно!.
      – Дайте же и нам попробовать, – сказал Винс Коул.
      – Сейчас, сейчас! – Бланш аккуратно разделила салат между Винсом и всеми остальными.
      Одна только Нина почти не дотронулась до своей порции. У нее пропал аппетит.
      Было уже около двух часов ночи, когда они покончили с ужином и вышли на воздух. Нина задержалась на крыльце, поджидая Эбби, который пошел наверх за полотенцами.
      Она закурила. Напряженно следя глазами за маленьким красно-бурым мотыльком, кружащимся в лучах лампочки, она думала: не пойти ли ей под каким-нибудь предлогом наверх? Вот они с Эбби одни в коттедже, и слышны его шаги наверху, а она никак не может взять себя в руки.
      И к тому же этот костюм! Стоишь здесь в коротеньких штанишках и черных чулках и чувствуешь себя шлюхой. Что на нее нашло, когда она придумывала этот наряд? Какой в этом смысл? Положим, смысл был. Очень ясный смысл. Словно она заранее знала, что сегодня вечером между нею и Эбби должно что-то произойти. Сегодня вечером, не позже.
      Может быть, подождать? Нет, ни в коем случае. Пусть это будет сейчас, под горячую руку. Скоро, очень скоро начнется экзаменационная лихорадка, потом выпускной акт, и тогда – прости-прощай!..
      Она погасила сигарету, вошла в дом и поднялась наверх. Эбби стоял в коридоре перед бельевым шкафом; его высокая худая фигура чуть-чуть сутулилась – потолок был очень низок, – коротко остриженные светлые волосы казались совсем белесыми в тусклом свете лампочки.
      – Слушай, Остин, – дрожащим голосом произнесла она заранее приготовленные слова, – намерен ты наконец пригласить меня в свою берлогу?
      Она увидела, как он повернулся, пораженный, увидела в профиль очертания его длинного породистого носа с небольшой горбинкой, увидела, как он уставился на нее. И раньше, чем он успел пошевелиться, она подошла, закинула руки ему на шею, принужденно улыбнулась, прижалась к нему всем телом. Но потом, когда губы их встретились, она с трудом подавила мучительный спазм, внезапно сжавший ей горло.
 
      Они молча стояли, обнявшись и чуть-чуть покачиваясь, в низеньком коридорчике; потом перешли в его комнату. Колени у него дрожали.
      – Нина... – Они сидели рядышком на краю кровати.
      Она не ответила.
      – А ты уверена?.. – начал он, как бы прислушиваясь к голосу совести, предостерегавшему его от искушения воспользоваться удобным случаем. – Ты в самом деле?..
      – Да. – Голос звучал глухо, где-то у его плеча.
      – Нина... – Он склонился над ней, и ощущение ее близости сразу заглушило голос порядочности; казалось, теперь ничто не могло удержать его руку, и она скользила вдоль нежного округлого бедра, смутно белевшего под черным кружевным трико.
      Она пошевелилась, и он отодвинулся, чувствуя по тому, как спадает волна возбуждения, что он вполне владеет собой, что он уже не тот робкий, нерешительный Эбби Остин, каким был прежде.
      Лунный свет заливал комнату, и в бледных его лучах он вдруг увидел ее лицо. В чертах его было что-то неясное, мимолетное, и все же такое, от чего он мгновенно отшатнулся.
      – Нина, Нина, дорогая, не нужно...
      – Нужно... – Ответ прозвучал так же настойчиво и так же сдавленно, только теперь глаза ее были закрыты: она не просто опустила веки, но плотно смежила, сжала их, словно ожидая, нападения.
      От желания не осталось и следа.
      – Ради бога, Нина! Не нужно... – Он отвернулся, достал из кармана пачку сигарет, потом мягко сказал: – Лучше не нужно... По-моему... По-моему, лучше этого не делать. – Смолоду он наслушался столько всякой болтовни о благопристойности, что теперь испытывал глубокое отвращение к себе. Стесняясь собственной добропорядочности и скрывая ее под внешней развязностью, он протянул Нине пачку.
      Нина села, взяла сигарету и собиралась что-то сказать, но вдруг вскинула руки, зажала себе рот и выскочила в коридор.
      Он услышал, как хлопнула дверь ванной. За этим последовали другие звуки: ее рвало. Эбби закурил. Он бродил по комнате, стараясь держаться ближе к середине, где потолок был выше. Бедная девочка, бедная девочка! Хорошо, что он не зашел дальше...
      ... Она вернулась с опухшим и, несмотря на дополнительную порцию косметики, землистым лицом; ее ясные голубые глаза помутнели. Она заставила себя улыбнуться.
      – Мне очень жаль. Я вела себя как набитая дура!
      – Как ты сейчас? Лучше?
      – Конечно. Просто я... – начала Нина, и больше ничего не сказала. Она отвернулась, подошла к окну, стала спиной к Эбби, и он увидел, как ее плечи начали судорожно подергиваться. Затем раздались глухие рыдания.
      – Нина... – Он направился к окну.
      Она снова отвернулась, а когда он дотронулся до нее, отбежала, бросилась на постель, уткнулась лицом в коричневое стеганое одеяло и зарыдала еще сильнее.
      – Нина... Ради бога... Нина, дорогая... – бормотал он, пытаясь как-нибудь утешить ее, испытывая одновременно и жалость, и досаду, и чувство вины перед ней, не умея успокоить ее и восстановить взаимопонимание и доверие.
      Потом, видя, что она не перестает плакать и что это уже почти истерика, он начал нервничать и сердиться. Он встал с кровати:
      – Нина, перестань! Перестань, слышишь!
      Она тотчас подняла голову.
      – Легко мне это все, как ты думаешь? – упрекнул ее Эбби.
      – Но ведь это... это не из-за тебя... – Румяна размокли и стекали у нее по щекам.
      – Прости меня, Нина, я проклятый осел. – Он достал бумажную салфетку из шкатулки, стоявшей на бюро, и протянул ей.
      – Ты не понимаешь... – Она прикладывала салфетку к глазам и сморкалась. – Ах, Эбби, я ведь хотела... это не. твоя вина... Просто все случилось так внезапно... ты даже не понял, в чем дело...
      – Нет, я, конечно, понял...
      – А дело в том... Ах, Эбби, я сперва хотела, а потом мне стало страшно... Я слишком много думала об этом... Я боялась, что если этого не будет – я потеряю тебя... Я и этот нелепый костюм надела только потому, что... – Она перебралась на край кровати, все еще прикладывая платок к распухшим глазам, и глядела вниз, на плетеный соломенный коврик.
      – Но... – У Эбби пересохло в горле. Он сел рядом с ней. Овладев собой, он сказал: – Почему же ты не сказала мне?.. Нина, бедняжка... Если бы ты только сказала мне...
      – Нет... Я ведь решила... более или менее... И все было хорошо... И ведь ты не звал меня наверх, я пришла сама... – Нина не отрывала глаз от коврика. – На меня что-то нашло...
      Она судорожно глотнула, глаза ее вновь затуманились, и вдруг она прильнула к нему с каким-то детским отчаянием.
      – Ах, Эбби, Эбби!..
      Он держал ее в объятиях и неловко поглаживал по затылку. Он чувствовал необычайный подъем, нежность, всепоглощающее желание защищать ее, служить ей опорой. Подумать только: есть человек, которому он, Эбби Остин, нужен больше всех на свете!
      После долгого молчания он сказал:
      – Как я рад, что все случилось именно так.
      – Ты рад?
      – Может быть, как раз это и было нужно нам обоим.
      Она смотрела на него, не понимая.
      – Я хочу сказать... – Он говорил спокойно, скрывая свой восторг и окрепшую веру в себя. – Я только хочу сказать, Нина, что если мы поженимся, мы... – Он вдруг оробел и заколебался.
      – Эбби!..
      – ... Мы сразу после выпускного акта уедем в Тоунтон.
      – Эбби... – повторила она.
      – Уедем? – Он поднялся и стоял перед ней в ожидании.
      Свершилось. Она добилась своего: вот он смотрит ей в глаза и задает долгожданный вопрос. Почему же ответ, который должен был стремительно слететь с ее губ, накрепко заперт в груди и не может вырваться?..
      Она не отвечала. В голове у нее теснились совсем другие слова, которые тут же нанизывались и складывались в письмо:
      "Дорогая мамочка, когда будешь читать это, ты лучше присядь, потому что у тебя, я уверена, в глазах потемнеет от такой новости, а именно, что твоей дочурке вчера вечером сделали предложение, и она собирается сразу же после того, как этот человек получит диплом, выйти за него замуж и стать миссис Эббот Остин III... "
      Ах, увидеть бы, как обрадуется мама, как вспыхнет ее маленькое, густо нарумяненное лицо с нежной сухой кожей, как широко раскроются светло-серые глаза, увидеть, как она подносит к виску маленькую ловкую руку, поправляя белокурые волосы, чуть тронутые сединой, как откладывает письмо и, не веря такому счастью, подходит к окну своей комиссионной конторы, увидеть ее подвижную фигурку в грубошерстном облегающем костюме и топорных туфлях на низком каблуке и... Ах, мамочка, наконец-то ты сможешь забыть о всяких махинациях с проспектами и каталогами, о грубостях и приставаниях всех этих толстобрюхих клиентов и их противных вислозадых жен! И твоей дочурке тоже не придется больше хитрить, изворачиваться и лезть из кожи вон, чтобы заполучить какую-нибудь работу, для которой у нее явно не хватает таланта.
      – Уедем, Нина? – настойчиво повторил Эбби.
      Но она была так потрясена, так счастлива, что даже простое "да" оказалось ей не под силу, и она только тупо кивнула. А когда он притянул ее, чтобы поцеловать, ей пришлось отвернуться.
      – Не надо, я сейчас невкусная... – Вот и все, что она сказала в эту великую, долгожданную минуту.
      – Эй, послушайте!.. – негромко окликнула их снизу Трой. – Куда вы там запропастились?..
      – Сейчас спустимся, – ответил Эбби, приоткрыв дверь.
      Тихий смешок Трой:
      – Неужели вы все-таки решились уединиться и как следует позабавиться? Не верю!
      – Не поднимешься ли ты сюда на минутку, Трой? – сказал Эбби.
      Нина шепнула:
      – Нет, нет, пожалуйста, ничего ей не говори. Будем держать это втайне, пока...
      – Но почему?
      – Потому что... Так будет лучше, – горячо зашептала она. – Иначе нам просто проходу не будет, и потом... – Она сказала первое, что пришло в голову, не решаясь признаться ему, что боится Трой, боится, как бы та не стала отговаривать его, а может быть, и апеллировать к родным.
      Но он перебил ее, видимо угадав причину ее тревоги:
      – На этот раз ты ведь не спасуешь перед Трой, правда?
      – Нет... но...
      А Трой уже стояла в дверях; на ней был тот же усыпанный блестками костюм, она смотрела на них своими огромными проницательными глазами, словно уже угадала новость. И все-таки, когда Эбби сказал ей, она воскликнула: "Боже мой! " Насмешливая улыбка сбежала с ее лица, и она очень торжественно поцеловала Эбби. Потом оВернулась к Нине, неожиданно приветливо обняла ее своими крылышками, поцеловала в щеку и сказала:
      – Ну что ж, милочка, теперь вам нужно съездить в Нью-Йорк и купить это самое.
      Еще не успев освоиться со своим новым положением, Нина все же ответила:
      – Ох, дайте же девушке опомниться! – И сама удивилась, почувствовав, насколько усилились ее позиции в этом поединке с сестрой Эбби.
      – Давайте позовем остальных, – предложила Трой. – Эб, неужели у тебя не найдется какой-нибудь завалящей бутылочки? Нина, вы бы посмотрели, что тут можно раздобыть. Устроим свой собственный бал. Поезд только в семь сорок – времени хватит... И потом, я должна поговорить наедине с моим взрослым братом!.. Такое трогательное событие!..
      Нине не хотелось уходить; она боялась оставить их вдвоем, но и возражать не посмела. Спускаясь по лестнице, она, чтобы заглушить страх, старалась представить себе, как завтра расскажет обо всем своим подружкам в Стрит-Холле, как вернется в Тоунтон и встретится со старыми друзьями – с Сью Коллинз и другими. Но отчетливее всего представлялось ей лицо матери, когда та получит письмо и прочтет эти потрясающие, счастливые, наспех нацарапанные строчки: "Твоей дочурке вчера сделали предложение..." – строчки, куда более драгоценные, чем латинский текст диплома, которого она никогда не получит.
 
      Оставшись наедине с сестрой, Эбби сразу же подавил радость, которая так и бурлила в нем, и занял оборонительную позицию:
      – Трой, если ты собираешься отговаривать меня, то имей в виду – мое решение бесповоротно.
      Трой уселась на край кровати и ласково посмотрела на него:
      – Что ты, мой славненький, я ведь и рта еще не раскрыла! – Она закурила. – Я хотела только спросить, помнишь ли ты, как поступает Правительственный комитет по трудовым конфликтам, когда возникает угроза забастовки?
      Эбби нахмурился, не зная, чего ожидать: то ли неприличного анекдота, то ли пылкой, но неуместной речи насчет демократии, то ли очередной шпильки по адресу Нины.
      – Комитет постановляет: отложить дело на тридцать дней, пока страсти улягутся, – серьезно сказала Трой. – Или что-нибудь в этом роде. Вот все, что я хотела тебе предложить.
      – А мы и не поженимся, пока я не получу диплома, – с вызовом сказал Эбби. – Если хочешь знать, об этом и речи не было...
      – Ах, Эб, дорогой, пожалуйста, не злись. – Она сложила губы в маленькое задумчивое "о" и выпустила струйку дыма. – Как это все получилось сегодня вечером? Разве не нашлось другого способа задрать ей юбчонку? Или это штучки твоей дурацкой пуританской совести?
      Спокойно (потому что он ждал этого вопроса) Эбби ответил:
      – Беда в том, Трой, что ты не имеешь никакого представления о любви. Ни малейшего. – Он нерешительно остановился, но, так как Трой молчала, добавил, словно оправдываясь: – Ты ведь не знаешь, что ей, бедняжке, пришлось пережить сегодня вечером. Конечно, она хотела скрыть это, но... – Придется и это рассказать Трой! – Понимаешь, она пришла наверх, так как боялась, что если не придет, я... Потом ей стало дурно, и в конце концов она совсем расклеилась...
      Теперь Трой слушала его с напряженным вниманием; на ее сигарете вырос столбик пепла, голубой дымок вился вокруг ярко-красных ногтей.
      – Вот тут она и призналась мне.
      – Сама призналась? – взволнованно спросила Трой.
      Он кивнул:
      – Можешь себе представить, каково ей пришлось. Она была чуть жива.
      – Да-а-а... – Трой смотрела куда-то в сторону. – Черт!.. Как говорится – тяжелый случай!..
      Они довольно долго молчали. Потом Трой встала, бросила сигарету и как-то слишком уж беспечно спросила:
      – Ну, а когда ты собираешься выложить это все домашним?
      – Пока не собираюсь. И ты воздержись, – сказал Эбби. – Сама знаешь, чем это пахнет.
      Трой состроила гримасу:
      – Знаю. Одна трагедия за другой. – Она задумалась. – Лучше всего просто послать папе и маме телеграмму, когда все будет позади. Конечно, мама огорчится до смерти...
      – Да, – согласился Эбби. – А что скажет папа, как ты думаешь?
      Трой усмехнулась:
      – Можешь не беспокоиться. Папа не станет донимать тебя; по его мнению, корень зла в том, что ты поступил в Йель.
      – И вообще в новейшей архитектуре, – добавил Эбби.
      – Тоже верно.
      Снова долгое молчание.
      Эбби наконец не выдержал и сказал:
      – Она чудесная девушка, Трой...
      Трой встала, подошла к Эбби и взяла его за руку:
      – Пойми, Эб, ведь я только хочу, чтобы тебе было хорошо. Да ты и сам знаешь.
      Она еще крепче стиснула ему руку, потом отпустила ее и сказала:
      – Давай-ка спустимся вниз.
      Он пристально посмотрел на нее, не совсем удовлетворенный ее словами; впрочем, он считал, что могло быть хуже.
      Выйдя в коридор, он заметил, что в комнате Раффа горит свет. Беда с этим Раффом! Совсем не бережет энергии!
      – Минутку, – кивнул он сестре и быстро зашагал по коридору. Уже взявшись за выключатель, он вдруг увидел что-то... вернее, отсутствие чего-то. Книжная полка справа от маленькой чертежной доски была наполовину пуста.
      Эбби вошел в комнату. Не хватало доброго десятка томов. Перебирая оставшиеся книги, он без труда выяснил, каких именно, так как частенько ими пользовался.
      – Что случилось? – Трой стояла в дверях.
      – Рафф... – Эбби покачал головой. – Свинство какое!.. – пробормотал он. – Нет, будь у него голова на плечах, он хотя бы сказал мне!..
      – Что ты там бормочешь? – спросила Трой.
      Но Эбби выключил свет, и они пошли вниз.
      И тут Эбби отчетливо вспомнил вчерашнее утро, и как Рафф стиснул зубы, читая письмо из мичиганского санатория. Вспомнил, как они шли по Чейпл-стрит, и как он предложил Раффу денег в долг, и как резко отказался Рафф. Так вот каким путем Рафф достал нужную сумму.
      Эбби тут же рассказал о своем открытии Трой, но, разумеется, ни слова не сказал Раффу.
      Потому что, когда все собрались на веранде, им и без того было о чем поговорить. И, как ни странно, не Эбби, не Нина, а именно Трой объявила об их помолвке.
      Миниатюрная, тоненькая, в сверкающем костюме бабочки, она торжественно и в то же время весело вышла на крыльцо (вероятно, один лишь Эбби заметил, как у нее дрожат губы) и посмотрела сперва на Эбби, а потом на Винса и Раффа огромными глазами, в которых затаилась печаль.
      – Ну что ж, – сказала она, – один вышел из игры. Осталось двое...

10

      Белая деревянная табличка "Уэйр-д-Холл" утонула в тени, когда солнце, описав огромную дугу, скрылось на западе за шиферной кровлей колледжа Джонатана Эдуард-са и озарило прощальными лучами каменные зубцы Харкнес-Тауэр. В комнате дипломантов уже сияли длинные трубки люминесцентных ламп, подвешенных к потолку, заливая мертвенным светом фигуры юношей в белых рубашках, склоненные над дубовыми чертежными столами. Оба патефона тихонько играли ("Вест-эндские блюзы" в исполнении трубача Армстронга и концерт для скрипки Бартока в исполнении Менухина), нисколько не заглушая, однако, обычной монотонной музыки чертежного зала; то был сложный контрапункт перешептываний, восклицаний, насвистывания, скрипа карандашей, шелеста кальки, шороха передвигаемых рейсшин и угольников. И все же здесь царила сосредоточенная (хотя и далеко не тихая) тишина.
      В южном конце комнаты, где от готического окна в глубокой нише веяло прохладой, работали за своими досками Рафф Блум, Эбби Остин и Винсент Коул. Каждый занимался своим проектом: Рафф – жилым домом, Эбби – городским музеем, Винс – школой.
      С отъездом Трой Остин завершилась (а может быть, им только казалось, что завершилась) целая эра в их жизни. Настал новый период, промежуточный; он должен был захватить весь май и часть июня. За считанные недели – решающие для всего семестра – должна быть выполнена основная часть работы.
      Вот они и настали, эти дни, когда самоуверенность, небрежность, легкомыслие уступают место вдумчивости, трезвости и целеустремленности; когда после всех вылазок на выбранную площадку, после топографической съемки участка и первых грубых набросков дипломант оказывается лицом к лицу со своим замыслом; когда весь проект наконец принимает четкие очертания; когда терпеливые, самоотверженные консультанты прекращают свои ежедневные обходы, во время которых они не за страх, а за совесть старались направлять студентов, бросая вскользь скупые замечания и намеки, но всячески избегая прямых советов и указаний; когда студенты начинают более серьезно, более сознательно слушать лекции специально приглашенных крупных специалистов, а после лекций вступают в ожесточенные дискуссии, потому что в архитектуре решительно все идеи и принципы, все философские системы как назло противоречат друг другу и каждый студент отстаивает свою веру и честь своего знамени.
      Вот и настали эти горячие Дни. Рафф, Эбби и Винс без устали, как заведенные, метались между вудмонтским коттеджем и Уэйр-Холлом. Рафф, который вдобавок по утрам работал в конторе "Скотта и Эймза", решил использовать весеннюю строительную горячку и стал ходить в контору еще и по вечерам. Он пытался сколотить небольшой запасной фонд, чтобы очередные (и, видимо, неизбежные) претензии мичиганского санатория не застали его врасплох.
      Едва ли он преуспел бы в этом, если бы не Эбби Остин. В понедельник, после отъезда Трой, Рафф вернулся домой поздно вечером, быстро разделся, принял душ и лег в постель, не заметив в комнате ничего особенного. Но когда он потянулся к выключателю над тахтой, чтобы потушить свет, взгляд его случайно упал на книжную полку. Там на обычном месте стояли знакомые увесистые фолианты. Забыв об усталости, Рафф соскочил с тахты и подбежал к полке; он был счастлив и поражен внезапным возвращением своих сокровищ. Ясно, это работа Эбби Остина. Сразу чувствуется его щедрая рука. Рафф подошел к дверям его комнаты, но Эбби уже спал.
      Утром на кухне Рафф припер Эбби к стене и потребовал объяснений по поводу таинственного появления книг. Эбби сперва смутился.
      – Черт побери, – наконец сказал он, – да ведь я пользуюсь этими книгами чаще, чем ты.
      – Ах, вот как! Ну что ж, теперь у тебя своя справочная библиотека, – возразил Рафф, не придумав ничего лучшего.
      – Знаешь что, Рафф, – мягко сказал Эбби, – если ты не будешь тушить за собой свет, счета за электричество нас просто разорят.
      – Послушай, Эбби, ты выкупил эти книги, а я отлично знаю, что...
      – Кажется, мы остались без яиц, – сообщил Эбби, открыв дверцу холодильника.
      – Ты мне зубы не заговаривай, – сказал Рафф. Этот разговор был ему неприятен, так как он отлично знал щепетильность Эбби в денежных делах. До чего похоже на Эбби: выложить семьдесят с лишним долларов за книги, а потом поднять шум из-за лишних трех центов за электричество.
      – Ну что ж, позавтракаем в городе. – Эбби пошел к двери. – Винс, ты готов? – крикнул он.
      – И сколько содрал с тебя Уитлок? – не унимался Рафф.
      – Между прочим, тебе придется купить нам свадебный подарок, – напомнил Эбби, выходя из кухни.
      На следующий день погода резко изменилась. Чудесной ранней весны как не бывало. Проливные дожди с запоздалым усердием обрушились на город и принялись поливать, мыть, хлестать улицы. Это продолжалось две недели. Многие пригороды были почти затоплены. Земля в университетском дворе совсем раскисла; влажные, почерневшие стволы вязов блестели, как лакированные. В вудм. онтском коттедже потекла крыша, и скошенный потолок в комнате Раффа покрылся грязно-серыми пятнами; в Уэйр-Холле готические окна совсем не пропускали света, по стеклам струилась вода, а водосточные трубы хрипло булькали, выводя нескончаемые рулады.
      С переменой пошды Раффу стало еще трудней укладываться в свое и без того перегруженное расписание. Он не смог даже провести вечер с Лиз Карр, которая как-то позвонила ему в контору "Скотта и Эймза"; когда он сказал, что у него нет ни минутки свободной, она не поверила, обиделась и повесила трубку. На обед, который Рут, сестра Винса Коула, устроила в честь Эбби и Нины, он тоже не смог прийти.
      Он работал без отдыха. Но вот настал день – это был первый ясный, солнечный день, – когда он вышел на задний двор Уэйр-Холла позавтракать кистью винограда. Первая передышка за все эти дни. Свободные полчаса, только и всего, но какими памятными они оказались впоследствии!
      Рафф сидел на каменной ограде; ему не хотелось уходить. Так и сидел бы тут на солнце да смотрел на эти чудесные деревья, на замшелые камни. Если бы только не нужно было бежать по узкой винтовой лестнице обратно в дипломантскую!
      Да, хорошо бы побездельничать здесь, во дворе! Но время, время! Лениво перелистывая свои заметки, он не переставал любоваться четырьмя старыми английскими вязами; после проливных дождей их новорожденная зеленая листва казалась особенно нежной и даже радостной...
      Это было его любимое времяпрепровождение – смотреть на деревья. Он не уставал восхищаться этими величественными памятниками, созданными самой природой, и сейчас, глядя на вязы, в который раз думал: как естественно воплощено в деревьях то, что он – пока безуспешно – пытался выразить средствами архитектуры!..
      Вот она, органическая, неразрывная, взаимопроникающая связь между формой предмета и его функцией, его назначением.
      Ведь назначение – это совсем не то, что обычно имеют в виду.
      Разве назначение не есть нечто большее, чем простая способность выдерживать заданную нагрузку? Разве оно исчерпывается целесообразностью? Разве произведения архитектуры не предназначены также и для того, чтобы эмоционально воздействовать на людей?
      Почему же в наше время строят так, что сам черт не отыщет связи между домом и человеком? Не это ли имел в виду Гомер Джепсон в тот день, когда он так запутанно доказывал, что главный клиент архитектора – это человечество?
      Неплохо, хотя и высокопарно. Но слова нужно претворять в дело.
      Скажем проще: человек способен чувствовать, он эмоционален. И если архитектура, которая его окружает, не дает ему ни радости, ни удовлетворения, ни уюта, если она чужда ему – это неудача архитектора.
      Значит, нужно начинать с самого начала.
      Конечно, нельзя забывать прошлое. Ни знаменитые, бессмертные творения стариков – Витрувия, Брунеллески, Браманте, Микеланджело, Вернини , – ни работы более поздних строителей-пионеров – Ван де Вельде, Беренса, Берлага, Дженнея, братьев Грин , Ричардсона, Салливена, – ничто не должно быть забыто.
      Но в то же время нельзя упускать из виду и ошибок, совершенных в последние десятилетия – начиная с 1925 и кончая 1945 годом, – ибо в эти годы шла ожесточенная борьба за переоценку ценностей.
      Это понятно и естественно: маятник совершил очередное колебание, и вот – бей, круши, ломай! – возникло стремление оголить архитектуру, освободить ее, вышвырнуть на свалку всякие сентиментальные побрякушки, лепные орнаменты, бутафорские пилястры, карнизы и портики, декоративные зеленые жалюзи...
      А к чему это привело? В погоне за гигиеной, новизной и броскостью мы отняли у архитектуры решительно все и выставили на показ только то, что в ней есть грубо утилитарного.
      Мы отбросили прочь всякую эмоциональность, а что дали взамен? Ничего. Неважная замена. Рафф невольно улыбался, развивая эту мысль. Выходит, что мы сорвали с себя архитектурные одежды, остались нагишом, и теперь нас, по правде говоря, немножко продувает.
 
      В начале июня для выпускного курса настала пора "Charette". По ночам из окон, глубоко утопленных в крепостных стенах Уэйр-Холла, вырывались снопы яркого света. В комнате дипломантов лампы вспыхивали в сумерках и гасли только на рассвете.
      Раффу вспомнилось, как Бланш Ормонд спросила на балу: "Не может ли кто-нибудь объяснить мне, кто такая эта Шаретт? Я только и слышу вокруг: "Подожди, вот придет Шаретт"".
      Раньше чем кто-либо успел ответить, Трой Остин сказала:
      – "Charette" – это красотка француженка, которая принимает всех мальчиков примерно за неделю до защиты проекта.
      – Что-о? – вытаращила глаза Бланш.
      – Ну конечно, не всех сразу. По очереди, – успокоила ее Трой.
      Винс Коул наклонился к Бланш и объяснил ей происхождение этого словечка и какую роль "Charette" играет в жизни архитекторов. Он рассказал ей историю (вероятно, апокрифическую) о том, как в старину студенты парижской Школы изящных искусств никогда не успевали сдать проекты вовремя, так что школе приходилось посылать человека с тележкой или фургоном, который ездил с квартиры на квартиру, из мастерской в мастерскую и собирал проекты. Нередко, гласит предание, ему приходилось забирать с собой и самих студентов, которые тут же, в фургоне, лихорадочно заканчивали чертежи.
      Теперь горячка охватила решительно всех, и в дипло-мантской исчезло даже то слабое подобие порядка, которое там было в обычное время. Она стала похожа на потогонную мастерскую в разгар рабочего дня, на беспорядочную свалку скомканных бумажек, карандашных стружек, окурков, хлебных корок, обрезков картона, тесемок, пустых тюбиков из-под клея, бутылок кока-колы, бумажных пакетов из-под кофе. Утыканные гвоздями стены были обвешаны пиджаками, рубашками, галстуками. И над всем этим плавали причудливые фиолетовые спирали табачного дыма.
      Вдобавок, тут еще околачивались целые стаи девиц, студенток Стрит-Холла, которые каждый вечер – иные по традиции, иные по любви, по дружбе или просто из солидарности – приходили помогать архитекторам мастерить картонные макеты будущих зданий.
      Нина очень толково и усердно помогала Эбби. Винс Коул большей частью прибегал к услугам своей прежней симпатии, Мэрион Холстед. Только у Раффа Блума не было помощницы, потому что он хотел сделать макет своими руками. Горячка докатилась и до него, и ему пришлось бросить работу у "Скотта и Эймза".
      Все трое сильно запаздывали. Эбби – из-за того, что теперь он был помолвлен с Ниной и слишком часто встречался с ней; Винс потратил двое суток на поездку в Нью-Йорк, чтобы получить свою премию и принять участие в роскошном банкете с танцами, на который он пригласил Трой; что же касается Раффа, то он потерял много времени, работая по утрам в архитектурной конторе.
      Оставалось меньше трех дней до срока представления всех проектов и макетов в комнату жюри (полуподвальное помещение в Уэйр-Холле, опутанное густой сетью водопроводных и отопительных труб) ; Рафф, Винс и Эбби, можно сказать, жили в дипломантской. Последние два дня они не брились; один Эбби выглядел прилично: его светлая борода была не так заметна. Они и думать забыли о завтраках, обедах и ужинах, отощали и, в сущности, питались одним только кофе.
 
      Однако Винс Коул, как ни был он поглощен работой, остался верен себе и ни на минуту не забывал о том, что после окончания университета ему потребуются связи.
      – Кстати, Эб, – сказал он, когда они в полночь сделали перерыв и вышли в диванную подкрепиться кофе. – Пока я не забыл: дай-ка мне твой тоунтонский адрес. – Он вытащил из кармана записную книжечку.
      – А я его и сам еще не знаю, – ответил Эбби, растянувшись на одном из продавленных диванов.
      (Что там ни говори, думал в это время Винс, а Эбби совсем непохож на других студентов; после всех этих убийственных дней и ночей он ухитряется выглядеть прямо-таки неправдоподобно опрятным: светлые волосы коротко острижены и аккуратно причесаны, ногти идеально чисты, на белой рубашке с расстегнутым воротом – ни пятнышка. И хотя сам Винс изо всех сил старался сохранять пристойный вид, ему это удавалось далеко не всегда. Подлинная, непоказная опрятность Эбби казалась ему недостижимой, и он считал это свойство товарища удивительным даром свыше.)
      – Впрочем, – продолжал Эбби, сладко зевнув, – ты всегда можешь найти меня через контору Вернона Остина. И, конечно, через Нину.
      – Вернон Остин... Тоунтон... – медленно повторял Винс, так же медленно выводя адреса, в надежде что Эбби воспользуется паузой и сделает ему долгожданное предложение.
      Но Эбби сказал:
      – А ты по-прежнему намерен остаться здесь, в Нью-Хейвене?
      – Ну, если хочешь знать... – Винс потягивал черный кофе из размокшего бумажного стакана, стараясь не показать Эбби, как он рад этой возможности начать важный для него разговор. – Если хочешь знать, то нет. Не собираюсь. Короче говоря, Эб, я собираюсь пересмотреть свои планы.
      – Кто собирается? Ты или Трой?
      Винс усмехнулся.
      – И я и Трой, – еще медленнее сказал он. – В эту свою поездку в Нью-Йорк я кое-что нащупал и решил подумать как следует. Короче говоря, хотелось бы знать твое мнение, Эб. – Он сделал паузу. – Представляется случай поработать у "Гэвина и Мура".
      Вот, подумал он, тебе тоже представляется случай: сделай мне более соблазнительное предложение. Эбби лежал на диване, подложив руки под голову.
      – "Гэвин и Мур"? – переспросил он. – По-моему, лучшего и желать нельзя, Винс, если ты хочешь специализироваться на школах. Они как будто построили уйму школ.
      – Да, они крупнейшие специалисты по этой части. – Голос Винса звучал почти вызывающе. – Крупнейшие, после "Перкинса и Вила".
      – По-моему, это будет здорово, Винс.
      – Ты так думаешь? – Винс мрачно смотрел на бумажный стаканчик с кофе, который он держал в руках. – Что ж, отлично, – продолжал он с наигранным оживлением. – Я, как ты знаешь, собирался остаться здесь. Все-таки родной город, меня здесь знают, ну и прочее. А в Нью-Йорке ведь трудновато... – Он запнулся и решил сделать еще одну попытку. – Ладно, скажем начистоту: здесь, в Нью-Хейвене, я буду чертовски далеко от Трой.
      – Вот, давно бы так, – усмехнулся Эбби. Он сел, закинул ногу за ногу и достал из кармана нераспечатанную пачку сигарет. Допив кофе, он щелкнул зажигалкой и закурил. Это была обыкновенная, добротная данхиллов-ская зажигалка; Винс купил себе в Нью-Йорке точно такую же, но работала она у него далеко не так безотказно, как у Эбби.
      – А какие планы у Раффа, хотел бы я знать? – спросил Винс и вдруг почувствовал ужасную усталость. Он растянулся на диване и даже закрыл глаза.
      – Понятия не имею. По-моему, он и сам не знает.
      – А может, он просто помалкивает насчет своих дел? Сам знаешь, какой он суеверный.
      – Нет, – сказал Эбби, – два предложения он, во всяком случае, получил. Это точно. От Гомера Джепсона и из Мичигана, от Сааринена.
      – Серьезно? – Винс открыл глаза.
      – Кроме того, – добавил Эбби, подавив зевок, – я знаю наверняка, что Верн Остин возьмет его в любую минуту. Но Рафф, когда я передал ему это, ответил отказом. – Эбби вдруг прикусил язык, сообразив, что сообщать об этом Винсу было бестактно. – Понимаешь, Винс, я подумал, что у Раффа сейчас такие расходы...
      – Ну, разумеется, – поспешно согласился Винс, делая вид, что не замечает смущения Эбби. Выпитый кофе вдруг показался ему горьким, как хина, и дружеское расположение, с которым он старался относиться к Раффу, сменилось жестокой, непреодолимой злобой. Несмотря на это новое разочарование, он все же сказал небрежным тоном: – Казалось бы, Рафф должен обеими руками ухватиться за предложение Сааринена...
      Тут Винс заметил в дверях высокую фигуру Раффа, синие глаза которого стали почти черными от усталости. Рафф спросил:
      – Знаете, что однажды сказал Сааринен? Он сказал: "Кто хочет получить интересную работу, пусть едет на Запад". – Рафф тяжело плюхнулся на диван рядом с Эбби. – Господи Иисусе, я совсем выдохся!
      – На мой взгляд, – заметил Винс, – было бы безумием Упустить такую возможность, если...
      Рафф зевнул во весь рот.
      – Запад! – пробормотал он, вытягивая свои длинные ноги.
      Перспектива исчезновения Раффа где-то на Западе вполне устраивала Винса.
      – Подумай! Ты будешь ближе к родному городу...
      – К какому родному городу?..
      – Ну, если устроишься у Сааринена.
      – Примерно через неделю я уезжаю в Мичиган, – сказал Рафф.
      – Правда? – спросил Винс.
      – В самом деле? – спросил Эбби.
      – Хочу повидаться с матерью. Мне очень не нравятся последние письма этих гнусных могилокопате-лей из санатория. Съезжу, посмотрю своими глазами. Может, как-нибудь удастся перетащить ее на Восток.
      – А почему бы и нет? – обрадовался Эбби. – Знаешь, что я тебе скажу: мой двоюродный брат работает в институте Джона Гопкинса, так что...
      – Если бы это удалось... – Рафф размышлял вслух, глядя в потолок.
      – Тогда ты останешься на Востоке? – разочарованно протянул Винс.
      Рафф кивнул, нагнулся и взял стаканчик с кофе, который Эбби поставил на пол.
      – А почему ты принял такое решение? – спросил Эбби.
      Рафф сделал несколько глотков. Потом задумчиво сказал:
      – Видимо, по сердечной склонности. А почему ты решил жениться на Нине? Я без памяти влюбился в эти места, черт бы их побрал.
      – Знаю, знаю, – возразил Эбби. – Но как ты не понимаешь, Рафф, что...
      – Отлично пони-маю, – продолжал Рафф. – Понимаю, что Новая Англия трещит по всем швам, она превратилась в реликвию, у нее нет будущего. – Он вскочил и принялся ходить по комнате. Глаза его ожили, усталость точно рукой сняло, на землисто-бледном, резко очерченном лице появился румянец, как бывало всегда, когда ему случалось разговориться. – И несмотря на это, я говорю – пусть! Мне нравятся здешние леса. А Запад – его проклятые унылые прерии, пустыни и горы цвета коровьего дерьма, вершины которых даже четвертого июля покрыты снегом, – все это не стоит и одного месяца в Новой Англии, будь то апрель, октябрь Или даже февраль!
      – Знаешь, – перебил его Винс, – если бы ты родился в этих краях, ты не стал бы...
      – А может, в том-то и дело? – возразил Рафф. – Может, приезжему виднее? Такому, скажем, как Пит Новальский из Варшавы. Какой-нибудь парень со Среднего Запада, или из Сан-Диего, или из Вены, или из Одессы лучше поймет и почувствует этот край, чем местный житель. Конечно, народ здесь твердолобый, ограниченный. Это верно. А случалось вам когда-нибудь беседовать с ребятами в Кроссродсе, штат Джорджия? Или в Токасе, Калифорния?
      Эбби не выдержал и рассмеялся:
      – Рафф, ты положительно мешугенер!
      Винс заерзал на диване.
      – Мне пора работать, – спохватился Рафф.
      – До чего забавно, – сказал Эбби. – В свое время у нас с Трой только и разговоров было: как бы улизнуть из Бостона куда-нибудь на Запад. – Он усмехнулся. – А ты здесь чужак, и тебе наши места кажутся раем.
      – Чужаку легче судить, – сказал Рафф. – Я впервые увидел Новую Англию в феврале сорок третьего года, когда нашу часть перевели туда для специальной подготовки. Мы попали даже не в город. Просто селение. Мороз – пятнадцать ниже нуля. Но зато какие белые старые домишки, какие толстые, вечно дымящие трубы, какие сосны, укрытые снегом! И аромат яблони! Об этом стоит рассказать! – Рафф совсем разошелся. – Эти старые дома меня прямо с ума свели. Те самые, которые приводили в ярость Фрэнка Ллойда Райта. Говорят, при одном упоминании о Веймуте в Массачусетсе* он лез на стенку. А спросите – где он позаимствовал свои знаменитые камины, огромные как пещеры? Именно там, в Веймуте.
      – Но какое отношение все это имеет к нашему разговору? – спросил Винс, непонятно почему придя в хорошее настроение.
      – К нашему разговору? – Рафф почесал затылок. – Ах, ты о том, куда я поеду или почему остаюсь на Востоке? Конечно, имеет. Мне все равно, где устроиться. Только бы подальше от больших городов, будь они прокляты.
      – И от клиентов, – добавил Винс.
      – На мой взгляд, – сказал Эбби, – тебе вполне подошел бы Уолден-Понд .
      Рафф рассмеялся.
      – Винс, если ты после окончания университета не зашибешь по меньшей мере миллион долларов, я с тобой раззнакомлюсь. – Потом он обратился к Эбби: – Не кажется ли тебе, Эбби, что когда-нибудь нам придется работать на этого типа?
      – Абсолютно уверен, – сказал Эбби.
      – Что ж, для хорошего чертежника место всегда найдется, – пошутил Винс.
      – Кто хочет свежего кофе, идите сюда! – крикнула Нина Уистер из холла. Винс увидел в дверях ее стройную фигурку в синем комбинезоне. "Прямо ледышка какая-то, – подумал он. – И как только Эбби ухитряется разводить пары, не понимаю!"
      Рафф снова зевнул, потянулся и хрустнул пальцами.
      – Пошли. – Он задержался в дверях, ожидая, пока Эбби и Винс встанут.
      Когда они вернулись к себе, в залитую светом, продымленную, благоухающую клеем, кофе и сигаретами дипломантскую, Эбби устало сказал:
      – Конечно, это глупо, но я уверен, что буду тосковать по нашему старому, грязному, мрачному Уэйр-Холлу.
 
      Эта калейдоскопическая, последняя перед выпуском неделя ознаменовалась важным событием, которое сразу определило не слишком ясные планы Раффа на будущее – во всяком случае, на ближайшее будущее.
      Произошло оно на следующий день после защиты проектов. Как следует отоспавшись ночью – это был вполне заслуженный сон – и посвятив день приведению себя в порядок и сборам в дорогу, студенты – в их числе и Рафф – к вечеру сползлись в Уэйр-Холл. Укладывая в кожаный, выложенный бархатом футляр свои чертежные инструменты и связывая вместе рейсшину и угольники, Рафф в то же время подкреплялся виноградом, отрывая ягоду за ягодой от кисти, лежавшей перед ним в бумажном пакете. Он уже начал опоражнивать ящики стола, когда к нему подошла Нэнси Бил, секретарша декана.
      – Рафф Блум, – весело сказала она со своим балтиморским акцентом, – вас вызывают. Срочно!
      Он закрыл ящик, любуясь Нэнси, ее платьем, как всегда ярким и изящным, ее каштановыми зачесанными назад волосами, кокетливо перехваченными шелковой лентой.
      – Кому это я срочно понадобился? – спросил Рафф. – Знаю я вас. Они всегда посылают вас вперед. Пользуются вами как буфером.
      Под его беззаботным тоном скрывался страх: он боялся дурных вестей из "Сосен". Потом он отмахнулся от этой мысли и вспомнил тот весенний день, когда имел глупость явиться к Нэнси в надежде найти у нее желтый конверт с телеграфным извещением о присуждении премии – конверт, который так и не пришел...
      – Так кому же я понадобился? – повторил он.
      – Высокому начальству, – сказала Нэнси. – А теперь идемте, слышите? – Она подала ему руку, и они пошли к выходу; по пути Нэнси то и дело обменивалась приветствиями и шутками то с тем, то с другим. Кое-кто из студентов многозначительно посвистывал, когда она проходила мимо, а некоторые смотрели на нее с нежностью и даже с преждевременной грустью, так как за годы, проведенные в Уэйр-Холле, привыкли доверять ей и восхищаться ею.
      Войдя в кабинет Мэтью Пирса и увидев высокую фигуру декана, его ледяные глаза и неподражаемое изящество, Рафф вдруг остро почувствовал неприглядность своего костюма: все те же грязные, измятые армейские брюки и белая бумажная тенниска. В том, как Пирс предложил ему сигарету, было что-то такое, что заставило Раффа отказаться; у него пересохло во рту, перехватило дыхание от недобрых предчувствий.
      – Похоже на то, – начал Пирс, закурив и вновь усевшись за свой покрытый стеклом письменный стол, – похоже на то, Блум, что начальство горит желанием избавиться от вас. Придется вам попутешествовать.
      Скрывая тревогу, Рафф смотрел на стол, украшенный маленьким гипсовым макетом нового здания архитектурного факультета.
      – Во всяком случае, – продолжал Пирс, – фонд Филипа Кейна Келлога ставит такое условие, когда выдает стипендию.
      У Раффа вспотели ладони; он открыл было рот, но, онемев от неожиданности и тщетно стараясь овладеть собой, снова закрыл его.
      – Я решил предупредить вас заранее, – сказал Пирс, – чтобы во вторник, когда я объявлю об этом официально, вы могли проявить больше самообладания, чем сейчас. Поздравляю.
      Рафф пожал протянутую ему руку, вспоминая о своем первом, неудачном знакомстве с Пирсом. Он считал тогда, что произвел на декана самое безотрадное впечатление. А что это за стипендия Келлога? Кажется, ее присуждают авторам выдающихся дипломных проектов, чтобы дать им возможность попутешествовать.
      – Конечно, – продолжал Пирс, – по правилам фонда вы можете ехать куда хотите, но если вы отправитесь очень далеко, то полутора тысяч долларов хватит ненадолго. – Он помолчал, задумчиво глядя в окно. – Летом Рим особенно хорош...
      Нэнси Бил поджидала Раффа. Когда он вышел из кабинета, совершенно очумевший, она поцеловала его со словами:
      – Я ведь узнала еще вчера вечером и так боялась проболтаться, что чуть не лопнула!
      По знакомой винтовой лестнице он поднялся на третий этаж, прошел между длинными рядами чертежных столов и открыл дверь в дипломантскую.
      Первое, что он увидел, была круглая озорная физиономия Бинка Нетлтона.
      – Эй, Рафф! – заорал тот, увидев его. – А ну-ка, выкладывай! Не такая девушка Нэнси Бил, чтобы потащить человека вниз просто так, ни с того ни с сего. Что случилось? – Рафф ответил не сразу, и Бинк выходил из себя: – Давай же, давай, кривоносый ты ублюдок! Выкладывай!
      – Я получил стипендию Келлога, – выговорил наконец Рафф.
      Он пробрался к своему столу, и тут Эбби Остин принялся трясти ему руку, а потом за него взялись Винс Коул, и Бинк, и Джимми Ву, и Бетти Лоример, и все остальные, и даже Нед Томсон, проект которого был забракован.
      – Куда же ты поедешь, Рафф? – кричал Бинк. – Конечно в Париж, а? Представляю тебя в Париже! Пораспутничаешь всласть – сам Филип Кейн Келлог перевернется в гробу!
      – Я думаю, – Эбби смотрел на Раффа с грустью, а может быть, и с гордостью, – я думаю, ты поедешь в Европу, правда?
      – Не знаю, Эбби. Прежде всего я поеду в Сэгино.
      Во вторник четырнадцатого июня он присоединился к своим однокурсникам, собравшимся на университетском дворе; на нем был традиционный студенческий плащ и шапочка со светло-коричневой кистью (цвет, присвоенный архитекторам). Вокруг них собирались группами студенты с кистями других цветов – зеленого, абрикосового, красного, желтого, – и это пестрое сборище вносило в пасмурное летнее утро атмосферу сдержанного веселья.
      Потом они длинной, торжественной процессией продефилировали по зеленой лужайке вокруг Центральной церкви и направились к Вулси-Холлу, где состоялся выпускной акт; оттуда их курс перешел в картинную галерею, и там декан факультета изящных искусств, а также Мэтью Пирс произнесли приветственные речи, объявили имена выпускников, удостоенных отличия, и роздали им дипломы. Так Рафферти Блум, Винс Ко-ул, Эбби Остин и другие стали бакалаврами архитектуры.
      Когда все окончилось, Рафф побрел к главному подъезду, выходившему на Хай-стрит, тихо радуясь и испытывая величайшее облегчение.
      И все же он ощущал острую, невыразимую печаль. Стоя в одиночестве на ступенях подъезда и глядя сверху вниз на веселую, шумную толпу гордых папаш, мамаш и прочих родственников, он думал: может быть, эта тоска просто вызвана одиночеством, чувством полной отрешенности от всех, отсутствием Джулии, которая доживает последние дни, Морриса Блума, который, конечно, гордился бы сейчас больше всех отцов на свете?..
      И когда из толпы, запрудившей тротуар, вдруг появилась Трой Остин, когда она кинулась к нему и, поднявшись ступенькой выше, нежно поцеловала его прямо в ямку на переносице, он был удивлен и тронут тем, что нашелся человек – пусть даже Трой Остин! – который одним только легким прикосновением вырвал его из этого тягостного одиночества...
      А потом он увидел приветливо кивающего ему Эбби; Рафф сошел со ступенек, и Эбби представил его своим родителям, приехавшим на один день из Бостона, и дяде, Вернону Остину. Здесь были и Нина с матерью, и Винс Коул с сестрой Рут. Винс был в ударе, и его красивое лицо, его необыкновенное обаяние – все было сосредоточено на миссис Остин, в то время как Нина – хотя и не столь откровенно – целиком посвятила себя мистеру Остину.
      Стоя со всеми этими людьми на тротуаре, направляясь вместе с ними в отель завтракать, Рафф, казалось, слился с их кружком, но на самом деле оставался в стороне; сознание одиночества и обособленности охватило его с новой силой, и, сидя за столом, покрытым белой скатертью и украшенным цветами, он вдруг поймал себя на том, что смотрит на сидящую напротив Трой. Он смотрел на нее, словно пытаясь вернуть то мимолетное чувство, которое испытал, когда она подбежала к нему, увидев его одинокую фигуру на каменном островке портика картинной галереи.

Часть II. Каркас.

 
 

11

      22 июля
      Тоунтон, Коннектикут
 
      Дорогой Рафф!
 
      Накануне великого события шлю тебе традиционный прощальный привет холостяка. Все мы до последней минуты надеялись, что ты все-таки приедешь и поможешь нам расправиться с шампанским; впрочем, я отлично понимаю, что это невозможно. Не стану говорить о том, как нас огорчило состояние твоей матери. Вполне с тобой согласен; нет никакого смысла насильно увозить ее на Восток.
      Твои планы насчет того, как лучше использовать стипендию Келлога, кажутся мне ужасно заманчивыми. Я уверен, что такой маршрут никому еще не приходил в голову. Нетрудно понять, почему ты исключил Европу: человеку, который три года тянул лямку в армии, она не в новинку.
      Введу тебя в курс наших дел: перед тем как окончательно перебраться в Тоунтон, я съездил домой за вещами. Потом еле-еле вырвался оттуда. Папа прямо из себя выходил, пытаясь убедить меня остаться и устроиться у какого-нибудь бостонского архитектора. Видимо, он уже и место присмотрел. Однако я устоял; мать помогла мне уговорить его, хотя ей и самой, конечно, тяжело, что я и Трой вылетели из гнезда.
      До чего же нудный город! С каждым годом он становится все хуже, и многие наши знакомые уже поговаривают о том, чтобы перебраться куда-нибудь в Беверли или Конкорд. Старой гвардии приходится туго. К слову сказать, мне кажется, что, поскольку Гропиус окончательно стал во главе гарвардской архитектурной школы, старая гвардия должна с минуты на минуту ждать новых и еще более тяжелых ударов.
      Кстати, о делах архитектурных: я хотел бы, чтобы ты серьезно подумал, не осесть ли тебе в Тоунтоне, когда твое паломничество по Соединенным Штатам придет к концу. По-моему, эти края скоро станут своего рода Меккой для так называемых модернистов (уф!) ; видимо, сейчас многие предпочитают работать не в Нью-Йорке, а в провинции. В окрестностях Тоунтона, Нью-Ханаана, Стэмфорда и т. д. – идет большое и интересное строительство. Правда, тут будет много конкурентов, но это, по-моему, даже хорошо. Здесь уже обосновались Марсель Брейер, Филип Джонсон, Элиот Нойз, Тони Шервуд et alias .
      Чертовски доволен (пока!), что решился переехать сюда. Не помню, говорил ли я тебе, что мой дядюшка Вернон Остин – личность довольно своеобразная. После двадцатилетней весьма доходной практики (этакие «старинные» дома сплошь в колониальном и георгианском духе, да еще школьные здания в пресловутом неоготическом стиле!) он вдруг отрекся от прошлого и ударился в современность! Конечно, растерял всех клиентов. Теперь он решил, что фирма нуждается в «переливании крови». Свежая кровь – это я. Чувствую, что будет нелегко. Впрочем, я не собираюсь браться за дело по-настоящему, пока не вернемся с Нантукета. Конечно, Нине хотелось бы провести медовый месяц в Европе, но поедем мы на Нантукет. У моих родных есть дом на побережье, только я его терпеть не могу – сплошное уродство; кроме того, там будет куча всяких олухов, которые сживут со свету. Поэтому я решил воспользоваться коттеджем в Сайзконсе-те, принадлежащим сыну компаньона моего отца. Проведем там две недели.
      Ты, я думаю, слышал, что шафером будет Винс. Конечно, приедет добрая половина моей родни. Я старался устроить все потише и поскромнее, но мать Нины рьяно взялась за дело; моя мать тоже будет огорчена, если я настою на своем.
      Винс и Трой так пылают, что жару хватило бы для отопления бостонской публичной библиотеки даже в феврале. Винс с азартом работает у «Гэвина и Мура». Говорит, мы и понятия не имеем, с какими тонкостями, хитросплетениями и ухищрениями приходится сталкиваться в школьном строительстве. Он прямо великолепен, правда? Порой, глядя на него, я начинаю думать, что никогда ничего не добьюсь.
      Кстати, не кажется ли тебе, что мы покинули Уэйр-д-Холл миллион лет тому назад? Или это у меня одного такое чувство? Так или иначе дни славы впереди. А завтра в этот час я уже буду женат по всем правилам.
      Пожалуйста, держи нас в курсе своей одиссеи. И не забудь, что мы рассчитываем к концу года лицезреть твою мужественную физиономию в наших краях.
 
      Всего лучшего,
      Эб.
 
      Адрес (с 24 июля по 8 августа): Сайзконсет, остров Нантукет, Масс.
      Р. S. Все твои книги в полной сохранности у Вернона Остина.
 
      «ОСТИН И ОСТИН», архитекторы
      Мэйн-стрит, 36
      Тоунтон, Коннектикут
      29 апреля
 
      Дорогой Рафф!
 
      Надеюсь, что это письмо еще застанет тебя в Орегоне. Ответил бы раньше, но мы были заняты по горло: устраивались в своем новом доме. Все время какие-то задержки: главным образом из-за столярных работ. Пришлось специально фрезеровать все профили для дверей, оконных переплетов и т. д. Винс считает, что с таким же успехом я мог бы применять обычные стандартные детали. Возможно, он и прав. Но мы с Ниной решили сделать все, как полагается. И сделали. Денег ушла уйма. Посылаю тебе несколько фотографий, снятых в конце прошлой недели перед планировкой участка и разбивкой сада. Хочу знать твое мнение (Нину я предупредил, что ты раскритикуешь нас в пух и прах!).
      Должен сказать, что постройка этого дома была самым волнующим событием в моей жизни. Несмотря на кучу всяких трудностей и проблем, я испытывал бешеную радость от всей этой эпопеи, начиная с покупки участка, первых эскизов, которые я набрасывал в нантукетских дюнах, выполнения рабочих чертежей и даже спецификаций – и вплоть до рытья котлована под фундамент, установки стропил (ура!) и, наконец, переезда в новый дом.
      Тем временем фирма «Остин и Остин» после зимнего застоя вот-вот получит солидный заказ: здание для местного филиала Тринити-банка. Официально еще ничего не оформлено, но к понедельнику мы должны представить свои предложения. Дело довольно верное, поскольку Верн знает решительно всех членов правления, и к тому же много лет. Единственное «но» заключается в том, что он собирается поднести им изрядную пилюлю. Они ведь понятия не имеют о том, что он переменил фронт, и надеются увидеть привычный допотопный гранитный фасад в романском стиле. Фактически Верн сам делает все эскизы. Я сознательно устранился. Ты не можешь себе представить, как это важно для него: ему уже под шестьдесят, и он надеется одним проектом современного банковского здания искупить весь позор своего архитектурного прошлого. Разве это не трогательно?
      Твое последнее письмо из Портленда мы читали все вместе (Винс и Трой снова приехали к нам на уик-энд) и решили, что нам за тобой никак не уследить. Мы-то думали, что ты восхищаешься архитектурой и пейзажами Аризоны, а ты в это самое время ухитрился влюбиться в Северную Калифорнию! Говоришь одно, а делаешь наоборот! Ты ведь никогда и слышать не хотел о Западе?! И это тот самый парень, который собирался обосноваться в Уолден-Понд! А как же быть с традициями Новой Англии? Во всяком случае, твой энтузиазм весьма заразителен, и приходится признать, что новые работы Гарриса и Сорри-ано, Стоуна и Беллуски ужасно интересны (не говоря уже обо всем, что происходит в Телизин Вест у Райта).
      Все же мы надеемся, что в конце концов ты соскучишься по Востоку; тебя стошнит от Лос-Анджелеса, и ты помчишься назад.
      Рад, что матери твоей не стало хуже, и надеюсь, что все останется status quo .
      Кстати, о status quo: ты спрашивал, не ожидается ли прибавления семейства. Отвечаю – нет. Пока – никаких признаков. Нина считает, что для нас это слишком рано, и она, вероятно, права, хотя я теперь склонен думать, что чем раньше, тем лучше. Почти у всех семейных пар, с которыми нам приходится встречаться, полным-полно детишек (потому-то Винс и считает, что постройка школ – это золотое дно). Действительно, после войны стало появляться все больше патриархальных, многодетных семейств. Ну что ж, дом у меня теперь такой, что поместится целый выводок! Трой по-прежнему подстрекает нас (главным образом Нину) и грозится, что если выйдет замуж, нарожает штук восемь, не меньше. Но ты ведь знаешь Трой!
      А вот последние новости о Винсе: примерно через месяц он уезжает путешествовать вместе с Ральфом Гэвином (компаньоном фирмы «Гэвин и Мур»). Видимо, Винс им так понравился, что они решили вытащить его из чертежной и поручить ему обхаживать попечителей школ, чтобы набрать побольше заказов. Долгие годы Гэвин занимался этим сам. Теперь Винсу предстоит у него поучиться.
      Пока все. Шлю тебе лучшие пожелания. Нина тоже.
 
      Всегда твой,
      Эб.
 
      Р. S. Ради всего святого, кто такая Мэделайн? Если это какая-нибудь твоя новая симпатия – признайся нам во всем. Хотя бы для очистки совести.
      «Письмо такое беспечное, – подумал Эбби, опуская конверт в почтовый ящик, – что о подлинных чувствах автора и не догадаешься. Впрочем, все, что касается увлечения проектированием и постройкой дома, – чистая правда».
      Эбби, однако, отлично понимал, что и тут его поразительная энергия была в известной степени вынужденной: все-таки это была отдушина. Направляясь по тротуару к тому месту, где Нина с матерью должны были ждать его в машине, он с невольным сожалением подумал о том, что дом – увы! – готов, а заказов нет и заняться нечем.
      Только уязвленное самолюбие не позволяло ему признаться самому себе в том, что его семейная жизнь складывается совсем не так, как он ожидал. Это следовало понять уже из замечания Нины после возвращения с Нантукета.
      – Ну вот, – сказала она, весело и деловито распаковывая вечером свой чемодан, – с медовым месяцем покончено. Теперь заживем в свое удовольствие.
      Он принял тогда эти слова за шутку и только теперь, почти год спустя, начал яснее понимать их значение. Вопрос о детях тоже более или менее выяснился. Эбби хотел иметь детей, но совсем не собирался спешить. Однако, по мере того как он убеждался, что Нина не разделяет его желания, оно становилось все сильнее и настойчивее.
      Конечно, пока еще ничего нельзя сказать. Абсолютно ничего. Все может измениться – времени хватит. И ведь в других отношениях Нина – замечательная девушка! Какую энергию она проявила, добиваясь того, чтобы в Тоунтоне и окрестных городках решительно все узнали о появлении нового архитектора. Ее мать, Элен, у себя в агентстве по продаже недвижимости всячески помогала ей в этом. «Таким образом, – думал Эбби, – все уравновешивается».
      Таков был Эбби: он всегда стремился к тому, чтобы все в жизни было уравновешено.
 
      Нина сняла замшевые автомобильные перчатки и закурила сигарету от зажигалки, вмонтированной в приборный щиток нового фордовского лимузина (она мечтала о «крайслере», но Эбби заявил, что сойдет и «форд»; в конце концов они поладили на этом лимузине).
      – Какой у него усталый вид, – сказала мать Нины, глядя на Эбби, подходившего к машине. – Скажи-ка, детка, ты не слишком утомляешь его?
      – Господи, мама! Конечно нет. – Нина глубоко затянулась, раздраженная этим неуместным намеком.
      – Ты ведь знаешь, что за народ эти мужчины, – не унималась Элен Уистер.
      – Знаю, знаю, – сказала Нина. – Пожалуйста, мама, больше не напоминай ему о пристройке к дому. Он терпеть не может, когда на него наседают.
      Элен Уистер вставила сигарету в мундштук с серебряным ободком:
      – Мужчины любят, чтобы на них наседали. Слегка. А потом, знаешь что, детка? Это все же лучше, чем позволить им наседать на нас.
      – Ну, еще бы!
      – Я слишком часто позволяла твоему отцу наседать на меня. Пожалуй, это было с моей стороны величайшей глупостью. Только дай им волю – жизни рада не будешь.
      Нина пристально посмотрела на мать, ощущая острую, болезненную жалость к этой женщине, которая в одиночку отстояла свое место в жизни и даже сумела сохранить красоту. Да, красоту, хотя и поблекшую: глаза серые, блестящие, совсем молодые, а на стройной шее не видно сетки морщин, обычно появляющейся у женщин среднего возраста. Если не считать седины в коротко подстриженных завитых волосах да маленьких горьких складок по углам рта, она все еще была привлекательной женщиной: высокая, подтянутая, одетая с несомненным, хотя и провинциальным шиком. Нина всегда гордилась ею. Впрочем, бывали случаи – особенно в присутствии Эбби, – когда мать шокировала ее.
      – Открой дверцу, мама. Эбби сядет с твоей стороны.
      – Вот и я, – сказал Эбби. Действительно, вид у него усталый. И цвет лица какой-то желтоватый; к тому же эти светлые волосы и тонкий, длинный нос... Словно портрет, написанный пастелью. На нем была белая рубашка с узеньким полосатым галстуком, серые шерстяные брюки и твидовый пиджак – тот самый, который он носил в Нью-Хейвене.
      Однако Эбби обошел вокруг машины и взялся за ручку той дверцы, где сидела Нина. Она любила править сама – так приятно вести новую машину! Обычно Эбби охотно уступал ей; в этом отношении он всегда был ужасно мил. Но сейчас не стоило пререкаться. Она придвинулась ближе к матери и освободила водительское место.
      Эбби поцеловал Нину и сказал:
      – Привет, Элен! Не возражаете, если по пути к Верну я загляну на минутку домой? – Он медленно поехал по Мэйн-стрит к вокзалу, повернул на север, миновав небольшой сквер, где стояла пушка – памятник войны за независимость, – и выбрался на Тоунтон-роуд.
      – Наш дом – главное его сокровище, – пошутила Нина. – Я на втором месте.
      Элен Уистер рассмеялась.
      – Ваш дом вызвал большие дебаты, Эбби. Куда ни придешь, только о нем и слышишь. Кому нравится, кому нет, но обсуждают его решительно все.
      – Что нового в мире недвижимых имуществ, Элен? – спросил Эбби.
      Элен вздохнула:
      – Просто удивляюсь, как я все это выдерживаю. Вы не представляете себе, что это за мышиная возня! А с какими мерзкими типами приходится иметь дело! Помните, я рассказывала вам об этой парочке из Уайт-Плейнз? Я убила на них шесть уик-эндов – и чем все кончилось, как вы думаете? Прямо от меня они пошли к этому мерзкому Уикфорду, – его контора напротив моей – и купили первый же участок, который он им показал.
      – Мама! – Нина с трудом сдерживалась. – Пожалуйста, оставь. Кому это интересно? – Она сердито толкнула мать локтем.
      – Хорошо тебе говорить, детка: тебе не приходится иметь дело с этими людьми, – ответила Элен.
      «Беда с мамой, – подумала Нина. – Всю жизнь чего-то добивается, наседает и уже не может остановиться. Неужели она не видит, как это раздражает Эбби? Если она будет атаковать его со всех сторон сразу, он никогда не согласится на эту пристройку и она не сможет жить вместе с нами».
      По мере того как они удалялись от центра города, дома становились все реже и по бокам дороги попадалось все меньше прилизанных газонов; впрочем, фермы, видневшиеся вдали, принадлежали большей частью ньюйоркцам, и на них лежал тот же отпечаток прилизанной нарядности, который так нравился Нине и который вообще свойствен Ферфилдскому округу.
      Но больше всего ей нравилось то, что наконец-то она поднялась выше мещански-ограниченного среднего слоя тоунтонских коммерсантов, чьи конторы и дома – второсортные подделки под колониальный стиль – теснятся на городских улицах. Теперь у нее участок в девять акров и ультрамодный, совершенно ослепительный дом. Здесь, за городом, прилично выглядит только вполне современный дом, а если уж колониальный, то непременно подлинный, построенный в XVIII веке.
      – Можете себе представить, Эбби... – заговорила ее мать и закашлялась. – Можете себе представить: вчера я чуть-чуть не раздобыла вам клиента. Эта чета из Калифорнии – не то из Сан-Фернандо, не то из Сан-Вернардино, не помню, терпеть не могу такие названия; словом, они приехали с Запада, и я показывала им все, что у меня есть, исчерпала весь список и без всякого успеха. Потому что таких болванов свет не видывал. Ну, и после всей этой возни, после бесчисленных встреч за завтраком они вдруг решили строиться сами, и не найду ли я им участок. Вот тут я и подумала: Эбби! И я рассказала им о вас. – Элен снова закашлялась и сунула сигарету в пепельницу на приборном щитке. – Конечно, это было ни к чему. Они мечтают о «таком доме, знаете, вроде ранчо». Одним словом – кошмар! Ну, и я не решилась направить их к вам. Напрасно, может быть?
      – Вот и хорошо, что не решились, – сказал Эбби. – Такие заказы не по моей части. Зачем же я стану отбивать работу у людей, которые в ней нуждаются?
      «Честное слово, – думала Нина, – иной раз так и придушила бы его. Он воротит нос от заказов, сплавляет их другим архитекторам, а сам ходит за ней дома по пятам и тушит свет, чтобы сократить расходы на электричество. Или ворчит, что еженедельные счета за продукты разорят его, и поэтому не устраивать ли хотя бы раз в неделю рыбный день? А сам терпеть не может рыбу – если не считать омаров! Впрочем, тут он и рыбу станет есть. Из принципа. Говорит, что уехал из Бостона ради того и ради другого, а сам почти ничего не делает. Правда, одно время – когда около него был Рафф Блум – он как будто бросил эти остиновские штучки». Но, разумеется, такой вариант Нину тоже не устраивал.
      Возможно, он и делал какие-то попытки выйти из привычных рамок, но, в общем, отлично мог бы жить у себя в Бостоне на Коммонвелт-авеню. Словом, решила Нина, он болтается где-то между двумя остиновскими крайностями: надутым папашей, с одной стороны, и полоумной сестрой и дядей – с другой. Только архитектура дает ему ощущение, что он освободился от рутины. Архитектура, да еще, может быть, постельные дела. Он это называет «заниматься любовью». Как и все мужчины. Любовь! Какое отвратительное лицемерие! Не любовь, а просто похоть, вот это что! Делать детей – какая гадость!
      В свое время она считала нападки матери на мужчин несправедливыми, слишком желчными. Оказывается, мать была права. Ничего удивительного – как подумаешь, каким первостатейным подлецом был отец! Слава богу, хоть своевременно убрался восвояси. Ну, уж она-то не стала бы терпеть, не то что бедная мама, которая мучилась с ним столько лет. Чем больше Нина наблюдала мужчин – этих так называемых стопроцентных американцев, – тем больше убеждалась, что все они от природы тупые, вздорные, надутые и похотливые ублюдки. Все – в той или иной степени. И Эбби такой же.
      Хуже всего, ужаснее всего то, что она зависит от Эбби. Но если бы даже она окончила университет и попыталась проникнуть в мир нью-йоркских художественных журналов, все равно ничего бы из этого не вышло и она напрасно обивала бы пороги редакций; в конечном счете она еще больше зависела бы от благосклонности какого-нибудь мужчины, чем теперь, – вот что обидно! Мрачная картина, с какой стороны ни смотри.
      Нет, не всегда мрачная. Вот, например, сейчас: сидя в машине рядом с Эбби, она подъезжает по мягко изогнутой асфальтированной дорожке к пригорку, на котором в лучах вечернего, еще яркого солнца сверкает новый, ослепительно белый, нарядный дом. Нет, он совсем не мрачен, этот дом, выстроенный по проекту Эбби (где воплотились и его преклонение перед Мисом ван дер роэ и ненависть к традициям Коммонвелт-авеню и бостонского высшего общества). Если Нине и случалось порой испытывать приступы любви к Эбби, то это бывало только тогда, когда она глядела на свой новый дом.
      Дом представлял собой длинный, сплошь одетый в стекло прямоугольник, симметрично разделенный выступающими стальными колоннами на пять секций. Именно пять. Абсолютно просто, но – как хорошо понимала Нина – это была смелая, ко многому обязывающая простота. Огромную (пятьдесят футов на двадцать два) площадь занимали гостиная, столовая и кухня. Кроме того, в доме была большая спальня с ванной и гардеробной и две комнаты поменьше, которые Нина именовала «апартаментами для гостей», а Эбби предпочитал называть «помещением для будущего потомства». Из гостиной можно было выйти на обширную террасу, которая тянулась вдоль задней, юго-восточной стены дома; отсюда открывался вид на полого спускающийся зеленый луг...
      Нет, это совсем не мрачно. Это резиденция мистера и миссис Эббот III («... Здесь живет Нина Остин – знаете, до замужества ее фамилия была Уистер, – так вот, это она живет здесь...»).
 
      За обедом Верн Остин, дядя Эбби, то и дело посматривал на Нину, и Эбби подметил тоскливое выражение в глазах старого джентльмена. Верн был покорен красотой Нины; он вообще поклонялся красоте в любых ее проявлениях. Вся обстановка этого старинного дома свидетельствовала о превосходном вкусе хозяина. Присутствие Нины оживляло его: при ней он говорил больше и с большим жаром, чем обычно.
      Он сидел во главе овального стола времен королевы Анны; свечи в двух массивных серебряных канделябрах бросали теплые отблески на его лицо, и оно казалось совсем молодым. Эбби вдруг поймал себя на том, что наблюдает за дядей с каким-то болезненным интересом и старается представить себе, как будет выглядеть он сам лет через тридцать; видимо, он будет очень похож на Верна, куда больше, чем на отца. До чего же это странно – видеть себя шестидесятилетним стариком.
      У Верна был типичный остиновский нос, тонкий, длинный, с небольшой горбинкой, резко выступавший на узком лице. Только щеки чуть-чуть обвисли да косматые брови над живыми голубыми глазами совсем побелели. В его высокой фигуре было что-то аскетическое: чувствовалось, что перед вами человек, который всегда умел обуздывать свои желания. Он был родом из Бостона, но, окончив Гарвард, уехал в Париж и поступил в «Ecole des Beaux Arts» . Жизнь богемы пришлась ему по вкусу, и он твердо решил до конца жизни не возвращаться в Бостон. Он уехал в Нью-Йорк, где можно было жить свободнее, чем в провинции; впрочем, насколько знал Эбби, он никогда не пользовался преимуществами, которые давала эта свобода.
      Верн остался холостяком, изысканным и вполне удовлетворенным своей участью. К тому времени, когда его архитектурная карьера достигла вершины, жизнь в большом городе стала утомлять его. В 1927 году он приобрел старинный дом в Тоунтоне, построенный в 1771 году Джонатаном Остином – представителем другой ветви обширного клана Остинов. В Тоунтоне Верн заново создал себе практику (и весьма доходную), о чем свидетельствуют тоунтонская городская библиотека, банки, ратуша и многочисленные загородные виллы.
      Он так и остался бы одним из последних представителей вымирающего поколения, смотревшего на архитектуру как на благородное, поистине джентльменское занятие, но на закате дней вдруг отказался от прежних взглядов, пожертвовал своей практикой и пустился в новые для него сферы современного зодчества.
      Это было так неожиданно и странно, как если бы кто-нибудь из старых мастеров – скажем, Стэнфорд Уайт – в 1900 году вдруг отказался от традиций Ренессанса и бросился в объятия Адлера или Салливена.
      – Трагедия моей жизни, – сказал Верн Нине, – заключается в том, что я всегда опаздывал. Всегда и во всем. – Но это было сказано весело, без тени жалости к себе.
      – Какая чепуха, Верн! – ответила Нина. – По-моему, не успели вы отказаться от прежних взглядов, как стали молодеть день ото дня. Правда, Эбби?
      Эбби кивнул. Он заметил, что Элен Уистер поспешно закурила, явно горя желанием вступить в разговор.
      – Можно вам кое-что сказать, Верн? – Она кашлянула, и дымок сигареты окутал ее лицо. – Я вас видела только один раз (то есть близко видела, вы понимаете) много лет назад на собрании в ратуше, когда разыгрывалась вся эта мерзкая история с разделением города на зоны. Помните? Я до сих пор считаю, что только ваша речь как-то поколебала старожилов. – Она улыбнулась и стряхнула пепел. – Так вот, я хотела сказать, что вы с тех пор совершенно не изменились. Во всяком случае, на мой взгляд.
      – Элен, – сказал Верн, – вы должны приходить ко мне почаще. – Он подождал, пока старая экономка, миссис Кэзи, собрала тарелки и поставила перед ним чашу для полоскания рук. – В сущности, – продолжал он, – мне давно уже пора расстаться с этой берлогой. Я непрерывно твержу себе это. А тем временем приезжает в Тоунтон мой племянник и не долго думая строит себе за один год как раз такой дом, какой должен был построить я. Видите, я и тут опоздал. Эбби, ты единственный Остин, живущий в красивом и комфортабельном доме. У остальных, не исключая и меня, не дома, а какие-то музейные реликвии. – Он отодвинул чашу. – Как ни странно, я до нелепости привязан к этому логову. – И Верн любовно посмотрел на огромный, благородных пропорций камин, отделанный тесаным камнем и изразцами. Потом снова повернулся к Нине.
      – Знаете, Нина, ведь я после каждой поездки по Тоунтону или Вестчестеру возвращаюсь совершенно больной. Как погляжу на свои уродливые творения – страшно делается!
      Никто, кроме Эбби, не знал, что в последние годы Верн Остин фактически проживает свои сбережения, что, объявив войну романтическому прошлому, он отказался от множества заказов своих прежних клиентов. И что теперь, когда ему стукнуло шестьдесят, он рискует уже не только профессиональной репутацией.
      Вот почему Эбби остро чувствовал свою ответственность за дела фирмы «Остин и Остин». Верн так рассчитывает на него, так надеется на магический эффект этого «переливания крови»! Теперь перед Эбби действительно стоит двойная задача: создать репутацию себе и восстановить репутацию дяди. Зря Рафф Блум ворчит, что, мол, легко ему, Эбби, идти по укатанной дорожке! И зря Винс Коул повторяет, что весьма приятно так сразу получить тепленькое местечко в солидном и налаженном деле!
      – ... Вот именно, уродливые творения, – продолжал Верн. – Иначе и не назовешь все эти тюдоровские особняки, банки в романском стиле и многотысячные виллы с коровами, с овцами, с голубятнями, которые я проектировал для биржевых дельцов во времена моей уоллстритской идиллии (так я теперь называю этот период своей жизни)... Просто не понимаю, что на нас тогда нашло, о чем мы думали? И что хотели. создать: символы каких несуществующих ценностей? – Он умолк и поднял крышку серебряной шкатулки для сигарет. – Я отлично знаю, что, когда я умру, небеса, в которые верят конгрегационалисты, для меня не откроются. В землю обетованную для архитекторов – если даже таковая существует – мне тоже не попасть... – Он вдруг повернулся к дверям кухни: – Миссис Кэзи!.. – И, когда экономка вошла, спросил: – Миссис Кэзи, вы опять утащили у меня сигареты?
      Она ответила хладнокровно и даже наставительно:
      – Вы уже выкурили свою дневную норму, мистер Остин. Еще до обеда.
      Верн захлопнул крышку шкатулки.
      – Да, – сказал он. – Совершенно верно. Выкурил.
 
      Они пили кофе в гостиной, а потом, когда Эбби и Верн заперлись в кабинете, чтобы в последний раз просмотреть эскизы будущего здания Тринити-банка, Нина с матерью перешли в гостиную – комнату с выбеленными стенами, украшенными оливковым орнаментом (подлинная старинная роспись, как уверял Верн), огромным камином из грубо обтесанных камней и полом из широких дубовых досок. Миссис Уистер уселась на софу, и Нина заметила, что одна из ручек совсем протерлась с краю. Элен оглядывала комнату.
      – Итак, я в этом доме. Забавно, правда? – Она вставила сигарету в мундштук из слоновой кости и продолжала, понизив голос: – Между нами говоря, детка, ну, где это видано – подавать такие бараньи котлеты? Совсем тощие, мягко выражаясь. Я могла бы расправиться еще с двумя по меньшей мере. Пришлось съесть лишнюю булочку, чтобы не умереть с голоду. Не понимаю, как это Верн еще ухитряется таскать ноги при такой диете. – Она улыбнулась. – Он просто глаз с тебя не сводил, ты заметила?
      Нина села в глубокое чиппендейлское кресло напротив:
      – Ах, мама, в конце концов, ведь Эбби...
      – При чем тут Эбби? Я говорю о Верне. Так и ел тебя глазами, правда?
      – Но ведь он старик, мама.
      – Разумеется. В том-то и дело.
      Нина судорожно глотнула.
      – Гадость какая!
      – Что гадость, детка?
      – Даже думать так о Верне.
      – Я только хотела сказать, что, по-моему, ты напрасно теряешь время, милочка. От Эбби ничего не добьешься. Он и пальцем не пошевелит, чтобы сделать эту пристройку. Возьмись-ка лучше за Верна. Он, конечно, чудак, и джентльмен с ног до головы, и все такое, но я могу об заклад побиться, что он будет на твоей стороне... Я ведь вижу: стоит тебе улыбнуться и показать свои ямочки, как он просто тает. Если ты дашь ему понять, как ты мечтаешь об этой пристройке, он уломает Эбби, вот увидишь.
      – Едва ли он чувствителен к таким вещам, – сказала Нина.
      – Чувствителен. Все они чувствительны.
      Что тут можно возразить? Ведь мама, в сущности, права. Конечно, Верн вполне может стать их союзником. Но когда такие вещи говорят вслух – звучит довольно противно. Напрасно мама так откровенно выкладывает ей все это.
      – Мама, – сказала она, встав с кресла и подойдя к софе. – По-моему, я и сама могу разобраться в своих делах...
      – Разумеется, детка, что за вопрос!..
      – Тогда, пожалуйста, не нужно... – Нина села рядом с матерью. – Ну, зачем ты все время плетешь какие-то интриги?
      Миссис Уистер, опустив глаза, вертела в руке костяной мундштук. Она была оскорблена в своих лучших чувствах.
      – Ах, мама, пожалуйста, без трагедий. Я совсем не то хотела сказать.
      Миссис Уистер заморгала и сбросила пепел в оловянную чашу, которая стояла на кофейном столике вместо пепельницы.
      – Иногда мне хочется, чтобы ты посидела у меня в конторе и поглядела, каково приходится сорокапятилетней женщине, которая вынуждена сама зарабатывать на жизнь...
      – Понимаю... Но теперь уже недолго ждать. Я все устрою. Просто Эбби только что истратил кучу денег на дом, а ты ведь знаешь Эбби. Сейчас ничего нельзя сделать. Я пыталась. Ты ведь знаешь.
      – Конечно, знаю. Я и не жалуюсь. Просто иной раз я чувствую, что сыта по горло. До чего мерзкое занятие это комиссионерство!
      Опасаясь, что Элен по обыкновению примется ныть, Нина весело сказала:
      – Как по-твоему, мама, я хотела бы устроить большой прием. Новоселье или что-нибудь в этом роде.
      – О, – сразу откликнулась миссис Уистер, – вот было бы замечательно. Я и сама собиралась предложить это, но, да будет тебе известно, я стараюсь не вмешиваться в ваши дела. – Она помолчала и, не дождавшись ответа, повторила: – Что ж, мысль прекрасная.
      – Отлично, – сказала Нина. – По совести говоря, мне кажется, что если я сама не возьмусь за дело, Эбби вообще никогда не найдет клиентов. Он совсем не умеет подать себя; ему страшно оказаться на виду, в центре внимания. А уж я-то знаю: если он не начнет по-настоящему заниматься архитектурой, то станет невыносим. Стоит ему заподозрить, что кто-то может подумать, будто он вполне обеспечен и не нуждается в заказах, как он на полдня впадает в меланхолию.
      – Я бы просто назначила день, – сказала миссис Уистер.
      Нина кивнула. Она снова уселась в чиппендейлское кресло и закинула ногу на ногу, любуясь новыми лакированными туфельками, купленными в Уайт-Плейнз у «Лорда и Тэйлора». Она думала о Билле Ньюкоме и его жене Бетси. Билл три года назад окончил Принстон; Бетси, год спустя, – колледж Сары Лоуренс. А что толку? Двое детей, и вечная погоня за клиентами.
      – Не хочу жить, как Ньюкомы, – сказала она.
      – Ну, вы ведь люди совсем другого круга, милочка.
      – Я говорю о том, как Бетси Ньюком бегает на решительно все сборища в городе и как она вечно трется среди людей и зазывает всех к себе на коктейли, хотя я знаю, что это им не по средствам...
      – Что ж, ей волей-неволей приходится так поступать, – сказала миссис Уистер, – тогда как тебе...
      – И мне придется, вот что хуже всего. Это совершенно бессмысленно, но я знаю – если я не возьмусь за это, Эбби очень быстро решит, что он неудачник, и тогда хоть из дому беги. Он урежет бюджет, и нам придется дрожать над каждым центом. Как Ньюкомам.
      Мать кивнула:
      – Назначь день, детка.
      Около полуночи они вернулись домой. Такие прыжки из подлинного восемнадцатого века в столь же подлинный двадцатый порою даже пугали Нину.
      Она подошла босиком к стеклянной стене спальни и взялась за шнур, чтобы задернуть штору. Эбби вышел из ванной в пижаме и сказал:
      – Пусть будет пока открыто, дорогая.
      – Ты ведь говорил, что устал как собака, – возразила она, повторяя слова, которые он сказал, выходя из дома Верна.
      – Да, конечно... То есть был. – Эбби стоял совсем близко, и она почувствовала, как его рука обвилась вокруг нее. – Посмотри только, какая ночь!
      Она посмотрела, и ночь с ее резкими силуэтами на фоне серебристого, ультраромантического сияния вызвала в ней приступ ненависти.
      – Удачно расположен дом, правда? – сказал Эбби, прижимая ее к себе. – Лежишь в постели, а прямо перед тобой сверкают звезды.
      – Остин, – она ловко высвободилась и отошла от него, – ты прямо поэт.
      – А ты красавица, – ответил он, продолжая стоять у окна; его голова со светлыми, как и у нее, волосами, казалось, была окружена призрачным золотистым ореолом. – Даже в этой пижаме, – добавил он.
      Теперь скорее в постель, зевнуть и сделать вид, что засыпаешь.
      – А куда девались ночные рубашки, которые ты надевала тогда на Нантукете? – спросил он, идя вслед за ней к кровати.
      О боже, нашел время для вопросов! Чего доброго, сейчас начнет выяснять отношения. Умереть можно!
      – Нина... – Она уже лежала, и он сел на край постели рядом с нею.
      – М-м-м... – (Как будто она засыпает.)
      – Можно, я скажу тебе кое-что? – Эбби нащупал ее руку. – Ты перестала надевать эти рубашки, и я стал думать...
      – О чем?
      – О том, что ты сказала, – помнишь, в прошлом году, когда мы вернулись с Нантукета? – насчет нашего медового месяца: «Вот он и прошел, теперь заживем в свое удовольствие».
      – Я так сказала? – спросила Нина.
      – Именно так, – подтвердил Эбби. – Но это не все. Я еще хотел поговорить о твоем отношении ко мне. Оно пугает меня, Нина. Что случилось? Неужели ты так понимаешь замужество: медовый месяц сам по себе, а все остальное – само по себе? – Отвернувшись, Эбби смотрел в окно на феерическую ночь. – Я думал об этом сегодня в конторе и вечером у Верна... Понимаешь, он поддразнивал меня, говорил, что у меня круги под глазами... Видимо, он думает, что ты мне по ночам и передышки не даешь. А в конторе, если у меня побаливает голова, он улыбается и подмигивает... Ты понимаешь, о чем я говорю? – Эбби снова повернулся к Нине. – Даже подумать страшно, к чему мы идем... Об этом нелегко говорить... – Он поколебался: – Послушай, Нина, если что-нибудь не в порядке, почему ты мне не скажешь?
      – Что же может быть не в порядке? – пробормотала Нина притворно сонным голосом.
      – Я подумал, не обратиться ли тебе к врачу, – осторожно заметил Эбби.
      – К врачу?
      – А почему бы нет? Ведь это не совсем нормально... ну вот, твое отношение и то, как ты... – Эбби запнулся. – Может быть, это просто небольшое недомогание, которое...
      Нина вспыхнула.
      – Эбби, пожалуйста, не говори гадостей! Зачем мне идти к врачу? – Она подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. – Что я ему скажу? – Она искала оружие для нападения: – Впрочем, конечно, – она улыбнулась, отлично понимая, как неуместна эта улыбка, – конечно, я могу сказать, что вышла замуж за бесстыдника, который замучил меня своими приставаниями!.. – Она запнулась. Не следовало этого говорить. Очень неудачно получилось.
      – Брось, Нина. Я не дотрагивался до тебя уже...
      – Ах, Эбби... – перебила она, не желая даже слышать об этом.
      – Нет, ты мне ответь: разве не так?
      – Неужели не нашлось другого времени ворошить все это? Почему ты не говоришь сразу, а даешь своему неудовольствию накопиться и потом швыряешь его мне в лицо, как будто я одна во всем виновата?
      – Нина! – Больше он ничего не сказал, и хотя его голос звучал, как всегда, сдержанно, она сразу поняла, что он вне себя. – Нина, прекрати сейчас же! И не виляй! Если не хочешь сказать правду – тогда лучше помолчи! – Он встал и подошел к окну. – Давай забудем об этом. – Взял сигарету из коробочки, стоявшей на комоде. – Не могу слышать, как ты лжешь. Предпочитаю выбросить все это из головы и не ввязываться в очередную бестолковую ссору. – Он положил сигарету, так и не закурив, твердым шагом подошел к кровати, откинул простыню и лег, храня упрямое, непреклонное молчание.
      «Вот, – думала Нина, – это уже вторая серьезная ссора между нами, новый вариант, куда более откровенный». Она долго лежала в нерешительности, разрываясь между страхом и бешенством. «Ах, как права мама, как права!»
      Подумав о матери, она вдруг поняла с полной ясностью, что из этого тупика возможен только один выход, хотя бы временный.
      – Эбби...
      Ответа не было. Она повернулась к неподвижной немой фигуре под простыней.
      – Эбби!.. – повторила она мягче и словно против воли. – Эбби, я так взвинчена сегодня вечером, потому что... Ну, словом, я ужасно расстроена из-за мамы... Это совсем выбило меня из колеи, я прямо сама не своя...
      Эбби пошевелился:
      – Из-за мамы?
      – Да. У меня мучительное чувство вины перед ней, Эбби.
      Он почти тотчас же перевернулся на спину, и она, не теряя времени, положила ему руку на плечо.
      – Дело в том... Словом, я ведь знаю, что у нее неблагополучно со здоровьем, хоть она и скрывает это. И знаю, как ей трудно при ее артрите подниматься по этой бесконечной лестнице к себе домой, и сколько сил она тратит на свою контору...
      – Что ж, контора процветает, – заметил Эбби.
      – Мама старается создать такое впечатление. Но я-то знаю, каково ей приходится. Это просто убивает меня...
      – Это совсем не убивало тебя, когда мы были на Нантукете.
      – Тогда все было иначе. Я была далеко... А теперь, когда я дома... Ах, Эбби, я даже сна лишилась – так я расстроена...
      – Почему же ты мне раньше не сказала, Нина?
      – Мне неприятно снова напоминать тебе об этом, Эбби. Особенно теперь, когда у тебя и без того много забот.
      – Но если бы ты сказала мне... Зачем было скрытничать и придумывать всякие нелепые отговорки?
      – Как же я могла сказать? – Теперь можно перейти на обиженный тон. – Думаешь, мне приятно приставать к тебе со своими огорчениями? Помнишь, я как-то предложила пристроить к нашему дому отдельное крыло или флигель, чтобы не волноваться больше за маму? Так ведь ты мне чуть голову не откусил!
      Эбби снова пошевелился. Потом сел.
      – Мне очень жаль, Нина, но...
      – Я поклялась тогда, что больше не стану напоминать тебе об этом. И не стала бы. – Нина была страшно довольна: она не только сумела правдоподобно объяснить свое поведение, но и заставила его защищаться.
      – Нина... – уже куда мягче.
      – Что?
      – Мне очень жаль, что так получилось...
      – Правда? – Она помедлила, торжествуя победу. Затем села и, словно подчиняясь непреодолимому импульсу, обняла его.
      – Если бы ты сказала мне раньше... – Слова, в которых слышалось раскаяние, звучали приглушенно, где-то у ее плеча.
      Она не ответила; в этом не было надобности.
      – Нина, дорогая... – Руки Эбби пробрались под куртку ее пижамы. – Нина... – Да, несомненно, его голос дрогнул. – Я не допущу, чтобы ты так волновалась из-за этого... Не нужно... Мы что-нибудь придумаем, – задыхаясь, шептал он.
      И тут она поняла – с каким опозданием! – что эта минута сулит ей такой успех, какого не принесли бы ни ее собственные хитрости и уловки, ни намеки или интриги матери. Потому что, отодвинувшись от Эбби и неохотно стаскивая с себя пижаму, она увидела в ярком свете луны его лицо, увидела, как он со свойственной ему сдержанностью старается скрыть физическую муку желания.
      Она поняла и еще кое-что: страдание на лице Эбби, когда она вырвалась из его объятий, доставило ей острое наслаждение. Она испытала жгучее, ослепительное счастье... Но почему, почему?.. Не потому ли, что она уже видела однажды такое же, в точности такое же выражение страдания? Но то были другие глаза, то был не Эбби...
      И призрачное видение, сознательно скрытое, погребённое давным-давно в тайниках памяти, вдруг всплыло и явилось перед нею, яркое, почти осязаемое...
 
      В тот июльский день в Маунт-Киско стояла такая удушливая жара, а тринадцатилетняя Нина с золотистой челкой, в кораллового цвета штанишках и тенниске так старалась выглядеть свежей и очаровательной, что... Да разве кто-нибудь в целом свете понимает, как важно для девочки, которая влюблена по уши, быть свежей и хорошенькой! Ведь она просто сгорает от любви. Да, да, влюблена, влюблена, и не в какого-нибудь мальчишку, не в первого встречного, а в Раша Дэниелсона, отец которого, корреспондент журнала «Лайф», уехал в Европу и теперь пишет о войне между Россией и Финляндией. А сам Раш – лучший ученик в классе и собирается поступить в Прин-стон.
      И это, если хотите знать, головоломная задача – выглядеть свежей и привлекательной в такую невыносимую жару, когда на верхней губе все время выступает испарина и страшно даже посмотреть в зеркало – а вдруг тоненькая тенниска потемнела под мышками от пота?!
      Но раз уж мама уехала в Нью-Йорк за покупками, а папа у себя в конторе, а они с Рашем как раз проходят мимо ее дома, почему бы не зайти, выпить бутылочку кока-колы или еще чего-нибудь, поставить несколько пластинок и даже потанцевать в гостиной? Там так уютно и прохладно – веранда чудно защищает гостиную от солнца. Словом, Нина как бы между прочим пригласила Раша зайти, и, когда он сказал «о'кэй», сердце у нее чуть не выпрыгнуло из груди.
      А когда они поднимались по лестнице, он еще вдобавок подал ей руку, и они вместе вошли в затененную гостиную, оклеенную пестренькими бело-зелеными обоями, и там, на бежевом диване...
      Раш так резко выдернул руку, словно его кто-то ударил, и только тогда Нина вдруг заметила, что происходит прямо перед ней: она увидела лицо отца, искаженное мукой, и как он испугался, и здесь же, на диване – на том самом месте, где он сидел по вечерам с мамой, – нечто странное, Ужасное: чужая женщина в каком-то красном бумажном Платье, измятом и растерзанном на груди. Она обнимала отца – да, ее, Нининого, папу, только лицо у него было набрякшее, страшное, отвратительное, а женщина была моложе и, может быть, даже красивее, чем мама, и все старалась привести в порядок свое красное платье.
      Раша и след простыл, слышно было, как он сбегает по ступенькам крыльца. И сама Нина, бледная, в холодном поту, чувствуя подступающую тошноту, побежала куда глаза глядят и забилась в гараж позади дома, и там было еще жарче, чем всюду, и стояли багрово-черные лужи пролитого масла, и ее тошнило все сильнее, словно она отравилась, и, казалось, этому конца не будет, точно так же, как не будет конца отвратительной муке, которую она увидела на отцовском лице...
 
      – Нина... – Эбби пытался удержать ее, но она выскользнула из его рук, вскочила и убежала в ванную, оставив его в постели со всеми его муками и этой идиотской одышкой. Подождет.
      Она отлично понимала, что ему это неприятно. Но ведь он сейчас не думает о том, что от этого рождаются дети. Придется ей позаботиться самой. Конечно, не думает: она убедилась в этом, как только вернулась из ванной и подошла к низкой широкой кровати; он думает только о ней, думает о той минуте, когда его протянутые дрожащие руки коснутся ее испещренной лунными бликами наготы.
      Так оно и есть. И Нина стерпела остальное, памятуя о своем великом и запоздалом открытии, что у нее есть оружие куда более грозное, чем она предполагала. Неужто всем мужчинам можно причинять такие муки? – размышляла она.
 
      «ОСТИН И ОСТИН», архитекторы
      36 Мэйн-стрит
      Тоунтон, Коннектикут
      6 мая
 
      Дорогой Рафф!
 
      Видимо, наши письма разошлись в пути; к счастью, мое, адресованное в Портленд, тебе переслали. Это письмо я пошлю в Сан-Франциско, но пока оно дойдет – тебя, надо думать, и след простынет. Ты настоящий чемпион бродячих архитекторов.
      Судя по тому, как ты отзываешься о зданиях, которые увидел, и о людях, с которыми познакомился, ты полон энтузиазма по поводу Великого Перелома. Тогда ты должен считать, что я стою на неверном пути. Представь же себе, как я был удивлен твоей рецензией на снимки нашего дома. Я уже почти слышал, как ты ворчишь: «Никакой это не Глассвилл, а самый настоящий Гадвилл!» Поэтому твои слова: «Чудесный, строгий, красивый дом. Неужели в нем будут жить люди?» – показались мне наивысшей похвалой. Вот уж не ожидал от тебя такого отзыва! Конечно, в самом проекте уйма ляпсусов: например, почти нет кладовых. Даже для нас двоих мало. Что ж, на ошибках учатся. Постараюсь избежать таких промахов, когда буду строить следующий дом (если только доведется еще что-нибудь строить). Первая страстная поклонница моего таланта – это мать Нины. Кстати, она, вероятно, будет моим следующим клиентом. Я подумываю выстроить для нее домик – совсем маленький. Собственно говоря, просто пристройку.
      Раньше чем перейти к делам архитектурным, хочу спросить: собираешься ли ты вернуться в наши края к 22 мая? Дело в том, что мы, кажется, устраиваем грандиозное новоселье. Нина задумала какой-то неописуемо фешенебельный бал. Она считает, что это один из способов привлечения клиентов (ничему подобному нас в Уэйр-д-Холле не обучали, правда?). Словом, ты постарайся приехать. Конечно, будет Винс, и мы славно поболтаем – совсем как в былые времена.
      Дядюшка представил банку свои чертежи и пребывает в ужасном волнении. Дело уже шло на лад, но строительному комитету банка что-то не понравилось, и Верн призвал на помощь меня. Я предложил кое-какие изменения, но комитет все еще недоволен. Верн вне себя. Им, изволите ли видеть, нужно здание, которое повысит их деловой престиж! Словом, этакий Храм Золотого Тельца. Винс завтра будет в наших краях, и я попробую поэксплуатировать его. Верн совсем падет духом, если это дело сорвется. Не говоря уже о деньгах.
      Насчет Сан-Франциско – очень интересно. Новость прелюбопытная! Джимми Ву в компании с таким человеком, как Эрик Мендельсон! Может получиться замечательная фирма. Кстати: не помню, писал ли я тебе, что Бинк Нетлтон вернулся на Север? Поехал было домой в Алабаму, но не выдержал и удрал. Говорит, слишком там много южан. Теперь он в Нью-Йорке, а ты ведь помнишь, как Эйлин, его жена, ненавидит наши края. Только Бинк уперся – с места не сдвинешь. Винс пытается устроить его к «Гэвину и Муру»; по-моему, это очень мило с его стороны.
      Наши столы по-прежнему пустуют. Если ты полагаешь, что фирма «Остин и Остин» завалена заказами, то разреши тебе сообщить, что это не совсем так. Неужели есть архитекторы, которым удается начать свою карьеру? Мистика, да и только! Итак, сидим в луже. И прочно.
      Поговорим о вещах более веселых: Трой просит заверить тебя в ее «любви, нежности и прочих пылких чувствах». Конечно, она превесело проводит время в Нью-Йорке (уверен, что ты будешь в восторге). Она очень увлекается своей работой в картинной галерее на Пятьдесят первой улице. Кроме того, она что-то такое делает в Союзе демократических женщин и в целой дюжине других «жизненно важных» организаций. Уверяет, что ни в коем случае не выйдет замуж за Винса. Винс уверяет, что непременно выйдет. По-моему, это было бы ошибкой для обоих.
      А вот еще новости: традиционный студенческий бал в этом году провалился с треском. Видимо, из-за отсутствия Блума – некому было ораторствовать спьяна. Кроме того, университет наконец решил пересыпать мрачный Уэйр-д-Холл нафталином, и Луис Кан уже разработал проект нового здания архитектурного факультета.
      Ну, как будто все. Напиши сразу по адресу конторы, приедешь ли на новоселье. Если нет, все равно напиши. Самые лучшие пожелания от меня и Нины.
 
      Всегда твой
      Эб.

12

      К концу недели атмосфера тревоги в конторе «Остин и Остин» сгустилась до крайности: никак не удавалось найти способ удовлетворить строительный комитет правления Тринити-банка.
      Растущее волнение Верна постепенно передавалось и Эбби, который боялся даже думать о том, что станет с дядей, если проект будет отклонен и заказ передадут другому архитектору. Верну впервые представился случай открыто примкнуть к современному направлению в архитектуре и отречься, таким образом, от своего эклектического прошлого. А Эбби был кровно заинтересован в этом заказе потому, что он внес много серьезных изменений в общий план и конструкцию здания. И поскольку другой работы у него не было, проект банка стал как бы началом его собственной карьеры, а ожидаемый (и к тому же весьма крупный) гонорар он, в отличие от дяди, рассматривал как реальный символ своей независимости.
      Вот почему он так обрадовался, когда Винс Коул предложил заехать в Тоунтон по пути из Гринвича в Хартфорд и взглянуть на проект, так сказать, со стороны.
      В одиннадцать утра Эбби встретил его на вокзале и повез в контору на маленьком сером «виллисе» (фордов-ский лимузин был в распоряжении Нины).
      – Обрисуй мне в двух словах общую ситуацию, – сказал Винс, полагаясь на свою способность схватывать суть дела прямо на слух.
      Эбби стал рассказывать; Винс слушал молча и кивал. Он рассеянно достал сигареты (теперь он признавал только «Парламентские»), закурил и, немного оживившись, повернулся к Эбби.
      – Похоже, я не дал тебе выспаться, а?
      Эбби свернул на Мэйн-стрит.
      – Вид у тебя такой, словно вы с Ниной решили поставить рекорд в постели, – добавил Винс.
      Эбби ответил улыбкой, которая должна была казаться веселой или по крайней мере загадочной, но получилась просто вымученной. «Ах, если бы Винс был прав!» – грустно думал он. Конечно, будь у него уйма работы, столько заказов, чтобы они поглотили всю его энергию без остатка, как было во время постройки дома, он, пожалуй, примирился бы с семейными неурядицами; во всяком случае, он терпеливо ожидал бы, когда у Нины пройдет это состояние, которое, как он теперь думал, было своего рода психологическим протестом против сексуальной жизни. А может быть, это просто холодность (до чего же неприятное слово!), которая усиливается всякий раз, когда она чем-нибудь расстроена, или озабочена, или?..
      Если дело с банком наладится, ему сразу станет легче, он почувствует себя увереннее, и это благотворно повлияет на Нину. Его работа, его успех – все это страшно важно Для нее.
      Но самое главное так и остается неясным. Если вообще тут возможна ясность. Вновь и вновь он задавал себе все тот же вопрос: возможно ли, чтобы такая прелестная Девушка, как Нина, девушка с идеально женственным телом, была равнодушна к физической любви – самой основе жизни? Сколько раз он допытывался у нее – может быть, это его вина, может быть, он сам чем-нибудь охлаждает ее? Но она всегда отрицала это.
      А вдруг он противен Нине? Вдруг ей только сперва показалось, что она любит его? Или она погналась за материальным благополучием? Но тогда зачем ей он, именно он? Такой девушке, конечно, ничего бы не стоило выйти замуж в Нью-Хейвене за кого угодно. Тем не менее она выбрала его. И странная беспомощность, с которой она льнула к нему и искала у него защиты, внушала ему уверенность, что в глубине души она его любит.
      Думая обо всем этом, Эбби испытывал невыразимую нежность и влечение к ней; он видел ее и сейчас такой, какой оставил сегодня утром в постели, спящей в отделанной кружевами ночной сорочке (она опять стала надевать их), обнаженная рука лежит поверх простыни, пальцы полусогнуты, как у ребенка, грудь тихо вздымается и опускается, белоснежная наволочка оттеняет волосы...
      – Берегись! – крикнул Винс.
      Эбби инстинктивно рванул руль влево и каким-то чудом избежал столкновения с крытым грузовиком, стоявшим наискосок у обочины.
      – Прости, – пробормотал он.
 
      Контора «Остин и Остин» на втором этаже небольшого кирпичного дома состояла из маленькой приемной с голыми стенами (Верн убрал все фотографии своих прежних работ) и коридора с верхним светом, откуда вели двери направо, в кабинеты Верна и Эбби, и налево – в комнату для совещаний, через которую можно было пройти в светлую чертежную. Там стояло восемь чертежных столов; ни один из них не был занят.
      В клетушке, которая служила Эбби кабинетом, Верн, Эбби и Винс, все без пиджаков, стояли перед чертежной доской с эскизами будущего здания Тринити-банка.
      – Можно мне снова посмотреть фасад? – спросил Винс, и Эбби взял со стола кальку. Он приколол ее поверх плана здания: благодаря прозрачности бумаги теперь можно было сравнивать оба чертежа.
      Пока Винс рассматривал чертежи, Эбби заметил, что он слегка пополнел; вьющиеся каштановые волосы были подстрижены короче, чем раньше, и это придавало его классическому профилю какую-то сухость, смягчавшуюся только блеском черных глаз. Пожалуй, Эбби впервые увидел Винса в обличье делового человека.
      Винс откинул верхний лист и вновь начал изучать план здания, где на площади семьдесят на девяносто четыре фута были размещены открытые кабины кассиров, отделенное барьером пространство для служащих и клиентуры, ипотечный отдел, две небольшие комнаты для совещаний и внутренняя лестница, которая вела вниз, в полуподвал, к сейфам, и вверх, на второй этаж, занятый общей комнатой для сотрудников, залом совещаний и уборными.
      – Не могу найти ни единого квадратного фута лишней площади, – пожаловался Верн Остин. – А ведь сквозь эту огромную стеклянную стену видно решительно все. Просто ума не приложу, как разгрызть этот орешек!
      – Дело в том... – начал Эбби.
      – А что именно они сказали, когда вы показывали им эти эскизы в последний раз? – спросил Винс, снова опуская кальку с видом фасада. Сплошная стеклянная стена на консолях без всякой дополнительной опоры висела свободно, словно занавес. Шесть стальных колонн, поддерживающих консоли, стояли внутри здания, в шести футах от стены.
      Верн раздраженно подергал себя за тонкий длинный нос.
      – В общем, их воркотня сводилась к тому, что главная цель постройки – увеличить обороты. Насколько я понял, им нужно не столько здание для банка, сколько эффектный рекламный трюк.
      – Потому-то мы и устроили эту сплошную стеклянную стену, – вставил Эбби. – Получается нечто вроде огромного рынка. Посетитель уже снаружи видит все, что происходит внутри, и это совершенно сводит на нет старомодные представления о тайнах банков.
      – У последнего банка, который мне довелось проектировать, – Верн пристально смотрел на дверь чертежной, – был бетонный фасад, облицованный кирпичом. Его построили как раз перед Пирл Харбор . Банк был вдвое меньше этого и раз в десять массивнее. Прямо в дрожь бросает, как вспомню, сколько мы налепили на него всяких георгианских финтифлюшек.
      Винс выслушал старого архитектора с учтивым вниманием, но несколько рассеянно.
      – Они хотят, чтобы люди чаще прибегали к их Услугам? – сказал он. – Что ж, ведь услуги – их товар. Больше им нечего продавать. Ваш план здания вполне отвечает этой цели и... – Он запнулся, приподнял кальку и снова стал рассматривать план. – Эта лестница ведет в подвал?
      – Да, – сказал Эбби. – Там у нас банковские сейфы и отдельные кладовые для...
      – Минутку, – прервал его Винc. Он взял кусок чистой кальки и наложил на план. – У меня наклевывается дивная идейка... Если это получится...
      Винс сделал грубый набросок, наложил на него кальку с фасадом и легко наметил с краю прямоугольник, изображавший кладовые.
      – Зачем прятать сейфы в подвал? Не лучше ли выставить их на первом этаже, у самой стеклянной стены? Пусть весь город смотрит на них днем и ночью. – Он умолк и положил карандаш. – Ночью их можно освещать прожекторами.
      Эбби посмотрел на Верна.
      – А что? Это было бы поразительно эффектно.
      Верн был слегка озадачен: эффект, конечно, сильный, но несколько, так сказать, театральный. Он кивнул и снова взялся за нос.
      – Я буду очень удивлен, если это не положит их на обе лопатки.
      – Я тоже так думаю, – сказал Эбби, обращаясь к Винсу, который уже надевал серый шерстяной пиджак с чуть заметными полосками. – Это прямо замечательная мысль, Винс. – Он снова посмотрел на чертеж, отлично представляя себе здание: стеклянный занавес открывает глазу обычную картину банковских будней, а черные, сверкающие никелем сейфы сразу приковывают к себе внимание зрителей; кажется, стоит лишь протянуть руку, чтобы дотронуться до них.
      Эбби закурил сигарету. Да, эффект театральный, что и говорить. Как-то плохо он вяжется с общим строгим стилем здания. Но, с другой стороны, Винс прав: когда говорят о банке, то прежде всего представляют себе огромные сейфы, битком набитые деньгами. А может, я просто стараюсь подвести фундамент под свое желание получить выгодный заказ?
      – Кстати, об умении показать товар лицом, – заметил Винс, подтягивая узел строгого полосатого галстука. – Сегодня в три часа я должен встретиться в Хартфорде с Ральфом Гэвином. Вот человек, у которого можно поучиться, Эб! К пяти часам он так обработает этих парней из строительного комитета начальной школы, что они и слышать не захотят ни о ком, кроме «Гэвина и Мура».
      Верн положил руку на плечо Винса.
      – Вы не откажетесь позавтракать с нами, правда, Винсент? У нас в клубе обслуживают очень быстро. – Эбби показалось, что в жесте Верна была какая-то слишком уж смиренная признательность.
      – Благодарю вас, сэр, – ответил Винс, вновь поглядев на часы. – Если только я поспею к поезду час двадцать.
      Тоунтон-клуб объединял высшие слои интеллигенции и деловые круги города. Эбби не раз слыхал от дяди, что это учреждение поглощает слишком много денег и времени, так что посещать его следует лишь в тех случаях, когда нужно заполучить клиента. Поэтому приглашение Винса Коула на ленч явилось для Эбби лишним доказательством страстного желания дяди добиться заказа от Тринити-банка.
      По правде говоря, Эбби тоже воспрянул духом. У него появилась надежда. Эффектное предложение Винса может оказаться решающим.
      Эбби чувствовал, что он и сам благодарен Винсу гораздо больше, чем ему того хотелось.
      Он повез дядю и Винса в Тоунтон-клуб и по пути чувствовал необыкновенный прилив оптимизма. Он даже позволил себе роскошь помечтать о том, как будет выглядеть строящееся здание, и мысленно полюбоваться табличкой: «„Остин и Остин", архитекторы».
 
      Вероятно, Эбби с меньшим энтузиазмом отнесся бы к приему, который они с Ниной устроили в своем новом доме, если бы его не подбодрило благополучное решение вопроса о заказе Тринити-банка.
      Это случилось позавчера: протокол одобрения и первый чек уже были подписаны. Целую неделю они с Верном пороли горячку, проводили в конторе дни и ночи, приготовили совершенно новый комплект чертежей и заказали в Нью-Йорке макет здания. В основу всей переработки проекта была положена идея Винса. Строительный комитет банка – небольшая группа прожженных дельцов – встретил новый вариант с полным удовлетворением.
      В то утро Эбби впервые почувствовал, что он действительно архитектор. Но радость его не шла ни в какое сравнение с восторгом Верна.
      Худое, сразу помолодевшее лицо дяди горело от возбуждения, а голубые глаза так сверкали, что никто не заметил бы в этот момент окружающей их тонкой сетки морщин. И радость самого Эбби в значительный степени объяснялась удовольствием, которое он испытывал, глядя, как Верн следит за рабочим, который исправлял два чертежных стола с привинченными к ним лампами дневного света, как он своими руками окантовывает перспективный вид нового банка и вешает его на стену приемной. А перед завтраком Верн заглянул в кабинет Эбби, обнял племянника с необычной теплотой и сказал:
      – Ах, Эбби, ты не понимаешь, что это значит для меня! Как будто я заново родился на свет!
      Эбби улыбнулся смущенно и радостно.
      – Еще бы, – сказал он.
      Потом они пошли завтракать в Тоунтон-клуб и там задержались в баре, и Верн позволил себе выпить два бокала мартини и сказал, что им потребуются два чертежника для выполнения рабочих чертежей. И о секретарше тоже пора подумать: помимо обычной секретарской работы, ей придется печатать массу длинных и сложных спецификаций.
      «Кто бы поверил, – размышлял Эбби, – что когда-то в платежной ведомости Вернона Остина, члена Американского института архитекторов, значилось сорок чертежников и три секретаря?»
      Реакция Нины, когда Эбби позвонил ей и выложил новости, была прямо-таки трогательная.
      – О, я сейчас же позвоню маме! – воскликнула Нина. Потом добавила: – Эб, не кажется ли тебе, что теперь можно подумать и о пристройке? У меня такое чувство вины перед мамой, что я даже не в силах радоваться нашей удаче...
      Эбби, окрыленный новыми надеждами и уверенностью в своих силах, не забыл обещаний, данных ей ночью. Он ответил с истинной щедростью влюбленного:
      – Хорошо, дорогая, обсудим практически, что тут можно сделать.
      – Эбби, правда?.
      – Да, конечно.
      Вернувшись в контору, он написал о новостях отцу и матери и, конечно, послал письмо Раффу Блуму.
 
      День близился к концу, но было еще светло. Даже теперь, наблюдая за ней издали, с другого конца переполненной гостями комнаты, глядя, как она ходит среди них с бокалом в руке, в сиреневом очень открытом платье, которое выгодно оттеняет ее красоту, Эбби чувствовал такое влечение к ней, что у него дрожали колени.
      – На редкость удачный вечер, – сказал Верн, и Эбби понял, что дядя тоже не спускает глаз с Нины.
      – Во всяком случае, многолюдный, – отозвался Эбби; желание его усилилось, когда он понял, что тоска, светившаяся в глазах Верна, смешана с завистью.
      – Нина справляется прекрасно, – продолжал Верн. – По крайней мере с мужчинами.
      – Добрая половина гостей мне вообще незнакома. – Эбби заметил, что Нина направляется к ним.
      – Такие вот вечера – это важнейшая стадия творческого процесса, – изрек Верн с насмешливой серьезностью. – Чертежная доска – дело десятое. Вечера куда важнее.
      Но Нина, улыбнувшись им и показав свои ямочки, шепнула:
      – Остин, поциркулируй среди гостей. – И прошла мимо.
      Верн захихикал:
      – Она права. Хватит нам бездельничать. Дело есть дело.
      – А почему бы и не побездельничать? – спросил Эбби. Он сразу же нашел оправдание: – Заказ Тринити-банка у нас в кармане, так что теперь мне море по колено. – Он призадумался. – Кстати, Верн, скажите честно: как вы относитесь к этому трюку с сейфами?
      Верн положил ему руку на плечо и ответил, слегка понизив голос:
      – Ну, я не в восторге, сам понимаешь.
      – Я тоже.
      – Вот как? – Дядя пристально посмотрел на него.
      – Конечно. Почему же мы не сказали об этом сразу? Выходит, мы просто-напросто струсили? В моральном смысле.
      Верн потрогал свой нос.
      – Не думаю, чтобы дело обстояло так уж страшно, Эб. Небольшой компромисс, вот и все. Во всяком случае, на мой взгляд. По сравнению с той безвкусицей, которую я стряпал всю жизнь...
      – Напрасно я согласился на это, – пробормотал Эбби.
      – Ты согласился ради меня, Эб. Ты, вероятно, и сам не знал, что идешь на это ради своего старого, выжившего из Ума дядьки.
      Пожалуй, тут есть доля правды. И все же мысль о трусости засела у него в голове.
      – Ну, допивай свой коктейль, Эб. Не забудь, что ты хозяин. Сейчас не время думать о всякой чепухе. – Верн протянул бокал, глядя Эбби в глаза. – Впрочем, нет – еще два слова: будем надеяться, что тебе никогда не придется идти на более серьезные компромиссы.
      Эбби улыбнулся и допил коктейль, а Верн отошел, чтобы поздороваться с каким-то приятелем.
      Слова дяди не выходили у Эбби из головы. Он понимал, что эти слова – не просто любезность; понимал, что Верн оправдывается перед ним и в то же время предостерегает его.
      Он подошел к столу с напитками, поставил пустой бокал и, ожидая, пока буфетчик приготовит новый, мысленно сформулировал наконец ответ на вопрос, который не давал ему покоя почти год. Да, он поступил правильно, согласившись стать компаньоном Верна. Раньше он сомневался в этом, так как его решение было вызвано, с одной стороны, тем, что здесь жила Нина, а с другой – опасением, что, приняв какое-либо другое, более солидное предложение, он рискует обмануть ожидания фирмы, которая, быть может, рассчитывает получить от него больше, чем он в состоянии дать. Словом, думал он, потягивая коктейль, в конечном счете это был правильный шаг.
      Эбби закурил и приготовился исполнять обязанности хозяина дома. Ему вдруг вспомнились приемы, к которым он привык в Бостоне: там, если даже вы и не были знакомы со всеми гостями, то хотя бы знали, кто они такие. Он окинул взглядом свою гостиную и решил, что своеобразная прелесть этой комнаты совершенно пропадает при таком обилии народа. Гармоничное соотношение между прозрачными и непрозрачными стенами, тщательно подобранная мебель работы Ноула – все это не производит впечатления в такой толчее. Интересно знать, обратится ли потом к нему как к архитектору кто-нибудь из этих людей. Нина, конечно, считает, что все они – потенциальные клиенты. Действительно, большая часть гостей была приглашена ею и ее матерью, а кое-кто – Верном.
      Сам Эбби пригласил Трой и Винса, Бинка Нетлтона с Эйлин и нескольких нью-хейвенских приятелей, живущих поблизости, а также мистера и миссис Джордж Бьюел, которые знали Эбби с детства и жили теперь в Гринвиче. Он заметил их в толпе; они, видимо, чувствовали себя одиноко и тихонько переговаривались между собой. Эбби подошел и пристроил их у обеденного стола – единственное место, где еще можно было сесть.
      Хотя Бьюелы не жили в Бостоне уже семнадцать с лишним лет, тем не менее они заговорили прежде всего не о Гринвиче, не о Тоунтоне, не об этом доме, а именно о Бостоне и людях, которых Эбби хотя бы смутно помнил; Бьюелы рассказали, как однажды повели Эбби – десяти-детнего мальчугана – вместе со своими племянниками в Бостон-Гарденс посмотреть цирк и как он после этого (по словам его матери) сделал из своей простыни какое-то подобие цирковой палатки, не забыв при этом о раскрашенных шестах и бумажных флагах. Эбби, чтобы не портить старикам удовольствия, весело смеялся и уверял, что начисто забыл об этом случае.
      Потом, когда разговор все-таки коснулся нового дома, Бьюелы заметили, что он «удивительно воздушный»; они явно относились к Эбби снисходительно и считали этот дом очередной ребяческой забавой – вроде пресловутой цирковой палатки.
      Неподалеку от них стояла группа незнакомых гостей, и, беседуя с Бьюелами, Эбби слышал краем уха немало критических замечаний по поводу своего нового дома.
      – А трубы отопления прямо залиты в бетон под полом? – Мужской голос.
      – Конечно. – Другой голос.
      – А что, если одна из них лопнет ко всем чертям? Как до нее добраться?
      Хохот.
      – Дом восхитительный, что и говорить! Если бы только я могла заставить мужа понять это. Но он ярый ненавистник модернизма. Подумать только – в наше-то время!
      – Уж лучше бы эти архитекторы не брались за внутреннюю отделку. Эту работу они должны поручать нам.
      Вскоре после того как Эбби попрощался с Бьюелами, ему довелось познакомиться с одним из таких критиков. Нина подвела к нему мужа и жену – мистера и миссис Гришэм.
      – Это мамины клиенты, – объяснила она. – Свой первый дом они купили с ее помощью.
      – Мы очень любим его, – сказала Сандра Гришэм, худощавая рыжая женщина в плотном шерстяном костюме. Эбби решил, что она, должно быть, без памяти любит лошадей и собак. – Это старинный, колониальный дом на Байерс-роуд. Только, видите ли, – она робко покосилась на мужа, – я уже давно мечтаю о современном доме. Вот хотя бы вроде вашего. Восхитительный дом. Но Уолли и слышать об этом не хочет.
      Уолли Гришэм смотрел на Нину.
      – Что?
      – Я сказала, что ты и слышать не хочешь о таком Доме. Ведь верно?
      – Что правда, то правда. – Уолли снова посмотрел на Нину, потом на Эбби и, спохватившись, добавил: – Не сочтите за грубость, конечно. Я и сам знаю – архитектору так не говорят.
      – Нет, почему же, – ответил Эбби с подчеркнутой любезностью. – Я вполне понимаю вашу точку зрения.
      – А я нет, – сказала Нина. – По-моему, мистер Гри-шэм из таких людей, которые, если поверят во что-нибудь, сразу отказываются от прежних взглядов. – Она повернулась к Гришэму. – Разве не так?
      Уолли Гришэм был крупный, грузный мужчина лет сорока; у него были черные густые волосы, нос луковицей и тонкие, плотно сжатые губы.
      – Боюсь, что вы ошибаетесь, – ответил он. Когда он смотрел на Нину, его тяжелое, жесткое лицо смягчалось. – Я всегда знаю, чего хочу. И умею добиваться своего.
      – Какая я счастливица! – сказала его жена.
      – Можно мне ненадолго похитить вашего мужа, миссис Гришэм? – спросила Нина.
      Миссис Гришэм внимательно посмотрела на нее, а Эбби уставился на свою сигарету.
      – Попробую обратить его в свою веру, – объяснила Нина, уводя Гришэма на террасу.
      – Боюсь, что это безнадежное дело, – сказала миссис Гришэм Эбби, когда они ушли. – Жаль. Мне ужасно хотелось бы жить в таком замечательном доме. – Она вздохнула. – Вы не интересуетесь гончими, мистер Остин?
      Время от времени Эбби с невольной тревогой поглядывал в сторону террасы. Он как раз придумывал способ избавиться от своей густопсовой собеседницы, когда кто-то подкрался сзади и руками закрыл ему глаза. Он сразу понял, что это Трой.
      – Угадай кто! – сказала она.
      – Какая-нибудь тупоголовая родственница из Бруклина, – сказал Эбби; он повернулся, поцеловал ее и пожал руку Винсу Коулу.
      – Прошу прощения, – сказал Винс. – Не скажете ли, где нам разыскать архитектора, который проектировал этот дом?
      – Да-да, – Трой моментально включилась в игру. – Нам как раз нужно что-нибудь такое-этакое!
      Итак, он вырвался из рук миссис Гришэм, но тут сзади раздался голос... ну конечно, так растягивать слова может только Бинк Нетлтон. – Эй... – И Эбби кинулся пожимать руку круглолицему проказнику Бинку и хорошенькой, вечно надутой Эйлин, его жене.
      Трой сейчас же повела их в прихожую. Там она достала из стенного шкафа подарок, который привезла новоселам, – большую картину.
      – Я решила, что она будет дивно выглядеть вот здесь, над камином. Имей в виду, Эб, мне пришлось долго копить деньги, чтобы купить ее.
      Стоя позади нее, Эбби смотрел на картину, которую Трой прислонила к дверце шкафа. Это было абстрактное полотно, написанное очень яркими красками; имени художника Эбби никогда не слышал, но картина понравилась ему с первого взгляда. Он повернулся к Трой. Она сделала протестующий жест:
      – Не нужно никаких речей, мой миленький. Я и так вижу, что угодила тебе.
      – Какая прелесть! – сказал наконец Эбби, любуясь картиной. – А кто художник?
      – Ну, он сущий ребенок, но какой талантливый! – Трой прямо захлебывалась. – Я уверена, что он станет великим негритянским художником. Только у него никто ничего не покупает. Я первая.
      Эбби усмехнулся. Как хорошо, что Трой такая же, как была. Он надеялся, что она всегда останется такой.
      – Моя начальница миссис Халперн – женщина замечательная и очень толковая – говорит, что мне действительно удалось найти для тебя стоящую вещь, – сообщила Трой.
      Осторожно спрятав картину, Эбби сказал:
      – Давай повесим ее, когда толкучка кончится. Затем он увел Трой, Винса, Бинка и Эйлин в бар и принялся угощать их коктейлями.
      – А где же хозяйка? – спросила Трой, доставая из сумочки сигареты и зажигалку.
      – Сейчас разыщу ее. Я мигом вернусь. – Он отошел и, улыбаясь, раскланиваясь направо и налево, начал пробираться сквозь толпу гостей к террасе.
 
      Нина едва ли отважилась бы вступить в единоборство с таким человеком, как Гришэм, если бы не была уверена в своих силах и не чувствовала себя в ударе. Она была возбуждена, и не столько выпитыми коктейлями, сколько тем, что впервые играла роль хозяйки на столь потрясающем вечере в своем собственном потрясающем доме, где был настоящий бар, и длинный стол с закусками, и две горничные, и еще двое слуг, нанятых специально для этого случая. И многие видные тоунтонцы пришли к ней в гости и теперь смотрят на нее, и тут же среди них – ее мать, и вдобавок она уверена, что осенью Эбби возьмется наконец за пресловутую пристройку к дому (о том, какой ценой придется расплачиваться с Эбби за это достижение, она старалась не думать).
      Сейчас, в сумерках, беседуя с Гришэмом, она думала о том, что если этот стратегический ход поможет Эбби добиться успеха, она будет сторицей – хотя и косвенно – вознаграждена за свои усилия. Думала она и о том, что ее старания обработать этого грузного делягу в сером костюме слишком уж откровенны. Но мать прожужжала ей уши рассказами о Гришэме, о том, что он «богат до отвращения», что у него два «ягуара», и пароходная линия, и куча акций в других компаниях. И Нина решила добиться своего.
      – Не пойму, хоть убейте, – сказала она, снова бросаясь на приступ, – как может человек, связанный с современной промышленностью, отрицать современную архитектуру.
      – Когда дело касается промышленности, – перебил он, – я стою и всегда стоял за современность. А дом – дело другое. Дом – это место, куда уходишь, чтобы отгородиться от всего на свете. – Он еще делал вид, что спорит с ней, но как только две пары, стоявшие поблизости, отошли и направились к дому, улыбнулся, стараясь, видимо, придать этой улыбке дружелюбие и интимность. – Хотите, скажу вам правду? Так вот, Нина, – я буду называть вас Ниной, – вот вам правда без всяких светских выкрутасов: меня не дом ваш интересует, а та, что живет в нем. – От его резкости не осталось и следа. – Словом, меня интересует его хозяйка.
      – Благодарю вас, сэр, вы очень любезны, – отозвалась Нина, не моргнув.
      Внезапная перемена в нем и его прямой, откровенный ход нисколько не смутили Нину. Она ждала этого, толкала его на это, весь вечер добивалась этого. И выражение ее глаз говорило не о простом кокетстве, а о чем-то куда большем.
      Она допила свой бокал и поставила его на кованый железный столик.
      – Если вы взглянете на дом вот отсюда... – сказала она, спускаясь с мощеной террасы на свежую дерновую лужайку. Он последовал за ней. – Отсюда вам легче будет увидеть, что я имею в виду, говоря об универсальности такого рода проектов. – Она вспомнила, как Эбби однажды рассказывал ей об этом. – Понимаете, нужно, чтобы создавалось ощущение потока, непрерывного движения, в котором участвуют и люди, и дом, и земля, на которой он стоит, и окружающий пейзаж. И тогда все сольется воедино. – Потом, чувствуя на себе его пристальный взгляд, она смущенно добавила: – Теперь вы согласны со мной, правда?
      – Гм...
      – Я не наскучила вам? – Нину вдруг охватила досада, и она поняла, что ведет себя нелепо; грубая физиономия Гришэма, на которую она старалась не смотреть, придвинулась угрожающе близко. Она повернула обратно. – Ну, мне пора. – Но тут Гришэм схватил ее за руку.
      – Разве так обращаются с гостями? – Он крепко сжал ее пальцы своей горячей лапищей.
      Нина хотела вырвать руку, но тут увидела выражение его лица. Уже не стараясь высвободиться, она медленно сказала:
      – Нет, ничего не выходит. А я-то думала, что сумею хоть чуточку переубедить вас...
      – Хотите, я что-то скажу вам?
      Она кивнула: сейчас он скажет тот что она старалась ему внушить.
      Уолли Гришэм еще крепче сжал руку Нины и повел ее вниз по лужайке.
      – Я и спорил-то с вами только для того, чтобы подольше задержать вас около себя. Чтобы смотреть на вас. – Он говорил отрывисто, чуть-чуть хрипло; в жестких, пронзительных глазах появилось знакомое страдальческое выражение, и вдруг оказалось, что она охотно идет с ним по направлению к лощине у подножия холма, радуясь, что еще светло и ей хорошо видно его лицо.
      – Почему вы думаете, что меня нельзя переубедить? – Гришэм остановился под старым, могучим кленом, все еще не выпуская ее руки.
      – Потому что вы считаете себя великим знатоком всего на свете, включая и архитектуру. И совершенно напрасно, – ответила Нина, глядя на вершину холма.
      – Вы правы, Нина. Есть куча вещей, в которых я далеко не знаток. Например, женщины... – Он помолчал. – Вот, скажем... Вы ведь видели мою жену?..
      – Да. – Следя за его глазами и стараясь не замечать мясистых мешков под ними, она думала: «Теперь он готов. Готов клеветать на жену, которая отдала ему свою молодость, терпела нужду и лишения, когда у него не было ни цента. Пробил себе дорогу. Богатый человек. Богатая гадина».
      – Ну вот, значит, вам ясно... – Его толстые пальцы скользнули вверх по ее обнаженной руке. – Теперь вы, надо думать, поняли, почему я старался удержать вас. Кабы вы знали, каково мужчине... – Голос его прервался; казалось, он старается что-то проглотить.
      – Однако мне действительно пора, – сказала Нина, но, вместо того чтобы уйти, вдруг положила голову ему на грудь. – Кажется, я слишком много выпила...
      Она услышала странный звук – какое-то всхлипывание; потные руки поползли по ее шее и плечам.
      В ту же секунду она вырвалась и, отскочив в сторону, успела увидеть его глаза – темные глаза, увлажненные мукой.
      – Нина!..
      Она бежала вверх по холму и слышала за собой его тяжелое дыхание.
      – Нина, постойте!..
      Добежав до дерновой лужайки, она остановилась, глядя на приближающуюся тушу – массивное туловище, мясистый нос, густые черные волосы. Теперь этот человек будет пресмыкаться, как шелудивый пес. Вслух же она сказала:
      – Прошу прощения, Уолли. Это всё коктейли – они меня совсем доконали.
      – Но ведь я еще увижу вас? – Гришэм с трудом произносил слова, и Нина заметила, как он осторожно оглянулся, словно опасаясь появления жены.
      – Неужели вы думаете... – начала Нина.
      – Ладно. Знаю. Заранее знаю все, что вы скажете. (Несмотря на одышку после подъема на холм, очень настойчиво, почти в упор.)
      Заглянув в голодные, страдальческие мужские глаза, Нина вновь почувствовала острое удовольствие. Ей захотелось больно уколоть его, сказать что-нибудь уничтожающе-любезное:
      – Между прочим, Уолли, вы, кажется, не совсем холостяк... Да и я, как вам известно...
      – Знаю, все знаю... Послушайте, Нина... – начал он, но вдруг вскинул голову, подобрал обмякшие губы, и Нина увидела, что он пытается улыбнуться кому-то, кто стоял у нее за спиной.
      Это был Эбби.
      – Простите, мистер Гришэм, но мне придется увести жену, – сказал Эбби и затем, обращаясь к ней: – Приехали Трой с Винсом и Нетлтоны...
      – Да ну!.. – Нина испытующе поглядела на него. Потом она на секунду повернулась к Гришэму. – Прошу извинить меня, – сказала она и, уходя с Эбби, добавила нарочито небрежно и кокетливо: – Знаешь, Остин, я приняла на себя миссию обратить мистера Гришэма в нашу веру, но, как видно, я никуда не годный миссионер. – И она рассеянно помахала Гришэму на прощание.
      У самого дома Эбби задержал ее:
      – Я предпочел бы, Нина, чтобы ты не была так чертовски настойчива.
      – В чем настойчива?
      – Да вот в этом самом миссионерстве.
      – Но я просто пыталась втолковать этому крокодилу, что ему необходимо построить себе современный дом.
      – Понимаю... Только, Нина, дорогая... Неужели ты не видишь, какими глазами он смотрит на тебя?
      – Но, Эб...
      – Словом, я предпочел бы, чтобы ты этого не делала. Нина была искренне удивлена.
      – Остин, а ведь я впервые вижу, что ты ревнуешь! И к кому? К такому крокодилу, как Уолли Гришэм!
      – По-моему, он вовсе не крокодил. – Эбби чуть-чуть помешкал и вошел в дом.
      – Эб! – Они пересекали комнату, все еще переполненную гостями. – Будь добр, не морочь мне голову. Если я не буду хоть изредка делать тебе рекламу... – Впереди, у стойки с напитками, она увидела Трой, Винса и Не-тлтонов.
      Когда до них осталось всего несколько шагов, Эбби обнял ее за талию.
 
      В половине десятого гости разъехались. Уехал и Верн. Мать Нины отвезла слуг обратно в город. Наконец-то большая прямоугольная гостиная, к великому удовлетворению Эбби, приняла свой обычный опрятный вид, а теплый весенний ветерок, врывавшийся с террасы, быстро освежил воздух, пропитанный запахом коктейлей. Эбби задвинул стеклянную дверь и выключил часть лампочек.
      Остальные – Трой, Винс, Бинк и Эйлин – собрались в дальнем конце комнаты у маленького квадратного камина, углом выступавшего из стены, обшитой кипарисовыми панелями. Картина, привезенная Трой, висела на видном месте над камином, чуть-чуть сбоку. Напротив камина стояла длинная кушетка из губчатой резины и несколько удивительно простых стульев. Нина принесла поднос с шотландским виски, газированной водой и льдом, поставила его на стеклянную доску кофейного столика 1 предложила гостям наливать по своему вкусу.
      Вскоре Эбби заметил, что все чувствуют себя как-то жованно. Прежде всего он обратил внимание на то, что Грой ведет себя не так шумно, как обычно; она сидела на кушетке рядом с Винсом, и Эбби показалось, что между ними возникла какая-то новая, хотя и не подчеркиваемая близость.
      А может быть, все дело в том, что Эйлин, жена Бинка, больно уж налегает на виски, и Бинк нервничает из-за этого?
      А может быть, не успокаивался Эбби, причина этой скованности в нем самом? Он недоволен Ниной и не хочет мириться с затеянным ею флиртом. Пусть это совершенно невинный флирт, пусть даже с благими намерениями, – он все равно считал это недопустимым, хотя и решил по возможности больше не вступать с ней в пререкания.
      – Сегодняшняя встреча напоминает мне наш коттедж в Вудмонте, – сказал Эбби, вовсе не испытывая особой тоски по минувшим дням: просто нужно было прервать затянувшееся молчание. Он заметил, как Нина быстро подставила блюдечко под бокал Эйлин.
      – Да нет, тут не пахнет морем, – возразила Трой. – И дом не слишком похож. – Она удобно устроилась, поджав ноги и раскинув веером широкую шуршащую юбку. При боковом освещении ее личико казалось побледневшим и осунувшимся, а в громадных блестящих глазах притаилась печаль. «Не слишком ли жадно кинулась она в водоворот нью-йоркской жизни?» – подумал Эбби.
      – Эб, милый, а что слышно о Раффе Блуме? – спросила Трой. – И не стыдно ему? У тебя новоселье, а его нет.
      – Да ведь я читал тебе его последнее письмо.
      – О том, что он собирается остаться работать в Сан-Франциско? – спросил Винс.
      Эбби кивнул.
      – С тех пор ни словечка.
      – Видимо, он недурно проводит время, – решила Трой. Раздалось знакомое звяканье и щелчок: она закурила.
      – Беда с этими стипендиями, – заметил Винс. – Теряешь целый год.
      – Ну, я бы лично не прочь вот так потерять год, – спокойно отозвался Бинк.
      Вдруг Эйлин, сидевшая на полу, схватила свой бокал и поставила его рядом с собой на пробковый пол с такой силой, что виски расплескалось.
      – Бинк Нетлтон, с меня хватит! Больше я здесь жить не желаю, вот и все! Если мы не вернемся домой к... ну, хотя бы к рождеству, я уеду сама. Я торчу в Нью-Хейвене, в этой мерзкой, замызганной конуре, верю, что мы вот-вот вернемся домой, а ты, оказывается, обманываешь меня! Ты совсем помешался на здешних местах! Тебе наплевать, что твоя жена... – Дальше ничего нельзя было разобрать, потому что Эйлин горько разрыдалась.
      – Послушай, детка... подожди... Да какого черта ты... послушай... – Круглая, толстощекая физиономия Бинка выражала величайшую беспомощность и растерянность; он повернулся к остальным. – Она совсем расклеилась сегодня-Нина поднялась.
      – Не выпить ли нам кофе? Эбби налил себе еще виски.
      – Пойдем, детка... – Привычным жестом Бинк поднял жену с пола и повел ее в спальню хозяев.
      «Хотелось бы знать, – думал Эбби, – какое все-таки будущее ждет Бинка – беглеца из Хантсвилла, Алабама?» Эбби и сам был беглецом, только из Бостона, а Рафф Блум – из Сэгино. Ну а Винс Коул? Что ж, и Винс от чего-то бежит и, пожалуй, еще стремительнее, чем все остальные, потому что лучше всех знает, что ему нужно. А какими глазами он смотрит на беднягу Бинка! Конечно, считает, что Бинк так и просидит всю жизнь за доской где-нибудь в уголке огромной чертежной – добросовестный рядовой проектировщик, которому никогда не обзавестись собственной конторой. Сам-то Винс больше всего на свете боится такой перспективы, – вот он и лезет из кожи вон, напрягает всю свою энергию и несомненный талант в погоне за успехом и всем, что успеху сопутствует. Вероятно, он просто не понимает Бинка, не видит, что это молодой человек, готовый на немалые жертвы, лишь бы пробиться в жизни, не поступаясь своими убеждениями.
      Эбби бросил в стакан кусочек льда. В эту минуту раздался стук в дверь – кто-то изо всех сил барабанил по ней снаружи. Эбби поставил стакан, подошел к двери и открыл ее.
      На пороге стоял Рафф Блум.
 
      – Черт возьми, Эбби, кажется, я все-таки успел! Эбби сжал ему руку. От удивления и восторга он не мог выговорить ни слова, но тут подоспели остальные; они встретили Раффа хором приветствий, а он поцеловал Нину, и поцеловал Винса (в щеку), и даже поцеловал Трой.
      Потом Рафф снова вышел наружу и поднял с земли что-то, стоявшее за дверью.
      – Вот, получайте! Подарок на новоселье. Тащил из самой Калифорнии.
      Он внес в комнату помятое ведро с землей, из которого торчал какой-то зеленый росток.
      – Что это, Рафф? – Эбби стал на колени, чтобы рассмотреть подарок.
      – Такой штуки не сыщешь ни в одном питомнике на Бостон Пост-роуд. – Рафф осмотрелся, прошел на кухню, принес кружку воды и вылил в ведро. – Это саженец Sequoiadendron giganteum – гигантской вечнозеленой секвойи. Толщина ее иногда доходит до тридцати пяти футов, а высота до трехсот и более. Только за ней придется ухаживать до седьмого пота. Она перенесла трудное путешествие, так что пока держите ее в комнате. – Он бесцеремонно поставил пустую кружку на стеклянный. кофейный столик, но Нина поспешно убрала ее. – Я заглянул в этот лес секвой на часок, а провел там весь день и половину ночи. Хотите научиться такому, о чем и помину не было на архитектурном факультете и в проектных бюро? Тогда ступайте в лес секвой. Какие формы, какие эффекты света и тени! Славное местечко – местечко на славу!
      – Рафф, это потрясающая штука! – Эбби рассматривал маленькое растение. – Знаешь, я уже придумал, куда его высадить.
      – Высаживай на здоровье, – отозвался Рафф. Эбби показалось, что он еще больше вытянулся и отощал; его угловатое лицо было обветрено, а глаза стали синее и прозрачнее.
      – Ах ты кривоносый ублюдок! – воскликнул Бинк. – До чего же приятно снова увидеть тебя!
      – Вы дивно выглядите, Рафф, – сказала Трой.
      Рафф бросил на нее сердитый взгляд.
      – Замечательно, просто замечательно, – не унималась она. – Вы, наверное, влюблены.
      Он отвернулся от нее и обратился к Эбби, сделав широкий жест рукой:
      – Ну, Эбби, я видел все своими глазами. Кого бы я ни встретил по пути, с кем бы ни познакомился – все стремились на Запад, словно в землю обетованную. Вдруг получаю твое письмо с приглашением на новоселье. И тут я почувствовал, что этот милый штатик соскучился в разлуке и зовет меня. Этого было достаточно. – Помолчав немного, Рафф добавил: – Я приехал бы раньше, но у меня прямо из-под носу увели машину. Правда, потом она нашлась – за вычетом кое-каких деталей вроде... – Он запнулся, не желая омрачать радость встречи. Схватив Эбби за руку, Рафф притянул его к себе и крепко обнял. – Ну, как живешь, сукин ты сын, йог несчастный?
      Эбби ответил, что превосходно, и в данную минуту это было правдой. А Нина спросила:
      – Что вы будете пить, Рафф?
      – Пить? Я голоден, Нина! – Он посмотрел в сторону кухни. Потом снова обвел глазами комнату. – Дом восхитительный, Эбби. Ты не только разделался с Булфинчем , ты предал его забвению во веки веков и еще на год сверх того, аминь! А вы, Нина, прямо расцвели. И какое платье! Все понятно. – Критически разглядывая Эбби, он добавил: – Самый приятный способ похудеть, а?
      Улыбаясь и не глядя на Нину, Эбби потянулся за сигаретой.
      – Так как же насчет еды? – не унимался Рафф. – Или в этой бонбоньерке, которую вы называете домом, кроме дамских лакомств, ни черта нет?
      Нина направилась в кухню.
      – А чего бы вам хотелось? – спросила она.
      – Только не хлопочите! – сказал Рафф. – Никаких деликатесов. Что-нибудь попроще, чтобы набить брюхо. Какое-нибудь традиционное американское блюдо: скажем, цимес или фаршированная щука. Найдется?
      – Нет, – рассмеялась Нина. – Зато у нас осталась холодная индейка. И в любом количестве.
      Рафф двинулся на кухню. Он разыскал в холодильнике индейку, оторвал кусок побольше – целую ногу! – открыл жестянку пива и вернулся в гостиную. Он стоял у камина, а Эбби не спускал с него глаз и думал о том, какая пустота образовалась в его жизни после отъезда Раффа и как хорошо снова почувствовать его присутствие и поддержку.
      – Единственное критическое замечание, Эб, – сказал Рафф. – Вот этот камин, он что – для лилипутов? Какого дьявола ты не построил здесь настоящий камин для мужчины? Подумать только, я – Рафф Блум! – должен рассказывать тебе о самых святых традициях американской доколониальной архитектуры! Камин так камин: футов пять в высоту и не меньше семи футов шириной. А в глубину хватит и двадцати четырех дюймов. Вот! У такого камина можно и пятки поджарить и спину, да кое-что еще... не будем уж уточнять. Словом, камин – это сердце всего дома.
      И Рафф занялся индейкой.
 
      – Как ты думаешь, он долго пробудет у нас? – Нина сидела у туалетного столика и наносила на лицо кольдкрем.
      – Не знаю, – ответил Эбби, застегивая пижаму. – А что?
      – Да нет, ничего, – сказала Нина. – Только он такой неряха. К тому времени, когда он отправился спать, наша гостиная была разгромлена начисто.
      – Да, – согласился Эбби, который тоже не любил неопрятных людей, но делал исключение для Раффа. – А как все-таки мило с его стороны достать для нас это деревце и тащить его сюда через весь континент!
      – Угу! – сказала Нина, что могло означать вежливое согласие. По отношению к Раффу она всегда была чрезвычайно лояльна.
      – Ох, вспомнил! У него ведь нет сигарет. – Эбби накинул халат, взял с бюро нераспечатанную пачку и направился к двери. Я сейчас вернусь. – Оглянувшись на Нину, он вдруг закрыл дверь, вернулся и поцеловал ее в губы, обведенные белой полоской крема.
      – Остин, что ты! Ведь я намазалась! – Она состроила гримаску своему отражению в зеркале.
      – Я моментально вернусь, – повторил Эбби, не отрывая глаз от зеркала, в котором отражались ее худенькие белые плечи и молодые груди, чуть розовевшие сквозь ночную рубашку. – Ты подожди меня, Нина, хорошо? Я сейчас.
      – Ох, Эб, так поздно!.. Я устала.
      – Ну, на террасе в обществе Уоллеса Гришэма ты не выглядела усталой, – вырвалось у него.
      – Эб, ради бога!..
      В глазах у нее мелькнула такая досада, такое раздражение, что он поспешно сказал:
      – Прости, я не хотел... не собирался вспоминать об этом. – Он виновато погладил кончиками пальцев ее плечо и вышел из комнаты, отлично понимая, что с возвращением можно не спешить.
      Проходя через гостиную, он заметил на террасе белую фигуру. Это была Трой: она сидела на железной скамье в купальном халате и курила. В ночном сумраке ее лицо казалось особенно бледным.
      – Ты почему не в постели, Эб? – спросила она, когда он подошел к ней.
      – Хочу отнести Раффу сигареты, – ответил он. – Я как раз собирался задать тебе такой же вопрос. А где Винс? – Он пристально посмотрел на нее. – Что-нибудь не в порядке, Трой?
      – Не спится. Хотела постучать к вам, но потом решила, что это будет бессовестно. Вы ведь как-никак молодожены.
      – Нет, я... – Он оглянулся на окна гостиной. – Вот только отнесу это Раффу...
      – Я, пожалуй, еще посижу тут, – сказала Трой и добавила ему вдогонку: – Знаешь, тут в кустах сирени какие-то птички свили себе гнездо.
      Проходя по коридору, он ломал себе голову – что могло случиться у Трой.
      Вот и спальня Раффа. Эбби негромко постучал.
      – Я вспомнил, что ты без сигарет, – сказал он, когда Рафф открыл ему.
      Рафф стоял в дверях: нижний этаж обмотан голубым мохнатым полотенцем, волосы мокрые – он принимал душ.
      – Вот это сервис, Эб! – воскликнул Рафф, тут же открывая пачку. – Только ты лучше не балуй меня, не то я застряну здесь надолго. Помнишь, я рассказывал тебе анекдот о женщине, которая пожаловалась раввину, что у нее в доме слишком много народу?
      Эбби кивнул и улыбнулся:
      – Эта комната записана у нас за тобой.
      – Благодарю. – Рафф подошел к огромному окну и плюхнулся в большое плетеное кресло.
      – Кстати, – заметил Эбби, – твои готовальни и книги у меня в кабинете.
      Он тут же пожалел, что сказал это, так как Рафф добавил:
      – И они обошлись тебе в семьдесят монет.
      – Я ведь не к тому, Рафф.
      – Знаю, что не к тому.
      – Но если ты опять собираешься их продать, – сказал Эбби, – то я предпочел бы, чтобы они остались здесь.
      – Самое надежное место, – сказал Рафф, закуривая.
      Они немного помолчали.
      – Черт побери, Рафф... Мы с Верном все-таки получили этот заказ Тринити-банка, так что я чувствую себя крезом... Насколько я понимаю, ты сейчас на перепутье, и я мог бы...
      – Совсем забыл сказать тебе, – перебил Рафф. – С понедельника я приступаю к работе.
      – Да ну? Вот так новость! – Эбби присел на край низкой двухспальной кровати. – Где? У кого?
      – В Нью-Йорке.
      Пораженный Эбби смотрел на него во все глаза.
      – Понимаешь, это не совсем то, чего бы мне хотелось, – объяснил Рафф, – но все сложилось так, что я почувствовал: нужно соглашаться. Хоть я и не суеверен.
      – Ну, это как сказать!.. – Эбби закурил, но после первой же затяжки закашлялся. В груди у него хрипело. Он отложил сигарету.
      – Разве что чуть-чуть: унаследовал от матери, – уступил Рафф.
      – А что за работа?
      – Видишь ли, это началось еще весной; я встретился на западном побережье с Гомером Джепсоном, и он дал мне два письма: одно к «Гаррисону и Абрамовичу», а другое – к «Скидмору, Оуингзу и Меррилу». Как-то утром я пошел в контору Гаррисона и на Рокфеллер-плаза столкнулся с Мэтью Пирсом, повелителем Уэйр-д-Холла. Он спрашивает, куда я иду, а я говорю – к Гаррисону; он спрашивает – зачем, а я говорю – насчет работы; он говорит, что у него в конторе есть для меня место, хотя им и не часто приходится строить бордели из стекла, а я... Словом, не успел я оглянуться, как уже пожимал руку его главному архитектору. Предприятие у них огромное – короче говоря, это как раз то, чего мне чертовски хотелось бы избежать. Но потом я решил, что будет полезно поработать в большой фирме и в большом городе, чтобы подучиться.
      – Рафф... – Эбби указал приятелю на сигарету, которая догорела до самого мундштука. Рафф посмотрел на нее, вздрогнул, и окурок упал на пол. Эбби быстро нагнулся, поднял его и бросил в пепельницу.
      – Чуть без пальцев не остался, будь она проклята! – Рафф помахал рукой. – А может, это примета, намек?
      – На что?
      – Понятия не имею. Скажем, на то, что мне не следует идти на эту работу? – Он подался вперед и продолжал: – Я ведь совсем не в восторге, Эбби, не то что в тот раз, когда я получил место у Сааринена.
      – По-моему, это замечательный шанс для тебя, – сказал Эбби. Он поглядел на дверь, и ему пришло в голову, что дом полон народу и утром уже нельзя будет побеседовать с Раффом с глазу на глаз. – А как здоровье твоей матери? Или ты предпочитаешь не говорить об этом?
      Рафф рассматривал свои руки.
      – Ты ведь знаешь, я ездил к ней...
      – Ну, и что же?
      – Дело дрянь, Эбби.
      – Ей нисколько не лучше?
      – На этот раз она даже не узнала меня.
      – Что ты говоришь! – Эбби понял, что поступил правильно, расспрашивая Раффа: Раффу нужно с кем-нибудь поделиться, это ясно.
      – Я поехал к ней, – медленно начал Рафф, – чтобы посмотреть, нельзя ли забрать ее оттуда и пристроить где-нибудь на Востоке. Но об этом и речи быть не может. Она не поедет. – Рафф встал и туже затянул узел полотенца. – Она уверена, что... Понимаешь, она думает, что по-прежнему живет в нашем старом доме в Сэгино. Все время ходит по комнатам и приказывает санитарам пройтись пылесосом по гостиной или стереть пыль с люстры в столовой, а сама то и дело поглядывает в окно, не едет ли Моррис. Она сказала мне, что хочет навести порядок в доме, так как Моррис вот-вот вернется из поездки. – Воспоминания нахлынули на Раффа, и глаза его затуманились. – Есть такое выражение: смерть от разбитого сердца. Вот это и случилось с Джулией. Сердце ее разбито. В этом все дело. Ничего больше. Не стало Морриса, и не стало жизни, и разум ее... Словом, Эбби, это настоящее слабоумие. Она не подпускает к себе врачей, когда они приходят, чтобы впрыснуть ей инсулин. Это больше всего тревожит меня. И она хочет всегда быть одетой, чтобы Моррис, когда он войдет, нашел ее привлекательной. – Рафф обвел комнату невидящими глазами. – Меня это просто доконало.
      Эбби покачал головой, и Рафф добавил:
      – Впрочем, она счастлива. Она, слава богу, совершенно счастлива. Счастлива как дитя, как новобрачная.
      – И на том спасибо, – заметил Эбби.
      – Конечно.
      Только теперь Эбби понял, почему Рафф городил тут ерунду и уверял, что ему хочется поработать у «Пирса и Пендера». Ему пришлось согласиться на эту работу, потому что она лучше оплачивается: с каждым днем содержание матери будет обходиться все дороже.
      Эбби сразу подавил желание предложить Раффу работать в конторе «Остин и Остин». Раффу будет так же трудно принять это предложение, как ему самому – сделать его. Поэтому он просто сказал:
      – Могу я все же надеяться, что ты будешь иногда приезжать к нам на уик-энд? То есть когда ты уже окончательно устроишься у Пирса.
      – Конечно, – сказал Рафф, словно очнувшись. – Это будет замечательно. – Он снова затянул полотенце и, словно желая рассеять уныние, которое сам же нагнал, вернулся к своему обычному бодрому тону. – Ну, как женатая жизнь, старина? Выглядишь ты, прямо скажем... – Он прищурился. – Словом, ты уже совсем не тот первозданный, нетронутый Эб Остин, которого я знакомил с этой... как там ее звали?
      – Еще бы! – сказал Эбби и быстро переменил тему: – По части рекламы фирмы «Остин и Остин» Нина совершенно бесподобна. А как ты находишь ее?
      Рафф колебался только долю секунды:
      – Восхитительна, прелестна! Под стать дому. Черт возьми: заполучить такую красавицу жену! Но ты заслужил, Эбби. Упивайся – хватит на долгие годы!
      – Да, – сказал Эбби, открывая дверь.
      – А как твоя астма, очень донимает? – спросил Рафф. – Одышка у тебя такая, что...
      – Вероятно, слишком много курил сегодня вечером, – ответил Эбби. – Спокойной ночи, Рафф, утром увидимся. – Он прошел по коридору мимо комнаты Винса и вернулся в полутемную пустую гостиную. Выйдя на террасу, он кашлянул, чтобы прочистить горло. Трой, плотно закутавшись в свой белый халат, стояла под высоким кустом сирени.
      – До смерти хочется заглянуть в это гнездо, – шаловливо сказала она. – Завтра возьму лестницу и влезу туда.
      – Это колибри, – сказал Эбби. – Они уже снесли там два яичка. Ты не замерзла?
      – Немножко. Как и следовало ожидать, вы с Раффом заболтались.
      – Понимаешь, у него... – Эбби колебался, рассказывать ли ей о Раффе. – Пойдем в комнату. – В гостиной он подошел к кушетке против камина. – Винс тоже не спит. Даже в коридоре слышно, как он бродит по своей комнате.
      – Потому что не может перебраться в мою, – сказала Трой. Она уселась рядом с Эбби, поджав под себя голые ноги. – Он ужасно заботится о приличиях, когда мы приезжаем сюда. Боится, как бы ты не подумал, что он компрометирует твою сестру.
      – Что-нибудь случилось, Трой? Ты не в своей тарелке.
      – Да нет, ничего особенного, – ответила Трой.
      – Однако ты собиралась постучаться ко мне?
      Она взглянула на дверь спальни.
      – Ну, с этим можно подождать и до завтра. Не бойся, тебе не придется сидеть тут со мной и гладить мои ручки.
      – А я не прочь. – Эбби не скрывал своей тревоги. – По-видимому, речь идет о тебе и о Винсе?
      Трой встала и отошла к камину.
      – Понимаешь, дело тут не в морали... – Она задумчиво смотрела на новую картину. – Но я действительно не знаю... никак не могу решить, нужно нам с Винсом пожениться или нет?
      – Когда мы виделись в последний раз, ты сказала, что это исключено, – заметил Эбби.
      – Тогда я еще не знала, что я беременна.
      – Ты... – начал Эбби и тут же умолк, упрекая себя за неспособность отнестись с обыкновенным здравым смыслом к этой, в сущности, весьма обыкновенной ситуации. Но очень трудно быть объективным и проявлять моральную терпимость, когда речь идет о твоей собственной сестре.
      – Эб, милый, нечего так хмуриться. Как тебе не стыдно! Знаешь, на кого ты сейчас похож? На эту ведьму Ханну Трой, нашу прабабушку. Даже хуже.
      Эбби помрачнел еще больше, вспомнив старинный, потемневший портрет, который Трой увезла из Бостона и повесила в своей нью-йоркской квартире. Совсем расстроившись, он попробовал закурить сигарету, но сразу закашлялся. Наконец он сказал: – Не понимаю, что тут решать. Не собираешься же ты обратиться к какому-нибудь гнусному...
      – В том-то и загвоздка, что я и от малыша не хочу отказаться, и работу бросить не желаю. И затем, я...
      – А Винс знает?
      – Еще бы! Он в полном восторге. И ужасно возмущается тем, что я отказываюсь бежать очертя голову в мэрию за разрешением на брак...
      – Это было бы самое правильное.
      – Как! Пропустить твое новоселье! – воскликнула Трой.
      Эбби даже не улыбнулся.
      – А вышла бы ты за Винса, если бы этого не случилось?
      – Вот то-то и оно, – сказала Трой. – Не знаю. Не могу решить. А ведь это страшно важно. Тут нужно быть абсолютно честной. Я ведь всегда мечтала о ребенке. Конечно, можно пойти напролом... Мне хотелось бы Девочку... Только это будет ужасно нехорошо по отношению к папе. Да и к тебе, пожалуй... Мама, я думаю, примирилась бы легче. Но папа!.. – Она рассмеялась. – Папа, конечно, будет считать, что ему чего-то не хватает, правда?
      Эбби почти не слушал. Трой, как всегда, болтает невесть что; в любой критической ситуации она прежде всего видит смешную сторону. Он решил не говорить ничего такого, что могло бы толкнуть ее на опрометчивый поступок.
      – Послушай, ведь Винс не первый встречный, и он тебе нравится. Раз или два ты уже готова была выйти за него, правда? По-моему, если вы поженитесь, это будет не только потому, что ты вынуждена...
      – А почему ты женился на Нине?
      – Потому что... – Он замялся. – Ты отлично знаешь – я просто без ума от нее. Ты-то ведь знаешь, Трой.
      – Но теперь ты счастлив? Не жалеешь?
      – Что за глупый вопрос! Конечно нет.
      – И вовсе не глупый. Просто я хочу знать наверное. Как это, должно быть, ужасно: проснуться в один прекрасный день с сознанием, что ты несчастлив, – сказала Трой.
      – Ты никогда не любила Нину. С самого начала.
      – Не в том дело. Просто... В общем, у меня никогда не было уверенности, что я по-настоящему знаю ее, – возразила Трой. – И я боялась, что ты тоже не знаешь. А спросила я потому, что подумала: а вдруг я и Винсента не знаю?
      – Пора бы узнать. Времени было вдоволь.
      – Видишь ли, я страшно уважаю его... То есть я думаю, что он добьется очень многого... И он очень красивый – красивее не бывает. Но знаю ли я его? И можно ли по-настоящему узнать человека, узнать до конца? Вот что пугает меня, Эб.
      – Но ты ведь знаешь, любит он тебя или нет?
      – Да. Это я, кажется, знаю.
      – Разве этого недостаточно, Трой?
      Она пристально смотрела на него большими серьезными глазами.
      – Эб, ты все еще не пришел в себя? Или ты в самом деле так думаешь?
      Он нерешительно ответил:
      – Конечно, сперва я был ошарашен. Вернее, удивлен. Но теперь... Видишь ли, я не могу написать тебе черным по белому: поступай так-то и так-то, и тем самым взять на себя ответственность. Но я действительно думаю, что в конце концов ты все равно вышла бы за Винса. В любом случае.
      – Что ж, это уже немало. – Она обошла вокруг кофейного столика, снова села рядом с Эбби и подобрала ноги. Он обнял ее, и они долго молчали. Потом он поцеловал ее в щеку.
      – Я уверен, что в конце концов ты найдешь правильное решение.
      Трой ответила после недолгого молчания:
      – Надеюсь. Не такая уж я тупица.
      И Эбби понял, что она по-своему выразила согласие с его доводами.
      Трой вдруг встрепенулась и тихонько, почти про себя, засмеялась:
      – Эб, как бы там ни было, ты не говори Винсенту, что все знаешь. Он такой самолюбивый... И ужасно боится сделать что-нибудь не так, как нужно, – вернее, он хочет поступать так, как, по его мнению, ты считал бы правильным. – Она задумалась. – В некоторых отношениях он сущий младенец. Настолько же, насколько в других – даже слишком взрослый.
      – Знаю.
      Она поднялась.
      – Пожалуй, нужно сразу сказать ему, что я согласна и что все обойдется благопристойно до чертиков. Иначе он будет беситься всю ночь.
      Эбби тоже встал. Трой подошла к нему.
      – Спокойной ночи, мой славненький. Спасибо тебе. – И маленькая фигурка в белом побрела к двери.

13

      Знакомое чувство отрешенности – словно на необитаемом острове – овладело Раффом, когда в понедельник утром он шел по Медисон-сквер в Нью-Йорке, впервые направляясь на работу к «Пирсу и Пендеру».
      Он думал о том, что путешествие как-то еще больше сузило, стянуло привычный круг одиночества. Да, за это время он видел немало замечательного и немало прискорбного; он разговаривал со многими людьми и, как всегда, щедро отдавал им себя. Он всегда отдавал себя, и это возмещалось; но на это уходило столько сил, что он с каждым днем все больше тосковал на своем необитаемом острове.
      Он вспомнил, как Эбби Остин отвозил его вчера на станцию. Что это Эбби сказал? Ах, да! Он сказал: «Рафф, ты вдохнул жизнь в этот дом; теперь он действительно стал похож на дом, где живут люди».
      Но это получилось само собой – ведь он любит Эбби, несмотря на его слишком изысканный дом, замороженную жену и так далее. А все же ночью, как только он улегся спать в безукоризненно элегантной спальне, примыкающей к комнатам его женатых друзей, которые уже никогда не будут одиноки ни в счастье, ни в горе, его сразу же настигло и пронизало чувство отчужденности, леденящее, как порыв ночного ветра.
      Может быть, и для него что-нибудь припасено в Нью-Йорке? Может быть, он встретит здесь единственного нужного ему человека или переживет яркое, незабываемое мгновение? А может быть, и то и другое? Вздор, конечно. Хорошо бы уехать отсюда. Уехать куда-нибудь подальше, чтобы чувствовать близость всего, что тебя окружает. Там и одиночество будет совсем другое. Не такое, как здесь, на этой улице.
      Здесь, среди беспорядочного нагромождения деловых зданий и складов, среди бесчисленных витрин, заваленных товарами, среди многолюдной толпы прохожих, равнодушно снующих мимо, он ни на минуту не мог забыть о своей полной финансовой несостоятельности.
      Стоя у края тротуара в ожидании зеленого сигнала, он напряженно подсчитывал: итак, в кармане всего двести девяносто долларов. Весь капитал. От премии не осталось ни гроша. Правда, в Сан-Франциско он довольно долго работал у одного архитектора и перед самым отъездом на Восток получил без малого пятьсот долларов.
      Но эти пятьсот долларов можно и не считать: он хранил их в машине, в ящичке для инструментов, за приборным щитком, а машину у него увели на прошлой неделе в Нью-Джерси. Когда полиция нашла ее, ящичек был пуст.
      Сегодня спозаранок он продал ее торговцу подержанными машинами на Седьмой авеню.
      Сбросим еще сто шестьдесят долларов: в полдень их нужно отправить этим молодчикам, владельцам санатория «Сосны». «К сожалению, мы вынуждены уведомить вас, что в связи с ростом цен на продукты питания и повышением жалованья служащим, а также вследствие того, что ваша мать нуждается в дополнительном уходе, нам пришлось соответственно увеличить сумму...»
      Еще сбросим плату за месяц вперед за однокомнатную квартиру на Сорок четвертой улице, неподалеку от Второй авеню, рядом со строящимся зданием Объединенных наций.
      Теперь прибавим жалованье: первая получка у «Пирса и Пендера» через неделю. Семьдесят пять долларов.
      Переходя улицу, Рафф смотрел на дом, в котором помещалась контора фирмы – унылая, непривлекательная громада из красновато-бурого камня, построенная с единственной и явно непочтенной целью: дать владельцам за наименьшую цену наибольшую полезную площадь. Посмотришь на этот дом и не почувствуешь ни подъема, ни волнения, ни восторга. Площадь и стоимость – вот и все.
      Прямо не верится, что столь солидная фирма, как «Пирс и Пендер», втиснулась в такой дом, в такую допотопную, уродливую манхеттенскую коробку. Ведь Манхеттен – средоточие американской культуры; он по праву может гордиться своими великими архитекторами. И тем не менее, хотя его небоскребы стали для всего мира символом современности, среди них до сих пор нет ни одного здания, построенного Фрэнком Ллойдом Райтом или Эро Саариненом.
      Рафф толкнул черную дверь, вошел в вестибюль и посмотрел на часы, висевшие на голой, словно тюремной, стене. Опоздал на десять минут.
      Фирма «Пирс и Пендер», хотя она и ютилась в старом, неказистом помещении, на самом деле была процветающим, типично коммерческим предприятием; накопив немалый опыт, она строила здания, в общем отвечающие требованиям клиентов. После отъезда Мэтью Пирса дела пошли в гору. Пирс продолжал получать известный процент с прибылей, что служило подспорьем к его университетскому жалованью и доходу от частной практики, которой он занимался в Нью-Хейвене. Не он, а Пендер добился успеха для фирмы. Пендер был отличным архитектором, но все его время уходило на переговоры с клиентами, а основную работу пришлось доверять малоизвестным, хотя и способным людям. В части проектирования Пендер целиком полагался на главного архитектора, будущего начальника Рафферти Блума.
      Рафф назвал свое имя секретарю, сидевшему в приемной за старинным телефонным коммутатором, и стал ждать. У него сосало под ложечкой – обычная история в первый день работы на новом месте, в начале новой эры. Чтобы как-нибудь отвлечься, он стал рассматривать фотографии, развешанные по желтым, обшарпанным стенам, – снимки зданий, построенных «П. и П.»: автобусных станций, всевозможных универсальных магазинов, складов, фабрик, доходных домов. Всё – большие, внушительные здания; фирма явно не разменивалась на такие мелочи, как особняки или коттеджи. Рафф слегка приуныл, обнаружив какое-то единообразие в этих совершенно различных по назначению постройках. На вид они были очень солидны: с архитектурной точки зрения не придерешься. Но сходство между ними Раффу не понравилось.
      Он снял пальто и положил на стол свою черную готовальню. Кленовые двери напротив были распахнуты, и Рафф увидел чертежную – непрезентабельную, но удобную комнату, битком набитую служащими. К каждой доске была привинчена люминесцентная лампа: нелепые очертания этих ламп напоминали телевизионные антенны на крышах одноэтажных домов.
      – Рафф!
      В открытых дверях стояла массивная фигура Брайса Джонса; после Нью-Хейвена Рафф его ни разу не видел.
      – Мне сказали, что ты появишься здесь сегодня. – Брайс переложил из одной руки в другую объемистый сверток синек.
      Рафф обрадовался, увидев знакомое лицо. Они наскоро обменялись воспоминаниями. Потом Джонс объявил:
      – Жаль, но мне пора. Должен сделать съемку местности.
      – Понимаю, – сказал Рафф. Потом вопросительно: – Каково здесь, Брайс? Ты доволен?
      – Вполне, – ответил тот.
      – Чем ты занимаешься?
      – Вероятно, все лето проторчу на Лонг-Айленде. Мы там строим склад. Для практики очень полезно. И ведущий инженер проекта у меня славный парень.
      – Отлично, – буркнул Рафф.
      – Что ты так насупился, Рафф? Тут народ ничего.
      Рафф усмехнулся.
      – По-моему, – продолжал Брайс, – если не можешь открыть собственную контору, то здесь не хуже, чем в любом другом месте. Репутация у них в общем неплохая.
      – Да.
      Брайс окинул взглядом грязно-желтую комнату.
      – Штука нехитрая, Рафф: делай что велят. И точка.
      – Да.
      – Так работают почти все крупные фирмы. Иначе вылетишь в трубу.
      Рафф кивнул.
      Брайс застегнул пиджак.
      – Ты, конечно, будешь в проектном?
      – Да.
      – Там славная публика. Начальник у них Мансон Керк. Толковый парень.
      – Правда?
      – Нужно только уловить стиль его работы. Он несговорчив, вернее – у него свои представления о том, как вести дело; но человек он талантливый. Ну, желаю успеха, старина, – сказал Брайс, на прощание пожимая руку Раффу.
      После ухода Джонса в приемную вошел какой-то старик и повел Раффа сперва в одну клетушку, потом в ДРУГУЮ Инструктаж, охрана труда, страхование, анкета, рабочие часы, списки. Он познакомился с уймой людей. Затем его ввели в клетушку побольше и представили мистеру Пендеру.
      К тому времени, когда Рафф попал в проектный отдел – небольшое помещение в дальнем углу этажа, – у него было такое чувство, словно из него выжали весь сок, как из лимона, проделавшего путь от ветки дерева до консервной банки.
      Когда Рафф вошел в неопрятную комнатушку Ман-сона Керка, главного архитектора, тот поднял на него светлые глаза, полуприкрытые пергаментными веками, – глаза, которые казались меньше и темнее из-за набрякших бледных мешков под ними, – и слегка раздвинул в улыбке тонкие губы. Этот маленький сутуловатый человечек с редкими сернисто-желтыми волосами, в пестрой клетчатой рубашке, на которой болтался незавязанный черный галстук, даже не встал из-за стола.
      – Садитесь, Блум. – Он повернулся в сторону чертежной. – Сол! – позвал он и тут же познакомил Раффа со своим помощником, Солом Вейнтроубом.
      – Привет! – сказал Вейнтроуб, высокий и тонкий, как трость, человек с утомленным лицом. На правой щеке у него была большая родинка, и когда он улыбался – а в эту минуту он как раз улыбался, – родинка двигалась.
      – Сол... – Керк взял прозрачную линейку и начал постукивать ею по краю исцарапанного кленового стола. – Сол, как только вам удастся выбить из этого молодого человека все, чему его научили в Йеле, или откуда там он явился, дайте мне знать. И почему это все хотят проектировать? – Он обращался к Вейнтроубу, хотя предназначались его слова, конечно, Раффу. – Когда же они поймут наконец, что единственные счастливчики среди людей, причастных к архитектуре, – это простые чертежники, которые только и знают, что карандаш, бумагу и рейсшину. – Наконец к Раффу: – Повторите, где вы учились и работали.
      Рафф изо всех сил старался подавить раздражение; он отвернулся, посмотрел снизу вверх на Вейнтроуба, увидел Добрые оленьи глаза и родинку, которая тут же подпрыгнула и заплясала. Потом он снова перевел взгляд на и повторил: три года в Мичиганском университете, два года в Йеле, летом – работа в конторах Детройта, Блумфилд-Хилза, Нью-Хейвена, Сан-Франциско.
      Керк был явно доволен.
      – Слава богу! Значит, пеленки пачкать не будете. Надо думать, вас научили проситься. – Он шире открыл глаза и окинул взглядом фотографии зданий на стене. – Ладно, Блум, посмотрим, на что вы способны. – Он взял со стола какую-то таблицу, взглянул на нее и сказал Вейнтроубу: – Мы опаздываем с заказом «Юнайтед кемикл», Сол. Давайте посмотрим, не справится ли Блум с проблемой главного входа... – Зазвонил телефон. Керк снял трубку и начал разговаривать. Вейнтроуб и Рафф секунду подождали, потом Вейнтроуб сделал Раффу знак, и они вместе вышли. Им вслед несся голос Керка, протяжный и скрипучий.
      – Он устал, – объяснил Вейнтроуб, когда они были уже в чертежной. – Когда он переутомлен, он всегда раздражителен. Придется вам приспособиться к его характеру. Он был... В общем-то человек он хороший.
      Что ж, может, Вейнтроуб и прав. Может, Керк действительно человек более деликатный, чем кажется при первом знакомстве. Интересно, каким он был прежде, почему изменился и что заставило Вейнтроуба так простодушно сказать: «Он был... В общем-то человек он хороший».
      Сол Вейнтроуб не спеша водил Раффа по отделу и знакомил с сотрудниками.
      Потом он ушел за чертежами, а Рафф придвинул себе стул и уселся, обхватив его ножки своими длинными ногами и зацепившись ступнями за перекладину. Он чувствовал, что за ним наблюдают.
      Справа от него, ни на минуту не умолкая, тихо и фальшиво насвистывал молодой англичанин с яично-желтыми волосами. Вдруг он перестал свистеть и посмотрел на Раффа. У него был узкий подбородок, весь в прыщах.
      – Ну что, приятель, получили порцию?
      – Как вам понравился маэстро? – раздался голос слева.
      Рафф недоуменно повернулся к тощему темно-рыжему моложавому на вид человеку в роговых очках, за стеклами которых поблескивали насмешливые глаза.
      – Маэстро?
      – Его светлость, – объяснил англичанин (его звали Чилдерс), – Керк.
      – А! – произнес Рафф.
      – Какую коробку вам подсунули? – Рыжий ухмыльнулся. Заметив удивление Раффа, он добавил: – Так мы называем все проекты «П. и П.»; Пиповы коробки.
      – Проектный автомат, – бросил Чилдерс.
      Рафф сразу понял этот намек на некоторое однообразие проектов, уже подмеченное им в приемной.
      – Но кое-что сделано неплохо, по-моему. То есть для такой крупной фирмы, – честно поправился он.
      – Все хорошее сделано Вейнтроубом, – сказал рыжий архитектор, фамилия которого была Ейтс. – Вейнтроубом и нами, ломовыми лошадками. – Затем, после обдуманной паузы: – Впрочем, жалованье у этих лошадок отличное – на большее в Нью-Йорке рассчитывать нельзя... – Он закурил. – Ради бога, Элиот, перестаньте свистеть.
      – Прошу прощения, – сказал Элиот Чилдерс и склонился над чертежом. Тихий, но пронзительный свист немедленно возобновился.
      Вернулся Сол Вейнтроуб. Он раскатал на доске Раффа рулон чертежей: эскизный проект здания исследовательского института компании «Юнайтед кемикл» в Нью-Джерси.
      – Разберитесь в этой штуке, – сказал он. – Мне хотелось бы знать ваше мнение о проекте. И, может быть, у вас появятся какие-нибудь идеи насчет проблемы входа.
      После этого Вейнтроуб вернулся в свой угол, сел и углубился в работу. Проводив глазами его долговязую фигуру, Рафф без всякой охоты взглянул на чертежи. Он встал, снял пиджак, повесил его на крючок и снова уселся на высокий стул.
      Он просматривал лист за листом: план участка, план нижнего этажа, стандартные конторские помещения, лаборатории, фасад и перспективный вид.
      Пятнадцать этажей. Настоящая башня. Окна и перемычки чередуются с назойливой правильностью, придавая фасаду сходство с шахматной доской. Весь облик здания подчеркнуто геометричен, заострен. Раффу оно показалось, пожалуй, слишком острым, слишком высоким и тяжеловесным для десятиакрового, по-деревенски уютного участка.
      Он рассеянно взглянул на нижний правый угол листа. Увидел штамп «Пирс и Пендер, архитекторы». Еще ниже было написано: «Главный инженер проекта – Мансон Керк».
      Участок. Рафф продолжал изучать его очертания, рельеф, расположение деревьев, воды, дорог.
      Он уже видел пейзаж, и чем отчетливее была эта картина, тем яснее он представлял себе, каким должно быть здание, чтобы органически слиться с окружающей природой. Он совершенно забыл, что Вейнтроубу нужно только одно: отзыв о проекте.
      Контуры будущего здания возникли перед его глазами сразу, почти мгновенно: они естественно вытекали из его назначения и особенностей участка. Рафф взял толстый мягкий карандаш, развернул чистый лист кальки и укрепил его поверх прежнего чертежа.
      Он любовно набросал общую компоновку: административные помещения расположил в двух нижних этажах, которые раскинулись широким незамкнутым квадратом, образующим двор или эспланаду; лаборатории разместил в башне; высоту ее уменьшил с пятнадцати этажей до девяти.
      Теперь – еще один лист; эскиз общего вида. И третий лист...
      Пальцы осторожно, ласково сжимают толстый черный карандаш. Длинные горизонтальные линии – вот основа первых двух этажей. Из них, как из гигантских, широко раскинувшихся корней, вырастает башня...
      Но не такая, как прежде, не похожая на лифтовую клетку, а более плавная, суживающаяся кверху. Скруглить углы. Да, скруглить их, смягчить, словно это дерево или человеческий торс, и пусть кирпичные перемычки между стеклянными полосами окон мягко обвивают эту конусопо-добную башню.
      Вот так.
      Теперь связать все это, отделать. И поскорее новый лист, и рейсшину, и угольник, и карандаш поострее.
      Но закончить этот лист ему не пришлось.
      – Вы взялись за другую работу? – Чей это голос? Ах да, это Вейнтроуб.
      Рафф вздрогнул и поднял голову. Потом нерешительно сказал:
      – Я просто набросал это...
      – Это ведь то же здание – «Юнайтед кемикл», не так ли? – спросил Вейнтроуб, и родинка на его щеке подскочила. Он сдвинул кальку, под которой лежал эскиз фасада, и уставился на него. – Вы всегда начинаете сочинять свое, когда у вас спрашивают мнение о каком-нибудь проекте?
      – Нет, – ответил Рафф. – Просто... просто мне это пришло в голову.
      – Понятно. – Вейнтроуб не отводил глаз от чертежа. – Как вы додумались до этого, хотел бы я знать? Очень красивый замысел.
      – Я представил себе участок, – объяснил Рафф. – Здание не вяжется с ним. Оно похоже на лифтовую клетку, только с окнами. Я и подумал: а почему институт химических исследований обязательно должен отпугивать людей? И стоит ли загонять столько народу в лифтовую клетку – пусть даже красивую?
      – Блум, это проект самого мистера Керка.
      – Вы понимаете, мне хотелось, чтобы не было этого ощущения чего-то сурового, устрашающего, – с увлечением продолжал Рафф. – Поэтому я скруглил углы – мягкие линии лучше гармонируют с местностью, с деревьями и холмами. Мне кажется, если... – Он вдруг понял, что ведет себя глупо. – Словом... вот мой взгляд...
      – Ничего себе взгляд, – буркнул Вейнтроуб, косясь на дверь, ведущую в кабинет Мансона Керка. – А почему вы не постарались решить проблему входа? – Он стоял, выпрямившись во весь рост – точь-в-точь палка, воткнутая рядом с чертежной доской. – Входа в эту самую... «лифтовую клетку»? – Засунув худые руки в карманы брюк, он отошел от Раффа, но потом снова повернулся к нему. – Думаю, мистер Керк обязательно захочет познакомиться с вашим решением этой проблемы. – Широкая улыбка, не слишком красивая, но добрая. – Тут нужны решения, а не взгляды.
 
      Мягкое предупреждение Вейнтроуба отрезвило Раффа. И все же он был полон воодушевления. Он все думал и думал о том, какое получилось бы здание, будь у него возможность осуществить свой проект. Что-то коренным образом изменилось в направлении его мыслей: проблема жилого дома, столько лет занимавшая его, вдруг отступила на задний план.
      Более того – сегодня утром за каких-нибудь три-четыре часа в этой ненавистной ему конторе, похожей на казарму, он что-то уяснил себе, нашел слова для принципов, которые давно уже вынашивал, но не мог четко сформулировать, открыл способ приложить их к индустриальной архитектуре и с их помощью решил стоявшую перед ним частную проблему.
      «Может быть, когда-нибудь, – думал он, – придет такой день...»
      – Пошли завтракать, старина? – раздался над самым его ухом голос Чилдерса. Рафф поднял голову. Круглолицый добродушный англичанин с яично-желтыми волосами, в яично-желтом свитере и мешковатой твидовой куртке стоял рядом.
      Рафф кивнул, встал и только тогда ощутил сосущую пустоту в желудке: он был голоден – встал на рассвете, позавтракал наспех, мчался сломя голову, чтобы успеть До начала работы продать машину. Он нащупал в кармане бумажник – деньги нужно отправить в санаторий сегодня же.
      – Идете, Бенджи? – спросил Чилдерс у Ейтса.
      – А как же. – Бен Ейтс не отрываясь смотрел на чертеж. Он снял очки, тщательно протер их, снова надел. Потом поднял заостренное книзу, как у сатира, лицо.
      – Давайте-ка отпразднуем первый день Блума: устроим вегетарианский завтрак.
      – Идет, – согласился Чилдерс.
      – А где вы завтракаете? – спросил Рафф, когда они шли к лифту по коридору, запруженному чертежниками, стенографистками и прочими служащими «П. и П.».
      – В «Рейсшине». Раньше этот ресторанчик назывался «Сад Луиджи», но потом новый владелец изменил название. Своего рода филиал нашего заведения, – объяснил Ейтс. – Там лучшие в городе вегетарианские завтраки.
      На улице Рафф попросил подождать его, забежал в почтовую контору и отправил в Мичиган сто шестьдесят долларов. «Хоть бы ресторан был не из дорогих», – подумал он.
      Пробираясь сквозь толпу, которая в этот майский день заполнила прокопченные улицы, лавируя в потоке покупателей и клерков, Рафф ближе знакомился со своими спутниками. Чилдерс был холостяком; он приехал из Лондона. Работая там у архитектора, занимавшегося индустриальным строительством, он набил руку на проектировании аэропортов, хотя сам терпеть не мог летать. Бен Ейтс шесть лет назад окончил М. Т. И. Последние два года работает у Керка. У него жена и двое детей. Живет в Порт-Вашингтоне, Лонг-Айленд.
      – В прошлом году я собирался уйти и открыть собственную контору, – рассказывал он. – Но Херриет ухитрилась забеременеть. К счастью, мне и здесь недурно платят за мои гениальные способности. Работать у «П. и П.» легко, надо только приспособиться к этой карусели. Проектный автомат Керка. – У Раффа сделалось такое лицо, что Ейтс запнулся. – Ну да. Самый настоящий автомат. Первый проект Керка оказался удачным, и машина завертелась. Старая история: одна удача тянет за собой другую.
      – Вот уж за мой пенсильванский аэропорт никакой премии не получишь, – заметил Чилдерс. – Господи, что за гнусная неразбериха! Приходится переделывать чертежи всякий раз, как у Военно-воздушных сил появляется новый самолет. Ангары становятся все выше и выше, все шире и шире, а олухи инженеры требуют... – Он вздохнул. – Ко всем чертям. Больше всего на свете мне нужен вегетарианский завтрак.
      Сперва Рафф решил не возражать против безвкусной вегетарианской еды: ведь его спутники отказались от привычной рутины только для того, чтобы он почувствовал их расположение и готовность помочь. Но сейчас они поравнялись с итальянской закусочной, из которой струился дразнящий, навязчивый запах копченой колбасы, прованского масла и чеснока. Стены ее были увешаны копченостями, связками сосисок, красного перца и целыми гроздьями модзарелловских сыров. Рафф втянул в себя воздух, заглянул в двери закусочной. У него подвело живот от голода.
      – А в этом заведении вы когда-нибудь завтракали? Выглядит оно завлекательно...
      Спутники посмотрели на него.
      – Вы предпочитаете?.. – вежливо спросил Чилдерс.
      Рафф замялся. В эту минуту мимо них прошли три женщины; Ейтс и Чилдерс поздоровались с ними. Рафф невольно обратил внимание на самую молодую – узкобедрую светловолосую девушку в туфлях на низком каблуке.
      – А где завтракают они? – Рафф смотрел вслед девушке.
      – Троица, – лаконично сказал Бен. – В «Рейсшине», как и все. Ее зовут Мэрион Мак-Брайд.
      – Пошли в «Рейсшину», – объявил Рафф.
      – Бросьте, – сказал Чилдерс. – Через это проходит каждый, кто впервые видит Мак. Но она безнадежна.
      – Замужем? – спросил Рафф.
      – Да. За архитектурой.
      – Она работает у архитектора Илсона Врайна на втором этаже. Мак – соблазнительная штучка, к тому же дьявольски способная. Мансон Керк пытался переманить ее, но не тут-то было. – Ейтс ухмыльнулся. – Однако он не падает духом. Когда мы выставляем готовый проект, он всякий раз приглашает ее посмотреть. Только она запечатана наглухо. – Он помолчал. – Непонятное явление.
      Раффу она напомнила Нину. Такая же опрятная, сдержанная, светловолосая. Но к Нине он был равнодушен, а эта девушка с холодными зелеными глазами и узкими бедрами при первой же встрече словно ударила его в самое чувствительное место.
      Желая то ли поддразнить Раффа, то ли услужить ему, Ейтс и Чилдерс заняли столик у стены, по соседству с Мэрион и ее подругами.
      – Три мартини. С маслинами, – заказал Ейтс, не спрашивая Раффа. Потом он сообщил: – Вегетарианский завтрак состоит из трех блюд.
      – За вас, старина, – провозгласил Чилдерс, как только официант принес три коктейля.
      – В качестве лошадки с большим стажем могу дать вам добрый совет, – сказал Ейтс, глядя поверх своего бокала. – Если хотите каждую неделю получать положенную вам кругленькую сумму, не пытайтесь что-нибудь менять в проектах Керка.
      «Ничего не попишешь», – подумал Рафф. Чилдерс и Ейтс, конечно, слышали все, что ему говорил Вейнтроуб.
      – Спасибо. – Он допил мартини, что было приятно даже на пустой желудок, и закусил маслиной.
      – Теперь второе блюдо. Готовы? – спросил Ейтс, не спеша допивая коктейль. Когда официант вернулся, он заказал: – С лимонами, пожалуйста.
      – Без витаминов, знаете ли, не обойдешься, – заметил Чилдерс.
      После второго коктейля, слегка отдающего лимоном и еще более ароматного, чем первый, Рафф уже откровеннее поглядывал в сторону соседнего столика, где сидела Мэрион Мак-Брайд.
      – Придется заказать третье блюдо. Иначе какой же это оздоровительный завтрак. – Ейтс поманил официанта. – Пожалуйста, Джозеф, с луком.
      Первое и второе блюда померкли перед третьим. Рафф смеялся, удивляясь про себя тому, что у него такой громкий голос и совсем онемели губы. Вот так вегетарианский завтрак!
      – Это экзамен, старина, – объяснил Чилдерс. – Кто провалится, тому уже не стать членом нашего клуба.
      – Так сказать, посвящение, – добавил Ейтс. Потом, понизив голос и с опаской оглядев длинную темную комнату, полную посетителей: – Выпьем за Мансона Керка.
      – Ферк-Керк! – весело загудел Рафф. – Феркитудл!
      – Как, как? – переспросил Ейтс.
      – Феркитудл!
      – Что это значит? – захихикал Ейтс. – Звучит красиво и непристойно.
      – Вы не знаете, что такое «феркитудл»? – возмутился Рафф. Он перегнулся к соседнему столику, где сидела Мэрион Мак-Брайд. – Знакомо ли вам слово «феркитудл», мисс Мак-Брайд?
      – Что?!
      – Известно ли вам это великолепное народное словечко елизаветинской эпохи?
      Бледное овальное лицо в капюшоне коротких светлые волос повернулось к Ейтсу и Чилдерсу.
      – У вашего приятеля, кажется, не все дома, – сказала она.
      – Феркитудл! – восторженно крикнул англичанин.
      – Блум теперь член нашего клуба, Мак, – сказал Ейтс девушке. – Будьте с ним поласковей.
      Потом, когда они нетвердо шагали в контору, Чилдерс спросил:
      – Слушайте, Блум, а такое слово действительно существует?
      Рафф вдруг почувствовал страшную усталость. Он мельком взглянул на Чилдерса.
      – Какое?
      – Феркитудл!
      – А!
      – Или вы изобрели его? – подхватил вопрос Ейтс.
      – Нет. – Рафф объяснил, что, занимаясь Шекспиром в первый год своего пребывания в Энн Арбор, он случайно набрел на это слово. – Подлинное английское слово. Означает любовную интерлюдию перед... Как я хочу пить! – перебил он себя. – А вы?
      – Обязательно расскажу жене. Она разнесет это словечко по всему Лонг-Айленду.
      Когда они еще раз поравнялись с итальянской закусочной, Рафф зашел туда и купил полфунта винограда «Конкорд». Догоняя своих спутников, он сунул одну ягоду в рот, раздавил языком и долго наслаждался ее терпкой сладостью.
      – Надеюсь, вы не каждый день устраиваете вегетарианские завтраки? – спросил он, когда они уже вошли в здание на Медисон-сквер.
      – К сожалению, нет, – ответил Чилдерс, разглаживая свитер на своем кругленьком, как у Будды, животике.
      – В следующий раз, когда мы будем принимать нового члена, вам не придется платить по счету, – добавил Ейтс.
      – А разве я платил? – Рафф с трудом припомнил, что официант принес ему счет за коктейли – шесть с лишним долларов; он мог бы прожить на эти деньги два дня.
      Глаза его, куда менее живые, чем несколько часов назад, опять скользнули по приемной, по большому чертежному залу, по рядам, и рядам, и рядам людей в белых рубашках, по всем этим чертежникам, и руководителям групп, и ведущим инженерам.
      Он отправился в уборную, вернулся, повесил пиджак на вешалку. Придвинул стул к доске. Сел. Всей тяжестью облокотился на нее.
      Справа от него круглолицый англичанин уже занялся проектом аэропорта; слева Бен Ейтс вычерчивал детали окон для нового отеля в Гаване.
      Фальшивый свист Чилдерса разносился по комнате. В углу над доской склонилась долговязая фигура Сола Вейнтроуба. Раффу показалось, что он работает у «Пирса и Пендера» уже много лет.
      Не следовало пить столько мартини натощак. Он ведь пока еще не настоящий столичный житель. Рафф прикрыл ладонью утомленные глаза и с тоской вспомнил мягкую, продавленную тахту в диванной Уэйр-д-Холла. Вспомнил...
      – ... от стула... – донеслось до него откуда-то издали.
      Медленно, тупо Рафф опустил руку, выпрямился. У доски, склонив набок желтоволосую голову, стояла маленькая фигура Мансона Керка.
      – Проснитесь и оторвите задницу от стула! – буркнул Керк.
      – Ох... конечно... я... – забормотал Рафф. Он встал и, согласно традициям всех чертежных, уступил свое место Керку.
      Тощая спина пригнулась к доске. Керк рассматривал грубый карандашный набросок Института химических исследований. Несколько минут он пялил на него глаза, а рука его тем временем рассеянно взяла карандаш и медленно, машинально обвела чертеж рамкой.
      Элиот Чилдерс перестал свистеть. Бен Ейтс осторожно двигал рейсшиной. Воцарилась мертвая тишина.
      В ожидании взрыва Рафф проглотил слюну.
      – Блум! – Голос Керка, вернее – его шепот, был пропитан яростью. – Почему? Почему? Почему вы так беспардонно пускаете на ветер наше время? Почему? Знаете ли вы, сколько «блестящих» молодых архитекторов осаждают меня ежедневно, еженедельно, ежегодно? В чем же дело? Вам что, не нравится у нас? – Он говорил хрипло и глухо, все время обращаясь к чертежной бумаге. – Что вы сделали за сегодняшнее утро? Вот это? Вы, как видно, издеваетесь над нашими предварительными наметками? – Не успел Рафф раскрыть рот, как Керк заговорил снова. – Это же не башня, а какой-то ублюдок! Вы отпилили у нее верхушку, что ли? Если уж взялись делать что-то свое, почему не вычертили целиком, как полагается? А из какого материала ее строить? И существует ли на свете такой материал? И потом, вот... вот тут! С чего это вы так размахнулись с двумя нижними этажами? Уж взяли бы сразу, сплющили эту вафлю и размазали ее на все десять акров! – Он перевел дух, словно собираясь с силами, прежде чем выпустить новый заряд брани. – Эти бедняги из «Юнайтед кемикл» чуть не месяц растолковывали мне, что им нужно, чего они хотят, каким должно быть это здание. Я воплотил их требования. Вот первейший долг архитектора, Блум! Никаких дурацких, безответственных фокусов! Проектировщик должен воплощать... понимаете, творчески воплощать требования клиента, а не заниматься... – Он взял со стола оба листа с набросками Раффа, методично сложил их вдвое, потом еще и еще раз. Бросил в проволочную корзинку для бумаг. –... А не заниматься пустопорожним бумагомаранием, над которым вы тут изволили уснуть. Видимо, работа, которую я вам поручил, пришлась вам не по вкусу? Вход. Как обстоит дело со входом? – Наконец он встал. – Да, вот именно. Вход. Ну что ж... – Чуть приподняв веки, он внимательно оглядел комнату. – Придется поручить кому-нибудь другому подумать над проблемой входа.
      Мансон Керк собрал свои чертежи и, волоча ноги, вытянув худую шею, направился к себе в кабинет.
      Рафф сидел, уставившись на пустую чертежную доску, безмолвный в кругу безмолвия, рожденного смущением и сочувствием свидетелей этой сцены и его собственным бессильным гневом.
      – Сол! – раздался требовательный зов Керка, и Рафф увидел, как поднялся с места Вейнтроуб, как его длинная, тощая фигура уныло и покорно скрылась в дверях комнаты Керка.
      Рафф вытащил сшарету из пачки, закурил, встал с табурета и вышел в коридор. Потом отправился в уборную. Он просто не знал, куда деваться.
      Ему до сих пор ни разу не случалось так уходить с работы. Ни разу ни в одной архитектурной конторе он не сталкивался с таким откровенным деспотизмом, с такой бессмысленной, беспричинной грубостью.
      Уйти, начать все сначала? Потерять по меньшей мере неделю? Он даже не пытался подсчитать, сколько у него осталось денег, не позволял себе думать о Джулии.
      Он в последний раз затянулся, затоптал окурок и открыл дверь. Навстречу ему по коридору шел Вейнтроуб.
      – Я так и думал, что вы здесь, – сказал он, подойдя к Раффу. – Мне очень жаль, что так случилось. Это моя вина. Следовало предупредить вас, чтобы вы спрятали наброски. Я-то ведь знаю, что и как. Видимо, мистер Керк случайно заметил их, когда вы уходили завтракать.
      «Хороша случайность!» – подумал Рафф, снова удивляясь сдержанности и благожелательности Вейнтроуба.
      – И как это я не предупредил вас, – повторил Вейнтроуб.
      – Да вы, собственно, предупредили, – сказал Рафф.
      Вейнтроуб машинально дотронулся до темной родинки на своей смуглой впалой щеке. Видя это и желая вывести его из замешательства, Рафф спросил:
      – Итак, он послал вас ко мне в качестве палача?
      – Нет...
      – Серьезно? – Рафф воззрился на Вейнтроуба.
      – Поскольку вас рекомендовал Мэтью Пирс, едва ли мистер Керк станет вас увольнять. Во всяком случае, не прямо. Он хочет, чтобы я дал вам другую работу. – Вейнтроуб нахмурился. – Очень это неудачно! Он не всегда такой. Очевидно, у всех людей – в том числе и у мистера Керка – бывают минуты, когда они не уверены в себе. Мистер Керк, как и все люди, иногда боится за свое положение. Он не любит, когда кто-нибудь из сотрудников отдела слишком выделяется. Вы понимаете меня? Он приветствует всякие идеи и очень хорошо принимает их, если они ему нравятся или если он считает их удачными, либо соответствующими архитектурным принципам «П. и П.», – а эти принципы он сам создал. И как-никак они принесли фирме успех. – Вейнтроуб нерешительно помолчал. – Дело тут, видимо, в том, что он очень дорожит своим высоким постом в фирме. И порой ему начинает казаться, что все проектировщики вообще – или кто-нибудь из них в частности – угрожают его положению. Если вы хотите работать с ним, старайтесь внушить ему, что он человек незаменимый, мастер своего дела...
      Маэстро!..
      – Вам, конечно, виднее, как обходиться с ним, – сказал Рафф.
      – Мне деньги нужны, – прямо и просто ответил Вейнтроуб.
      Они пошли обратно.
      – Какое он дал задание? – спросил Рафф уже в отделе.
      С несчастным видом Вейнтроуб взял со стола, придвинутого к его чертежной доске, лист бумаги и развернул перед Раффом.
      – Боюсь, что не слишком интересное. Но если вы пойдете на это... Я уверен, что следующая работа...
      – Какое же все-таки задание? – Рафф был готов ко всему.
      – Надо вычертить в крупном масштабе секцию балконной решетки. Это здание женского общежития в Молфорд колледже.
      – Так, – услышал Рафф свой голос. Он бросил взгляд на маленький небрежный эскиз решетки с простым геометрическим узором: заурядная работа, с которой без труда справился бы любой выпускник чертежной школы.
      Простой геометрический способ дать ему понять, чтобы он убирался на все четыре стороны. А если хочет остаться здесь, у кормушки, – пусть остается и делает что велят.
      Раффу хотелось уйти. Убежать. Убежать со всех ног.
      Или это путь наименьшего сопротивления?
      Да, пожалуй, что так. Для него, во всяком случае. Чего уж легче: надуться в сознании своей принципиальности и гордо удалиться. А в «Частную больницу и санаторий „Сосны"» написать: «Уважаемые джентльмены, я ужас какой принципиальный; поэтому давайте забудем на время о деньгах, которые я должен ежемесячно присылать вам».
      Нет, Ферк-Керк, дудки! Отступления не будет. Рафф Блум сделает первоклассный чертеж балконной решетки, и в большом масштабе (и на этот раз без всяких изменений), и не позволит выгнать себя. Он будет получать свои денежки и не станет скулить о принципиальности, и неспособности к компромиссу, и необыкновенной чувствительности своей эстетической задницы. Он не позволит выгнать себя, и не спасует перед молодчиками из «Сосен» и их растущими ценами, и не станет тревожить Джулию. Обеспечит ей покой, а если ей так уж нужно, то и бутылку Джеймсона в придачу.
      Он взял чертеж.
      – Сейчас примусь за работу, – сказал он. – Спасибо, мистер Вейнтроуб.
      – Меня зовут Сол.
      Рафф не мог не улыбнуться. Он вернулся к чертежной доске. Свист возобновился.
      Только в половине шестого закончился этот длинный, нелепый, трудный день. Рафф замешался в толпу служащих, которая, как дым из трубы, валила из помещения, но вдруг вспомнил о своих набросках здания исследовательского института. Он вернулся на четвертый этаж и начал рыться в высокой проволочной корзине для мусора. Чертежи исчезли.
      Он обвел глазами опустевшую комнату, и взгляд его задержался на дверях кабинета. Нет, едва ли. Керку его наброски ни к чему. Впрочем, все это неважно – ему самому они тоже не нужны: они все еще живы в его памяти, четко врезаны в нее.

14

      Задания шли одно за другим: элементарные, скучные, унизительные. Рафф только потому не отказывался от них, что понимал: каждым таким заданием Керк бросает ему своеобразный вызов, напоминая, что в любую минуту он волен уйти с работы.
      Он не сдавался и день за днем глотал обиду. Жалованье за первую неделю доставило ему даже какое-то странное удовольствие.
      После работы он старался развлекаться: побывал с Элиотом Чилдерсом на выставке нью-йоркской Лиги архитекторов, провел один вечер в Порт-Вашингтоне вместе с Беном Ейтсом, его женой и двумя ребятишками.
      Он много ходил. Подолгу мерил шагами улицы. В среду вечером, обойдя со всех сторон участок, где строилось здание Секретариата Объединенных * Наций, он увидел в табачной лавке телефонную будку и зашел туда. Отыскал в книге номер Мэрион Мак-Брайд. Позвонил ей. На звонок никто не отозвался.
      Затем он вернулся на Сорок четвертую улицу, в свою однокомнатную квартиру на втором этаже. Отпирая дверь, услышал телефонный звонок. Его вызывала Трой Остин.
      Она сообщила ему, что выходит замуж. Во всяком случае, собирается. Конечно, Трой и тут не обошлась без обычных штучек. На этот раз она ударилась в страшную таинственность.
      – Винсент в ярости, он не хотел, чтобы я говорила вам, – шептала она в трубку. – Он весь зеленый от злости. Но я ему сказала: ладно, будем держать это в секрете, – но уж Раффу-то мы можем довериться! – Она хотела что-то добавить, потом Рафф услышал, как она обращается к Винсу, потом трубку взял сам Винс:
      – Не слушай ее, Рафф. Можешь ты встретиться со мной завтра?
      – Могу.
      – Позавтракаем вместе в Йель-клубе. Половина первого тебя устраивает?
      На следующий день они встретились на Вандербилт-авеню, у входа в клуб. Рафф еще ни разу не был в Йель-клубе; не ходил он туда главным образом потому, что вообще не любил клубы и клубное времяпрепровождение. Но сейчас, глядя на радость Винса Коула, он радовался и сам. Право, стоило прийти, чтобы посмотреть на Винса в сером шерстяном костюме от Дж. Пресса, на то, как легко он шагает, держа в руке портфель, как приветствует швейцара, как помахивает кому-то рукой, стоя у барьера в гардеробной, как небрежно, тоном завсегдатая, обращается к официанту, как советует Раффу заказать коктейль гибсон и рагу из барашка!
      – Весь вопрос в том, – сказал Винс, когда официант принес коктейли, – способен ли ты быть в боевой готовности к одиннадцати часам в субботу? Мы заедем за тобой. Знаю я тебя: ты вечно опаздываешь, а нам надо быть у судьи ровно в полдень. Понимаешь, минута в минуту.
      Рафф потянулся к своему бокалу, поднял его.
      – Поздравляю, Винс.
      – Благодарю. – На какое-то мгновение красивое лицо Винса стало спокойным, торжествующе-спокойным. Вот таким – или почти таким – оно было в тот памятный день, когда Винс получил премию за проект дома. Потом он настойчиво повторил: – Ты постараешься не опоздать, ладно, Рафф?
      Рафф кивнул; он сам не понимал, почему предстоящее событие все еще удивляет его.
      – Эб приедет к субботе? – спросил он.
      – Мы не хотели бы посвящать Эба, – ответил Винс, впервые проявляя замешательство. Он стал вертеть бокал, выдавливая ножкой круги на скатерти. – Ты же знаешь, какой он чудак: начнет волноваться, суетиться. Вот мы и решили потихоньку проделать это сейчас, а потом сказать ему, что тайно обвенчались еще в апреле. – Он запнулся, поняв, что выболтал как раз то, о чем решил умолчать. – Весь этот глупейший камуфляж приходится устраивать ради семьи. – Сказано это было так, словно речь шла о его собственной семье, а не о семье Трой. – В общем, – продолжал он, – по-моему, так будет лучше. Терпеть не могу эти дурацкие пышные свадьбы.
      – Да ну?
      – Ты это отлично знаешь.
      – Ну ладно. Так или иначе, Винс, судя по твоему виду, ты чертовски счастлив.
      – Еще бы! – ответил тот с неподдельным жаром. – Значит, ты сможешь прийти? Только смотри не опоздай. – Он осторожно вытащил сигарету из пачки. – Как тебе работается у «Пирса и Пендера»?
      Больше о свадьбе и связанных с ней обстоятельствах Винс не сказал ни слова – он избегал этой темы так же настойчиво, как Трой обыгрывала ее.
      – Тебе здесь нравится? – спросил он.
      – Неплохо.
      Официант принес рагу. Когда он ушел, Винс снова заговорил:
      – Тебе случайно не попадались какие-нибудь материалы по проекту К-шесть в Ларчмонте? Я слышал, «П. и П.» в лепешку расшибаются, чтобы получить этот заказ.
      – К-шесть?
      – Ну да, начальная школа, – нетерпеливо объяснил Винс. – Шесть классов для мелюзги.
      – Ничего об этом не слышал, – честно признался Рафф.
      – А я вот слышал. Не знаю, насколько это верно, но говорят, они для пущей важности посылают самого Мансона Керка. Я и подумал, что раз ты работаешь с Керком...
      Рафф промолчал. Они взялись за еду.
      – Как вы собираетесь провести медовый месяц? Поедете куда-нибудь?
      – Некогда. В понедельник должен быть в Нью-Хейвене и Милфорде. Я здесь только до субботы.
      – А квартиру вы уже сняли?
      – Мы решили, что я перееду к Трой. У нее огромная квартира, там куча комнат. Нам иначе и нельзя: придется принимать у себя весь клан Остинов. Будут валиться как снег на голову – то один, то другой.
      Винс так сокрушенно покачал головой, точно сложная проблема родства со столь многочисленным кланом совсем доконала его. Рафф с трудом подавил озорное желание спросить у Винса, как поживают его сестрица Рут и братец Эдди, полисмен. Ну и Винс! Уже пробует под шумок завернуться в тогу Остинов. Не рано ли?
      – Вот мы обоснуемся, Рафф, и ты приедешь к нам обедать.
      – С удовольствием, Винс.
      Только возвращаясь на Медисон-сквер, Рафф сообразил, что Винс за завтраком ни разу не намекнул на беременность Трой и ничего не сказал о своем отношении к будущему ребенку.
      Зато в субботу, когда они ехали на такси к судье (до этого Винс дважды напоминал Раффу по телефону, что опаздывать нельзя), Трой говорила о ребенке много и без всякого стеснения. Винс сидел как на иголках, и было ясно, что глянец, которым сверкало для него сегодняшнее событие, изрядно потускнел из-за ее радостной болтовни.
      – ... Я только одного боюсь, – трещала она, пока такси осторожно пересекало Кэнэл-стрит, – как бы не наградить его или ее (конечно, я надеюсь, что будет она) этим ужасным остиновским носом. – Она искоса взглянула на Винса. – Винсент, вот было бы здорово, если бы все малюсенькие гены собрались вместе и решили образовать точную копию своего красивого папаши.
      Винс подмигнул Раффу, но лицо его отнюдь не выражало ликования. Он посмотрел на часы.
      – Через двадцать минут, Трой, ровно через двадцать минут мы будем женаты.
      Трой кивнула, обняла его и потерлась щекой о его шею. Потом снова выпрямилась.
      – Я все думаю, почему это я так обожаю младенцев? – Она повернулась к Раффу. – Вы любите детей, Рафф?
      – Да вроде бы люблю, – ответил он.
      – Действительно любите их, или они вам нравятся потому, что так принято?
      Большие глаза были необычно серьезны. Рафф заметил это.
      – А почему вы спрашиваете?
      – Потому, – сказала Трой, – что, по-моему, между «мне нравится» и «я люблю» огромная разница. – Она секунду помолчала. – Это касается и архитектуры и вообще всего, что нам дорого. Настоящая архитектура – это любовь, это любимое дело. Один архитектор любит свою работу, а другому она просто нравится; это разные вещи. Вот я и спрашиваю себя, почему я люблю детишек, малышей? По какой причине? Если не говорить о материнском инстинкте, который, в общем, погоды не делает, первая причина – это...
      – Дорогая, мы приехали, – прервал ее Винс. Шофер остановил машину у тротуара перед огромным закопченным домом на Нижнем Бродвее.
      – Мне кажется, тут дело в том, – продолжала Трой, когда они вошли в вестибюль, – дело в том, что дети так невинны. Я говорю о настоящей, чистой, беспомощной невинности. Увидеть и почувствовать на этом свете невинность можно только у детей.
      – Пятнадцатый, – бросил Винс лифтеру.
      – Да, главная причина, видимо, в этом... – Лицо У Трой было по-прежнему сосредоточенное и даже растроганное. Но когда двери лифта открылись, в глазах ее снова засветилось лукавство. – Ох, ведь мне предстоит сейчас Дивное переживание, если только я не поскользнусь и не выкину. – Она засмеялась и взяла Винса под руку. Они пошли по коридору, отделанному мрамором. – Милый, У тебя еще более благопристойный вид, чем у Эба.
      – Волнуюсь, – сказал Винс, открывая дверь в приемную судьи.
      – Я тоже. Только я не замечала этого, пока ты не сказал.
      В приемной они сели рядышком на скамью красного дерева, и, глядя на них, Рафф опять тоскливо подумал о своем одиночестве; потом ему пришло в голову, что брак Винса и Трой может оказаться удачным, хотя они совсем непохожи друг на друга. Трой, безусловно, внутренне соберется, а Винс почувствует, что достиг высоты, к которой так стремился, и тогда к нему придет наконец уверенность и зрелость. (Впрочем, кто из них может похвалиться зрелостью? Во всяком случае, не Блум, думал Рафф.)
      Гражданская церемония в прокуренном кабинете судьи заняла не много времени. Рядом с Раффом стоял второй свидетель – тощий клерк неопределенной наружности. Винс, у которого в петлице синего костюма красовалась белая гвоздика, держался с несгибаемой, твердокаменной торжественностью. На Трой было простое светло-коричневое платье с черным узором, одна-единственная нитка жемчуга и жемчужные серьги. Ничто на ней не звенело и не брякало. Но торжественной она все же не выглядела; только когда церемония подошла к концу и они с Винсом поцеловались, глаза ее затуманились.
      – Ах, – воскликнул толстомордый судья, – какая прелестная картинка!
      Этого Трой уже не могла стерпеть. Она скосила глаза на приторную физиономию судьи и повернулась к Винсу.
      – Дорогуша, – проворковала она, – подумай, как здорово: по утрам, когда приходит горничная, тебе уже не придется скатываться с постели!
      Винс как-то чересчур весело засмеялся, подмигнул судье и вынул бумажник. А Рафф неожиданно для себя одобрительно улыбнулся Трой. Она перехватила эту улыбку и поняла ее значение.
      – Рафф, – попросила она, – я жду поцелуя. Вы никогда не целовали меня. Всегда целовала вас я.
      Наклонившись к ней, он слегка коснулся ее губ, но она встала на цыпочки, крепко поцеловала его в губы, потом еще раз – в переносицу.
      – Что ж, Рафф, значит, двое вышли из игры, остался один?
      – Да, – ответил Рафф.
      Вечером, снова предоставленный самому себе, Рафф все еще чувствовал щемящую боль одиночества, которая с такой силой пронзила его в полдень, когда Винс Коул и Трой соединили свои жизни. Да, он снова предоставлен самому себе в этом городе чудес, где ничто не кажется ему чудесным, кроме силуэтов, мелькающих порой за шторами в неярко освещенных окнах, да маленьких деревьев, которые упорно росли, хотя земля вокруг них была забетонирована людьми.
      Бродя по городу, он добрался до Пятьдесят девятой улицы и, шагая под старинной громадой моста Куинсборо, думал о том, что хорошо бы попасть в воскресенье в Нью-Хейвен и пообедать там с Гомером Джепсоном и его женой или провести ночь у Лиз Карр, у которой такое податливое и нетребовательное тело.
      Или повидать Мэделайн. Он до сих пор помнил девушку, с которой встретился в калифорнийском поселке Биг-Сер. Ее звали Мэделайн Триллинг, и он провел с ней необыкновенный уик-энд на вершине горы у бывшего профессора Стэнфордского университета, который там жил в собственноручно построенном кирпичном домишке, наслаждаясь простором и уединением. Профессор знал одиннадцать языков и любил наигрывать подлинные индейские мелодии на самодельной флейте из вишневого дерева. У него всегда гостила куча друзей, старавшихся помочь ему, добавляя к его сорокадолларовой пенсии пиво,, хлеб, свежие фрукты и мясные консервы. С тех пор прошло полгода: необыкновенный уик-энд окончился для Раффа в ту самую минуту, когда Мэделайн рассказала ему, что у нее есть муж, который искалечен на войне и лежит в госпитале. Вернувшись по Пятьдесят седьмой улице к набережной, он постоял, глядя в черное зеркало Ист-ривер.
      Рафф немало думал о своем одиночестве, отлично понимал его причины и видел оборотную его сторону – вечное беспокойство и напряженность. Перед ним опять возник образ Мэрион Мак-Брайд: вот она здоровается с ним у лифта или сообщает, что, наверно, будет дождь, вот завтракает в «Рейсшине» с двумя суровыми архитекторша-ми, типичными обитательницами Гадвилла...
      Сейчас ее, разумеется, нет дома. Субботний вечер. И все-таки надо попробовать позвонить ей еще раз. Бросив окурок в воду, он проследил за траекторией его полета, отмеченной оранжевыми искрами. На Первой авеню зашел в телефонную будку какого-то писчебумажного магазина, набрал номер Мэрион и слушал телефонные гудки в твердой уверенности, что никто ему не ответит. Поэтому, когда в трубке раздался ее голос, он онемел от удивления и благодарности.
      – Хелло! Хелло! – повторяла она.
      – Хелло! Это... это Рафф Блум.
      – Да, я слушаю.
      Он пошел напролом:
      – Я знаю, уже поздно, но я тут неподалеку, и мне захотелось позвонить вам, хотя все в конторе твердят, что это пустая трата времени.
      После короткого молчания она ответила:
      – Я только что вернулась. Смотрела французский фильм. – Пауза. – Ну что ж, заходите, пропустим по стаканчику перед сном. Но ненадолго – я занята по горло.
      Такси ему не по карману. Он стремительно зашагал по Первой авеню на север, хотя ему и дали понять, что рассчитывать не на что.
      Он очень спешил, но, несмотря на это, город, в котором только что он не находил ничего чудесного, вдруг изменился и засиял в этой мгле, испещренной пятнами электрического света. Рафф словно прозрел, он почувствовал себя частью Нью-Йорка и уже с надеждой смотрел на ряды постыдно уродливых серо-каменных зданий, на окна, из которых высовывались люди, жадно вдыхая нездоровую, но такую приятную прохладу вечернего воздуха. Он смотрел и думал, что все эти кварталы, где во время пожара каждый дом превращается в предательскую западню, когда-нибудь пойдут на снос. На их месте встанут новые здания, совсем непохожие на унылые кирпичные громады, заполняющие современные поселки и городишки, где домовладельцы стараются выжать побольше дохода из каждого квадратного фута своего участка.
      Рафф представлял себе чудесные сочетания изящных невысоких домов различных очертаний и окраски, расположенных на просторе, окруженных деревьями, парками.
      Другого способа оздоровить городскую атмосферу он не видел. Если уж нельзя всем жить в сельской местности, если это неосуществимо или неразумно, – значит, надо создать сельскую местность здесь, в городе. («А представляете ли вы себе, сколько стоит в Нью-Йорке квадратный фут земельного участка?») Нужно сломать границы города, вырваться на вольный воздух и жить, как в давние времена, когда еще не было хапуг архитекторов и хапуг землевладельцев, которые потом ухитрились загнать жителей в свои темные коробки, начисто забыв, что налогоплательщики – тоже человеческие существа.
      Вот и дом, где живет Мэрион, – безличное темно-красное здание на Первой авеню, обветшалое и замызганное. Рафф сразу отметил знакомую претензию на шик: оконные рамы оранжево-розовые, а двери черные, лакированные; тесный, как мышеловка, вестибюль оклеен черно-розовыми обоями, стойки перил блистают девственной белизной, словно свежее белье на изъеденном проказой теле.
      На втором этаже у открытых дверей своей квартиры стояла Мэрион Мак-Брайд. Рафф поднимался по ступенькам и думал, что даже английская блуза, юбка из шотландки и туфли на низких каблуках не могут скрыть ее особенной, сдержанной и аристократической красоты.
      – У меня нет ничего, кроме виски, – сказала она.
      – Вот и чудесно. – Рафф вошел в гостиную и уселся, довольный, ликующий, полный благодарности; наедине с этой девушкой он чувствовал, что приобщается к жизни Нью-Йорка. Он огляделся: узкая комната, точно купе пульмановского вагона, радиаторы отопления, темно-серая, почти черная тахта, над ней картина позднего Мондриана; ее четкие геометрические формы выпукло и весело выделяются на стене, выкрашенной в черный и устрично-белый цвет; кофейный столик с белой мраморной доской; два березовых стула, похожие на скелеты; в простенке между окнами – чертежный стол.
      – Наливайте себе, – Мэрион показала на мраморный столик с графином.
      Он налил немного виски в стакан и разбавил водой, потом поднял голову и взглянул на Мэрион, которая села напротив на березовый стул. Он уже давно понял, что хочет поближе узнать ее, что его влечет к ней и человеческий интерес и мужское желание.
      И еще ему хотелось пробиться сквозь эту броню равнодушия, но не сорвать ее в жестоком единоборстве, а осторожно снять и увидеть все, что под ней скрывается; обнаружить богатства, которые, по его убеждению, таятся в душе Мэрион.
      Он не стал долго раздумывать.
      – Скажите, Мэрион – я не буду называть вас Мак, это не идет к вам, – скажите, почему вы позволили мне прийти? Все предупреждали меня, что это безнадежное Дело, и я очень удивлен.
      – А почему вы позвонили мне?
      – Вероятно, потому, что ничем не отличаюсь от прочих мужчин у нас в конторе, да и где угодно. – Он отпил виски. – Впрочем, дело не только в этом. Я еще хотел понять, почему красивая девушка так старается выглядеть бесцветной и неженственной, точно какой-нибудь робот или...
      – Благодарю, – прервала она его решительно, но совершенно спокойно. – Доскажете как-нибудь в другой раз. – Она закурила и взглянула на ручные часики.
      Прекрасное начало Раффа было испорчено. Но все-таки он продолжал.
      – Ладно, Мэрион, не буду расспрашивать вас. Думать об этом я не перестану, но...
      – Можете спрашивать.
      – Боюсь окончательно погубить себя в ваших глазах, – с неуверенным смешком сказал Рафф. Тем не менее он взял себя в руки. – Понимаете, меня возмущают люди, которые понапрасну упускают жизнь. Вот такие, вроде вас. Ведь вы засохнете! Что за охота умереть старой девой?
      Мэрион Мак-Брайд быстро встала со стула и подошла к окну. Рафф посмотрел на ее ноги и сразу же отвернулся. Он снова отпил виски.
      – Как бы вам понравилось, – голос Мэрион звучал раздраженно и воинственно, – как бы вам понравилось, если бы у вас отняли обе руки и вы больше не смогли бы держать карандаш?
      – Что?!
      – Как бы вам понравилось, если бы вам пришлось бросить архитектуру?
      – Нелепый вопрос, Мэрион!
      – Ну, так если хотите знать, вот почему я «понапрасну упускаю жизнь». Просто-напросто я хочу быть архитектором.
      – Ну и будьте на здоровье!
      – Я хочу быть настоящим архитектором. Со своей конторой и клиентами. Очень-очень известным архитектором. И, главное, очень хорошим. – В этих словах чувствовалась глубокая, непоколебимая уверенность в себе. – Но у меня, к несчастью, довольно привлекательная внешность, да еще вдобавок белокурые волосы. Кончится тем, что я их выкрашу. – Она помолчала. – Вам это кажется абсурдом? Нелепостью?
      – Да, Мэрион.
      – Моя мать училась на медицинском факультете. Она была уже интерном. И тут вышла замуж. Тоже за интерна. После этого она была счастлива, родила троих детей, а когда они выросли, стала несчастной и жалкой и разочаровалась в жизни. Отец? Ну, отец, конечно, процветает, – язвительным тоном добавила она. Знаете, сколько моих однокурсниц занимается архитектурой? Одна я. А нас было семеро. Остальные вышли замуж и всё еще строят планы, как они откроют маленькую контору – когда-нибудь, когда дети уже не будут путаться под ногами.
      Рафф невольно вспомнил Трой.
      – Более гнусной теории я в жизни не слышал. Серьезно, Мэрион.
      – Ерунда! – воскликнула она. – Я не желаю попасться в западню. А это западня, мой друг. Хотя, быть может, и очень уютная. У меня, на беду, есть яичники, я могу зачать ребенка, понести от супруга. Если я доверюсь природе или мужчине, моя песенка спета. А я достаточно умна, мой друг, чтобы помнить об этом и не попадаться.
      – Ни одной женщине-архитектору пока еще не удалось создать у нас в Америке процветающую фирму. Вот к чему сводятся ваши аргументы. – Рафф поставил стакан на стол. – Итак, вы решили постричься в монахини, запереть свою душу в монастырь, чтобы вас причислили к лику святых? Чепуха какая! Скажите мне, ради бога, Мэрион, почему дело, которое вы хотите делать, не может быть только частью вашей жизни и ваших чувств?
      – Прекратим этот разговор. – Она снова села на стул и взяла стакан с виски.
      – Объясните мне.
      – Получив диплом, я поступила на работу к женщине архитектору. У нее была своя контора, она состояла членом Института американских архитекторов, была талантлива, хорошо знала свое дело. А все-таки серьезных заказов, по-настоящему выгодных или сложных, ей никто не поручал. Самое большее – какой-нибудь особнячок, или перепланировку, или пристройку. Не выйди она замуж за доктора, который лечил ее от язвы желудка, быть бы ей сейчас без куска хлеба. А теперь она берется за карандаш, только чтобы нарисовать корову или котенка своим детишкам. – Мэрион залпом допила виски. – Вот почему я говорю о западне, мой друг. Завтра мне рано вставать. Не понимаю, с чего я вообще позволила вам начать этот разговор.
      – Договаривайте до конца, – взмолился Рафф. – Я не могу уйти, не узнав всего.
      – А зачем вам это?
      – Мне интересно. Чтобы вылечить вас, надо знать, из-за чего вы сошли с ума, – сказал он. А что? Разве он плохой доктор? Можно сказать, специалист. По чужим болезням.
      Она посмотрела на него, встала, повернула стул и, Усевшись верхом, скрестила руки на спинке.
      – Зачем вы уродуете себя? Зачем сидите в такой безобразной позе на этом безобразном стуле? – не выдержал Рафф. – Неужели нельзя отстаивать свою мысль и при этом оставаться красивой?
      – Чего вы добиваетесь? – спросила она.
      – Не знаю... Чтобы вы потеряли голову... А может быть, просто проверяю, долго ли мы будем вот так разговаривать, или...
      – Или выясняете, нельзя ли провести со мной ночку? – перебила она его.
      – А что! Славная была бы ночка! Ночка на славу!
      Она с трудом сдержала улыбку. Потом сказала:
      – Как вы думаете, почему я работаю для Илсона Врайна? Потому что это может послужить отличной рекомендацией. Знаете ли вы, что в наше так называемое просвещенное время, когда немало женщин занимается архитектурой, молодую женщину архитектора все-таки считают... – Она передразнила интонацию воображаемого клиента: – «Ну что ж... С устройством кухни или, скажем, с отделкой гостиной она, пожалуй, справится... А что будет, когда дело дойдет до расчета бетонных опор? Консолей? Канализации? Нагрузки на крышу? Н-да! Пожалуй, ничего не получится. Лучше не рисковать».
      – А если вы станете сморщенной старой девой, заказы на вас так и посыплются? – Раффа и злила и забавляла ее несокрушимая уверенность.
      – Во всяком случае, я попробую, – сказала она. – Вас зовут Блум? Почему не Полоум? Куда больше к лицу.
      – Вы правы, Мэрион, – согласился он. – А почему вас прозвали Маком, когда ваше имя Мэрион? Мак – это оскорбление. 4 Клевета. Бесстыдная дерзость.
      – Хватит. – Она снова встала, закурила вторую сигарету.
      – Будь я мужчиной – я хочу сказать, заказчиком, – продолжал Рафф, – я не поручил бы вам даже курятник. Вообще ничего не поручил бы. Плевать, что у вас бог весть какой опыт и что вы с закрытыми глазами считаете на логарифмической линейке. – Он тоже встал и начал расхаживать по комнате. – Я подумал бы так: у этого ничтожного создания вкуса ни на грош; она даже стыдится того, что она женщина, и весь день шлендрает в туфлях на низком каблуке и в какой-то дерюге. Что может выстроить такая женщина? Гадвилл!
      Рафф увидел, как что-то вдруг изменилось, что-то дрогнуло в этом патрицианском лице; потом оно снова стало каменным.
      – Зачем вы позвонили мне сегодня? – чуть слышно спросила она. – Только для того, чтобы сказать это?
      – А зачем вы позволили мне прийти? – в свою очередь, спросил он. – Я рад этому, очень рад, но зачем вы позволили?
      Она отвернулась и сунула окурок в пепельницу.
      – Не знаю. Может быть, мне стало жаль вас. Я слышала, какую каторгу вам устроил Мансон Керк.
      – Вот уж не похоже на вас, – удивился Рафф. – Никак не думал, что вы позволяете себе проявлять интерес к людям, а тем более – эмоции!
      – Что за хреновину вы несете!
      – Какой у вас деликатный способ выражаться, Мэрион. – Наливая себе виски, он вспомнил Лиз Карр и ее пристрастие к откровенной анатомической терминологии, которое почему-то никогда его не шокировало.
      Она опять бросила взгляд на часы.
      – Предполагалось, что мы выпьем по стаканчику и вы сразу уйдете.
      – Ухожу. – Рафф торопливо проглотил остаток виски. С грустью посмотрел на ее грудь – неприступную твердыню под безобразной блузкой.
      – Вы наполовину ирландец?.. – донесся до него ее вопрос.
      – Да. – Рафф поставил стакан. Вкусная штука – виски. Даже слишком. Он вспомнил Джулию.
      – ... Наполовину еврей? – закончила Мэрион.
      Он кивнул, но что-то в ее голосе заставило его спросить:
      – А в чем дело? – Вот оно, то неизбежное, что в разных формах и обличьях всегда подстерегает его и к чему невозможно относиться спокойно, как бы часто это ни случалось. – В чем дело? – повторил он.
      – Ни в чем, кроме того, что... Я ведь никогда… Словом, мне интересно. Такое смешанное происхождение... как по-вашему, хорошо это или плохо?
      – Вы спрашиваете всерьез?
      – Конечно.
      Рафф машинально потянулся к стакану, поднял его, налил себе еще виски.
      – Своему другу я этого не пожелал бы.
      – Почему?
      – Разве это не ясно?
      – Нет. Почему?
      – Прежде всего потому, что когда вам что-нибудь Удается, люди говорят: «Здорово! Ну и ловкачи эти ирландцы!» А когда вы скажете или сделаете что-нибудь невпопад, вы обязательно услышите: «Чего и ждать от еврея!»
      – Так. Понятно. – Ему показалось, что она оглядела его как-то очень уж критически.
      – Я, конечно, преувеличиваю, – сказал он. – Но мне действительно приходится слышать и то и другое.
      – Да, – отозвалась она. Наступило долгое молчание. Ему было бы легко углубиться в эту тему, но он не захотел. Она опять посмотрела на часы. – Я должна успеть утром на поезд семь пятнадцать, – сказала она. – Я еду в Раи, к двоюродному брату.
      Рафф встал. Ему так не хотелось уходить, так тошно было думать, что его ждет еще одна ночь, не согретая любовью, так трудно было преодолеть уверенность, что, будь у него больше времени, он смог бы пробудить в этой непреклонной девушке какое-то чувство, истинную теплоту и нежность.
      – Я хочу снова прийти к вам, Мэрион.
      – Я работаю по вечерам. – Она кивнула в сторону чертежного стола. – Собираюсь принять участие в конкурсе на проект дома с кондиционированным воздухом.
      – Хоть бы вы получили первую премию! Хоть бы все премии достались женщинам! Может быть, вы перестали бы тогда так выхолащивать свою жизнь! – Он подошел к двери, открыл ее. Протянул руку Мэрион. – Только не красьте волос. И, черт вас возьми, Мэрион, почему вы не мажете губ, почему не носите туфель на высоких каблуках, и зачем у вас такой вид, словно вы никогда не расстаетесь с логарифмической линейкой? – Она попробовала освободить руку, но он только крепче сжал ее. – Я предсказываю... Вот что я вам сейчас предскажу: если вы дадите себе волю, если перестанете зарывать в землю то, чем вас наградил господь бог, то, бьюсь об заклад на свой последний доллар, вы добьетесь всего, чего хотите, – и быстро добьетесь. Попробуйте, Мэрион! Плюньте на западни и попробуйте!
      Она принужденно улыбнулась слабой, неуверенной улыбкой.
      – Спокойной ночи, Рафф.
      – Если я окажусь прав, – он все еще сжимал руку Мэрион, страдая при мысли, что придется ее выпустить, – вы скажете мне спасибо. Кто знает, может, этот мой приход изменит всю вашу жизнь. – Он с тоской взглянул на темную лестницу. – Хотел бы я, чтобы он изменил и мою!
      Она не ответила. Теперь действительно надо уходить. Рафф вышел на площадку, прислушиваясь к медленному шарканью своих ног: еще секунда – и раздастся стук бесповоротно захлопнувшейся двери.
      Но стука не было. Круто повернувшись, Рафф увидел, Что Мэрион стоит в дверях и смотрит ему вслед.
      Захлестнутый волной желания, неодолимой страсти, он вернулся, зная, что ждать нечего, но уже не владея собой.
      Он прижал ее к себе, сперва легко, потом крепче, все время настороженно ожидая сопротивления, яростного толчка, грохота двери.
      Нет. Ничего.
      Он целовал ее щеки, губы, ее внезапно приоткрывшийся рот.
      Она что-то сказала или вскрикнула – он не расслышал: заглушенный стон, мольба без слов, взрыв смертельного ужаса.
      Она обхватила его обеими руками, вцепилась ему в спину. Толчком ноги он закрыл дверь.
 
      Не столько торжествуя победу, сколько удивляясь ей и радуясь, он лежал в спальне Мэрион, в ее постели, еще не совсем проснувшись и как бы ощупью выбираясь из глубокого забытья.
      Он пытался осмыслить перемену, долгожданную перемену: свое превращение из одинокого искателя в любовника. В любовника благодарного, успокоенного, потрясенного тем, что девушка, спящая рядом, так полно разделила с ним его жажду, вожделение, счастье...
      Быть может, настал конец его поискам, и эта девушка, способная так безоглядно отдаваться любви, будет с такой же полнотой вместе с ним радоваться и вместе с ним страдать. Быть может, она действительно не так бесцветна, как остальные.
      Он почти проснулся, охваченный смутным восторгом, который захлестывал его, требовал выхода и ответа; он еще не был уверен, но надеялся: а вдруг накануне вечером он и вправду прикоснулся к какой-то струне или струнам, и они, зазвучав, неожиданно пробудили Мэрион?
      Что это она сказала ему после того, как они неверными шагами вошли в ее темную спальню? Было уже заполночь, Мэрион лежала на боку, и огонек сигареты ярко освещал ее наготу... Что она сказала тогда?
      «Западня... Ты понимаешь, что я хочу сказать? У меня такое чувство... Я уже заранее знаю, что могу возненавидеть тебя, но могу и полюбить...»
      И он наставительно ответил (так как был почти уверен в том, что она разделяет его счастье): «А почему нужно бояться любви?», и потом продолжал: «Когда я еще учился на первом курсе, у нас был профессор по истории архитектуры, его звали Одельман...»
      И рассказал ей, как Одельман, держа в руках осколок детали греческого храма и с чувственной нежностью поглаживая его, поучал своих студентов, втолковывал им: «Одно из величайших несчастий нашего времени состоит в том, что мы боимся страсти. Да, мы даже стыдимся произносить вслух слова «страсть» или «любовь». Но тот, кто не способен на страсть, не имеет права заниматься архитектурой».
      – А я способна на страсть? – спросила Мэрион, положив голову к нему на грудь.
      О чем еще они говорили?
      Впрочем, разве это важно? Нет, сейчас важно только то, что впереди, что скрывается в будущем. Важно, чтобы она... Рафф зевнул, протер глаза, открыл их, уставился в потолок, потом поглядел в окно на пожарную лестницу – в белесом свете она была похожа на тюремную решетку.
      Он почувствовал голод. Если она спит, он встанет, проберется на кухню и... Вдруг его поразила тишина; он резко повернулся на бок и обнаружил, что Мэрион нет.
      – Мэрион! – громко сказал он, чтобы слышно было на кухне. Она, верно, там – готовит завтрак. В это воскресное утро он позавтракает с Мэрион, вместо того чтобы уныло сидеть за столиком в оконной нише кафетерия – словно в аквариуме! – среди других одиноких едоков. – Мэрион!
      Он спустил ноги с низкой широкой кровати, оглядел комнату – радиаторы отопления, стены цвета какао, березовый шкафчик, над ним зеркало без оправы – и встал. Его одежды не видно. Должно быть, так с вечера и валяется на полу в гостиной. Рафф прошел через узкий коридор в кухню, потом, с растущей тревогой, кинулся в гостиную.
      Было так тихо, что, даже не глядя, он уже знал: Мэрион ушла.
      Зато там была записка. Она была написана печатными буквами на куске чертежной бумаги и прикреплена кнопкой к входной двери.
      «Дорогой Рафф!
 
      Я знаю, что перестану уважать себя, если не попытаюсь успеть на этот поезд. Теперь Вы понимаете, что я имела в виду, когда говорила о западне? Подумайте, к чему я приду, если позволю себе плыть по течению или следовать наставлениям Вашего профессора Одельмана. Ничего не поделаешь, мой друг. С этим покончено. Вы почти одержали победу, но только почти. К счастью. Думаю, я быстро утешусь, и вообще, я убеждена, что эта связь никогда не могла бы стать слишком прочной. Во всяком случае, наполовину убеждена. Не поймите мои слова чересчур буквально. Но все же поймите. Увидимся на работе.
 
      М.»
      Рафф сидел на кончике березового стула, медленно одевался и твердил себе, что это – просто ссадина. Пустячная царапина на старом шраме. Он почти не чувствует боли. Почти...
      Чтобы доказать себе это, он сорвал записку с двери, спокойно, внимательно прочитал ее, а потом, противореча самому себе, скомкал, смял хрустящую бумажку в своей большой руке и не бросил, а швырнул в корзинку под чертежной доской.
      Когда он ушел, было еще раннее утро. Солнце позолотило Ист-ривер, и в его обманчивом свете убогие улицы, пересекающие город, были прекрасны. Хорошо бы сбежать куда-нибудь подальше, на простор, в зеленые луга, и жить не на Сорок четвертой улице, а на сорок четвертой миле отсюда. Или на четырехсотой.
      Он шел домой, и дорога казалась ему бесконечной, и бесконечным было его разочарование в Мэрион, хоть он и прятал его под защитным покровом гордости.
      Относись к этому так: думай только о самом хорошем, только о начале ночи, а об остальном забудь. Вычеркни конец, и ты уже не будешь чувствовать себя униженным или одураченным – наоборот, тебе станет хорошо, как всегда после таких ночей. А чтобы потешить свое самолюбие, вспоминай почаще, как облизываются на эту недотрогу все остальные: и Элиот Чилдерс, и Мансон Керк, и Бен Ейтс.
      Нет, ничего не выйдет. На этот раз не выйдет: никак не отделаться от мысли о том, что был близок к чему-то Другому, к великому открытию, к проникновению в многообещающую тайну; ведь еще немного – и своим прикосновением, полнотой своей любви он заставил бы Расцвести это тело и эту душу, это прекрасное, почти совершенное создание. Да, заставил бы расцвести, заново родиться на свет. Но если сейчас сказать ей это – она расхохочется и будет издеваться и отрицать все на свете.
      Нет. Лучше уж считать эту ночь неожиданным подарком и просто радоваться ей, как всегда радуется мужчина, вспоминая о легкой победе над женщиной и чувственном, остром наслаждении.
      Вот он уже почти дома. Голодный и иссушенный жаждой, он купил винограду, поднялся в свою однокомнатную квартиру, сварил кофе. Потом сел в нише высокого окна, поставил перед собой прохладный виноград и горячий кофе и с отвращением оглядел комнату. В свое время это была элегантная викторианская гостиная: хрустальная люстра (остаток былого величия), уныло и нелепо свисающая над тахтой с облупленного потолка; черный с красным шкафчик (типичный модерн 1932 года) ; недавно прорезанная дверь в мрачный чулан, именуемый кухней; мраморный кофейный столик, а на нем – чертежная доска.
      Воскресное утро.
      Мэрион, должно быть, подъезжает к Раи.
      Рафф подумал о Трой и Винсе Коуле. О том, что они вместе завтракают и живут обычной совместной жизнью, притянутые друг к другу самим несходством своих характеров.
      Он взглянул на залитую солнцем унылую улицу.
      Позвонил в Тоунтон Эбби Остину.
      – Рафф, откуда ты? С вокзала?
      – Нет, – ответил Рафф. – Просто захотелось узнать, как поживает маленькая секвойя.
      – Чудесно. Ты не мог бы сегодня приехать?
      – Здесь мне, во всяком случае, делать нечего, – ответил Рафф.
      – Есть поезд в девять сорок. В десять тридцать девять будешь в Тоунтоне. В десять я с клиентом осматриваю участок – у меня, как видишь, появился клиент и...
      – Это же замечательно, Эб!
      – Неплохо. – Голос Эбби звучал безрадостно. – Мы встретим тебя на вокзале. Тебе... Ты, наверное, уже знаешь новость?
      – Какую?
      – Насчет Трой и Винса.
      – А! Да, конечно, знаю. Они мне звонили. Должно быть, они теперь всем разболтали, – осторожно сказал Рафф, хотя он подозревал, что Эбби уже знает, как обстоит дело.
      – Да. Ну хорошо, Рафф, не буду тебя задерживать. Времени у тебя в обрез. Смотри же, не заблудись.
      Рафф побрился, переоделся и прибежал на вокзал Грэнд Сентрал за несколько минут до отхода поезда. Он купил воскресные газеты, сел в вагон, сунул свой билет в металлический держатель, и только тогда ему пришло в голову, что путешествие в Коннектикут – вещь довольно опустошительная для бюджета. Он вспомнил, что хотел купить свадебный подарок Винсу и Трой. Придется завтра заняться поисками какой-нибудь вечерней работы.
      Положив газеты на колени, Рафф начал просматривать заголовки: мир по-прежнему был в опасности, ничто не изменилось. Рафф отыскал отдел «Недвижимость и строительство», взглянул на образцы домов для очередного нового квартала на Лонг-Айленде и поспешил вернуться к заголовкам.
      – Место не занято? – услышал он чей-то голос. Поезд уже тронулся.
      Рафф со всеми своими газетами отодвинулся к окну, освобождая место новому пассажиру, совсем еще молодому человеку.
      – Отличный денек. – Молодой человек поставил портфель на пол и положил на колени книгу.
      – Да. – Рафф был рад сейчас любой возможности отвлечься. Он посмотрел на своего спутника и сразу решил, что это учитель, молодой учитель приготовительной школы, а может быть, начинающий клерк из маклерской конторы на Уолл-стрит. Конечно, бывший питомец какого-нибудь крупного университета: чисто выбрит, коротко острижен, рубашка и костюм от Брукса.
      Книга у него на коленях была раскрыта, и Рафф прочел заглавие: это был известный военный роман, один из популярных «непристойных» романов о мужчинах. Такими книгами зачитываются в автобусах женщины.
      Рафф снова занялся газетами. Когда он поднял голову, поезд уже мчался по открытой местности, мелькали аккуратные домики предместий, кругом была зелень, даже Деревья.
      – Нет, в такой день сидеть, уткнувшись в книгу, просто преступно, – сказал молодой человек.
      – Далеко едете? – повернулся к нему Рафф.
      – В Стонингтон. Летом там живут родные моей жены. Мы часто устраиваем дальние прогулки на яхте. – Голос У него был чистый и звучный. – Любите плавать под парусом?
      – Не приходилось.
      – Самый лучший отдых, – сказал пассажир. – Особенно после утомительной ночи в городе. После Нью-Йорка я всегда чувствую себя так, словно меня избили до полусмерти.
      «Не только ты», – подумал Рафф. Вслух он спросил:
      – Вы работаете в Нью-Йорке?
      – Нет, я приезжал на конференцию и семинар.
      Конечно, учитель, решил Рафф.
      – Нравится вам эта книга?
      – Здорово. Только нужно сперва побывать на войне, чтобы оценить ее.
      Рафф посмотрел в окно на подстриженную лужайку загородного клуба. Мэрион Мак-Брайд сейчас уже в Раи.
      – Когда я был на острове Гуам, – тот же голос, чистый, звучный, но на этот раз слегка приглушенный, – я бы окончательно спятил, если бы не старался все время представить себе, что я уже вернулся, – нет, не сюда именно, не в эти места, а дальше, туда, где еще сохранилась природа... Настоящая природа.
      Сможет ли он, Рафф, – и если сможет, то когда, – по-настоящему заниматься архитектурой? Представится ли ему возможность открыть свою контору в таком месте, где «природа – настоящая природа»? Или хотя бы поблизости от такого места? Сколько для этого потребуется денег? Он с горькой иронией подумал о том, что к тому времени, когда ему наконец удастся повесить дощечку на дверях, Мэрион Мак-Брайд будет уже процветающим архитектором. Он сказал:
      – Ваше счастье, что вы не работаете в Нью-Йорке.
      – Все равно, когда выпадает такой вот день, никакая работа не клеится. Я рассчитывал приготовить проповедь во время поездки, но...
      – Проповедь? – Рафф уставился на своего спутника.
      – Да, – ответил тот, вытаскивая пачку сигарет. Предложил Раффу. Они встали и пошли по проходу в салон для курящих.
      – Какую проповедь? – спросил Рафф, когда они уселись. – Не церковную же?
      – Именно церковную. А вы чем занимаетесь? – спокойно спросил молодой человек.
      – Архитектурой, – пробормотал Рафф, с новым интересом разглядывая этого белокурого серьезного юнца, стопроцентного американца, который оказался не учителем и даже не маклером, а священником!
      – Да ну! Неужели архитектурой? – воскликнул священник с энтузиазмом. – Знаете, мой школьный товарищ жил возле архитектурного колледжа, и нам случалось бывать там, когда...
      – А где это было?
      – В Нью-Хейвене.
      – Уэйр-д-Холл? – засмеялся Рафф.
      – Именно. А вы оттуда?
      – Да.
      – Как здорово получилось! Подумать только! – Он протянул руку. – Меня зовут Стрингер. Кен Стрингер.
      – Блум. – Рафф окинул взглядом своего спутника: должно быть, окончил «Стерлинг дивинити» года два тому назад, не больше.
      – Здорово получилось! – повторил Кеннет Стрингер. – Вы архитектор?
      Рафф кивнул.
      – Где?
      – Теперь в Нью-Йорке. Но... – Рафф поглядел в окно и тотчас же снова повернулся к собеседнику. – А вы священник? – спросил он, стараясь скрыть свое удивление.
      – Да. В Смитсбери. Бывали там? – Рафф сказал «нет», и священник начал рассказывать о церкви кон-грегационалистов в Смитсбери. – Она красавица, но совсем уже обветшала. Построена в тысяча восемьсот девятом. Я из кожи вон лезу, чтобы собрать деньги на постройку новой, но... В общем, трудностей хватает. И серьезных.
      – А в чем трудности? – У Раффа появилось суеверное чувство, что эта случайная встреча – неспроста. Она была подготовлена целым рядом сложных и важных обстоятельств. Если бы ночь с Мэрион Мак-Брайд не кончилась так странно и безнадежно, он не почувствовал бы именно сегодня, что не может больше оставаться в городе, не позвонил бы Эбби, не сел бы в этот поезд, в этот вагон, на это место, – ничего бы не было... Нет, это не просто беседа Двух случайных попутчиков!
      – Трудностей у нас хоть отбавляй! – сказал преподобный Стрингер. – Все понимают, что нам нужна новая Церковь, тем более что участок уже есть. Но вот денег на постройку никак не собрать. А если бы и собрали... Словом, обычная история. Конфликт между личностями. Не буду Докучать вам этим. – Он помолчал. – Боюсь, что это звучит не очень возвышенно, но должен сказать вам, что мы все время теряем прихожан. Они переходят в церковь святого Марка. Многие конгрегационалисты вдруг стали добрыми епископалистами. Особенно молодежь. – Священник подождал, не скажет ли что-нибудь Рафф, потом снова заговорил: – Разумеется, церковь святого Марка выдержана в самом что ни на есть готическом стиле, и ей всего десять лет. Нам такой не построить. Да я и не хочу. А хочу я, – и ради этого готов в лепешку разбиться, – чтобы у нас была настоящая современная церковь. Конечно, она должна быть вместилищем духа, но, кроме того, люди должны чувствовать себя в ней хорошо и легко, как дома. И тогда они охотно пойдут к нам. – Он снова сделал паузу. – Вы понимаете, что именно я имею в виду?
      – Да, – ответил Рафф.
      – Действительно понимаете?
      Рафф кивнул.
      – Добейтесь, чтобы вас поняли прихожане. Это будет потруднее.
      – В том-то и дело, – сказал Стрингер. – Похоже, что мне это не по плечу.
      – А мне, пожалуй, было бы по плечу, – услышал Рафф свой голос. – Так мне, во всяком случае, кажется.
      Молодой священник впился в него глазами.
      – В последнее время выстроено немало чудесного, – продолжал Рафф. – Я много поездил в этом году, и кое-что меня очень порадовало. – И он рассказал Стрингеру о новых церквах, которые он видел, путешествуя по стране: прелестная и очень простая пресвитерианская церковь в Коттедж-Гроув, штат Орегон, спроектированная Пьетро Беллуски, построенная в основном из нестроганых пихтовых досок и крытая дранкой; унитарианский молельный дом в Медисоне, штат Висконсин – вдохновенное создание Фрэнка Ллойда Райта; чешуйчатая католическая церковь в Сент-Поле, работы Гарри Брайна; методистская церковь, построенная Швейкером и Элтингом в Айове, бессмертно прекрасный храм Христа в Миннеаполисе по проекту Элиеля Сааринена и церковь Олдена Дау с верхним светом над алтарем в Мидленде, Мичиган ...
      Преподобный Стрингер покачал головой и сказал:
      – Вот это да! – Потом, придя в полный восторг, он воскликнул: – Если бы я мог прихватить вас с собой, чтобы вы рассказали все это кое-кому из нашего строительного комитета! Можно задать вам один вопрос?
      – Конгрегационалист ли я? – перебил его Рафф. – Блум – конгрегационалист?
      – Нет, совсем не то, – сказал Кен Стрингер. – Впрочем, это неважно. Но, ох, как было бы здорово, если бы наши прихожане услышали все, что вы мне сейчас рассказали! – Он вдруг запнулся. – В общем, наберусь храбрости и спрошу... Как вы относитесь к современной церковной архитектуре? Нет, не то. Тут мне все ясно, ошибиться я не мог. Я говорю о философской стороне вопроса. Мне важно это знать.
      Рафф закурил новую сигарету, глубоко затянулся и медленно выпустил дым.
      – Что ж, – сказал он, – я думал об этом, и не раз. Когда смотришь на новые церкви, начинаешь размышлять. Мне кажется, главное тут – как-то согласовать или, если хотите, примирить целый ряд противоречивых положений. Как примирить, скажем, атомную бомбу с ощущением бессмертия? Бессмертия человеческого духа, разумеется. – Рафф внимательно изучал свою сигарету. – Как слить все это в новой форме? По-моему, старый архитектурный язык тут неприемлем. Нужно создать такую форму, которая выражает современность, гармонирует с ней и в то же время не рвет с символикой прошлого. В общем-то проблема церковного строительства мало чем отличается от проблемы строительства жилых домов...
      Кен Стрингер согласился, и беседа продолжалась.
      – Как я рад, что сел в этот поезд! – счастливо улыбаясь, сказал священник. – Я собирался ехать в одиннадцать десять. Когда вы к нам приедете?
      – К вам?
      – Простите. Я не собираюсь хватать вас за глотку, – просительно сказал Стрингер, – но вы так разохотили меня, что теперь я только и думаю, как бы затащить вас к себе.
      – Куда это?
      – В Смитсбери. Знаете что? Я позвоню вам. Где вы живете?
      Рафф сказал.
      – Устраивают вас воскресные дни?
      – Вполне.
      – Тогда приезжайте в любое воскресенье. – Потом он спохватился: – Конечно, после церковной службы.
      – Отлично, – сказал Рафф.
      – Да, забыл вам сказать. Существует еще одна сложность. У нас в конгрегации есть архитектор. Этакий старый холостяк. Любитель строить по старинке. Он сделал нам несколько эскизов. Допотопный хлам. Но просто так отмахнуться от него я не могу. – Секунду подумав, он объявил: – Так или иначе я покажу вам окрестности, и наш участок, и... Словом, я хотел бы, чтобы вы изобразили ваши идеи на бумаге.
      – Я не стану подставлять ножку другому архитектору, – возразил Рафф.
      – Ножку беру на себя, – шутливо отмахнулся священник. Потом уже серьезно: – Имейте в виду, денег у нас пока очень мало, так что все это весьма проблематично.
      – Неважно, – сказал Рафф. – Будь у меня только возможность попробовать...
      Они продолжали беседовать. Энтузиазм рос как на дрожжах. Они даже набросали проповедь о новой церковной архитектуре. Начиналась она рассказом о разрыве Кристофера Рена с традициями английской церковной архитектуры, о произведенных им радикальных изменениях, о переносе кафедры из середины в угол и объединении галерей. Они ни на минуту не умолкали, пока Стрингер вдруг не спросил:
      – А куда вы едете?
      – В Тоунтон.
      – Тоунтон? Мы уже проехали две остановки после Тоунтона.
      – Что? – Рафф вскочил.
      Так быстро завязавшийся дружеский разговор тут же оборвался. Вскоре Рафф уже стоял в огромном буром, обветшалом здании бриджпортского вокзала. Он сразу побежал к телефонной будке, вспоминая слова Эбби: «Пожалуйста, не заблудись!» Позвонил в Тоунтон – телефон Остинов не отвечал. Наверно, бедняга Эбби стоит на вокзале, злится, из вежливости не уходит, а Нина устраивает ему сцену за испорченный воскресный день.
      В Тоунтон Рафф поехал автобусом. На вокзале никого не было. Он взял такси до дома Эбби; это обошлось в доллар девяносто центов. Наплевать: он все еще был во власти счастливого волнения. Поездка казалась ему необычайно знаменательной. Да, видимо, архитектор иной раз может вполне обойтись и без конторы: ее заменяет поезд и случайное соседство юного стопроцентного американца в стандартном оформлении, то есть в костюме от «Брукса; американца, который оказывается его преподобием, но преподобием весьма прогрессивным.
      Рафф направился к дому Эбби – симметричному стеклянному дому со строгими, почти классическими пропорциями. Легкие, вдохновленные Мисом очертания как-то не вязались с добротной, точно у Булфинча, кладкой цоколя и аметистовыми переливами оконных стекол, но вполне вязались с характером его владельца: та же уравновешенность, сдержанность, аккуратность.
      Лимузин Эбби стоял на подъездной дорожке, входная дверь была приоткрыта. Рафф вошел. Ни души. Он сделал несколько шагов по гостиной, такой просторной, такой безупречно опрятной, что она выглядела нежилой, и хотел уже позвать, но откуда-то снаружи – должно быть, с террасы – до него донеслись голоса.
      Так Рафф случайно узнал правду о браке Эбби.
      Эбби говорил спокойно, но в голосе его звучали резкие нотки.
      – Не в том дело, Нина. Но почему ты так настаиваешь на этом? Как тебе не стыдно? Даже слепой увидел бы, что ты флиртуешь с ним. И вообще с каждым, кто подвернется под руку...
      – Я не флиртую! Что за дурацкое слово!
      – А почему это Уолли Гришэму понадобилось, чтобы я строил ему дом? Гришэм терпеть не может современную архитектуру. Он сам сказал мне это на вечере. Должно быть, ты основательно обработала его тогда на террасе. И, пожалуйста, не отрицай, Нина! Перестань лгать!
      – Я пытаюсь помочь тебе, и вот твоя благодарность! – капризный голос Нины.
      – Мне не нужна твоя помощь. Во всяком случае, такая.
      – Ах, да не будь ты таким занудой!
      – Нина! Что это?.. Что с тобой делается?
      Чувствуя страшную неловкость, Рафф попятился к выходу.
      – Что все это значит, Нина? – Голос Эбби прерывался. – Я бы понял, если бы ты хоть была последовательна. Но и этого нет. Со мной ты вся сжимаешься и ведешь себя так, точно у нас не спальня, а какой-то застенок. И тут же, можно сказать, у меня на глазах, непристойно кокетничаешь и даешь мужчинам повод считать себя доступной. Уж Гришэм-то, во всяком случае, так считает. Достаточно было посмотреть, как он вел себя сегодня, когда мы осматривали его участок. Он так и липнет к тебе. Как ты думаешь, могу я...
      – Если тебе не нравится его заказ, почему ты прямо не сказал ему? Просто ты сегодня с ума сходишь, потому что твой драгоценный Рафф оставил нас с носом!..
      – Нина, прекрати!..
      Рафф тихонько добрался до двери и вышел на крыльцо; он был подавлен – не удивлен, а подавлен и мрачен. Теперь он раскаивался, что в свое время в Нью-Хейвене малодушно смолчал, не воспользовался возможностью сказать Эбби о своих сомнениях насчет Нины и даже обрушился на Трой за то, что она без колебаний выложила все, что думала. Помнится, тогда, в вудмонтском коттедже, он даже заставил Трой извиниться.
      И вот результат: Эбби, который так нуждается в поддержке, так тоскует по нежности, так заслуживает всего самого лучшего, связал себя с этой... словом, с Ниной.
      Он немного подождал. Потом постучал в дверь, снова подождал на пороге, прислушался. Дом как будто вымер.
      Тогда он вошел, громко шаркая ногами. Крикнул: «Эй, Эб! Есть тут кто-нибудь?» Как это глупо, как нелепо: входить в дом Эбби таким способом!
      – Это ты, Рафф? – раздался голос Эбби из соседней комнаты. В ту же минуту появился и он сам, улыбающийся, подтянутый. Узкое лицо спокойно, всегдашний полосатый галстучек аккуратно завязан, белая рубашка так и сверкает, узкие брюки едва доходят до щиколоток. Он протянул Раффу изящную тонкую руку. Но глаза у него были тусклые.
      – Пристрели меня поскорее. Я заслужил, – слишком весело загудел Рафф. И тут из смежной комнаты вышла Нина.
      – Что с тобой стряслось? – спросил Эбби, когда они обменялись рукопожатиями.
      – Я встретил в поезде юнца, который оказался священником. Когда-нибудь я буду строить для него церковь, – сказал Рафф. – Короче говоря, выскочил только в Бриджпорте.
      – Не слишком правдоподобно, – заметил Эбби. – Впрочем, на тебя похоже.
      Рафф пожал руку Нине и попросил у нее извинения. В общем, сейчас он относился к ней примерно так, как с самого начала относилась Трой, но, взглянув на нее – молодую, цветущую женщину в изысканном летнем туалете, подчеркивающем и оттеняющем ее ледяную красоту, – он вдруг понял, какую муку испытал Эбби, когда он открыл глубокую дисгармонию между этой прекрасной оболочкой и заключенной в ней сущностью.
      – Звонила Трой, – сказала Нина, улыбаясь сердечнее, чем обычно, и показывая все свои ямочки; она словно благодарила Раффа за своевременный приход, который спас ее от упреков Эбби и прекратил семейную сцену. – Они едут сюда. Трой говорит, что они пытались дозвониться вам вчера поздно вечером и сегодня утром. Они хотели, чтобы вы поехали с ними.
      – Вчера я тоже заблудился, – покаялся Рафф.
      Эбби закурил и отвел взгляд от Нины.
      – Как росток? – спросил Рафф, стараясь разрядить атмосферу.
      – Пойдем, – живо откликнулся Эбби. – Покажу тебе, где я его высадил.
      Он повел Раффа на терассу, вниз, где она спускалась к лугу. Маленькая секвойя уже так окрепла, что почти не гнулась на ветру.
      Нина крикнула, что сейчас займется завтраком, и Эбби с Раффом уселись на каменный барьер, окаймлявший террасу. Чтобы отвлечь Эбби от семейных неприятностей, Рафф стал рассказывать ему об архитектурном конвейере «Пирса и Пендера», о Вейнтроубе и Мансоне Керке, об унизительных заданиях первой недели. Он умолчал только о Мэрион Мак-Брайд. Впрочем, ему не удалось заинтересовать Эбби, который все время поглядывал в сторону дома, думал о чем-то своем, слишком много курил, дышал тяжело и хрипло.
      Если бы Эб мог хоть кому-нибудь выложить все, что у него на душе! Сам Рафф не смел начать этот разговор; инициатива должна исходить от Эба. Его нельзя торопить.
      Тут из дому раздался голос Трой:
      – Мистер и миссис Коул прибыли!
      Во время завтрака (они перетащили еду на нижнюю лужайку, потому что Трой вздумала устроить пикник и начисто разгромила аккуратно накрытый Ниной стол) Рафф ломал себе голову над тем, должен ли он рассказать Трой о своих наблюдениях. Он решил повременить.
      Пикник у подножия ветвистого клена выглядел со стороны очень идиллически, но Трой, которая понятия не имела о том, что стало известно Раффу, то и дело невольно растравляла своей болтовней рану Эбби. Она говорила, что теперь, когда она беременна, ей нужно жить за городом. А как шикарно, что у нее родится маленькая дочка! Только обязательно дочка, иначе она не согласна. Чем больше она распространялась на эту тему, тем угрюмее становился Эбби. Рафф попытался было перевести разговор на что-нибудь другое, но тут вмешался Винс.
      – Работай побыстрее, Эб, не то отстанешь от своего шурина. – Сказано это было шутливо, но в тоне Винса явно сквозила гордость.
      – Мы с Эбби считаем, что нам сейчас не стоит обзаводиться детьми, – возразила Нина.
      Трой сидела, опершись спиной о ствол дерева и вытянув ноги. Туфли она сбросила, ступни погрузила в густую траву.
      – Неужто вы собираетесь делать детей по плану? Как это, должно быть, трудно, Нина! Значит, отправляясь на травку, вы с Эбби всякий раз берете с собой календарь?
      – Трой! – укоризненно проговорил Эбби.
      Но Рафф был доволен ее выходкой. Правда, Трой сделала больно Эбби, зато она лишний раз подчеркнула то, что было так неприятно в Нине.
      И вообще, должно быть, он во многом недооценил Трой. Нужно быть справедливым и признать, что она доказала это. Как точна была ее интуиция насчет Нины! Но кто бы поверил, что она действительно любит детей!
      И все же она невыносимо действует на нервы. Ее манеры, ее страсть всех шокировать и обязательно быть в центре внимания, эти ее босые ноги и накрашенное лицо, длинные серьги и звякающие фамильные побрякушки, неистовое курение, бесцеремонность, чрезмерный, нарочитый либерализм и эмансипированность – все это может довести до белого каления.
      И тем не менее Рафф был недоволен собой за слишком поспешное, резкое, необоснованное суждение о Трой.
      Завтрак, к счастью, закончился быстро, потому что Вернон Остин по телефону вызвал Эба в контору. Рафф и Винс отправились с ним в его «виллисе», а Трой поехала с матерью Нины осматривать сдающиеся внаем участки.
      По дороге Винс спросил:
      – Что это у тебя за новый заказ, Эб? Ты ни словом не обмолвился о нем. Кто такой Уоллес Гришэм?
      – Он... в общем, денежный мешок. Нина любит выкапывать таких.
      – Ну, поздравляю! – сказал Винс.
      – Не уверен, что из этого что-нибудь выйдет. – Эбби говорил так холодно, словно хотел прекратить дальнейшие расспросы.
      – А в чем загвоздка? – не унимался Винс. Эбби ответил не сразу. Машина рванулась, набрала скорость и помчалась по шоссе. Наконец Эбби сказал:
      – Никакой особенной загвоздки нет. Просто он меня раздражает. Говорит, что хочет дом вроде моего, а когда доходит до дела, оказывается, что ему нужно обычное старье. В общем, ничтожество.
      – Но богатое ничтожество, – уточнил Винс.
      – Да.
      – Твой дядя всегда работает по воскресеньям? – поспешно спросил Рафф, чтобы прервать напряженную паузу.
      – Старик творит настоящие чудеса, – ответил вместо Эбби Винс; он в любую минуту готов был дать информацию о любом из своих новоявленных родственников. – Работает день и ночь, правда, Эб?
      – Да. – Теперь, когда речь шла не о Гришэме, голос Эбби звучал более миролюбиво. – С тех пор как мы проектируем этот банк, он почти не вылезает из конторы.
      – Ну и молодчина! Какая работоспособность! – сказал Рафф.
      – Когда я смотрю на него, мне всегда бывает стыдно за себя. – Эбби подвел машину к тротуару пустынной в эти часы Мэйн-стрит. Контора помещалась на втором этаже делового здания. Поднимаясь по лестнице, Эбби говорил: – Впрочем, мы все сейчас не считаемся со временем. У нас двое отличных помощников. А спешка такая потому, что в сентябре банк празднует свое столетие. И они уже объявили закладку нового здания – это входит в программу торжества. Словом, порем горячку.
      Рафф видел Вернона Остина один только раз – на раздаче дипломов в Нью-Хейвене. И вот Вернон Остин снова перед ним – тощий, горбоносый и седовласый вариант Эбби; склонившись над чертежами в пустой, залитой солнцем комнате, он сосредоточенно работал, этот долговязый изысканный джентльмен-архитектор, который так страстно жаждал загладить, искупить новым зданием банка все изысканные архитектурные грехи своей ушедшей молодости.
      Рафф и Винс ждали у дверей чертежной, пока Эбби совещался с дядей, а потом Эбби жестом пригласил их войти и посмотреть чертежи.
      Засунув карандаш в кармашек белой рубашки, Верн Остин сел на стул.
      – Комментарии не нужны, молодые люди. А если у вас есть какие-нибудь идеи, – беритесь за рейсшины и приступайте к делу. – Его речь сразу выдавала, откуда он родом – мягкая, безупречно гладкая речь шестидесятилетнего бостонца.
      – Ну нет, не станете же вы эксплуатировать меня только на том основании, что я член семьи! – С этими словами Винс обнял старика за плечи.
      – А я уже эксплуатировал, – добродушно сказал Вернон Остин, освобождаясь от неожиданного объятия. Он подвел Раффа и Винса к столу Эбби, потом к доскам двух отсутствующих чертежников и показал им различные варианты проекта. – Вот эта штука – расположение банковских кладовых прямо у всех на виду, – Верн кивнул на чертеж, – окончательно сломила сопротивление заказчика. – Отступив на шаг, он сморщил тонкий нос. – Винсент, теперь я убедился, что Трой действительно проявила здравый смысл, когда вышла за вас замуж.
      – Трой – женщина проницательная, – сказал Винс. Он гордо подмигнул Раффу.
      – Как тебе нравится? – спросил Эбби у Раффа.
      Рафф был не в восторге. Пропорции здания, его простота, одетый в стекло фасад – все было сделано со вкусом (иначе и быть не могло, раз в проекте принимал участие Эбби!), но здание показалось Раффу слишком строгим и холодным, а расположение кладовых явно било на дешевый эффект. Тут не хватало дружелюбной теплоты, обязательной для провинциального банка, не хватало приветливости, гостеприимства; в таком здании клиент не почувствует себя дома.
      – Свежо и благородно, – сказал Рафф.
      Вернон Остин удовлетворенно хмыкнул.
      – Свежо и благородно! Хотел бы я, чтобы вы на обратном пути взглянули на здание ратуши. Этакий псевдогеоргианский стиль. Построено в двадцать девятом году по моему проекту. Единственное, что там свежо и благородно – это часы на башне. – Он с явным удовольствием снова вернулся к чертежам. Его поросшая редкими светлыми волосками длинная рука с набухшими голубыми венами перебирала листы, в то время как он рассказывал гостям об огромных стеклянных панелях фасада, весящих до тысячи фунтов каждая; для их установки на место придется соорудить специальные леса. С гордостью он показал детальный чертеж фасада, объяснил, как работают стальные консоли, поддерживающие весь этот стеклянный занавес, и, наконец, обратил внимание Винса и Раффа на ступенчатое расположение кабинок для кассиров, которое позволяет сэкономить место и придает своеобразие главному залу.
      «Вернон Остин, – думал Рафф, – описывает этот банк с таким благоговением и энтузиазмом, точно он – начинающий архитектор, который впервые увидел оригинальные проекты Фрэнка Ллойда Райта. А Эбби все время держится в тени, почти не вмешивается в разговор и предоставляет дяде полностью насладиться успехом проекта. Да, как он ни измучен горькими мыслями о Нине, он по-прежнему умеет думать о других».
      – Обещайте, что пятого сентября приедете на закладку здания, – сказал Вернон Остин, провожая их до прихожей. – Хотелось бы мне самому вынуть первую лопату грунта. Но разве президент Тринити-банка уступит такую честь! – Он вздохнул. – Ну хорошо, мальчики, простите, но мне нужно работать. – И высокий седой старик в белой рубашке вернулся в чертежную.
 
      – Ни за что не пропущу церемонии закладки, – объявила Трой, когда вечером Винс вез их в Нью-Йорк. – Даже если мне придется рожать тут же, на главной улице Тоунтона. – Она слегка повернулась к Раффу, который один сидел сзади.
      – Вот кому следовало бы присудить медаль! – сказал Рафф. – А не всяким типам, которые только мнят себя архитекторами. Случайно набредает такой молодчик на удачное решение и потом всю жизнь разрабатывает эту золотую жилу и купается в лучах славы. А Вернон Остин... Ведь он послал к чертям свою прошлую жизнь и начал все сначала!.. Удивительный человек!
      – Только не забывай, пожалуйста, одного пустякового обстоятельства: что у Тринити-банка миллионный бюджет. Это весьма и весьма облегчает дело для Вернона и Эбби, – сказал Винс, не отрывая глаз от обсаженной деревьями дороги, по которой мчались встречные машины. – Попробовал бы ты побыть в моей шкуре: бюджет любой школы так ограничен, что строительство превращается в настоящую головоломку. И если превысишь смету, то помилуй тебя бог.
      Трой сунула сигарету в рот и включила зажигалку на приборном щитке...
      – А не считаешь ли ты, что все должно было бы быть наоборот?
      – В каком смысле наоборот? – спросил Винс.
      – А вот в таком. – Трой закурила. – Пусть бы лучше банки дрожали над каждым центом, а школы получали столько денег, сколько им нужно.
      – Очень жаль, Трой, что ты никогда не бываешь со мной и Гэвином на попечительских советах, – заметил Винс. Он взял у нее из руки сигарету, затянулся и вернул ей. – Посмотрела бы ты, какие нам приходится вести бои!
      – Вот я и говорю, что это возмутительно. Совершенно возмутительно, – сказала Трой. – И мне очень неприятно, что моему обожаемому супругу приходится совать нос в эту навозную кучу и заниматься всякими интригами, и выколачиванием денег, и прочими махинациями.
      – Ерунда! – почти шепотом, совсем как Эбби, сказал Винс.
      – Только вместо того чтобы говорить об этом, – продолжала Трой, – лучше бы я попыталась что-нибудь сделать. – Она помолчала. – Боюсь, что в конце концов я превращусь в этакую тошнотворную клубную даму, которая дни и ночи разглагольствует в АПР .
      – Обязательно превратишься, если я не вмешаюсь, – сказал Винс.
      – Пожалуйста, не вмешивайся!
      Винс рассмеялся:
      – Слушай, мы проезжаем Ларчмонт, и я вдруг вспомнил... По-моему, у тебя в Ларчмонте есть кузина или что-то в этом роде.
      – Как же, кузина, Уйда Реннинг, – ответила Трой. – Кстати, о тошнотворных клубных дамах: беда Уйды в том, что у нее нет ничего в жизни, кроме сластей и клуба. А это, на мой взгляд, плохая замена тому самому, которое...
      «Трой в своем самом противном репертуаре», – подумал Рафф.
      – Как ты считаешь, она ничего не будет иметь против, если я нанесу ей визит на будущей неделе? – как бы между прочим спросил Винс.
      – Что ты, она придет в восторг, просто голову потеряет, когда увидит тебя, мой дорогой. Навести ее, Винсент. Обязательно навести.
      – Есть такое дело.
      – Я пошутила. Ты же умрешь со скуки.
      – В Ларчмонте собираются строить очень большую школу, – заметил Винс.
      – Ах, вот оно что! Да, Уйда, конечно, знает всех попечителей, если ты это имеешь в виду. – Трой сунула окурок в пепельницу. – Ну и память! По-моему, я упоминала при тебе имя Уйды один только раз, и было это больше года назад.
      – Я загляну к ней, – повторил Винс.
      – Вот об этом я и говорила, Винсент. О всяких подлизываниях и вынюхиваниях, только бы получить заказ на школу.
      – Ничего не попишешь, дорогая. Сама понимаешь – если я не буду изворачиваться, как я смогу обеспечить тебе такую жизнь, к какой ты привыкла?
      – Это такой дерьмовый способ заниматься архитектурой, – пожаловалась Трой. Они, видимо, не раз уже спорили на эту тему, и Трой обратилась за поддержкой к Раффу. – Правда, дерьмовый способ, Рафф?
      – Вы спрашиваете у человека, который работает, сидя на самой большой куче дерьма в Нью-Йорке, – ответил Рафф.
      – Но вам приходится... Я хочу сказать, у вас есть смягчающие обстоятельства.
      – Смягчающие обстоятельства есть у всех, – сказал Рафф. Он вовсе не хотел, чтобы его ставили в пример Винсу. – И я не лучше других. Разумеется, мне нужны деньги – в этом все дело. И, разумеется, это дерьмовый способ их зарабатывать. А чего вы хотите? Архитектура, строительство – это просто бизнес. Все осатанели, гоняются за долларами. Побыстрей состряпать и побыстрей продать. О самом главном – о людях, о человеческих существах, которые будут жить и работать в этих домах, никто и не думает. – Изливая накопившуюся горечь, Рафф не замечал, что повторяется. – Чтобы получить работу и выколотить гонорар, архитектор должен пресмыкаться и лгать. На это уходит половина его времени. Он барахтается со своими синьками в лапах финансовой машины. Подрядчик из кожи вон лезет, чтобы выстроить подешевле и положить в карман побольше, а местные заправилы ставят палки в колеса и вымогают взятки. Что же в результате получается? Мерзкие здания, мерзкие строители, сплошная мерзость! Гадвилл! Вы не дадите мне сигарету, Трой? – Она протянула ему пачку «Парламентских». – Благодарю. Вот почему, когда видишь такого человека, как Вернон Остин, сразу хочется прицепить ему медаль. Вот почему, когда кто-нибудь вроде Эро Сааринена делает что-то настоящее, на него смотришь как на небывалое чудо. Ведь это же чудо – выбраться из дерьма!
      – Вы ответили на мой вопрос, миленький, – сказала Трой со своим всегдашним негромким, мелодичным смешком.
      – Да, но никто не заставляет Раффа оставаться У «Пирса и Пендера», – запротестовал Винс. – Лезть в бутылку очень просто, и оснований для этого предостаточно, но не следует все-таки забывать о заказчике. А ты, Рафф, забываешь. Из-за кого у нас получается дерьмо? Из-за заказчика. Кто проверяет счета? Ведь не архитектор, а заказчик.
      – Нечего все валить на заказчика, – возразил Рафф. – Может, он отродясь ничего путного не видел. У него нет культуры. Твоя обязанность – вправить ему мозги. Это часть твоей работы. И не выдумывай, что все заказчики такие уж мерзавцы. Сегодня утром я встретил в поезде священника, и он...
      – Священники не в счет, – сказал Винс.
      – Почему не в счет? – удивился Рафф. – А впрочем… Может, ты и прав, Винс. Кто знает? Ладно, давай не портить поездку дурацкими спорами об Искусстве и Принципиальности. Прошу прощения.
      Винс притормозил и вслед за другими медленно подъехал к посту, где взимали дорожную пошлину. Миновав пост, он остановился у бензоколонки, чтобы заправиться, а сам пошел в уборную. Трой заерзала на сиденье, поджала под себя ноги и повернулась к Раффу.
      – Рафф, – спросила она, – вам удалось поговорить с Эбби?
      – Нет. А в чем дело?
      – Он ужасно выглядит. Хорошо, если это просто из-за переутомления, из-за того, что он слишком много работает над проектом банка. Но, боюсь, дело не в этом. Я почти уверена, что это из-за Нины.
      Рафф вспомнил утро, вспомнил, сколько горечи было в голосе Эбби.
      – Мы с ним почти не виделись после моего возвращения.
      – Рафф Блум, вы отвратительный лгунишка!
      – Я ведь и сам не большой поклонник Нины.
      – У них такие странные, такие натянутые отношения. И он так смотрит на нее, когда она... – Винс открыл дверцу машины, и Трой замолчала.
      – Кто так смотрит? – Винс включил зажигание.
      – Эб.
      – Давайте не делать из мухи слона. Эб работает над проектом для Тринити-банка. Всего-навсего. А тут еще на него свалился новый заказ. Я не стал бы слишком убиваться из-за бедняги Эба.
      – Ох, Винс! – запротестовала Трой.
      – Знаешь, Винс, чему я всегда завидовал? – сказал Рафф. – Твоему умению все упрощать.
      – Но это же очаровательное качество! – вступилась за Винса Трой. – Мне прямо тошно становится, когда я вижу, как человек наделает гадостей, а его оправдывают на том основании, что у него, мол, было ужасное детство, или что он страдает комплексом неполноценности либо эротоманией.
      – Вы правы, Трой, – согласился Рафф.
      – Я ссажу тебя на углу Третьей и Сорок четвертой, ладно, Рафф? – сказал Винс.
      Вернувшись к себе и еще раз оглядев унылое викторианское великолепие своей квартиры-гостиной, Рафф подумал – как много событий произошло с пятницы, когда он в последний раз ночевал здесь. Он разделся и принял душ, все время решая вопрос, дома ли уже Мэрион Мак-Брайд и стоит ли позвонить ей. Нет. Он лег в постель, и мысли его обратились к Эбби и Нине. Каково-то им сейчас в их безупречном и антисептичном тоунтонском доме? И еще он думал о том, любит ли Трой Винса вообще или только потому, что он – отец ее ребенка.
      Рафф вытянулся во весь рост, сдвинул подушку в сторону, подложил руки под голову и стал ждать сна. Он слушал колыбельную песню Нью-Йорка: за окнами шипели воздушными тормозами грузовики, шуршали шинами таксомоторы, громко, как пулеметы, тарахтели пневматические перфораторы, – и все эти звуки, словно мячики, отскакивали от нагроможденных вокруг непроницаемых каменных стен.

15

      «Покажите мне человека, идущего на работу, и я сразу скажу, любит он свое дело или терпеть его не может», – говаривал Моррис Блум. Эти слова вспомнились Раффу, когда он на следующее утро плелся по Медисон-сквер. «Если человек тащится словно на виселицу, значит, ему наплевать на работу, и он уже с утра мечтает о том, чтобы настало пять часов и можно было сбежать».
      Так вот, Моррис, я и есть тот самый висельник. Правда, недурно оплачиваемый. Сейчас полезу к себе на четвертый этаж – рыться в дерьме.
      – Опоздали на сорок три секунды, старина, – шепнул Элиот Чилдерс, когда Рафф проходил мимо. После этого Чилдерс вновь принялся фальшиво насвистывать.
      Рафф кивнул. Образ Мэрион Мак-Брайд не покидал его.
      – Вы не видели Мак? – спросил он Бена Ейтса.
      Ейтс кончил возиться со своим циркулем и повернулся:
      – Даже Мак раз в месяц позволяет себе взять свободный день. Надо думать, это прямо убивает ее. Такой Ужас: быть похожей на обыкновенную живую женщину! Даже раз в месяц.
      (Ага, вот это, видимо, и убило ее тогда ночью!)
      – Ради бога, Элиот, перестаньте свистеть, – взмолился Ейтс.
      – Виноват, – добродушно отозвался Чилдерс. Но несколько минут спустя отвратительный свист возобновился.
      В проходе между рядами столов появился, уныло сутулясь, долговязый Сол Вейнтроуб со свертком чертежей. Рафф следил за ним, стараясь угадать по его озабоченному виду, какая предстоит работа; не успел Вейнтроуб и рта раскрыть, как Рафф понял, что его мучения не кончились.
      Извиняющимся, как всегда, тоном Вейнтроуб дал Раффу задание на ближайшие дни. Это распоряжение Мансона Керка: изобразить в крупном масштабе детали конструкций, уже разработанных, но вычерченных слишком мелко или эскизно (кованые решетки, переплеты для потолочных фонарей, алюминиевые наличники для окон и т. д.).
      Это была уже вторая публичная пощечина. Его хотели выжить. Даже Вейнтроуб, видимо, ожидал, что он уйдет, а Керк в этом не сомневался. Но Раффом овладел приступ упрямства, непреодолимый как тошнота. Он ничего не сказал. Подогнул манжеты, заточил полдесятка карандашей, раскатал рулон кальки, приколол лист к доске и принялся за дело.
      Он работал, не отрываясь, до половины первого; потом Элиот Чилдерс перестал свистеть и сказал:
      – Пошли, старина?
      Вместе с Чилдерсом и Ейтсом Рафф пошел в «Рейсшину» завтракать. Глаза у него болели, поясницу ломило, и он с удовольствием заказал бы «вегетарианский завтрак», если бы мог позволить себе такую роскошь.
      – Что я вижу! – Бен Ейтс поставил на стол свою чашку кофе и воззрился на дверь гардеробной. – Уж не пьян ли я?
      – Иисусе Христе! – воскликнул Элиот Чилдерс.
      Тут и Рафф увидел ее; она вошла и заняла столик на другом конце комнаты. Даже официантка была поражена. Еще бы! Мэрион Мак-Брайд, которая безуспешно старалась скрыть от людей красоту, отпущенную ей природой, и носила только темные, унылые, мужского покроя костюмы, была почти неузнаваема: яркое платье из мягкого шелка, соломенная шляпка с цветами, черные перчатки и агатовое ожерелье...
      Эти мелочи – в сущности, весьма обычные – совершенно преобразили Мэрион, как тенистые деревья и виноградники преображают новый дом, выстроенный на залитом солнцем пустыре.
      Рафф смотрел на нее во все глаза: его усталость как рукой сняло. Он поднялся. Не стал тратить времени на объяснения. Отдал Элиоту Чилдерсу деньги за свой завтрак, извинился и пошел к столику Мэрион.
      Спокойная улыбка – вот и все, что она уделила ему от своей удивительной женственности и привлекательности.
      – Все в порядке, – сказала она. – Вы мой спаситель. И на этом давайте поставим точку.
      Он придвинул себе стул и глядел на нее в упор, совершенно забыв о приколотой ею к дверям записке с оскорбительным и безапелляционным, как пощечина, извещением об отставке.
      – Когда только вы успели, Мэрион? И давайте не будем ставить точки. Лучше скажите, почему вы не сделали этого лет пять назад?
      – Потому что тогда мне не подвернулся человек, похожий на вас. – Она подозвала официантку и заказала завтрак. А Рафф, оглянувшись, заметил, что Элиот Чилдерс, Бен Ейтс и другие служащие «П. и П.» и Илсона Врайна следят за ним с жадным любопытством. Он отвернулся.
      – Я хотел поблагодарить вас за любезную записку, Мэрион, – принужденно сказал он.
      Она нахмурилась.
      – Чего вы добиваетесь, Рафф? Покаяния?
      «В свое время, – с острым сожалением думал Рафф, – еще можно было смягчить этот холодный голос, зажечь огонь в этих зеленых чужих глазах, и взгляд их стал бы любящим, открытым, призывным». Это была бы тогда совсем другая женщина с внешностью Мэрион, и он завоевал бы ее. Почему же теперь, когда уже поздно, он все еще надеется, строит планы, воссоздает в своем воображении образ той, которую так долго искал и которая так нужна ему?
      – Ну, все равно, – сказал он. – Выглядите вы так, что... В общем, игра стоила свеч. Я рад, что увидел вас вот такой.
      На ее тонком лице появилось жесткое выражение.
      – Еще одна попытка скрутить меня? Ради бога, Рафф, не разыгрывайте такого смиренника. Идет?
      Он сжал сигарету пересохшими губами.
      – Похоже на то, – прибавила она, – что мой нелепый наряд произвел большое впечатление на ваших приятелей.
      – На меня еще большее, – ответил он.
      – А может быть, кое-кто уже сообщил им, что в субботу вечером эта недотрога Мак-Брайд сдалась на милость победителя? – Она запнулась. – Впрочем, нет. Прошу прощения. Мне следовало бы понимать, что вы отнеслись ко всему серьезнее и честнее, чем я.
      Рафф раскурил сигарету.
      – Бросьте-ка эту игру, Мэрион. Она как-то не идет к вашему «нелепому наряду».
      – Вы правы, Рафф, правы, друг мой. Но все останется как есть. Я готова расцеловать вас. – Она усмехнулась. – Я даже сделала это авансом, разве нет? Но как вы были правы! За каких-нибудь три часа я поняла, что вела себя как последняя дура.
      – То есть?
      – То есть вы действительно поняли, почему люди не доверяли мне и сомневались в моих способностях. – Официантка положила ей на тарелку салат. – Впредь буду умнее. Думаю, что теперь мне не страшна никакая ловушка. В том числе и ваша. Знаете, что случилось час тому назад? Я встретила в коридоре Мансона Керка. – Она усмехнулась со спокойным торжеством. – Вы, я думаю, помните, что «П. и П.» вместе с Илсоном Врайном будут строить зрелищный зал «Аудиториум» в Гринвиче, штат Коннектикут? И что же придумал Керк? Не буду ли я так любезна завтра съездить вместе с ним в Гринвич? Совершенно необходимо, чтобы мы с ним – с великим Керком, подумайте только, с Феркитудлом Керком! – присутствовали на первом заседании правления фонда постройки «Аудиториума», или как там это называется. Правление, во главе с самим президентом фонда, будет рассматривать проект. – Она улыбнулась. – Вот до какой степени вы были правы, друг мой. Я открою собственную контору куда раньше, чем рассчитывала.
      – Ну, Керк не показатель. Насколько я понимаю, Керк просто влюблен в вас.
      – Это еще не основание, чтобы позволить мне совать нос в его дела. А я именно это и намерена сделать, – сообщила Мэрион.
      – Ни в коем случае, Мэрион! Не связывайтесь с ним, – недовольно сказал Рафф.
      – В марте мне минет тридцать два, – заметила она.
      – Почтенный возраст.
      – Была ли хоть раз женщина президентом АИА ?
      – Вот уж не знаю, – сказал Рафф.
      Мэрион вооружилась вилкой и энергично принялась за салат. Рафф заметил, что Чилдерс и Ейтс уходят; значит, время, отведенное для ленча, истекло. Он встал, пристально поглядел на Мэрион, словно вкладывая в этот взгляд всю свою страсть и разочарование, и сказал:
      – Если я позвоню вам вечером...
      – Нет, Рафф, не звоните. Я и так опаздываю к конкурсу. Я теперь буду работать каждый вечер.
      Всю эту неделю и еще несколько недель Рафф ждал – больше ничего не оставалось! – что она передумает. Она была непреклонна. Тем временем у себя в проектном отделе он снискал громкую славу (Элиот Чилдерс раззвонил на всю контору, что «Блум штурмовал вершину Эвереста»). Сплетня докатилась и до ушей Мансона Керка; во всяком случае, Рафф был в этом уверен, так как задания, которые он получал, были, как на подбор, одно скучнее и унизительнее другого.
      Рафф терпел. Он покорно принимал удары и день за днем, подавляя свою кипучую, страстную натуру, выполнял нудную механическую работу, с которой справился бы любой чертежник средней руки. Только бы не сорваться, успеть сделать сбережения, выстоять в этом нелепом единоборстве с Керком, накопить побольше долларов для владельцев Частной больницы и санатория “Сосны”, а себе обеспечить хотя бы крышу над головой.
      Мучительная, поистине потогонная жара в Нью-Йорке отнюдь не украшала жизнь. Зато сбережения росли.
      Главным источником накоплений были случайные работы. Он выполнял их по вечерам. Устраивал это Винс Коул. Винс рекомендовал его, и Рафф получил пятьсот долларов за проект перестройки одной частной школы вблизи Морристауна, штат Нью-Джерси. Кроме того, Винс передал ему один из своих собственных заказов: проект небольшой дачки на берегу озера для директора средней школы, который заплатил Раффу двести пятьдесят долларов. У самого Винса не было ни времени, ни желания заниматься «всякой ерундой», но он изменил своему обыкновению, стараясь достать работу для Раффа.
      Рафф продолжал тянуть лямку у «Пирса и Пендера». За все время в конторе было только одно забавное происшествие: он раз и навсегда отучил Элиота Чилдерса свистеть. Стояла безумная жара, система кондиционирования воз-ДУха, казалось, совсем вышла из строя, нервы у всех были натянуты до предела, и от монотонного фальшивого свиста Чилдерса можно было прямо с ума сойти. Рафф возвращался из «Рейсшины», когда его вдруг осенила блестящая идея. Он заглянул в магазинчик на Лексингтон-авеню и купил коробочку птичьего корма. Улучив момент, когда Чилдерс вышел в уборную, Рафф распечатал коробку, бросил горсть крупы на его чертежную доску, а остаток высыпал в ящики стола и в готовальню.
      Как только Чилдерс вернулся, все бросили работу. Маленький коренастый рыжий англичанин сперва ничего не заметил. Потом он вдруг схватил щетку и начал обмахивать свой чертеж. Потом он обнаружил несколько крупинок, забравшихся под рейсшину, потом целую кучку в готовальне. Он не понимал, в чем дело, злился. И только спустя несколько минут, сунув, не глядя, руку в верхний ящик стола и вытащив полную пригоршню крупы, он наконец потерял терпение и рявкнул:
      – Да что это за мерзость такая?!
      Рафф и Бенн Ейтс уже хохотали вовсю; оглянувшись, Чилдерс увидел, что и остальные давятся от смеха. Взяв пустую коробку из-под корма, Рафф вызвался помочь Чилдерсу очистить стол. Англичанин увидел коробку и все понял.
      Больше он не свистел.
      Через несколько недель у Раффа произошло новое столкновение с Мансоном Керком. Он отправился в кабинет главного архитектора и попросил освободить его от работы в следующий понедельник. Он собирался в воскресенье навестить Кеннета Стрингера, смитсберийского священника, а потом поехать в Тоунтон, чтобы вместе с Эбби и Верноном присутствовать на торжественной церемонии закладки фундамента банка.
      Керк сказал:
      – Валяйте, Блум. Отправляйтесь, когда вздумается. Работа не волк, верно? Мы найдем, кем вас заменить.
      Рафф стоял перед его обшарпанным столом, крепко сжимая кулаки в карманах.
      – Я не собирался уходить, – сказал он. – Я просил отпустить меня на один день. Это очень важно для меня.
      – Ну и катитесь себе на здоровье. – Керк поднял голову и уставился на него тусклыми глазами. – Только не забудьте сдать администратору свою контрольную карточку.
      Поколебавшись, Рафф сказал через силу:
      – Если вы не можете отпустить меня, я останусь. Если не возражаете.
      – Отлично. Оставайтесь. Вы нам нужны. – Улыбка раздвинула тонкие губы Керка.
      За завтраком Рафф написал Эбби письмо, объясняя, почему он не может приехать на торжество. Поднявшись в контору на четвертый этаж, он с удивлением увидел, что Керк выходит из кабинета и направляется к его столу.
      – Я не знал, вернетесь ли вы к работе после ленча, – сказал Керк, облизывая нижнюю губу. – Откровенно говоря, я вас не ждал. Но... – Он вплотную подошел к доске и потеснил Раффа, который наконец сообразил, что Керк хочет сесть на его место, хотя на доске ничего не было. Рафф встал, а Керк уселся, выбрал карандаш и, рассеянно чиркая по доске, заговорил.
      – Поскольку вы еще здесь, Блум... – Он бегло взглянул на Раффа, вытащил из заднего кармана брюк большой измятый желтый конверт и разгладил его. – Я набросал это сегодня утром в поезде. Могу я доверить это вам? Посмотрите, что тут можно сделать. – Он обвел глазами свой отдел. – Все остальные, по-моему, заняты.
      Рафф стоял навытяжку рядом с ним, судорожно сжимая кулаки и заклиная себя держать язык за зубами. Ни слова, черт бы его побрал, ни слова! Просто стоять, "делать вид, что слушаешь, смотришь, думаешь. Терпеть, держаться. И получать жалованье, получать полностью, чем дольше, тем лучше. Пусть сбережения растут. Все выше и выше. Выше сосен...
      – ... Кажется, мне все-таки удалось кое-что состряпать для главного входа и лестницы «Юнайтед кемикл», – говорил Керк. – Посмотрите, как это можно использовать. – Он встал. – Вейнтроуб даст вам планы всех этажей и необходимые разрезы. – Керк отошел и начал обходить доски других проектировщиков.
      Рассматривая набросок Керка, Рафф сперва решил, что это просто ловушка. С того самого злополучного дня, когда он, едва придя в контору, предпринял попытку в принципе пересмотреть архитектурное решение башни «Юнайтед кемикл», этот проект словно сквозь землю провалился. Поэтому теперь он заподозрил, что новое задание – это очередная попытка Керка унизить и скрутить его.
      Впрочем, нет, тут что-то другое. Похоже на то, что этот эскиз действительно дает решение задачи. И решение замечательное: не связанная со стенами монументальная лестница легко взлетает на промежуточную площадку и дальше, на галерею второго этажа.
      Рафф придвинул себе стул. Он не пошел к Вейнтроубу за чертежами. Он сел и углубился в изучение грубого наброска Керка.
      Здорово задумано. Настоящая скульптура из бетона, напоминающая огромное, слегка сплющенное «8», устремленное ввысь. Главная прелесть замысла – в смелом контрасте между мягкими, даже чувственными очертаниями лестницы и строгой геометричностью самого холла.
      Чем дольше он рассматривал набросок, тем больше восхищался. Трудно поверить, что это придумал Керк. Весь облик этого сухого, бесчувственного человека плохо вяжется с таким скульптурным, полным жизни и чувства замыслом. И все же уважение Раффа к Керку возросло.
      Хотя эскиз представлял собою небрежный рисунок от руки, пропорции были соблюдены с поразительной точностью. Края старого конверта пестрели примечаниями и пояснениями Керка о материалах и способах обработки. Тут был даже набросок опалубки для изготовления фасонных ступенек из бетона.
      Рафф приступил к разработке проекта в полном объеме, включая рабочие чертежи. Ему и в голову не приходило что-либо менять или пересматривать решение в принципе. Замысел был слишком хорош.
      Всю неделю он работал с необыкновенным жаром. Он сделал несколько предварительных чертежей, пока не убедился, что полностью использовал все возможности, заложенные в небрежном эскизе Керка. Потом он занялся разрезами, планами на разных уровнях и частичными проекциями. Он вычертил также перспективный вид, показывающий эту великолепную лестницу под углом зрения человека, входящего в холл с улицы.
      В следующий понедельник (тот самый день, который он рассчитывал провести в Тоунтоне на торжестве закладки банка), вернувшись с ленча вместе с Чилдерсом и Ейтсом, Рафф увидел, что Мансон Керк сидит перед его доской. Рядом с пепельницей на доске лежал нетронутый сэндвич. |
      На этот раз Рафф не почувствовал ни гнева, ни каких-либо опасений. Он знал, что работа выполнена превосходно, и спокойно ждал разговора с Керком. Тут сыграло роль и уважение, которое он теперь чувствовал к Керку как к архитектору.
      Керк отодвинул сэндвич и начал перелистывать чертежи. Закончив, он сложил их. Потом просмотрел еще раз.
      – Не вижу во всем этом никаких потрясающих изменений, – сказал он наконец.
      – Изменений? – удивился Рафф.
      – Вот именно, изменений.
      – Насколько я понял, вы поручили мне разработать вашу конструкцию, – сказал Рафф. – По моему, она так хороша, что ни к чему мудрить.
      Керк поерзал на стуле и опустил пергаментные веки.
      – А главная башня, по-вашему, была недостаточно хороша, и над ней нужно было мудрить?
      До сих пор ведь не успокоился, а? Никак не может забыть, что Рафф в первый же день предложил совершенно новое решение башни и, сам того не желая, выступил против начальства.
      Рафф встревожился:
      – Как насчет лестницы, мистер Керк?
      Керк снова взялся за чертежи:
      – При чем тут лестница?
      – Что вам не нравится? – растерянно спросил Рафф – Мне показалось, что решение замечательное. Ни один здравомыслящий человек не стал бы вносить существенные изменения.
      – Любой олух растолкует вам, что мы не для того нанимаем инженеров, чтобы они перечерчивали готовые эскизы, – грубо сказал Керк, повысив голос.
      – Я только... – негромко начал Рафф, чувствуя, что все в отделе умолкли, следят за ним и прислушиваются. Он почти физически ощущал, как сжимается вокруг него это кольцо молчания.
      – Что «только»? – повторил Керк. – Вы перечертили то, что я вам дал. Это мог сделать простой чертежник. За что вы получили степень? За что вам дали стипендию Келлога?
      – Мистер Керк... Я ведь ничего тут не проектировал, – запротестовал наконец Рафф. – Я уже получил однажды взбучку за попытку...
      – Целая неделя ушла у вас на эту лестницу, – хмуро сказал Керк.
      – Такую работу быстрее не сделаешь...
      – А что вы, собственно говоря, сделали? Что вы тут улучшили? – Голос Керка, все более громкий, все более скрипучий и монотонный, раздирал уши. – Любой олух, любой первокурсник Пратт-колледжа справился бы с этим. Получая вдвое меньше, чем вы.
      В комнате было так тихо, что Рафф слышал, как стучит кровь у него в висках.
      – Я доверил вам эту работу, – раздельно продолжал Керк. – У нас в конторе каждый проектировщик обязан творить, изобретать. Я дал вам набросок и сказал: посмотрите, что можно с этим сделать. А вы что мне преподносите? Тот же набросок, только увеличенный! Ну-ка, посмотрим, во что обошлась «Пирсу и Пендеру» ваша гениальность? Вы явились к нам... когда это было?.. По-моему, этот достопамятный день...
      Рафф уже почти ничего не слышал. Он изо всех сил сдерживался, стараясь сохранить какое-то подобие собственного достоинства. Но судорожно сжатые руки уже не слушались его, а все мудрые решения, и упорство, и гордость, и постоянная забота о поддержании должного равновесия между дебетом и кредитом – все это вдруг расплылось, отступило на задний план, и в неудержимом, диком, первобытном порыве он сгреб чертежи со стола, изорвал их, скомкал и швырнул в тупую физиономию Мансона Керка, проявившего поистине чудеса изобретательности.
      Этим взрывом, уничтожившим шедевр Керка – лестницу, все и кончилось.
      Гибель чертежей расстроила Раффа не меньше (если не больше), чем потеря работы. Раз уж нужно было уйти – а это, как видно, было неизбежно, – почему он не сделал этого спокойно, с достоинством? Вел себя так, что хуже некуда, рассвирепел, ответил на грубость еще большей грубостью и под горячую руку уничтожил замечательную работу своего врага.
      Ровно неделю назад он попросил Керка отпустить его на один день, чтобы съездить в Тоунтон и принять участие в знаменательной церемонии. Сегодня как раз тот самый день.
      Теперь, угрюмо и бесцельно слоняясь по улицам, он старался доискаться, в чем же скрытое значение этого дня? Если только оно существует. Все же это что-нибудь да значит: в кои-то веки собрался взять за свой счет свободный день, чтобы увидеть сияющее лицо Вернона Остина, а вместо этого дал по физиономии Мансону Керку и вылетел со службы (без рекомендации). Во всем этом должен же быть какой-то смысл, значение, какая-то цель?..
      ... Эх ты, кривоносый еврейско-ирландский ублюдок! Очень просто: кончишь тем, что сопьешься. Вот тебе и цель! Сопьешься, как спилась бедная, суеверная, выжившая из ума Джулия.
      ... Где-то тут на Лексингтон-авеню должен быть бар.
      Он вошел. За здоровье Джулии. Джулии, которая всякий раз, как ей удается обмануть своих тюремщиков и раздобыть кварту виски, усаживается у забранного железной решеткой больничного окна и безуспешно ждет появления Морриса.
      Отдав должное этим воспоминаниям и наскоро выпив три коктейля, чтобы промочить горло и успокоить кровь, все еще стучавшую в висках, Рафф выскочил из сырого, пропахшего пивом салуна.
      Он вернулся домой, бросился на тахту в гостиной и уснул. Яркий луч солнца лежал на его застывшем, растерянном лице.
      Его разбудил телефонный звонок. Он вскочил как ошпаренный. Один за другим звонили сослуживцы: Элиот Чилдерс, Бен Ейтс, Сол Вейнтроуб и другие. Чувствуя себя теперь в безопасности, они изливали накопившиеся у них обиды на Керка. Они забросали его всевозможными советами насчет того, как устроиться на работу в Нью-Йорке. Рафф чувствовал себя неловко. Он был совершенно разбит.
      Под вечер, когда стало прохладнее, он вышел на улицу, купил у лоточника на Второй авеню фунт винограда и снова пошел к реке, пытаясь обдумать план действий. Перебрав все советы и предложения товарищей, он решил послушаться Бена Ейтса и позвонить миссис Нельсон из нью-йоркской Лиги архитекторов. По словам Бена, эта миссис Нельсон творила чудеса.
      Он пошел дальше, направляясь к строительной площадке здания Объединенных Наций. Лишь теперь до него дошло истинное значение всего случившегося. Нервы его были напряжены, натянуты до последней крайности; острое чувство одиночества снова надвинулось на него.
      Позвонить бы Винсу и Трой... Но они переехали в Тоунтон. Может быть, Мэрион?.. Нет, ей он никогда больше звонить не будет. Вот если бы он был членом Йель-клуба, если бы он любил такое времяпрепровождение... Или, скажем...
      Только в десятом часу он подошел к своему серокаменному дому на Сорок четвертой улице. У парадной стояло такси. Какая-то женщина вышла из машины и расплатилась с шофером. Это была Мэрион Мак-Брайд в темном, почти черном, полотняном костюме, туфлях на высоких каблуках и белых перчатках. Она торопливо подошла к Раффу, стоявшему на нижней ступеньке крыльца.
      – Целый час жду, – сказала она как ни в чем не бывало. Словно это не она всячески уклонялась от встреч и сторонилась его почти все лето.
      Он молча смотрел на нее, стараясь не обнаруживать ни своей радости, ни удивления, ни подозрений.
      – Вы не пригласите меня войти? – В ее зеленоватых глазах блеснуло нетерпение.
      – Войти? – не сразу ответил Рафф. – Но ведь мы уже давно почти не разговариваем с вами...
      – Знаю, знаю, – сказала она. – Разве я не объясняла вам, что мне это ни к чему? И это действительно ни к чему, не считая... – Она раздраженно оглянулась. – Что ж, мы так и будем тут стоять, Рафф?
      Войдя, она сняла перчатки и с нескрываемым пренебрежением окинула взглядом его гостиную, украшенную безвкусной люстрой.
      – Я хотела поздравить вас. Должна вам сказать, что я получила огромное удовольствие, услышав, как вы отделали Мансона. Вы стали героем дня там, в конторе. – Она положила перчатки и сумочку на комод. – Я ведь тоже ухожу от Илсона Врайна – это вторая причина моего желания повидаться с вами.
      Какого дьявола он терпит этот надменный тон? После всего, что было?
      – Садитесь, Мэрион. Хотите пива? Больше у меня ничего нет.
      Она поморщилась:
      – Нет, благодарю. – Закурила сигарету, еще раз оглядела комнату и села в мягкое кресло, словно для того, чтобы облагородить это неуклюжее сооружение своей красотой и изяществом.
      Рафф прошел мимо нее и прислонился к косяку окна. Он нисколько не смягчился.
      – Вот уж не ожидал увидеть вас здесь, – сказал он. – У вас такая восхитительная манера плевать людям в лицо, что мне просто не следовало впускать вас.
      – Не хнычьте, пожалуйста.
      – Если я хнычу... Если, по-вашему, это называется хныкать... Если вы думаете, что я... – Рафф запнулся и стал закуривать, стараясь овладеть собой, так как, несмотря ни на что, не чувствовал никакого желания указать ей на дверь.
      – Ладно, давайте оставим эту тему, – сказала она.
      Он молча курил.
      – Видите ли, друг мой, – бесстрастно продолжала она, – вы относитесь к числу тех людей, которые могли бы меня скрутить. Вот почему мне пришлось обойтись с вами так жестоко. Словом, если вам нужны мои извинения – считайте, что я их принесла. – Она потянулась к мраморному кофейному столику и сунула окурок в пепельницу.
      – Это меня не устраивает, – сказал Рафф.
      – Ну хорошо, разве вам станет легче, если я скажу, что мой двоюродный брат – тот самый, который живет в Раи, так вот, он был одним из предводителей Серебряных Рубашек . – Она невесело усмехнулась. – Забавно, не правда ли: моя сестра (я не рассказывала вам о ней) вышла замуж за адвоката-еврея из Пало-Альто. Отец и мать до сих пор не разговаривают с ней.
      – Ого! – сказал Рафф. – Здорово! Но при чем тут вы, черт возьми?
      – Что ж, семейные предрассудки в какой-то мере передались и мне. – Потом она добавила: – Конечно, присутствующих это не касается. Почти не касается.
      Рафф поглядел на дверь, чувствуя, что у него не хватит духу открыть ее и попросить Мэрион выйти. Он стоял молча, проклиная себя за нерешительность. Потом сказал:
      – Вы слишком умны, Мэрион, для таких вещей.
      – Вы думаете? А я не уверена. – Она пристально поглядела на него.
      – Во всяком случае, благодарю за откровенность, – сказал Рафф. – Должно быть, вы чувствовали себя так, словно вывалялись в грязи. После той ночи.
      – Думайте что хотите, друг мой, – сказала Мэрион. – Весь следующий день я провела в Раи у кузена Джастина. Чувствовала себя отвратительно.
      Он переменил тему:
      – Вы сказали, что уходите с работы?..
      – Да, – она оживилась. – В субботу подала Врайну заявление. Буду работать на свой страх и риск. – Тон был торжествующий.
      – Вот как?
      – Да, и поверьте, я отлично понимаю, что обязана этим вам.
      Он молча глядел на ее ноги.
      – У меня уже есть один заказ. Очень интересный. И несколько заказов в перспективе. Я открываю контору в Гринвиче.
      – Может, у вас найдется местечко для меня? – мрачно пошутил Рафф. – Я как раз без работы.
      Она коротко рассмеялась.
      – А что у вас там? В Гринвиче.
      – Первоклассный заказ: огромный дом для Перри Таггерта, президента фонда постройки «Аудиториума». Я познакомилась с ним летом...
      – Помню, – вставил Рафф.
      – В те дни, – продолжала она с нервным смешком, – я непрерывно думала о ваших словах. Таггерт и так облизывался на меня, а когда я сделала ему набросок Дома – его чуть кондрашка не хватил. Ему и в голову не Приходило, что я способна на что-нибудь путное. Словом, ваша система сработала. По-видимому, она и дальше будет работать безотказно. – Она взяла себя в руки и продолжала уже не так возбужденно. – Может быть, я слишком многого хочу, но надеюсь все же, что когда-нибудь обо мне будут говорить как о хорошем архитекторе, не добавляя, что я аппетитная штучка.
      – Когда вам стукнет восемьдесят восемь, – сказал Рафф, глядя на нее, вдумываясь в ее рассказ, завидуя ее успеху и понимая, почему ей удалось так быстро добиться независимости. Сам он не мог и мечтать об этом, не знал даже, что будет с ним завтра. – Ну что ж, – добавил он, – поздравляю, Мэрион.
      – Поздравите, когда увидите, какой дом я построю для Таггерта, – ответила она.
      Он кивнул.
      – А зачем вы хотели повидать меня? Она подняла глаза.
      – Чтобы рассказать вам обо всем. Вы ведь, так сказать, мой крестный.
      Он впервые за все время улыбнулся.
      – Ну что ж, отлично, Мэрион. Очень мило с вашей стороны. Я так и думал: должно было случиться что-то очень важное, из ряда вон выходящее, чтобы вы рискнули быть милой...
      – Вздор!
      Рафф сказал:
      – Пожалуй, я все-таки открою банку пива. – Он вышел в узенькую, как туннель, кухоньку, достал пиво из холодильника, налил себе полный стакан и выпил стоя; ледяное пиво приятно освежило его пересохшие губы и горло.
      Какого черта ей взбрело в голову явиться сюда? Расселась тут, самодовольная, торжествующая, и растравляет ему душу. Работает языком спокойно и деловито, словно штукатур лопаткой.
      Он вернулся в гостиную со стаканом в руке. Там было темно.
      – Иди сюда... – В ее голосе уже не было самоуверенности, а только отчаянное, неодолимое желание.
 
      Поздно ночью ему позвонила междугородная. Вызывал Эбби Остин. Рассказав ему о том, что произошло, Эб спросил, не может ли Рафф приехать.
      Наутро Рафф выехал в Коннектикут.

Часть III. Фасад.

 
 

16

      Трой сидела на мощеном дворике за красным дощатым домом, которьщ они арендовали в Тоунтоне. На ней были синие рабочие штаны, синяя шерстяная кофточка и теннисные туфли. Из украшений – только жемчужные сережки. Помешивая одной рукой холодный кофе в чашечке и держа сигарету в другой, Трой читала разложенную перед ней газету.
      В это утро, пятого сентября, она, как обычно, отвезла Винсента на станцию и уселась читать передовицы в «Тайме» и «Трибьюн». Кроме того, она всегда просматривала «Нью-Йоркер» или «Атлантик», стараясь, по возможности, быть в курсе всех событий.
      Дочитав статью Артура Крока, она притушила окурок сигареты и посмотрела на небо: его сентябрьская голубизна обещала ясный день. Трой порадовалась за Вернона Остина: она знала, как он следит за прогнозами погоды, как ему хочется, чтобы в этот день не было дождя и ничто не омрачало торжественного события – закладки нового здания.
      Она отпила холодный кофе и тут же вспомнила, сколько грязной посуды скопилось у нее в кухне – в этой убогой кухоньке убогого дома, который стоял у самого обрыва над широкой рекой. Винсент утверждал, что в доме нет ни одной хотя бы приблизительно отвесной стены, ни одного горизонтального потолка или пола. В восемнадцатом веке в этом здании была мельница, потом в нем расположился винокуренный завод, потом еще что-то. Разные владельцы по-разному перестраивали его, и в конце концов дом стал настоящим архитектурным ублюдком. Теперь он уже совсем обветшал, но в одной из комнат до сих пор сохранился старинный камин, и вообще Трой очень его любила.
      Она снова погрузилась в чтение – на этот раз взялась за «Трибьюн». Трой старалась так распределить свой пень, чтобы ничто не вторгалось в эти ее утренние занятия, хотя Винс иногда прямо бесился из-за того, ЦТО в доме форменный ералаш. «Но, – думала Трой, – возня с домом, или садом, или даже с младенцем ужасно засасывает: не успеешь оглянуться, как превратишься в самую обыкновенную наседку».
      Младенец. Она вспомнила про лекарство, побежала в кухню, проглотила пилюлю (железо и кальций), снова вернулась во двор и вскоре забыла обо всем на свете, взволнованная трениями и растущим недоверием между США и СССР, а также новым воззванием Ассоциации содействия прогрессу цветного населения.
      Часов в одиннадцать она собрала газеты и журналы (днем нужно было встретить Винсента на станции), вымыла посуду, приняла душ и оделась. Надевая черный полотняный костюм, она заметила, что юбка обтягивает ей живот. «Срок приближается», – подумала она, беззаботно улыбаясь своему отражению в зеркале.
      – Ты замечательно выглядишь, – сказал Винсент, когда в половине первого она приехала за ним. – Почему ты не... – Он замолчал, сел в машину и включил зажигание.
      – Что «почему я»? – спросила Трой.
      – Я хотел только спросить, почему ты не всегда так одеваешься? – ответил он, выруливая со стоянки.
      – Но ведь мы живем за городом – во всяком случае, так считается.
      – Знаю. Но разве при этом обязательно распускаться и ходить замарашкой? Ты и без того скоро не сможешь носить ничего приличного. Мне хочется всегда видеть тебя такой, как сегодня, – поспешно прибавил он. – Ты выглядишь замечательно, дорогая.
      – Было бы глупо слоняться по дому в кружевном платье и длинных перчатках, – весело сказала Трой. – Ты не находишь?
      Винсент не ответил, а Трой задумалась над тем, почему это он уделяет столько внимания пустякам и почему в последнее время его так волнует вопрос о том, как она одевается.
      – Какие-нибудь неприятности в городе? – спросила она – Почему ты в плохом настроении?
      – Я в отличном настроении. А сказал я это потому, что Мне неприятно, когда ты себя уродуешь. В котором часу нам надо там быть?
      – В час. – Речь шла о завтраке, который Вернон давал в Тоунтон-клубе в честь двух приезжих представителей банка.
      – На твоем месте я постарался бы поменьше пить сегодня, дорогая, – сказал Винсент. Он сбавил скорость, чтобы влиться в поток машин на Мэйн-стрит.
      – Слушаюсь, мой повелитель.
      – Серьезно, Трой.
      Она посмотрела на него, на его красивый строгий профиль, на белоснежную рубашку с полосатым галстуком, изящные руки, наманикюренные ногти.
      – Милый, ты очень красивый. Только почему ты иногда становишься таким занудой?
      Винсент слегка улыбнулся и, наклонившись, поцеловал ее. Слишком короткий поцелуй, слишком благопристойный. Да, если уж быть честной до конца, то нужно признаться, что Винсент становится настоящим снобом.
      С того дня, как они поженились, он очень изменился. Теряет чувство юмора и так изводит ее из-за денег, что прямо сил нет.
      Трой понимала его. Она считала, что обязана понимать. «Разумнее всего, – думала она, – делать все по-своему и при этом помалкивать». Порою, чтобы рассеять его тревогу, она шутила: «Подожди, Винсент, ты еще будешь ссужать деньгами моего отца».
      – Я думаю, все дело в доме, – заговорил Винсент. – Он у нас такой облезлый, что и ты решила ходить неряхой. Выдерживаешь стиль.
      – Винсент, ты отлично знаешь, что я не хожу неряхой, – ответила она.
      – Ну, я не хотел сказать «неряхой», я только...
      – Ладно, дорогой, оставим это, – прервала его Трой. – Ты сегодня не в своей тарелке. В чем дело? Ты же сам как-то говорил мне, что почти все архитекторы жили в трущобах.
      – Но не твой покорный слуга.
      – Зря ты ездил сегодня на работу. – Она все еще старалась говорить беззаботным тоном. – Мы провели бы все утро в нашей скрипучей кроватке.
      – Я сцепился в конторе с Ральфом Гэвином, – вдруг сказал Винсент.
      – Ох, милый, прости меня. Почему ты сразу не сказал? А из-за чего? Что-нибудь серьезное?
      – К счастью, мне удалось все уладить. Но настроение он мне испортил. Пронюхал, что я работаю на стороне, и считает, видите ли, что это не пристало архитектору фирмы «Гэвин и Мур».
      – Но ведь ты, кажется, передал несколько заказов раффу? – спросила Трой.
      – Да.
      – По-моему, ты вообще должен отказаться от дополнительной работы. В конце концов ты заболеешь.
      – Хочешь не хочешь, а придется отказаться.
      – Вот и хорошо. Я тут развела страшную экономию, и мы отлично проживем. – Она быстро переменила тему разговора. – Удалось тебе дозвониться к Раффу?
      – У меня не было ни одной свободной минуты. Но он все равно не смог бы приехать.
      – А ему так хотелось. Какое это все-таки безобразие!
      – Да. – Винсент снизил скорость: они уже ехали вдоль тоунтонского сквера.
      «Форменное безобразие, что сегодня не будет Раф-фа», – думала она. Узнав, что он не сможет приехать, Трой была разочарована не меньше, чем Эб. Если бы Рафф присутствовал при закладке здания, все это было бы куда более празднично. Его громогласный энтузиазм, вся его манера держаться словно заряжали ее электричеством. А иногда ей даже становилось жалко его. И всегда было обидно, что с самого начала он относился к ней как к какой-то прокаженной.
      – Не слишком налегай на мартини, – снова предостерег Винсент, когда они вылезали из машины. Он взял ее под руку. – В твоем положении это вредно.
      – Ты, кажется, считаешь, что стоит женщине забеременеть, как для нее уже все кончено, – сказала Трой. – Хотела бы я знать, почему? Какие-нибудь детские впечатления? А может быть, и не такие уж детские?
      Винс рассмеялся:
      – С удовольствием выпью сегодня.
      Последние полквартала до Тоунтон-клуба они прошли пешком, потом поднялись на второй этаж. Нина и Эбби, вместе с Верноном и двумя представителями банка, уже пили за длинной стойкой из светлого дерева. Трой заметила, что когда Винсента познакомили с банкирами и они обменялись приветствиями, его сварливость как рукой сняло. Он очень оживился и начал пробовать свои чары на седовласых джентльменах, мистере Эйлсворте и мистере Кэвено из правления Тринити-банка. Пользы от этого Винсенту не было никакой – для него они были Посторонними людьми, а не клиентами, – но он не жалел УСИЛИЙ, чтобы занять гостей и помочь Эбби и Вернону.
      У Винсента уйма недостатков, но, странное дело, стоит вам решить, будто вы окончательно раскусили его, как он неожиданно выкидывает что-нибудь такое, от чего все ваши теории идут прахом. Например, этим летом он неоднократно отпускал пренебрежительные и ядовитые замечания в адрес Раффа, а затем выяснилось, что как раз в это время он ценою больших хлопот добился для того же Раффа двух выгодных заказов.
      – Трудно поверить, что все это реально, – сказал Эбби, протягивая Трой бокал.
      – Да, – согласилась она, отпивая гибсон.
      – Утром в конторе был настоящий аврал – ведь мы еще не кончили с рабочими чертежами. – Эбби помолчал, и, глядя на его серьезное лицо, Трой увидела, что в уголках глаз и рта у него залегли морщинки – результат усталости или тревоги. Потом он опять улыбнулся. – Ужасно жаль, что мама и папа не смогли приехать. – Она сразу поняла его: он гордится сегодняшним событием. Это был экзамен, демонстрация того, чем в конце концов стал хрупкий, костлявый бостонский мальчишка, выросший в тени успехов невозмутимо-самодовольного отца и блестящей, властной матери. – Конечно, – добавил Эбби, – в основном это показ работы Вернона. Так оно и должно быть.
      – Это показ работы Остинов, – упрямо сказала Трой.
      Эбби усмехнулся и взглянул на нее с благодарной нежностью.
      – Без выдумки Винса нам ни за что не удалось бы добиться заказа, – заметил он с легким вздохом. – Но как бы там ни было, и мы кое-что сделали, правда?
      – Это главное, – сказала Трой и допила коктейль.
      – Великий день для него, – Эбби кивком показал на Вернона.
      – Еще бы! Эб, пожалуйста, раздобудь твоей беременной сестре еще одну порцию этого божественного напитка.
      Когда Эбби отошел к бармену, Трой внимательно посмотрела на Вернона: обычной его воздержанности как не бывало. Он выпил куда больше двойных коктейлей, чем следовало. Его длинное узкое лицо побагровело, а красивые голубые глаза в сетке морщин сверкали от возбуждения.
      Вернон что-то говорил Нине, сжимая обеими руками ее руку. Он был без ума от нее. Впрочем, его поклонение носило чисто эстетический характер. Таков уж был Вернон Остин: он всегда подавлял свои желания, сублимируя их в виде чистого восхищения тем, что казалось ему прекрасным.
      – Пей, маленькая мама, – сказал Эб, передавая Трой бокал.
      Поднося его к губам, она встретила предостерегающий взгляд Винса. Трой весело подмигнула ему и сделала глоток. Винсент все время следит за ней так, словно она бог весть какая пьянчужка. Он совсем заменил Эба на посту блюстителя нравственности. Стоит ей при посторонних отпустить рискованную шуточку, он прямо на стенку лезет. Бедняге Винсенту до чертиков хочется быть респектабельным.
      Подошел метрдотель и сказал, что столик готов. Трой захватила с собой недопитый коктейль, но, когда они толпой подходили к столику, Винсент ловким маневром отобрал у нее бокал, поднял его, как только все расселись, и провозгласил:
      – За «Остина и Остина» и за Тринити-банк! Пожелаем счастья новобрачным.
      Тост был так мил и уместен, что Трой простила мужу похищение бокала и одобрительно улыбнулась. Как он похож на античного героя! И вдруг из глубин ее памяти возникли те же слова, только произнес их Ральф Гэвин, и было это в июле, на обеде в честь членов строительного комитета новой средней школы Ферфилдского округа.
 
      Церемония закладки здания началась в два тридцать. Толпа горожан, на редкость многочисленная для Тоунтона, обступила огороженный веревками угол строительной площадки. На дощатой, наспех сколоченной эстраде, украшенной пучками американских флагов, был установлен микрофон и стояли складные стулья для Вернона, Эбби, Нины, Эйлсворта, Кэвено, а также для председателя и секретаря городского самоуправления, нотариуса, президентов обоих тоунтонских клубов – «Львов» и «Ротари», руководителя Общества ветеранов войны и еще для нескольких человек, которые совсем недавно, весной, яростно протестовали против такого модернистского проекта.
      На церемонии присутствовали также фоторепортеры различных газет и основных архитектурно-строительных журналов.
      Неподалеку в металлическом седле громадного черно-красного экскаватора сидел коренастый машинист и ждал, Когда же наконец кончится вся эта канитель.
      Трой и Винсент стояли у самой веревки, стиснутые со всех сторон зрителями. Мальчишки то и дело подлезали под веревку и со всех ног мчались к гигантскому экскавато-РУ; Бенсон, старший полисмен Тоунтона (Трой прозвала его «Муссолини» за не знающую износа форму и непробиваемое чванство) вынужден был все время гоняться за ними и выдворять их за ограждение.
      – Эбби на этом не прогадает, – заметил Винсент. –. Тут репортеры от «Аркитекчерел форум», и от «Рекорд» и от «Прогрессив аркитекчер».
      – Да, – сказала Трой, – но не думаешь же ты что все эти журналы поместят снимки церемонии?
      – Обычно они этого не делают, – ответил Винсент, – но ведь история Верна – настоящая сенсация.
      – Кстати, твой тост за завтраком страшно понравился банкирам. – Не удержавшись, Трой прибавила: – Когда это ты успел придумать его, Винсент?
      – Когда? А я не придумал, а просто украл у Ральфа Гэвина.
      – Украл? – Его честность привела ее в такой восторг, что она сказала: – Все равно у тебя это здорово получилось.
      – Ш-ш-ш! – прошептал он, потому что мистер Джен-нингс, председатель городского самоуправления, подошел к микрофону и поднял руку с узловатыми суставами, прося тишины.
      – Друзья! – заговорил мистер Дженнингс, открывая церемонию.
      Речи были невыразимо скучны. Последним выступил мистер Эйлсворт, представитель Тринити-банка, и страшно долго излагал историю банка за целое столетие, начиная с тех времен, когда банк еще помещался в непрезентабельном, убогом домишке, и кончая нынешним днем, «когда закладывается это великолепное здание – железобетонное свидетельство мощи свободного американского предпринимательства...»
      Однако, слушая эти тирады, Трой испытывала огромную гордость и волнение.
      Когда аплодисменты зрителей умолкли, Эйлсворт и Вер-нон спустились с эстрады. Производитель работ приветствовал их и протянул им плотные белые рабочие рукавицы и новенькие сверкающие лопаты.
      Фоторепортеры подошли ближе.
      У Трой забилось сердце. Она смотрела, как Вернон натягивает грубые рукавицы. На нем был стального цвета костюм и фуляровый галстук, пристегнутый тонкой золотой булавкой, из бокового кармашка торчал уголок носового платка, не менее белого, чем его прямые редкие волосы. Да, невзирая на неуклюжие рукавицы и лопату, Вернон, как всегда, сдержанно элегантен.
      Он наклонился, воткнул в землю лопату и нажал на нее ногой. Должно быть, никогда в жизни он еще не испытывал такого глубокого удовлетворения.
      В толпе кто-то засмеялся.
      Возможно, лопата Вернона наткнулась на камень, потому что он вытащил ее и как будто заколебался, не зная, что делать дальше. Трой не могла понять, почему это он не отбрасывает землю в сторону.
      А он выпрямился, провел по лбу рукавицей, и внезапно лицо его стало странным, даже смешным; он зашатался, словно почва уходила у него из-под ног.
      Трой в страхе повернулась к Винсенту:
      – Что это с ним?
      Крик из толпы заглушил ее голос, и тут она увидела, что Вернон валится лицом вперед. Он упал на колени, потом набок, поперек новенькой, сверкающей лопаты.
      Трой тщетно пыталась справиться с мучительной судорогой в горле. Тело покрылось испариной, тысячи горячих иголок вонзились в затылок. Винсент нырнул под веревку, и лицо его расплылось в массе чужих лиц. Затем она увидела, как Эбби соскочил с эстрады.
      Трой начала пробиваться вперед; ноги у нее были ватные, и судорога по-прежнему сжимала горло.
      Как это непохоже на нее – в критический момент потерять голову от страха. Совсем непохоже.
      Кто-то – должно быть, полисмен – попытался остановить ее. Тут она наконец овладела собой, собралась с силами, оттолкнула полисмена и побежала к Вернону.
      Но было поздно. Врач уже что-то делал с Верноном. Она никогда не думала, что человеческое лицо может быть такого цвета, как лицо ее дяди.
      Эбби схватил ее за руку, и, подняв на него глаза, она увидела, что челюсти его дрожат мелкой дрожью, с которой он никак не может справиться.
      Подбежал Винсент и сказал, что попросил кого-то вызвать карету скорой помощи. Сердечный припадок, объяснил он.
      Почувствовав дурноту, Трой отвернула голову, но тут же снова повернулась к Эбби и Винсенту: ей было тяжело смотреть, как со всех сторон сбегаются любопытные. От их возбужденных возгласов у нее звенело в ушах.
 
      Вернон так и не пришел в сознание. Около пяти часов того же дня он умер в тоунтонской городской больнице.
      Трой и Эбби были единственными, кого допустили в палату. Когда они молча возвращались домой, им снова пришлось проехать мимо строительного участка на Мэйн-стрит. Экскаватор уже вырыл глубокую яму. Выемка котлована для фундамента будущего здания началась.

17

      Трой и Винсент ждали на платформе, пока Эбби хлопотал о том, чтобы гроб погрузили в багажный вагон бостонского поезда, который должен был прибыть через десять минут.
      – Не напускай на себя такую мрачность, дорогой, – попросила Трой. На ней был все тот же черный полотняный костюм. Щелкнув зажигалкой, она закурила.
      Винс кивнул. Еще бы ему не быть мрачным! Ральф Гэвин будет ждать его завтра в Нью-Хейвене; значит, ехать вместе с Трой и Эбби на похороны Вернона в Бостон никак невозможно. А ведь там он познакомился бы еще кое с кем из клана Остинов, не говоря уже обо всем прочем.
      – Ты как-нибудь обойдешься без меня эти дни, правда? – сказала Трой. – В холодильнике куча всякой еды. – Она выпустила струйку дыма. – Завтра вы с Раф-фом, кажется, обедаете у Нины?
      Он снова кивнул.
      – Постараюсь не задерживаться в Нью-Хейвене, – заговорил он наконец. – Как только вернусь – зайду в контору к Эбби, посмотрю, чем ему можно помочь.
      – Ну, там сейчас Рафф, – напомнила Трой.
      – Ты же знаешь Раффа: перепутает все числа и забудет про добрую половину самых срочных дел, – возразил Винс. По просьбе Эбби Рафф приехал из Нью-Йорка и помогал заканчивать рабочие чертежи здания.
      – Это будет очень мило с твоей стороны, – сказала Трой.
      Винс покачал головой.
      – Знаешь... Я как раз думал...
      – О чем? – Трой оглянулась на контору начальника станции.
      – Помнишь тот вечер в Нью-Хейвене? Это было, кажется, в нашем вудмонтском коттедже. Ты тогда была сильно на взводе и все требовала, чтобы мы с Эбби сразу после окончания стали компаньонами.
      – Помню.
      Он пристально смотрел на нее. Что означает выражение ее расширившихся глаз? Понимает ли она, что у него на уме?
      – И никто тогда не слушал тебя, – напомнил он ей.
      – Все были не в духе. – Она принужденно улыбнулась.
      – Говоря по совести, я сам был не в восторге от этой идеи. Но кто мог тогда предвидеть, что случится такое? – Он кивнул в сторону конторы начальника станции, где был в эту минуту Эбби. – Эбу придется сейчас очень туго. Не будь я так связан, я засучил бы рукава и помог ему выкарабкаться.
      Трой еще шире раскрыла глаза.
      – Постараюсь разделаться с нью-хейвенской чепухой за один день. – Винсент озабоченно нахмурился.
      – Хотела бы я, чтобы все это уже было позади и я очутилась дома.
      – Я тоже.
      – Доктор не в восторге от моей поездки, – заметила она, но сразу же весело прибавила: – Надеюсь, Винсент, пока я буду в Бостоне, ты не станешь водить под кустики всех здешних девственниц.
      – Не всех: десяток, не больше, – ответил он и раздраженно подумал, что она, по-видимому, уже забыла о его намеке на сотрудничество с Эбом.
      – Стоит нам с тобой прийти на вокзал, – говорила тем временем Трой, – как я сразу вспоминаю, каким ты был, когда мы познакомились на вокзале в Нью-Хейвене. Такой энергичный, и красивый, и тащил целый рулон чертежей, и рука у тебя была горячая...
      «И что там у нее в голове? – угрюмо думал он. – Форменный калейдоскоп, черт бы его побрал. А Эбби уже возвращается».
      – Тебе лучше пройти в тот конец, Трой, – сказал Эбби сестре. – Я должен побыть здесь, присмотреть за всем. – Он старался держаться так же спокойно, как Трой, но вид у него был ужасный: должно быть, вдобавок ко всему еще поссорился с Ниной. Он был в темном костюме, черном вязаном галстуке, и, хотя погода была ясная и очень теплая, через руку у него было перекинуто пальто.
      Зазвонил колокол, и сразу вслед за ним раздался пронзительный, жалобный вопль дизель-локомотива, предупреждающего о своем приближении.
      Винс попрощался с Эбби и отвел Трой на ее место в салон-вагоне. Ему вдруг стало стыдно, что даже в такую минуту он думает только о своих делах.
      – Ты взяла достаточно сигарет, дорогая? – виновато спросил он.
      – Да. – Трой села в кресло, открыла сумочку и достала пачку «Парламентских».
      – Я позвоню тебе завтра вечером из Нью-Хейвена.
      – Правда позвонишь?
      – Непременно. Часов в девять, хорошо?
      Он стоял перед ней в проходе салон-вагона и старался придумать, чем бы ее утешить.
      Она взглянула на него и улыбнулась, но, несмотря на улыбку, глаза у нее были бесконечно грустные.
      – Если уж это было неизбежно, то почему он хотя бы не дожил до конца постройки!
      – Да, – сказал Винс, не попадая ей в тон, потому что она впервые открыто проявила свое горе.
      – По вагонам! – донесся с платформы крик кондуктора.
      Винс наклонился и поцеловал Трой. Кондуктор продолжал монотонно выкрикивать:
      – Хартфорд, Провиденс, Бек-Бей.
      – До свиданья, дорогой! – Трой стиснула ему руку.
      – Позвоню завтра вечером. – Винс выскочил на платформу.
      Он смотрел, как тронулся с места сверкающий состав. Невольно проводил взглядом идущий в голове поезда багажный вагон, такой обыкновенный, такой прозаичный.
      Вернон Остин едет на закладку своего последнего дома.
 
      Утром Винс сидел в вестибюле нью-хейвенского отеля и поджидал Ральфа Гэвина. Он пришел слишком рано, взвинченный, беспокойный, с удивительным ощущением полной свободы. Потому, может быть, что Трой в Бостоне, а ему давно уже не приходилось бывать где-нибудь без нее.
      Чем дальше, тем приятнее было это ощущение. Внезапно он подумал: а почему бы не остановиться в отеле, вместо того чтобы идти вечером к Рут? С годами она делается все более чудаковатой. И он отнюдь не жаждет встречи со своим дурацким братцем. Особенно сегодня. Эдди был произведен в сержанты, еще больше раздобрел и женился – разумеется, на дочери полисмена. Винс знаком с нею: костлявая блондинка, на плоской груди неизменно болтается золотой крестик. Она заставляет Эдди учить катехизис, чтобы он мог потом принять католичество. Что ж, это пойдет ему на пользу. Если он займется самоусовершенствованием, дел у него будет по горло.
      Винс взглянул на часы, подошел к стойке портье, записался в книгу приезжих и, вслед за рассыльным, поднялся к себе в номер на пятый этаж.
      Рассыльный ушел, и Винс, оставшись один в большой, затененной комнате, стал размышлять, как лучше провести время. Он собирался заглянуть в Уэйр-Холл и повидать кое-кого из товарищей или, быть может, повести Рут на репетицию новой пьесы в театр Шуберта, но теперь эти планы не привлекали его.
      Он вспомнил о Бланш Ормонд. Винс ни разу не встречал ее после окончания университета. Присев на край кровати, он нашел в телефонной книге номер телефона фирмы, в которой она работала.
      По тону Бланш Винс понял, как она удивлена и обрадована тем, что он ее разыскал. Впрочем, она сразу же сказала:
      – А я думала, вы женились.
      – Я действительно женился.
      Короткое молчание.
      – Я помолвлена, Винс. Свадьба будет за неделю до рождества.
      – Ах так? – огорченно протянул он. – Что ж, поздравляю, Бланш. Кто избранник?
      – Я... я расскажу вам об этом потом.
      – Отлично! Отложим исповедь до обеда. Встретимся в отеле около семи.
      Он встал. Приятное тепло разлилось по телу. Подойдя к большому зеркалу в ванной, он окинул себя взглядом и легко провел рукой по волнистым каштановым волосам. Он был доволен тем, что увидел.
      С Ральфом Гэвином Винс встретился в вестибюле. Гэвин, который окончил архитектурный факультет Прин-стонского университета в 1919 году, приветствовал его с отеческой сердечностью. Ему перевалило за пятьдесят, он был общителен, энергичен, неизменно носил коричневый пиджак в белую клеточку, серые брюки из тонкой шерсти, белую рубашку и строгий полосатый галстук; для служащих фирмы он был образцом элегантности. Знания и память у него были феноменальные: он, не задумываясь, мог сообщить все факты и цифры, касающиеся любых просветительных учреждений – и старинных однокомнатных школ, и новейших библиотек при колледжах, и окружных средних школ в восточных штатах Америки. За все Двадцать лет практики ему ни разу не случалось взять в руки чертежный карандаш.
      – У нас сегодня тьма работы, Винсент. Пошли! – сказал он, и они отправились по делам.
      Начали они с конторы Армстеда Звери, архитектора, который в сотрудничестве с фирмой «Гэвин и Мур» строил пригородную начальную школу в Вест-Ганновере. Звери привел их в чертежную к ведущему инженеру проекта, которому Гэвин в порядке технической помощи, предусмотренной договором, передал пачку чертежей; это были нормали, взятые из нью-йоркского архива фирмы, стандартные детали канализации, водопровода и освещения, классные доски, стенные шкафы и т. д.
      Потом они начали рассматривать предварительные. чертежи, и тут Армстед Звери, робкий, нерешительный человечек с вечно испуганным лицом, стал жаловаться, что никак не может решить одну проблему.
      – Вот план классной комнаты, – сказал он, разложив перед ними чертежи. – Если поднять все полы на два фута это очень удорожит работы. Подрядчик вчера заявил мне что в сметах он...
      – А почему бы не углубиться на два фута? – перебил его Винс: самые остроумные идеи обычно приходили к нему неожиданно, когда его подстегивала необходимость. – Зачем поднимать все здание?
      – Как, как? – заинтересовался ведущий инженер.
      Мгновенно прикинув в уме возможные варианты, Винс взялся за карандаш. Инженер встал, уступил ему свое место, и Винс молча набросал два эскиза классной комнаты: план и поперечный разрез.
      – Другими словами, – объяснил он, кончив чертить, – попытаемся опустить эффективную площадь класса ниже, сделать своего рода амфитеатр и только на периферии выйти на уровень ваших полов... – Он подождал, не будет ли возражений, потом снова заговорил: – Это даст вам широкий коридор для прогулок, в который можно поставить передвижные стенды и всякие витрины с наглядными пособиями. Дети быстро устают, начинают скучать (как часто слышал он жалобы на это от своей сестры!), а такое устройство полов даст им пищу для глаз. К тому же уменьшится толкотня в коридорах.
      Армстед Звери немедленно оробел и спросил, не приведет ли такое устройство к несчастным случаям.
      – Два фута? – спросил Винс.
      – Да, это не опасно, – согласился инженер.
      – Что ж... – Звери беспокойно погладил подбородок.
      Винс почувствовал на своем плече руку Гэвина и понял, что вопрос решен. ОВернувшись, он увидел, что его патрон улыбается.
      – То самое. Прямо находка, – весело сказал Гэвин. – Винсент, вы попали в самую точку. – Глядя на бледное, растерянное лицо Звери, он добавил: – Армстед, это находка.
      – Думаете? – спросил тот.
      – Давайте-ка провернем это, пока мы все в сборе, – отмахнулся от него Гэвин. С обычной своей энергией и расторопностью он позвонил председателю строительного комитета, видному нью-хейвенскому адвокату, и уговорил его немедленно прийти в контору.
      В тот же день новое устройство классных комнат было одобрено и принято.
 
      О своем обещании позвонить Трой Винс вспомнил только после того, как у него в номере задребезжал телефон и Бланш Ормонд сказала, что ждет его внизу, в вестибюле. Он попросил ее подняться к нему. Начисто забыл обо всем! Ладно, в Бостон можно позвонить попозже, когда Бланш уйдет.
      Винс включил торшер у письменного стола и приспустил шторы – на улице все еще светило солнце.
      Он был весь наэлектризован: Бланш уже поднимается к нему в лифте.
      Легкий стук, потом дверь открылась, и Бланш Ормонд вошла в комнату.
      – Привет, привет! – воскликнула она. Ее вульгарная интонация покоробила Винса.
      Он смотрел на нее, и разочарование его росло, хотя она была все та же: крепкая красивая девушка с густыми золотистыми волосами.
      – Как поживаете, Бланш? – Винс постарался подавить неприятное чувство, но тем не менее он невольно выпрямился во весь рост и протянул руку за пачкой «Парламентских». Бланш показалась ему совсем не такой соблазнительной, как в тот вечер, когда Рафф подцепил ее У «М. и М.». «Третий сорт!» – сказала бы Трой. Ему стало не по себе. Не стоило связываться!
      – Не возражаете, если мы пообедаем в номере? Я жду телефонного звонка. – Винс вдруг испугался, что их увидят вместе.
      – Ну что ж... – Ярко-красные губы надулись.
      – Садитесь, Бланш, – нетерпеливо сказал он.
      Она продолжала стоять.
      – По-моему, вы изменились. Не такой, как были.
      – Все мы изменились.
      – Вы, вроде, и разговариваете по-другому, – сказала и поспешно добавила: – Но мне и так нравится, на одного вице-президента нашей компании. Сам-0 он из Бостона и, когда говорит...
      – Да садитесь же, Бланш! – повторил он почти грубо.
      К концу обеда она так надоела ему, что он мечтал об одном – поскорее от нее избавиться. Он очень быстро завершил вечер.
      Провожая ее до лифта, он с трудом заставил себя быть вежливым и внимательным: отвращение к ней нисколько не уменьшилось. Ее дешевый костюм из магазина готового платья, ее глупая болтовня – все раздражало Винса, и он с нетерпением ждал возможности позвонить в Бостон и услышать прелестный, мягкий голос Трой.

18

      Обсуждая с Эбби и Винсом условия совместной работы, Рафф Блум никак не мог подавить тревогу. С одной стороны, он боялся этого сотрудничества; с другой – считал чуть ли не фатальным то обстоятельство, что работу у «П. и П.» он потерял в день смерти Вернона Остина.
      Тем временем Винс Коул мысленно поздравлял себя с победой, хотя в ней, как почти во всякой победе, содержался элемент нежелательного компромисса, имя которому – Рафф Блум. Впрочем, может быть, удастся справиться и с этим. Важно другое: они действительно вот-вот организуют фирму. Эта идея исходила от Трой, и Эбби, вернувшись из Бостона, сразу начал переговоры с будущими компаньонами.
      Теперь Эбби сидел за столом и просматривал свои заметки в записной книжке.
      – Если каждый из нас внесет по полторы тысячи долларов или эквивалент этой суммы, я считаю, дело можно начать.
      Винс кивнул.
      – Послушай, Эбби, – сказал Рафф, который стоял, прислонившись к маленькой чертежной доске, – что касается меня, то ни о каких чеках на полторы тысячи и речи быть не может.
      – Пожалуйста, Рафф, оставь свои возражения при себе, – усмехнулся Эбби. – Ты можешь внести эквивалентный вклад: например, получать только половину своего жалованья, а вторую половину оставлять на счету фирмы. Не будем застревать на дурацких мелочах, – добавил он великодушно.
      – Есть тут еще одно обстоятельство, – нерешительно продолжал Рафф.
      Винс с надеждой смотрел на него.
      – Заранее знаю, что ты скажешь, – сказал Эбби. – Ты умеешь работать только в одиночку, поэтому желаешь сидеть на утесе, как Торо, и ждать, чтобы мир...
      – Брось! – Рафф засмеялся. – Просто я хотел сказать, что не знаю, споемся ли мы втроем...
      – Пожалуй, этот вопрос следует тщательно обдумать, – быстро вставил Винс. – Три точки зрения и...
      – Чепуха! – заявил Эбби. – Как раз это и позволит нам заниматься самыми разнообразными объектами.
      – И все-таки в словах Раффа есть здравое зерщно, – сделал еще одну попытку Винс и посмотрел на Эбби.
      – Добраться бы до реки, а брод найдется. – Эбби был непреклонен.
      – Но на одном я настаиваю: если у Раффа есть хоть какие-то сомнения, мы не должны тащить его насильно.
      – А я вовсе и не тащу его, – возразил Эбби.
      – Мне лично, – продолжал Винс, стараясь разжечь спор, – всегда будет казаться, что Рафф связался с нами только во имя «дружбы прежних дней» .
      – Что ж, – согласился Рафф, – отчасти так оно и есть.
      Эбби взглянул на своих друзей.
      – Ну как, есть у вас в запасе еще какие-нибудь возражения?
      «Еще бы, – подумал Винс. – Целая куча. Пока на дверной дощечке будет красоваться это третье имя, не видать фирме тех заказов, о которых он так мечтает».
      – В таком случае, – заключил Эбби, – единственное, в чем мы еще нуждаемся, – это клиенты. – Он повернулся к Раффу. – А поскольку с нами Винс Непобедимый, я и на этот счет спокоен.
      «Да, клиенты», – с тревогой думал Рафф.
      Винс ждал, продолжая надеяться, что Рафф заговорит, выскажет еще какие-нибудь сомнения. Но Рафф молчал.
      – У меня кое-что наклевывается, – сказал наконец Винс. Он покосился на Раффа. – Я счел бы невозможным Для себя вступить в фирму, если бы не был уверен, что эскоре смогу предложить вам выгодную работу.
      Рафф знал, что это правда: Винс никогда не ушел бы от «Гэвина и Мура», не подготовив почвы в Тоунтоне и окрестностях.
      – Я говорю о ньюхиллской начальной школе, – продолжал Винс. – Мне случайно удалось выяснить, что Ральф Гэвин старается заполучить этот заказ и подсунуть им свое обычное старье. Но у меня там есть неплохой шанс.
      – Вот будет здорово, если мы с места в карьер отхватим такой проект! – воскликнул Эбби.
      – Это будет чудо, – констатировал Винс. – Где слыхано, чтобы новая фирма получила заказ на школу? Впрочем, там будет видно. Пока мне нужно только одно: чтобы строительный комитет согласился меня выслушать. А у тебя, Рафф, есть какие-нибудь заказы на примете?
      Заказы? Да, один заказ есть, но о нем и упоминать неохота. Винсу вот-вот поручат большую школу, Эбби строит банк, а у него...
      – Слышали вы когда-нибудь, – выдавил он из себя, – о коктейль-баре Коркорана?
      – Коктейль-бар? – переспросил Винс.
      – В общем, это обыкновенный кабак на Бостон Пост-роуд, – сказал Рафф. – Там отличное пиво и отменные свиные ножки. Коркоран – мой приятель. Он хочет перестроить помещение. – Рафф принужденно засмеялся. – Чертовски соблазнительный заказ, а?
      Винс воздержался от комментариев, но внутренне весь ощерился: ничего другого и нельзя было ожидать от Раффа Блума!
      – Какая разница! – сказал Эбби. – Не в таком мы положении, чтобы капризничать. А как насчет церкви, Рафф? Помнишь, ты рассказывал о встрече со священником.
      – А ведь правда! – обрадовался Рафф. – Хорошо, что ты мне напомнил. Он удивительный парень. Я позвоню ему.
      Винсу пришлось отказаться от последней надежды, и они с Эбби заговорили на другие темы. Они решили оставить у себя Лема Херши, старого чертежника, работавшего над проектом Тринити-банка: пусть по-прежнему ведет все дела с подрядчиками. Если заказов будет достаточно, они пригласят еще Бинка Нетлтона: Бинк живет один, Эйлин бросила его и уехала в Алабаму. Обсудили они также текст рекламных проспектов и фирменных бланков. Что касается секретаря, работа которого будет сводиться главным образом к составлению спецификаций, то тут инициативу проявила Нина. Она договорилась со своей бывшей соученицей по тоунтонской средней школе Сью Коллинз, которая несколько лет служила в хартфордской страховой компании. У Сью был трехлетний сынишка, а ее муж, офицер резерва военно-воздушных сил, погиб в январе прошлого года во время маневров.
      – Итак, – сказал под конец Эбби, – по-моему, мы договорились.
      – Согласен, – подтвердил Винс и украдкой бросил взгляд на Раффа.
      Рафф все еще колебался: он никак не мог подавить в себе какое-то внутреннее сопротивление.
      – А ты как полагаешь, Рафф? – умоляюще спросил Эбби.
      Винс с раздражением подумал, не притащить ли сюда духовой оркестр и красную дорожку, чтобы Рафф Блум соизволил согласиться.
      – Не знаю... – начал Рафф, и Винс еще раз воспрянул духом.
      – Но, Рафф, подумай только, какой получится огромный потенциал, если мы трое соединим наши способности! – воскликнул Эбби с необычной для него самоуверенностью. – Мне так этого хочется! Не представляю себе, чтобы мы...
      Внезапно по комнате раскатился смех Раффа.
      – Эбби, ах ты йог проклятый, если ты действительно так думаешь, я немедленно вхожу в фирму: с меня довольно и того, что, когда ты говоришь об этом, у тебя лицо светится, как эта чертова неоновая реклама на Сколлей-сквер.
      И тогда Эбби вскочил и начал трясти руку Раффу, а потом пожал руку Винсу, и фирма была основана.
      В десять часов утра матовое стекло входной двери, ведущей в контору, уже украсилось надписью, выведенной мелкими золотыми буквами:
      ОСТИН, КОУЛ И БЛУМ
      АРХИТЕКТОРЫ

19

      В тот самый день, когда новая фирма начала свою деятельность, Нина поехала в город. Лимузин она решила оставить в гараже неподалеку от Мэйн-стрит. Взглянув на себя в зеркало заднего вида, она потуже стянула черной лентой свои светлые волосы, взяла новую черную кожаную сумочку и, открыв дверцу, велела гаражному рабочему заправить и вымыть машину.
      Она медленно шла по Мэйн-стрит вдоль аккуратных бело-розовых кирпичных зданий, сплошь занятых отделениями больших нью-йоркских универсальных магазинов; тут торговали главным образом одеждой и всякой галантереей для загородного обихода. Когда Нина девчонкой Играла на улице возле унылой конторы своей матери, этих магазинов еще не было. Они появились позже, и она с Удовлетворением вспоминала, как часами простаивала у витрин, умирая от желания купить выставленные там платья; она никак не могла понять тогда, почему мама отказывает ей в этом, хотя Элен и объясняла ей, что, если она хочет изучать искусство в действительно первоклассном колледже, им нужно экономить каждый цент.
      Какое счастье, что Элен настояла на своем!
      Но теперь, думала Нина, пришло время отблагодарить маму. И с процентами. Через несколько месяцев к их дому будет пристроено крыло, и матери в ее преклонные годы не придется унижаться, навязывая покупателям земельные участки, разрекламированные в этих гнусных проспектах.
      В прежние дни, продолжала она вспоминать, проходя мимо кондитерской Хейдмена, в прежние дни какой это был праздник для нее и Элен – позавтракать в длинной темной кондитерской, где под потолком вращались огромные деревянные лопасти вентиляторов! Сэндвич с яичным салатом и чашка горячего шоколада с горкой взбитых сливок. Тридцать пять центов.
      А сегодня она поведет маму завтракать в тоунтонский загородный клуб: они будут сидеть на террасе под зонтом и закажут грудку цыпленка со спаржей по-голландски, а потом Нина просто подпишет счет. И мужчины, возвращаясь с площадки для гольфа, будут мимоходом обольщать ее пристальными, липкими, грязными взглядами – до чего же противные, гнусные типы, и вдобавок все до единого женатые!
      Нина знала, что Трой собирается торжественно отметить сегодняшний день; поэтому она решила зайти в цветочный магазин Хьюниджера. Хьюниджер немного похож на длинную белобрысую резиновую куклу, но зато ужасно забавен, и у него прекрасный вкус и масса выдумки. Нина объяснила ему, что ей нужно.
      Хьюниджер, прямой и тонкий, как палка, задумчиво выпятил губы и прислонился к витрине.
      – Дорогая, – сказал он (у него все женщины – «дорогие»), – а что, если я сделаю букет в форме рейсшины?.. Нет, это будет чересчур, правда? Цветы должны быть в честь всех троих, так ведь? Бог-отец, бог-сын и святой дух. Почему бы вам не присесть, дорогая, – он указал на складной стул, – и не выкурить сигарету, пока я буду составлять букет?
      Букет получился красивый и – для Хьюниджера – довольно простой.
      – Очаровательно, Поль, – сказала Нина и вдруг почувствовала, что остро ненавидит эти цветы.
      Она сама отнесла их Эбби в контору. Вполне можно было бы отправить букет с посыльным, но Нине хотелось увидеть Сью Коллинз, вернее – хотелось, чтобы Сью Коллинз увидела ее.
      – Привет, – сказала Нина, кладя цветы на кресло. – Я вижу, ты тут совсем обжилась.
      – Привет, Нина. – Сью весело улыбнулась. – Да, вроде бы обжилась. – Она окинула взглядом маленькую квадратную приемную. – Уверена, что мне здесь будет хорошо. Так мило с твоей стороны...
      – Не стоит благодарности, – ответила Нина (обаятельная миссис Остин). – Если тебе что-нибудь понадобится, Сью, или...
      – Спасибо, мне ничего не нужно, – ответила Сью и тут же воскликнула с искренним восхищением: – Ох, Нина, какой у тебя шикарный вид! И какая прическа!
      – К лицу мне? Ужасно надоело все время что-то вытворять с волосами: так гораздо проще. – «Да, проще, – подумала она, – и куда благороднее». А какой контраст между сегодняшней Ниной и той тоунтонской девушкой, которая пришла на весенний школьный бал в перекроенном и перешитом платье из белой кисеи! Не меньший контраст, чем между Эбби Остином и Филом Коллинзом. В те времена он был настоящей звездой среди старшеклассников, а потом стал продавцом автомобилей и летчиком. – Великий человек занят? – спросила она. – Я принесла ему цветочков на счастье.
      Когда Нина вошла с цветами в кабинет Эбби и увидела, как он улыбнулся и как сразу оттаяло его усталое, озабоченное и словно замороженное лицо, она неожиданно почувствовала прилив нежности к мужу и упрекнула себя за то, что не слишком часто балует его даже такими знаками внимания. А это смягчило бы его и помогло бы ему забыть о своих обидах.
      Право, не так уж трудно быть милой в мелочах. Легче, чем вести гнусные сражения по ночам, и, во всяком случае, легче, чем согласиться родить ему ребенка.
 
      Трой считала, что первый день существования фирмы необходимо отпраздновать. Надевая новый костюм фасона «Для беременных» («господи, как Винсент будет его ненавидеть!»), она решила к концу рабочего дня заехать в контору и привезти с собой шампанское.
      Она застегнула широкую юбку, накинула свободный Жакет с воротничком из белого пике, вдела в уши жемчужные серьги и в одиннадцать часов вышла из своей старой мельницы.
      Направляясь к машине, стоявшей под навесом, Трой вдруг заметила на берегу речки светловолосого, краснолицего человека, окруженного детворой.
      Он тоже заметил ее, помахал рукой и, когда она подошла к нему, спросил с неуловимым иностранным акцентом:
      – Ничего, что я забрел сюда? Хочу показать этим сорванцам, что такое мускусная крыса, какая она есть из себя. Пусть запомнят, что от животных зла не бывает.
      – Ну, Пит, пойдем же! – Один из мальчуганов потянул его за штанину.
      – А я и не знала, что здесь водятся мускусные крысы, – улыбнулась Трой краснолицему.
      – Еще как водятся. Я сколько времени следил за одной. Вот такой крошечный крысенок.
      – Это они строят плотины? – Трой была по-настоящему заинтересована.
      – Нет, то бобры.
      «Пит, – размышляла Трой. – Настоящее имя, должно быть, Пьетро». Что-то в его лице выдавало в нем итальянца. На нем были белые штаны, узкие и грязные, и старый коричневый свитер. Ноги были босые.
      – Неужели все это ваши дети?
      – Нет, – засмеялся он. – Мои – дома, с хозяйкой. А это соседские. Мы славно проводим время, когда я свободен.
      – Вот оно что!
      – Я живу тут рядом. – Он показал пальцем на жалкий домишко наверху, у самой дороги. Трой часто проходила мимо этой лачуги. Она заметила, что итальянец прищурился и с дружелюбным интересом разглядывает ее фигуру.
      – Видать, скоро у меня будет еще один дружок. Когда же – в декабре? или в январе?
      – В январе, – ответила Трой, стараясь скрыть удивление.
      – Вот и хорошо. На досуге буду нянчить его.
      – Правда? Это будет дивно! Мне понадобится помощник.
      Какой милый! А жизнь у него, наверно, была ужасная, и уж ему-то не раз приходилось сталкиваться со всяческими предрассудками, особенно в этой части Коннектикута. И как это его угораздило обосноваться в Тоунтоне?
      – Вы только дайте мне знать, – продолжал Пит. – Я за всем присмотрю. Я ребенка одной рукой могу перепеленать, если понадобится.
      Сидя за рулем, Трой не переставала думать о Пите. Она проехала мимо его дома – да, вид вызывающе непочтенный. Она заметила во дворе несколько старых ящиков с проволочной сеткой – видимо, самодельные курятники, лохматую черную собаку и белую кошку.
      Необходимо помочь ему. А как он, бедняга, одет! Должно быть, перебивается с хлеба на воду. Нянчить ребенка... Такой мужчина, подумать только! Видимо, был очень красив в свое время.
      Как ей повезло, что она набрела на него!
      В Нью-Хейвене Трой побывала у доктора Хатчинза, приятеля Эба, и прошла ежемесячный осмотр. Заодно попросила доктора послушать, бьется ли сердце у младенца; тот снисходительно послушал. Трой была без ума от Хатчинза. Необыкновенный врач! Осматривая ее, он без умолку болтал о последнем детективном романе Сименона и доказывал, что этот Сименон куда более талантлив, чем принято считать.
      Вернувшись в Тоунтон, она поехала в центр и, наскоро позавтракав, помчалась в ратушу на собрание Лиги женщин-избирательниц.
      Сперва она посещала эти собрания из чувства долга, но потом начала усматривать в этом некий политический вызов: дело в том, что Трой и еще одна молодая женщина по имени Пэт Милвин были единственными демократками в этой якобы беспартийной организации.
      После собрания Трой отправилась на Мэйн-стрит в винную лавку Джексона, носившую претенциозное название «Шипучий источник», купила шесть бутылок хорошего американского шампанского, ведерко со льдом и бумажные стаканчики и тут же отправила все с рассыльным в контору. Потом зашла в «Вандомскую гастрономию» за икрой и крекерами.
      Обнаружив, что у нее в запасе есть еще немного времени, Трой поехала в дом Вернона и расплатилась с садовником за прошлые месяцы. Они с Эббом так и не решили, что делать с этой старой берлогой, но обоим не хотелось продавать ее. Во всяком случае, сейчас.
      В контору она попала около пяти. Эб познакомил ее со Сью Коллинз, и они вместе расставили шампанское, икру и крекеры на одном из пустых столов в чертежной. Усевшись вокруг него, Трой, Эб и Лем Херши стали ждать Винсента и Раффа Блума, которые вот-вот должны были вернуться.
      Эбби внимательно смотрел на сестру и расспрашивал, что ей сказал доктор Хатчинз, и не чересчур ли она полнеет, и можно ли заранее определить, кто родится – мальчик или девочка. Эб куда больше интересовался всем этим, чем Винсент.
      Трой чувствовала себя отлично. С приятным собственническим чувством она оглядела чертежную: деловой союз, на который она так настойчиво подбивала трех друзей, стал наконец реальностью.
      В это время Винс, возвращаясь из Ньюхилла, подводил итог событиям дня. Возможно, думал он, тактика, благодаря которой он добился согласия Джошуа Ханта на свое выступление перед строительным комитетом школы, не совсем безупречна; возможно, она даже не слишком этична. Но, если на то пошло, разве Ральф Гэвин всегда так уж строго придерживался требований этики?
      Винс держал себя с Хантом, председателем школьного совета, очень независимо – не настолько, однако, чтобы испортить дело. Стараясь добиться своей цели, он пустил в ход имя Уйды Реннинг. Когда летом он был с визитом у этой родственницы Трой, ему удалось выяснить, что год назад она и Джошуа Хант были выбраны делегатами в какую-то комиссию и вместе заседали в Хартфорде. Винс не замедлил воспользоваться этим козырем.
      Итак, первая встреча с Хантом прошла удачно. Джошуа Хант, седовласый, седоусый и суровый янки старого образца, был человек осторожный и в общем консервативный. Свое состояние он частично унаследовал, частично приобрел, занимаясь продажей земельных участков. Он был старостой конгрегациональной церкви, президентом ньюхиллского Кладбищенского общества и президентом местного отделения Новоанглийского общества охраны природы и памятников старины. К современной архитектуре он был равнодушен, но и не отвергал ее, понимая, что в конечном счете она экономичнее старой.
      – О чем вы хотели поговорить со мной, мистер Коул? – спросил Хант. после того как они поболтали об Уйде Реннинг.
      – О проекте начальной школы.
      – Вы знаете, а может, и не знаете, что пригласить архитектора для переговоров может только строительный комитет. Так что лично я ничем не могу быть вам полезен, – сказал Хант и с нежностью взглянул на маленькую модель фрегата на столе.
      – Я это знаю, сэр, – ответил Винс. – Но я как раз затем и пришел к вам, чтобы поговорить насчет приглашения. – Он сделал паузу. – Видите ли, мы сами молоды, и фирма у нас новая. Вот мне и захотелось познакомить вас с нашими принципами, чтобы вы могли решить, будет ли интересно комитету выслушать нас.
      Хант кивнул.
      – Должен сказать, что архитекторы нас просто одолевают. Не стану скрывать, что мы ищем архитектора с большим опытом, такого, который не только уложится в смету, но еще и сэкономит. А вы, молодежь, этому вряд ли обучены.
      Винс внимательно слушал и в то же время украдкой оглядывал комнату. Увидев на стенах всевозможные кустарные тарелки, документы, грамоты, он немедленно сделал вывод, что подлинная страсть (или слабость) Ханта – это история Новой Англии, история ее материальной культуры, ее пионеров и их семейств.
      – В общем, сэр, – снова заговорил Винс, – это зависит от точки зрения. Не думаю, чтобы, скажем, Тринити-банк доверил строительство своего тоунтонского отделения архитектору, который...
      – Тринити?
      – Да. Это отделение строим мы. Один из моих компаньонов, Эббот Остин...
      – Вы хотите сказать, старый Вер...
      – Нет, его племянник, – поправил Винс.
      – Племянник... Ах да, конечно.
      – Молодой Эб – тоже очень одаренный парень, – сказал Винс и усмехнулся. – Впрочем, вы вполне можете мне возразить, что все Остины были незаурядными людьми – и верховные судьи и капитаны клипперов. – Винс остановился, чувствуя, что зашел достаточно далеко и, может быть, даже слишком далеко. Он беспокойно задвигался в жестком виндзорском кресле, но Хант сидел, чуть подавшись вперед, и, видимо, ждал продолжения. – Да, – закончил Винс, – замечательный клан. – Он снова усмехнулся и наградил собеседника доверчивым взглядом. – Мне ли этого не знать? Ведь моя жена тоже Остин!
      – Вот как? – Твердокаменное лицо Ханта смягчилось, стало добродушным, отечески-ласковым. Потом он вдруг спросил прежним резким голосом: – А кто третий? Забыл его имя...
      – Рафферти Блум, – скороговоркой произнес Винс и прибавил уже медленнее и как бы между прочим: – Человек редких способностей – даже в Йеле таких не много.
      – Так, так, – сказал Джошуа Хант.
      И тут Винс наконец облегченно вздохнул. Он открыл портфель и достал перспективный вид вест-ганноверской начальной школы, выполненный цветными карандашами.
      – Вот один из проектов, в которых я принимал участие, когда работал у «Гэвина и Мура».
      – Вот как? – Надев очки без оправы, Хант погрузился в чертеж.
      Потом Винс показал ему цветные фотографии школьных зданий, которые он проектировал для «Г. и М.».
      – Отличная фирма, – великодушно заявил он.
      – Да, – согласился Хант, – отличная.
      – И я прекрасно понимаю те строительные комитеты, которые прибегают к услугам этой фирмы, – добавил Винс. – Конечно, если нам будет предоставлена возможность выступить перед вашим строительным комитетом, мистер Хант... Знаете, всякая новая фирма вроде нашей согласна поступиться частью гонорара, чтобы получить такой заманчивый заказ, как ньюхиллская школа.
      – Гм, – сказал Хант и кивнул. – А вы знаете, что одним из первых губернаторов Коннектикута тоже был Остин?
      Винс собрался уходить, и Хант проводил его до самых дверей.
      – Почему бы вам не выступить перед нами в будущий понедельник? Я не сомневаюсь, что комитету будет интересно познакомиться с вашими соображениями.
      – Очень признателен вам, сэр, – сказал Винс и добавил, словно это только что пришло ему в голову: – Я хотел бы обсудить мое выступление с Эбом Остином. У вас случайно нет под рукой цифр?
      Вот он и получил то, что хотел, что так пригодится ему, когда члены комитета начнут его допрашивать: количество учащихся, перспективы дальнейшего расширения школы, численность автобусного парка и топографический план участка.
      Винс возвращался в отличном настроении: результаты обнадеживают, есть чем похвастать в конторе. На Эба это, конечно, произведет впечатление., Если дело выгорит, гонорар будет внушительный.
      Но придется разделить его на три части.
      Вот в чем неудобство такого делового союза. Ведь это вопиющая несправедливость. Человек, который единолична добился такого заказа – предположим, заказ уже получен, – положит в карман только треть гонорара! Одну треть. Винс быстро подсчитал в уме. Скажем, здание обойдется в пятьсот тысяч долларов – это по самой скромной оценке. И, скажем, гонорар составит пять процентов от этой суммы, то есть двадцать пять тысяч. Но если разделить эти двадцать пять тысяч на три, получится только восемь тысяч с небольшим.
      Против дележа с Эбом, разумеется, ничего нельзя возразить. Это дело особое, вроде вклада в солидное предприятие.
      Винсент внезапно притормозил и свернул на Хай Брукроуд; ему почему-то захотелось еще раз как следует посмотреть на старый дом Вернона Остина. Проехав с милю, он остановил машину на подъездной дорожке, вылез и долго глядел на здание, которое скоро перейдет по наследству к Эбби и Трой.
      Он обнаружил, что смотрит на дом совсем другими глазами, чем прежде. Это уже не дощатый музей, не мышеловка, которая мгновенно захлопнется в случае пожара, а старинный домашний очаг одного из Остинов. Почтенная перечница с огромной дымовой трубой в центре и чудесно отделанной входной дверью. Правда, до сегодняшнего дня Винс считал, что по горло сыт такими особняками – их в Нью-Хейвене и окрестностях полным-полно. А все-таки у этого дома есть индивидуальность. Разумеется, не такая, чтобы импонировать современному архитектору. Но именно поэтому все заговорят о Винсе, если он все-таки поселится в этом доме.
      Винс закурил. Нужно как-то развить свою индивидуальность, сделать ее богаче. Он становится слишком шаблонным – настоящей копией, слепком Эба Остина. Это никуда не годится. Пусть люди говорят о нем. Взять хотя бы Раффа Блума – сколько о нем разговоров. А он, Винс, не привлекает к себе внимания, и это главный его просчет. Так продолжаться не может.
      Перечница старого Вернона Остина. Теперь Винс уже хотел заполучить ее. Ему давно не терпелось спроектировать и построить себе дом, но он ни за что на свете не прикоснулся бы к деньгам Трой. Берлога Вернона одним махом решала и проблему собственного дома и проблему собственной индивидуальности.
      Сигарета догорела до мундштука. Винс размахнулся, собираясь бросить ее в траву, но передумал, вышел на дорожку и тщательно затоптал окурок в гравий. Жаль портить такой великолепный газон.
      Когда он разворачивал машину, налетел ветер, и на него остро пахнуло запахом свежескошенной травы.
      Винс чихнул раз, другой. Ему стало не по себе: отчего он чихает – оттого, что так сильно пахнет сеном, или оттого, что заразился насморком от Бланш Ормонд?
 
      Позже всех вернулся в контору Рафф Блум. Увидев стол, уставленный бутылками шампанского, и всех, кто сидел за этим столом, а главное, встретив настороженный взгляд Винса Коула, Рафф почувствовал стыд и вместе с тем гордость: карманы его были набиты старыми накладными и счетами, на обороте которых пестрели цифры, заметки, наброски будущего коктейль-бара Коркорана на Пост-роуд.
      Сперва он ничего не сказал о своих переговорах с Коркораном. Трой протянула ему бумажный стаканчик с шампанским, и он выпил вместе со всеми. Впервые ему бросилось в глаза, как округлилась стройная фигурка Трой, как мягко светятся ее глаза. У беременных женщин часто бывают такие глаза, но у Трой они особенно привлекали внимание: глядя в них, никто не усомнился бы, что ребенок – это счастье.
      Рафф внимательно слушал Винса, который сдержанным, размеренным голосом рассказывал о том, как ему удалось добиться приглашения выступить в будущий понедельник перед строительным комитетом ньюхиллской школы. Экое все-таки спокойствие, экая небрежность – начиная с коротких завитков каштановых волос и кончая манерой снимать пиджак и словно машинально расстегивать клетчатый вязаный жилет! Можно подумать, что этот жилет – часть его обычного рабочего костюма! Несмотря ни на что, Рафф бесконечно восхищался Винсом и понимал, как необходим новой фирме такой вот человек, способный поехать на несколько часов в Ньюхилл и, вернувшись, как ни в чем не бывало доложить, что у них наклевывается важный и выгодный заказ!
      Потом настал черед Эбби, и он так мучился, сообщая о фиаско, постигшем его в Бриджпорте, что Раффу даже захотелось скрыть свою собственную маленькую удачу с перестройкой бара.
      – Мне ужасно неприятно, – начал Эбби, наклонив узкое лицо и глядя исподлобья виноватыми улыбающимися глазами, – но у меня абсолютно ничего не вышло. – Эбби замолчал, и Рафф понял, что он ждет вопросов Винса. Но Винс воздержался от реплики, и Эбби заговорил снова. – Должно быть, я погорячился, но тут было от чего взорваться. – Он беспокойно поерзал на стуле. – Им, изволите ли видеть, нужен обычный романский фасад, только слегка модернизированный и смягченный. Банк есть банк, он должен выглядеть традиционно – на этом Этвуд уперся, и ни в какую! Нам, говорит, не подойдут архитекторы, которые не понимают разницы между банком и заводским корпусом: к этому сводились его возражения. Я прямо из себя выходил, доказывая, что он не прав. Потом я почувствовал, что все равно его не переубедишь, и сделал попытку как-нибудь договориться. Я ведь отлично понимаю, что такой заказ нельзя упускать. Во всяком случае, в теперешнем нашем положении. Но было уже поздно. Этвуд разозлился и ничего не захотел слушать. – Эбби посмотрел на Винса с некоторым вызовом. – Возможно, я не нашел правильного подхода к нему.
      – По-моему, ты был абсолютно прав, – дипломатично сказал Винс.
      – А ты как думаешь, Рафф? – Реплика Винса немного приободрила Эбби. – Ты... ты, наверно, считаешь, что я – мешугенер?
      – Что думает Рафф, это ясно, – поспешно вставил Винс. – Он думает, что ты должен был наставлять старика до тех пор, пока он не обратится на путь истинный.
      Винс угадал. Рафф считал, что архитектор не смеет поворачиваться к невежественному клиенту своим эстетским задом; такого клиента надо просветить или хотя бы дать ему возможность привыкнуть к идеям, которые сам архитектор усваивал на протяжении многих лет. Но Раффу так хотелось избавить Эбби от ощущения вины и неуверенности в себе, что он сказал:
      – Что за вздор, Эбби! Тебе виднее, что тут можно было сделать. Судя по твоим рассказам, если бы ты пошел на уступки, нам пришлось бы строить Гадвилл.
      Эбби просиял.
      – Ну, раз мы единодушны, значит, все в порядке. В общем, этот заказ так или иначе был обречен на провал.
      – Ты сделал все, что мог, миленький, – заметила Трой. Она встала и снова налила всем шампанское. Лем Херши пустил по кругу тарелки с икрой и крекерами.
      – А что слышно у тебя, Рафф? – спросил Винс. – Удалось тебе?.. – Не договорив, он поспешно вытащил из кармана бумажную салфетку и чихнул. – Прошу прощения.
      Рафф дожевал второй крекер. Из-за неудачи Эба ем все еще не хотелось рассказывать о своем успехе. Он решил отшутиться.
      – Si monumentum requires, circumspice, – с пафосом продекламировал он.
      – Что это значит? – потребовал объяснения Винс теребя бронзовые пуговицы жилета.
      – Эпитафия Кристофера Рена, – сказал Рафф и тут же перевел: – Если хочешь увидеть его творения, погляди вокруг.
      – Какая прелесть! – воскликнула Трой.
      – Кажется, эта эпитафия подойдет и для меня. Первым моим творением, очевидно, будет питейное заведение Коркорана.
      – Но это же отлично, Рафф! – Эбби искренне обрадовался. Он потянулся через стол и пожал Раффу руку.
      – Поздравляю! – в тон Эбби сказал и Винс, но тут же добавил: – Слушай, Рафф, а это действительно стоящее дело? Есть у этих субъектов деньги? Или мы наживем кучу хлопот, а потом...
      – Не думаю, – сказал Рафф. – По-моему, из этого может получиться первоклассная работа. – Он порылся в карманах, вытащил кучу каких-то бумажек и разложил их на доске. – Корки – Джозеф Коркоран – замечательный парень. Другого такого клиента не сыщешь. Меня он слушал так, точно я произносил нагорную проповедь. – Рафф продолжал, имитируя шепелявый выговор Коркорана: – «Рафферти, я собаку съел на салунах, а вы – на чертежах. В вас течет хорошая ирландская кровь, и желудок у вас тоже ирландский». – Рафф сделал паузу. – Означает сие только то, что он не смог меня перепить. – Рафф уже снова был полон энтузиазма. Он вытащил фотографию бара – каркасного здания, выстроенного году в тринадцатом. Эбби и остальные подошли и стали рассматривать ее и наброски Раффа. – Эту высокую крышу мы снесем. Здание нужно сплющить – тогда оно будет лучше гармонировать с плоской местностью и прямыми линиями автострады. И еще я придумал, – он указал на другой эскиз, – обшить фасад вертикально поставленными досками красного дерева.
      – Красного дерева? – изумился Винс. – Где ты возьмешь красное дерево?
      – Разберу сушилку для табака, которая стоит там на задах. Она вся из красного дерева, – ответил Рафф. – Эта сушилка совсем уже разваливается, но доски отлично сохранились. Если мы обошьем этими досками существующие стены с достаточным зазором, получится прекрасная теплоизоляция. И никаких окон на шоссе: бар должен быть уютный и отгороженный от мира. Поэтому снаружи он будет мягкого сероватого тона, а дверь... дверь мы глубоко утопим и выкрасим в теплый красный или желтый цвет. – Рафф положил на доску небрежный набросок. – Заднюю стену сделаем целиком из стекла, потому что с той стороны открывается красивый вид. В хорошую погоду можно будет выносить столики в сад – там растут клены и рябина. Пожалуй, задней ограде нужно придать такую форму, чтобы она плавно огибала деревья...
      – А как обстоит дело с уборными? – Винс указал на план. – Где их разместить, чтобы не переделывать старую канализацию?
      – Примерно там же, где и сейчас. Между женской и мужской уборными устроим кладовую, и тогда можно будет ограничиться одной новой канализационной трубой.
      – А эти люди представляют себе, во что им обойдется такая перестройка? – не унимался Винс.
      – Я... – начал было Рафф и запнулся, потому что забыл цифры. Он вытащил из заднего кармана еще одну бумажку. – Ага, вот она. Корки говорит, что если общая сумма не превысит двадцати восьми тысяч, то шестьдесят процентов ему ссудит банк. Остальное он внесет наличными. Я забыл сказать, что в прошлом году он недурно заработал на ирландском тотализаторе.
      – А точной сметы ты ему не представил?
      – Нет. По правде говоря, я и сам понятия не имею, во что это обойдется. Я полагал, что, когда будут готовы предварительные чертежи, мы вызовем одного или двух подрядчиков, и они подсчитают на месте.
      – Только не делай чертежи бесплатно, – предупредил Винс. – Мы не обязаны возиться с ними задаром. Сказал ты ему об этом?
      – Нет, Винс, как-то к слову не пришлось, но...
      – Это первое условие, – перебил Винс. – Пока не Договоришься об этом, не вздумай браться за карандаш. Есть в этом деле еще одна страшная морока – строительное законодательство. Перестройка общественных зданий – дело очень кляузное.
      – Н-да, – сказал Рафф и украдкой взглянул на Лема Херши. Тот с похоронным видом кивнул.
      Все сидели молча. Потом Трой звонко щелкнула зажигалкой.
      – И все-таки это дивно, – заявила она. – У «Остина Коула и Блума» уже есть заказ.
      – Я согласен с Трой. Это великолепно, Рафф, – поддержал ее Эбби.
      У Раффа немного отлегло от души. Он раздобыл заказ. Не бог весть какой, но все-таки это компенсация за то, что он не может вложить капитал. К тому же Рафф твердо верил: он сделает эту работу так, что никому не придется краснеть за нее.
      – Какой ты назначил гонорар? – спросил Винс.
      – Гонорар? – Рафф покачал головой. – Черт побери Винс, я все время собирался поговорить об этом с Корки, да так и забыл.
      – Ну ничего, мы напишем ему об этом. – Винс повернулся к Эбби. – Кстати, Эб, когда должны принести из типографии бланки и проспекты?
      – Завтра, во второй половине дня.
      – Нам нужно приготовить список адресов, чтобы Сью разослала проспекты.
      Список адресов. Рафф еще не принимался за него. Впрочем, на это не потребуется много времени. Он пошлет проспекты Гомеру Джепсону, Солу Вейнтроубу, Чилдерсу и Ейтсу. Пошлет и Мэрион Мак-Брайд. Хотя предпочел бы передать лично. Следовало бы послать и в «Сосны». Следовало бы. Но он не пошлет. Стоит этим сукиным детям получить такую штуку, как они немедленно прицепят к ней очередной бессовестный счет.
      – Кажется... – Винс дважды чихнул и высморкался. – Кажется, кто-то вошел в переднюю.
      – Это Нина. – Эбби встал и пошел навстречу жене. Когда они вдвоем появились в чертежной, Трой налила Нине шампанского, а Эбби как-то чересчур поспешно стал рассказывать ей о событиях этого дня.
      – Что ж, Остин, – сказала Нина, – выходит, только у тебя одного нет заказов. А я-то думала, ты достанешь фирме заказ по крайней мере на новый Капитолий для нашего штата.
      Рафф заметил, как заходили желваки на скулах у Эбби.
      – Впрочем, – добавила Нина, – не отчаивайся. – Обращаясь уже не столько к Эбби, сколько к Трой, она продолжала: – Сегодня мы с мамой встретили в клубе мистера Данбара, знаете – Джека Данбара. Он просто помирает, так ему хочется построить себе дом вроде нашего. – Она отпила шампанское. – Ох, Трой, какое чудесное!
      – Данбар? – Лицо у Эбби сразу стало замкнутым и холодным. – Не помню, чтобы я когда-нибудь встречался с ним.
      – А ты и не мог. – Нина положила ногу на ногу и подчеркнуто одернула подол платья. – У него была язва желудка, и он только что выписался из нью-йоркской больницы. Мы с мамой повезли его к нам – показать наш дом.
      «Она выкладывает это сейчас, – думал Рафф, – чтобы продемонстрировать Трой, какая она хорошая жена. Впрочем, главная цель тут – избежать семейной сцены и упреков в интриганстве: она отлично понимает, что при посторонних Эбби ничего не скажет». Рафф, конечно, знал, какие напряженные отношения у Эбби с Ниной. Он жил у них, и ему было так не по себе, что он решил снять где-нибудь комнату. Его присутствие, видимо, подливает масла в огонь. Сегодня вечером нужно заняться поисками жилья.
      – Господи, – сказала Трой, – и почему это, Винсент, я не способна быть такой вот маленькой помощницей тебе? А может, ты и сам предпочитаешь, чтобы все мои чары были обращены на друга-супруга?
      Винс рассмеялся, но тут же повернулся к Нине.
      – Джек Данбар? О нем была статья в «Форчен».
      – Вот как, в «Форчен»? Скажите на милость!..
      – Да, Винс, тот самый. Вот уж настоящий джентльмен! Эб, я пригласила его к нам сегодня вечером...
      – Сегодня вечером?
      – Да.
      – А не кажется тебе, Нина, что это смахивает на навязчивость? – негромко спросил он.
      Нина сделала движение губами, словно ей хотелось незаметно облизать их.
      – В общем, это была его идея, Эб. – Она запнулась. – Конечно, мы можем и отложить. Но ты так волнуешься из-за отсутствия клиентов, что я подумала...
      – Согласен, мне не слишком везет, – сказал Эбби.
      Рафф увидел, как сморщилось от огорчения лицо Трой. «Долго ли еще Эбби будет терпеть это?» – снова подумал он.
      – Если ты не возражаешь, Нина, – сказал Эбби, – я предпочел бы отложить эту встречу.
      – Мне-то что? – Нина повернулась к Трой. – Как-нибудь, когда мы с вами останемся вдвоем, объясните мне, пожалуйста, что за человек ваш братец. Он всегда был такой?
      Большие серые глаза Трой стали похожи на колючки, но через секунду она посмотрела на Нину спокойно и даже весело.
      – Эб старомоден, Нина. Думаю, дело в этом. Он, как и его отец, относится к тем чудакам, которые предпочитают заниматься своими делами без посторонней помощи.
      В Нинином взгляде что-то дрогнуло, она вся напряглась.
      – Меня интересует Эб, а не его... Я хочу сказать...
      – Черт! – взорвался Эбби. – К чему эти разговоры? Мы как будто собрались здесь, чтобы отпраздновать создание нашей фирмы. – И вдруг, к полному недоумению Раффа, добавил: – Знаешь, Нина, я передумал: пожалуй, действительно будет лучше, если мы встретимся с Данбаром сегодня.
      Нина, видимо, тоже удивилась и даже растерялась. В глазах у нее мелькнуло недоверие, потом она изобразила особенно любезную улыбку.
      – Ты, я вижу, соблаговолил простить мне попытку раздобыть тебе клиента. – Заметив, как изменилась в лице Трой, она поспешно добавила: – Ты молодчина, Остин.
      Лем Херши оправил рукава рубашки и буркнул, что уже поздно и ему пора домой.
      Все, – встали. Взяв Трой под руку и направляясь с ней к двери, Винс сказал, словно желая поскорее перевести разговор на менее опасную тему:
      – Между прочим, дорогая, я случайно проезжал сегодня мимо дома Верна и подумал... Не знаю, какие у вас с Эббом планы, но, по-моему, это просто преступление, что такой чудесный старинный особняк пустует.
      Трой застыла на пороге, глядя на мужа.
      – А мне казалось, Винсент, что ты терпеть не можешь старые дома в колониальном стиле.
      – Ты права, – ответил Винс, когда они уже проходили через приемную. – Но ведь дом Верна – это своего рода достопримечательность.
      Вернувшись в чертежную, Рафф обнаружил, что Эбби собирает бумажные стаканчики, выбрасывает окурки из пепельниц – словом, наводит чистоту и делает это так сосредоточенно, словно пытается привести в порядок свой вконец разладившийся мир. Эбби, у которого есть жена – спутница жизни, есть и стеклянный дворец. И при этом – сознание, что он совершенно одинок.
      Так размышлял Рафф, с тоской ощущая собственное давно опостылевшее одиночество.
 
      Выйдя на улицу, уже одетую вечерним сумраком, и с особой остротой чувствуя неловкость своего положения, Рафф подошел к блестящему лимузину и сказал Эбби и Нине, что не вернется с ними, а отправится на поиски
      Эбби сразу начал возражать, ему вторила и Нина, но ее вежливый протест звучал равнодушно, как эхо. Потом Эбби сказал, что у него кончились сигареты, вылез из машины и попросил Раффа проводить его до табачного магазина на углу. По дороге он продолжал уговаривать Раффа, и тот понял, что Эбби просто боится остаться в доме наедине с Ниной.
      – Какая бессмыслица, Рафф! Ведь эта комната специально предназначена для тебя, она твоя. Ты часть дома, – тут он улыбнулся, – такая же неотъемлемая, как пресловутая секвойя Блума.
      – Спасибо, Эбби, но должен же я когда-нибудь обзавестись собственным жильем!
      – Постой-ка, – сказал Эбби. – А как насчет старой верновской берлоги? Там... – Он запнулся, потому что, как и Рафф, слышал слова Винса Коула, его заявку на дом Вернона Остина. – В общем, не можешь ты переехать от нас. Куда ты денешься?
      – В газетах полно объявлений.
      Они молча дошли до табачного магазина. На обратном пути Эбби внезапно спросил:
      – Ты чем-нибудь недоволен, Рафф?
      – Вот еще! Чем я могу быть недоволен?
      – М-м-м... Рафф, я-то ведь знаю, какие у тебя расходы на больницу и все прочее... Ты не станешь просто так швыряться деньгами. Значит, ты недоволен. Зачем тебе тратиться на квартирную плату?
      – О господи, Эбби, – решил сымпровизировать Рафф, – у меня куча всяких идиотских привычек, и вообще лишний человек в доме – это всегда лишние хлопоты. Мне просто жалко Нину.
      – Но она абсолютно ничего не имеет против, – возразил Эбби. – Нет, тут что-то другое. В чем дело, Рафф? Пожалуйста, не виляй.
      Чтобы выиграть время, Рафф стал закуривать.
      – Я знаю, Нина тебе не очень-то по душе, – вдруг сказал Эбби.
      – Эбби, давай не будем... – смущенно начал Рафф. Какого он дурака свалял: надо было сперва снять комнату, а уж потом говорить об этом.
      – Знаю, что ты ее не любишь, всегда знал. – В голосе Эбби звучала горечь. – И Трой, конечно, тоже настроена против нее. А у Нины просто не было возможности...
      Промолчать в ответ на этот горестный упрек Рафф не мог.
      – Слушай, Эбби, но ведь если бы ты сам считал, что у вас с Ниной все в порядке, тебе было бы наплевать на остальных!
      Эбби уставился на него, приоткрыв рот. Потом плотно сжал губы.
      – Даже если у меня с ней не все хорошо, я уж как-нибудь сам справлюсь с этим. Без посторонней помощи.
      Рафф не нашел, что ответить. Никогда раньше Эбби не смотрел на него с таким воинственным озлоблением.
      Эбби круто повернулся и пошел к лимузину, а Рафф стоял и печально смотрел ему вслед. Внезапно Эбби еще раз повернулся, и Рафф увидел, что его худое розовое лицо стало совсем серым.
      – Прости, Рафф. Не следовало мне вымещать это на тебе.
      Рафф направился было к «виллису», который он недавно купил у Эбби, но вдруг передумал и свернул за угол; он зашел в итальянскую лавчонку, выбрал кисть винограда и кусок неаполитанского сыра, прихватил у газетчика номер тоунтонской газеты, потом вернулся на Мэйн-стрит, где стоял «виллис», и поехал к морю. Там он уселся на краю заброшенного волнореза – поужинать и просмотреть объявления. Он все время убеждал себя, что это неизбежно; больше нельзя жить в доме Эбби и делать вид, что не замечаешь, до какой степени накалена там атмосфера. Так даже лучше: быть может, этот разговор поможет Эбби прозреть – если только он уже хочет прозреть...
      Но как больно вспоминать изможденное и озлобленное лицо Эбби и его гневные глаза! И понимать, что в их дружбе появилась маленькая, совсем незаметная, но все-таки трещина.
      Он скользнул взглядом по первому объявлению, потом, заинтересовавшись, прочел его внимательнее. «Большая изолированная комната с правом пользования кухней. Ванна совместно с маленькой семьей. Шестьдесят долларов в месяц. Справки по телефону 783, Сирз».
      Рафф прикончил сыр, съел почти весь виноград. Вернувшись в город, он из первой попавшейся табачной лавки позвонил по номеру, указанному в газете.
      – Я звоню по поводу вашего объявления, – сказал он, когда тот снял трубку.
      – Да, да, я вас слушаю. – Голос заметно повеселел.
      – Комната еще не сдана? Я хотел бы сейчас приехать и посмотреть ее.
      – Пожалуйста. Будьте любезны, назовите вашу фамилию.
      – Мистер Блум. Я...
      – Блум? – Продолжительная пауза. – Подождите минутку, пожалуйста. – На этот раз трубку взяла женщина. – Говорит миссис Сирз. Мой муж только что вернулся, поэтому он не знал, что комната уже сдана.
      – Сдана?
      Но женщина повесила трубку.
      Рафф медленно открыл дверь кабины. Интересно, повторится ли такая же история и со следующей комнатой? Помнится, были какие-то разговоры о том, что тоунтонские джунгли кишат такими вот Сирзами.
      Рафф весь кипел от гнева. У него вдруг лопнуло терпение. Дело не только в Сирзах, но и в нем самом, в этой бродячей жизни, которой не видно конца, в растущей тревоге, в жажде оседлости, гавани. То же самое было и до войны: кочевье, смена мест, смена замкнутых мирков. Конечно, премиальное путешествие было необычайно интересно, но ведь и это было бродяжничество. Ничто не изменилось ни в Нью-Йорке, ни здесь. Даже самая скромная цель – и та нисколько не приблизилась.
      А то, о чем он наивно мечтал в юности, все удаляется. Или все-таки приближается?
      Если не вдаваться в суть дела, то, конечно, приближается. Ему повезло: он стал компаньоном фирмы.
      Присев на скамеечку в тесной кабине, Рафф опять развернул газету. Его ноги торчали наружу. Он еще раз прочел колонку объявлений.
      Вот это тоже подходит, хотя и дороже. «Изолированная комната-студия. 336, Фримонт».
      Женский голос, на этот раз благожелательный. Ему сообщили адрес. Он поехал и по дороге смотрел на чудесное цветение осенней земли, на сверкающие в сумеречном свете краски, на аметистовые и багряные верхушки деревьев. И надежда вернулась к нему и подняла его над всем, чем он жил сегодня.

20

      В американских городках все собрания обычно происходят по понедельникам, в вечерние часы. Тоунтон не был исключением: в понедельник там заседали Ассоциация педагогов и родителей, Ассоциация тоунтонских предпринимателей, Клуб юных республиканцев и Тоунтонское общество городского благоустройства.
      Эбби Остин, сам того не замечая, стал деятельнейшим членом последнего. Началось это, разумеется, с подписки на крупную сумму; потом он начал отдавать этому обществу все больше и больше времени и наконец был выбран председателем комитета, который изучал возможности перепланировки города и помогал советами в проектировании и строительстве новых зданий.
      То, что Эбби взялся за это дело, было и естественно и неизбежно. Он понимал механику сбора денег (и сам щедро жертвовал), а кроме того, живо интересовался общественной жизнью Тоунтона. Как многие бостонцы, он всегда искренне и добросовестно стремился благоустроить город, в котором жил в данный момент, расширить его культурные возможности, добиться того, чтобы самые разнообразные виды искусства стали достоянием широкой публики и радовали как можно больше людей.
      В этот понедельник Эбби должен был обратиться с речью к многочисленному собранию граждан и ознакомить их с планом сбора средств на постройку тоунтонского Дворца искусств и ремесел. Эбби предлагал для начала организовать в городском сквере летний фестиваль искусств и развесить на стендах картины художников – не только местных, но и со всего штата. Плата за вход – один доллар. Если к сумме, которую они, таким образом, соберут, прибавить частные пожертвования, у них образуется достаточный фонд.
      Поэтому почти все утро Эбби занимался в конторе подготовкой к вечернему выступлению. Рафф в это время заканчивал предварительные чертежи бара Коркорана на Построуд. Лем Херши разрабатывал детали Тринити-банка; кроме того, на него было возложено наблюдение за ходом строительных работ. Отсутствовал только Винс Коул. Во время упаковки вещей и переезда в дом Верна его простуда превратилась в настоящий бронхит, и он совсем расхворался.
      В половине шестого позвонила Трой.
      – Эб, похоже на то, что Винсент плотно улегся в постельку. Потерял голос, и его до отказу накачали стрептомицином. Он говорит, придется тебе поехать вечером в Ньюхилл и выступить вместо него перед школьным советом.
      – Сегодня вечером? – Эбби нахмурился. – Трой, сегодня я никак не...
      – Но Винсент говорит, что это необходимо.
      – И надо же, чтобы это случилось именно сегодня! Я сегодня делаю доклад...
      – Ох, боже мой, я совсем забыла! Я ведь тоже собиралась пойти, но теперь, конечно, не смогу оставить Винсента. А как Рафф? Тоже занят?
      – Придется ехать Раффу, – сказал Эбби. – Мы не можем упустить такой шанс.
      – Винсент говорит, что все данные у него на столе и что этот Хант...
      – Знаю, – перебил ее Эбби. – Вот уж не повезло!
      – Ничего не поделаешь, дорогой.
      – Передай Винсу, пусть не беспокоится, – сказал Эбби.
      – Нина тоже идет на собрание?
      – М-м-м... Думаю, что да.
      – Чудесно. – Трой замолчала, потом снова заговорила: – Винсент спрашивает, договорился ли ты уже с Джеком Данбаром насчет дома?
      – Нет... Пока еще нет.
      – Нет? Зачем же было Нине играть с ним в гольф вчера, да еще в такую жарищу?
      – В гольф? Ах да, вчера!.. – Щеки Эбби вспыхнули: Нина ни словом не обмолвилась ему о том, что видела вчера Данбара. – Ну, знаешь, – уклонился он, – такие вещи сразу не делаются.
      – И то правда.
      Короткое молчание. Потом Эбби спросил:
      – А маленькая мама здорова? Ты не слишком суетись там вокруг Винса.
      – Я в порядке. Мой благословенный Пьетро согласился помогать мне, пока Винсент болен. – Она рассмеялась. – Винсент не переваривает его.
      После разговора с Трой Эбби увел Раффа из чертежной в кабинет Винса и коротко сообщил ему все данные для выступления в Ньюхилле.
      – Ох, Эбби, было бы куда спокойнее, если бы поехал ты, – сказал Рафф, укладывая заметки в портфель Винса.
      – Ты отлично знаешь, что я не могу сегодня.
      Рафф кивнул.
      – На эту работу для Корки придется поднажать. Если делать, так делать быстро, пока не похолодало. – Рафф остановился на пороге. – Боюсь я сегодняшнего школьного совета. Ведь это специальность Винса, а я могу все испортить.
      – Не испортишь. И вообще пора тебе привыкать к публичным выступлениям, – сказал Эбби. – Об одном прошу тебя: не останавливайся у Корки по дороге в Ньюхилл. – Он улыбнулся. – Я вдруг вспомнил о твоей блистательной речи на нашем балу. Нет, Рафф, серьезно. Будь самим собой. Вот увидишь, школьный совет влюбится в тебя. Сейчас наши акции там очень высоки, а если мы получим этот заказ...
      Рафф снова кивнул, но Эбби видел, что он боится.
      Эбби объяснил ему, как добраться до места.
      – Собрание назначено на восемь. Постарайся не заблудиться. Ровно в восемь.
      – Слушаю, папочка. – Рафф сунул за ухо карандаш. – Найдется у тебя свободная минутка, Эбби? Я хочу, чтобы ты посмотрел, как у меня получается этот бар. – Он открыл дверь.
      – К сожалению, у меня слишком много свободных минут, – заметил Эбби. – Пока что я единственный в этой фирме не нуждаюсь в чертежной доске.
      Сказано это было шутливо, но Рафф мгновенно вскинул на него глаза.
      – Ты будешь занят по горло, как только начнешь пристраивать крыло к дому Нининой матери.
      – А я не уверен, что начну, – неожиданно для самого себя сказал Эбби. – Возможно, я и отложу.
      – Я думал, чертежи уже у подрядчика.
      – Да. Но боюсь, что это окажется слишком дорого. Тогда я отложу. – Эбби говорил так непринужденно, словно решил это не только что, а давным-давно.
      – Нина, кажется, спит и видит эту пристройку?
      – Да. Но только сейчас очень неподходящее время. Как я могу потратить такую уйму денег, когда мы только-только организовали фирму? Будь у меня хотя бы заказы...
      – Ты из-за этого так изводишься, Эбби? Но ведь пока что никто из нас не получил заказа, о котором стоило бы...
      – Все-таки я предпочел бы, чтобы моим первым клиентом был кто-нибудь другой, а не я сам, – сказал Эбби; он ухватился за возможность дать Раффу понять, что его не очень-то привлекает заказ, сделанный самому себе.
      – По-моему, этот, как его... Данбар, да, Джек Данбар. хотел заказать тебе...
      – Да. Нина проявила чудеса ловкости и уговорила его. («Такие же чудеса, как тогда с Уоллесом Гришэмом».) Он как будто хочет построить дом вроде моего.
      – Так в чем же дело?
      – Я не так уж уверен, что мой дом стоит копировать, – сказал Эбби, хотя дело было явно не в этом.
      Рафф прислонился к дверному косяку.
      – Ты просто сегодня не в духе, Эбби. До сих пор ты считал этот дом лучшей своей работой.
      – А теперь я сомневаюсь в этом.
      – А как считает Данбар?
      – Не знаю. То есть я не убежден, что ему действительно нравятся современные дома. Он-то говорит, что нравятся... А Нина просто ручается за это.
      – Тогда в чем же...
      – Один из его родственников – нью-йоркский архитектор. С чего бы это Данбару обращаться к нам? – спросил Эбби. Было очевидно, что этот вопрос он задает не в первый раз.
      – Может, его родственник – плохой архитектор, – возразил Рафф.
      – Конечно, это вполне возможно, – с готовностью согласился Эбби.
      Вслед за Раффом он направился в чертежную, к доске, стоявшей в углу у окна, но мысли его были заняты все тем же: поисками правильного решения.
      Чем упорнее он думал, тем яснее ему становилось, что с пристройкой следует повременить. Это будет неприятно. Один бог знает, как неприятно. Но ведь это едва ли не единственный способ воздействовать на Нину.
 
      Вечером, вернувшись домой и увидев ее на террасе, он снова заколебался. Она стояла, держа в руках охапку осенних листьев, и заходящее солнце озаряло ее русые волосы, нежный овал лица с глубокими ямочками на щеках, голубую юбку, мягко облегавшую стройные бедра. Как хороша! Она нравилась ему не только эстетически, но и волновала его. Он желал ее.
      Эбби только и смог, что подойти к ней, обнять и поцеловать ее, молча последовать за ней в гостиную и, стоя у кофейного столика, смотреть, как она сосредоточенно ставит в йенсеновскую вазу красные и желтые листья.
      – Ау-у! – Из кухни, отделенной от гостиной только сервантом с напитками, донесся хриплый, девически-кокетливый оклик Нининой матери. – Эбби, дорогой, выдержите вы еще раз общество вашей ужасной тещи?
      Стоило ему увидеть Элен Уистер, ее крепкую фигуру в плотном шерстяном костюме, ее туфли на низких каблуках, нарумяненные увядшие щеки и сощуренные в улыбке серые глаза, как вся его добрая воля мгновенно исчезла, а сам он сжался и ощетинился.
      – Здравствуйте, Элен, – сказал он, когда миссис Уистер подошла к нему.
      Они уселись за стол, и он стал мрачно подсчитывать, сколько раз в этом месяце Элен обедала с ними. Она почти все время торчит у них. Прежде он восхищался Нининой привязанностью к матери, а теперь считал, что эта привязанность подчиняет ее дурному влиянию Элен. Не говоря уже о том, как больно ему было сознавать, что Нина способна так сильно любить кого-то другого.
      Нина подала ломтики замороженной дыни, а потом подошла к светлому полированному комоду и достала из ящика несколько лоскутков ткани.
      – Знаешь, маме хочется ковер во всю комнату, – сказала она.
      – Ты уж лучше не трогай Эбби, детка, – сказала миссис Уистер. – Пусть он сам решает, как лучше.
      Нина протянула лоскутки серой, темно-коричневой и синей ковровой ткани. Эбби подержал их, потом положил на стол, глядя на них невидящими глазами.
      Нет, решение правильное. Он вспомнил слова Раффа, сказанные на улице в тот вечер, когда они чуть не поссорились: «Будь у вас все в порядке, тебе было бы плевать на остальных!» Разве Рафф сказал бы это, если бы у него не было веских оснований? А Трой? Разве стала бы она просто так, без серьезных причин, делать осторожные намеки? Да и сам он разве утратил бы спокойствие и равновесие, если бы Нина не давала ему все больше поводов для подозрений?..
      – Я тут раздумывал... – с трудом заговорил он наконец. – Боюсь, что придется повременить с этой пристройкой.
      Он увидел, как сморщились сухие красновато-оранжевые губы Элен, как застыла над дыней ее рука, сжимавшая ложечку.
      Потом он услышал голос Нины:
      – Повременить? Ты что, совсем спятил, Остин? – Она смотрела на него и даже улыбалась, настолько невероятными показались ей слова Эба.
      Другого выхода нет. – Он не отрывал взгляда от глаза ее прищурились, потом широко открылись.
      – Нет, ты, наверно, шутишь. Ведь мама все свои планы построила в расчете на это.
      – Это неважно, – медленно проговорила Элен Уистер. – В конце концов Эбби виднее, чем нам с тобой.
      – Эб Остин, ты не сделаешь такой гадости! Не сделаешь, слышишь? – Нина резко отодвинула дыню и схватила сигарету из серебряной коробочки.
      – Время очень неподходящее, Нина, – сказал Эбби. – фирма еще не стала на ноги, и мы все...
      – Господи боже мой, да какое отношение это имеет к нам? Ты не сделаешь этого! Ведь у тебя все чертежи уже готовы... Эб Остин, если ты и впрямь так поступишь, я больше никогда не стану разговаривать с тобой!
      Он был готов к сцене. Но не к тому, что прочел в ее глазах.
      И он отлично понимал смысл ее слов. К несчастью, было совсем не трудно догадаться, что именно стоит за ее угрозой никогда больше не разговаривать с ним.
      У Эбби пересохло в горле и сжалось сердце, когда он увидел, как исказилось от злобы и гнева ее неотразимо прелестное лицо.
      Он потянулся за сигаретой.
      Нина старалась овладеть собой. Она туже стянула ленту на затылке, и в ее голосе снова послышались недоверчивые нотки:
      – Могу я узнать, что за муха тебя вдруг укусила? В чем дело? На работе что-нибудь не в порядке, или... или это Рафф Блум не желает, чтобы ты строил дом для мамы?
      – Ни то, ни другое.
      – А может, это совет Трой?
      – Послушай, детка... – начала Элен Уистер, потом закурила и закашлялась. Струя дыма заволокла ее красивое, но в эту минуту очень жалкое лицо. – Не нападай так на бедного Эбби. У него своих забот достаточно. Ты ведь не представляешь, как могут извести человека на работе эти мерзкие типы...
      – Но к нам-то какое это имеет отношение? – Нина окончательно потеряла власть над собой. – В чем дело? Что за нелепая выдумка! Раньше ты и не заикался об этом! В чем дело? Не в том ли, что, по-твоему, ты до сих пор не Добился каких-то потрясающих успехов? Убейте меня, но я ничего не понимаю. Ведь должна же такая гадость прийти в голову! Во всяком случае, приношу тебе мою глубокую благодарность. И это как раз в тот момент, когда я раздобыла такого клиента, как Джек Данбар, привела его, можно сказать, прямо к тебе в контору! Да тебе вовсе и не нужны клиенты! Тебе нужно одно – жалеть себя, а потом отыгрываться на мне или на маме...
      – Детка! – предостерегающе сказала миссис Уистер.
      Взглянув – в который раз – на этих двух женщин, Эбби особенно остро почувствовал, что он приперт к стене, загнан в угол.
      Он встал из-за стола.
      – По-моему, ты могла бы попытаться понять меня, а не устраивать сцену. – Он отвернулся. – Мне пора на собрание. Ты пойдешь со мной?
      – Нет.
      – Как знаешь.
      В тишине слышно было, как шаркает ногами по полу миссис Уистер.
      – Пожалуй, я тоже пойду, детка.
      Когда Эбби вернулся из кабинета, держа в руке портфель, Элен Уистер уже не было. Нина все еще сидела за столом, глядя в пространство. В пепельнице дымилась сигарета.
      – Мама ушла, – сказала Нина без всякого выражения.
      – Перестань, Нина, – сказал Эбби. – Уверяю тебя, твоя мать отлично умеет устраивать свои дела. А тебе следовало бы хоть немного поинтересоваться, что происходит со мной.
      – Что это значит?
      – Нина, вечером у меня доклад. Пойми хотя бы...
      – Нет, не понимаю! – крикнула Нина. – Единственное, что я обещала маме! Единственное!
      Он увидел, как вздрогнули ее плечи, увидел слезы в ее глазах.
      – Послушай, – начал он примирительно, – я же сказал только, что придется немного отложить...
      – На сколько? – Веки ее были плотно сжаты.
      – Пока еще трудно сказать. Поверь мне, Нина, мы действительно не можем позволить себе...
      – О-о-о! – застонала она вне себя.
      Эбби подошел к столу.
      – Нина...
      – Пожалуйста, иди на свое собрание! – Она враждебно отстранилась.
      – Что ты будешь делать весь вечер? – спросил Эбби. – Зачем тебе сидеть здесь одной? – Он подождал секунду. – По-моему, будет не совсем удобно, если ты не пойдешь. Тебе надо там быть.
      – Нет, спасибо. Лучше уж я буду сидеть дома, и вымою посуду, и погашу везде свет, и тогда, может быть, У нас хватит денег на еду в этом месяце.
      – Нина! – Он положил руку на ее мягкие волосы ??? стоял, глядя на нее сверху вниз, и даже в эту минуту ему хотелось прикоснуться к ее нежной щеке и шее.
      – Ты опоздаешь! – Она сбросила его руку, встала и пошла на кухню.
      Глубоко оскорбленный, Эбби тоже резко повернулся, вышел из дому, не закрыв за собой дверь, и направился было к машине.
      Но тут в доме зазвонил телефон. Эбби сделал несколько шагов назад. Когда он был уже на пороге, Нина сняла трубку.
      – О, привет, привет! – Она говорила так оживленно, что Эбби точно прирос к месту. – Нет, ушел на очередное собрание. Я? Ну нет, я не из числа благотворительниц! – Смех. – Обещайте выпить не больше одного стаканчика, тогда я, может быть, позволю вам прийти. Ах да, верно, вы все еще пьете только молочко... Что? – Нежно, призывно: – Да, я не прочь немножко поразвлечься.
      Рука Эбби, сжимавшая портфель, стала влажной, страшная боль стиснула сердце, он ощутил где-то внутри тошнотворную пустоту от сознания, что любовь его растоптана, а сам он неполноценен. Никому не нужен, безжалостно связан по рукам и ногам, раздавлен...
      Он не хотел, чтобы Нина увидела или услышала его. Круто повернувшись, он бросился к машине, отпустил ручной тормоз и бесшумно выехал по покатой дорожке на шоссе. Вместо того, чтобы войти в дом и поговорить с ней начистоту.
      Нет. Это невозможно. Даже сейчас он помнил о том, что его ждут на собрании. Но разве он в состоянии выдавить из себя хоть слово?
      И одновременно в нем – в каком-то темном и ему самому неведомом до сих пор уголке мозга – зрело безрадостное решение: он постарается уйти с собрания как можно скорее, сразу после доклада, не дожидаясь конца бесконечных прений, и вернется домой часа на два раньше обычного.
      На какие гнусные уловки приходится идти!
      Эбби вдруг заметил, что едет слишком быстро. Он снизил скорость, но незаметно для себя снова дал полный Газ, и машина с ревом рванулась вперед.
      В девять часов зал заседаний тоунтонской ратуши – колониальный стиль, серые стены, белые колонны – был полон. Разложив перед собой заметки, Эбби начал доклад Руки его почти не дрожали.
 
      Когда он мчался назад вдоль темных полей, ему был уже ясно: как он ни рвется, как ни спешит домой, сегодня он узнал правду о своей семейной жизни, и этого никаким силами не изменить.
      Все же он оставил машину на шоссе и по длинной дорожке взобрался на холм, где стоял его дом, такой строгий, такой бессмысленно-великолепный.
      У подъезда чернела открытая машина Данбара. «Да, – думал Эбби, – Данбару и в голову не приходит прятаться а он, Эбби, должен подкрадываться в темноте, неуклюже разыгрывая какую-то нелепую мелодраму.
      Но пусть он ведет себя низко или даже глупо, по-мальчишески – иначе сейчас нельзя.
      Окна гостиной были тускло освещены.
      Стараясь найти наблюдательный пункт поудобнее, Эбби бестолково переходил от куста к кусту, и сердце у него стучало часто и громко. Он хотел все увидеть и все узнать, в то же время надеясь, что ничего не увидит и ничего не узнает.
      И вдруг в гостиной ярко вспыхнуло электричество. В просвете между занавесями он увидел ее, увидел Джека Данбара, который шел к дверям.
      Эбби отпрянул от окна и поспешно присел на корточки за пышным кустом рододендронов в конце стеклянной стены.
      Данбар уже стоял на пороге. Его широкоплечая, узкобедрая фигура, освещенная со стороны комнаты, четким силуэтом рисовалась в проеме дверей. За ним стояла Нина и пыталась схватить его за руку.
      А Данбар отталкивал ее.
      – Не уходите, Джек! – В голосе Нины какие-то незнакомые интонации. – Я ведь не нарочно.
      – Не нарочно? – Данбар поправил галстук, туже затянул узел. – Простая случайность, а? В такую минуту взять и зажечь свет! Устроить иллюминацию!
      – Я... я просто хотела увидеть ваше лицо. – Нет, таких интонаций Эбби никогда не слышал у Нины, даже в прежние времена. Судорога свела ему ноги. Во рту пересохло. Пытаясь сохранить равновесие, он осторожно оперся руками о землю.
      – Увидеть мое лицо? – удивился Данбар. – И для этого вы направили на меня свет? Что это, выставка уродов или...
      – Джек, прошу вас, не надо! – Она снова потянулась к его руке.
      Данбар повернулся на каблуках и зашагал к машине. Нина шла рядом.
      Во рту у Эбби было так сухо, что он уже не мог глотнуть.
      – Еще рано, Джек, не уходите. Я не хочу, чтобы вы ушли такой сердитый.
      – Слушайте, Нина...
      Эбби увидел, что Нина прижалась к Данбару, обхватила его руками и подняла к нему лицо.
      – Вернитесь, Джек...
      – Ну, нет! – Данбар вырвался из ее объятий. – Больше я не намерен терпеть.
      – Что терпеть, Джек?
      – Слушайте, Нина, я неподходящий объект для ваших штучек. Не желаю, чтобы меня доводили до такого состояния, а потом отталкивали, зажигали свет и выясняли, достаточно ли у меня идиотский вид! Зачем вам это нужно? Чего вы добиваетесь?
      – Джек!.. – Голос Нины странно вздрагивал. – Вы никогда не позволяли мне посмотреть на вас. – Она протянула руку к его лицу. – Вы никогда...
      Данбар отскочил от нее и размахнулся. Эбби услышал звук пощечины и хриплый возглас:
      – Ах ты, сука этакая!
      И еще он услышал рыдание Нины и увидел, как она покачнулась, не сгибаясь, и прижала руки к щекам. А разъяренный Данбар влез в машину и громко хлопнул дверцей.
 
      Эбби долго сидел в машине, все еще стоявшей на шоссе. Сидел, собираясь с силами. Потом въехал на холм и отвел машину в гараж. Дышал он тяжело, с присвистом. Наконец вошел в дом.
      – Эб? – голос Нины.
      – Да. – Он свернул в уборную, налил себе стакан воды и принял пиробензамин. До сих пор у него еще ни разу не было приступов астмы в это время года.
      Когда он вошел в гостиную, Нина сидела на длинной кушетке у камина. На коленях у нее лежал журнал. Эбби отвернулся. Не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Он сел, закурил, но тут же положил сигарету в пепельницу почувствовал, что сразу начнет задыхаться.
      – Как прошло собрание? – спросила Нина и, Не дожидаясь ответа, добавила: – Мне жаль, что все так получилось, Эб. Я понимаю, что была не права, но...
      – Это неважно, – сказал Эбби. Он по-прежнему не глядел на нее.
      – Лучше бы я пошла с тобой. Я должна была пойти, – через секунду сказала она.
      Он кивнул. Если бы можно было убежать из дому! Потом он услышал собственный безразличный голос.
      – Что ты делала? Кто-нибудь заходил?
      – М-м... Да, заходил.
      Эбби оторвал глаза от пола. По непонятному ходу ассоциаций он подумал о Раффе Блуме. Вспомнил, что собирался позвонить ему и спросить, как прошло выступление перед строительным комитетом ньюхиллской школы.
      – Позвонил Джек Данбар, – сказала Нина. – Он был чем-то расстроен и заехал выпить со мной. Молоко, разумеется.
      – Да? – Эбби наконец взглянул на нее. Она листала журнал, низко опустив голову. Хотя фигура ее тонула в тени, чувствовалось, как она напряжена.
      – Он меня просто извел, – сказала Нина. – Вел себя как какой-то паршивый подросток. Представляешь, полез ко мне с нежностями... Мне пришлось просто драться с ним... В конце концов я его выставила.
      Эбби стало так трудно дышать, что он всем телом подался вперед.
      – Эб... что-нибудь случилось?
      Он заставил себя встать.
      – Я приехал раньше, – сказал он, глядя ей в глаза. – Спрятался... да, спрятался у дома... и видел, как он дал тебе пощечину.
      Журнал застыл в ее руках, потом упал на пол. Она смертельно побледнела.
      – Ты... – Голос ее пресекся. Она тоже встала. – Что ты городишь? Что это значит? Ты, верно, встретил Джека Данбара в городе? Если это он так гнусно оболгал...
      – Я видел его здесь, Нина. Видел, как ты цеплялась за него. Слышал, что он тебе сказал. Видел... – Эбби замолчал. В тишине комнаты его свистящее дыхание казалось особенно громким. – Напрасно я позволил Данбару опередить себя. Я сам должен был это сделать.
      – Эб!
      У него больше не было сил смотреть на нее. Он отвернулся и пошел к дверям.
      – Куда ты, Эб? Выслушай меня! Эб! Не уходи!.. Куда ты идешь?
      Эбби торопливо дошел до двери, открыл ее и бросился к гаражу. Гравий скрипел под его тяжелыми шагами.
 
      Постепенно ему стало легче дышать. Незаметно для себя он снова очутился в Тоунтоне. Остановив машину на пустынной улице перед строительной площадкой Тринити-банка, он сидел и тупо смотрел на котлован, откуда уже поднимались бетонные опоры будущего стального каркаса.
      Здание, заложенное в день смерти Верна.
      И теперь он смотрит на него и думает о том, что сейчас умирает еще что-то.
      Смотрит и видит только Нину, и как она тянется к Данбару, и как Данбар со всего размаху дает ей пощечину, и как потом она стоит в полутьме, словно парализованная.
      Вот до чего дошло. Он ждал и боялся чего угодно, только не этого. Это ему и в голову не приходило.
      Увидеть, как чужой мужчина бьет по лицу твою жену! И понимать, из-за чего.
      Вот почему исчез Уолли Гришэм (правда, в тот раз дело обошлось без побоев). Вот что мог и должен был сделать он сам.
      И после этого вернуться домой и выслушивать ее лживые объяснения, и запирательство, и бог весть что!.. И снова смотреть ей в лицо и себе в душу!.. Эбби неподвижно сидел за рулем, без сил и без воли, уставившись на непреклонную симметрию стальных балок.
      Идти некуда. Не гордость, нет – нечто большее, чем гордость, запрещало ему пойти к Трой или Раффу.
      Немыслимо даже представить себе, что всего лишь час назад он делал доклад в ратуше и агитировал за создание фонда на постройку Дворца искусств!..
      Или что совсем недавно волновался из-за того, удачно ли прошло выступление Раффа и удалось ли ему получить заказ!..
      А теперь – вот это...
      Но Эбби и сейчас пытался добросовестно восстановить в памяти прошлое, уяснить себе, не он ли виноват в том, что Нина стала такой. Нет, положа руку на сердце, он может сказать, что не чувствует за собою никакой вины. Он любил ее и поэтому всегда старался уважать ее желания, ни в чем ей не отказывать – даже в самых неразумных и ребячливых прихотях. И разве не обуздывал он свое мучительное влечение к ней, чтобы у нее не было повода обвинить его в «приставании»? Он надеялся, что его самоотверженная любовь растопит когда-нибудь то, что он принимал за холодность...
      О господи, какая это была глупость, какая ложь, какое лицемерие перед самим собой – цепляться за веру в нее, хотя он знал, что никто ей не верит.
      Что даже Винс относится к ней с пренебрежительным равнодушием.
      И все-таки, по примеру всех любящих, он продолжал наделять ее бесчисленными достоинствами и придумывал для всех ее поступков бесчисленные оправдания.
      Эбби вздрогнул, пальцы его крепче сжали руль.
      Он слегка повернул голову: ему показалось... да, это действительно проехал бывший его «виллис», это Рафф Блум возвращается из Ньюхилла. Слава богу, Рафф его не заметил.
      Эбби порывисто включил зажигание. Пора возвращаться.
 
      И вот машина снова мчится по той же дороге. Не вернуться нельзя, и все-таки чем ближе к дому, тем сильнее это уже испытанное мучительное чувство омерзения.
      В гостиной по-прежнему ярко горел свет. Нины там не было. И вдруг он услышал ее голос. Не слова, а приглушенные всхлипывания.
      Эбби переступил порог и тут же остановился. Откинув голову, он дважды втянул в себя воздух. Отвратительно пахло горелым. Запах шел из спальни.
      Эбби в ужасе бросился туда: он хорошо знал Нинину манеру курить в постели, знал, что она...
      В спальне ее тоже не было. Постель была аккуратно застлана. Из дверей большой ванной комнаты валил густой дым. Дрожащей рукой Эбби повернул ручку и вошел.
      Нина в одной рубашке стояла у зеркала. В первый момент Эбби почувствовал огромное облегчение. Потом он увидел ее странный взгляд, ее вздрагивающие плечи, услышал судорожные рыдания.
      Но тут ему предстало другое зрелище: в ванне, полной воды, была беспорядочно свалена груда полуобгорелой, почерневшей одежды. Он сразу узнал обшлага своих шерстяных брюк, замшевую заплату на твидовом пиджаке. Да, это был погребальный костер из его вещей, мокрых и обугленных; от них все еще поднимались струйки едкого дыма, а на белом потолке появился слой копоти.
      Эбби наклонился и повернул кран; полилась холодная вода. В тот же миг он услышал пронзительный вопль.
      Не успел он повернуться, как Нина набросилась на него и продолжая выть и кричать, стала ногтями царапать ему нос и щеки. Ему с трудом удалось схватить ее за руки. Он крепко держал ее, не давая ей пошевелиться.
      Это было так грубо и дико, казалось ему таким нереальным, что все в нем оцепенело. Он чувствовал, как дрожат мелкой дрожью его руки, охватившие Нину, слышал, как странно прозвучал голос, когда он попытался что-то сказать ей, заглушить эти невнятные вопли, звучавшие у самого его уха.
      Наконец она как будто успокоилась, и тогда он немного разжал руки. Но она тут же вырвалась и убежала в спальню.
      – Нина! Нина! Ради бога!..
      Он бросился за ней, но не успел добежать, как она рухнула без чувств возле кровати, раскинув руки, прижавшись щекой к темно-серому коврику.
      Эбби стоял над ней, не в силах двинуться, чувствуя стеснение в груди, ловя ртом воздух, задыхаясь от удушливого дыма, наполнявшего комнату.
      Все-таки он стряхнул с себя оцепенение, подошел к ночному столику и вызвал по телефону доктора Хорей-шио Ли, жившего неподалеку. Когда он набирал номер, ему казалось, что пальцы у него деревянные.
      Он был раздавлен. Не только тем, что произошло, но и тем, что за этим стояло. Как же она его ненавидела!
      Она.
      Нина. Эбби судорожно глотнул, на секунду зажмурил глаза, но тут прозвенел звонок, и он пошел к дверям встречать доктора. Он еще раз глотнул. Пусть не будет в его голосе ни ужаса, ни горя, когда ему придется давать объяснения врачу.

21

      В тот же вечер в одном из нижних залов ньюхиллской ратуши заседал строительный комитет городской начальной школы.
      Рядом в широком коридоре на кленовых скамьях (дешевая подделка под Виндзор) сидело десятка полтора архитекторов, ожидая своей очереди предстать перед комитетом.
      Рафф ни разу еще так не волновался с того дня, когда семнадцатилетним юношей впервые вошел в чертежную архитектора у себя в Сэгино. Даже стычки с Мансоном Керком казались теперь приятным времяпрепровождением по сравнению с тем, что ему предстояло. В обычных обстоятельствах он отнесся бы к своему выступлению с достаточным хладнокровием. Но он должен выступать вместо Винса Коула, он представляет новую фирму а поручение свалилось на него в самую последнюю минуту. Поэтому он так остро чувствовал свою ответственность.
      Он сидел, пытаясь сосредоточиться и обдумать данные, тщательно собранные Винсом. Заглянул он и в свои собственные заметки – наспех записанные мысли о школьной архитектуре; в большинстве своем они были результатом его наблюдений и раздумий во время поездки по стране.
      Архитектору, выступающему на таких заседаниях, предупреждал его Винс, следует зарубить себе на носу: нечего и пытаться заранее представить себе, о чем его спросят и какие предъявят требования. Каждый из сидящих здесь архитекторов должен быть готов ответить на тысячу вопросов.
      Один за другим его коллеги входили в зал и выходили оттуда с такими измученными, устало-удивленными и потными физиономиями, что, глядя на них, Рафф все больше волновался.
      – Пожалуйста, мистер Блум. – Кто-то поманил его из приоткрытой двери в конце коридора.
      Рафф вскочил, и все бумажки Винса разлетелись по полу. Кое-как подобрав их, он зашагал к двери, вошел в зал и был представлен комитету, заседавшему под председательством седовласого крепыша, Джошуа Ханта. К этому времени в голове у Раффа осталась какая-то каша из разрозненных, полузабытых фактов.
      Он стоял в своем мешковатом сером костюме «в елочку», белой рубашке и грубошерстном галстуке, прижимал к груди папку с чертежами и смотрел на членов комитета, в котором, помимо мистера Ханта, было четверо мужчин и две женщины.
      Он смутно услышал слова Ханта о том, что Винсент Коул заболел и вместо него от фирмы «Остин, Коул и Блум» явился мистер Блум.
      – Какие школы построила ваша фирма? – спросил один из членов комитета.
      На это вместо Раффа ответил сам Хант:
      – Никаких.
      Долгое молчание. Члены комитета углубились в лежавшие перед ними большие желтые блокноты.
      Первым поднял глаза на Раффа длиннолицый бледный человек.
      – Мистер Блум... – Он указал на план участка, прикрепленный к классной доске на правой стене зала. – При наличии такого вот участка, расположенного на пересеченной местности, как вы ориентировали бы здание по отношению к шоссе?
      Вопрос был удачный: Рафф все-таки успел изучить фотокопию плана, раздобытую Винсом. Но ответил он не так, как на его месте ответил бы Винс, а по-своему:
      – Говоря по совести, – тут он спохватился и добавил «сэр», – я не считаю, что эта школа должна помещаться в одном здании. На таком неровном участке лучше разместить несколько небольших строений. – Это предложение было полной неожиданностью для него самого. – Прелесть такой планировки в том, что в ансамбль можно включить все деревья, и они будут не только давать тень, но и объединят здание с ландшафтом, который...
      – Минуточку, мистер Блум, – перебил Джошуа Хант. – Я хотел бы уточнить. Сколько именно зданий?
      – Я думаю, четыре, – нерешительно сказал Рафф.
      Хант подергал густые серебряные усы.
      – А не приведет ли это к тому, что стоимость кладки по меньшей мере удвоится?
      – Мы не намерены входить в лишние расходы, – добавил длиннолицый. – Нам кажется, что самое экономичное сооружение – это одно здание с четырьмя стенами.
      – Было бы очень желательно, чтобы мистер Блум подробнее изложил свои соображения, – вмешалась молодая женщина в очках.
      – В общем, – благодарно повернулся к ней Рафф, – школа представляется мне в виде нескольких небольших зданий, соединенных крытыми переходами. Детям это Должно понравиться – они любят разнообразие. Помню, в. детстве я ненавидел большое школьное здание – в нем было что-то слишком... педагогическое. – Морщина на лбу Длиннолицего заставила его замолчать. Но возражений не было, и он продолжал: – Я хочу сказать, что в наших школах слишком много «школьного», а ребенку нужно дать ощущение дома – маленькое здание или несколько непохожих друг на друга зданий... может быть, выкрашенных в разные цвета... так, чтобы они напоминали кубики.
      – Мистер Блум, – ровным голосом сказал Хант, – не кажется ли вам, что вы упускаете одну мелочь: бюджет? Нам нужно удобное, недорогое здание, в котором могло бы учиться двести двадцать детей. Не следует также забывать, что через десять лет число учеников удвоится. Мы не можем позволить себе эксперименты с... кубиками.
      – Джош, – обратилась к нему молодая женщина в очках, – по-моему, выслушаем мистера Блума до конца. В том, что он говорит, много правильного. Вот мои малыши постоянно жалуются, что наша теперешняя школа похожа на большую старую тюрьму.
      Член комитета с темно-рыжими щетинистыми волосами и светло-рыжими бровями сказал:
      – Я охотно согласился бы с вами, Лойс, только вряд ли нам по карману... как бы это сказать... забавляться кубиками, когда департамент просвещения...
      – Я так ничего и не понял, мистер Блум, – перебил его Джошуа Хант. – Не можете ли вы объяснить нагляднее? – И он указал на доску.
      – Попытаюсь. – Рафф подошел к доске. Детские кубики! И какого черта он употребил это дурацкое выражение! Но, когда он взял в руки мел и повернулся к слушателям спиной, уверенность вернулась к нему. – Давайте подойдем к проблеме так, – говоря это, он набрасывал план. – Сгруппируем помещения вокруг открытой площадки для игр и большого зала, приспособленного для самых разнообразных целей. Расположим их несимметрично. Пусть в каждом здании будет по две классные комнаты с уборными и умывальными. Перегородки между классами поставим передвижные. – Он соединил домики между собой, и теперь даже по этому черновому наброску можно было судить, как будет выглядеть такая школа, похожая на летний лагерь. Он поискал глазами и, обнаружив цветные мелки, раскрасил здания в красный, зеленый, желтый и синий цвета. – Такие жесткие краски не годятся, – заметил он. – Нужны более мягкие оттенки, гармонирующие с окружающим пейзажем.
      – Как было бы чудесно! – услышал он голос молодой женщины. – Они действительно выглядят как кубики.
      Рафф повернулся к слушателям:
      – Конечно, я сделал только самый общий набросок, но...
      Другой член комитета раздраженно прогнусавил:
      – А я-то думал, что современные архитекторы стоят за плоские крыши. Сколько их тут выступило и все настаивали на плоских крышах, потому что они экономичнее. А вы вон какие коньки насажали.
      – Видите ли, – сразу ответил Рафф, потому что этот вопрос был для него животрепещущим, – я лично не считаю, что плоские крыши хороши во всех случаях жизни... сэр. Мне это пришло в голову в прошлом году, когда я ездил по стране. Из-за этих плоских крыш все дома выглядят на одно лицо; через несколько лет кругом будет такое однообразие – сплошные горизонтальные линии. Мне кажется, что невысокие двускатные крыши теснее связывают дом с небом...
      Он запнулся, почти физически ощутив нетерпение слушателей.
      – Мы говорили о сравнительной стоимости, – сказал гнусавый. – У ваших... кубиков покатые крыши. Насколько они дороже плоских?
      – И скажите еще, коли на то пошло, – вставил рыжий, – на сколько процентов удорожатся малярные работы из-за этой сногсшибательной раскраски?
      Если бы члены комитета не так набросились на него, если бы они не оборвали его на полуслове, а дали ему собраться с мыслями, он мог бы приблизительно ответить на эти вопросы. Но сейчас он молчал, чувствуя нестерпимое раздражение и полное свое бессилие. У него даже вспотел затылок. О господи, ну как втолковать этим господам, что для детишек школа, в которой они учатся, не менее важна, чем для их папаш и мамаш дома, в которых они живут! А дети заслуживают, во всяком случае, такого же внимания, как строительные контракты!
      Конечно, стоимость – вещь немаловажная; бюджет у строительного комитета очень жесткий. И все-таки в первую очередь нужно думать о том, чтобы получше устроить школу, а уже потом изобретать способы, как уложиться в бюджет. Какой смысл заранее отрезать себе все пути!
      Когда он наконец заговорил, голос его звучал слишком громко:
      – Я не могу подсчитать вам сию минуту на логарифмической линейке, насколько дороже обойдется окраска. (Если бы Винс слышал это!) Может быть, даже и ненамного. Дело ведь не в этом. Сейчас я пытаюсь разрешить основную проблему: какой должна, быть школа, чтобы она пришлась малышам по душе и чтобы они охотно в нее ходили. Не станут дети весело и с пользой учиться, если вместо школы вы дадите им просто столько-то квадратных Футов по сходной цене. Это можно устроить в два счета: таких архитекторов, с логарифмической линейкой вместо мозгов, сколько угодно. А вот чудесных школ для чудесных детишек очень мало.
      Ну, выложил им все. Конечно, они не в восторге –. это сразу видно. Но что сказано, то сказано, и провалиться ему на этом месте, если он не подпишется под каждым своим словом.
      Члены комитета снова зашевелились, зашуршали листами желтых блокнотов.
      – Мы очень благодарны вам, мистер Блум, – заговорил Джошуа Хант. – О результатах дадим вам знать. Передайте, пожалуйста, мистеру Коулу привет от меня.
      В коридоре Рафф подошел к умывальнику, наклонился над краном и с жадностью глотнул воды.
      – Мистер Блум! – окликнул его кто-то. Он выпрямился и увидел молодую женщину из комитета. – Меня зовут Лойс Вертенсон. – Высокая, темноволосая, с длинной талией, она смотрела на него прямо и серьезно, держа очки в руках. – Мне только хотелось сказать вам, что, по-моему, ваш замысел очень интересен. Замечательный замысел. – Она теребила очки в черепаховой оправе. – Я... Мне просто хотелось сказать вам это.
      – Благодарю вас, – сказал Рафф так, словно она вручила ему золотую медаль Американского института архитекторов.
      – Пожалуйста, не теряйте надежды, – продолжала она, – пока еще не теряйте. У нас нелегкое положение, но не думайте, что остальные члены комитета так уж безнадежны, как вам могло показаться. Они... в общем, вы немного ошеломили их.
      Рафф кивнул, глубоко тронутый.
      – Если бы мне дали больше времени, я объяснил бы им, как я все это вижу... Но ведь в первую очередь нужно было изложить общую концепцию...
      – Да, – согласилась она. – Как бы там ни было, мне хотелось сказать вам, что я сделаю все возможное, чтобы вас вызвали еще раз. – Лойс Вертенсон улыбнулась; ее карие глаза светились решимостью.
      – Благодарю вас, – снова сказал Рафф.

22

      В среду рано утром в доме Винса Коула зазвонил телефон. Винс в это время принимал душ. Трой вошла в ванную, когда он одевался.
      Вечно она так. В этом идиотском доме двери и окна всегда настежь. Полезно для здоровья, видите ли!
      – Звонил Эб. – Трой стояла на пороге босиком, в темно-синем халатике. «Была бы недурна, – подумал Винс, – если бы ее живот не занимал половину ванной».
      – Эб? – По выражению ее лица Винс понял: случилось что-то серьезное. – Насчет школы? – тревожно спросил он.
      – У Нины нервное расстройство, – сказала Трой. – Она в Нью-Йорке, в психиатрической больнице. Эб только что оттуда.
      А из школы ни слова. И Джошуа Хант тоже молчит. Если Рафф Блум провалил это дело...
      – Нервное расстройство? Да что там у них стряслось? – раздраженно спросил он.
      – Понятия не имею. Знаю только, что это случилось в понедельник вечером. Больше Эб ничего не сказал. Просил меня приехать.
      Винс обмотал вокруг бедер мохнатое полотенце. Ему было неловко под спокойным взглядом Трой. До чего ее разнесло! Брр, даже мурашки побежали.
      – Странная вещь, Винсент, – сказала Трой, когда они сели завтракать в старинной кухне, – мне почему-то не верится, что у Нины нервное расстройство. Она для этого слишком холодна, слишком уверена в себе. И с чего это вдруг?
      – Она вообще настоящий рефрижератор, – заявил Винс.
      – Бедный Эб. У него был такой убитый голос. – Не притронувшись к яичнице, она закурила. Вечно она так. Слава богу, его бронхит прошел. Еще один день такого домашнего ареста – и он совсем спятит.
      – Спроси его, не могу ли я чем-нибудь помочь. Завтра я уже пойду в контору, – сказал Винс, доедая яичницу.
      После завтрака он отправился в столовую, снял со стены портрет Ханны Трой и принялся реставрировать облупившуюся старую раму. Он любил такие занятия. Помогает убить время. Господи Иисусе, как надоело, как опостылело сидеть в этом логове!
      Вошла Трой, уже совсем одетая.
      – Пожалуйста, купи еще банку позолоты; тогда я сегодня кончу раму. – Он начал счищать наждачной бумагой растрескавшуюся позолоту.
      – Рама получится прямо роскошная. Только не возись с ней так много, милый. Тебе сейчас нужно побольше отдыхать.
      – Хочу к воскресенью кончить ее и высушить.
      – Ей-богу, Винсент, нашим гостям совершенно безразлично, будет старуха Ханна висеть на стене или нет.
      – Хочу к воскресенью закончить.
      – Сидение дома не улучшило твоего настроения, да милый? Ты колючий, как еж. Я чем-нибудь провинилась?
      – Конечно нет. Чем ты могла провиниться? – Провинилась не Трой, а Бланш Ормонд. Теперь его к ней силой не подтащить. Шуточка сказать, пропустил из-за нее заседание в Ньюхилле!
      Стоя перед ним, Трой перебирала содержимое своей сумочки. Все беременные женщины такие. Вечно возятся со всякими пустяками. К тому же Трой не способна посмотреть на себя со стороны. Абсолютно не способна. Порхает себе по дому, занимается общественными делами, носится с какими-то проектами, реформами, собирает подписи под петициями, пишет письма в газеты – словом, черт знает что. И воображает, что она соблазнительна как никогда. Какой уж там соблазн!
      – Когда придет Пьетро, – заговорила Трой, – попроси его сгрести листья с подъездной дорожки и подмести двор. Только, пожалуйста, будь полюбезнее.
      – Я с удовольствием попросил бы его побриться, – буркнул Винс.
      – Ох, Винсент, пожалуйста, не придирайся к бедняге. Ты даже не представляешь себе, как ему трудно живется. Поверь мне.
      – Но бриться время от времени он все-таки может. – Винс продолжал с остервенением зачищать раму. И какого дьявола Трой так носится с этим итальяшкой в грязных штанах и с грязными коричневыми ногами? Подумать только, на прошлой неделе он в белой куртке, как положено лакею, разносил вино перед обедом и вдруг уселся – наглец этакий! – и пустился в разговоры с гостями! Трой видит в нем представителя всех угнетенных и обездоленных крестьян старухи Италии, а он, наверно, самый прожженный негодяй в этом городишке. И к тому же пьянчуга.
      – Знаешь, Винсент, рядом с тобой даже мой папаша покажется закоренелым, воинствующим коммунистом.
      Винс застонал.
      – Послушай, Трой, я обожаю всех итальянцев, и всех евреев, и всех католиков, и всех арабов. Но все-таки он может побриться.
      – Ну ладно, миленький. – Трой наклонилась и поцеловала его в губы. Уже стоя в дверях, она вдруг вспомнила. – Да, Винсент, если до моего возвращения зайдет Пэт Милвин, отдай ей все передовицы и «Нью Рипаблик». Они на телефонном столике. – Она снова вернулась в столовую. – Мне так жаль, Винсент, что я не умею тебя развлечь. Тебе очень тошно дома, правда? – тихо сказала она.
      – Что за вздор, Трой! – Он старательно тер наждачной бумагой раму.
      – Знаю, что тошно.
      Он не ответил. Что тут ответишь?
      – Господи, я бы с радостью полезла в мясорубку или куда угодно, лишь бы снова стать тоненькой, как тростинка, и чтобы ты, как прежде, все время обнимал меня...
      – Да разве я хоть раз заикнулся... – угрюмо начал Винс.
      – Нет, дорогой, не заикался. Просто я...
      – Что – просто ты? – выдавил он из себя.
      – Нет, ничего. Мне действительно пора бежать. – Она снова поцеловала его и сделала несколько шагов к двери. – Ох, как я боюсь встречи с беднягой Эбом! Все это так ужасно. – Из передней она крикнула: – Постараюсь вернуться к ленчу.
      Входная дверь захлопнулась.
      Винс встал и прислонил портрет к боковой стенке камина. Вне себя от раздражения, он крепче стянул поясом полосатый халат и начал бродить по комнатам.
      Приходится поминутно напоминать себе, какой это почтенный, можно сказать – исторический дом. Иначе с ума сойдешь от всех этих закоулков, и ступенек, и сквозняков, и пыльных плинтусов, и скрипучих половиц. Достопримечательность, ничего не попишешь.
      Пэт Милвин.
      Может быть, она придет.
      Пэт Милвин.
      Он прошел в переднюю и посмотрел на телефонный столик, где Трой оставила для Пэт пачку газетных вырезок и журнал.
      На всякий случай он решил побриться. Поймал себя на том, что все время прислушивается, не шуршат ли шины на подъездной дорожке.
      А почему бы не позвонить ей? Почему не напомнить, что Трой оставила для нее всю эту ерунду? Почему не проявить учтивость?
      Милвины жили в нескольких минутах езды от них – вернее, не Милвины, а Пэт Милвин. Флойд, ее муж, почти все время был в разъездах.
      Они – потенциальные клиенты, это несомненно. Флойд Милвин получил недавно большое наследство и все лето только и говорил за коктейлями о своем земельном участке вблизи Стэмфорда. Участок был большой, и Флойд в компании со своими друзьями надумал построить там поселок в тридцать домов.
      Винс вспомнил первое появление Пэт в их доме. Как только они поселились в старой мельнице, она пришла к ним в белых перчатках с официальным визитом. Благосклонность Трой к Милвинам объяснялась вначале тем, что Флойд заведовал торговым отделом крупной фабрики резиновых изделий и среди прочих товаров продавал противозачаточные средства. Трой это забавляло. Но Милвины ужасно не любили говорить на эту тему.
      С точки зрения Винса, единственным недостатком Пэт было неумеренное обожание, с которым она относилась к Трой. Она восхищалась ею просто до глупости. Трой покровительствовала Пэт, приобщила ее к политике и общественной работе, внушила ей любовь к современному искусству и, как она выражалась, превратила неодушевленный предмет под названием Hausfrau в живую женщину.
      Естественно, Винсу было нелегко завязать с Пэт сколько-нибудь личные отношения. «А сложись обстоятельства иначе, – думал он, – это не представляло бы труда». Однажды он танцевал с ней на благотворительном вечере, устроенном тоунтонской Лигой женщин-избирательниц. Когда танцуешь с женщиной, сразу чувствуешь...
      Побрившись, он набрал номер телефона Милвинов.
      – Здравствуйте, Пэт, говорит Винсент. Считаю своим долгом доложить, что Трой оставила для вас кучу передовиц. Я боялся, что вы приедете, когда никого не будет.
      – Огромное спасибо, Винс, – сказала она. – Голос у вас гораздо лучше. Просто преобразился.
      – Как и его хозяин. – Затем небрежным тоном, чтобы она, при желании, могла превратить все в шутку: – Почему бы вам не приехать за ними сейчас? Пока преображенный человек еще сидит дома? Или вы заняты?
      – Какое там! Бездельничаю самым постыдным образом и ужасно хочу прочесть эти статьи. Хотя, конечно, я понимаю, что до Трой мне не дотянуться. Вы действительно не возражаете против того, чтобы я заехала?
      – Если вы не знали до сих пор, так знайте: никто не возражает против лишней встречи с Пэт Милвин. – Некоторое преувеличение, конечно, но ведь иначе она не приедет.
      – Я не одета, – сказала она.
      – Я тоже, – ответил он, осмелев. Вот и все. Понимай как хочешь.
      Повесив трубку, он подумал, что важнее сохранить дружеские отношения с Милвинами, чем добиться благосклонности Пэт. Нельзя рисковать почти верным заказом на проектирование поселка, о котором говорил Флойд.
      Может быть, разумнее держаться сегодня в границах? Так сказать, пустить пробный шар, но далеко не заходить.
      Чтобы укрепиться в этом мудром решении, он постарался сосредоточиться на делах: позвонил в контору и спросил Сью Коллинз, какие сегодня получены письма и нет ли вестей от Джошуа Ханта?
      Нет.
      А Рафф Блум в конторе? Нет, он ушел в бар к мистеру Коркорану – там у него назначена встреча с подрядчиком.
      В конторе нет никого, кроме агента фирмы, поставляющей кровельные материалы.
      Винс вернулся в столовую. Посмотрел на часы. Только половина десятого.
      Он снова взялся за раму, но работа не клеилась. Он перешел в гостиную, сел на кушетку и уткнулся в последний номер «Аркитекчерел рекорд».
      Услышав, что к дому подъехала машина, он вскочил.
      На Пэт Милвин были темные клетчатые брюки. Она была на удивление узкобедрая. На удивление – потому, что Пэт ела за троих, могла влить в себя сколько угодно вина и джина и все-таки никогда не толстела. «Штучки внутренней секреции», – любил говорить Флойд Милвин.
      Примечательно в ней, разумеется, не лицо, а тело. Лицо слишком мясистое, нос слишком бесформенный, лоб слишком высокий, несмотря на темную челку. Но, танцуя с ней, ощущая прикосновение этих твердых грудей, кто стал бы думать о ее лице?
      Она взяла со столика пачку вырезок.
      – Я скоро стану таким синим чулком, что самой страшно. А где Трой? Как она ухитряется быть такой умной? Под влиянием своего мужа, Винс?
      – Безусловно, – подтвердил Винс. Пэт направилась к дверям. – Куда вы так спешите, Пэт?
      – Мне пора.
      – Ну, хоть выпейте со мной кофе! – попросил Винс.
      Она заколебалась.
      – Объясните мне, как это Трой может? Она ведь выдувает по утрам половину кофейника. Я сама видела, теперь она и меня приучает к кофе.
      – Вот и хорошо. – Далась же ей Трой!
      – Ну ладно, но только одну чашечку.
      Он пропустил ее вперед, и они прошли в кухню.
      Согрев кофе и разлив его по чашкам, Винс спросил:
      – Флойд давно уехал?
      Пэт положила на стол возле чашки пачку сигарет.
      – Больше трех недель, почти четыре.
      – Ах вы бедняжка! – Винс внимательно наблюдал за ней.
      – А что, я похожа на оголодавшую вдову?
      – Да. А я похож на оголодавшего вдовца?
      Пэт посмотрела на него и, улыбнувшись, забавно сморщила нос.
      – Вы?
      – Вдовец по беременности, – сказал он. – Да будет вам известно, это не так уж весело.
      – Вероятно... Но Трой держится просто изумительно.
      Винс кивнул. Потом уставился на блузку под ее вязаной кофточкой.
      – Пожалуй, мне не слишком полезно засматриваться на милвиновские сокровища. – Он усмехнулся и покачал головой. – Безнадежный случай.
      Она рассмеялась, но Винс заметил, как вспыхнули ее щеки:
      – Продолжайте в том же духе, Винс. Зарядите меня на весь день. – Однако, не успел он открыть рот, как она опередила его: – По-моему, Трой выглядит не такой уж беременной.
      – Вы думаете? – Винс отхлебнул кофе. Как трудно найти к ней подход! – По-видимому, я чувствительнее к проявлениям беременности, чем большинство мужчин. Обычно мужей нисколько не трогает, когда их жены...
      – У нас никогда не было детей, и мы оба жалеем об этом. – Она тут же рассмеялась. – Флойд любит подшучивать на этот счет: он говорит, что это отлично рекомендует продукцию фирмы, но, по существу...
      – Да. – Винс довольно грубо оборвал ее: больно уж неподходящая тема. Протягивая Пэт закуренную сигарету, он коснулся ее руки.
      – Мне очень приятно с вами. Жаль, что нет Трой.
      – Она поехала к Эбу, – сказал Винс. – Вернется только к концу дня.
      – Я чувствую себя ужасно неловко, прямо как преступница, оттого что вот так сижу с вами. – Пэт сняла с языка табачную крошку.
      – Не надо, Пэт! – Винс положил ладонь на спинку ее кресла. – Вы совершили настоящее благодеяние! Я был болен домашней скукой в тяжелой форме.
      – Вам, должно быть, до смерти хочется в контору?
      – Завтра обязательно пойду. – Его рука окончательно перебралась на спинку кресла. – Поэтому я так рад, что вы пришли. Неужели я не заслуживаю, чтобы меня иногда побаловали? – Он коснулся ее затылка. – Не заслуживаю? – Голос его звучал приглушенно.
      Она встала.
      – Вы удивительный, Винс. Клиентки будут сходить по вас с ума.
      – Надеюсь, вы будете первая, – сказал он, тоже вставая. Теперь можно взять ее под руку. – Пойдемте, я покажу вам мою рабочую комнату – прежде там был кабинет Верна.
      – О, с удовольствием! Я у вас такая частая гостья, но ни разу не была наверху, а ведь это удивительный старый дом, правда?
      – Осторожнее, не споткнитесь, – предупредил " Винс, когда они поднимались по узкой, крутой лестнице восемнадцатого века.
      – А это ваша спальня? – Она заглянула в большую комнату направо от площадки и секунду внимательно смотрела на огромную кровать. – Правда, противно, когда кровать называют рабочим местом?
      Винс расхохотался; но у него вдруг обмякли ноги. В непроветренной спальне воздух был пропитан духами Трой, и от этого запаха и от теплого аромата Пэт Милвин голова у него совсем закружилась. Сердце нестерпимо стучало.
      Они вернулись на площадку, и Винс открыл дверь в кабинет.
      – Вот здесь прежде работал Верн, а теперь работаю я. – Голос его звучал так хрипло, что ему пришлось откашляться.
      Пэт вошла в старинную, отделанную панелями комнату и сразу направилась к наклонно поставленной чертежной доске.
      – Как бы мне хотелось, чтобы Остин, Коул и Блум выстроили новый дом для меня!
      – Что ж, об этом можно подумать, – многозначительно сказал Винс. – Только вам придется дать мне взятку.
      Она засмеялась и снова сморщила нос.
      – Винс, вы чудо!..
      Но он почувствовал, как дрогнула ее рука. Время для него перестало существовать.
      – Все-таки в этих старых берлогах есть что-то очень уютное.
      – Еще бы! – Пэт повернулась к нему. – И Трой права: как это характерно для современного архитектора – поселиться в такой старой перечнице... – Она вдруг замолчала и чуть заметно придвинулась к Винсу, словно и ей было уже невмоготу бороться со слабостью, рожденной запахом спальни и этой, похожей на кокон, комнатой со сводчатым потолком. – Но я думаю...
      Винс осторожно обнял ее за талию.
      – О чем вы думаете?
      – Винс! – Она задохнулась.
      – Тсс! – Он привлек ее к себе. •
      – Винс, не надо... Если Трой... Трой мой друг... Она для меня самая...
      – Тсс! – повторил он.
      – Винс! – Голос совсем изменил ей. – Я не могу... Мы с Трой...
      Он заставил ее замолчать, прижавшись губами к ее губам.
      Дрожала уже не только ее рука, дрожало все ее тело. Так они стояли, покачиваясь, и она тщетно пыталась отвести его руку, а потом сдалась, и они опустились на мягкую, обитую темно-красной материей кушетку.
 
      Потом они лежали рядом, и Винс думал, что, пожалуй, теперь у него еще больше шансов получить заказ от Флойда. Уж он заставит Пэт поработать на него! Винс представил себе чертежную в их конторе: на досках приколоты чертежи ньюхиллской школы и милвиновского поселка, и оба заказа раздобыл Винс Коул. Какое это было бы блистательное начало для фирмы! А вся заслуга будет принадлежать ему, Винсу Коулу, и тогда...
      На улице раздался какой-то шум. Винс вскочил.
      – Боже мой! – вскрикнула Пэт. – Что это?..
      Винс подбежал к окну. Сердце билось у него где-то в горле. Его даже затошнило – так он боялся увидеть сейчас Трой.
      Он осторожно выглянул на улицу.
      Старый «фордик» Пьетро.
      Винс повернулся к Пэт, которая лихорадочно одевалась. С трудом отдышавшись, он сказал ей, что это не Трой. Но она продолжала торопливо натягивать свои одежки.
      Винс поднял с пола полосатый халат, вынул из кармана пачку сигарет и протянул Пэт. Она отказалась.
      Он посмотрел на часы. Все в порядке. Еще нет одиннадцати.
      Потом он помог ей надеть шерстяную кофточку. Все это молча, без единого слова.
      Только спустившись вниз и немного успокоившись, она сказала:
      – Что с нами случилось? – Шепотом, словно самой себе. – Что случилось, Винс? Я, конечно, думаю и о Флойде... Но у меня так мерзко на душе не из-за Флойда... а из-за Трой... Как я посмотрю ей в глаза? Почему я такая? Как люди могут?..
      Винс терпеть не мог запоздалых сожалений. Все же ему хотелось ответить ей и найти оправдание – хотя бы себе. Но оправдания не было. Трой ни в чем не повинна. Разве только в том, что слишком беременна. Но ведь он сам добивался этого. И добился. И тогда она вышла за него замуж. А теперь случилось вот это. Хуже, бесчестнее не придумаешь. Он должен как-то загладить свою вину. Должен.
      Усадив Пэт в лимузин, Винс оделся: его пошатывало от слабости, но он твердо решил пойти в контору. Так бывало уже не раз: ответа на все вопросы, оправдания всех поступков он искал в работе, как в некоей облагораживающей, возвышающей силе.
      Он вышел из дому. Пьетро все в тех же узких грязных штанах сидел на корточках под огромным кленом и кормил белку.
      – Пьетро! – позвал Винс. Белка испуганно взметнулась на дерево.
      – Здравствуйте, Винс.
      Винс!
      Он сказал Пьетро насчет листьев.
      – А когда миссис Коул вернется, скажите ей, что мне пришлось поехать в контору.
      – Ладно. Скажу ей сразу, как приедет. Только слишком уж много она мотается.
      Винс пошел в гараж. Он ездил на машине Верна.
      Наконец-то! Обошлось.
      Теперь ему нужна только работа. Самое лучшее лекарство. Очистительное. Пальцы его стосковались по карандашу и рейсшине, перед глазами стоял белый лист чертежной бумаги. Ничего больше не нужно.
      Сегодня он будет помогать Лему Херши или Раффу Блуму.
      В конторе он радостно поздоровался со Сью Коллинз и через маленькую приемную вошел в свой маленький кабинет.
      На столе лежала пачка бумаг – его заметки о ньюхиллской школе, которые Рафф Блум брал с собой в понедельник.
      Может быть, позвонить Джошуа Ханту? Может быть у Ханта уже есть приватные и обнадеживающие сведения насчет заказа?
      Нет. Лучше подождать. Но выдержки у него хватило ненадолго. Через час он позвонил в контору Ханта. Секретарша сказала, что Хант на весь день уехал в Нью-Йорк.
      «Надо взять себя в руки», – решил Винс и отправился в чертежную. Херши ушел завтракать. Винс просмотрел чертежи на его доске. Взглянул на доску Раффа: она была пуста. Должно быть, Рафф чертит в баре Корки.
      Винс вернулся в кабинет, предварительно попросив Сью Коллинз купить ему взбитых сливок и сэндвич.
      Какая тишина! Поскорей бы приняться за дело. Не может он сидеть так, сложа руки. Тем более что Рафф, конечно, пьянствует в этом баре и уже не знает, на каком он свете, а Эбби вынужден сидеть в Нью-Йорке у Нины.
      Винс откинулся на спинку стула, взглянул на фотографию Трой в серебряной рамке и вдруг вспомнил: в воскресенье Флойд и Пэт Милвин приглашены к ним на обед.
      Вот и случай. Взяться за Флойда, не теряя ни минуты! Добиться от него заказа. Винс встал, снял пиджак, засучил рукава белой рубашки и уселся за чертежную доску.
      Планы Флойда были ему известны. Флойд не раз заводил разговор об этом, но не делал никаких конкретных предложений, ожидая подходящей финансовой ситуации.
      Так вот, почему бы не обдумать проект заранее? Сию минуту? Почему бы не подготовить кое-какие материалы?
      Каждый дом обойдется тысяч в тридцать – – сорок, не считая стоимости участка. Следовательно, типовой проект тут не годится. Люди, которые селятся в таких домах, любят пустить пыль в глаза. Большая столовая и такая же гостиная – это прежде всего. Может быть, очаг снаружи, под стать камину внутри, где-нибудь неподалеку от кухни. А может быть, окаймленный разноцветными плитками оригинальный цветник между гостиной и террасой?
      Впрочем, нет. Таких людей, как Флойд Милвин, интересует только, во что обойдется квадратный фут.
      Нужно то, что Флойд назвал бы «разными штучками, фиглями-миглями».
      Винс начал рыться в толстых томах суитсовского каталога . Он решил, что экономнее будет принять для всех домов один и тот же модуль в три фута. Это уменьшит затраты на рабочую силу. Трехфутовый модуль дает большой простор для различных вариаций. Принимая стандартную дверь шириной в два фута восемь дюймов четырехдюймовые стойки, мы получим между осями стоек ровно три фута. Для обычных полов и кровель трехфутовый шаг балок вполне подходит. Раздвижные окна шириной в три фута также имеются. А можно принять модуль и в четыре фута. Главное – установить основной принцип: создать видимость и ощущение нестандартного дома, применяя, в сущности, типовой проект, только гибкий, легко изменяемый. И конечно, искусно распланировать участки, расположить все дома по-разному. И применять различную окраску, различные материалы, чередовать каменную кладку с деревянной обшивкой, пологие крыши с островерхими. Все это в сочетании с модульной системой уменьшит стоимость строительства и, следовательно, увеличит прибыли строителей.
      Винс заточил карандаши, раскатал лист чистой кальки и начал было чертить.
      Но вдруг рука его застыла в воздухе.
      Ему пришла в голову неожиданная мысль. Он резко повернулся на стуле, лоб у него покрылся испариной. Не оставил ли он, не оставила ли Пэт Милвин каких-либо улик там, наверху? Не забыли ли они чего-либо в спешке?
      Винс закрыл глаза. Он напряженно пытался вспомнить, воссоздать, нервничая и злясь на себя за то, что его память, обычно такая острая, на этот раз отказалась повиноваться.

23

      По дороге к Эбби, думая только о том, как помочь ему и вдохнуть в него бодрость, Трой совершенно выбросила из головы собственные тревоги и огорчения. Она словно заперла на замок воспоминание о том, как нехорош был с ней Винсент сегодня утром, да и вообще в дни своего выздоровления. Тут виновата ее беременность, утешала себя она; когда родится ребенок, отвращение Винсента пройдет, и все будет по-прежнему. Она не позволяла себе Углубляться в вопрос, устраивает ли ее такая перспектива.
      Но жестокие сомнения вновь овладели ею, как только Ч она увидела поджидавшего ее Эба, увидела его усталые тусклые глаза и молодое, но уже изможденное лицо, на котором особенно резко выделялись горбатый нос и тяжелый подбородок. Точно так же выглядел ее отец в конце тяжелого, изнурительного дня. И Верн.
      Эбби не сразу рассказал ей о происшедшем. Они вместе упаковали Нинины вещи в чемодан и привели все в порядок, потом он вручил ей чеки и банковские документы для передачи Сью Коллинз.
      – Сью знает номер телефона больницы и добавочный номер, по которому меня можно вызвать, – сказал он, вынося Нинин чемодан в гостиную. – Я буду там все время. Только в два часа отлучусь на примерку к Бруксу. Пришлось заказать новый костюм – у меня остался только тот, что на мне. Остальное она сожгла.
      Трой уставилась на него.
      – Что?!
      – Она сожгла все мои вещи. В ванне.
      – Боже мой! – Трой продолжала смотреть на него.
      – Там я ее и нашел, когда вернулся. После того как Данбар... – Эб устало сел на край кушетки.
      Трой села рядом с ним:
      – Эб, значит, она... совсем больна?
      Он сразу ощетинился:
      – А ты что, сомневаешься в этом?
      Увидев, что он опять занял прежнюю оборонительную позицию, Трой поспешно сказала:
      – Миленький, если тебе не хочется, не рассказывай мне.
      – Видимо, от меня ждут признания, что ничего этого не было бы, если бы в Нью-Хейвене я послушался советов своей сестрицы, – все еще враждебно сказал он.
      – Эб, разве я об этом...
      – Все это яснее ясного, и я не собираюсь...
      – Эб, пожалуйста, не надо так! – взмолилась Трой. – Да, Нина мне всегда была не по душе, но я... – И вдруг она сказала то, что вовсе не собиралась говорить, сказала для того, чтобы Эбби не чувствовал себя таким одиноким, таким затравленным, загнанным в угол: – Эб, если посмотреть правде в глаза, так ведь нам обоим не повезло...
      – Обоим? – Эбби даже заморгал от удивления.
      Она покачала головой.
      – Неважно. Ты расскажи мне, что стряслось.
      Он долго смотрел на нее. Потом его словно прорвало:
      – Это случилось в понедельник вечером. – Невольно он бросил взгляд в сторону спальни. – Началось-то все много раньше. Но вылезло наружу в понедельник. Когда я сказал, что пристройку Элен придется отложить. И потом, когда Данбар...
      Трой не выразила никакого удивления.
      – Миленький, неужели для тебя это было новостью? Если бы ты видел ее в воскресенье в клубе!
      – Это не все. Тут есть и другое. Еще более страшное. – Эбби встал, подошел к стеклянной стене, снова вернулся и начал рассказывать. Подробно, почти ни о чем не умалчивая. О Данбаре, о пощечине, о своей сожженной в ванне одежде, о том, как потом Нина потеряла сознание и как он отвез ее в Нью-Йорк и поместил в психиатрическую клинику «Пэйзон-Мемориал». – Мне пришлось дать знать Элен, ну и, разумеется, она сразу примчалась в Нью-Йорк. Она совершенно потеряла голову и никак не может взять в толк, «почему ее детку нельзя положить в обыкновенную больницу». – Эбби мрачно усмехнулся. – Ну, вот и все.
      – Миленький! – Трой встала и подошла к нему. – Как это ужасно, как немыслимо страшно. Почему ты не вызвал меня сразу, как только...
      – Не мог: сейчас не время взваливать на тебя такую тяжесть.
      – А как ты себя чувствуешь? – спросила Трой.
      – Никак. То есть лучше. В понедельник вечером астма так скрутила меня, что доктору пришлось впрыснуть мне адреналин. – Он помолчал. – Однако я знаю твердо: все дурное между нами было не потому, что я в чем-то провинился или недосмотрел.
      «Единственное его утешение», – подумала Трой.
      – А ты понимаешь, Эбби, что с ней? Что ей нужно? Ее отношение к тебе всегда казалось мне не совсем искренним. Но я все-таки не понимаю, что ей нужно. Просто ли она распутная баба или...
      – Нет, – отрезал Эбби. – Ничего похожего.
      Он так сказал это, что Трой наконец все поняла.
      – Значит, Винсент был прав, – сказала она. – Он всегда говорил, что Нина – настоящий холодильник.
      Эбби уныло кивнул.
      – Пора на вокзал. – Он поднял с пола Нинин чемодан.
      – Да. – Трой шла рядом с ним и молчала, чувствуя, что он больше не в состоянии говорить об этом. Ей хотелось обнять его, сказать ему какие-то теплые, прочувствованные слова. Как она любила его в эту минуту и как бранила себя и грызла за то, что своим поведением заставляла его все время держаться начеку, защищать Нину, таить свое горе и никого к себе не подпускать!
      Когда они уже ехали на вокзал, Трой спросила:
      – Что ты теперь собираешься предпринять, Эб? Начнешь дело о разводе? Не откладывай этого в долгий ящик. – Она погладила его по руке. – Имей в виду, рано или поздно какая-нибудь девушка все равно подцепит тебя на крючок.
      Он улыбнулся и тут же ошеломил ее вопросом:
      – Трой, что ты сказала мне раньше... еще дома... насчет того, что нам обоим не повезло? У тебя нелады с Винсом?
      – Да нет, я просто... – Она начала доставать из сумочки сигареты и зажигалку. Надо же было сморозить такую глупость! Как раз сегодня, когда у Эба и без того все так ужасно!
      Но ведь дело тут не в оговорке и не в попытке утешить Эба. Эта фраза сама собою слетела у нее с языка, потому что явная катастрофа в семейной жизни Эба позволила ей признаться самой себе в том, что и в ее жизни немало разочарований.
      Но сейчас надо как-то выпутываться.
      – Что и говорить, мы оба не пылаем. Но, в общем, у нас это прочно. – Она отвернулась, довольная, что некогда входить в подробности: звонок, предупреждающий о приближении поезда, звонил не переставая, и по широкой дуге рельсов уже катились серебристые вагоны.
 
      Поднявшись по лестнице и взглянув на дверь конторы, Трой почувствовала теплую волну радости; так бывало всякий раз, когда она видела эту золоченую надпись на матовом стекле: «Остин, Коул и Блум».
      Она вошла в маленькую приемную. Взяв у нее чеки и документы, Сью Коллинз сказала:
      – Какой ужас, правда? А я ничего не знала, пока мистер Остин не сказал сегодня утром.
      – Да. Никто не знал.
      – Но такие вещи в конце концов непременно выплывают наружу, – сказала Сью.
      – Мистер Блум в конторе? – спросила Трой.
      – Нет. Ему пришлось уйти по делу. Он совсем недавно выбрался – и, конечно, опаздывал. Как всегда.
      – Он знает?
      – О Нине? Да. Мистер Остин сказал ему утром. Он был страшно расстроен – я имею в виду мистера Блума.
      Трой представила себе, как Рафф бегает по конторе неистово проклинает все на свете. Он способен огорчаться За Эба не меньше, чем сам Эб. Если не больше.
      Она уже совсем собралась уходить, как вдруг с великим удивлением увидела в дверях чертежной Винсента:
      – Винсент! Что... – начала она.
      Он тоже увидел ее и замер на месте. Вид у него был удивленный и даже сконфуженный.
      – Я передумал, – пробормотал он, когда Трой подошла к нему.
      – Помнится, когда я уходила, ты сидел в халате перед камином и наводил лоск на Ханну, – заметила Трой.
      Они зашли в его кабинет.
      – Пришлось пойти. Нельзя больше лодырничать, – сказал Винс. – Слишком много работы. – Он говорил быстрее, чем обычно. Показав на доску, он добавил: – Пытаюсь кое-что придумать для поселка Флойда Милвина.
      – Ясно, – сказала Трой. – А насчет школы слышно что-нибудь?
      – Абсолютно ничего. Звонил Ханту, но мне сказали, что он в Нью-Йорке. – Винсент был какой-то беспокойный. – Я решил в конце недели припереть Флойда Милвина к стене. Поэтому я и пошел в контору.
      – Отличная мысль, дорогой. – Трой пристально посмотрела на него. – А ты действительно хорошо себя чувствуешь? Какой-то ты весь серый.
      – Серый? – Он нахмурился.
      – Да. Но по-прежнему красивый. – Она с откровенным восхищением смотрела на его тонко вырезанный профиль, на загнутые длинные ресницы.
      Засмеявшись, он оглянулся на чертежную доску.
      – Ухожу, ухожу, – заторопилась Трой.
      Он поцеловал ее – почтительная дань беременности, – и сказал:
      – Да, кстати, приходила Пэт. Я отдал ей ту пачку, которую ты оставила для нее.
      – Чудно.
      – Мы выпили по чашке кофе, и она удрала со своими передовицами.
      – А Пэт не потеряла голову, когда увидела тебя в полосатом халате? – Трой сказала это только потому, что, видимо, Винсент чувствовал себя неловко, словно в совместном питье кофе было что-то неприличное. Положительно, он становится ханжой.
      Винсент даже не улыбнулся.
      – Ей нужно было только одно: получить передовицы, – сказал он. – Она хочет стать синим чулком. Вроде тебя.
      Он снова поцеловал ее, и этот поцелуй напомнил ей прежние времена.
      Домой она приехала к полудню. Пьетро работал во дворе. Она передала ему список поручений, оставленный Эбби, и попросила присмотреть за домом брата, пока тот в Нью-Йорке.
      Открыв входную дверь, она сразу заметила, что на телефонном столике по-прежнему лежит пачка передовиц, приколотых к «Нью Рипаблик». Значит, Пэт все-таки забыла их взять.
      Нет. Ведь Винсент сказал... И так подчеркивал это...
      Трой сняла перчатки. Она улыбалась: очевидно, Пэт была до того потрясена видом Винсента в полосатом халате, что передовицы тут же вылетели у нее из головы. А у какой женщины не вылетели бы?
      Спустя немного она позвонила Пэт.
      – Пэт, дорогая, вы не взяли подборку, которую я приготовила для вас. Но она цела и...
      – Ах, да!.. Передовицы... Совершенно забыла о них... Должно быть, оставила их на чертежной... то есть внизу...
      – В общем, я их сохраню для вас. В следующий раз, когда вы... – начала Трой и осеклась. На чертежной доске... Наверху, в кабинете Винсента... На секунду ею овладело странное чувство.
      – Пожалуй, заберу их в воскресенье, – говорила Пэт.
      – Конечно. – Нелепость. Нелепая подозрительность. У беременных женщин это бывает.
      – Чем-нибудь помочь вам, Трой? Я имею в виду воскресный обед.
      – Нет, дорогая, ничего не нужно. Я не собираюсь особенно баловать вас. К тому же готовить будет сам Винсент. Его светлость стал настоящим гурманом и мастером по части кулинарии. – Трой совершенно успокоилась; странное чувство исчезло. Ну, разумеется, все в порядке.
      – Да, я знаю. Он... он необыкновенный, правда? Ну, до свиданья, – сказала Пэт.
      Повесив трубку, Трой пошла на кухню. Она вымыла посуду, оставшуюся после завтрака, и кофейные чашки Пэт и Винсента. Потом поднялась по крутой лестнице на второй этаж. Обычно она пренебрегала предписанием врача – обязательно спать днем, но сегодня ей действительно хотелось вздремнуть. «Эб уже в Нью-Йорке», – подумала она. Наверно, в эту самую минуту расспрашивает психиатра о Нине. Поздно. Как бы ни называлась болезнь Нины, как бы успешно ни лечили ее – все это слишком поздно. Утешительно одно: Эбу волей-неволей придется развестись с Ниной, и...
      Трой направилась было в спальню, но что-то заставило ее остановиться и повернуть голову. Что-то знакомое. Запах. Знакомый и вместе с тем чужой.
      Она секунду постояла на площадке. Потом вошла в кабинет Винсента.
      И сразу узнала эту странную смесь запахов. «Как все-таки беременность обостряет чутье», – подумала она. Она медленно подошла к чертежной доске под нависшим потолком и увидела смятые подушки низкой кушетки и рядом, на полу, оловянную пепельницу.
      Все поплыло у нее перед глазами.

24

      Письмо строительного комитета ньюхиллской школы пришло в пятницу. В этот день траурно-лиловое октябрьское небо низко висело над землей; в жилых кварталах города ветер собирал листья с лужаек и гнал их по Мэйн-стрит к деловому центру. Рафф невольно прислушивался к их легкому постукиванию по стеклам чертежной.
      Рафф, Винс и Эбби работали в оконном фонаре – совсем как в былые времена, когда они готовили дипломы в средневековом Уэйр-Холле.
      С того дня, как Эбби вернулся из Нью-Йорка, все трое трудились не покладая рук. Эбби и Винс усердно помогали Раффу в перестройке коркорановского бара: Винс занимался общими планами, Эбби – разрезами, Рафф – спецификациями и внутренней отделкой.
      В чертежной было тихо. Слышно было, как в приемной приглушенно стрекочет машинка Сью Коллинз. Никаких совещаний. Никакой погони за клиентами. Никаких непредвиденных дел. Только работа – и она шла хорошо.
      – Рафф!
      Рафф повернулся к Эбби, который работал позади него.
      – Какой материал ты берешь для наличников под окнами на фасаде, выходящем в сад?
      – Алюминий. Как и для остальных окон. Только учти, что под ними пройдут балки четыре на четыре.
      – Ладно.
      Рафф внимательно посмотрел на него. Что и говорить, Эбби сильно изменился. Глаза больше не улыбаются, у рта залегли морщинки, лицо кажется особенно худым из-за коротко подстриженных пепельных волос. А работает он как одержимый. Готов кирпичи таскать, только бы не думать о том, что стряслось с Ниной и с ним самим.
      Рафф снова склонился над чертежом, но не успел сосредоточиться, как вошла Сью Коллинз с дневной почтой. На его доску она положила три письма.
      Он не стал вскрывать знакомый длинный конверт с зеленой надписью «Частная больница и санаторий „Сосны"». Зато сразу потянулся к письму Мэрион Мак-Брайд: «М. Э. Мак-Брайд. Норт-стрит 9919. Гринвич. Конн.». Но тут он увидел третье письмо – из Ньюхилла. Он повернулся на вращающемся стуле.
      – Пришло, – сказал он.
      Винс оторвался от чертежа.
      – От Ханта? – спросил он.
      – Да.
      Эбби поднял глаза, отложил карандаш.
      – Ну, давай, Рафф, читай вслух, – торопил Винс.
      Рафф вскрыл конверт. Он облокотился и начал читать:
      – «Мне очень жаль, но должен сообщить вам...»
      – Господи! – воскликнул Винс.
      Рафф держал письмо, уже не видя его, не желая видеть. Все ясно. А ведь он втайне не расставался с бессмысленной надеждой на то, что горячая поддержка Лойс Вертенсон поможет ему добиться разрешения вторично выступить перед комитетом.
      Он почувствовал, словно пощечину, гневный взгляд Винса.
      Услышал спокойный голос Эбби:
      – Плохо дело...
      – Господи! – повторил Винс. – Ну, что же ты? Дочитывай.
      Среди угрюмого молчания, которое Рафф ощущал всей кожей, он дочитал письмо:
      – «... Хотя некоторые члены комитета нашли вашу идею построить ряд небольших, соединенных между собой зданий необычной и не лишенной достоинств, большинство сочло ее чересчур рискованной в экономическом отношении. Предпочтение было отдано первоначальному проекту построить одно большое здание, которое, не считая всего прочего, будет выглядеть внушительнее со стороны улицы и, следовательно, даст налогоплательщикам уверенность, что они не зря потратили свои деньги. Комитет поручил постройку школы нью-йоркской фирме «Гэвин и Мур».
      – Гэвину? – Винс отшвырнул карандаш и уставился на Раффа. – Да откуда ты выкопал этот проект с отдельными постройками? Я же с самого начала говорил тебе, что они будут настаивать на одном здании! Объясни, ради бога, что ты там наплел?
      Что он наплел? Как объяснить это Винсу, который смотрит на него в упор и орет, словно это не он так старался усвоить надменный тон и сдержанные манеры.
      – Если ты помнишь, Винс, я настаивал на том, чтобы отложить выступление. Мне не хотелось выступать наспех, без всякой подготовки. Но раз уж я взялся выступить перед этой бандой, то сделал это так, как считал правильным, – сказал Рафф. – Чем больше я думал, тем больше убеждался, что весь первоначальный замысел неверен, вся концепция ошибочна. Мне очень жаль, Винс, но я сказал то, что считал единственно разумным.
      – Ты считал? – повысил голос Винс. – А как насчет того, что все мои старания пошли прахом? Я обработал Ханта. Добился его согласия. И я, конечно, оттер бы Гэвина, как пить дать! Почему ты не взял за основу мой проект? Ты не имел права портить все дело своими дурацкими выдумками!
      – Знаю, что не имел, – согласился Рафф. – Возможно, я действительно испортил дело. Но, Винс, если бы нам удалось построить эту школу так, как ее вижу я, мы создали бы замечательный ансамбль, и детишки...
      – Мы работаем не для детишек, а для строительного комитета! – заорал Винс. Он побагровел и закашлялся.
      – Послушай, Винс, я... – начал было Рафф.
      – Я тоже думаю, – вмешался Эбби, – что тебе не следовало заходить так далеко, особенно сейчас, когда мы нуждаемся в заказах.
      – Как по-твоему, часто бывает такой шанс у новой фирмы? – спросил Винс.
      – Будут у нас еще шансы, – ответил Рафф. Он не поднимал глаз от письма.
      – Но уж от Ханта нам ждать нечего, – возразил Винс.
      – Да, неудача серьезная, – заметил Эбби. – И что это на тебя нашло, Рафф?
      – Ничего на меня не нашло. Просто все делалось в такой идиотской спешке... К тому же комитет даже не пожелал выслушать меня до конца. Если бы они дослушали... Но они не хотели, их интересует только Удешевленная архитектура, только выставка для налогоплательщиков – словом, все, что угодно, кроме существа Дела! – Помедлив, он добавил: – Неужели ты думаешь, Эб, что мне хотелось провалить это?
      – Разумеется, нет, но...
      – Пойду, позвоню Ханту. – Винс встал, сверкнув глазами на Раффа. – Хотя надеяться уже не на что.
      Вернувшись, он сказал:
      – Я дозвонился. По его словам, комитет решил, что Рафф рехнулся. Он напугал их до полусмерти. – Винс схватил рейсшину и хлопнул ею по доске. – Что ты наделал, Рафф? Почему не использовал материалы, которые я тебе дал? Ты хотя бы посмотрел мои заметки? Сказал о школах, которые я построил у «Гэвина и Мура»? Ты, что же, рассказывал им, что думал о школьном строительстве знаменитый коммерсант Моррис Блум? Конечно, у них затряслись поджилки! И что это за галиматья насчет детских кубиков?
      Рафф растерянно молчал.
      – Успокойся, Винс, не кипятись, – заговорил Эбби. – Конечно, очень жаль, что это дело лопнуло. Но ведь теперь горю не поможешь.
      Чертежная снова погрузилась в молчание.
      Потом заговорил Винс – на этот раз куда сдержаннее:
      – Я должен высказать свою точку зрения, Эб. Прежде чем мы упустим еще какой-нибудь заказ. Я считаю, что Рафф не может выступать в качестве представителя фирмы. Во всяком случае, таково мое мнение. И я думаю, Рафф сам согласится, что эта сторона дела – переговоры с клиентами – ему не по зубам.
      Секунду Рафф сидел, глядя на доску, не зная, что сказать и сделать. Что правда, то правда. И Винс бесится с полным основанием. Но Рафф знал и другое: нельзя молча снести такой выпад. Он повернулся к Винсу.
      – Я могу признать только одно: что упустил этот проклятый заказ. – Начав говорить, он вдруг почувствовал, что задыхается от гнева. – Да, упустил, и в ответе за это я один. Но случись мне вторично выступать перед этим комитетом, я слово в слово повторил бы все, что сказал тогда. Еще громче, чем тогда. Во что мы собираемся превратить фирму? Куда спешим вписать наши имена? В список беспринципных деляг? А потом что? Побежим занимать первые места среди строителей Гадвиллов? Попробуем побить рекорд по части выколачивания заказов? Или мы действительно собираемся заниматься архитектурой?
      – Если ты берешь на себя арендную плату, и все расходы, и все наши... – начал Винс.
      – Хватит, – перебил Эбби. – Не ссориться же нам всякий раз, как нам «улыбнется» какая-нибудь работа. Не лучше ли закончить тот заказ, который у нас уже есть? – Он указал на доску.
      – На безрыбье и рак рыба? – съязвил Винс.
      Рафф отвернулся и швырнул письмо Ханта в корзину для бумаг.
      – Мне кажется, что, со своей точки зрения, Винс прав. Заказ действительно был великолепный. А нам он был нужен прямо до зарезу. Но и Рафф по-своему прав: получить работу, конечно, важно, но есть вещи поважнее. – Эбби в упор смотрел на Винса. – И, стараясь пробить себе дорогу, не будем забывать, что единственный заказ, который у нас пока что есть, раздобыт именно Раффом.
      – Я говорю о потере двадцати пяти тысяч, Эбби, – холодно заметил Винс. Потом он кивнул на Раффа. – А не о получении пятисот долларов.
      – А я говорю об архитектуре! – рявкнул Рафф. – Об архитектуре, будь оно все проклято!
      – Довольно, Рафф, – мягко сказал Эбби. – Давайте возьмем себя в руки.
      – Ты прав, – внезапно сказал Рафф. – Постараюсь держать свой дурацкий рот на замке. – Он повернулся к Винсу. – Мне чертовски жаль, Винс, что так вышло. Я ведь тоже хотел, чтобы мы получили этот заказ.
      Винс мельком взглянул на него, кивнул и буркнул:
      – Ладно. – Но глаза его по-прежнему смотрели враждебно.
      Придвинув стул, Рафф начал работать. Но карандаш уже не повиновался ему.
 
      В конце дня Рафф поехал к Коркорану – показать ему эскизы. Покончив с этим, он уселся один в дальнем конце бара и заказал виски. И вдруг вспомнил, что в кармане У него все еще лежат два нераспечатанных письма. Сперва он прочел письмо из «Сосен». Отложил его. Выпил виски. Перечитал. День дурных вестей. Черный день и для него и Для Джулии.
      Звонить туда в такой поздний час бессмысленно. Но завтра с утра он закажет разговор с главным врачом – с этим сладкоречивым мозгляком, заправляющим «Соснами».
      Чем порадует третье письмо? Он вскрыл конверт (М.Э. Мак-Брайд, архитектор). «Приезжайте на коктейль, будут гости, простите за такое запоздалое приглашение, не могла найти ваш адрес».
      Виски согрело его. Но еще больше согрел образ Мэрион.
      Только в Гринвич он не поедет. Не такой уж он болван чтобы сносить высокомерные выходки и насмешливый ядовитый антисемитизм этой женщины, которую он заставил начать новую жизнь и открыть людям свою красоту и талант.
      Рафф сунул письмо в задний карман, сел в «виллис» и поехал в Вестпорт, где в маленьком ресторанчике на побережье подавали отличных, варенных на пару ракушек
      Он съел два десятка ракушек, половину кисло-сладкого итальянского хлебца и запил все двумя кружками пива
      Куда все-таки девать этот пустой осенний вечер?
      Поехать в Гринвич. Он нуждается в Мэрион, хочет ее. Несмотря ни на что.
      Дорога в Гринвич разочаровала его. Похоже на окрестности Тоунтона. Кругом аккуратно распланированные поселки и не менее аккуратно распланированные поместья. Все изысканно, все прилизано, все выглядит подделкой под сельские красоты.
      И все-таки это лучше, чем город. А жители этих мест, обыкновенные горожане, служащие крупных фирм, обладатели лимузинов, синих бумажных штанов, пестрых рубашек, нарядных тракторов и неописуемо разукрашенных коровников, – они, конечно, отличная мишень для насмешек, но, если подумать, эти люди внушают даже некоторое уважение: по крайней мере они стремятся к чему-то лучшему и даже возвышенному.
      Когда Рафф приехал к Мэрион – она жила при конторе, – гости уже расходились. Мэрион разговаривала с какими-то людьми, окружавшими ее, но, завидев Раффа, немедленно пошла к нему навстречу. Ее походка была так изящна, а комната так элегантна, что Рафф сразу почувствовал себя оборванцем.
      Ну и фасад у Мэрион (теперь ее уже никто не называет «Мак»)! Корона белокурых волос и матово-черное платье! Конечно, свела с ума весь город, а может быть, и весь Ферфилдский округ. Вот они, люди, которые толпятся у нее если не в сердце, то, во всяком случае, в конторе (или все-таки в сердце?) – тесный кружок «интеллектуалов», и «художников», и рекламистов, и жаждущих рекламы владельцев местных предприятий – лощеные, загорелые, глядящие в оба.
      Когда за последним гостем закрылась дверь, Мэрион подошла к Раффу, который стоял у окна ее ослепительно белой конторы, и прижалась губами к его губам.
      Верна себе: не теряет ни минуты.
      Она сразу увела его в глубь дома, в спальню, где две стены были выкрашены в желтовато-зеленый цвет, а две – бутылочно-зеленый; напротив кровати висело большое прямоугольное зеркало, прикрепленное серебряными скобками.
      – Как хорошо, что вы все-таки явились, приятель, – сказала она, внимательно оглядывая его. – Вид у вас такой же, как всегда: приятно-непочтенный. Я наняла двух новых чертежников. Оба тупицы. Прежние так смотрели на меня, что пришлось их уволить. Я слишком занята и слишком благопристойна. Иначе гринвичские матроны выжили бы меня из города. А сейчас они приглашают меня в гости. Но это все ерунда. Я строю три огромных дома, и один из них – для... – Она вдруг осеклась. Потом хвастливо продолжала: – Фотография первого дома будет опубликована в «Лайф» – отличный особняк в четыре тысячи пятьсот квадратных футов. Может быть, вы все же переедете сюда, Рафф?
      К этому времени он уже был целиком во власти ее обаяния. Впрочем, так бывало всякий раз. Вместо того чтобы стукнуть ее или просто уйти, он безвольно стоял, глядя на Мэрион и желая ее всем своим существом. Комната тонула в зеленоватом сумраке.
 
      На следующее утро Рафф приехал в контору раньше всех и заказал междугородный разговор с главным врачом «Сосен», доктором Шиндлером.
      Ожидая вызова, он сел за стол Сью Коллинз в пустой приемной. Воспоминания ночи, проведенной с Мэрион, обступили его. Он, конечно, ни о чем не жалел: разве можно жалеть о такой ночи? Но все же он упрекал и пилил себя за то, что у него не хватило мужества уйти. Оправдать такое поведение нельзя, но оно блестяще иллюстрирует, на что может пойти мужчина, который так и не встретил настоящей любви.
      Есть и другое утешение: в общем, эта история не так уж важна. Принципы нужно беречь, лелеять, но пускать их в ход только тогда, когда дело стоит того.
      – Алло! – сказал он, услышав на другом конце провода голос. К телефону подошел Шиндлер. – Я вчера получил ваше письмо, доктор. Можно тут что-нибудь предпринять?
      – Ваша мать – трудная пациентка, мистер Блум. – Гнусавый, елейный голос. – Мы понятия не имели, что У нее воспалительный процесс на ноге, пока...
      – Но как это могло случиться? Гангрена... такая инфекция... Я полагал, что вы...
      – Она не позволяла сестрам впрыскивать себе инсулин, – объяснил Шиндлер. – Вот в чем беда. Да еще в том, что она ухитрялась доставать виски. Она очень хитра – обычная история с такими больными, но...
      Да. Все это Рафф знал не хуже, чем Шиндлер. Но почему в таком случае его заставляли оплачивать дополнительные счета?
      – Вы посылали мне счета за инсулин, тогда как моя мать... – начал он.
      – Ваша мать, – перебил Шиндлер, – обычно выхватывает у сестры шприц и бросает его на пол. Таким образом, инсулин расходуется зря. – Пауза. – Мистер Блум, если вы желаете поместить вашу мать в другую больницу...
      Прикидывается, сукин сын! Отлично знает, что Джулия отказывается переезжать, что ее расстроенное воображение принимает «Сосны» за желтый кирпичный дом, что она все время ждет возвращения Морриса из очередной поездки.
      – Нет, – нехотя сказал он. – Прошу прощения. Я не могу ее увезти. Она не позволит, сами знаете. Но неужели ничего нельзя предпринять? Что можно сделать с ее ногой? Меня это дьявольски тревожит.
      – Мы тоже этим очень встревожены, уверяю вас.
      И тут Раффа осенило.
      – Доктор Шиндлер, не будете ли вы так любезны вызвать из Детройта доктора Майера, Рудольфа Майера. Я с ним лично знаком и очень хотел бы, чтобы он посмотрел ее. Расходы беру на себя.
      К концу разговора лоб и шея Раффа покрылись липким потом.
      Он открыл ящик, вынул бланк, написал письмо доктору Майеру и пометил на конверте «авиа». Выписал санаторию чек в погашение сентябрьских расходов.
      Затем он побрел в чертежную и опустил жалюзи на окне, выходящем на восток. Проходя мимо доски Винса Коула, он выругал себя за то, что так напустился на него накануне. Конечно, Винс вышел из себя, когда узнал, что сорвался такой важный заказ. Можно ли его за это упрекать? Разумеется, нельзя. Даже его недоброжелательство, заметное, в общем, уже давно, нельзя считать достаточным основанием для безобразной сцены, разыгравшейся вчера в конторе.
      И еще одно следует помнить: именно Винс, вопреки своим правилам, добывал летом работу для Раффа. Не будь этой работы, нечем было бы оплатить сейчас не только консультацию такого врача, как Рудольф Майер, но и непрерывно растущие расходы на содержание Джулии.
      Рафф снял пиджак и повесил его в большом чулане, где складывали образчики строительных материалов. Закатав рукава рубашки, он подошел к своей доске в углу комнаты, все еще размышляя о вчерашней ссоре, о провале переговоров в Ньюхилле и о том, как возместить утрату, за которую в ответе он один.
      Вдруг, под влиянием какого-то импульса, он снял телефонную трубку и попросил соединить его с домом преподобного Кеннета Стрингера в Смитсбери. Он совсем позабыл о Стрингерах, забыл и о проекте церкви, не вспоминал об этом с того самого августовского уик-энда, когда впервые побывал в Смитсбери.
      – Алло! Можно попросить к телефону мистера... преподобного Стрингера?
      – Его нет дома. Говорит миссис Стрингер. А кто...
      – Молли? Это Рафф Блум. Не узнал вашего голоса, Молли.
      – Я так орала на своих драгоценных отпрысков, что совсем охрипла. Откуда вы, Рафф?
      В голосе Молли Стрингер было столько приветливой теплоты, что Рафф немного успокоился.
      – Из Тоунтона. У меня сегодня свободный вечер, – он сказал это так, словно остальные вечера были заняты, – вот я и подумал, что если вы с Кеном дома, я бы заехал к вам.
      – Кен с утра уехал в Стонингтон. Решил на зиму пересыпать яхту нафталином. Но он вернется после ленча. Приезжайте, Рафф! Мы уже отчаялись увидеть вас... Минуточку... Джоан, тише!.. Мама разговаривает по телефону. Простите, Рафф. Папочкина любимица сведет меня сегодня с ума. О чем это мы говорили? Ах да, итак, мы ждем вас к концу дня. У Кена какое-то собрание, очередные бойскауты, но к вашему приезду мы уже расправимся с ними.
      – Отлично, Молли! – воскликнул Рафф.
      Как только Винс и Эбби пришли в контору, Рафф рассказал им о своем плане поехать в Смитсбери и повидать Стрингера. После этого у него даже исправилось настроение. Временно, во всяком случае. Так или иначе, все-таки ему удалось кое-как заделать вчерашнюю очень неприятную трещину в отношениях. Эбби всячески подбадривал его, и даже Винс благосклонно поделился с ним сведениями о проблемах церковного строительства, о попечительских советах, о строительных комитетах и прочее. И откуда Винс все это знает!
      Прежде чем взяться за работу, Рафф спросил:
      – Как твоя вчерашняя поездка? Как Нина?
      – Спасибо. Хуже быть не может. Врачи говорят потребуется немало времени, чтобы поставить диагноз. Видимо, ей придется пробыть там месяца два-три.
      – Эб, мы собираемся завтра напоить тебя до потери сознания. – Винс принялся точить карандаши.
      – Это будет нетрудно. – Эбби наколол на доску лист кальки.
      Жужжание точилки прекратилось. Винс повернулся к Эбби:
      – Вчера я кончил подготовку материалов для Милвина. Завтра возьмусь за него всерьез. Хорошо бы договориться. Правда, у него есть еще два компаньона – с ними будет труднее. – Винс задумался. – Такой поселок обойдется тысяч в шестьсот. Если не дороже. Эскизы у меня в кабинете. После завтрака, когда мы закроем контору, давайте посмотрим их.
      Эбби сказал, что это недурная идея, а Рафф заметил с юмором висельника:
      – Может, поручишь мне обработать Милвина? Сам знаешь, для клиентов Блум неотразим.
      – Да, – бесстрастно ответил Винс.
      В половине десятого в чертежной стало тихо: все снова взялись за проект коркорановского бара.
      Около двенадцати в чертежную вошла Сью Коллинз. Она прикрыла за собою дверь.
      – Мистер Блум, вас там спрашивают. Я сказала, что не знаю...
      – Кто? – Рафф повернулся на стуле.
      – Миссис Вертенсон. Она пришла со своей родственницей.
      – Вертенсон? А, Лойс Вертенсон! – Он отложил угольник. – Сейчас выйду к ней. – Он зашагал к двери, на ходу объясняя Винсу и Эбби: – Я говорил вам о ней – она из ньюхиллского комитета.
      – Рафф, – остановил его Эбби, – ты без пиджака.
      Рафф бросился в чулан и надел пиджак. В приемной он увидел двух женщин, которые рассматривали чертежи Тринити-банка и фотографии дома Эбби.
      Заметив Раффа, Лойс Вертенсон сняла очки и протянула ему руку.
      – Я пришла узнать, не нужен ли вам новый клиент. Это я. – Лойс Вертенсон улыбнулась своей сдержанной улыбкой. Повернувшись к девушке, стоявшей рядом, она воскликнула: – Ох, простите! Это моя кузина – мисс Данн. Мистер Блум.
      Феби Данн вежливо поздоровалась с Раффом. Он пристально посмотрел на нее.
      – Вы, наверно, уже получили письмо от Джоша Ханта? – спросила Лойс Вертенсон.
      – Да, – живо откликнулся Рафф. – Да. Вчера.
      Миссис Вертенсон покачала головой.
      – Не думайте, что я не старалась их уговорить.
      – Вы были изумительны, – с жаром сказал Рафф.
      – А сейчас я хотела бы поговорить с вами о доме. Мы – мой муж и я – с июля только и делаем, что пытаемся раздобыть архитектора, и нам это до смерти надоело, и у меня чувство, что вы – тот самый человек, которого мы ищем. Я и решила заехать к вам в контору: если вы свободны сегодня, я показала бы вам участок. Нужно будет решить кучу вопросов...
      У Раффа даже сердце сжалось от волнения. Дом.
      И тут он вспомнил, что Молли и Кеннет Стрингеры из-за его звонка перестроили все свои планы.
      – Сегодня не могу, но завтра... – огорченно сказал он.
      – Завтра ничего не выйдет. Мой муж улетает в Дирборн, и я должна отвезти его в нью-йоркский аэропорт. Значит, я была права, Феби, когда говорила тебе, что вряд ли нам удастся заполучить его в последнюю минуту, – обратилась она к спутнице.
      Феби Данн кивнула и улыбнулась. Рафф снова задержался на ней взглядом: бледное лицо, прямые черные волосы, челка, гладкое черное платье с белыми пуговицами. О таких девушках говорят, что они «интересные»: что-то в ней есть артистичное. Девушки с такой внешностью обычно встречаются в районе Одиннадцатой улицы в Нью-Йорке. Притом в ней чувствуется настоящая сердечность. Проницательный взгляд, волевой подбородок, крупный рот и стройные ноги. Как ни странно, чем-то напоминает Трой. Нельзя сказать, чтобы красивая, но сердечная и стоящая, а не великолепное чудовище вроде Мэрион Мак-Брайд.
      А ведь он может позвонить Стрингерам и отложить поездку. Может.
      Вот он, его шанс. Дом. Шанс построить дом.
      Ничего не решив и опасаясь, что они распрощаются и уйдут, Рафф сказал:
      – Раз уж вы здесь, не хотите ли посмотреть нашу чертежную?..
      – Ты не возражаешь, Феби? – спросила миссис Вертенсон.
      Рафф улыбнулся девушке, изо всех сил стараясь сделать эту улыбку неотразимой. Она ответила ему прямым взглядом. Не таким, на который он надеялся сейчас, о котором мечтал всю жизнь, но все же она сказала, что с удовольствием посмотрит чертежную и он видел, что ей это действительно интересно.
      – А это – мои компаньоны, – сказал Рафф, открывая дверь в чертежную. Он представил дамам Винса и Эба и ему было очень приятно, что Лойс Вертенсон немедленно рассказала, в каком она была восторге от его выступления перед ньюхиллским комитетом.
      Феби Данн распечатала пачку сигарет, и Винс подскочив к ней, щелкнул серебряной зажигалкой. Увидев, с каким жадным любопытством она оглядывает длинную комнату, он начал водить ее от доски к доске, показывая рабочие чертежи.
      – Сразу после этого совета, – говорила миссис Вертенсон, – я сказала мужу, что хочу поговорить с мистером Блумом насчет нашего дома. Хотя я никогда не видела ни одного построенного им здания, все равно – я его поклонница.
      – Мы все его поклонники, – с обычным своим тактом сказал Эб. Рафф заметил, что во время разговора он то и дело украдкой посматривал на Феби Данн.
      – Беда в том, – поспешно сказал Рафф, – что мне надо ехать в СмитсВерн, а у миссис Вертенсон сегодня единственный свободный день.
      И тут Феби отошла от чертежной доски Винса и сказала:
      – Лойс, а может быть, с нами согласится поехать мистер Остин?
      И Рафф понял, что исключен из игры. Он видел, с каким выражением Феби Данн взглянула на Эба, как нежно зарумянились ее бледные щеки, как заблестели глаза. Все было ясно. Словно она что-то просигналила флагом, и усталые глаза Эба расширились и смягчились. Он принял сигнал. Принял мгновенно.
      Когда двое людей обмениваются подобными сигналами, это значит, что между ними произошло замыкание. Рафф всю жизнь мечтал о таком замыкании, ждал его, но произошло оно между Феби Данн и Эбом. Мгновенное. Молниеносное.
      – Отличная идея, – сказала миссис Вертенсон. – Если, конечно, мистер Остин не возражает. – Потом она обратилась к Раффу: – Ведь фирма-то одна. – Но было ясно, что вести переговоры она хочет только с Раффом.
      Рафф провел ее в кабинет Эбби и усадил на кованый железный стул.
      – Я даже не спросила вас о гонораре, – сразу сказала она.
      – Об этом мы успеем договориться. – Из чертежной до него доносился голос мисс Данн. И голос Эбби.
      Вот ведь собачья ерунда! Пришла в контору неизвестная девушка с интересным лицом, он засмотрелся на нее, слишком много вообразил и, так как она ему не ответила, почувствовал себя задетым! Что с ним происходит? Конечно, он в неважной форме – мало спал ночью у Мэрион, много волновался утром, когда звонил в «Сосны», но это не объясняет щемящей тоски, овладевшей им только потому, что девушка не обратила на него внимания. Он так упрямо искал большого, полноценного чувства – никакое другое его не удовлетворяло, – с такой надеждой всматривался в каждое новое женское лицо, так верил в счастливое завершение своих поисков, что под конец даже такой заносчивой твари, как Мэрион Мак-Брайд, удалось скрутить его.
      Он сунул в рот сигарету и облокотился на маленькую чертежную доску Эба. Во рту было горько: ночью курил до одури.
      И все-таки он справился с этой внезапной вспышкой чувства, и на душе у него стало легче. Он понимал, что должен благодарить за это Лойс Вертенсон: она отыскала его, пришла к нему, она хочет, чтобы он построил ей дом. Это его шанс.
      – Говоря по совести, мы с Роджером в полной растерянности и даже не знаем, что мы, собственно, хотим. Нам не повезло с другими архитекторами, и, кроме того, мы пересмотрели слишком много эскизов, слишком много планов.
      – Могу я заехать к вам на будущей неделе? – спросил наконец Рафф. – Мне хотелось бы посмотреть, что и как, и задать вам кучу вопросов.
      – Кучу вопросов? – Она прищурила близорукие глаза; во взгляде появилось откровенное удивление.
      – Понимаете, – сказал Рафф, – мне нужно побольше Узнать о вас.
      – Хотите устроить нам допрос?
      Рафф покачал головой. Хорош, нечего сказать: уже Успел напугать ее.
      – Нет, конечно, но подумайте сами, как можно проектировать дом, ничего не зная о его хозяевах?
      – Ах вот как! – Она улыбнулась. – А что вы хотели бы знать?
      Он заколебался, чувствуя, что его слова могут показаться нелепыми.
      – Ну, например... Сами ли вы делаете всю домашнюю работу или вам кто-нибудь помогает, и есть ли у вас какие-нибудь маленькие пристрастия, и что вы предпочитаете – ходить в гости, или принимать у себя, или вообще вести замкнутую жизнь, и какой у вас муж, и что ваши дети...
      Она покатилась со смеху, и он замолчал:
      – Простите, – сказала она.
      – Я только... – начал было Рафф.
      – Я засмеялась потому, что вспомнила о последнем архитекторе, с которым мы вели переговоры, – оправдывалась миссис Вертенсон. – Не буду называть имя. Он тоже забросал нас вопросами, но совсем в другом роде: какую сумму мы можем вложить в строительство, и какой заплатим ему гонорар, и понимаем ли, что все изменения, какие мы захотим внести в проект, будут увеличивать стоимость дома.
      – Ну что ж, эти вопросы тоже придется задать, – признал Рафф. – Но они не имеют прямого отношения к сути дела.
      – А в чем суть? – спросила она с глубоким, неподдельным интересом.
      Воспрянув духом, Рафф немедленно оседлал своего конька:
      – В вас, в Вертенсонах. И в участке. Дом должен быть похож на вас и, следовательно, неповторим. Такова по крайней мере моя точка зрения.
      – Ох, я уже не могу дождаться! – с еще большим энтузиазмом воскликнула миссис Вертенсон. – Пожалуйста, продолжайте.
      – Например, если ваш муж болезненно застенчив и замкнут, было бы идиотизмом с моей стороны злоупотреблять стеклянными стенами, так ведь?
      Она улыбнулась.
      – Нет. Роджер не застенчив. Но, разумеется, у него бывают приступы дурного настроения. Мистер Блум, я просто не знаю, как мне дождаться дня, когда вы приедете к нам. Устраивает вас вторник?
      – Приезжайте к обеду. И привезите с собою миссис Блум.
      – Миссис Блум не существует в природе.
      – Да ну? – Лойс Вертенсон смущенно улыбнулась. – А я-то сказала Феби, что вы, безусловно, женаты и у вас по меньшей мере трое детей. Наверно, я так решила из-за вашего проекта школы. Чтобы придумать такой проект, нужно быть не только архитектором, но и любящим папашей. – Пауза. – Значит, во вторник?
      Рафф сказал, что вторник его вполне устраивает.
      – К этому времени и Роджер уже вернется из Дирборна, – заметила она. – Он сейчас иллюстрирует рекламную брошюру компании Форда и занят по горло. д когда Роджер работает, у меня одна забота: не подпускать детей к его мастерской.
      – Сколько лет вашим детям?
      – Три и семь.
      – Если можно, я приеду пораньше. Мне бы хотелось посмотреть на них.
      – Крис, мой старший, калека. – Она произнесла это быстро и бесстрастно, но ее открытое лицо как-то неуловимо изменилось.
      – Так. – Рафф притушил сигарету о край пепельницы на доске.
      – Полиомиелит. Это одна из главных трудностей – я говорю о проекте дома. – Голос ее стал живее. Она вынула очки из сумочки. – Крисси очень трудно передвигаться, а он, разумеется, самолюбив. Когда вы приедете к нам, мы сможем... – Она не договорила. – Вот наши координаты. Мы живем в Южном Ньюхилле. А новый участок расположен на вершине Ньюхилл-Коув, как раз над морем.
      Они обо всем договорились, и Рафф проводил миссис Вертенсон в чертежную, где ее ждала Феби Данн. И тогда Эб взглянул на часы, повернулся к мисс Данн и спросил, нельзя ли ему пригласить ее, пригласить всех позавтракать в Тоунтон-клубе?
      Вскоре после ленча Рафф сел в «виллис» и помчался на северо-запад, в Смитсбери, к преподобному Стрингеру. И вот уже остались позади прилизанные поместья, крокетные площадки и оживленные дороги окрестностей Тоунтона. Через Реддинг, Ньютон, Брукфилд, вниз по петляющему шоссе, по старинному металлическому, непрочному на вид мосту через Хаузэтоник, за которым начинается Личфилдский округ, вдоль каменистого речного русла и густо заросшей вечнозелеными растениями лощины, и еще дальше, через уютное селение Бриджуотер, где две церквушки и всего одна лавка, а потом прямо на север, с холма на холм по беркшайрским предгорьям.
      По дороге он не расставался с волнующей мыслью о том, что будет строить дом Вертенсонов. Наконец-то реальная перспектива, а не проблематический шанс! От этого сознания его путешествие в Смитсбери приобретало особенную прелесть.
      Строить среди такой нетронутой природы – одно удовольствие. В этой местности ему все по душе, как было бы по душе Моррису Блуму, который во время своих поездок устраивал бы здесь пикники и удил рыбу.
      Да, природа здесь почти девственная: ее волнистые контуры ничем не стеснены, а на холмах и в долинах переливаются и багрянец осенней листвы, и желтизна златоцвета и орешника, и блестящая зелень лавров, и алые пятна ягод на кустах сумаха.
      И при этом она полна дружелюбной мягкости и словно приглашает строить дома и поселки, которые слились бы с ней естественно и органично1.
      Рафф не отрывал глаз от дороги – и тем не менее видел все, что простиралось за ее пределами, почти ничего не упуская; подобно большинству архитекторов, он обладал как бы дополнительным зрением, помогавшим ему схватывать все особенности, все примечательные детали ландшафта.
      Он впервые проезжал по этой местности, и она глубоко восхищала его, поражая своеобразной красотой: серо-зеленые оттенки мхов и лишайников на невысоких каменных оградах вдоль пастбищ; рыжие, белые и черные пятна коров на фоне когда-то красных, но давно облупившихся сараев; крикливо-яркие петухи-флюгеры; зеленые конические сосны, достигающие в Корнуолле огромной высоты; речки и ручьи, их неизменный блеск и журчание; Хаузэто-ник, который то сужается, то расширяется; отмели и пересохшие русла, усеянные сизыми камнями, и сверкающие голыши на дне черных заводей – прибежище множества форелей.
      Поворот на восток. Скоро Смитсбери.
      Он с самого начала должен был приехать в эти места, в этот нетронутый уголок Коннектикута, где мечтал поселиться еще в сорок третьем году, когда впервые попал сюда вместе с воинской частью, и потом, в годы студенчества, когда приезжал из Нью-Хейвена на топографические съемки в Корнуолл, Ханаан и Шерман...
      Для архитектора нет места более подходящего, чем этот край – суровый и неподатливый, хмурый, выматывающий душу, вросший корнями в традицию и именно поэтому достойный самых лучших образцов современной архитектуры.
      Смитсбери. В центре города, у северного конца сквера, стоит конгрегациональная церковь. Рафф видел ее вторич-НО. Община организована в 1731 году. Церковь воздвигнута в 1809 году. Снаружи – характерная обшивка некрашеным гонтом, восьмиугольная башня, увенчанная изящной пирамидальной крышей. Изнутри – гниль, жучок, термиты.
      Стрингеры жили тут же, за углом, в просторном, слегка обветшалом доме, принадлежащем церкви. Дом был в колониальном стиле. Рафф свернул на узкую подъездную дорожку и сразу увидел Кеннета Стрингера. Священник, в свитере и старых флотских брюках, сидел на корточках посреди усыпанной облетевшими листьями лужайки и чинил игрушечный кораблик. За его работой следила маленькая девочка. Высокая веснушчатая бронзоволосая Молли стояла на заднем крыльце с двухлетней Джоан.
      – Привет! – крикнул преподобный Кеннет Стрингер.
      Рафф затормозил, вылез и помахал рукой. Несколько секунд он неподвижно смотрел на эту маленькую семейную группу, потом вздохнул с откровенной завистью.
      Стрингер подошел и пожал ему руку. Священник выглядел еще моложе и спортивнее, чем летом. Лицо у него почернело от загара, светлые волось! совсем выгорели.
      – Блудный архитектор вернулся, – сказал он спешившей к ним Молли, за которой ковыляла Джоан.
      – Рафф, мы уже хотели послать вам официальное приглашение, – начала Молли.
      – Да, – перебил Кен, – хотели... – Его мальчишеское лицо омрачилось. – Все шло отлично, но, можно сказать, в последнюю минуту произошли всякие события, и, к великому моему сожалению, ничего утешительного насчет новой церкви я вам сообщить не могу.

25

      Трой отнюдь не собиралась отменять воскресный обед. Наоборот. Когда на душе скребут кошки, а в голову лезут невеселые мысли, незачем забиваться в укромный уголок и проливать слезы от жалости к себе. Лучше позвать гостей.
      Правда, горечи ничем не заглушить – ни приятным сознанием того, что вечер удался, ни бесчисленными коктейлями. И все-таки лучше болтать с гостями – а их Уже собралось двенадцать человек, – чем сидеть наедине с Винсентом и все время ощущать ноющую боль в сердце оттого, что тайное стало явным. Теперь, когда игра проиграна или почти проиграна, не следует забывать, что такая возможность не была исключена с самого начала. К тому же через три месяца на свет появится ребенок Значит, хочешь не хочешь, а держись.
      Словно для того, чтобы надежнее скрыть от посторонних глаз душевную тревогу, Трой надела длинный китайский жакет-кимоно. Он прелестно выглядит с узкими черными брючками – в былые дни это говорил даже Винсент с его noblesse oblige .
      Порою Трой начинала думать, что она ошиблась и напрасно заподозрила Винсента и Пэт Милвин. Просто болезненная фантазия или грязное воображение. Но Пэт избегала встреч с нею. Слишком уж явно избегала. А с приходом Флойда Милвина у Трой не осталось сомнений. Он пришел один.
      – Где же Пэт? – немедленно спросила Трой.
      – Моя супруга изволила рассыпаться на составные части. Ни на что не годна. Дамские штучки – мигрень.
      – Да что вы? – сказала Трой, не подавая виду, какой это для нее удар.
      Флойд кивнул. Ему было всего тридцать два года, но он уже изрядно растолстел, и сшитый на заказ коричневый твидовый пиджак с косыми карманами и разрезами по бокам был ему узковат. Лицо у него обрюзгло, черные глазки казались еще меньше и чернее из-за набрякших под ними мешков, маленький рот, утонувший между пухлыми щеками, превратился в розовый капризно надутый кружок.
      – Вы просто великолепны в этой восточной штуковине, – сказал он Трой.
      Все ясно. Это совсем непохоже на Пэт – раскиснуть от пустячной простуды или головной боли. Нервы у нее крепкие, просто на зависть. Впрочем, Нина тоже отлично владела собой и не была склонна к преувеличенным эмоциям, а потом вдруг взяла и сожгла все костюмы Эба.
      – Кто у вас сегодня? – выпятив маленький рот, спросил Флойд – видимо, в шутку: он смотрел направо, хотя дверь в маленькую гостиную, где сидели почти все гости, была распахнута.
      Не успела Трой ответить, как к ним подошел Винсент, ослепительно красивый и стройный, в темно-сером костюме из тонкой шерсти и в черно-белом полосатом вязаном жилете.
      – А где вторая половина Милвинов? – Выслушав объяснения Флойда, он сказал: – Да ну? Какая жалость! Ну, пойдемте, старина, подкрепите ваши слабеющие силы чем-нибудь горячительным.
      Снова звонок. Трой открыла дверь: пришли Лавринги, Анджела и Том.
      Здороваясь с ними, она продолжала думать. Итак, флойд явился один. Вот и решающее доказательство.
      Пэт Милвин, ее соседка и подружка, ее горячая почитательница, Пэт, которая жадно ловила каждое ее слово, восхищенно слушала рассказы о работе избирательной комиссии и ужасалась, когда Трой говорила, что гражданским свободам американцев грозит опасность и поэтому все должны быть на страже, Пэт, которая подчинялась и подражала ей и хотела позаимствовать у нее все, что можно. Даже Винсента. Но тут уж инициатива принадлежала не Пэт. Можно не сомневаться.
      – Знаете, Трой, – окликнул ее Пьетро, расплывшийся в веселой и пьяноватой улыбке, – вермут на исходе.
      – Что? Ага, дошло. Ну что ж, если мы все вылакаем, пустите в ход шерри. К тому времени нам уже будет все равно.
      – Есть такое дело. – Увидев, что Анджела Лавринг вынула сигарету, он поспешно поставил поднос с коктейлями на ступеньку лестницы, зажег спичку и галантно поднес ее Анджеле.
      – Какая дивная перечница! – оглядываясь по сторонам, воскликнула Анджела, школьная подруга Трой. – Том, не стукнись лбом, – предупредила она своего долговязого, всегда серьезного мужа.
      – Сейчас я вам все покажу. Платите двадцать пять центов! – Трой улыбнулась своей самой беззаботной улыбкой и повела их по комнатам.
      Когда она вернулась в гостиную, Эбби отвел ее в сторону.
      – Как ты думаешь, Трой, не позвонить ли Раффу? Он страшно опаздывает. Обещал заехать за Феби Данн в пять, а сейчас уже седьмой час.
      – Выпей еще стаканчик, миленький. Они, наверно, где-нибудь остановились и пошли на травку.
      – Трой, побойся бога! – Эб то и дело подходил к окошку у двери и тревожно смотрел на улицу.
      Трой внимательно поглядела на него и ласково сказала:
      – Я все понимаю, миленький. По-моему, это чудесно. Ты обязательно попался бы кому-нибудь в сети, если бы не встретился с нею.
      – Как ты думаешь, куда запропастился Рафф?
      – Почему ты не заехал за ней сам? – спросила Трой. Найдя взглядом Пьетро, она поманила его, взяла с подноса бокал мартини и протянула Эбу.
      – Не могу я ставить ее в такое двусмысленное положение! – сказал Эб, сделав большой глоток.
      Трой кивнула.
      – А я связан по рукам и ногам. Ужасно! – добавил он.
      – Миленький, но ведь ты же не можешь из-за Нины отречься от мира и пойти в монахи.
      – Не могу, но тем не менее я женат и...
      – А ты уже советовался с Элсвортом?
      Эбби кивнул.
      – Он говорит, что, пока Нину пытаются лечить, ничего предпринять нельзя. Более того – если ей станет хуже и придется оставить ее в больнице, я не получу развода, разве что... – Он снова бросил взгляд в окно, на подъездную дорогу. – Ты заметила, что Раффу очень нравится Феби? Он так и просиял, когда я попросил его заехать за ней. Куда они могли деваться? Неужели Рафф опять что-нибудь напутал?
      Хотя в эту минуту у Трой было так же тяжело на душе, как у Эбби, она улыбнулась ему и сказала:
      – По-моему, тебе нужно сейчас вести переговоры не с Элсвортом, а с Элен.
      – Да. Пожалуй, ты права. – Он уставился на свой бокал. – Мне пришлось снять ей комнату в гостинице рядом с больницей. Она ничегошеньки не понимает и, когда мы с ней встречаемся, смотрит на меня так, точно это я виноват во всем, что случилось с ее «деткой».
      – Ну, а тем временем, – не сдавалась Трой, – ты имеешь полное право обзавестись подружкой.
      – Такая девушка, как Феби... Феби... – Эб не договорил и от смущения даже покраснел.
      К ним подошел Винсент.
      – Займись гостями, дорогая. Мне надо пойти на кухню – приготовить кэрри. Последи, чтобы Флойд не скучал, хорошо? А где Рафф? – обратился он к Эбу.
      – Должен приехать с минуты на минуту. – Эб нахмурился и отошел к окну.
      – Хочется поскорее узнать, что там у него с церковью, – сказал Винсент. Он озабоченно расстегнул пиджак и начал теребить бронзовые, тускло поблескивающие пуговки черно-белого полосатого жилета. – Похоже на то, что мы все-таки заполучим Флой да и его компаньонов. Я их почти обработал. – Он взглянул на Трой и, наклонившись, неожиданно поцеловал ее в уголок рта. – Последи, чтобы Флойд не скучал, дорогая.
      – Хорошо, – ответила Трой, судорожно глотнула и пошла к гостям.
 
      В этот день Винс исполнял свои хозяйские обязанности подъемом и удовольствием. Все его страхи рассеялись: Трой ни о чем не догадывается, ей и в голову ничего не приходит. Уж в этом-то он уверен. А в какую панику он тогда ударился, как дрожали у него поджилки всю среду – и днем, в конторе, и вечером, дома! И совершенно зря. Слава богу, удалось выйти сухим из воды.
      Проходя по столовой, он увидел Лаврингов и помахал им рукой. Анджела Лавринг, женщина очень высокого роста, сильно сутулилась. В апреле она получила наследство – около четверти миллиона долларов. Том, ее муж, ученый-химик; когда они поженились, он еще учился в Массачусетсом технологическом институте. Теперь Том работает в Бриджпорте, и они мечтают о собственном доме с настоящей химической лабораторией. Пока все это еще в стадии разговоров: планы Лаврингов зависят от того, переведут ли Тома на Средний Запад.
      Винс подошел к камину и отвесил величественный поклон портрету Ханны Трой, который уже висел на стене в отремонтированной, заново позолоченной раме.
      – Ханна явно хочет есть, – объявил он.
      Все невольно взглянули на мрачное старушечье лицо.
      – Слушайте, Том, – обратился Винс к Лаврингу, – когда же все-таки они спровадят вас в пустыню?
      Том пожал плечами.
      – Я поставила ультиматум Тому и фирме: Нью-Ханаан или что угодно, но пусть решают, – сказала Анджела.
      – Если вы останетесь, – ввернул Винс, – надеюсь, вы понимаете, что вам следует предпринять? Я говорю о доме. Следует найти первоклассного архитектора, живущего в этих местах...
      – Да, но где его взять? – сказала Анджела, и все засмеялись.
      – Сложная проблема, – ничего не скажешь, – весело подхватил Винс. В эту минуту из гостиной в столовую вошел Флойд Милвин. Один, с пустым бокалом в руке. – Пьетро! – позвал Винс. Итальянец, подозрительно раскрасневшись, разглагольствовал, стоя у буфета с кем-то из гостей. – Слушайте, Пьетро, как насчет вермута для мистера Милвина?
      – Ладно, Винс.
      Ну, порядки в доме! Это все Трой: ее школа.
      – Побыстрей, Пьетро, – резко сказал он. – А потом тащите из кухни все, что нужно для салата. Не забудьте поднос с травами.
      Когда бокал Флойда был наполнен, Винс подвел гостя к Лаврингам. До него донесся голос Трой, которая здоровалась с Раффом Блумом и Феби Данн. Скорей бы поговорить с Раффом, узнать, как обстоят дела в Смитсбе-ри. Но сейчас никак нельзя уйти из столовой. Пора готовить салат.
      Пьетро расставил на буфете все необходимые ингредиенты. Винс снял пиджак и приступил к делу. Флойд Анджела с Томом и еще одна супружеская пара столпились вокруг него.
      Вот теперь все в порядке.
      Пусть смотрят. Иначе зачем вся эта затея с салатом?
      – А на вкус он будет так же хорош, как на вид? – спросила Анджела.
      – Еще бы! – засмеялся Винс. – Каждую травинку отбирал собственноручно.
      Он засучил рукава и расстегнул жилет. Движения его были отработаны до предела. Не переставая улыбаться, он положил в деревянную ступку сперва лист майорана, потом понемногу базилика и эстрагона и принялся тщательно растирать их пестиком.
      Вот теперь все в порядке.
      Наконец-то и у него есть свое лицо! Он больше не тень Эбби Остина, не молчаливый зритель кулинарного фиглярства Рафферти Блума. Давным-давно, еще во времена вудмонтского коттеджа, став однажды свидетелем того, как Рафф импровизирует салат, он твердо решил, что научится стряпать. Но не как Рафф, а по-настоящему, с драматическими ухватками заправского гурмана. Винс прилежно учился кулинарному искусству, ничего не упускал, записывал рецепты, покупал самые изысканные книги по этой части. Его подопытным кроликом была Трой.
      Он стал неплохим поваром, но суть не в этом. Нужно умело подготовить гостей, придумать утонченный, забавный ритуал – и тогда они начнут глотать слюнки задолго до того, как попробуют его стряпню.
      Теперь почти все гости толпились вокруг него. Подошла и Трой вместе с Раффом, Эбом и Феби Данн.
      – Его светлость колдует над салатом, – сказала Трой.
      – Его светлость феноменален, – подтвердила Анджела.
      Винс развивал бешеную деятельность: его локти и пальцы чертили сложный орнамент над огромной деревянной салатницей, ступкой и пестиком; он все время дегустировал, застывал на месте, потом добавлял то немножко ангостуры, то несколько граммов имбиря.
      – Тосканини , да и только – сказал Марк Холиен, судья в отставке, бывший сподвижник Рузвельта . Трой познакомилась с ним в Тоунтоне, и его рассказы о ф. Д. Р. восхищали ее не меньше, чем восхищают юнца, только что поступившего в архитектурный колледж, легенды о Фрэнке Ллойде Райте.
      Когда сложный ритуал создания салата подошел к концу, Винс включил медную электрическую кастрюлю и принес из кухни приготовленный им кэрри с крабами.
      К половине десятого гости вылакали столько спиртного и так проголодались, что, пока он готовил салат, у них сосало под ложечкой и текли слюнки. Винс был уверен, что они объявят его кулинарным гением задолго до того, как поднесут вилки ко рту.
      Так оно и вышло: Винс сидел в столовой у камина под портретом Ханны Трой и с удивительно скромным, даже слегка критическим видом ел свой салат, а вокруг раздавались восхищенные возгласы.
      – Какая ты счастливица, Трой! – сказала Анджела Лавринг. – Когда я была беременна, моему супругу не приходило в голову избавить меня от стряпни.
      – О, с тех пор как я беременна, у Винсента появились совсем новые пристрастия, – ответила Трой.
      Это было сказано таким тоном и с таким ударением, что Винс сразу поднял глаза от тарелки и посмотрел на жену. Она скинула туфли и сидела на полу, скрестив ноги и прислонившись к стене, в обществе Марка Холиена, Раффа, Эба и Феби Данн.
      В ответ на взгляд Винсента Трой улыбнулась, и он улыбнулся и подмигнул ей, хотя видел, что глаза ее совсем не улыбаются.
      А может, это в нем говорит нечистая совесть?
      Скорее всего.
      Трой ничего не знает. Не может знать.
      Но у него пропал аппетит, и он отставил тарелку. Захотелось встать, двигаться. Быть хозяином. Он подходил то к одному гостю, то к другому, заглянул в гостиную, потом вернулся и положил Флойду Милвину вторую порцию салата с кэрри.
 
      Как только опоздавший Рафф вошел с Феби Данн в дом, он почувствовал, что обидел Эба. Достаточно было увидеть его глаза и взволнованное лицо. И жест, которым он взял Феби за руку – словно боялся, что она вот-вот растает. Да, глупо, непростительно глупо было задерживаться в пути и заставлять Эба так долго ждать ее.
      – Должно быть, вы ехали через Филадельфию, – буркнул Эб.
      – Мы осматривали участок Вертенсонов, – начал было Рафф, но осекся: сейчас не стоит объяснять, что, бродя по участку, он потерял представление о времени. А участок идеальный – всего четыре акра, но высоко расположенный, холмистый, и какой оттуда открывается вид на море! Рафф излазил там каждый уголок, сделал кучу записей и даже отметил колышками, где поставить дом, чтобы он органически слился с местностью. Рафф решил повернуть его углом к морю, фасадом на юг. Потеряв голову от восторга, он ходил и ходил по участку, и Феби не отставала от него, задавая вопросы и сравнивая его ответы с ответами Эба.
      Рафф так ничего и не рассказал об этом Эбби. Но, когда они остались одни, заметил:
      – Она удивительная девушка. Все понимает с первого слова и подает отличные идеи.
      Эб молча уставился на него.
      Перед самым обедом Феби, веселая и возбужденная после многочисленных коктейлей, отыскала Раффа, утащила его в холл и крепко поцеловала на глазах у потрясенного Эба.
      – Знаете, Эбби, я вдруг сообразила, – сказала она, – что мы с вами встретились только благодаря Раффу Блуму.
      – Вот как?.. – Лицо его смягчилось.
      – Как вы не понимаете, Эбби, – настаивала она. – Лойс хотела, чтобы я познакомилась с Раффом, а Рафф познакомил меня с вами, а вы... – Откровенно счастливый вздох. – Словом, я вознеслась. Мы оба в раю. Почти.
      То есть, перевел про себя Рафф, все хорошо, за исключением того, что Эбби женат.
      Все-таки Феби чем-то очень напоминает Трой. Только у нее нет пристрастия к нелепым непристойностям и либеральным словопрениям.
      В дверях появились Трой и Винс. Винс остановился.
      – Пойдемте на минуту на кухню. Я хочу знать, что и как. Нет, лучше удерем наверх и там поболтаем.
      Эб нерешительно взглянул на Феби.
      – Я постерегу ее, – сказала Трой.
      Рафф стал подниматься по крутой лестнице, пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о балку. Снизу до него донесся голос Феби:
      – Трой, нет ли у вас белых искусственных цветов?
      – Наверно, есть. А для чего вам?
      – Мне пришла в голову чудная идея, – сказала Феби.
      Винс привел Раффа и Эбби к себе в кабинет. Когда они посмотрели наброски милвиновского поселка, Винс спросил:
      – А как там с церковью, Рафф? Есть какие-нибудь шансы?
      – Думаю, что есть. Но как раз теперь... В общем, там произошла неприятность.
      – Так, – сказал Винс. Он положил на доску эскизы, выполненные в крупном масштабе. – Знаешь, Рафф, когда дело доходит до строительных комитетов, ты можешь сглазить любой заказ.
      Рафф выпил достаточно коктейлей, чтобы не смолчать:
      – А не кажется ли тебе, Винс, что пора уже похоронить мое фиаско с ньюхиллской школой?
      – Слушай, Рафф...
      – Ты хочешь или не хочешь знать, что там произошло?
      – Хочу, – сказал Винс.
      – Случилось то, что главный жертвователь, человек, который обещал им солидный куш, вдруг заболел несварением желудка и лег в клинику Мэйо. Пока он не выздоровеет и не вернется в Смитсбери, ничего сделать нельзя.
      – А что, если в следующий раз мы поедем туда все вместе? – спросил Винс. – Как по-твоему?..
      – Нет, – возразил Эб. – Это будет выглядеть слишком уж демонстративно, даже навязчиво.
      – Понимаете ли, – настаивал Винс, – я это говорю потому, что Рафф... Кто-нибудь из комитета может стать на дыбы, а если мы все... так сказать, представители разных религий...
      Рафф застыл на месте.
      – Пожалуй, в рассуждении Винса есть здравое зерно, – сказал Эб.
      – Что? – Рафф смерил его взглядом. Нет, лучше промолчать. В Эбби все еще жива сегодняшняя обида, иначе он никогда не сказал бы так.
      – Пойми, Рафф... – начал Винс.
      Но Раффа прорвало.
      – Как вы думаете, кто построил первую синагогу в Америке? Ту, которая в Ньюпорте? Еврей? Нет, черт меня побери, ее построил Питер Харрисон. В тысяча семьсо, шестьдесят третьем году! – Рафф внезапно остыл и расхохотался. – А теперь будет наоборот. Это называется услуга за услугу.
      Тем не менее привкус горечи остался. Не исчез он и после обеда. Все то же тайное недовольство друг другом которое с самого основания фирмы то и дело прорывается наружу.
      Бывают в жизни такие периоды, когда вдруг проникаешься запоздалой мудростью и начинаешь понимать, что работать нужно за свой страх и риск.
      Правда, радужной перспективой постройки дома Вер-тенсонов он обязан фирме, но и эту радость могут омрачить, даже запятнать всякие посторонние соображения, навязанные ему сотрудничеством с Эбби и Винсом. Нет, он не смеет забывать: не будь этого сотрудничества, он не встретился бы с Лойс Вертенсон.
      Рафф уныло бродил по старому дому. В укромных уголках сидели пары, которые оживленно беседовали о чем-то своем, кое-кто танцевал, а в гостиной у большого камина стояла совсем круглая и все же миниатюрная Трой. На ней были белые сережки из искусственных цветов, которые перед обедом смастерила Феби Данн. Трой разглагольствовала перед кружком друзей, взывала к общественной совести, развивала свои взгляды, защищала хромых, слепых и убогих, черных и белых, ратовала за них, спорила – словом, демонстрировала высшую школу политической грамотности, доказывая, что родиться с серебряной ложкой во рту еще не значит стать бесчувственной к чужим страданиям.
      И как только ей не надоест эта игра!
      Рафф снова стал одиноко бродить по комнатам. Поэтому, когда Винс окликнул его из холла, он с благодарностью отозвался, и они вместе с Эбби поднялись наверх в кабинет, чтобы поговорить с Флойдом Милвином. Флойда там не оказалось, и, подождав немного, Винс сказал:
      – Должно быть, он захотел еще выпить и спустился вниз. Пойду-ка я притащу его.
      Не успел он дойти до двери, как с площадки раздался голос Трой:
      – Винсент, я веду на буксире твоего клиента. – Она вошла в комнату вместе с Милвином, который держал в руках стакан виски.
      – Отлично! – воскликнул Винс. – Я только что собирался идти за вами, Флойд. Вся фирма в сборе, больных опоздавших не оказалось.
      – Куда я попал? – Флойд Милвин надул розовый отик и сунул руку в косо прорезанный карман твидового пиджака. – Не покидайте меня на произвол судьбы, Трой. Это нечестно – втроем нападать на одного. Дайте мне по крайней мере время подтянуть силы в лице моих собственных компаньонов.
      – Ладно, останусь, – согласилась Трой, и тут же пОобещала: – Я буду сидеть тихо-тихо. Как мышка.
      – Я тоже буду как мышка, – живо подхватил Рафф и сел вместе с ней на темно-красный диванчик в другом конце комнаты: лучше не вмешиваться в дела Винса. Вдруг его затея сорвется, и потом иди доказывай, что это не ты сглазил все дело.
      – Вы видели фотоальбом Верна? – спросила Трой.
      – Нет.
      – Хотите взглянуть?
      – Конечно. – Рафф смотрел на нее, оживленную, нарядную, независимую, смотрел, как она в своих узких черных брючках изящной, легкой походкой идет к полкам, тесно уставленным книгами, слушал шуршание шелкового жакета, бряканье старинных украшений и вдруг устыдился придирчивой резкости, с которой всегда осуждал ее.
      Да, приходится признать, что Трой уже не похожа на ту девушку, с которой он впервые встретился на ньюхейвен-ском вокзале. Она стала мягче. Семейная жизнь как будто надломила ее, хотя она ни за что не призналась бы в этом.
      – Рафф... – Трой снова села рядом с ним на диванчик. – Знаете, я уже тысячу лет не сидела в такой приятной близости к вам. Впрочем, вы, может быть, как и Винс, считаете, что неприлично тискаться с беременной женщиной?
      – Я как раз думал о том, что вы, кажется, изменились. Но я ошибся, – сказал Рафф. Он немного отодвинулся и бросил взгляд на Винса, который энергично атаковал Флойда Милвина и, видимо, вполне успешно, так как тот внимательно слушал, кивал головой, рассматривал эскизы, а иногда и записывал цифры. Да, Милвин заинтересован: его молодое одутловатое лицо сосредоточенно, он вполне тРезв, деловит и погружен в расчеты.
      – Послушайте, Трой! – позвал Флойд Милвин.
      Винс, Эб и Милвин отошли от чертежной доски.
      – Видели вы эти картинки? – спросил Флойд. – Кто бы мог подумать, что ваш муж такой искусник?
      – Да уж, – Трой закрыла альбом, – работа дивная ничего не скажешь.
      Тут Эбби сдержанно попросил извинить его и торопливо вышел. Флойд Милвин вернулся к маленькой круто наклоненной доске и снова начал просматривать чертежи.
      – Скажите, Трой, захотелось бы вам жить в таком доме, если бы вы решили обосноваться в районе Дарьена?
      Трой отложила альбом и встала.
      Не успела она ответить, как он добавил:
      – Впрочем, довольно глупо задавать такой вопрос жене архитектора. – Он усмехнулся.
      – А я уже спрашивал ее, – сказал Винс. – Иначе как бы я мог выяснить женскую точку зрения?
      На лице Трой появилось недоуменное выражение, и Рафф понял, что Винс и не думал говорить с ней об этом.
      – Если вы не возражаете, я захвачу эти чертежи с собой. Покажу их Пэт, – сказал Милвин. – Завтра к полудню буду в городе – у меня там назначено свидание с Джорджем и Тедом. По-моему, Винс, вы попали в самую точку. Трюк с модулем просто великолепен.
      Винс улыбнулся и бросил на Милвина такой взгляд, что Раффу стало ясно: сейчас Винс пустит в ход свои чары. В такие минуты наблюдать за ним – истинное наслаждение.
      – Только вот что, Флойд, – сказал Винс тоном проникновенным и в то же время слегка шутливым, – чтобы нашей прекрасной дружбе * не пришел конец, давайте внесем ясность: тут потребуется уйма работы, а работа стоит денег.
      – Ну еще бы, еще бы, – сказал Милвин. – Знаете, Винс, что придется предпринять? В этом поселке должна жить избранная публика – иначе у нас ничего не получится. Поэтому не станем стесняться и сразу введем ограничения. – Флойд воодушевился. – Дело известное: чтобы назначать высокие цены, нужно ввести ограничения и строго соблюдать их. Без этого нельзя. Иначе напорешься на неприятность. Знаете, как это бывает: какой-нибудь жид или итальяшка покупает дом через подставное лицо, а потом поселяется в нем и воняет на весь поселок.
      Рафф взял альбом и открыл его. Но он не смотрел на фотографии. Потом забренчали браслеты, щелкнула зажигалка, и раздался голос Трой.
      – Флойд, это что – шутка?
      Милвин громко рассмеялся.
      – Я так и знал, что вы взовьетесь, Трой.
      – Без осечки, – усмехнулся Винс. – Слушайте, пойдемте вниз, посмотрим, нет ли чего-нибудь выпить.
      Рафф оторвал глаза от альбома. Надо уйти отсюда. Его присутствие всех стесняет. К тому же он не желает принимать в этом участие. Слишком часто он сталкивался с такими вещами. Сталкивался и уклонялся.
      Так часто, что при одном упоминании о них его пробирала дрожь. И даже одолевала скука. (Но не с Мэрион Мак-Брайд. Нет. Там он все принимал.)
      В нем сразу рождалось желание съежиться, растаять, исчезнуть. В горле застревал горячий комок, в груди что-то сжималось. Он вздрагивал от боли, на кого бы ни нападали: на католиков, на ирландцев или на евреев – особенно на евреев. Потому что Моррис Блум был еврей, и Раффу, знавшему, какой он был человек, хотелось, чтобы это знали все, и любили Морриса, и понимали его значительность. Как человека, как человеческого существа.
      И вот опять удар по Моррису.
      А он остается в стороне. И молча следит – вот уж ирония судьбы! – как Трой, эта поборница справедливости, бренча, звякая, закуривая на ходу сигарету, выходит на середину комнаты и останавливается, широко расставив стройные ноги.
      – Слушайте, Флойд, я просто не верю, что вы способны на такую дикость.
      – Дорогуша, а вы представляете себе, какой капитал придется вложить в это предприятие? – добродушно спросил Флойд. – Около трех четвертей миллиона чистоганом.
      – Знаю, Флойд.
      – Перестань, Трой, – вмешался Винс. Он был встревожен и раздражен. – Можешь написать письмо в «Тайме». Нас это совершенно не касается.
      – Нет, касается, – настаивала Трой.
      – Минуточку, дорогуша, – снова заговорил Флойд Милвин. – Вы, наверно, не так меня поняли. Мы совсем не собираемся вешать объявления. Если какой-нибудь свежеиспеченный миллионер с Седьмой авеню попытается купить Дом, мы не станем поднимать крик. Есть другие способы. И все будет шито-крыто.
      – Флойд, мне в голову не приходило... я понятия не имела, что вы способны на подобный поступок, – спокойно и раздельно сказала Трой. – Флойд, я не желаю слушать такие разговоры.
      – Трой! – Слегка отвернувшись от Милвина, Винс смотрел на жену. Он старался говорить небрежно, но на глазах у него появилось просительное выражение. – Пойми ты наконец, что это все-таки дело Флойда. Никому не доставляет удовольствия – а Флойду меньше всех –. вводить в своем поселке ограничения. Но когда человек вкладывает в дело без малого миллион, он должен быть на страже...
      – На страже – это вы хорошо сказали, – подхватил Флойд. – Не выпить ли нам? Поставим точку, Трой. Хватит и того, что вы стараетесь сделать такую непримиримую либералку из Пэт. Но со мной этот номер не пройдет. Ничего не получится, дорогуша. – Флойд засмеялся и двинулся к двери.
      – Флойд, если вы действительно собираетесь это сделать, мне с вами больше не о чем разговаривать! – сказала Трой.
      Рафф впервые уловил дрожь в ее голосе. Он пошевелился, и альбом Верна упал на пол.
      – Моя жена – известная чудачка, – сказал Винс. – Вы ведь знаете, Флойд.
      – Еще бы не знать!
      Винс и Флойд сделали несколько шагов к двери. Трой пошла за ними.
      – Винсент, ты не примешь в этом участия. Не можешь принять.
      Рафф снова заерзал.
      – Трой! – Предостерегающий голос Винса.
      – А я говорю, что не можешь! Карандаша не возьмешь в руки, пальцем о палец не ударишь для такого гнусного дела. – Она повернулась к Милвину. Какая она маленькая – в три раза меньше Милвина, подумал Рафф. И как у нее дрожит подбородок! – И вы тоже, Флойд, не должны участвовать в этом. Никто, никто не имеет на это права!
      – Трой, дорогая! – Ласкательный эпитет прозвучал у Винса как угроза.
      – Неужели вы способны сознательно пойти на это? – Она сделала шаг к Флойду. – Никто не смеет вводить такие правила. Подумайте только, к чему это может привести! – Казалось, она вот-вот собьется и замолчит. – Предположим... вы только представьте себе, что в Тоунтоне вдруг запретили бы жить людям, которые торгуют противозачаточными средствами!
      С румяного лица Милвина сползла улыбка, губы злобно сжались.
      – Не болтайте глупостей, Трой!
      Подталкивая Милвина к двери, Винс просил:
      – Не обращайте на нее внимания, Флойд! Вы знаете, какая она неугомонная!
      – Винсент! – воскликнула Трой, и в ее мягком голосе прозвучали резкие нотки. Подняв руку, она тоже направилась к дверям. Пестро расшитый шелковый жакет-кимоно и белые серьги из искусственных цветов выглядели особенно празднично и безобидно на их разбушевавшейся хозяйке. – Винсент, я не желаю, чтобы Флойд переступал порог нашего дома, и если ты хотя бы прикоснешься к этому проекту...
      – Выпьем, Флойд! – Винс наконец вытолкнул Флойда на площадку.
      – Винсент!
      Она бросилась за ними, но Винс с силой захлопнул дверь, и Трой ударилась о косяк.
      Рафф вскочил: от его благоразумия и выдержки не осталось и следа, так же как и от дурацкого предубеждения против Трой. Он подбежал к ней, увидел, что она невредима, и распахнул дверь. Понимая, что Трой уже все сказала за него, что он опоздал, Рафф все-таки крикнул:
      – Послушай, Винс!
      Винс остановился на ступеньке.
      – Наша фирма не может взяться за этот проект, – сказал Рафф.
      – Как не может? – Винс перевел глаза с Трой на Раффа. – Рафф... – Теперь в его голосе звучала ярость. – Мы с тобой, кажется, архитекторы и поэтому отвечаем за архитектуру, а не за мораль, или этику, или политику...
      – Это вещи связанные. Особенно в данном случае, – ответил Рафф. – И я не допущу, чтобы такой гнусный проект красовался на чертежных досках в той самой конторе, где работаю я.
      – Я ухожу, Винс, – сказал Милвин, открывая наружную дверь.
      – Флойд, – сказал Винс, – все это... Послушайте, Флойд, ведь к вам лично это не относится... Мало ли что люди наговорят!.. Они ведь никого персонально не имеют в виду. Я уверен, что и Трой и Рафф...
      Оттолкнув Раффа, Трой выбежала на площадку.
      – Нет, я имела в виду, именно Флойда имела в виду. – Лицо у нее судорожно подергивалось. – И если вы, Флойд, не откажетесь от этой мысли, я предпочитаю больше никогда с вами не встречаться!
      В это время Винс торопливо выпроваживал Милвина.
      Не успел Рафф опомниться, как Трой схватила его за РУку и уткнулась лицом в его плечо. Он услышал заглушенное рыдание, она еще крепче вцепилась в его руку, потом утихла.
      – Трой... – Он неловко погладил ее по голове.
      Она отошла в сторону, затем подняла на него влажные потемневшие от гнева глаза:
      – Ох, какая я дура! Спасибо, Рафф.
      Она быстро прошла мимо него в спальню. Дверь тихо закрылась.
      Рафф стоял, глядя ей вслед. Он думал не о последствиях того, что случилось несколько минут назад, а о Трой о ее неожиданной, страстной отповеди Милвину и Винсу, отповеди, которая поднялась над светской болтовней и превратилась в действие.
      Он неподвижно стоял у перил. Да, Трой честна и непосредственна. Рафф был ошеломлен и пристыжен этой простой истиной.

26

      В понедельник утром Рафф, Эбби и Лем Херши встретились на втором этаже Тринити-банка с Джозефом Саллочини – производителем работ. Они медленно прохаживались по грубым бетонным плитам перекрытия, окруженные сложным переплетом стальных колонн и балок, из которых постепенно складывался остов будущего здания. Октябрь подходил к концу, и дул резкий ветер – первый предвестник зимы. У Раффа под пиджаком был надет кирпичного цвета свитер, Эбби пришел в сером пальто. Винса еще не было в конторе, когда Саллочини (или попросту «Салли») вызвал их по телефону: необходимо было решить вопрос об изменении толщины перекрытия во втором этаже. Строительный комитет банка в последнюю минуту отказался от материала, запроектированного для покрытия полов, новый же материал был неоднороден по толщине. Поэтому требовалось кое-где нарастить слой на уже уложенные плиты, а кое-где снять, иначе полы вышли бы неровные.
      Четверо мужчин ходили взад и вперед, обсуждая этот вопрос. Временами им приходилось кричать, так как с третьего этажа доносился страшный грохот: там собирали и устанавливали на место армированные колонны и стальную опалубку для бетонного перекрытия. Когда решение было принято, Лем Херши помчался в контору, а Саллочини отправился отдавать распоряжения десятникам: плотнику и сварщику.
      Джозеф Саллочини, человек посторонний, конечно не заметил никаких следов вчерашней размолвки между
      Раффом и Эбби. Но как только Рафф начал спускаться по лестнице, Эбби сказал:
      – Мне хотелось бы поговорить с тобой, прежде чем мы вернемся в контору.
      А Рафф ответил:
      – Мне хотелось бы поговорить с тобой, Эбби, прежде чем мы вернемся в контору.
      Внизу они зашли в наскоро сколоченную дощатую будку, служившую Саллочини конторой и судебной палатой. Синьки, развешенные на нештукатуренных стенах, керосиновая печка, накладные на гвоздиках и обычная коллекция рекламных календарей с голыми розовыми красотками.
      – Я звонил тебе всю ночь, – прикрыв дверь, сразу начал Эбби. – Но тебя не было ни в два, ни в три, ни в начале пятого.
      Рафф потер воспаленные после бессонной ночи глаза: ему пришлось отвозить Феби Данн в Нью-Йорк, потому что они прозевали последний поезд. Сам виноват, конечно: засиделся с ней в придорожном ресторанчике, попивая кофе и беседуя. Хотя Эб, совершенно утративший равновесие, вряд ли поверил бы этому, говорили они главным образом о нем.
      Рафф так отупел от усталости, что заявил:
      – Я готов отчитаться перед тобой во всех подробностях, когда у нас будет больше времени. А сейчас, Эбби, я хочу знать, как мы поступим с Винсом. С проектом Милвина.
      Но Эбби был непреклонен.
      – Я предпочел бы, чтобы ты не проявлял такой сверхъестественной заботы о Феби. – Он вопросительно посмотрел на Раффа. – Сколько времени ты провел там? У нее?
      Рафф подошел к печке и стал греть руки.
      – Сколько времени? – повторил Эбби.
      – Я спал с ней, – с бессмысленной жестокостью сказал Рафф. – А потом мы завтракали в ее постели, укрывшись леопардовой шкурой, и я вовсе не вернулся сегодня в Тоунтон, а Феби не пошла на работу, и ее УВОЛИЛИ. Господи боже мой, возьмешь ты наконец себя в руки? Нам нужно выяснить нашу точку зрения на...
      – Почему ты не позвонил мне с вокзала? – перебил Эбби. – Я сам отвез бы ее.
      – Как же, отвез бы! Ты ведь у нас джентльмен. Ты, чего доброго, испугался бы, что скомпрометируешь ее. Слушай, Эбби, я очень устал, нам нужно поскорее вернуться в контору и кончить чертежи бара. Так что давай решать, как быть с этим грязным милвиновским делом. – Он старался избежать разговора о Феби только потому что Эб слишком уж уверен в его особом интересе к ней; любые объяснения и оправдания только укрепят эту уверенность. Ревность совершенно ослепила Эба.
      – Что она сказала? – спросил Эбби, бросая на Раффа пристальный, недобрый взгляд.
      – Что? – Рафф раздраженно потер глаза: он спал всего три часа, потому что рано утром необходимо было дозвониться в Детройт, к доктору Рудольфу Майеру, который не подавал никаких признаков жизни. Ему ответили по телефону, что Майер все еще на какой-то врачебной конференции в Чикаго. В восемь Рафф был уже в конторе – он очень торопился с перестройкой бара Корки. А сейчас следовало определить позицию по отношению – к Винсу. После вчерашней злобной стычки и взаимных обвинений в их отношениях образовалась такая брешь, которую нелегко заделать. Когда Саллочини позвонил насчет полов, Рафф с радостью ухватился за возможность уйти из конторы, где царила томительная атмосфера враждебности, к тому же тщательно скрываемой из-за присутствия Лема Херши и Сью Коллинз.
      – Так как же, Эбби, попытаемся мы что-нибудь решить насчет милвиновского проекта?
      – Не понимаю, что тут решать? – Эбби обращался к приземистой коричневой печке.
      Рафф в упор посмотрел на него.
      – А тебе известно, что произошло?
      – В основном да.
      – Ну?
      – Если бы ты не узнал о планах Милвина, тебе не из-за чего было бы поднимать шум, – сказал Эбби. – Во всяком случае, это не наше дело.
      – Но мы уже знаем, так что теперь это наше дело. Когда это ты успел так перестроиться, что согласен марать руки в дерьме?
      – Мне нет дела до его планов.
      – Не выводи меня из себя, Эбби. Конечно, можно закрыть глаза на что угодно, но давай посмотрим фактам в лицо. Что мы знаем, то знаем. А зная, можем сделать только одно: держаться подальше от этого проекта.
      – Чего ты добиваешься от Феби? – мрачно спросил Эб.
      – Но ведь мы, кажется, говорили о...
      – Тут не о чем говорить. Нас это не касается, – перебил Эбби.
      – Нет, касается.
      – А тебе не кажется, что хватит нам упускать заказы? Как, по-твоему, долго я смогу сводить концы с концами, да еще при моих обстоятельствах, при том, что...
      – Ты понимаешь, что ты несешь? – резко спросил Рафф. – Что с тобой творится? Выходит, стоит тебя немножко прижать, и ты возвращаешься в первобытное состояние? Так, что ли? Становишься обыкновенным паршивым снобом? Или ты совсем одурел от этой девушки?
      – Я больше не желаю проигрывать! – воскликнул Эбби с непривычной для него горячностью. – Хватит с меня! Я не хочу потерять Феби и не хочу терять заказы! Если мы откажемся от этой работы, ее подхватит другой архитектор. Чего мы этим добьемся? Если Милвин отказывается допускать в свой поселок нежелательных людей, мы не можем утверждать, что таких людей нет на свете. Мне, во всяком случае, на это наплевать, понимаешь, наплевать. И, пожалуйста, не вымещай на других свои неудачи и мировую скорбь.
      Холодная, горькая обида сжала горло Раффу. Он отвернулся и распахнул дверь.
      И сейчас же почувствовал на своем плече руку Эбби.
      – Рафф... – Эбби старался удержать его.
      – Оставь меня, – не поворачиваясь, сказал Рафф.
      Эбби еще крепче сжал его плечо, еще сильнее потянул назад.
      – Рафф... выслушай меня, Рафф... Ты ведь в лучшем положении, чем я. Тебе-то что!.. Ты не женат, не связан пс рукам и ногам. Кто знает, когда я выпутаюсь из этой петлр и выпутаюсь ли вообще? А ты свободен.
      Рафф закрыл дверь и посмотрел на Эбби.
      – Так вот в чем дело? Это и грызет тебя? Ты связан а я нет, и ты боишься, что Феби не станет ждать тебя и...
      – Я потеряю ее. – Голос Эбби звучал хрипло. – Прежде я не боялся потерь, не придавал им значения. Н ( ведь я знаю, как она относится к тебе... и вообще к такш людям, как ты... Если она не захочет ждать, если вдруг...
      Что ему ответить? Не может же он сказать: «Слушай Эбби, у меня ведь тоже было немало потерь, и всякий ра: это давалось нелегко. Быть свободным и неженатым еще № значит быть счастливым. Скорее это значит быть одиноким И бесприютным. Как я. Почему же ты думаешь, что это легко? Легко ничего не дается».
      Он ответил совсем другое.
      – Она по уши влюблена в тебя. Что тебе еще нужно?
      Эбби смотрел на Раффа, и глаза его, казалось старались достать, схватить эти слова.
      Рафф понимал, что озлобление Эба мгновенно улетучилось, но сам он все еще ощущал острую боль разочарования. Пусть поведение Эба было вызвано отчаянной любовью к Феби. Все равно в нем обнаружился скрытый изъян, который ослабит их дружбу, словно невидимый дефект в каркасе здания.
      – Пожалуйста, не смотри на меня так, – сказал Эб. –. Мне бы только выбраться из петли, а все остальное для меня просто не существует. Наплевать мне на милвинов-скую работу! Откажемся от нее, и точка.
      – Какое благородство! – с горечью произнес Рафф.
      – Нет, я совсем не то хотел сказать... Рафф! – Тот ничего не ответил, и Эбби продолжал: – Просто теперь я... все неважно, кроме... Ты меня не понял, Рафф! Я вовсе не хотел обидеть тебя...
      Дверь распахнулась, и вошел Винс Коул. Несмотря на ледяной ветер, он был без пальто. Захлопнув за собой дверь, Винс сказал:
      – Мне сейчас звонил Флойд. Его компаньоны согласны. Они хотели бы встретиться с нами.
      Рафф молчал.
      – Флойд сказал, что все мы просто слишком нагрузились вчера вечером. А за ночь проспались, и теперь все в порядке, – добавил Винс.
      – Для меня не в порядке, – сказал Рафф. Он выпрямился, готовый к финальному раунду.
      – А ты что скажешь? – обратился Винс к Эбби.
      – Ну... по-моему, мы должны забыть об этом, – рассеянно сказал Эбби. – Я... что ты ответил Милвину?
      В наступившее молчание ворвался шум, и лязг, и грохот \ строительных работ, которые велись снаружи.
      Винс смущенно кашлянул.
      – Я решил отказаться.
      – Отказаться? – Рафф и не пытался скрыть своего изумления.
      – Безусловно, – сказал Винс. – Я много думал об этом. У нас должны быть чистые руки. Независимо ни от чего.
      Рафф продолжал смотреть на него, и его уважение к Винсу росло с каждой секундой. Он восхищался им. Конечно, Винс принял это решение не без нажима Трой, но довольно и того, что он его все-таки принял.
      Они вышли из будки и поехали в контору по Мэйн-стрит, мимо свежеокрашенных двухэтажных деловых потемневших особняков времен гражданской ойны, чистеньких георгианских домиков и банальных модернистских коробок.
      Все как будто пришло в порядок. Но решающее слово сказал не Эбби, а Винс Коул, и от этого удара Рафф никак не мог прийти в себя.
      В чертежной они молча сели каждый за свою доску.
      Рафф закатал рукава, очинил два карандаша.
      Внезапно перед его глазами возник образ Трой, искаженный беременностью и все-таки прекрасный, Трой, маленькой воительницы, которая храбро бросилась в атаку, а потом повернулась к нему, припала к его плечу и сейчас же отошла в сторону.
      Рафф закрыл глаза, затем снова открыл и посмотрел в угловое окно. Ветер утих.

27

      Зима на этот раз не принесла с собой ни мороза, ни колючего ветра, ни слякоти: как добродушная старушка, она разбрасывала хлопья снега, окутывая белым покровом черные ветви деревьев, подоконники, крыши и шиферные трубы.
      Календарь, висевший в простенке между занесенными снегом окнами чертежной, худел с каждым днем; он показывал уже: «Вторник, 9 декабря». К этому времени у молодой фирмы появилось столько заказов, что в лихорадке работы исчезла или, во всяком случае, временно ослабела напряженность в отношениях между компаньонами. Рабочая атмосфера в конторе, как пелена снега за окнами, смягчила, приглушила режущие диссонансы минувшей осени.
      В чертежной было тепло и накурено. Рафф Блум с головой ушел в рабочие чертежи дома Вертенсонов; Винс Коул и Бинк Нетлтон заканчивали эскизный проект Дневной загородной школы сестер Татл в Дарьене – заказ, которого Винс ловко добился, заручившись поддержкой приятельницы Трой, Анджелы Лавринг; Эбби с помощью Лема Херши тоже занимался новым заказом, который он получил, вернее – надеялся получить: это был проект задуманного в Тоунтоне Дворца искусств и ремесел. Комитет по сбору средств решил, что лучший способ Раздобыть деньги на постройку – это продемонстрировать публике, как будет выглядеть здание. Тоунтонское общест-во благоустройства города выделило тысячу долларов на оплату предварительных чертежей и поручило эту работу Эбби.
      Постепенно капитал фирмы рос. Общая стоимость объектов, проектируемых компаньонами, достигла 221 000 долларов. Зима обещала быть удачной.
      Так, во всяком случае, казалось Винсу Коулу. Неторопливо затачивая карандаш, он думал о том, что рождество уже на носу и по этому случаю следовало бы преподнести Трой какой-нибудь сногсшибательный пода-рок. Да, как только предварительные чертежи школы будут готовы, придется поехать в Нью-Йорк и что-нибудь купить. Эбу тоже нужно сделать подарок. И Раффу. И Рут. Пожалуй, можно назначить поездку на четверг, благо этого требуют и дела фирмы.
      Но подарок Трой важнее всего.
      Ведь холодок между ними до сих пор не рассеялся.
      До сих пор у Винса мурашки по спине пробегали, стоило ему вспомнить о событиях того вечера, когда Трой и Рафф прикончили милвиновский проект. Едва Винс вернулся в спальню, как Трой, все еще не овладевшая собой, заявила:
      – С Флойдом Милвином покончено. Пусть он даже близко не подходит к нашему дому.
      – Ладно, – сказал Винс, – не будем ссориться. Я считаю, что архитектор несет ответственность только перед...
      Задыхаясь от гнева, она перебила его:
      – С Милвинами покончено. С обоими.
      Он не сообразил тогда, что к чему, и начал ее урезонивать:
      – Постой, постой. Не можем же мы вдруг взять и рассориться с такими друзьями, как Милвины. Когда мы приехали сюда, Пэт и Флойд из кожи вон лезли...
      Она снова не дала ему договорить.
      – Мы больше не будем с ними встречаться. Во всяком случае, я.
      Все еще ничего не понимая, он нетерпеливо возразил:
      – Послушай, Трой, неужели ты думаешь, что мне нравится эта идея насчет ограничений? Я так же против нее, как и ты, и Рафф, и все остальные. Конечно, это нехорошо. Но пойми, это не имеет никакого отношения к архитектуре. Что мне за дело до взглядов моего клиента? Если мы перестанем встречаться с Флойдом и Пэт...
      – А мы уже перестали, – сказала Трой. Она стояла у кровати босиком, в одной пижаме. Голос ее, обычно такой мягкий и чистый, звучал хрипло от подавленного волнения. – Во всяком случае, я перестала. А если ты намерен продолжать, то предупреждай меня заранее, чтобы я могла вовремя уйти до того, как сюда явится Пэт.
      – Да успокойся ты, Трой. Предположим, ты зла на Флойда, но нет никакой причины злиться на такую милую женщину, как Пэт...
      – Ах вот как!
      – Она просто обожает тебя, – сказал Винс.
      – Прекрати, Винс. Сейчас же прекрати!.
      – Что прекратить?
      – Зачем вы это сделали? – спросила Трой.
      – Что сделали? – У него было такое ощущение, словно ему в желудок налили свинца.
      – Ты и Пэт?
      С трудом оправившись, он попытался все отрицать. Даже рискнул рассмеяться, а когда это не подействовало, выдвинул в качестве заслона удивление и негодование.
      Но Трой положила его на обе лопатки.
      – Я не собиралась выяснять это с тобой – во всяком случае, до рождения ребенка. – Она заговорила спокойнее, даже слишком спокойно, в своей самой непреклонной, самой сдержанной и властной манере. – Давай не будем играть в прятки, Винсент. Я знаю, что Пэт была здесь, что она была с тобой наверху. Это очевидно. Я, можно сказать, прямо наткнулась на это и сразу все поняла. Но даже если бы у меня и были сомнения, Пэт так держалась со мной эту неделю, что выдала себя. Целиком и полностью. Я пыталась проглотить это, быть благоразумной. Ведь я знаю тебя и отлично вижу, что тебе мало радости со мной в постели. И понимаю, как... – Она отвернулась, не договорив.
      Он бросился к ней, стараясь поскорее заполнить эту паузу, эту пропасть между ними, а главное – не дать ей закончить фразу.
      – По-моему, Винсент, – сказала она, не двигаясь, – нам нужно расстаться, разойтись. После рождения ребенка, разумеется. Все это так отвратительно, что я просто не в силах продолжать... Ведь это не в последний раз, такие истории будут повторяться, и кончится тем, что я тоже лягу в постель с первым встречным, чтобы отплатить тебе или что-то доказать себе самой... Нет, не стану я жить в такой грязи!
      Она не кричала, не устраивала истерик – вот что особенно напугало Винса. Судя по ее ровному, размеренному тону, она уже несколько дней обдумывала и репетировала свою обвинительную речь. Хотя Винс видел, что Трс, ( глубоко оскорблена, только угроза ее ухода заставила его вдруг, словно по какому-то наитию, честно признаться во всем и смиренно покаяться. Но и тут он сделал попытку незаметно переложить вину на Пэт Милвин, которая будто бы воспользовалась уязвимостью его положения холостяка поневоле.
      Чтобы замолить грех, он отказался от милвиновского проекта. Это был единственный способ показать Трой, как он хочет сохранить их отношения.
      С Милвинами было покончено.
      Но весь следующий день Винса терзала мысль о том, что эта огромная работа перейдет к другому архитектору и треть весьма солидного гонорара уплывет безвозвратно. К вечеру он пришел в невменяемое состояние.
      Справиться с собой он не мог. Пытался. Искренне пытался устоять, но, даже боясь разрыва с Трой и отлично понимая в глубине души, что принять заказ Милвина постыдно, он не мог примириться с его потерей. В конце концов Винс убедил себя, что полностью отказаться от этой работы было бы неслыханной глупостью.
      Он поехал в Нью-Йорк к «Гэвину и Муру». Ральф Гэвин провел его в свой роскошный кабинет, и там Винс изложил суть дела, показал свои эскизы и откровенно объяснил, почему он сам не может взяться за проект.
      Гэвин со своей обычной энергией и жадностью ухватился за это предложение. Они не заключали письменных сделок и ограничились джентльменским соглашением. Таким образом, Винс получил – и должен был получать в дальнейшем – два процента от всех денег, которые «Гэвин и Мур» заработали на поселке Милвина.
      В общем, все эти маневры сошли отлично. Они облегчили совесть Винса и польстили его тщеславию: Рафф Блум и Эбби начали относиться к нему с большим уважением, Трой тоже была довольна, и ее отношение к нему явно улучшилось.
      С тех пор он только дважды встречался с Пэт Милвин. Оба раза в ноябре, на Пятьдесят Седьмой улице в Ист-Сайде: там жила сестра Пэт, которая как раз в это время уехала на Виргинские острова. После этого Винс сознательно воздерживался от свиданий с Пэт. Не станет он с ней встречаться. Вот разве что в будущий четверг. Да и то, может быть, ничего не выйдет, поскольку ему нужно быть Нью-Йорке на специальной выставке новой автоматической системы отопления и кондиционирования воздуха, с которой он должен был ознакомиться по поручению сестер Татл.

28

      К четвергу не осталось и следа от снегопада, одевшего толстым покровом Тоунтон и его окрестности. Снегоочистители со всего штата начисто выскребли дороги, и лишь на лесистых северных склонах холмов еще белели пятна сугробов.
      Эбби оторвался от чертежа и взглянул в окно: безоблачное небо сверкало такой ясной голубизной, какая бывает только в погожий зимний день. Вот бы такая погода была и завтра, когда он поедет в Нью-Йорк. Он хотел ехать сегодня, но не смог: сегодня у Винса Коула дела в Нью-Йорке.
      Эбби раскатал чистый лист кальки, приколол его поверх наброска тоунтонского Дворца искусств и ремесел и снова начал чертить.
      Пожалуй, Эбби никогда еще не относился к своей работе и вообще к жизни так оптимистично, как в эту минуту. Конечно, он понимал, что это ощущение может оказаться недолговечным. Неважно. Его теперешнее настроение, если изобразить его графически, имело бы вид пика, вздымающегося над равниной той ночи, когда у Нины был припадок, когда он вбежал в ванную и остановился, потрясенный видом своей тлеющей, окутанной вонючим дымом одежды.
      Да, сегодня он чувствовал себя как человек, добравшийся до вершины. Возросшая близость между компаньонами, их ежедневные завтраки, во время которых они подолгу обсуждали свои проекты, их беседы после работы, когда они изучали и критиковали чертежи друг друга, задавали вопросы, делились соображениями (даже Рафф, показывая чертежи дома Вертенсонов, прислушивался к их советам и принял одно предложение Винса), – словом, все это – и отношения компаньонов и дела фирмы, идущие в гору, – было для Эбби источником горделивой радости.
      С основанием или без основания, свои удачи он приписывал Феби Данн; действительно, ее появление в его жизни как бы знаменовало новый расцвет всех его надежд. Стоило ему избавиться от страха, что Рафф Блум отобьет у него эту девушку, как в нем воскресла уверенность в своих силах.
      В то же время Эб отлично понимал, что без поддержки Феби и постоянной придирчивой критики Раф-фа ему никогда не удалось бы найти свой путь в архитектуре.
      Он открыл этот путь в воскресный вечер, несколько недель назад, сразу после того, как Рафф согласился снова переехать к нему. Эб настаивал на этом не только потому, что знал, как плохи денежные дела Раффа из-за расходов на Джулию: он хотел все время быть с Раффом, хотел вернуть их дружбе прежнюю теплоту и остановить медленно нарастающее отчуждение, вызванное тем, что, по мнению Раффа, он превратился в малодушного сноба, набитого предрассудками, которые вдруг выплыли наружу во время милвиновской истории. Эбби считал, что, только добившись возвращения Раффа, он сможет доказать ему, что действовал и говорил тогда под влиянием страха, недоверия и ревности...
      Эб хорошо помнил то воскресенье, когда началась новая эра в его жизни. Они провели весь вечер втроем, пили, ничем не закусывая, а потом Рафф и Феби обрушились на него.
      Был уже одиннадцатый час. Они сидели в кабинете Эба, рядом со спальней. Эб разлил по бокалам остаток мартини, в котором уже растаял лед, и сказал, что будущей весной, видимо, продаст дом.
      – Если только, – обратился он к Феби, – вы не собираетесь поселиться здесь со временем.
      – Упаси меня бог! – с нарочитым ужасом воскликнула Феби. Она курила, откинувшись на спинку кушетки. На ней было самодельное бирюзовое ожерелье из камней причудливой формы, цвет которых создавал, по мнению Эба, поистине драматический контраст с ее бледным лицом и блестящими черными волосами. – Я бы, кажется, предпочла самый стандартный дом в колониальном стиле.
      – Разве вы не знаете, что Эбби согласен на любой стиль, даже Миса ван дер Джонсона , только бы это не был стиль Остина?
      – А мне требуется только Остин и только в чистом виде! – засмеялась Феби.
      – Хотел бы я знать, что это такое – Остин в чистом виде? – сказал Эб, вставая и направляясь к чертежной доске. Он принес альбом для эскизов и обстоятельно, смакуя каждую деталь, принялся обсуждать с Феби, каким будет их будущий дом. Рафф молча наблюдал за ними. Набросав план дома, Эб снова подошел к доске.
      – Дом получается волшебный! – услышал он, как шепнула Феби Раффу.
      Положив кальку на план, Эбби легко, без размышлений и даже посмеиваясь над собой, небрежными штрихами начертил дом в виде опрокинутой буквы Г. У левого крыла крыша была крутая, двухскатная, с фронтоном; стену гармонично делили белые четырехдюймовые деревянные брусья, пространство между которыми было застеклено. Правое крыло, длинное, низкое, с односкатной кровлей, делилось на четыре огромные стеклянные секции такими же белыми стойками. На пересечении коньков обеих крыш высилась кирпичная труба.
      По существу это была адаптация типичных новоанглийских архитектурных форм – здание, совмещающее жилой дом с амбаром и сараем. Эбби отошел на шаг и, качая головой, смотрел на чертеж, в котором сочетались такие привычные, традиционные элементы.
      – Провалиться мне на месте, Эбби! – пьяно забасил за его спиной Рафф. – Вот это дом, самый что ни на есть твой, остиновский, точно такой, в каком тебе положено жить! Такого ты нигде и никогда еще не строил!
      Внимательно посмотрев на чертеж, Феби взволнованно провела рукой по челке.
      – Оно самое, Эб! Чудесно! В самую точку!
      Эб все еще пренебрежительно глядел на свое произведение, в котором архитектурные элементы колониальной эры так откровенно сливались с элементами эры стекла.
      Но когда рано утром он снова вошел в кабинет и остановился перед доской, на которой лежал вчерашний чертеж, лицо его непроизвольно расплылось в самодовольной улыбке. Потом явился Рафф и тоже подошел к доске и долго, не говоря ни слова, изучал чертеж.
      – Знаешь, Эбби, – сказал он наконец, – мне кажется, такой вот способ архитектурного мышления, или ощущения, если хочешь, для тебя самый перспективный. Должно быть, Феби именно это имела в виду, когда сказала: «Остин в чистом виде». И она права.
      – Но ведь это просто сплав, – запротестовал Эбби. – Вульгарнейший сплав двух архитектурных стандартов и... – Он остановился, веонее – его остановило выражение, которое появилось на лице у Раффа. – Неужели ты действительно так думаешь?
      – Прежде всего, – сказал Рафф, все еще не отрывая глаз от чертежа, – это вовсе не штамп уже по композиции по тому, как ты организуешь пространство. Скажу одно: этот дом хорош, по-настоящему хорош, и в нем есть классическая соразмерность и красота. Естественная и современная классика, а не подделка под нее. В нем есть ты.
      Эбби переводил глаза с Раффа на чертеж. Потом его залила волна огромной благодарности, теплоты и гордости.
      – А я-то думал, ты скажешь, что это дом для Гадвилла, – пробормотал он.
      – Нет, не скажу.
      – Но ведь романтизм из него так и прет, – возобновил разговор Эбби, когда они ехали в контору. Тон у него по-прежнему был виноватый.
      – Ну и на здоровье, – воинственно отрезал Рафф. – А что постыдного в романтизме, скажи на милость?
      – Ничего, конечно: я не так выразился. Я... Видишь ли, твой проект дома Вертенсонов абсолютно романтичен, и все же он не стандартен и не сентиментален. Он необычайно сильный и, как бы сказать... – Эбби замолчал, не находя нужного слова.
      – Основательный, что ли?
      – Да.
      – Послушай, Эбби, я ведь не собираюсь ничего тебе навязывать. Только, по-моему, ты сейчас на правильном пути, и будет страшно обидно, если ты начнешь мудрить и опять собьешься... – Рафф вдруг расхохотался. – До чего же мы все умные, когда объясняем другим, что у них не в порядке, и как нужно строить дома, и как жить. Врачу: исцелися сам...
 
      Прошло три недели – и Тоунтонское общество городского благоустройства, собравшись в понедельник, решило поручить фирме «Остин, Коул и Блум» постройку Дворца искусств и ремесел. Эбби, получив этот заказ без всякой борьбы, чувствовал себя как-то даже неловко, но в конце концов решил – и не без основания, – что это просто справедливая компенсация за щедрые пожертвования и время, потраченное им на организацию всего дела.
      Едва он начал серьезно обдумывать проект здания, как обнаружил, что охладел к своей первоначальной концепции, в значительной степени навеянной барселонским павильоном Миса ван дер РОЭ.
      Он взялся за переработку замысла и только после многих бессонных ночей рискнул показать чертежи Раффу и Винсу. При этом он все еще не был уверен в правильности своего решения и знал только одно: что это решение целиком вытекает из наброска дома, который так понравился Раффу.
      Дворец был спроектирован в форме буквы Т. Главный выставочный зал помещался в основном корпусе, перпендикулярном улице; весь из стекла, с крутой крышей и фронтоном, он резко контрастировал с боковыми крыльями, стены которых были обшиты гонтом.
      Эбби отнес чертежи к себе в кабинет и, когда рабочий день окончился, попросил Винса и Раффа посмотреть их и сделать замечания. Он укрепил эскизы на круто поднятой чертежной доске, Винс стал по одну сторону от него, Рафф – по другую, и оба погрузились в изучение эскизов. А Эбби в это время волновался так, словно защищал проект перед строительным комитетом.
      – Совсем непохоже на тебя, Эб! – сказал наконец Винс.
      – Новый стиль, Винс. Austinus purus , – отозвался Рафф.
      – Тебе не нравится? – спросил Эбби.
      – Определенно нравится, – сказал Винс. – Но я как-то не могу связать эту штуку с тобой. – Он снова принялся рассматривать эскизы. – Слушай, а не следует ли подбавить перца в решение входа?
      Эбби был немного разочарован: Винс всегда так легко все схватывал и понимал, вернее – так легко приспосабливался к чужому образу мышления, а тут он то ли не оценил, то ли просто не понял того, что хотел сказать автор проекта.
      – Мне пришла в голову одна идея. – Винс все еще изучал чертежи.
      – Какая?
      Винс показал на плане двор, или патио, здания.
      – Все твои летние выставки пойдут прахом, если вдруг испортится погода и польет дождь... – Винс взял карандаш, оторвал листок кальки и, положив его на то место плана, о котором шла речь, стал чертить, не прекращая объяснений. – Почему бы тебе не расширить крышу, скажем, Футов на семь? Получится крытая лоджия или галерея; зрители смогут и в дождь смотреть экспонаты, которые можно будет расположить снаружи, вдоль стен.
      Эбби кивнул.
      – Разумно.
      – Великолепная идея, Винс, – сказал Рафф.
      – Может получиться, – ответил Винс.
      – Безусловно. – Эбби посмотрел на него. Да, Винс всегда раскопает слабое место или просчет в любом проекте, но, если автор начнет возражать, он не будет настаивать. А критику в свой адрес он выслушивает куда добродушнее, чем Эбби или Рафф. Более того – он принимает их предложения, не проявляя ни мелочного самолюбия, ни ложной щепетильности. Вместо того чтобы обижаться и страдать, как Эбби, или стучать кулаком по столу, отстаивая каждую деталь, как Рафф, Винс весело поблагодарит, сядет за доску и постарается разумно использовать предложения товарищей.
      Эбби снова повернулся к доске, а потом нерешительно взглянул на Раффа, который до сих пор, в общем, ничего не сказал. Тревожный симптом: обычно Рафф выражал свои архитектурные мнения и пристрастия немедленно и весьма энергично.
      – А ты что думаешь, Рафф? – не выдержал Эбби. – Гадвилл?
      – Что? – рассеянно спросил Рафф, рассматривая чертежи. – Нет. Просто я пытаюсь понять, почему это не рассыпается на составные части, а держится и нравится. – Он задумался. – У тебя получилась такая штука, которая очень трудно поддается определению. Если на свете существует так называемая новоанглийская традиция...
      Эбби так помрачнел, что Рафф осекся. Потом он ухмыльнулся.
      – Прошу прощения. Нет, конечно, не традиция, а преемственность, эмоциональная преемственность, то, что связывает прошлое с настоящим.
      – Правда? – пробормотал Эбби с недоверчивой радостью в голосе.
      – Да, правда, – передразнил его интонацию и манеру произносить слова Рафф.
      И тут Эб дал волю распиравшей его гордости:
      – А знаешь, когда это прорезалось во мне? В тот вечер, когда вы с Феби...
 
      Но стоило Эбу с помощью Раффа и Феби найти для себя новыйхпуть в архитектуре, как ему особенно остро и настойчиво захотелось восстановить равновесие и во всем остальном, освободиться от неуверенности, от юридических сложностей, которые опутали его после истории с Ниной. Ее все еще усиленно лечили психотерапией, и разговоры Эбби с доктором Риттерменом из «Пэйзон-Мемориал» до сих пор были малоутешительны. Но в тот самый вторник, когда в Тоунтоне был первый большой снегопад, Эбби получил письмо из клиники. Со своей обычной, раздражающей небрежностью Риттермен просил его приехать. Это был первый проблеск надежды.
      В четверг, накануне поездки в Нью-Йорк, вместо того чтобы прилежно трудиться над проектом Дворца искусств, он то и дело смотрел на часы: как всегда в таких случаях, время вдруг перестало двигаться.
      Поэтому он так обрадовался, когда Рафф, оторвавшись в полдень от чертежей, предложил вместе поехать в бар Коркорана – посмотреть, как идут работы по перестройке.
      – Скоро начнут обшивать стену, и я хочу сам подобрать доски красного дерева, – сказал Рафф.
      Эбби улыбнулся: Рафф поскачет за сто миль, чтобы самому выбрать кирпичик, или доску, или дверную ручку.
      Они уехали в половине первого.
      На обратном пути, когда они проезжали мимо тоунтон-ской ратуши, Рафф воззрился на часы.
      – Что это приключилось с часами? Я назначил Лойс Вертенсон свидание в конторе.
      – В котором часу?
      – Кажется, она сказала в два.
      – Ну что ж, ты опаздываешь всего на полчаса. Для тебя – это предел точности. Если бы ты предупредил меня, я наложил бы вето на некоторые дополнительные развлечения.
      – Сегодня буду работать весь вечер. – Снизив скорость, Рафф стал искать, где бы ему поставить машину на Мэйн-стрит.
      – Зачем такая спешка? – сказал Эбби. Он знал, что Вертенсоны – на редкость доброжелательные и покладистые клиенты.
      – Боюсь, что мне придется поехать в Мичиган... – Рафф затормозил, потом быстро дал задний ход и поставил машину на освободившееся место.
      – Когда?
      – Точно еще не знаю. Возможно, на рождество.
      – А как там сейчас дела?
      Рафф не ответил.
      – Как ты думаешь, узнает она тебя? – спросил Эбби.
      – Не уверен. – Рафф продолжал неподвижно сидеть в машине. – Майер говорит, если ее придется оперировать и состояние ухудшится... возможен шок... Словом, в это время я хочу быть там.
      – Понятно.
      Рафф открыл дверцу. По дороге в контору он, запинаясь, сказал:
      – Я вот о чем думал... Мне бы надо кое-что купить до отъезда... В общем, рождественские подарки. – Помолчав, он добавил: – Ты не помог бы мне в этом деле? Для Сью Коллинз и Лема Херши...
      – Что за вопрос, – сказал Эбби. – С удовольствием.
      – И я хочу что-нибудь подарить Трой.
      – Трой? – изумленно повторил Эбби.
      – Почему тебя это удивляет?
      – Что же ты хочешь ей подарить? Флакончик яду? Рафф улыбнулся.
      – Нет, я думал – серьги. А может быть, лучше книги?.. Чтобы ей не скучать в больнице, когда ребенок уже...
      – Какая муха тебя укусила? – Эбби даже не дал ему договорить.
      – А что?
      – Откуда такая забота о Трой?
      Рафф поднял голову и взглянул на окна их конторы во втором этаже.
      – Не знаю. – Потом равнодушным тоном заметил: – Меня всю жизнь трогали мамаши с грудными младенцами.
      Эбби посмотрел на него и засмеялся, стараясь скрыть недоумение.
 
      Массивное здание нью-йоркской клиники «Пэйзон-Мемориал» находилось в Ист-Сайде на Шестьдесят какой-то улице. Его известняковый фасад, увенчанный куполом, был щедро разукрашен ионическими пилястрами и огромным центральным фронтоном.
      Эбби вошел в круглый вестибюль, где пол, выложенный черными и белыми мраморными плитами, напоминал шахматную доску. Было еще рано, и Эбби отправился в контору платить по счету. Месячный счет был, как всегда, чудовищный. Эбби подписал чек, спрятал квитанцию и снова вышел в вестибюль. Подойдя к одному из черных кожаных кресел, он снял пальто и, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, начал оглядывать помещение. Какая бессмысленная трата материалов и денег – этот круг ионических непропорциональных колонн, весь этот храм эклектической архитектуры, так не вязавшийся с веком Мак-Кима, Мида и Уайта ...
      – Эбби...
      К нему быстрыми шагами шла мать Нины, Элен Уистер, чье бдение все эти месяцы у Нининой постели было столь же преданным и неусыпным, сколько глупым и бесполезным.
      Он встал.
      – Эбби, дорогой! – Как-то просительно сжав его руку, она стояла перед ним в своем твидовом костюме цвета сливы. Отделанное мехом пальто было перекинуто через руку.
      – Здравствуйте, Элен. Как Нина? – Обычный вопрос при каждой их встрече.
      – Ох, Эбби! – Накрашенное поблекшее лицо засияло, смягчилось. – Кажется, мы скоро выберемся из этого гнусного логова. Я всегда говорила, что детке здесь не место. Ее просто надо было увезти куда-нибудь. И вчера доктор Риттермен посоветовал мне, то есть нам, то же самое. Увезти ее куда-нибудь во Флориду, или Аризону, или... В общем, полностью изменить обстановку. Значит, ей стало гораздо лучше. Сегодня она даже спросила меня, придете ли вы...
      – Да? – Надежда, кажется, становится реальностью.
      – Да.
      – У меня в три назначена встреча с Риттерменом, – помедлив, сказал Эбби.
      – Вас не пробирает дрожь от него? Эбби, пожалуйста, скажите ему, что мы хотим взять детку из этого жуткого места. До наступления рождества, во всяком случае...
      – Элен, нам с вами надо поговорить.
      – Конечно, Эбби. В любую минуту.
      Он повел ее за угол в ресторан Шрафта. Морщась от дурных предчувствий и горя, но тем не менее энергично уплетая вязкую сдобную булочку с орехами и прихлебывая чай, Элен говорила:
      – Я хочу знать, что он вам скажет сегодня, разрешит ли взять детку отсюда. Вы не представляете, Эбби, как это ужасно для меня – жить в этой захудалой гостинице и целые дни бегать в больницу и обратно...
      Больше нельзя ждать ни минуты.
      – Элен, я хотел поговорить с вами о разводе.
      – О разводе? – охнула она.
      Эбби уставился на пепельницу, положил сигарету.
      – Элен, – с усилием продолжал он, – с вашей стороны не очень добросовестно делать вид, будто я впервые заговорил с вами об этом.
      – Но, Эбби, дорогой, тогда вы были расстроены, потому что бедняжка Нина...
      – Бедняжка Нина, и Джек Данбар, и Уолли Гри-шэм – давайте продолжим список, – вскипел Эбби. Ему было омерзительно ворошить эту грязь.
      – Но, Эбби, вы же сами говорили, что это одно из проявлений Нининой болезни. Бедная детка...
      – Элен, нам нужно поговорить о разводе.
      Наконец она подняла на него глаза, вздохнула и неохотно кивнула в знак согласия.
      – Мне бы очень хотелось, Элен, чтобы мы с вами больше не пререкались по пустякам.
      – Вы с Ниной всегда были такой чудесной парой...
      – Нина слушается вас, – снова начал он. – И если вы...
      – Вы оба еще так молоды, Эбби. Она немного попутешествует, и, может быть... Ей надо вырваться из этой гнусной атмосферы. Если бы вы только знали, Эбби...
      – Вы ведь понимаете, Элен, я сделаю все, что могу, – осторожно сказал Эбби. – Увезите ее в Неваду.
      – В Неваду?
      Он заговорил очень быстро, словно надеясь прикрыть этой торопливостью грубость того, что ему предстояло сказать.
      – Конечно, я возьму на себя все Нинины... и ваши расходы. И, разумеется, все судебные издержки. Но мне нужна ваша помощь, Элен.
      Она заморгала, задергалась, глаза ее наполнились слезами, и она вытерла их салфеткой.
      – Простите, Элен. – Он смущенно посмотрел на стенные часы. – Мне пора.
      Она опустила салфетку, и при взгляде на ее побелевшее, скорбное лицо Эбби почувствовал, что вот-вот не выдержит. Он встал, помог встать ей и сказал:
      – Значит, я могу рассчитывать на вас?
      – Да, – с трудом прошептала она, и ее костлявые руки стали шарить по столу, нащупывая сигареты и сумочку.
 
      Вечером, торопясь к Феби на Девятую улицу, поднимаясь на третий этаж по серой лестнице, он торжественно нес ей эту добрую весть, эту надежду на свое освобождение. Войдя к ней и крепко обняв ее, он сразу же стал рассказывать – не о Нининой болезни и не о своем разговоре с врачом, а о надежде, о перспективе в конце зимы или в начале весны стать свободным человеком.
      Феби стояла, крепко обняв его, касаясь губами его рта, щедро, откровенно и радостно (в отличие от Нины) отдавая ему свою любовь. Наконец, разжав руки, она сказала счастливым голосом:
      – Значит, все хорошо? Мы в раю?
      И Эбби ответил ей уже более сдержанно:
      – Только смотри, как бы твой будущий муж не оказался бедняком. Когда я потом снова разговаривал с Элен, она уже успела все обдумать и дала мне понять, что если она согласится увезти «свою детку» на Запад и присматривать там за ней, ей потребуется уйма денег.
      – Я буду работать, – сказала Феби. – Положись на меня. Если потребуется, я буду содержать тебя.
      Эб улыбнулся и ничего не сказал ей о менее приятной перспективе: обратиться к отцу с щекотливой просьбой позаимствовать для него некоторую сумму из неприкосновенного капитала фирмы.
      – Вот погоди, – сказал он, – продам эту стеклянную клетку в Тоунтоне... Все-таки мы построим себе дом.
      – В стиле Austinus purus, – с улыбкой повторила Феби слова Раффа.
      Потом появился графинчик с ледяным мартини, и они уселись на кушетке, обитой черным твидом. Гостиная Феби – комната с высоким потолком – была заставлена предметами, необходимыми при ее многочисленных талантах: там был и ткацкий станок, на котором она соткала всю обивку для своей мебели, а также зимний шарф для Эба; и козлы, на которых обрабатывала сейчас сыромятный ремень для того же Эба; и манекен, на котором кроила и примеряла свои всегда оригинальные платья; и верстак с тисками и маленькой наковальней для ювелирных работ.
      Только после обеда Эб рассказал, вернее – попытался рассказать Феби о своем долгом разговоре с Риттерменом, о фактах и обстоятельствах, связанных с тяжелым потрясением, которое пережила Нина, когда была еще девочкой.
      Под конец Эбби почувствовал, что воскресшее прошлое сомкнулось вокруг него, словно стальная клетка. В начале одиннадцатого он оборвал свою повесть, сказав, что пора возвращаться в Коннектикут. Когда он почувствовал обжигающую свежесть ночного зимнего воздуха, ему стало легче и спокойнее на душе; он заметил, что просветлело и лицо Феби, которая так любила его, что не побоялась разделить с ним грязь и горечь его жизни, запутавшейся с того злосчастного дня, когда он впервые увидел Нину.
      Поэтому он охотно принял предложение Феби поехать на Вторую авеню, как они делали уже не раз, и поглазеть на роскошные, сверкающие декадентским шиком витрины мебельных и всяких других магазинов, которые составляли такой резкий контраст с прокопченными домами этой части Ист-Сайда.
      Оставив машину неподалеку от Пятьдесят третьей улицы, они начали бродить от витрины к витрине, разглядывая образцы новой мебели, тканей, ламп. Феби указала Эбу на оригинальное бра, импортированное из Швеции. Для них это было не только развлечение: они уже сейчас обдумывали обстановку своего будущего дома, и у Феби в блокноте был уже длинный перечень предметов, поразивших ее воображение.
      Они только завернули за угол Пятьдесят седьмой улицы, как вдруг Эб застыл на месте, потом поспешно, ни слова не говоря, потянул Феби назад, на Вторую авеню.
      Тут не могло быть ошибки: это Винс Коул, который утром позвонил в контору и сказал, что ему придется еще на один день застрять в Нью-Йорке по делам школы сестер Татл. Винс и Пэт Милвин. Они вошли в многоэтажный жилой дом из белого кирпича.
      – Что с тобой? – спросила Феби.
      – Ничего, – ответил он и тут же сымпровизировал: – Знакомые, которых я терпеть не могу. Чуть не наскочил на них.
      Не в том дело, что Винс и Пэт шли вместе, а в том, как шли: их окружала та атмосфера властного притяжения друг к другу, по которой влюбленных всегда можно отличить от посторонних или не очень близких людей. (Точно такая же атмосфера, подумал Эб, окружает нас с Феби.) А Флойд Милвин сейчас далеко, где-то на юго-востоке, в одном из своих длительных торговых турне...
      Эбби, до глупости гордившийся сестрой, так был подавлен, так болезненно уязвлен, что скрыл все даже от Феби. Он думал о Трой, которая бродит сейчас одна по своему тоунтонскому дому. И он ничего не может ей сказать. И ничем не может помочь. Пока что, во всяком случае.
      Схватив Феби за руку, он быстро пошел к машине, выехал из города на Вест-сайдское шоссе и помчался в Коннектикут к Вертенсонам, у которых Феби собиралась провести уик-энд. Он не думал ни о погоде, ни о ледяном дожде, который тут же намерзал на ветровое стекло, ни даже – о Винсенте Коуле. Он думал только о Трой, и в нем рождалось какое-то странное чувство, словно он и сам провинился перед ней: ему все-таки повезло в жизни, он третил Феби, а Трой, еще не зная об этом, уже потерпела крушение...

29

      Проектируя для Вертенсонов такой необычный дом, РафФ совсем не гнался за новизной; он руководствовался прежде всего особенностями участка и самой семьи.
      Даже своеобразный материал для кровли – плоские треугольные четырехфутовые плиты из зеленовато-синего глазурованного фарфора он выбрал только потому, что хотел вписать дом в пейзаж, слить его с водой и небом.
      Рафф вез одну такую плиту в Бриджпорт, показать Лойс и Роджеру Вертенсонам. Он запаздывал, так как Винс и Эбби уехали в Нью-Йорк, а работы в конторе было невпроворот. Он гнал машину изо всех сил, но, подъезжая к Ньюхиллу, все же заметил, как потемнело беззвездное декабрьское небо. Вот-вот начнется дождь.
      Добравшись до выдержанного в древнегреческом стиле особняка Вертенсонов, где он проводил все свои свободные часы с тех пор, как начал делать предварительные, а потом и рабочие чертежи, Рафф выгрузил плиту, внес ее в кабинет Роджера и прислонил к длинному столу, на котором стоял большой картонный макет будущего дома, сделанный им неделю назад.
      Пока Лойс и Роджер, отступив от стола, разглядывали плиту, Рафф молча ждал. Что и говорить, материал очень дорогой, его можно купить, лишь заручившись согласием Вертенсонов. Но ждать пришлось недолго. Замечательные люди. Не надо быть ясновидящим, чтобы заранее предсказать, что вряд ли ему еще хоть раз посчастливится встретить таких сговорчивых клиентов, понимающих все с полуслова. Тут можно не опасаться недоразумений из-за Денег, которые так часто приводят к разрыву между архитектором и заказчиком.
      – Цвет совсем такой, как у моря, правда? – сказал Роджер Вертенсон.
      – Поэтому я и выбрал их, – сказал Рафф. – Впервые я Увидел такие плиты в Северной Калифорнии. В наших естах они редко попадаются. – Тут ему пришлось открыть арты: – Они чертовски дорого стоят, Роджи...
      – Да?
      – Зато, – поспешно добавил Рафф, – они большие, по четыре фута каждая, так что крыть ими будет нетрудно и мы сэкономим на рабочей силе.
      – Очень здорово получается! – сказал Роджер, пол. тянутый сорокалетний мужчина с совершенно седой головой. Контраст между его серебряными волосами и румяным мальчишеским лицом был разительный. Человек несокрушимой жизнерадостности и энергии, он все делал с азартом: работал (Роджер был художником-рекламистом автомобилей, самолетов, поездов и пароходов), занимался своим любимым парусным спортом и коллекционировал старые машины. Их у него было три: «стенли-стимер» «роллс-ройс» семнадцатого года и «крейн-симплекс».
      – Рафф, – повторил он, дергая себя за ворот белого свитера, – это здорово! А как по-твоему, Лойс? – обратился он к жене.
      – Цвет замечательный, – сказала Лойс, отступая еще на шаг и внимательно глядя на плиты сквозь очки в роговой оправе. – Сколько же это будет стоить, Рафф?
      Рафф нерешительно повторил цифру, названную Джозефом Келли, подрядчиком, строившим бар Коркорана.
      – Ух ты! – воскликнул Роджер, а Лойс только головой покачала.
      – Придется загнать «ролле»? – как бы между прочим спросил Рафф. Ему было не по себе.
      – Вроде того. Но очень уж здорово! Покупаем.
      Лойс сняла очки и взглянула на мужа.
      – Знаешь, Роджи, мне хочется, чтобы этот цвет был еще где-нибудь. Давай сделаем и ванную комнату такой. Вот будет красиво! И...
      Роджер замотал головой.
      – Не согласен. По-моему, это никуда не годится. Ванная должна быть... – Вдруг он хитро улыбнулся. – Ладно, Лойс. Идет. Если ты согласишься на беличью клетку, я не стану возвражать против ванной. По рукам?
      – Как, ты все еще носишься с этой дикой идеей? Но ведь это нелепость! Рафф, втолкуйте ему, ради бога, что это нелепость.
      – Ну-ка, Рафф! – подзадорил Роджер.
      – Лойс, – начал Рафф, – я должен сделать ужасное признание. Беличья клетка... Это моя идея.
      – Не верю, – сказала Лойс. – Вы неспособны на такое.
      – Я обязательно сделаю для вас маленький макет, – продолжал он. – Может быть, когда вы увидите его... – Эта идея пришла ему в голову потому, что осенью к Вертенсонам забрался через трубу целый выводок летающих белок. Роджеру они так понравились, что он стал кормить и возиться с ними. И тогда Рафф подумал: а почему белкам не стать членами вертенсоновского семейства? Он спроектировал обыкновенную клетку больших размеров из выкрашенной в черный цвет проволоки и собирался подвесить ее к внешней боковой стене с тудии Роджера, пропустив через дно изящно изогнутый сук каштана (он уже присмотрел и этот каштан).
      Сочетание прямых углов черной клетки и естественных мягких изгибов серого дерева должно было, по его мнению, создать дополнительный эффект в студии.
      – Рафф, я ненавижу вас за это, – сказала Лойс и поколебавшись, добавила: – Впрочем, бог с вами. Согласна. Человеку, который придумал комнату Криса и холл, все грехи отпущены заранее.
      Конечно, ничто в проекте нового дома не могло так расположить Лойс в пользу Раффа, как его предусмотрительная забота о благополучии ее первенца, семилетнего. Криса.
      Подружившись с Крисом, Рафф начал наблюдать за ним. Он видел, что самолюбивый мальчик старается ходить, ни на что не опираясь и ни за что не держась, но дается ему это с большим трудом. И тут Раффа осенило: он придумал отделать стены в холле и спальне Криса горизонтальными рейками, образующими как бы карнизы шириной в дюйм. На верхней грани этих реек были простроганы желобки. Рейки создавали интересную игру светотеней и вместе с тем служили естественными и не бросающимися в глаза перилами для Криса.
      Лойс взглянула на часы.
      – Роджи, уже половина девятого. Пожалуй, больше не стоит ждать Феби и Эба. Я думала, что они приедут рано...
      После обеда и кофе в гостиной Роджер подошел к окну и сказал:
      – Если они действительно собираются приехать, то лучше бы им поторопиться.
      Рафф встал и тоже подошел к окну. Капли дождя, еще недавно падавшие с глухим шелестом, теперь звонко барабанили по стеклам.
      – Подмерзает, – сказал Роджер. – Не миновать ледяной крупы. Оставайтесь ночевать, – предложил он Раффу.
      Рафф согласился. Он Отправился в кабинет, к столу, где Роджер в который раз любовно рассматривал картонный Макет дома.
      – Налью-ка я на всякий случай керосин в лампы сказала Лойс и ушла в кухню.
      Глядя на макет, Роджер заметил:
      – Хорошо бы смотреть сегодня на снежную бурю и нового дома. Вот было бы роскошно.
      – Да, – сказал Рафф и, наклонившись, снял крышу с макета. Комнаты были обставлены мебелью, выполненной в том же масштабе, что и дом.
      И сразу Рафф представил себе, какое великолепное зрелище откроется из пятистенкой гостиной, когда над заливом будет бушевать буря. Четыре счены были стеклянные, у пятой стоял гигантский камин из местного камня Гостиная выступала углом, словно нос корабля, устремленного к заливу. Угол обзора из этой комнаты превышал двести двадцать градусов.
      Стены были остеклены не до пола, а до спинки дивана который огибал всю комнату; они образовывали три нависающих друг над другом уступа, причем горизонтальные участки между уступами открывались, так что комна можно было проветривать в любую погоду, не опасая пронзительного ветра, несущего водяную пыль с залш Низкая крыша с широкими свесами защищала дом от жа|: и прямых лучей солнца.
      – Рафф!
      Он с трудом оторвал глаза от макета.
      – Рафф! – звала Лойс из холла, где стоял телефон. – Звонит Трой. Она думала, что Эбби здесь... Просит вас подойти.
      Бросив взгляд на макет, он неохотно поплелся в холл
      – Рафф! – Голос Трой сквозь непрерывный тре1 в трубке. – Вы не знаете случайно, где Эб? Я думала
      – Видимо, где-то в пути из Нью-Йорка сюда. Вмес с Феби. Ни при такой погоде...
      – Понятно. Я пыталась дозвониться Винсенту в Йель-клуб, но его там нет. И я подумала, что если Эб... – Молчание. В трубке что-то прерывисто потрескивало. – Ужасно неприятно беспокоить вас, но в такую собачью погоду было бы глупо ехать в Нью-Хейвен одной...
      – В Нью-Хейвен? Вы не?..
      – Я да, – нервно засмеялась она. – Я позвонила доктору Хатчинзу, и он сказал, чтобы я не мешкала и скорее тащила свое брюшко в больницу. По расчетам, это должно было произойти только через две недели, и...
      – В больницу? – крикнул Рафф. – Господи, Трой, что же вы сразу не сказали! Я сейчас!
      – Пожалуйста, Рафф, только не волнуйтесь. Вы же знаете, это всегда случается в самое неподходящее время. Очень, очень мило с вашей стороны...
      – Я выезжаю! – нетерпеливо крикнул он и повесил пубку. Он сорвал пальто с вешалки, а когда Роджер Кеотенсон предложил отвезти Трой на своей машине, буркнул: – Ну уж, нет! Я знаю, как вы ездите!
      – Она же должна была родить недели через три, – донесся до него голос Лойс. – Как только Эб приедет, я скажу ему. А где Винс?
      – Не знаю. – Рафф открыл дверь и выскочил на улицу.
      Выехав на шоссе, он сразу понял, что о быстрой езде и речи быть не может. До Тоунтона он добрался только через полчаса. Не заглушив двигатель и не выключив стеклоочистители, он вбежал в холл.
      – Трой! – крикнул он, стоя у лестницы.
      – Сейчас спущусь. Я вымыла голову...
      – Вымыли голову? – возмущенно заорал он.
      – Я не глухая, миленький, – ответила она. – Конечно, вымыла. Это ведь мой последний шанс. Мне вовсе не улыбается приехать в больницу растрепанной, как ведьма. – Она появилась на площадке, а он взбежал наверх и выхватил у нее из рук чемоданчик. – Я испортила вам вечер, Рафф?
      Он открыл входную дверь.
      – Хотел бы я, чтобы эта чертова буря улеглась!
      – До чего дивная ночь! И как это все драматично, правда?
      Он помог ей сесть на переднее сиденье, сунул чемоданчик назад и, обежав машину, влез на водительское место. Они тронулись в путь.
      Движение на Меррит-Паркуэй почти застопорилось. Всюду были видны застрявшие или отстаивающиеся на обочинах машины. Чтобы хоть что-нибудь видеть, Рафф вплотную пригнулся к ветровому стеклу.
      А Трой, как всегда спокойная и веселая, сидела рядом в своем коротком меховом жакете, маленькой шапочке и черных перчатках. В ушах поблескивали золотые серьги. Она даже закурила.
      – Вы уверены, – спросил он, – что это?..
      – Уверена, – сказала она. – Я засекла время. Они повторяются каждые двадцать минут. Пожалуйста, Рафф, Миленький, возьмите себя в руки. Я в полном порядке. И это совсем не так страшно, как я думала. Хотите си... – Трой замолчала так внезапно, что он бросил на нее взгляд: она вся напряглась, потом медленно приняла прежнюю позу. – …Сигарету? – договорила она.
      Он покачал головой, продолжая вглядываться в дорогу Ледяная крупа по-прежнему сыпалась сверху, кружилась и звонко барабанила по крыше.
      Рафф прибавил скорость, довел ее до двадцати миль-вцепившись обеими руками в руль, он старался хоть что-нибудь рассмотреть в мутном свете фар.
      Немного погодя Трой сказала:
      – Нам еще повезло. Если бы ребенок был ваш, мы вообще не доехали бы.
      Рафф принужденно засмеялся и тут же выругал себя: какого черта он не может взять себя в руки? Волнуется, словно какой-то идиотский папаша из водевиля.
      – Доедем! – сказал он чересчур громко и нажал на педаль газа. Машину тотчас же занесло влево, она ударилась о бордюр разделительной полосы и остановилась. Рафф снова выругался – на этот раз вслух.
      Ему пришлось вылезти, чтобы ориентироваться. Потом, дождавшись разрыва в цепи медленно двигавшихся машин, он вывел «виллис» на середину шоссе и дальше уже полз вместе со всем этим стадом улиток, застигнутых бурей.
      – Как вы себя чувствуете? – спросил он тревожно.
      – Отлично. Пожалуйста, Рафф, успокойтесь.
      Рафф вспомнил, как он выступал вместо Винса Коула перед строительным комитетом ньюхиллской школы, и мрачно сказал:
      – В тот раз, когда мне пришлось заменять Винса, я такого натворил!
      Она засмеялась.
      – И подумать только, что именно сегодня Винсент оказался вне пределов досягаемости!
      – А вы действительно в порядке?
      – В полном. – Пауза. – Хотя, честно говоря, мне случалось бывать в лучшей форме. Поговорим о чем-нибудь другом. – Он почувствовал, что она снова зашевелилась на сиденье, услышал, как пресеклось ее дыхание. Потом она спросила: – Хорошо было у Вертенсонов?
      – Да. – Он протер ладонью стекло.
      – Просто золото, а не люди, – сказала Трой. Он заметил, что она не курит сигарету – третью по счету, – – а только сжимает ее в руке. Не глядя, он вынул ее из пальцев Трой и швырнул за окно.
      – Спасибо. Какое счастье, что Эб встретился с такой девушкой, как Феби Данн, правда?
      – Он заслуживает счастья.
      – А разве все мы не заслуживаем? – с непонятной горечью сказала она и сразу же изменила тон: – В какую панику пришел бы Винсент, если бы узнал, что у меня уже началось! Он, бедняжка, суетится сейчас в Нью-Йорке, и понятия не имеет о том, что здесь происходит. По-моему, он слишком много работает – я имею в виду последнее время, после того, как ему пришлось отказаться от милвиновского проекта. Теперь-то он уже примирился этим, но вначале вел себя как разобиженный мальчишка...
      – Здорово вы тогда отбрили Милвина. Вы были в тот вечер просто изумительны, Трой.
      – Господи, Рафф, вот уж не ожидала... То есть, я хочу сказать, вы впервые в жизни говорите мне что-то приятное. – Секунда молчания. – Ну как, двигаемся понемногу?
      Ему было не до разговоров. Они приближались к светофору на перекрестке за йельским стадионом, и Рафф напряженно всматривался в зеркало заднего вида, пытаясь разобрать сквозь заиндевевшее заднее окно, не слишком ли наседают на него машины. Только этого не хватает, чтобы сейчас, когда они у самой больницы, какой-нибудь сукин сын врезался в них и Трой свалилась с сиденья!
      По поперечной улице проехал огромный снегоочиститель, и, как только загорелся зеленый сигнал, Рафф свернул вправо. Его немедленно занесло, но он удачно выровнял машину, поехал за снегоочистителем до следующего перекрестка и свернул влево, к кладбищу.
      Был уже второй час ночи, когда он добрался до нью-хейвенской больницы. Обогнув главный подъезд, он подрулил к боковому входу, снял наконец руки с руля и расслабил сведенные мышцы.
      – Подождите меня! – бросил он Трой и бегом пустился к зданию больницы. Он бесконечно долго ждал в вестибюле, пока сестра за столиком разыскивала имя Трой в своей книге и звонила на четвертый этаж. Потом вместе с нею он направился к машине.
      Трой уже шла им навстречу. Она слегка пошатывалась.
      В вестибюле сестра предложила ей сесть в кресло на колесиках, но она наотрез отказалась и, улыбаясь, кивнула на Раффа:
      – Ему оно нужнее, чем мне.
      – Мистер Коул, – сказала сестра, – пройдите, пожалуйста, в контору, а я отвезу миссис Коул наверх...
      – Мистер Коул... то есть мистер Блум не мой муж. Дело в том... – начала Трой, рассмеялась и вдруг оперлась о дверцу лифта.
      Сестра метнула удивленный взгляд на Раффа, потом на Трой
      – Рафф, принесите мне, пожалуйста, чемоданчик из машины, – попросила Трой.
      Он посмотрел на нее и увидел при свете лампочки горевшей в лифте, как побледнело под слоем косметики её покрытое испариной лицо, как сузились глаза, подернуты дымкой не то усталости, не то страха.
      – Чемоданчик? – тупо повторил он, потом выскочил на улицу, перегнал машину на стоянку и вернулся в больницу с чемоданчиком в руке.
      К тому времени, когда он поднялся на четвертый этад и получил разрешение войти в палату к Трой, она прощла осмотр и теперь, раздетая, уже лежала в постели. Она подмазала губы и причесала свои темные волосы, но лицо ее над накрахмаленным больничным халатом еще больще побледнело, а щеки втянулись. И раза два Рафф замечал какое-то движение под одеялом.
      – Озноб, – сказала она, кивая на свои дрожащие ноги. – Сестра говорит, обычная вещь.
      Сестра, высокая, тонкая блондинка по имени мисс Ноултон, попросила Раффа выйти на несколько минут. Бродя взад и вперед по коридору, он вспомнил, что собирался подарить Трой книги на рождество. Хотел, чтобы у нее было что читать в больнице. Потом Рафф подумал о Винсе Коуле и решил позвонить ему.
      Он зашел в приемную четвертого этажа. Кроме двух сестер, там был еще интерн, который курил, развалившись в кресле. Рафф дозвонился в Йель-клуб, узнал, что Винса все еще нет, и попросил передать, чтобы тот, как только вернется, немедленно позвонил в больницу.
      – Можете зайти в палату, – весело сказала мисс Ноултон, когда он поравнялся с нею в коридоре.
      Рафф вдруг остановился и посмотрел на нее.
      – Мисс Ноултон...
      – Да?
      – Моя знакомая... Вы знаете Лиз Карр? Она работает здесь сестрой...
      – Лиз? Конечно, знаю.
      – Вы не скажете мне, она сегодня дежурит?
      – Господи, конечно нет. Лиз уволилась, по-моему, еще в сентябре. Вышла замуж за доктора Уэллса.
      – Вышла замуж? – с глупым видом переспросил Рафф.
      – За Стюарта Уэллса. Он ортопед.
      – Ах так! Благодарю вас. – Рафф на мгновение отвел глаза. Горестное сожаление сжало ему сердце. Но все-таки он был искренне рад, словно это было возмездием за его пренебрежение к Лиз. Вот и она нашла кого-то или кто-то нашел ее. – А когда... У миссис Коул все идет нормально? Долго ей еще?
      – Порядочно, – устало ответила мисс Ноултон.
      Он вошел в палату, и Трой сразу сказала:
      – Сядьте, Рафф. Поближе ко мне. Вы, должно быть, совсем уходились.
      Он придвинул стул вплотную к кровати.
      – Я звонил Винсу.
      – Застали его?
      – Попросил сообщить ему, когда он вернется.
      Она нахмурилась, потом заметила:
      – Мой повелитель, видно, в каком-то злачном месте. Вы не столкнулись в коридоре с доктором Хатчинзом? Он уже был у меня, а теперь, наверно, прячется где-нибудь с новым детективом Сименона. Умолял меня проявить человечность и подождать, пока он закончит. – Она улыбнулась и взяла Раффа за руку. – Вы не возражаете? – Потом сжала губы, стиснула его пальцы и не выпускала их, пока не прошла схватка.
      Рафф увидел, что лоб ее покрылся каплями пота. Ему вдруг стало жарко.
      – Позвать мисс?..
      – Нет... Лучше держите меня за руку. Хорошо, Рафф?
      – Конечно.
      – Мы можем разговаривать.
      – Да. – Он лихорадочно старался придумать что-нибудь веселое, развлекательное, но так ничего и не придумал.
      – Который час? – спросила Трой.
      – Около двух. – Откуда-то донесся протяжный женский стон. Чтобы заглушить его, Рафф поспешно сказал:
      – Я уже не надеялся, что мы доберемся сегодня до больницы.
      – Честно говоря, я тоже.
      – Когда мы в последний раз виделись в Нью-Хейвене... – Он запнулся, начисто забыв, что, собственно, собирался сказать. – Да, с тех пор случилось много всякого, – изрек он наконец.
      – Да.
      И опять ночную тишину больницы нарушил долгий, мучительный стон, и опять Рафф попытался отвлечь Трой.
      – Как вы решили назвать его?.. Ее?..
      – Если будет девочка, – а я надеюсь на девочку, хотя, в общем, это неважно, – назовем ее Деборой, как мою маму. А если мальчик – Винсентом. Мой повелитель неравнодушен к имени Винсент Остин Коул, – беспечным тоном сказала она.
      Вопли, доносившиеся из какой-то палаты, становились все громче; игнорировать их уже было невозможно. Рафф нервно закурил, но, взглянув на Трой, тут же притушил сигарету и взял ее за руку. Она крепко держалась за него и он чувствовал, как напряглось ее тело, а потом медленно распрямилось.
      – У вас усталый вид, миленький, – сказала она. Снова молчание, особенно тягостное из-за воплей роженицы. – Почему бы вам не вздремнуть?
      – Не могу, – сказал он и в который уже раз сегодня обругал себя за то, что хуже владеет собой, чем она, и неспособен взять себя в руки; ведь он просто случайный свидетель, друг и, так сказать, заместитель Винса.
      Куда, к черту, все-таки девался сам Винс?
      В начале четвертого в палату вошел доктор Хатчинз. На груди у него поверх белой рубашки болтался стетоскоп. Хатчинз волочил ноги и сутулился, втягивал голову в плечи. Лицо у него было землистое, но глаза весело блестели. Он подошел к кровати Трой, кивнул, когда она представила ему Раффа, обронил между прочим несколько слов о необыкновенном глубокомыслии Сименона и так же между прочим попросил Раффа выйти.
      Рафф побрел по коридору, где все еще глухо отдавались стоны рожающей женщины. В конце коридора было окно. Он подошел к нему. Буря почти улеглась.
      «Уэйр-д-Холл», – подумал он. В нескольких кварталах отсюда Уэйр-д-Холл, и, должно быть, там уже горит электричество, и ребята совсем запарились, потому что рождественские каникулы на носу, и, может быть, кто-нибудь работает над проектом дома для конкурса Ассоциации инженеров-строителей, и, когда настанет весна и все будут полны надежд...
      – Успокойтесь. Потуги еще не начались, – раздался за его спиной голос Хатчинза.
      – Что? – Рафф круто повернулся.
      – Если вам срочно потребуется медицинская помощь, я буду там, – добродушно сказал он, кивая на двери врачебных кабинетов. – Может, успею прочесть еще одну главу.
      И он, волоча ноги, побрел по коридору. Стетоскоп болтался у него на груди.
      Рафф закурил, стараясь не слышать стонов. Несколько минут он нервно затягивался, мрачно думая о тех звуках, которые, вероятно, раздаются по ночам в «Соснах».
      Сигарета, докуренная до мундштука, обожгла ему пальцы, он уронил ее на пол, затоптал, потом поднял бросил в наполненную песком урну у лифта.
      Вернувшись, он сел возле Трой и взял ее протянутую ку-Всякий раз, когда ее пальцы сжимались от боли, РафФ напускал на себя бодрый, безмятежный вид – так по крайней мере ему казалось. В действительности же стоило еМу почувствовать это судорожное пожатие, как он сам непроизвольно сгибался.
 
      Дверь снова открылась. На этот раз вошел Эб. Вместе с ним приехала и Феби, но ее попросили подождать в коридоре.
      – Миленький, – сказала Трой, и Эбби подошел к её кровати: на узком лице – напряженная улыбка, пальто застегнуто на все пуговицы, бежевый шарф ручной работы аккуратно повязан. Рафф встал и отодвинул стул.
      – Миленький, тебе вовсе не надо было приезжать в такую...
      – Я приехал бы раньше, – Эб наклонился и поцеловал ее, – но решил сперва позвонить домой. Я их всех там переполошил.
      – Напрасно. – Трой улыбнулась и провела рукой по влажному лбу. – Ведь мама придет в панику и...
      – Уже пришла. Она будет здесь с первым утренним поездом. – Взглянув на Раффа, он улыбнулся взволнованно и благодарно. – Первый случай в твоей жизни, когда ты не опоздал!
      – Это мой маленький рыцарь без страха и упрека. Пожалуйста, Эб, не приставай к нему. Он не в форме. – Трой говорила с трудом.
      Эбби расстегнул пальто и снял шарф.
      – Эб, не знаешь ли ты, куда запропастился Винсент?
      – Что? – Эбби мельком взглянул на нее. Он ответил не сразу, и Рафф обратил внимание на то, как нервно мнут шарф его руки. – Нет. Я... видимо, он застрял где-нибудь в пути из-за погоды.
      Трой кивнула, но бледная улыбка, вызванная появлением Эба, сползла с ее губ. Теперь ее лицо выражало не то боль, не то страх. Она отвернула голову и зажмурилась, словно ей в глаза бил слишком яркий свет.
      Потом она снова посмотрела на Эба и Раффа.
      – Прошу вас, сядьте. – И продолжала, стараясь придать голосу беззаботность: – Вы знаете, я ведь вызвала Пьетро и попросила его отвезти меня, но он, бедняга очевидно, уже вылакал целую бутылку мускателя и...
      Тут появилась мисс Ноултон и сказала, что лучше бы им сидеть возле миссис Коул по очереди. И Рафф вышел.
      Вышел, но очень неохотно. Он не замечал, что глаза у него горят после бессонной ночи, а спина ноет от усталости. Чувствовал только, что хочет остаться. И не понимал, почему это ему так неприятно думать, что в поисках поддержки она схватит за руку не его, а кого-то другого – пусть даже собственного брата.
 
      Снежная буря постепенно начала стихать и к рассвету сменилась проливным дождем. Многослойные, рыхлые тучи низко нависли над землей, и на улицах клубился влажный, белый, как пар, туман.
      Рафф, Феби и Эб до утра поочередно сидели с Трой. Никто из них не сомкнул глаз. А в девять доктор Хатчинз, дочитавший своего Сименона, объявил, что теперь Трой предпочитает остаться одна. И Рафф понял, что родовые муки достигли апогея.
      Напротив больницы в белом кирпичном домике помещалась закусочная под названием «Тодл-бар». Они выпили там кофе и поели. Вернувшись, они увидели в коридоре возле палаты Трой Винсента Коула, который озабоченно беседовал с Хатчинзом. Затем Винс вошел в палату, но пробыл там всего несколько минут.
      В коридоре он сразу бросился к ним. Вид у него был почти такой же усталый, как у Раффа и Эбби, на подбородке и щеках темнела щетина, серый костюм из тонкой шерсти измялся в поезде. Только коротко остриженные каштановые волосы, как всегда, лежали аккуратными завитками на его красивой голове.
      Прежде всего он взволнованно и как-то даже торжественно пожал руку Эбби со словами:
      – Надеюсь, все будет хорошо – она держится молодцом!
      Потом он протянул руку Раффу, который тут же спросил:
      – Где это черти носили папашу?
      Винс покачал головой и заговорил – быстро и как-то вкрадчиво:
      – Бывает же так! Подумайте только, именно сегодня я загулял! Спешу в И ель-клуб за пожитками и вдруг натыкаюсь на Ральфа Гэвина, а он только что с вокзала Грэнд-Сентрал, и без выпивки от него не отвертеться. Начали мы в «Билтморе», потом пошли в «Плазу», потом... – Он снова покрутил головой и вздохнул. – Тоже, нашел время пьянствовать!.. – Взгляд в сторону палаты. – Чувствую себя форменной скотиной – оставил бедную девочку одну. – Тут он улыбнулся Раффу. – Какое счастье, что ты доставил ее сюда и все прочее. Огромное спасибо, Рафф.
      Винс перебросил пальто с одной руки на другую, закурил, сделал несколько шагов по направлению к палате, снова вернулся.
      – Слушай, Рафф, не позвонишь ли ты в контору? Надо сказать Сью Коллинз, что мы все здесь.
      Когда, позвонив Сью, Рафф снова появился в коридоре, Винс говорил:
      – Очень мило, Феби, что и вы приехали. Как я выгляжу? Похож на традиционного папашу, который ожидает великого события? Во всяком случае, чувствую я себя именно так. Я ведь не представлял себе, как это трудно, пока не взглянул сейчас на Трой.
      – Теперь можно ждать с минуты на минуту, – сказала Феби.
      Эб все время как-то странно молчал.
      Доктор Хатчинз в сопровождении интерна и сестры вошел в палату. Другая сестра вкатила узкую тележку и сразу же выкатила ее назад, и Рафф увидел на тележке Трой, укрытую одеялом по самый подбородок. Ее куда-то повезли, и Винс тревожно бросился к Хатчинзу.
      – Успокойтесь. Рентген, – буркнул тот.
      Они продолжали ждать. Трой привезли обратно.
      К половине одиннадцатого только Феби Данн еще владела собой. Она даже силилась поддержать какой-то разговор, но кончилось это тем, что Винс Коул, который с каждой минутой становился все беспокойнее, ушел курить в вестибюль. Эб взял Феби за руку, а Рафф побрел по коридору, словно какая-то сила притягивала его к палате Трой.
      Дверь была приоткрыта. Он прошел, не повернув головы.
      Но, проходя мимо палаты вторично, он не выдержал и заглянул. Это была непростительная ошибка.
      Ошибка – потому, что в этот краткий миг он увидел лицо Трой, увидел внезапно, как при вспышке молнии, зрелище физического страдания, безмолвного, но нестерпимого и душераздирающего. Глаза ее были зажмурены, щеки посерели, рот искривился в удивленной гримасе, словно она не могла поверить, что на свете существуют такие муки; лоб, все лицо, шея, покрытые испариной, тускло, безжизненно поблескивали, а изжелта-белые руки впились в края неподатливой кровати...
      Ошибка – потому, что в горле у него появился комок вкусом напоминающий уголь, и этот комок не исчез, даже когда он отвернулся; наоборот, боль распространилась сжала грудь, заволокла глаза жгучим туманом. Не в том дело, что прежде Рафф и вообразить не мог ничего подобного, а в том, что, увидев, как страдает Трой, он сам начал страдать, по-другому, конечно, но так же мучительно. Потрясенный силой и остротой этого чувства, остротой ответной боли в собственном сердце, сентиментальным туманом в глазах и безмерной жалостью, возмущенный животной мукой и животным ритуалом, который предшествует и сопутствует рождению человека, полный гнева на свое бессилие, на невозможность облегчить хотя бы отчасти ее муки, Рафф не сразу понял: случилось то, о чем он так давно мечтал, пришел конец его долгим поискам...
      Ошибка – потому, что после рождения ребенка – девочки – это чувство стало даже сильнее, и уже тут расшифровать его было нетрудно.
      Но, понимая, что совершил ошибку, Рафф все же испытывал робкий, тревожный восторг: теперь он знал, что долгожданная любовь наконец пришла.

30

      К тому времени, когда Деборе Остин Коул исполнилось восемь недель, Винс и думать позабыл о разочаровании, которое почувствовал, узнав, что родился не мальчик. Оно утонуло в огромной и неожиданной радости отцовства.
      Не будничного, не прозаического отцовства. Ибо Винс был счастливым папашей ребенка, с самого младенчества носившего на себе печать семейства Остинов. Никто и не подозревал, какие страхи одолевали Винса в ту мерзкую ночь, когда, сидя в нью-хейвенской больнице, он вдруг начинал думать: а что, если ребенок окажется похож на его братца? Поэтому он испытал огромное, ошеломляющее счастье, впервые подойдя к пластмассовой кроватке и увидев Дебору, хохолок ее светлых волос (как у Эбби и мистера Остина), ее глаза, и овал лица, и нос (совсем как У Трой).
      Счастье его возросло, когда, с разрешения врача, он надел стерильный больничный халат и неловко, боязливо взял девочку на руки.
      Вначале эта радость проявлялась во всем, что он делал: и в том, как он смотрел на Трой, и в нежном, заботливом обращении с нею, и в откровенном признании того, что он понил себя в ее глазах малопочтенной интрижкой с Пэт Мялвин. Он искренне старался показать Трой, что глубоко раскаивается, убедить ее, что все это было следствием его дурацкой незрелости.
      Целый месяц после рождения дочери, пока Трой вь13доравливала, он долгие часы корпел в конторе над чертежной доской и в середине января кончил вместе с Бинком Нетлтоном рабочие чертежи загородной дневной школы сестер Татл.
      Это был кульминационный момент в жизни Винса. Появление ребенка укрепило его решимость смыть с себя пятно, стать достойным своей жены, своей семьи.
      Он даже купил на имя Деборы государственную облигацию, истратив на это весь свой секретный фонд – девятьсот с лишним долларов, которые он негласно, в два приема, получил от «Гэвина и Мура» за то, что передал им заказ Милвина. Винс намеревался сразу же преподнести эту облигацию Трой; видя, с какой радостью она отдавалась уходу за ребенком, он воспрянул духом и уже не сомневался, что она верит в искренность его раскаяния; теперь можно не опасаться напоминаний об их прежних размолвках.
      Но она напомнила. Произошло это вечером.
      В шесть часов он решил приготовить себе и Трой по коктейлю, пока она наверху давала Деборе очередную бутылочку молока. Вскоре она спустилась вниз. Поглядев на ее длинный расшитый жакет-кимоно, Винс с некоторым беспокойством подумал, что в вечер схватки с Милвином она была в этом самом жакете. Когда они выпили по бокалу, Трой вдруг заявила:
      – По-моему, нам больше ни к чему притворяться.
      – Притворяться? – Он поставил бокал. – В чем?
      – Ты отлично меня понимаешь, Винсент. – Она спокойно села перед большим камином.
      От неожиданности он сперва даже разозлился.
      – Боже мой, не собираешься же ты снова выкапывать все это старье?
      – Собираюсь. – Она закурила. – Именно этим я и собираюсь заняться. Давно уже собиралась. Но я была еще не в форме, да и мама жила здесь...
      Он не дал ей договорить.
      – Но я считал, что мы покончили с этим. Я прямо охрип, объясняя тебе...
      – Винсент...
      – Разве это не так? – спросил он сердитым, оскорбленным тоном. – Ты ведь отлично знаешь, что я с ней больше не встречаюсь. Хожу кружным путем, только бы не столкнуться с ней! Чего ты еще хочешь от меня? Господи Трой, с каких это пор ты стала такой строгой моралисткой?
      – Тут дело не в морали, – прервала она.
      – Тогда в чем же?
      – Я так чувствую, вот и все.
      – Просто ты в дурном настроении. Ты сама говорила, что женщины после родов вечно плачут.
      – Я больше не могу тебе доверять и не могу жить с этим ужасным ощущением недоверия, – сказала она обычным своим спокойным, но в то же время проникновенным тоном.
      – Так что же, ты до конца моих дней будешь тыкать мне этим в глаза? – совсем разъярился Винс.
      – Дело ведь не в самом факте, а в том, как это случилось, – задумчиво сказала Трой. – Я ненавижу, когда люди лгут, хитрят, изворачиваются. Во всяком случае, когда это делаешь ты, Винсент.
      – Господи, Трой... Послушай, ведь я...
      – Винсент, а разве кричать обязательно? Ты иначе не можешь? Дебора спит.
      – Господи! – повторил он. – Сколько же раз я должен просить прощения? Один бог знает, как мне тошно вспоминать об этом. – Он в растерянности посмотрел на ее печальное лицо. – И теперь, когда у нас Дебора... От этого мне еще хуже... гораздо хуже. Я только об этом и думаю... И сегодня, когда я получил этот чек, я тоже думал только о ней, о Дебби! Наверно, я был дурак, когда полагал, что смогу искупить свой грех этой облигацией для Деборы.
      – Какой облигацией?
      – Такой! – сказал он с вызовом, с какой-то злобной радостью.
      – Не понимаю, о чем ты говоришь.
      Испытывая тайное удовлетворение и снова начиная на что-то надеяться, он вытащил из кармана пиджака тысяче долларовую государственную облигацию и, подойдя к кушетке, бросил на колени Трой. Он ждал, глядя, как она разворачивает облигацию и читает имя Деборы. Ждал, не говоря ни слова, и тогда, когда она начала медленно складывать ее.
      – Очень мило с твоей стороны, Винсент.
      Он не совсем понимал, что означают эти слова, чего в них больше – пустой вежливости или готовности к примирению?
      – Мило! Ерунда какая! – горестно сказал он. – Я просто стараюсь хоть немного оправдаться в собственных глазах.
      – Не так громко, Винсент.
      Да, подумал он, слишком громко. Почему это, когда кипятишься или волнуешься, сразу перестаешь владеть коим голосом? Вот Эбби или Трой, как ни обидь их, как ни разозли, никогда не станут кричать.
      – Что за чудеса, Винсент? – спросила она, постукивая пальцем по билету. – Ты нашел клад, или с неба свалилась целая куча гонораров?
      Но к этому вопросу он подготовился. Тихо, ласково, со скромной улыбочкой он сказал:
      – А я уже девять месяцев откладываю каждый свободный пенни.
      Она невольно улыбнулась:
      – Что ты, Винсент, зачем было взваливать себе на плечи такой крест? – Она повторила уже более мягко: – Это очень мило с твоей стороны, Винсент. Очень.
      Чтобы не утратить своего минутного преимущества, он быстро сел рядом, привлек ее к себе и поцеловал долгим, крепким поцелуем.
      На мгновение она потянулась к нему. Он почувствовал это, хотя она тут же высвободилась из его объятий и сказала:
      – Пожалуйста, не старайся подействовать на мои низменные инстинкты, Винсент.
      Но он расслышал в ее сдержанном тоне былые веселые нотки и почувствовал себя увереннее.
      – Я готов на что угодно, – сказал он со всей искренностью, на какую только был способен. Не спуская с нее глаз, он взял ее руки в свои. – Позволь мне доказать, что я исправился! Хотя бы ради Деборы!
      Промах! Слишком сентиментально. Может показаться, что он заговаривает ей зубы. Но сейчас все средства хороши. Он вглядывался в ее лицо, пытался прочесть мысли. Потом, стараясь укрепить свои довольно шаткие позиции, переложил облигацию с ее колен на кофейный столик. И снова стал ждать.
      – Ох, Винсент... Иногда мне так хочется поверить тебе, – прошептала она еле слышно.
      – Мне ведь только это и нужно, – с глубокой убежденностью сказал он и, пользуясь этим перемирием или подобием перемирия, воскликнул: – Дорогая, ты восхитительно выглядишь в этом жакете! Я с самого начала собирался тебе это сказать. – Он порывисто встал, закурил, подошел к окну с мелкими переплетами, посмотрел на улицу, потом снова вернулся и взял со столика облига цию. – Завтра я положу ее в банк.
      Она налила себе коктейль. Более того – налила и ему
      – У нас сегодня к обеду гость, – сказала она.
      – Да? – Он был доволен: семейная буря тем временем уляжется.
      – Должен прийти Рафф.
      – Ах так! – Потом с неожиданной брюзгливостью: – Вот почему ты надела этот жакет. – Он посмотрел на белый, затканный узором шелк, на узкие черные брюки и черные туфельки, на агатовые серьги.
      Трой пропустила это замечание мимо ушей, хотя ему показалось, что оно попало в цель.
      – Должен же он хоть изредка навещать свою крестницу, – сказала она.
      – Конечно! – буркнул Винс, стараясь улыбкой скрыть раздражение: он все еще не мог примириться с тем, что, по настоянию Трой, Рафф Блум стал крестным отцом Деборы. Всегда он тут как тут. Доставил Трой в больницу, держал ее за руку... Винс был так раздосадован, что, вопреки всякой логике, заявил: – Если Рафф так жаждет повидать малышку, почему он никогда носу к нам не кажет? Он уже дважды не являлся на обед – непременно откажется в последнюю минуту. Даже не сказал мне, что ты пригласила его сегодня.
      – Ты же знаешь Раффа.
      – Да.
      Ему стало немного легче, а спустя несколько минут, когда зазвонил телефон и в трубке раздался голос Раффа, он совсем успокоился.
      – Винс, – сказал Рафф в трубку, – мне чертовски жаль, но я не смогу прийти сегодня вечером. Передай мои извинения Трой. Я вылетаю в Детройт...

31

      Настал конец января и, как нередко бывает на юге Новой Англии, в Тоунтоне наступила благословенная и обманчивая оттепель. Солнце светило не часто и не ярко, но снега не было и шоферы дорожных снегоочистителей получили заслуженный отдых.
      А в чертежной фирмы «Остин, Коул и Блум» за неделю, пока Рафф отсутствовал, совсем выветрился характерный зимний запах радиаторов парового отопления.
      Эбби, который вместе с тощим и вечно погруженным в уныние Лемом Херши заканчивал чертежи тоунтонского ттяорЦа искусств и ремесел, все утро невольно при-сЛуШивался к доносившемуся из приемной голосу Винса, диктовавшего Сью Коллинз спецификации для школы сестер Татл. Контора была полна привычных звуков, и все они были приятны Эбби. Не считая этого голоса.
      Даже манеры Винса уже не казались Эбби на зависть привлекательными или забавными. Впрочем, думал он? едва ли это справедливо: просто он видит теперь Винса в превратном свете. Винс не сделал ничего страшного: почти все мужчины время от времени сходят с рельс и изменяют женам. Но в данном случае жертвой была Трой. Это было так непереносимо больно, что меняло все дело.
      Эбби, разумеется, ни словом не обмолвился ей о своем открытии. Он просто не мог. Винсу он тоже ничего не сказал. Когда люди связаны деловыми отношениями, они не должны давать волю личным обидам друг на друга.
      Винс перестал диктовать; дверь была приоткрыта, и Эбби увидел, что он направляется в чертежную. Взглянув на Винса, он снова попытался взять себя в руки и не выдать своей неприязни. Но он вполне отдавал себе отчет, что уже никогда не будет относиться к сотрудничеству с Винсом так, как относился раньше.

32

      К трем часам Эбби уже закончил общий вид выходящего на запад дворцового фасада в одну сорок восьмую натуральной величины. Он передал лист Лему Херши, чтобы тот вычертил в более крупном масштабе детали окон, а сам прошел через большую прямоугольную чертежную и маленький коридор в свой кабинет.
      Он надел пиджак и начал приводить все в порядок для первого совещания с Хьюниджером по поводу нового цветочного магазина.
      Винс Коул вышел из своего кабинета напротив и остановился у дверей Эбби.
      – Кто-нибудь должен на будущей неделе зайти к Хьюниджеру и сделать обмерные чертежи старого помещения. Ты сможешь отпустить Лема?
      Эбби в это время выбрасывал окурки из пепельницы, стоявшей на столе.
      – Едва ли. – Он не смотрел на Винса. – Может быть, ты сделаешь их сам?
      – Что ж, постараюсь, – недовольно сказал Винс.
      – Лем нужен мне для проекта Дворца, – объяснил Эбби. Он все-таки поднял глаза на Винса. – В чем дело Винс? Боишься испачкать свой жилет?
      – При чем тут жилет? Просто это противная работа. – Винс говорил ворчливо и высокомерно. – А гонорар будет грошовый...
      – Дело не в гонораре, – раздраженно ответил Эбби. – Дело в том, что это магазин на главной улице города, и если мы сделаем его хорошо, то получим заказы на другие магазины. Значит, у нас есть шанс придать этой улице какую-то индивидуальность. – Он ни за что не хотел признаться, что для него сейчас важен даже самый маленький гонорар.
      – Да я ведь и не возражаю. К слову сказать, Эб, кажется, как раз я и раздобыл эту работу...
      – Знаю, – сказал Эбби, которому эти частые напоминания начали надоедать. Потом враждебный тон Винса дошел до его сознания, и он про себя удивился. – Завтрак в клубе прошел хорошо? – спросил он, стараясь сохранить хотя бы видимость дружелюбия.
      – Нет, – сказал Винс, – жена Берта Викфорда трещала у меня над ухом без умолку. Я только выпил, а позавтракать решил дома.
      «Вот уж непохоже на Винса, – подумал Эбби. – Впрочем, это даже понятно, когда у тебя в доме есть такая малышка, такая чудесная девчурка. А может быть, Винс все еще старается загладить свое отсутствие в ту ночь, когда пришлось везти Трой в Нью-Хейвен? Как ему, должно быть, стыдно перед самим собою, не говоря уже о Трой или о ребенке...»
      Вошла Сью Коллинз и сказала, что пришел мистер Хьюниджер. Можно ли ему войти? Вслед за этим на пороге появилась высокая и чересчур гибкая фигура владельца цветочного магазина.
      – Сказать не могу, как я волнуюсь! – сразу заявил Хьюниджер, и Эбби улыбнулся, тронутый его откровенной и искренней радостью. Несмотря на всякие толки и недобрые сплетни, которые ходили в городе о Поле Хьюнидже-ре, Эбби считал его приятным, великодушным человеком и хорошим гражданином. Он никогда не отказывался от благотворительных подписок, которые были в большом ходу у тоунтонцев. Многие его хулители, к сожалению, не могли похвастаться тем же.
      Эбби и Винс углубились в деловую беседу, и постепенно недоброжелательная атмосфера начала рассеиваться. Разговор шел главным образом о расположении помещений, витринах, водопроводе, освещении, холодильной системе. И, конечно, о заветных мечтах Поля Хьюниджера касательно внутренней архитектуры и отделки магазина.
      В пять совещание кончилось. Было решено, что, как только*. Винс закончит основные рабочие чертежи школы сестер Татл, он сразу же займется предварительными эскизами цветочного магазина и представит их на одобрение Хьюниджеру. Тут же было подписано соглашение.
      Видимо, это улучшило настроение Винса, потому что он сказал:
      – Слушай, Эб, если у тебя нет других планов, почему бы тебе не заглянуть к нам? Посмотришь на племянницу. Выпьем с тобой и выбросим хоть ненадолго из головы эту хьюниджеровскую проблему.
      – В пять пятьдесят пять приезжает Феби, – ответил Эб.
      – А! – Винс пошел к двери, потом остановился. – Может, придешь вместе с ней попозже? Я попробую на вас замечательный новый рецепт телячьих отбивных.
      – Спасибо, Винс. Только мы не успеем. Я ведь должен еще попасть на совещание противоракового комитета.
      Винс кивнул. На его красивом лице снова появилось угрюмое, высокомерное выражение. Он, очевидно, считал, что Эбби избегает его. В действительности дело обстояло еще хуже.
      Эбби вымыл в уборной руки, поправил галстук и, надев пальто, помчался на вокзал встречать Феби: она собиралась провести этот уик-энд у Вертенсонов.
      Он увидел ее в толпе прибывших пассажиров: она шла навстречу, отыскивая его глазами, освещая мглистые сумерки спокойным сиянием своей открытой улыбки. Она была без шляпы; короткие черные волосы и челка, обрамляющая очень белый лоб, придавали всему ее облику, – в глазах Эбби, во всяком случае, – редкое благородство. Он обратил внимание на пальто из блестящей черной ткани, которое она сама сшила на прошлой неделе.
      Они наскоро пообедали в ресторане Хейдмена на Мэйн-стрит и вместе отправились в муниципалитет на заседание Комитета. Эбби был председателем комиссии по сбору пожертвований.
      Потом, когда он собрался ехать с ней к Вертенсонам в Ньюхилл, она спросила:
      – Рафф еще не вернулся?
      – Нет. – За все это время от Раффа пришла только открытка, посланная авиапочтой, в которой он сообщал, что рассчитывает вернуться в воскресенье.
      – Чудесно, – сказала Феби. – Значит, мы в раю: в нашем распоряжении.
      Как только они вошли в дом (сегодня в полдень Берт Викфорд внес его в список предназначенных для продажи), Эб нервно занялся коктейлями; Феби стояла возле него у кофейного столика, заложив руки в карманы темно-зеленого джемпера, и задумчиво рассматривала огромную комнату со стеклянными стенами и сделанной на заказ мебелью. Как безупречны пропорции этой белой комнаты с выложенным пробкой полом, как изящно и разумно расставлена в ней мебель – и все-таки она ничего не дала Эбби. Если, конечно, не считать вот этой минуты, когда они стоят здесь рядом.
      – В поезде я думала о том, каких баснословных денег это стоило – дом и Нина. Я просто вне себя, Эбби. Ты влез в такую петлю, а взамен не получил ничего, даже вот такого крошечного удовольствия. – Она взглянула на него. – По-моему, мы можем хотя бы... – Договаривать ей было не нужно.
      – Да, – сказал Эбби.
      Он никогда не рассказывал Феби – да никогда и не расскажет – о последней своей встрече с Элен перед тем, как она уехала с Ниной в Неваду.
      В тот день Элен навсегда закрывала свою контору, и Эбби зашел к ней проститься и передать чек.
      Дымя сигаретой в неизменном мундштуке слоновой кости, кашляя и суетясь вокруг письменного стола, Элен Уистер тараторила:
      – Вы даже не представляете себе, Эбби, как это тяжко для меня – закрыть после стольких лет контору, зная, что этот гнусный Берт Викфорд, у которого контора в доме напротив, получит всю мою клиентуру.
      Эбби неловко положил чек на стол, надеясь, что сразу после этого сможет уйти. Но она взяла чек, посмотрела на него, а потом с горестным и осуждающим выражением подняла глаза на Эбби.
      – Я надеюсь, вы не думаете, что это может в какой-то мере вознаградить меня за все, от чего я отказываюсь?..
      – Элен, мы ведь договорились у юриста, что...
      – Все это так, – сказала Элен. – Но когда мы подписывали соглашение, я еще не знала...
      – Чего не знали? – тревожно переспросил Эбби, недоумевая и в то же время догадываясь. – Что это еще за новости?
      – А такие новости, что вы все время дурачили Нину. Бедная моя детка! И напрасно вы думаете, что никто в городе не знает об этом.
      – На что вы...
      – Вы не хуже меня понимаете, о чем речь!
      – Элен, да объясните же...
      – Господи, как только я вернулась вчера, – разразилась Элен, кривя бледно-оранжевый рот и щеки, – все наперебой начали рассказывать мне о вас и об этой девице, которую вы всюду таскали за собой и с которой все вас видели, в то время как моя бедная детка лежала в этой гнусной больнице!
      – Погодите минутку, Элен, – начал Эбби, не зная, что сказать.
      – Я ведь с самого начала не могла понять, – взволнованно продолжала миссис Уистер, размахивая мундштуком из слоновой кости и роняя пепел на пол, – ну, просто не могла понять, как это у вас хватило духу хладнокровно сунуть мою детку в такое место. Ну, конечно, я тогда не знала, что у вас уже интрижка с этой...
      – Элен! – крикнул Эбби, а потом с глубоким отвращением сказал: – – Прежде чем начать свою обвинительную речь, вы бы выслушали кое-какие не слишком приятные факты насчет «вашей детки». Во-первых...
      – Вы меня не запугаете! – взвизгнула Элен и сразу же закашлялась. – Я отказываюсь вступать в эти грязные препирательства. И мне просто стыдно смотреть, как вы стараетесь обмишурить нас на деньгах! Я так и сказала адвокату. И когда он узнал о вашем поведении, он согласился, что у нас есть все основания передать дело в суд...
      После этого Эбби прекратил разговор. Он хотел одного: уйти, раньше чем окончательно потеряет самообладание, а он уже еле-еле сдерживался.
      Но через час после того, как он вернулся в контору, позвонил его поверенный, Линкольн Элсворт, и сказал, что только что разговаривал с юристом Элен и, если Эбби не хочет навязать себе на шею очень неприятный судебный процесс, он должен подписать новое соглашение...
      Кончилось тем, что Эбби пришлось поехать в Бостон, в старинную контору на Стейт-стрит, и там, глядя в надменные и осуждающие глаза отца, попросить на экстренные расходы еще двенадцать с половиной тысяч Долларов...
      И вот Феби рядом с ним. Он поставил на столик стаканы и привлек ее к себе.
      – Что с тобой? – спросила она.
      – Ничего, – ответил он, все еще прижимая ее к себе Потом сказал уже более внятно: – Кажется, я все еще не могу привыкнуть к этому... к нам с тобой. – Он покачал головой. – Понимаешь, это была такая мука с Ниной... Она довела меня до того, что я боялся подойти к ней... а теперь... то есть...
      – А я наоборот?
      – Пожалуй...
      Она улыбнулась ему, и он понял, как старается она избавить его в эту ночь от всяких сложностей.
      – Я тебе уже рассказывала, Эб, что новая администрация все-таки взяла верх?
 
      Эбби внезапно пошевелился, сел на кровати, прислушался. Его разбудил какой-то шум. Он напряженно ждал. Слышалось только ровное дыхание Феби. Он посмотрел на светящийся циферблат электрических часов на ночном столике. Полночь.
      Потом снова раздался шум: стукнула наружная дверь. Он прикоснулся к руке Феби, потряс ее за плечо. Она проснулась и мгновенно села.
      – Что случилось? – шепотом спросила она.
      Эбби зажег настольную лампу. В доме кто-то ходил. Эбби вскочил и бросился к шкафу за халатом.
      Это не мог быть Рафф. Рафф должен был приехать не раньше... Эбби снова прислушался, услышал осторожные, негромкие шаги в гостиной, но, прежде чем он дошел до двери, кто-то – да, конечно, это Рафф, – спросил:
      – Ты еще не спишь, Эбби?
      Рафф стоял на пороге, держась за ручку двери, и в недоумении смотрел на Эба и Феби.
      Потом он отскочил, пробормотал что-то невнятное и захлопнул дверь.
      – Прости, дорогая, – сказал Эб.
      Феби накинула халат и вышла из комнаты. Эбби пошел за ней и видел, как она догнала Раффа в дальнем конце гостиной.
      – Рафф, – сказала она и рассмеялась, – я хотела доложить вам, что этот человек все-таки собирается когда-нибудь сделать меня порядочной женщиной. Так что не смущайтесь... И в общем, мы ждали вас только в воскресенье, негодяй вы этакий.
      После чего Рафф тоже засмеялся, хотя и не слишком весело, и Феби спросила, не голоден ли он, и когда он сознался, что голоден, она сказала:
      – Сейчас сварю кофе. – Направляясь к серванту, отделявшему гостиную от кухни, она говорила:
      – Хорошо, что я умею готовить. Я-то надеялась, что выхожу за миллионера, а он, оказывается, почти такой же нищий, как я.
      К тому времени, когда все уселись за длинный стол и принялись за кофе и бутерброды с холодной курятиной, их замешательство совсем прошло. Теперь Эбби тревожило другое. Он вдруг заметил, как плохо выглядит Рафф: пережитое испытание отпечаталось на его небритом лице, щеки еще больше впали, темно-синие глаза помутнели от усталости.
      Эбби положил сэндвич на стол.
      – Я понял по отсутствию писем и звонков, что там неладно.
      Рафф смотрел то на него, то на Феби.
      – Завтра расскажу. Теперь не время.
      – Операция прошла неудачно? – спросила Феби.
      Рафф помешивал кофе и ответил не сразу.
      – Не знаю, – сказал он глухо и неохотно. – Она умерла раньше, чем это выяснилось.

33

      То, что происходит сейчас у тебя на глазах, – это не смерть. Для тебя Джулия умерла в то лето, когда ты отвез ее в «Сосны».
      Так что теперь ты неуязвим.
      И тем не менее, когда, подготовленный к самому худшему, ты вошел в крошечную белую палату матери за несколько часов до операции, ты был потрясен. Джулия выглядела совершенно нормальной: маленькое личико чуть порозовело, и хотя ее живые глаза подернулись пленкой, а их ирландская синева потускнела, они все-таки подмигнули тебе. Джулия приподнялась с белой подушки, и ее руки, узловатые, с набухшими венами, потянулись к тебе, и ты улыбнулся, делая вид, что ты просто хороший, добрый сын, приехавший навестить свою мать.
      Но тут она сказала:
      – Моррис! Ты, конечно, опоздал!
      – Да, – ответил ты, стараясь не смотреть на доктора Рудольфа Майера, который стоял тут же, у кровати.
      – Сними галоши, Моррис! Как хорошо, что ты приехал! Мне было худо ночью. Ни единой звезды, и я все вРемя видела какие-то тени, очень страшные, одна была совсем как крокодил, и я думала – господи, Моррис так неосторожно водит машину! Подойди сюда, что это ты прячешь за спиной?
      И ты вспомнил, как, вернувшись домой после долгих поездок, Моррис поспешно снимал галоши, выкладывал измазанные кровью пакеты с ростбифами, и свининой и кровяной колбасой на сверкающий стол красного дерева в гостиной, и стоял возле него, улыбаясь и пряча за спиной еще один пакет, а потом вытаскивал блестящую побрякушку, или сумочку, или новинку для домашнего обихода, или четки с янтарным крестом, или замысловатый флакон духов, туалетной воды или эссенции.
      Он протягивал Джулии подарок, и наклонялся к ней, и заключал ее в свои медвежьи объятия.
      И Джулия говорила суровым, но счастливым голосом: «Тебе надо побриться. Если бы Джон Рафферти увидел меня сейчас, он перевернулся бы в гробу. Господи, упокой его душу!»
      А теперь вот стой и смотри то на нее, то на врача, и проклинай себя за то, что не лез из кожи вон, чтобы чаще приезжать к ней – к этой женщине, которая ничего не понимала в архитектуре и только недоверчиво улыбалась, когда Моррис начинал говорить о том, какие они счастливцы и как должны гордиться сыном: ведь он хочет стать архитектором и когда-нибудь построит замечательные здания...
      Ты стараешься смотреть только на ее лицо и не думать о зараженной, гниющей ноге и как за соломинку цепляешься за ободряющую, спокойную улыбку врача.
      Потом Майер кивает на дверь, и ты уходишь, но на пороге вдруг вспоминаешь, и возвращаешься, и целуешь Джулию, а она касается рукой твоей щеки, смеется и говорит: «Тебе надо побриться, Моррис».
      Когда после многих часов ожидания и мыслей о том, что она может не выжить, Майер наконец выходит к тебе, и ты видишь его лицо, прежде спокойное, улыбающееся и уверенное, а теперь напряженно-непроницаемое, ты уже знаешь, что он скажет тебе.
      Знаешь. И чувствуешь облегчение.
      Но ненадолго. Потом на улицах Сэгино и в барах Сэгино все это возвращается к тебе и стискивает тебе сердце и не отпускает, и вот твое хваленое хладнокровие и напускное спокойствие соскакивают с тебя, и ты остаешься во власти того, чего никогда не представить себе заранее: неизбежного и все-таки внезапного, опустошающего горя.
      Потом ты начинаешь думать: странно, ведь я не так уж любил ее. Не ей, а Моррису я был предан всем сердцем, но, когда он умер, я не чувствовал ничего подобного. Или просто боюсь вспомнить, что я тогда чувствовал?..
      Тебе становится легче, но горе обрушивается на тебя с новой силой в день похорон – сырой, хотя и солнечный пень, когда разыгрывается этот никому не нужный спектакль, и ты, стоя под навесом, отбываешь мучительную повинность. Еще хорошо, что Джулия, вопреки желанию Морриса, давно уже выбрала и купила себе место на кладбище, не принадлежащем никакой церкви, хотя и знала, что там не будет священника и над ее могилой не прозвучат латинские слова заупокойной молитвы.
      И вот ты механически выписываешь чеки санаторию «Сосны», и доктору Майеру, и гробовщику, совсем не думая о том, что твой счет в тоунтонском банке едва-едва покроет эти расходы. Последний чек – ломбарду, и просьба продать, если удастся, старую мебель, единственное имущество, которое ты перевез из желтого кирпичного дома на Сентри-стрит в то послевоенное лето.
      От Детройта до Нью-Йорка самолет летит два часа.
      Недолго. Впрочем, достаточно долго, чтобы обстоятельно побеседовать с самим собой. В результате Рафф принял твердое решение: теперь, когда он в ответе только за себя, он должен во что бы то ни стало открыть собственную контору.
      Сейчас у него есть дом Вертенсонов – его радость, к которой он возвращается, – и есть еще фирма, которая с самого начала была для него обузой, а теперь станет совсем невыносимой.
      Невыносимо все: бесплодные прения в конторе, размолвки, проволочки, мучительное чувство ответственности, когда чертишь что-то по чужим проектам. До сих пор время было для Раффа абстракцией, о которой он почти не думал; теперь оно стало предъявлять свои права.
      В дополнение ко всему, его еще угнетала мысль о расходах на содержание конторы. И страх, что он не окупает себя.
      Для одинокого человека единственной компенсацией за одиночество служит сознание, что он может делать то, что хочет.
      Рафф понимал, конечно, что он связан. Связан с Эбби. Ну, и с Винсом. Они работают не жалея сил, чтобы поставить фирму на ноги. Поэтому нельзя пойти и просто стереть свое имя с двери, не говоря уже о том, что у него Нет денег не только на контору, но даже на вывеску.
      Он ехал домой с тоунтонского вокзала и думал, что нужно хотя бы откровенно поговорить обо всем этом с Эбби.
      Но случилось так, что он вломился к нему в спальню и испортил ему – или, во всяком случае, омрачил – своим рассказом о Джулии блаженную ночь с Феби.
      В конце концов, Рафф прошел в свою комнату на другом конце дома и закрыл дверь.
      Он лег, но уснуть не мог: слишком устал. Потянувшись к столу, он взял толстый номер журнала «Аркитекчер» и начал его листать.
      Почти сразу взгляд его привлекли две страницы великолепно исполненных чертежей здания исследовательского института «Юнайтед кемикл» в Нью-Джерси.
      Крепко сжав журнал, он сел на постели и стал рассматривать чертежи с чувством, в. котором смешались изумление, гордость и бешенство.
      Все в точности. Добавлена только надпись: «Пирс и Пендер, архитекторы. Мансон Керк, главный инженер проекта».
      Его проект, его концепция, его вариант размещения зданий – невысокий, широко раскинувшийся административный корпус, и на этом постаменте башня лабораторий: полосы стекла, разделенные ажурными перемычками. Даже форма башни не прямоугольная, а слегка пирамидальная...
      Единственно, что не было использовано из проекта Раффа, – это скругленные углы башни.
      Но все остальное сохранено. Даже улучшено. Керк доработал его замысел, сделал его совершеннее, закон-ченней.
      И внутреннее расположение помещений, расположение лабораторий по этажам, и план нижнего этажа, и отличное размещение лифтов – все было блестяще продумано.
      Рафф распечатал пачку сигарет – третью за сутки.
      Он по-прежнему недоверчиво смотрел на этот явный, бесстыдный плагиат. С возрастающей яростью прочел все пояснения, параграф за параграфом.
      В статье говорилось о том, что здание Химического института в Нью-Джерси «открывает новые горизонты перед современной индустриальной архитектурой». Дальше шли рассуждения о Мансоне Керке, о том, что он – архитектор, «который не удовлетворяется однажды найденным решением», а идет дальше и «не боится по-новому ставить вопрос об использовании пространства». Этим проектом Керк доказал своим коллегам и всему миру «необходимость гуманизировать здания наших заводов и исследовательских институтов».
      Рафф отложил журнал и, попыхивая сигаретой, стал вспоминать грубые, похожие на пощечины, оскорбления, которыми осыпал его Мансон Керк в кошмарные месяцы работы у «Пирса и Пендера». Он снова пережил свое унижение, перебрал одно за другим нестерпимо скучные, элементарные задания, воскресил в памяти последнюю обиду, нанесенную ему Керком.
      Вспомнил он и ту минуту, когда Керк аккуратно сложил его эскизы и бросил их в мусорную корзину, и свое возвращение за ними в контору после конца работы, и корзину, в которой уже не было ни клочка бумаги...
      Эта обшарпанная, дряхлая контора, при всей ее скучной деловитости, никогда не оприходует того, что Рафф заработал для нее, для Мансона Керка.
      Сколько бы там ни было бухгалтерских книг и счетных машин, нигде не останется и намека на взнос, который он неожиданно сделал в пользу «П. и П.» и мистера Мансона Керка, слишком талантливого, чтобы ему можно было простить такую низость.
      Лавры уже присуждены. И Рафф знал, что Керк получит огромную премию.
      Была глухая ночь, но он готов был вскочить с постели и помчаться в Нью-Йорк к Керку. Он трясся от гнева, чувствовал этот гнев в своих кулаках и в суставах пальцев, томился от желания ударить и понимал, что не ударит, не сможет...
      Он был одержим злобой, она стучала у него в висках, опустошая его и ничего не давая взамен – разве что на короткие минуты отодвигая в глубину сознания память о Сэгино.
 
      Прошли недели, и Рафф начал успокаиваться. Сперва он хотел было написать Солу Вейнтроубу, но передумал: Сол не в таком положении, чтобы вступать в конфликт с Керком по столь щекотливому вопросу. Да и что теперь можно сделать или доказать? Ровно ничего. И пытаться незачем.
      Остается помалкивать и тешить свое тщеславие, уговаривая себя, что если тебе подражают, если тебя копируют – это уже своего рода награда.
      К тому же сейчас есть заботы поважнее: с каждым днем работа в конторе «Остин, Коул и Блум», да и вообще жизнь в Тоунтоне все сильнее тяготила его, особенно из-за сложности его отношений к Трой: он хотел и в то же время не хотел видеть ее, ни на минуту не забывал, что она всегда рада ему, что он – крестный отец Деборы и все прочее.
      Ежедневно приходилось выслушивать в чертежной рассказы Винса Коула о его счастливой семейной жизни о том, как много дало ему рождение ребенка, о том, как Пьетро (которого Винс сперва недолюбливал) стал теперь прямо-таки ниспосланной богами нянькой.
      ... И говорить с ней по телефону, слышать ее голос, потому что, узнав о смерти его матери, она, конечно, немедленно позвонила ему.
      ... И придумывать глупые отговорки, вроде того, что ему хочется некоторое время побыть одному: этакий плаксивый, безутешный сын!..
      Но все это длилось недолго. Спустя две недели после возвращения Раффа из Детройта Винс пригласил его пообедать у них в субботу, и он принял приглашение, главным образом потому, что хотел предоставить дом в распоряжение Эба и Феби.
      Сидя у Винса, Рафф весь вечер старался не смотреть на Трой и при этом держаться естественно; а если не смотреть было нельзя, он старался вспомнить те времена, когда каждое ее слово и движение приводили его в бешенство.
      Но это не помогало.
      Она пустилась в рассуждения о новых президентских выборах, потом прочла вслух абзац из «Нью Рипаблик» с преждевременными восторгами по адресу Эдлая Стивенсона , и Рафф опять попытался отнестись к этому как к наигранному либерализму слишком самоуверенной и слишком эмансипированной девчонки из консервативной бостонской семьи.
      Но и это не помогло. Он видел только полные энтузиазма большие серые глаза, и стройные ноги в желтых туфельках от Капезио, и линию бедер, обтянутых узкими черными вельветовыми брюками; он слышал только живую, мягкую, проникновенную мелодию ее голоса.
      И думал он только о том, как могло случиться, что он, неутомимый искатель великой любви, упустил ее; да, тогда, в Нью-Хейвене, он был так слеп и высокомерен, что упустил ее, оттолкнул, оскорбил своими выходками.
      В этот вечер Рафф был самим собой только в детской; он стоял у кроватки Деборы и старался позабавить ее, и действительно позабавил, потому что интерес его к ней был настоящий, почти собственнический, как будто роль, которую он случайно сыграл в ту ненастную ночь, когда она роодилась, дала ему не только особые права и привилегии, но и некую магическую власть привлекать внимание ребенка...
      По крайней мере так говорил Винс – шутливо, но с оттенком досады. В десять вечера, когда настало время дать Деборе очередную бутылочку, Винс даже вызвался самолично заняться этим.
      – А мы пока перехватим по стаканчику, Рафф, – сказала Трой и направилась в гостиную.
      Рафф бросил взгляд на кресло в холле, где лежало его пальто. Это не помешало ему безвольно пойти за Трой.
      – Мне пора, – сказал он каким-то чужим голосом.
      – По одному, Рафф. – Трой подошла к столику красного дерева и принялась разливать по стаканам виски, добавляя в него лед и воду.
      – Я должен пораньше попасть домой, – повторил он.
      Она подала ему стакан. Глаза ее были спокойны и насмешливы.
      – Вы ведь не жаждете снова помешать Эбу и Феби? Вы же сами сказали – кстати, это было так любезно с вашей стороны, – что хотите дать Эбу возможность хоть немного побыть наедине с любимой, только поэтому вы и пришли к нам.
      Да, он так сказал.
      – Мне нужно еще заглянуть в контору, – неловко начал он, замолчал и отвернулся к огромному камину.
      Стараясь не думать, стараясь отвлечься от щемящей тоски, от ощущения, что все рушится, он наклонился и подбросил в огонь несколько поленьев.
      И при этом чувствовал, что Трой наблюдает за ним.
      Смотрит, как он старается раздуть угасшее пламя.
      Все же лучше, чем идти домой.
      Железной кочергой он перевернул головню той стороной, где она еще слабо тлела, потом разбил ее и устроил над ней пирамиду из трех поленьев.
      Отойдя в сторону, он смотрел, как заработала мощная тяга старинного дымохода, как воздух вдохнул новую жизнь в головешки, как потянулись вверх языки пламени и загорелись новые поленья.
      – Здорово! – сказала Трой и стала рядом с ним, спиной к огню. – Кроме Пьетро, только вы один и умеете по-настоящему разводить огонь.
      Ему было не по себе. Она стояла слишком близко; он отступил на шаг и уставился в огромную кирпичную пасть, сосредоточенно рассматривая суживающийся кверху ствол Дымохода и крепления старых кирпичных стен.
      – Честно говоря, камин Вертенсонов я просто скопировал с этого, – сказал он, только чтобы прервать молчание.
      – Правда? А почему, Рафф?
      – Я насмотрелся на камины, от которых нет никакого толка, – ответил он. Потом залпом выпил виски.
      Она засмеялась.
      – От камина Эбби тоже не много тепла, только я никогда не решусь сказать ему об этом.
      – А я сказал, – заметил Рафф. Надо в конце концов взять себя в руки и уйти. – Ладно. Мне пора...
      – Нет, пожалуйста, не уходите! – прервала его Трой. – Побудьте еще немного. Неужели вам до такой степени скучно со мной? Держу пари, если бы не малышка, вы вообще не приходили бы к нам.
      Вместо ответа Рафф полез в карман за сигаретами.
      – Прошу вас, Рафф, не уходите, – сказала она со смешинкой в голосе. – Мы можем пойти на кухню и сыграть в вестпорт.
      – Во что?
      – Вы не знаете? Есть такая игра: тискать и лапать чужую жену у раковины, – объяснила Трой.
      – А! – Его нисколько не возмутила эта выходка, такая характерная для Трой; а ведь год назад он просто полез бы на стену от злости.
      Она засмеялась.
      – Рафф, ответьте мне на один вопрос: вам ведь, наверно, до смерти надоело бродяжничать? Короче говоря – не собираетесь ли вы жениться?
      – Мне и так хорошо. – Гордо, неприступно и... фальшиво.
      – Неправда. И вы сами знаете, что неправда, – сказала она, и снова раздался знакомый, теперь уже ничуть не раздражающий перезвон старинных браслетов: Трой приступила к обычному ритуалу закуривания. – Мне ужасно стыдно, что я до сих пор не откопала для вас какой-нибудь милой и уютной девушки. Честное слово, Рафф. Но я обязательно найду. А как обстоят дела с этой девицей – ну, архитекторшей из Гринвича, о которой вы рассказывали Эбу? Вы что, больше с ней не встречаетесь?
      – Мэрион Мак-Брайд, – сказал Рафф. – Почти не встречаюсь.
      – Почему?
      – Она чудовище.
      – Но, кажется, она сногсшибательно красива?
      – Да.
      – Так в чем же дело?
      – Она чудовище, – повторил Рафф. Он рассказал Трой Мэрион.
      – О боже! – Трой состроила гримасу. – Как вы могли иметь с ней дело?
      Что ответить на это? Нельзя же сказать, что у него не стало воли не иметь с ней дела? Рафф пожал плечами.
      – Подождите, миленький, я отыщу вам по-настоящему «мпатичную девушку. – Трой помолчала. – Только вот беда: все симпатичные девушки замужем.
      На этот раз он действительно встал, поставил стакан на кофейный столик и направился в холл за пальто. Но тут на лестнице показался Винс; в руках у него была пустая бутылочка.
      – Уже уходишь? – спросил Винс и, увидев Трой, добавил: – Дочка выдула полных восемь унций.
      Трой благосклонно улыбнулась.
      – Леди из нее не выйдет. Вот увидите, она будет предаваться плотским забавам.
      Рафф сказал «спокойной ночи» и посмотрел на нее. Он позволил себе посмотреть на нее долгим взглядом, зная, что уходит и вернется не скоро.
      – Спокойной ночи, миленький, – сказала Трой.
      – Я рад, что тебе удалось вырваться сегодня, – сказал Винс.
      Рафф открыл дверь.
      – Что с вами будет, Рафф? – спросила Трой, но не в шутку, а всерьез, потому что, хотя губы ее улыбались, глаза были грустны.
      – Наверно, кончу монахом и дам обет молчания. – Ему вдруг стало нестерпимо тяжело при мысли о том, что надо уходить. – Спокойной ночи.
      Он медленно ехал к спартанскому дворцу Эбби мимо сумрачных, геометрически четко очерченных полей. Огонь, который он разжег, теперь, наверно, пылает вовсю. Мистер и миссис Винсент Коул сядут перед камином и выпьют еще по стаканчику, а потом поднимутся в спальню...
 
      Пока не началось строительство дома Вертенсонов, то есть до конца марта, Раффу более или менее удавалось Держаться в стороне от Трой, от домашнего очага семейства Коулов.
      Более или менее. Но все-таки недостаточно.
      Лучше бы она вообще оказалась вне пределов досягаемости.
      Он все время был начеку, потому что чувствовал ее присутствие, даже когда ее не было рядом, даже когда он сосредоточенно чертил, склонившись над доской, или ощипывая неизменную ветку винограда, следил за бурением артезианской скважины на участке Вертенсонов, или совещался с подрядчиком. Ее образ мучил его, терзал, ни на минуту не оставляя в покое. Он неотступно преследовал Раффа и сводил его с ума, как непрерывный зуд между лопаток, куда не дотянуться рукой, как чернильное пятно которого никак не смыть.
      А об отъезде из Тоунтона и думать было нечего, даже если бы он мог позволить себе такую роскошь.
      Со дня на день можно было ожидать кризиса.
      Нет, человеку его склада лучше обходиться без компаньонов. Конечно, с трудностями приходится сталкиваться каждому архитектору, но когда вас трое, то и трудностей втрое больше.
      Проблемы каждого из компаньонов становятся проблемами для всех троих.
      А когда фирма только начинает свою деятельность, проблемам нет конца.
      Например.
      Один из членов строительного комитета тоунтонского Дворца искусств и ремесел вступает в долгие пререкания, считая, что нужно пересмотреть проект отделки комнаты попечительского совета на втором этаже, придать ей солидный и старомодный вид, обшить ореховыми панелями и соорудить поддельный камин...
      Поль Хьюниджер в сотый раз меняет свое решение и хочет теперь так переделать схему водопровода, чтобы можно было присоединить к нему стеклянный бак фантастической формы для каких-то водорослей и создать, так сказать, морской пейзаж.
      Джозеф Келли, подрядчик, который строит дом Вертенсонов, сообщает буквально накануне начала работ, что его старший плотник Хенк Гриндлер попал в автомобильную катастрофу где-то возле Уайт-Плейнз и на несколько дней вышел из строя (хотя всем отлично известно, что Гриндлер просто запил...).
      Сестры Татл, владелицы загородной дневной школы, обвиняют фирму в том, что счета подрядчиков все до единого превышают сметную стоимость! Что тут делать? От чего отказаться? От ярко раскрашенных часов на белом фасаде здания? Но сестры уже влюблены в эти часы: дети будут от них в восторге! В таком случае, сэкономим на бетонном навесе над входом? Ах, ах, что же делать в дурную погоду, не высаживать же детишек из автобусов под дождь! А нельзя ли сделать потолки пониже или изъять две уборные? Да, но ведь это нарушение строительного Законодательства, не так ли?..
      В контору влетает Джозеф Келли. Ему удалось сэкономить на другом объекте три грузовика камня. Обойдется дешево. Не съездит ли кто-нибудь в Ньюхилл – посмотреть и принять камень? Рафф едет. И приходит в ярость. Все это пиленый камень, гладкий песчаник. Не годится, совершенно не годится. Было ясно сказано: нужен местный камень, грубой фактуры и неправильной формы, камень, которого сколько угодно здесь, на любом участке.
      Бочком входит некий клерк из ближайшего городка, Комповилла, выдающий всякого рода лицензии и разрешения на строительство: он говорит, что бар Коркорана на Пост-роуд не может быть открыт для посетителей. Почему? Неправильно устроена спринклерная система пожаротушения. Это неправда. Но если вы хотите и дальше строить что-нибудь в этом районе, не возражайте. Вручите клерку пятьдесят долларов и успокойте его тревогу за общественное благополучие.
      Проблемы внутренние, проблемы внешние и снова проблемы...
      Фирма «Шерлок, Мегз и Браун» из Стэмфорда предложила Лему Херши двадцать процентов прибавки, если он перейдет к ним. «Остин, Коул и Блум» держат совет. Они сами дадут Лему прибавку. Он стоит того.
      Миссис Эплтон, уборщица, в своем чрезмерном усердии выбросила в мусорный ящик упавший на пол лист с крупно вычерченными деталями отделки дома Вертенсонов. Рафф снова берется за эту кропотливую работу и чертит чуть ли не всю ночь напролет.
      Ожесточенные дебаты по поводу самого незначительного из проектов, находящихся в работе: магазина Хьюнид-жера. Рафф не соглашается с решением Винса (фасад, претенциозно разделенный, словно шахматная доска: кирпичные прямоугольники перемежаются со стеклянными витринами для цветов). У Эбби другое предложение, У Раффа третье. Целый день они пререкаются. Наконец Удается договориться. Но тут является Хьюниджер, бракует их решение, и все начинается сначала.
      Винсент Коул на свой страх и риск передает пачку эскизов школы сестер Татл одному их крупнейших архитектурных журналов в надежде, что там поместят эти эскизы. Эбби недоволен – и совершенно справедливо. Почему было не послать эскизы Дворца искусств и ремесел. Публикации в печати должны предварительно обсуждаться всеми. Рафф тоже обижен: Роджер Вертенсон просил его послать проект их нового дома именно в этот журнал.
      И неслыханный взрыв ярости после того, как Рафф узнал, что Винс Коул на каком-то вечере спросил Роджера Вертенсона, считает ли подрядчик горизонтальные откидные створки, придуманные Раффом для ступенчатых окон в гостиной, действительно водонепроницаемыми? Роджеп после этого позвонил Раффу и попросил сделать модель такой створки и проверить, не потечет ли она.
      Неприятности громоздились одна на другую. Их было втрое больше, чем обычно, так как источников в лучшем случае тоже было три. Для Раффа это было бесцельной тратой времени.
      Потеря времени. А время вдруг приобрело громадное значение. Его попросту не хватало.
      Но еще сильнее Раффа угнетало другое: боязнь через год-два утратить основу основ – свою индивидуальность. Она начнет стираться, тускнеть, и то особое, необычное, единственное, что составляло силу Рафферти Блума, станет простым, безликим символом фирмы «Остин, Коул и Блум».
      Для него это отнюдь не было вопросом тщеславия или даже самолюбия. Речь шла о чем-то самом главном: одно дело – чувствовать, что твоя работа органически связана с твоей личностью, и совсем другое – добросовестно корпеть над чертежами, отсчитывать часы и понимать, что даже успех не принесет того, о чем ты мечтал, к чему стремился.
      И все-таки при том положении, в котором находилась фирма, Рафф не мог заставить себя начать разговор с Эбби, не мог собственными руками разрушить все, что было создано с таким трудом.
      В это сырое и ветреное мартовское утро, направляясь в Ньюхилл, чтобы вместе с Вертенсонами взволнованно смотреть, как начнут рыть котлован для фундамента, Рафф, раздираемый все новыми противоречиями и сомнениями, не переставал тревожиться: а вдруг что-нибудь помешает ему полностью насладиться этим долгожданным событием.
      Такой знаменательный день для него. Да и для любого архитектора! Его первый дом...
 
      Когда он въехал на гребень холма и увидел широкий полукруг Лонг-Айлендского пролива, все его дурные предчувствия как рукой сняло.
      По крайней мере сейчас, в начале дня, еще не зная, что его ждёт, он ощутил полностью и до самого конца эту радость, этот тихий восторг.
      Он вышел из машины и зашагал, щурясь, потому что ветер дул в лицо. Навстречу ему шли Лойс и Роджер Вертенсоны; лица их светились ожиданием, руки были потянуты к нему. А вот и Джозеф Келли, подрядчик, быкоподобная туша с румяным, как яблоко, лицом; он тоит в открытых дверях наскоро сколоченной будки разговаривает по временно установленному телефону. В землю на равных расстояниях вбиты колья, между ними аккуратно и туго натянут белый шнур, отмечающий контуры будущего котлована; потом Рафф увидел плотников в белых кепи с большими козырьками и в грязных фартуках, из-под которых выглядывали рваные свитеры; увидел каменщика с двумя помощниками, и огненно-красный бульдозер, и механика, который, сидя в стальном седле, прогревал двигатель; увидел двух землекопов, сидящих рядом прямо на земле, положив возле себя лопаты, и свежие, бледно-желтые бревна, и огромную бетономешалку, и шланг, соединявший ее с новым артезианским колодцем.
      Он услышал чудесную громкую музыку молотков: то плотники сколачивали опалубку для бетонных плит будущего фундамента, и эти звуки напомнили ему далекий весенний день, когда он был мальчишкой. И еще он услышал ритмичное жужжание пил, распиливающих доски для опалубки.
      А там, вдалеке, ветер гнал волны и вплетал в эту строительную музыку свою вагнеровскую мелодию.
      Джозеф Келли, тяжело, по-медвежьи шагая, направился к Раффу. Он был без пальто, пиджак полосатого коричневого костюма расстегнут, карманы жилета раздулись от разноцветных карандашей, авторучек, бумажек, счетов, сигар.
      – Не ругайтесь, что не начали вовремя! – добродушно заревел он, уже заранее обороняясь от упреков в бесчисленных неполадках, за которые всегда и везде ругают подрядчиков. – Мы готовы. – Он подтолкнул Раффа жирным локтем. – А если подзадержались, так это потому, что ждали их сиятельства архитехтура. – Он нарочно переврал это слово, зная по долгому опыту, как морщатся и кривятся архитекторы, когда искажают название их профессии.
      – Я готов, Джозеф. Начинайте.
      – И поскорей! – добавил Роджер Вертенсон.,.
      – Я хотела принести шампанское и спрыснуть этот Ульдозер, или как там он называется, – сказала Лойс, и голос ее немного дрожал. – Но Роджи сказал, что рабочим это не очень-то понравится.
      – Давай, Стив! – крикнул Келли механику.
      Рафф, Роджер и Лойс увидели и услышали, как механическое чудовище зарычало, загрохотало, вздрогнуло зашевелилось и двинулось вперед, неумолимо вспарывая землю огромным ножом, выворачивая и отбрасывая вбок пласты срезанного грунта...
      И Рафф успокоился. Все в порядке. Его дом, его первенец, рождался на свет.
 
      Эта радость все нарастала и усиливалась, как нарастал и усиливался колючий ветер пасмурного мартовского дня. Часы шли, но Рафф и Вертенсоны никак не могли заставить себя уйти, хотя понимали, что их присутствие стесняет рабочих.
      А к середине дня вдруг появилась Трой. И восторг, владевший Раффом, сразу улетучился.
      Она приехала на машине; сзади сидел Пьетро с малышкой на руках. Эба и Винса, которые заглянули на участок в полдень, уже не было. Поставив машину, Трой быстро и легко пошла по изрытому полю. На ней было короткое, простеганное снаружи, ярко-красное спортивное пальто и серые кожаные перчатки. И серебряные серьги. Рабочие смотрели ей вслед.
      – Я не выдержала! – воскликнула она, подходя к будке, где стояли Вертенсоны и Рафф. – Мне так хотелось приехать утром – это было, наверно, ужасно увлекательно, да? Но Пьетро должен был отнести больного кролика к ветеринару. Ох, Рафф! – Большие серые глаза скользили по участку. – Я так горда за вас. – Потом к Лойс Вертен-сон: – Было очень интересно, Лойс?
      – Почти как родить ребенка, – серьезно ответила та.
      – Можно мне осмотреть все? – спросила Трой у Раф-фа. Он не ответил, но она тут же взяла его под руку и повела туда, где шли работы. Ее голова касалась его плеча, короткие темные волосы растрепались на ветру; она говорила негромко, но так спокойно, уверенно и отчетливо, что ни рев бульдозера, ни стук молотков, ни вой ветра не заглушали ее слов. – Надеюсь, вы понимаете, что без меня ничего этого не было бы. Я всему причина – косвенная, конечно. Ведь это я свела всех со всеми. Не поселись вы в Тоунтоне, не встретили бы Вертенсонов. – Помолчав, она продолжала: – Связь довольно отдаленная, я понимаю. Но мне так приятно думать, что и я имею к этому какое-то отношение.
      – Да, – сказал Рафф.
      – Награда паразита, – заметила Трой.
      Он освободил руку. Вертенсоны явно наблюдают за ними. Что ж, нужно играть свою роль. Он повернул Трой лицом к котловану.
      – Вот эта каменная гряда ведет прямо к дому, – заговорил он уже серьезно. – Я старался использовать особенности участка так, чтобы природа слилась с домом. – Он указал на серо-зеленый скалистый гребень, который, мягко изгибаясь, доходил до самого котлована и продолжался за ним. – И не просто слилась, а как бы толкала вас войти в него. Крыльцо – оно будет вон там, – должно стать естественным продолжением гребня.
      Она кивнула, глядя на скалистую гряду, которая описывала в этом месте плавную кривую. А Рафф в это время рассказывал, что котлован роют глубже линии промерзания и весь дом будет покоиться на бетонном массиве, в котором оставлено лишь одно углубление для отопительного котла. Потом он описал ей будущую гостиную – огромную пятистенную комнату с гигантским камином, сложенным из местного камня. Она будет выходить окнами на террасу, напоминающую нос каменного корабля, плывущего к морю...
      – Насколько это интереснее, чем рассматривать макет! – сказала Трой и взглянула на море. – Какой удивительный вид отсюда! – Она снова взяла Раффа под руку. – Ей-богу, после этого просто не хочется возвращаться домой. – Она задумалась. – Знаете, утром я как-то даже боялась ехать сюда и смотреть на рытье котлована и прочее. Мне все вспоминался тот день, когда Верн...
      – Да, – сказал Рафф.
      Они обошли весь участок и вернулись к машине. Там стояли Роджер и Лойс: они заглядывали внутрь, на заднее сиденье, где в белой корзине лежала укутанная в одеяло Дебора. Возле корзины сидел Пьетро, тощий и веселый, и играл с девочкой, помахивая перед ней высушенной сероватой змеиной кожей. Дебора таращила на нее глаза, гукая и размахивая кулачками перед своим розовым личиком.
      Рафф, не задумываясь, открыл дверцу, всунул голову и начал перебирать прелестные крошечные пальчики, греть и, болтать всякий вздор; но, погрузившись в эту игру и стараясь изо всех сил не думать о Трой, он не мог не слышать, как она говорила Лойс:
      – Вы не находите, что она слишком самоуверенная для девчонки, которая еще не научилась проситься? – Потом: – Пьетро, пожалуйста, зажгите спиртовку.
      Тут Рафф заметил на полу машины большую кастрюлю и спиртовку, и корзину для провизии, и еще корзинку поменьше с белыми китайскими чашками.
      – Я же понимала, что вы продрогли здесь до мозга костей, – объяснила Трой. – И потом, нужно ведь было отметить сегодняшний день. Вот я и решила намешать всякой дряни и сварить горячий ром; во всяком случае, я надеюсь, что через минуту он будет горячим.
      «Дрянь» оказалась смесью из дымящегося черного рома, масла, лимона, корицы и ванили.
      Роджер Вертенсон взял чашку и облизнулся.
      – Трой, я готов расцеловать вас.
      – Идея блестящая, что и говорить, – подтвердила Лойс. – К сожалению, мы успеем выпить только по одной: к четырем нужно заехать за детьми.
      Роджер покосился на нее.
      – Да, ты права. – Когда Трой разлила ром по чашкам, он сказал: – Что ж, нам остается только провозгласить тост за «их сиятельство архитехтура».
      Усмехнувшись, Рафф наклонил чашку в знак благодарности и медленно выпил, смакуя нежный, пряный, вкусный, с удивительным искусством приготовленный напиток; только Трой с ее необыкновенным, прирожденным умением украсить любое событие могла приготовить этот ром, привезти его, согреть, подать. Ему хотелось сказать ей об этом. Но он не мог.
      – За всех! – крикнул Пьетро из машины, покачива чашкой перед Деборой.
      Около четырех Вертенсоны уехали. Они были в припое нятом настроении и объявили, что устраивают сегодня импровизированный вечер и приглашают на него весь белый свет с чадами и домочадцами.
      Как только они распрощались, Трой шепнула:
      – Теперь пригласим рабочих! – и с видом заговорщицы направилась к котловану.
      Открыв дверь машины, Рафф достал еще несколько чашек, наполнил их и выпрямился: Трой – маленькая фигурка в красном пальто – возвращалась, ведя на буксире рабочих.
      Он знал, что они предпочли бы пиво, и был удивлен, когда все с удовольствием и благодарностью выпили, а Эли Кармин, молодой застенчивый каменщик, даже пробормотал несколько слов насчет того, что, мол, в самый раз пришлось; остальные молчали, но по тому, как они смотрели на Трой, было видно, что для них она стала самой почетной посетительницей. Королевой.
      – Тут есть еще, – объявила она. Потом к Раффу: – я была уверена, что перебью половину чашек – они верновской замечательной коллекции небьющейся посуды.
      Сегодня Рафф обнаружил в Трой еще одно свойство: умение обходиться с рабочими. Вернее, она никак с ними не обходилась и не пыталась говорить «на их языке». Она была такая же, как всегда, как со всеми. И рабочие, чувствительные к малейшему оттенку снисходительности в голосе, моментально улавливающие его, сразу поняли, что этого за ней не водится.
      Ну, какого черта он только и делает, что пересматривает свои прежние суждения о ней? Пора бы перестать. Но ведь он так недавно по-настоящему понял, как был слеп и несправедлив.
      Однако ром дает себя знать. Отвернувшись от Трой, Рафф обратился к каменщику:
      – Еще, Эли?
      Тот смущенно улыбнулся и покачал головой.
      В глазах Раффа Эли Кармин был самым большим козырем Джозефа Келли: именно из-за этого каменщика Рафф посоветовал Вертенсонам поручить постройку Келли. Эли Кармин, бывший солдат, необыкновенно робкий и простодушный парень, коренастый, с редкими рябинами на лице и торчащими в разные стороны вихрами лимонно-желтых волос, был своего рода гений по части камня, кирпича и алебастра. Рафф хорошо знал это и особо выделял его из числа рабочих Келли.
      – Мистер Блум, мне бы вам два слова сказать, – протяжно заговорил Эли, когда все стали расходиться: было уже половина пятого, конец рабочего дня.
      – Слушаю.
      – Это насчет камина. Тут через два участка я нашел старую ограду, и в ней есть камень для камина – в аккурат такой, как вы говорили. Хотелось бы показать вам, если У вас найдется минутка.
      – Давайте! – Рафф был очень доволен. – Только мне не хотелось бы задерживать вас после работы.
      – Насчет этого не беспокойтесь, – сказал Эли.
      Какое уж там беспокойство! Рафф был просто в вос-орге от того, что есть предлог улизнуть.
      Ну что ж... – Он взглянул на Трой, собираясь поблагодарить ее и попрощаться.
      – А я увяжусь за вами. Не возражаете? – спросила у него Трой, глядя при этом на каменщика.
      Эли кивнул, застенчивая улыбка тронула уголки его губ.
      Рафф попытался сделать вид, что ему это безразлично, но не смог и нахмурился.
      Трой быстро наполнила кружки Эли и Раффа. Открыла дверцу машины.
      – Пьетро, налейте себе, – сказала она, потом влезла в машину, стала на колени, поцеловала Дебору и плотнее подоткнула одеяльце. – Ты не будешь сердиться, маленькая? Мама скоро вернется.
      – Так ведь я тут. Она знает, что Пит с ней, – заметил Пьетро, уже немного навеселе.
      Они двинулись по участку – Рафф, и каменщик и Трой, которая шла между ними, чуть-чуть впереди сжимая обеими руками белую чашку. «Словно мальчик со святыми дарами», – восхищенно и слегка насмешливо подумал Рафф. Только мальчик в штанах из грубой ткани, теннисных туфлях, красном спортивном пальто и с серебряными серьгами в ушах...
      «Думай о камнях, а не о женских тряпках», – одернул себя Рафф, удивляясь, как это он мог хоть на минуту отвлечься от мыслей о благородном коннектикутском камне.
      – Я тоже приметил тут одну ограду, Эли, – сказал он каменщику. – Думаю, это она и есть.
      Они обошли котлован справа, добрались до следующего участка, потом перелезли через низкую каменную ограду и по диагонали пересекли второй участок.
      – Да, она самая, – сказал Рафф. Он приметил эту ограду еще когда в первый раз осматривал участок.
      – А почему именно эти камни? – спросила Трой, когда они подошли к низкой растрескавшейся каменной ограде. – Какие красивые, правда? Но все-таки чем они лучше других?
      – Формой. – Рафф оценивающим взглядом смотрел на ограду.
      Эли Карминггоставил чашку на землю.
      – Они все примерно одной толщины. Работать с ними будет легко. – Он вытащил несколько камней из кладки, положил один на свою загрубевшую ладонь и стал ловко поворачивать его, поглаживая пальцами с какой-то чувственной нежностью. И Рафф снова вспомнил старого профессора, который, читая лекцию по истории архитектуры, гладил и ласкал обломок орнамента, подобранный им возле Парфенона.
      – Вот здесь, – сказал Рафф. Он тоже поставил на землю свою чашку и начал разбирать верхнюю часть ограды, где камни лежали плашмя. – Да, Эли, это как раз то, что нам нужно; их надо сложить отдельно, они пойдут на нижний ряд, над самым сводом. Внутрь можно положить все, что угодно, любой булыжник, но вот облицовка... Господи, посмотрите, какая расцветка! – Он выбрал крупный камень и поднял его так, чтобы зеленые, серые, коричневые пятна заиграли на свету.
      – Постараюсь завтра перетащить их, – пообещал оли. – Я вот еще что хотел спросить у вас, мистер Блум, – продолжал он после короткого раздумья. – Там, в середине над сводом, вроде нет настоящего замкового камня. Сколько я ни искал в ваших синьках...
      – Верно. Его нет. Понимаете, я не хочу ставить обычный замковый камень. Камни на чертеже расположены так, чтобы создать определенное впечатление. Если только удастся найти то, что мне нужно... – Рафф оглянулся, поднял сломанную ветку и начал чертить на земле. – Что-нибудь в этом роде. – Он изобразил большой камень ассиметричной формы. – Не обязательно точно такой. Но примерно в таком духе. Очень большой, и чтобы форма была интересная.
      Эли опять кивнул.
      – Придется еще порыскать. Я все время копаюсь на чужих участках, но пока еще не нашел, – сказал Рафф.
      – Поищем, мистер Блум.
      Трой подняла с земли чашки и подошла к ним.
      – Ром остыл, – сказала она.
      Они молча выпили и пошли назад.
      – Послушайте, Рафф, объясните мне одну вещь, – заговорила Трой. – Что бы вы делали, если бы вам пришлось одновременно строить четыре, пять, десять домов? Неужели стали бы и тогда тратить столько времени на каждый?
      – Иначе я не умею, – сказал Рафф,
      – Знаю. Но большинство архитекторов и подрядчиков просто снимают трубку и заказывают тонну кирпичей, так ведь?
      – Только не я. Потому что главное... – Рафф посмотрел на Трой, сразу забыл, что он собирался сказать, что-то промычал, совсем смутился и перевел глаза на каменщика. – Я из каменщиков кишки выматываю, прав-Да, Эли?
      – Я не жалуюсь. – Эли улыбнулся и добавил с расставкой: – Лучше уж так, чем строить из нового кирпича. Новый кирпич всегда один и тот же. С ним скучно работать
      – Вот это по-моему! – в полном восторге воскликнул Рафф. С этим человеком он мог говорить, не чувствуя, что у него язык прилипает к гортани. – Знаете, Эли, все владельцы кирпичных заводов будут люто ненавидеть меня Когда я умру, они, наверно, устроят по этому случаю бал
      Эли рассмеялся. Они перелезли через ограду, и тут каменщик поблагодарил их за ром и прочее. А теперь ему пора домой: он хочет до обеда посмотреть с детишками телевизионную передачу. И тогда Трой стала расспрашивать, сколько их у него, и сколько им лет, и хочет ли он чтобы старший его сын тоже стал когда-нибудь каменщиком, а Эли отвечал, что не знает, и хочет только, чтобы не было больше войны и чтобы его сыну не пришлось так туго как ему самому на Тихом океане.
      Каменщик уехал на своем пикапе, и Трой сказала:
      – Видите, Рафф, я вам нисколько не помешала. – Теперь они шли по полю, и она взяла его под руку. – Не воображайте, что я не видела, как вы грозно нахмурились, когда я напросилась идти с вами.
      Рафф понимал, что она дразнит его, но огрызнуться, как бывало, не смог. В эту минуту он не смог бы вспомнить даже собственное имя.
      Неподалеку от второй ограды Трой сказала:
      – Вы ведь не женоненавистник. Но стоит вам побыть со мной, как вы начинаете ненавидеть женщин. Впрочем, это нечестно с моей стороны: когда я сцепилась с Флойдом Милвином, вы были моим верным союзником.
      Он пробормотал «да» и тут же рассердился на себя за то, что ее мнение о нем так важно для него. И вдруг он подхватил Трой на руки, перешагнул вместе с нею через невысокую каменную ограду и даже немного помедлил, прежде чем опустить эту легкую ношу на землю. Но как только Трой стала на ноги, он страшно смутился – прежде он ведь никогда не был с ней так галантен – и, чтобы отвлечь ее внимание от своего глупого, необдуманного порыва, сказал:
      – Люблю этого каменщика. Отличный парень. Иметь с ним дело – одно удовольствие.
      – Не сомневаюсь, – весело ответила Трой; в отличие от Раффа, она отнеслась к его поступку спокойно и просто, как к чему-то вполне естественному. – Да, он удивительный. – Она приостановилась, потом повернула в другую сторону. – Пойдемте, посидим в гостиной. Оттуда такой чудесный вид и так приятно побыть на ветру.
      Рафф оглянулся на машину.
      А как же Дебби?
      – Ничего ей не сделается. Она знает, что я её люблю, – спокойно сказала Трой. – Дети не обижаются, если знают, что их действительно любят. – Она направилась к котловану. – Хорошо бы взять туда с собой горячего ма но я уверена, что Пьетро уже все вылакал... Вы идете, Рафф?
      Он все еще не двигался с места и смотрел на нее, cмотрел, как ветер раздувает красное пальто, как светятся радостью жизни большие глаза; слова о том, что ей пора домой, где Винс Коул, поджидая ее, вероятно, уже готовит коктейли, застряли у него в горле.
      – Почему вы хотите остаться? – выдавил он из себя наконец.
      – Знаете, Рафф, я еще ни разу не проводила так дивно время с тех пор, как вышла из больницы.
      – Почему? – Он подошел к ней.
      – Почему? Сама не знаю. Может быть, потому, что я своими глазами увидела, какой вы становитесь, когда начинаете строить дом... Я хочу сказать... – Она молча обошла бульдозер и только потом продолжала: – Об этом ведь никогда не думаешь. Смотришь на чертежи или на макет, слушаешь разговоры – ваши, Винса, Эбби... Но когда я все увидела сама... Дело не только в том, что я вдруг поняла, как это сложно и трудно... или что я впервые присутствовала при начале работы... а в том, как все волновались... Вертенсоны, и вы, и каменщик... Волновались и верили. Я думаю, Рафф, вы всех заражаете вашим... ну тем, как вы относитесь к своему проекту. Вы похожи на влюбленного. – Она тихонько засмеялась и пошла вдоль котлована к еще несуществующему фасаду дома, к тому месту, где будет гостиная, к земляному выступу, отведенному под террасу и напоминавшему нос корабля; этот выступ обрывался, превращаясь в крутой откос, спускающийся к воде. – Знаете ли вы, что, несмотря на всю вашу мрачность и суровость, вы просто излучаете любовь. – Усевшись на краю откоса, она вытащила сигареты и зажигалку.
      – Это мой первый дом, – сконфуженно и неуверенно буркнул он, стоя над ней и глядя на море. – И сегодня первый день...
      Она подняла на него глаза и похлопала ладонью по земле, рядом с собою.
      – Вот и незачем напускать на себя такую мрачность. Сядьте, Рафф. Нам с вами так редко случается быть наедине и разговаривать. А в последнее время и вовсе не случается. Хотя именно теперь вы стали хотя бы вежливы Я уверена, что если вам снова придется отвозить меня в нью-хейвенский родильный дом, вы даже будете нежны со мной.
      Он сел в нескольких футах от нее.
      – Вы хотите еще детей? – горестно спросил он.
      – Его сиятельство хочет.
      – А!
      – Он человек семейственный.
      – Еще бы! – Семейственный человек, думал Рафф, Не заботясь уже о том, суровое у него лицо или нет. Словом, из Тоунтона пора убираться. Но куда? А почему бы не поселиться где-нибудь возле Смитсбери? Чудесный край, настоящая природа... Если бы удалось найти там клиентов и заняться архитектурой. Подальше от Тоунтона!..
      Трой закурила, защищая руками огонек от ветра. Рафф тоже вытащил пачку.
      – Возьмите. – Она протянула ему свою сигарету, а сама закурила новую.
      – Спасибо. – И снова напряженное молчание. И ветер.
      Он отвел глаза от воды и неба и посмотрел вниз. Слишком сильно затянулся, слишком скосил глаза на крутой, изрытый спуск к заливу. Несмотря на ветер, Раффу казалось, что кругом – безвоздушное пространство.
      Что за дурацкое, нелепое сидение тут с ней, словно он...
      Рафф вдруг прищурился и стал пристально всматриваться в глыбы земли на обрыве под выступом, напоминавшем нос корабля.
      – Я давно уже хочу спросить вас, Рафф... – услышал он голос Трой.
      Он молча смотрел вниз.
      Потом пошевелился, встал на ноги, не отрывая глаз от какого-то предмета. Господи Иисусе, все время смотрел и не видел!
      Он начал спускаться боком, скользя, вдавливая каблуки в почву, чтобы не сорваться.
      – Что там такое? – Трой стояла на краю откоса, глядя на Раффа.
      Он продолжал спускаться.
      Добравшись до места, на которое он смотрел сверху, Рафф стал на колени, потом лег ничком – на такой крутизне иначе не удержишься.
      Камень так глубоко ушел в грунт, что судить о его форме было невозможно. Рафф начал рыть поросшую травой землю и отбрасывать ее в сторону, пока не увидел камень целиком.
      Тогда он отполз на несколько шагов и, упираясь одной кой в землю, сел боком, чтобы не скатиться. Он зглядывал огромный камень. Да, то самое, что он искал. Такой камень не придумать, не обтесать намеренно.
      – Что там такое? – Голос Трой прозвучал близко, над его головой.
      Он смотрел, как она спускается, легко, даже грациозно, „а более ловко, чем он. Она смеялась и повторяла:
      – Что там такое, Рафф? У вас такой вид, как будто вы нашли уран. – Трой поскользнулась, но устояла на ногах и медленно подобралась к тому месту, где лежал Рафф. – Ох! – Она с трудом перевела дух. Осторожно присев и повернувшись, она легла на живот и стала рассматривать камень. – Какой красавец! – воскликнула она через секунду. – Ваш замковый камень!
      Он кивнул, продолжая рассматривать камень, представляя его среди других, меньших камней, в самом центре над очагом. Но он не будет казаться слишком симметричным, потому что одна сторона у него выше другой и сильно скошена – огромный, срезанный с одной стороны прямоугольник.
      – Какой красавец! – повторила Трой. – И как удобно лежит! – добавила она и рассмеялась. – Прямо под носом, буквально. – Она снова тихонько рассмеялась. – Я начинаю понимать людей, которые предпочитают заказывать кирпич или камень по телефону.
      – Интересно, глубоко ли он сидит в земле? – Рафф сказал это, размышляя вслух, и вдруг почувствовал прикосновение красного пальто и запах ее духов. Ветер упрямо налетал на них, толкал друг к другу мощными, укрывающими от мира крыльями, и у Раффа перехватило дыхание, словно он вдруг очутился в безвоздушном пространстве. – Что вы сказали? – чужим, хриплым голосом спросил он.
      – Я только...
      Ее лицо было так близко, что расплывалось перед глазами. Стараясь не поддаться головокружению, он с трудом удерживался на крутом откосе, где рядом с ним лежала она...
      Потом непроизвольно и бессильно, словно уступая напору ветра, он потянулся к ней, и губы его неловко, наощупь отыскали ее рот, прижались к нему, впились в него.
      Он не сознавал, что левой рукой прижимает ее к себе, не чувствовал острой боли в правом локте, упиравшемся в промерзшую, неподатливую землю. Если он и сознавал что-нибудь, то лишь одно: желание пробиться, во что бы то ни стало пробиться сквозь неведомую пустоту, приблизиться к Трой, ощутить ее...
      Он понимал, что это больше, чем просто ощущение больше, чем физическое прикосновение, – эта минута была и кульминацией, и конечной целью, и вершиной, и свершением; в ней заключалось все. И все сразу.
      Поэтому, когда, отодвинувшись и взглянув на него одурманенными, изумленными глазами, она оборвала это долгое мгновение, он с ужасом понял, что настало время все объяснить; с ужасом – потому, что придется лгать а он не представлял себе как.
      – Рафф, – услышал он ее голос, – почему вы хотя бы не предупредили меня? – Она приподнялась, пытаясь улыбнуться. – Я так до сих пор и не понимаю... что это на меня обрушилось...
      Не зная, что сказать, он стал по-детски оправдываться. Когда он заговорил, голос у него предательски дрожал.
      – Вы сами захотели прийти сюда, захотели все осмотреть, я вас не просил. Если бы вы... – Он отвернулся: ему была противна эта ложь. У него начал болеть локоть, и он переменил позу.
      – Но, Рафф... – Она не сводила с него широко открытых серых глаз, не гневных – нет, он видел это, а только бесконечно удивленных.
      – Простите... Это получилось нечаянно.
      – Что получилось нечаянно? – настойчиво спросила она. – То, что вы сказали, или то, что сделали?
      – То, что я... – Он был приперт к стене. – Дайте я помогу вам встать. – Больше он ничего не смог придумать, медленно поднялся с земли, взял ее за руку и не отпускал, пока она тоже не встала; не отпускал и потом, когда они лезли наверх.
      Добравшись до ровного места, до террасы, они еле переводили дух. Но уже через минуту Трой – все еще взбудораженная, ошеломленная, хотя и не в такой степени, как он, – спросила:
      – Что же все-таки случилось, Рафф, как по-вашему?
      – Не знаю, – солгал он. – Не сердитесь.
      Уже более сдержанно она сказала:
      – Да я нисколько не сержусь, право, Рафф, нисколько. Немного ошарашена – вот и все. – Она опустила глаза и начала счищать с красного пальто комочки приставшей грязи. – Но вы последний человек, от которого я могла ожидать... – Она запнулась, потом продолжала игривым тоном: – Рафф, мы ведь с вами никогда не пойдем на травку, правда?
      – Замолчите, Трой! – крикнул он, уязвленный до души этой развязностью.
      – Рафф!
      – Забудем об этом.
      Вот именно. Забудем о Винсенте Коуле, о Деборе о втором ребенке, которым Винс, по-видимому, уже наградил ее...
      – Рафф, что же это такое?
      – Что?
      – Ведь это несерьезно? Скажите, что несерьезно! – Она немного отвернула голову, потом снова посмотрела на него и сказала, уже совсем теряя выдержку: – Рафф, неужели теперь?.. После стольких лет?..
      Это внезапное выражение страха, понимания, изумления на ее лице, в ее широко раскрытых глазах потрясло его сильнее всего; да, если сейчас же не разубедить Трой, то все пропало. И он сказал:
      – Что за чушь вы несете, Трой! Разве я похож на человека, который станет делать из этой мухи слона?
      – Но я... – пробормотала она.
      Он понимал, как это было нечестно, как он сбил ее с толку и запутал своим упрямым, наглым запирательством. И все-таки решил нанести последний бессовестный, но необходимый удар:
      – И когда только вы повзрослеете, Трой?
      – Я... я ведь... Рафф, ради бога!
      Подействовало. Даже слишком. Она совсем утратила самообладание. Почти так же, как он сам.
      – Трой! – раздался голос Пьетро, и оба, вздрогнув, оВернулись. Пьетро шел им навстречу в своем вылинявшем коричневом свитере и грязных штанах. Его кирпично-красная физиономия выражала полное блаженство. Подойдя к ним, он начал пританцовывать.
      – Я весь застыл, как старый краб. Пора везти малышку домой. – Он добродушно загоготал и весело подмигнул Раффу. От него несло ромом. Потом он обвел взглядом участок и начал энергично потирать руки. – Ух, а здесь и вовсе собачий холод. Поехали, Трой?
      – Да. – Вслед за Пьетро они бок о бок зашагали по Участку. Бок о бок. Ее волосы снова касались его плеча.
      – Надеюсь, я увижу вас сегодня вечером у Вертенсо-нов. – вполне любезно спросила она.
      – Разумеется.
      Что же это было, Рафф? – Ее слова звучали мягко, относительно. – Просто я подвернулась вам под руку? Вы сегда нападаете вот так... точно медведь?.. – Теперь она говорила уже спокойнее, с привычной развязностью. – Нужно поскорее найти для вас симпатичную девущку. Может быть, Анджела Лавринг сможет...
      – Не трудитесь, Трой. – Он безуспешно пытался подделаться под ее тон.
      – Ах так? – Пауза. – Отлично.
      Пьетро влез в машину.
      – Поедем сейчас к нам, – предложила Трой, – а потом вместе отправимся к Вертенсонам.
      – Спасибо. Нет.
      Уже стоя у машины, она с запинкой спросила:
      – Что же, будем считать, что мы поссорились?
      – Нет. – Он смотрел, как она влезает в машину, как заводит мотор.
      – Рафф!.. – Она знаком показала, чтобы он подошел с другой стороны. Он покорно подошел. Она приспустила стекло. – Рафф...
      – Что? – учтиво спросил он, с горькой радостью думая о том, что его ложь достигла цели.
      Она прижалась носом к стеклу.
      – Почему вы не сделали этого тогда, в Нью-Хейвене?..
      Стекло поднялось, машина двинулась задним ходом, развернулась и запрыгала по кочкам к бегущему вниз разбитому шоссе.
      Рафф снова взглянул на холмистый участок, где сегодня утром он почувствовал, что сполна получил свою порцию радости. Но, стоя лицом к ветру и глядя на то место, где вскоре вырастет дом, он знал, что теперь ему мало даже этого...

34

      Вечер в честь закладки нового дома, устроенный Вертенсонами в просторных комнатах древнегреческого особняка и задуманный как импровизированное сборище самых близких друзей, оказался таким многолюдным, что обе стороны широкой подъездной дорожки и даже обочины шоссе были заставлены машинами гостей.
      Первым из компаньонов фирмы «Остин, Коул и Блум» явился Эбби. Винсент Коул запаздывал. Рафф приехал только в половине девятого. Судя по всему, вечер должен был затянуться допоздна.
      Рафф приехал не один. С ним была Мэрион Мак-Брайд.
      До этого он заглянул к Коркорану и выпил немало коктейлей – во всяком случае, достаточно, чтобы повонить Мэрион в Гринвич и пригласить ее к Вертенсонам.
      – С чего это вдруг? – спросила она.
      Он так накачался и так хотел ее близости, что ответил:
      – С того же, с чего я всегда хочу вас видеть.
      – Сразу бы так. Ладно. Сегодня я случайно свободна. К тому же от моей размеренной жизни можно рехнуться. В котором часу?
      – Сию минуту, – сказал он, стараясь не думать, чем это может кончиться. Он хотел Мэрион. И еще он хотел убедить Трой, что она ему действительно безразлична.
      Мэрион ждала его перед конторой, сидя за рулем своей новой машины – спортивного автомобиля английской марки. Она, разумеется, не пожелала ехать в «виллисе», и Раффу пришлось оставить его на Мэйн-стрит. Мэрион была в черном костюме и черных перчатках; легкий серый шарф стягивал белокурые волосы. Ее цветущая красота, подчеркнутая строгим туалетом, не вязалась с блестевшей лаком, похожей на жука заграничной машиной.
      Они тронулись в путь, и ветер, бивший им в лица, быстро отрезвил Раффа.
      – Как вам нравится эта штучка? – спросила Мэрион.
      – Зубоврачебное кресло на колесах. Где вы его раздобыли?
      – Подарок клиента. Только не думайте, что взамен гонорара. Вдобавок к гонорару. Он торгует импортными машинами. Я строю ему дом.
      Раффу хотелось сказать, что он провел целый день в Ньюхилл-Коув, на постройке своего первого жилого дома. Но он промолчал.
      – А вы знаете, что я звонила вам в канун рождества? Вам передавали?
      – Да. Передавали. Но я уезжал.
      – Ах, верно! Секретарша сказала мне что-то в этом роде. Ваша мать или...
      – Да. – Рафф рассказал ей о Джулии и услышал, как и ожидал, равнодушные слова соболезнования.
      Они подъехали к дому Вертенсонов. Машину пришлось оставить на обочине шоссе. Асфальтированная дорожка вела к белому портику с маленьким тяжеловесным фронтоном и двумя дорическими колоннами.
      Гости толпились в холле, сидели на ступеньках внутренней лестницы, стояли тесными кружками в столовой и гостиной. Здороваясь с Лойс Вертенсон, которая ради Такого случая надела платье кораллового цвета и сняла очки, Рафф сказал:
      – Знаете, Лойс, я, кажется, дал маху: будущий дОм слишком мал для вас. Вам нужен по меньшей мере Колизей .
      – Сама не понимаю, как это получилось, Рафф. Пришли все на свете. Люди, которых я никогда в глаза не видела
      – Это мисс Мак-Брайд, – представил Рафф и заметил как Лойс посмотрела на Мэрион. Впрочем, все вокруг откровенно глазели на нее.
      – Очень рада, – сказала Лойс. – Если вы ухитритесь протиснуться в гостиную, Роджер даст вам чего-нибудь выпить. – Потом к Раффу: – Рафф, где вы до сих пор прятали эту женщину?
      Он искал глазами Трой.
      – Что? А! Как ни странно, она архитектор.
      Трой нигде не видно.
      – Да ну! – с неподдельным удивлением воскликнула Лойс, все еще не отрывая глаз от этой бывшей архитектурной подвижницы, еще недавно щеголявшей в дурно сшитом костюме и туфлях на низких каблуках и подавленной комплексом неполноценности, от статуи, в которую Рафферти Блум-Пигмалион вдохнул жизнь. Вдруг Лойс рассмеялась. – У нас сегодня архитекторов хоть завались.
      Рафф провел Мэрион через толпу гостей. Кое-кого он знал – юриста Роджера Вертенсона, его агента, художников из отделов рекламы и журналистов в ослепительно ярких рубашках, микроскопическую молодую женщину – президента Общества педагогов и родителей, девицу вызывающего вида с короткими тициановскими волосами, рассказы которой время от времени печатались в «Партизан ревью», мужчину с жизнерадостным лицом – изобретателя новой разновидности кроссворда. Встретил он и двух архитекторов, с которыми познакомился на выставке в Нью-Ханаане. Издали ему помахали рукой Феби Данн и Эб.
      Только эти двое и обратили внимание на Раффа. Зато Мэрион заметили все. Люди смотрели ей вслед, и лица у них были такие же ошеломленные, как и лицо Лойс.
      Да, она ошеломляет всех, производит настоящий фурор. Но где же Трой?
      Когда в последнюю минуту выяснилось, что Пьетро совсем раскис и Дебору не с кем оставить, Трой внесла предложение: первую половину вечера дома будет сидеть Яинс, а она поедет к Вертенсонам; потом она вернется, и поедет он.
      «Как это она по-дурацки все устраивает», – думал Винс, пока они переодевались в спальне. И ведь уже не в первый раз получается такая ерунда! Он весь нь корпел за чертежной доской, и ему не терпелось поразвлечься. Вечер у Вертенсонов пришелся очень кстати. Неудивительно, что теперь, когда все полетело вверх тормашками, он разозлился.
      – И ничего этого не было бы, если бы ты не оставила ром в машине, – ворчал он, бесцельно слоняясь по спальне.
      Трой сидела у зеркала в одной рубашке и расчесывала волосы. Она ничего не ответила, и он продолжал:
      – И вообще непонятно, зачем ты все это затеяла? Добро бы этот дом строил я. Но ведь я не имею к нему никакого отношения!
      – Ох, Винсент, ну что толку говорить теперь об этом? К тому же проект не только Раффа – фирма как-никак тоже к нему причастна.
      – А кому это будет известно? – ответил Винс. Он низко наклонился над ней и, глядя в зеркало, завязал узкий полосатый галстук-бабочку.
      – Всем понравилась моя затея, – сказала Трой. – Рабочие были прямо в восторге.
      – Но, господи помилуй, Трой, разве так уж обязательно было сидеть там дотемна? Когда вы вернулись, Пьетро был в лоск пьян. А в результате я должен торчать дома.
      – Это называется быть счастливым отцом, Винсент, – попробовала она отшутиться.
      – Вот именно. А кроме того, это еще называется твоим дурацким представлением об экономии. Почему мы не можем нанять опытную няньку, которая будет при ребенке неотлучно?
      – Главным образом потому, что я не хочу, чтобы она болталась у меня под ногами. Экономия тут ни при чем. – Трой встала, вынула из шкафа белое шерстяное платье и надела его. – Будь добр, застегни мне сзади молнию. – Она повернулась к нему спиной и, пока он возился с молнией, сказала: – Я вернусь не позже одиннадцати.
      Он взглянул на ее отражение в зеркале.
      – Нельзя сказать, чтобы у этого платья был академический вырез.
      – Ты считаешь, оно слишком открытое? – Трой вдела серьги в уши. – Как же мне одеваться, по-твоему? Напяливать на себя черные мешки по примеру кузины Уйды?
      – Все просматривается до самого пупка, – с непонятным раздражением настаивал он.
      – Во всяком случае, я рада, что ты хоть соизволил заметить это, – улыбнулась Трой и тут же добавила: – Знаешь, Винсент, в твоей биографии есть такие пикантные подробности, что не стоит тебе разыгрывать из себя пуританина.
      И она ушла, предоставив Винсу допивать в одиночестве виски и обдумывать этот многозначительный намек. Он залпом проглотил то, что было в стакане, потом долго бродил по старинному дому, который давно опостылел ему – не столько своей древностью, сколько способностью наводить тоску. Остановившись перед монументальным камином в столовой, Винс начал рассматривать примитивно написанный портрет Ханны Трой.
      Этот портрет почему-то уже не давал ему прежнего, очень приятного ощущения спокойной уверенности в себе.
      Отчасти потому, наверно, что старуха Ханна все больше напоминает ему Трой – не теперешнюю, а такую, какой она, надо думать, станет с годами: слишком узкие, детские плечи, слишком большая голова, упрямый подбородок... Правда, художник в простоте душевной слегка исказил черты своей модели, но все равно, примитив или не примитив – Ханна отвратительна!
      Винс поднялся в кабинет, раскрыл номер «Аркитекчерел форум», но тут перед ним всплыло лицо Пэт Милвин... Окончательно взбешенный, он швырнул журнал через всю комнату и вскочил с кресла. Пойти вниз, выпить...
      На площадке он вдруг остановился и угрюмо прислушался.
      Так оно и есть. Видно, он разбудил ее. Винс снова прислушался.
      Определенно проснулась. Уже не хнычет, а ревет.
      И почему так получается: когда Трой дома, Дебору пушками не разбудить, но стоит ему принять вахту...
      Винсент побрел в детскую. Вынув плачущую девочку из кроватки, он отнес ее в ванную комнату, положил в резиновую ванночку и начал распеленывать.
      – Нет, Дебби, не может этого быть! – приговаривал он, повторяя слова Трой и стараясь подражать ее веселому, спокойному тону. – Никогда не поверю, что ты опять так неприлично набезобразничала в пеленки!
      Но, очевидно, в его голосе не было необходимых магических свойств, и Дебора продолжала реветь.
      Он что-то без конца развязывал и распутывал, и наконец У удалось распеленать Дебби. Это всегда было для него: Дебора так сучила ножками и пищала, что он терял голову.
      Меняя грязные пеленки, он чертыхался про себя, думал о своей неловкости и о том, что человек, у которого богатая жена, не должен был бы возиться с такой гадостью.
      И ведь сколько раз он намекал Трой, что не худо бы нанять если уж не настоящую няню, то хотя бы какую-нибудь простую женщину, которая умеет обращаться с детьми и будет при Деборе день и ночь.
      К тому времени, когда Винс перепеленал дочку, напоил ее в кухне молоком из бутылочки, убаюкал и снова уложил в кроватку, уровень его отцовской нежности катастрофически понизился.
      Спустившись в маленькую гостиную, он налил себе двойную порцию виски. Обида и злость прямо бушевали в нем, он давал себе клятвы подыскать вместо Пьетро человека, на которого можно будет положиться.
      Плохо, когда в фирме несколько компаньонов. Тут уж о крупных кушах и речи быть не может. Получаешь какие-то крохи, которые расходятся неизвестно куда. Во всяком случае, так обстоит дело сейчас. «Скоро ли настанет время, – раздраженно думал он, – когда фирма развернет работу по-настоящему и начнет давать приличный доход?»
      А пока что, несмотря на все труды, и старания, и престиж имени Остина, приходится довольствоваться жалкими грошами. Да, по его масштабу это гроши. Впрочем, можно было бы примириться даже с этим, если бы его отношения с Эбби не приняли такого...
      Винс встрепенулся: на подъездной дорожке зашуршали шины. Он смял только что закуренную сигарету и бросился к входной двери. Должно быть, Трой ушла с вечера раньше, чем предполагала. Почувствовала, до чего ему сейчас тошно, и поспешила вернуться. Как это внимательно с ее стороны, как мило! Вот она войдет в дом, и он сразу поблагодарит ее и...
      Выглянув в окно, он обнаружил, что на дорожке Действительно стоит машина, но чужая: огромный черный «кадиллак», сделанный явно по специальному заказу. Винс Распахнул дверь.
      – Сэр, близко тут до Помройского шоссе? – спросил шофер.
      – До Помройского шоссе? Нет, пожалуй, не очень.
      Задняя дверца открылась, из машины вылез мужчина и быстро зашагал к Винсу.
      – Простите за беспокойство... – Выговор протяжный, должно быть, южанин, хотя и не с крайнего юга. – Мы то сбились с дороги. Можно воспользоваться телефоном? Буду очень обязан.
      – Пожалуйста. – Винс был в восторге: что угодно, кто угодно, только бы рассеять скуку этого вечера.
      Он пропустил гостя вперед. Крупный человек с большими торчащими ушами и жесткой шевелюрой. Лицо добродушное, хотя, может быть, эта открытая улыбка обманчива. Судя по живым карим глазам, безусловно проницателен. Незнакомец назвался: Бенсон Чарни. Имя что-то говорило Винсу, но он никак не мог вспомнить, что именно.
      – Помройское шоссе... Если вы подождете секунду, я принесу сверху карту.
      – Премного обязан.
      – Располагайтесь, мистер Чарни. – Винс указал на большую гостиную справа от холла. – Сию минуту вернусь. – Он стрелой взбежал по лестнице и подошел к большой, вставленной в раму карте, которая принадлежала Вернону Остину и до сих пор все еще висела над чертежной доской. На карте были обозначены все шоссе, дороги, ручьи и речки вокруг Тоунтона. Винс нашел Помрой, оторвал кусок кальки и перечертил на нее дорогу.
      Вернувшись, он увидел, что Бенсон Чарни бродит по комнате и внимательно разглядывает горчично-желтые стенные панели, искусную резьбу камина и строгую мебель восемнадцатого века.
      – Черт знает что такое! – воскликнул Чарни со своей обаятельной улыбкой. – Стоит мне приехать в эти места, как я немедленно сбиваюсь с дороги. Зато в Западной Виргинии я знаю каждую тропку, каждое болото. Всюду с закрытыми глазами проеду...
      Едва он назвал Западную Виргинию, как точная память Винса сработала и восстановила цепь ассоциаций. Из толщи журнальных статей – из «Лайф» или какого-то другого коммерческого журнала – вынырнула фамилия Чарни. Теперь Винс вспомнил. Пластмассы. Крупный воротила. Перед его глазами возникли фотографии заводов, товарных поездов, рабочих поселков...
      – Здесь светлее, – пригласил он гостя в маленькую гостиную. – Посмотрите, я начертил вашу дорогу.
      Чарни пошел за ним и немедленно начал осматриваться: продолговатая комната, стены из толстых сосновых бревен, огромный камин – все это подчеркнуто контрастировало с элегантностью большой гостиной.
      – Дом что надо, – заметил он. – Видно, древность порядочная?
      – Тысяча семьсот шестьдесят первый год, – сказал Винс. Он расправил кальку на кофейном столике. – Вот ваш чертежик: думаю, с ним вы не заблудитесь.
      – Вы очень любезны, – сказал гость.
      Винс вынул карандаш и обвел дорогу на Помрой.
      Бенсон взял эту самодельную карту, внимательно поглядел на нее, потом спросил:
      – Архитектор или инженер?
      – Архитектор. Но почему?.. Откуда вы?..
      – У меня глаз наметанный, – опять усмехнулся Бен-сон. – Перевидал на своем веку чертову уйму синек. Не меньше, чем вы. – Он хмыкнул ~и опять окинул взглядом комнату. – А я-то полагал до сих пор, что все молодые архитекторы строят себе дома на манер стеклянных скворечников.
      – По правде говоря, – тут Винс с нежностью посмотрел на бревенчатые стены, – это дом моей жены, старинная семейная резиденция, и живем мы здесь потому, что нам жаль продать его или сдать внаем. К тому же я нежно люблю его. А с точки зрения архитектуры, тут есть чему поучиться любому архитектору.
      – Дельно. Сейчас мало кто так рассуждает, – сказал Чарни. Он взглянул на камин. – Я и сам не отказался бы от такого дома. – Он сделал паузу. – Наверно, его не так уж трудно воспроизвести?
      – Конечно. Только, по-моему, он вас не устроит. То есть, я хочу сказать, если вы действительно хотите взять его за образец. Для своего времени такие дома были очень удобны, но в наши дни нужно что-нибудь поинтереснее.
      – Что верно, то верно. – Чарни засунул руки в карманы брюк. – Я-то строю совсем другие здания. Прежде всего быстрота и дешевизна. Так что чем современнее, тем лучше.
      Винс решил было предложить ему виски, но потом передумал: это будет слишком прямо, слишком назойливо. «Однако, – продолжал он размышлять, – Чарни, наверно, из тех людей, которым прямота и умение идти напролом скорее импонируют...» Винс прошел в другой конец комнаты, к серванту красного дерева.
      – Перед вашим приездом я как раз собирался выпить. Не хотите ли присоединиться?
      – С удовольствием. Спасибо, – сказал Чарни и посмотрел на часы. – По замыслу я уже должен был быть У Тернеров – собирался заночевать у них. Но я люблю беседовать с новыми людьми, особенно когда у них есть здравый смысл и... – Он прищурился на поднос с бутылками –... и запас отличного виски.
      – С водой или содой? – спросил Винс.
      – Со льдом. А какая у вас практика, мистер Коул?
      Винс начал разливать виски по стаканам. Он не спешил с ответом. Поставил свой стакан на стол, разжег дрова, приготовленные в камине. Потом снова взялся за стакан.
      – Практика? Самая разнообразная. Но моя специальность – главным образом школы и... – разве это такой уж грех – приврать? – и промышленные предприятия. Впрочем, тут я еще новичок. – Он рассказал Чар ни об их фирме.
      Тот стоял у камина, медленно поворачивая в руке стакан.
      – Больно вы молоды, чтобы строить школы.
      – По-моему, архитектор не может быть слишком молодым, – возразил Винс. – Я-то знаю. Немало поработал на стариков.
      Чарни усмехнулся и посмотрел на него откровенно оценивающим взглядом.
      – Жаль, жаль, что вы работаете не в наших краях. Впрочем, судя по всему, добрая половина Новой Англии скоро переберется в Западную Виргинию. Может быть, кое-кто из вашего брата молодых архитекторов в ближайшее время тоже двинет к нам.
      Винс сказал, что, по его впечатлению, промышленность Новой Англии действительно хлынула в южные штаты настоящим потоком.
      – Потоком? – воскликнул Чарни. – Не потоком, сынок, а лавиной. – Он отхлебнул виски и с явным удовольствием заявил: – Я уже перетащил в Западную Виргинию кучу ваших предприятий. Миллионов на шестьдесят. И в ближайшие два года перетащу вдвое больше. – Он ухмыльнулся. – Лучше не позволяйте мне заводить эту пластинку, не то я войду в раж, как болельщик на стадионе.
      Винсу не приходилось изображать интерес: он действительно был вне себя от восхищения. Бенсон Чарни с его открытыми, жизнерадостными манерами олицетворял собой честолюбие и удачливость. Вот у кого нужно учиться делать дела! И какой заразительный энтузиазм! Он говорил о Западной Виргинии так, что она представлялась настоящей промышленной Шангри-ла . Слушая его, кто усомнился бы в правдивости саги о человеке, который чуть ли не единолично превратил Западную Виргинию в промышленный штат? Стоило какому-нибудь промышленнику в Массачусетсе пожаловаться на профсоюзы или на непомерные накладные расходы, как Бенсон Чарни был тут как тут, словно по мановению волшебной палочки, и, если ему удавалось уговорить того съездить в Западную Виргинию, дело было в шляпе...
      – Могу я спросить у вас, – сказал Винс, совершенно завороженный, – что вы можете им там предложить?
      – Как что? – Чарни так воодушевился, словно перед ним сидел не Винс Коул, а промышленный туз. – Да все что угодно! Удобные гавани! Подъездные пути! Никаких профсоюзов! Дешевые тарифы! И когда я обещаю им построить завод, или административный корпус, или рабочие бараки, или школы быстрее и дешевле, чем любой другой подрядчик, то будьте спокойны: я или сдержу свое слово, или не возьму с них ни цента.
      Винс с восхищением помотал головой.
      – Славное дело, – сказал он. – Дело на славу. – Он подошел к Чарни со стаканом в руке. – За такое дело надо выпить. Позвольте мне налить вам.
      – Спасибо, – сказал тот. – Сынок, ты умеешь быть гостеприимным.
      – Ваша беда, мистер Чарни, в том, – заметил Винс, – что вы ее недолюбливаете, эту вашу Западную Виргинию.
      – Терпеть не могу! – довольно рассмеялся Чарни.
      Винс поставил перед ним виски.
      – Можно, я задам вам еще один вопрос? Вот вы говорили о поселке, на который у вас контракт с компанией «Весли пластике». За какой срок вы рассчитываете построить эту большую клинику?
      – Не задавай мне таких вопросов, сынок, – усмехнулся Чарни. – А не то я и через час не выберусь отсюда. – Он опять взглянул на часы. – Так вот, отвечаю. Моим мальчикам дано задание довести клинику до боевой готовности в сто восемьдесят дней.
      – Нелегкая задача. Если только... – Винс замолчал.
      – Что «если»? – немедленно спросил Чарни.
      – Я думаю, сколько вы сэкономили бы времени, применив метод подъема плит... – начал Винс.
      – С чем это едят? – перебил Чарни.
      – Это новый метод, можно сказать – самоновейший. Я изучил его досконально и собираюсь воспользоваться им на постройке дарьенской школы.
      Чарни в третий раз взглянул на часы.
      – Хватит вам пяти минут, чтобы рассказать, в чем тут соль?
      Винс кратко изложил метод, состоящий в том, чт\ бетонные плиты для перекрытий отливают прямо на земле а затем с помощью гидравлических устройств поднимают на второй этаж и устанавливают на место. На втором этаже отливают плиты для третьего и так далее.
      Чарни слушал с напряженным вниманием.
      Винс повел его наверх, в свой кабинет, взял номер одного из архитектурно-промышленных журналов и прочел вслух данные о сравнительной стоимости и сроках постройки трех зданий на Западном побережье. Он ухитрился показать гостю и дома фирмы «Гэвин и Мур», в проектировании которых принимал участие, фотографии каркасов Тринити-банка и загородной школы сестер Татл, а также эскизы поселка Милвина.
      Свобода, с которой Винс разбирался в технических и финансовых вопросах, произвела большое впечатление на Чарни; со своей стороны, он неожиданно проявил интерес к эстетической стороне дела. «У него, несомненно, есть вкус к современной архитектуре, – подумал Винс. – Его никак не назовешь тупым воротилой, который считает, что красота нужна разве что птицам».
      Прощаясь с Винсом у дверей, Чарни протянул ему визитную карточку. На ней было только четыре слова: «Бенсон Чарни, Западная Виргиния».
      – У меня к тебе есть просьба, сынок, – сказал Чарни. – Через месяц я буду в Нью-Йорке. Позвони мне. – Он взял карточку из рук Винса и написал на ней, когда и по какому телефону звонить. – Случалось бывать в Западной Виргинии?
      – Нет, – ответил Винс. Подумать только, что именно сегодня он стремился уйти из дому!
      – Как насчет того, чтобы слетать со мной туда? В общем, позвони мне. К этому времени, надо думать, мой новый самолет будет готов. А не будет – им же хуже. Со мной шутки плохи.
      Когда «кадиллак» скрылся из виду, Винс был способен думать только об одном: как он подойдет к Эбби и скажет, что фирма «Остин, Коул и Блум», кажется, приобрела нового клиента.
      «Какого клиента?» – спросит Эб.
      «Возможно, ты слышал о нем. Бенсон Чарни».
      «Связан он с какими-нибудь архитекторами?»
      «Ну, еще бы! На него постоянно работают две фирмы. Но ему этого мало. Он хочет заполучить самых лучших (и молодых) архитекторов. Это пахнет большой конторой на месте».
      «А какого рода работа?»
      «Школы, клиники, дома для рабочих, больницы, даже церкви, даже целые заводские поселки».
      Винс бродил по комнатам, ничего не видя вокруг себя. Он был пьян от радости. Какие только невероятные вещи не случаются с людьми!
      Вы строите планы, разрабатываете их до мелочей, не спите по ночам, стараясь все предусмотреть, не веря в удачу, в везенье или даже в обыкновенную случайность. Вы полагаетесь только на тщательно продуманную схему.
      И вдруг некто сбивается с дороги и просит у вас разрешения позвонить по телефону – и самый главный шанс в вашей жизни оказывается у вас в руках!
      И совершенно незнакомый человек – Винс потрогал визитную карточку в кармане и любовно погладил ее – приглашает вас лететь с ним на его личном самолете в Западную Виргинию!
      Скорей бы рассказать об этом Трой!
      И Эбби!
      И Блуму!
      Винс начал приходить в себя. Овладев собой, он поднялся в кабинет. Нужно, не теряя ни минуты, заняться сбором информации. Кое-что придется, очевидно, раздобывать в Нью-Йорке, но пока что можно пересмотреть все книги и журналы, в которых хотя бы вскользь упоминается Западная Виргиния или Бенсон Чарни.
      Пусть теперь Дебора пищит сколько влезет. Он не будет сердиться. Пусть себе орет. Дай ей бог здоровья.
      Винс принялся рыться в книгах, брошюрах и журналах, вкладывая в это занятие столько темперамента (ни дать ни взять – Бенсон Чарни), что не слышал, как в дом вошла Трой.
      Было пять минут двенадцатого.
      Он сбежал по крутым ступеням, чуть не лопаясь от желания рассказать ей, как удивительно повернулись события. И вдруг резко замедлил шаги.
      Какое-то чувство подсказало ему, что лучше промолчать, придержать новость. Быть может, опасение или даже страх, что слишком это все хорошо, что он радуется преждевременно.
      Да. Так будет лучше. Новость нужно припрятать, сохранить в тайне, замуровать в стене.
 
      Вначале Рафф считал, что этот вечер даст ему возможность совершить диверсию, обойти противника с фланга. Он понимал, что привлекает к себе всеобщее внимание. Мэрион Мак-Брайд действовала на собравшихся как неотразимый магнит, но макет нового дома на длинном столе в центре гостиной производил не меньшее впечатление. Такое сочетание обеспечило бы успех любому архитектору.
      Так почему бы не воспользоваться этим успехом, не извлечь из него пользы? Почему не насладиться им сполна?
      Нет, ничего не выйдет.
      Не до того сейчас.
      Он поймал себя на том, что то и дело воровато поглядывает в сторону холла, на входную дверь, ожидая, когда же она откроется и войдет Трой.
      Внешне он ничем не выдавал себя; стоял с Мэрион в центре комнаты у стола, у своего макета, окруженный толпой людей, среди которых были Эб, и Феби, и двое архитекторов из Нью-Ханаана – коротко остриженные молодые люди в одинаковых полосатых галстучках бабочкой.
      Они внимательно рассматривали макет, не скупились на комплименты и задавали кучу вопросов. Как он будет крепить на крыше синевато-зеленые плиты? Кому заказал двери и окна – в частности, ступенчатое окно гостиной? Рафф отвечал, стараясь не показывать, что думает о другом, и отгоняя воспоминание о дневных часах, проведенных на участке...
      – Кстати, – обратилась к нему Мэрион Мак-Брайд, – видели вы тот номер «Аркитекчер» с чертежами Химического института?
      – Что? – Рафф взглянул на нее. – Да, да, видел.
      – Здорово расписали, правда? Мансон как-то вечером притащил этот номер ко мне.
      – Кажется, ты что-то делал для этого проекта, когда работал там? – спросил Эб.
      – Так, мелочи, – поколебавшись, сказал Рафф.
      – По-моему, это лучшая работа Керка, – заметила Мэрион.
      – Несомненно, – согласился один из молодых архитекторов.
      – Новый этап для «Пирса и Пендера», – добавил второй.
      – Керк, наверно, получит золотую медаль А. И. А., – продолжала Мэрион.
      Рафф кивнул. Ему вдруг представилось, как Мансон Керк, волоча ноги, совершает обход проектного отдела «П. и П.», как, сутулясь, плетется в большой зал, где всегда проходят совещания хозяев фирмы, как принимает наградной чек от своих патронов и, вздыхая, говорит: «Ну, раз уж кто-то должен получить эту медаль, я рад, что они прикололи ее «П. и П.»...
      Им внезапно овладело искушение – глупое, тщеславное, почти непреодолимое – дать себе волю и хлестнуть Мэрион (вернее, Керка) каким-нибудь замечанием вроде: «Хотел бы я знать, не вытащил ли Мансон Керк свой вдохновенный проект Химического института из мусорной корзины Рафферти Блума?» Искушение было так сильно, что секунду он даже колебался: может быть, все-таки поддаться ему?
      Разумеется, он ничего не сказал.
      В столовой кто-то поставил модную джазовую пластинку.
      Рафф попытался заставить себя слушать профессиональный разговор архитекторов. И вдруг он словно оглох. Входная дверь еще раз открылась. На этот раз вошла она. Без Винса. В белом платье, на которое он тут же мысленно накинул красное пальто.
      Нет, не притупилась острота чувств, не уменьшилась боль в сердце, ничего не изменилось, и по-прежнему она была одна в орбите его искаженного любовью мира, и по-прежнему требовали особенного, единственного, несравненного отношения к ней ее глаза, устремленные на него, когда она пробиралась к нему сквозь толпу теснившихся в гостиной людей, – эти широко открытые, вопросительные, сумрачные и все же блестящие от нервного возбуждения серые глаза.
      Вырез ее платья был чересчур глубок, и все равно она уже не казалась ему отвратительной кокеткой, как когда-то в Нью-Хейвене, когда он кончал университет; она была цельным, абсолютно индивидуальным существом, непосредственным и глубоко искренним.
      Теперь-то он знает: не его любовь наделила ее этими качествами. Они действительно присущи ей, только он не сразу разглядел их. Они раскрывались ему постепенно, месяц за месяцем, день за днем в мелких и крупных жизненных событиях.
      Все это так. Но нельзя выдавать себя. А он чуть не выдал в ту секунду, когда красное пальто неожиданно коснулось его руки.
      Поэтому нужно довести до конца всю эту хитроумную затею с Мэрион Мак-Брайд и доказать Трой, что сегодняшний его поступок вызван случайным порывом, а не отчаянием одинокого и раненного любовью человека.
      Он познакомил ее с Мэрион Мак-Брайд.
      – Рафф, вы не имели права так обходиться со мной! – воскликнула Трой. – Я-то проливала над вами горячие слезы, и держала вас за ручку, и ломала себе голову, где бы мне раскопать вам симпатичную подружку, а вы являетесь сюда с такой!.. – Она восхищенно указала на Мэрион.
      Вот, не угодно ли? Хитришь, маневрируешь, а она, как ни в чем не бывало, смотрит на Мэрион Мак-Брайд с откровенным восторгом. Если бы в ее тоне проскользнула хоть малейшая враждебность – как много это значило бы для него! Но ничего подобного не было. Казалось бы, нужно радоваться. Но он не радовался...
      – Здравствуй, миленький! – обратилась она к Эбу. Потом поцеловала Феби.
      – Где Винс? – спросил Эб.
      – С девяти до одиннадцати стоит на вахте: сторожит дочку, – ответила она, вынимая из сумочки пачку сигарет и серебряную зажигалку; звон старинных браслетов, словно пение горна, оповестил Раффа, что сейчас начнется знакомый ритуал закуривания. – Пьетро немного увлекся ромом, а так поздно уже никого не найдешь. Когда я уходила, бедняга Винсент чуть не кусался от злости.
      Она выпустила тонкую струйку дыма и взглянула в сторону столовой, откуда доносились ритмические всхлипывания тромбона. Несколько пар уже танцевали, вернее – медленно покачивались, томно откинувшись или тесно прижавшись друг к другу в такт записанным на пластинки чудесным старинным блюзам.
      – Потанцуем, Рафф, окажите мне такую честь. По-моему, мы с вами не танцевали с того вечера, когда по вашей милости нас всех выгнали из Тафт-отеля. Вы не возражаете? – обратилась она к Мэрион.
      – Нисколько, – уронила та.
      Рафф хотел было отказаться, но Трой взяла его под руку и повела в столовую.
      Внезапно она отпустила его и, круто повернувшись, пошла обратно. Мэрион в эту минуту пробивалась сквозь толпу, направляясь в холл. Трой нагнала ее на пороге.
      – Я только сейчас сообразила, – сказала она. – Вы ведь архитектор, не так ли?
      – Как будто, да, – ответила Мэрион и через голову Трой взглянула на Раффа.
      – Как же это я забыла, – продолжала Трой.
      – Благодарю вас, – улыбнулась Мэрион. – Очевидно, я должна считать себя польщенной, – бросила она Раффу.
      Но Трой перебила ее:
      – Вы та самая женщина, которая не прочь бы подмешивать в бетон еврейских младенцев?
      На секунду Мэрион онемела от изумления, уставилась Раффа, потом опять улыбнулась и опустила глаза на Трой.
      – Это какой-то апокриф, – сказала она.
      – Надеюсь, что так. – Лицо Трой немного смягчилось.
      – По-моему, я только раз высказала Раффу эту идею: на показалась мне такой мрачно-юмористической!
      – Юмористической? – быстро переспросила Трой недоверчиво прибавила: – У вас в самом деле такое представление о юморе?
      Только теперь Рафф понял, какого дурака он свалял, приведя с собой Мэрион Мак-Брайд.
      – Рафф, вы в конце концов испортите мне репутацию, – говорила в это время Мэрион. – Вы не должны направо и налево повторять все, что я вам выбалтываю. – Ее голос вибрировал от злобного удовольствия. – Так ведь можно и обидеть кого-нибудь ненароком. – Она оглядела битком набитую комнату. – А здесь, я вижу, витает звезда Давида.
      На секунду даже Трой не нашлась, что сказать. Потом с гневным негодованием она посмотрела на Раффа.
      – Ну, это уж чересчур. Ваша правда, Рафф, она чудовище. Не понимаю только, как вы – именно вы – посмели оскорбить Лойс, и Роджера, и всех нас, приведя с собой эту женщину?
      – Чушь какая, миссис Коул! – весело отрезала Мэрион, но Рафф заметил, что глаза ее сощурились и потемнели. Негромко, с той же элегантной сдержанностью, с какой были причесаны ее белокурые волосы и сшит черный костюм, она сказала: – Незачем поднимать такой шум, миссис Коул. Впрочем, если аристократическая форма вашего носа – только результат удачной пластической операции, мне, по-видимому, придется принести извинения...
      Раффа бросило в жар. Он стоял между ними – между невысокой темноволосой женщиной в смело вырезанном белом платье, у которой гневно горели глаза на побледневшем лице, и другой, одетой в черное, рослой и белокурой, отвечавшей с холодным и самодовольным вызовом на взгляд противницы.
      Скованный бешенством – не на Мэрион, а на себя, – Рафф молчал. Потом с трудом выговорил:
      – Мы сию секунду уйдем...
      Трой сделала шаг к Мэрион, и тут Рафф увидел, что к ним направляется Эбби. Эбби сумеет незаметно разрядить атмосферу...
      – Собираетесь что-то сказать? – спросила Мэрион у Трой.
      Трой смотрела на нее, подбоченившись.
      Но, к удивлению Раффа, она ничего не сказала. Маленькая, дрожащая, бесстрашная крестоносица которая однажды одержала победу над Флойдом Милвином и Винсом, теперь стояла перед Мэрион как-то растерянно смотрела на нее, и глаза ее были затуманены страхом, недоверием, бессильным гневом.
      Когда Эб подошел к ним, Трой перевела глаза на Раффа, руки ее опустились, и тут Рафф понял, что она побеждена и раздавлена не противницей, не Мэрион, а разочарованием в нем.
      Она повернулась на каблуках и вместе с Эбби пошла в набитую людьми гостиную.
      Рафф схватил Мэрион Мак-Брайд за руку.
      – Идемте, – сказал он с ненавистью. Не к ней, к себе.
      Мэрион вырвала руку.
      – Да, приятель, самое время.
      Он зашагал вслед за ней к выходу. У него не хватило мужества оглянуться на Трой.
      – Рафф! Подождите, Рафф! – Лойс Вертенсон удержала его сзади за плечо. – Неужели вы уже удираете? – С ней были какие-то люди – мужчина и женщина. – Позвольте познакомить вас с мистером и миссис Тикнор – они спешат и очень хотели бы перед уходом побеседовать с вами насчет...
      Не дав ей договорить, Рафф буркнул, что Мэрион надо пораньше попасть в Гринвич. Тикноры обменялись удивленным взглядом, а Мэрион сказала:
      – Очень приятный вечер. – И они ушли.
      В молчании дошли они до шоссе, где стояла спортивная машина Мэрион.
      – Предлагаю, – заговорила она наконец, стягивая волосы серым шарфом, – не заниматься пережевыванием дурацкого эпизода с миссис Коул.
      Рафф протянул ноги и уперся носками в наклонный пол: он полулежал – иначе никак не устроишься в этой заграничной игрушке. Мэрион одним взмахом зачеркнула вечер. «Дурацкий эпизод с миссис Коул!» Легко зачеркнула то, что в конечном счете он сам навлек на себя: потерю уважения Трой.
      Когда они подъезжали к Тоунтону, Мэрион снизила скорость. Потом она подрулила к обочине. Ветер стих совсем. Мэрион сняла шарф.
      – Ну, что будем делать? – спросила она.
      – Высадите меня где-нибудь в Тоунтоне.
      – Какой смысл дуться? Вы как будто хотели меня видеть?
      – Хотел.
      – Ну, и что же?
      – Это ни к чему.
      – Ясно. – Фары встречной машины на мгновение осветили красивые, мягкие очертания ее лица, зажгли золотом волосы, а потом свет угас, и она снова стала темным силуэтом. – Зачем портить остаток вечера? Послушайте, мой друг, давайте вспомним, сколько нам лет.
      – Если вы довезете меня до Тоунтона, Мэрион...
      – Ничего лучшего вы не можете предложить?
      – Нет.
      – А я могу. – Из ее голоса исчезла резкость, в нем слышались другие, знакомые Раффу интонации. – Давайте двинем подальше, остановимся в какой-нибудь нелепой ветхой гостинице, где полы рассохлись, а стены оклеены розовыми английскими обоями. Может получиться забавно.
      Рафф решительно помотал головой.
      – Терпеть не могу вот так, попусту, тратить время. – Она снова выехала на шоссе. – Вы сами вытащили меня. Если я сейчас вернусь в Гринвич, то не смогу уснуть, буду без толку слоняться по чертежной и в конце концов займусь работой, за которую плачу своим чертежникам. – Она ехала теперь по Тоунтону: мимо вокзала, мимо почти законченного здания Тринити-банка, мимо узкого сквера на той пустынной улице, где стоял «виллис» Раффа. – У вас по-прежнему нет ни своего дома, ни квартиры? Все еще ютитесь у этого вашего бостонского приятеля? Кстати, он мне понравился. – Она затормозила.
      Рафф взялся за ручку дверцы.
      – Почему вы не хотите? – Другой голос Мэрион, размягченный и такой знакомый. – Почему бы нам не остановиться в первой попавшейся придорожной гостинице?
      Он открыл дверцу, но Мэрион протянула руку и захлопнула ее.
      Рафф снова открыл, не говоря ни слова.
      Тогда ее рука, теперь уже без перчатки, коснулась его, опять раздался знакомый голос, в котором появились хрипловатые нотки:
      – Рафф, мы так давно не виделись. – Прохладная, ищущая рука.
      – Мэрион, – сказал он.
      Смешок.
      – Мы можем остановиться где придется, где окажете свободная комната, и зарегистрироваться как мистер и миссис Смит, – нет, это не пойдет. Все регистрируются под такими именами, правда? – Она снова засмеялась и надела перчатку. – Давайте надуем хозяев, назовемся... ну, хотя бы мистером и миссис Левин.
      Этого Рафф не ожидал. Он был в таком мучительном смятении, что смысл ее слов не сразу дошел до него. К тому времени, когда он понял, Мэрион уже осадила машину и отъехала от тротуара.
      Он распахнул дверцу, выскочил, и в тот же момент машина рванулась вперед, а он потерял равновесие споткнулся и упал, протянув руки, чтобы как-то смягчить удар. Ладони его шлепнули по заднему крылу «виллиса».
      Он встал, с трудом переводя дыхание. Спортивный жук уже выехал на середину улицы Рафф видел, как оглянулась Мэрион, потом жук словно прыгнул, рванулся вперед: Рафф представил себе, с какой злобой, с какой яростью нажимала Мэрион педаль газа.
      Он медленно влез в «виллис», не чувствуя ни облегчения, ни злорадства; ему просто было очень грустно. И поехал он не к Эбби, а назад, к Вертенсонам. К ней.
      Когда он вошел, вечер был в полном разгаре, в апогее шумного успеха. Казалось, в гостиной теснится еще больше народу, чем раньше. У длинного стола стоял Роджер, окруженный гостями. Он показывал макет нового дома, время от времени поднимая крышу, чтобы все могли рассмотреть пятистенную гостиную и как она расположена по отношению к другим комнатам.
      Рафф ждал чего-то.
      – Где Трой? – спросил он наконец.
      – Трой? – Роджер взглянул на него. – Она ушла минут пять назад.
      – Ушла? – Рафф уставился на макет. Потом пересек гостиную и подошел к Эбу и Феби, которые почти весь вечер не расставались.
      – Пожалуй, я пойду, – сказал он. Вид у него был поникший, пришибленный.
      – Да вы только что пришли! – заметила Феби.
      – Видите ли... – Рафф не знал, что сказать. – Я ушел в такой спешке... Думал, что нужно вернуться... Хотел повидать Трой...
      – Но она-то не хочет тебя видеть, – возразил Эбби
      – Знаю.
      Что-то в его голосе заставило Эбби пристальнее взглянуть на него.
      Но ТУТ вмешалась Феби:
      – Рафф, а вам известно, что Тикноры просто с ума сошли от вашего дома? Они...
      – Да, Роджер только что говорил мне. Но я должен был убрать отсюда Мэрион. Что о ней сказала Трой?
      – Ничего особенного, – ответила Феби. – Что-то вроде того, что Мэрион Мак-Брайд похожа на старый Капитолий в Бостоне: такая же златоглавая и такая же бесполезная для общества.
      Рафф даже не улыбнулся.
      – Что она сказала? – обратился он к Эбу.
      – Что ты предатель, – добросовестно ответил Эб и увидел, как опять потемнели глаза Раффа.
      Эбби был удивлен. Он давно уже обратил внимание на повышенный интерес Раффа к Трой. Началось это с той ночи, когда родилась Дебора, или немного позже, после возвращения Раффа из Мичигана, и особенно бросалось в глаза потому, что прежде Рафф совершенно не реагировал на слова и поступки Трой. Доведись ему услышать, что Трой только что полетела вверх тормашками с банкерхиллского памятника , он только зевнул бы в ответ.
      – Замечательно удачный вечер, – подойдя к ним, сказал Винс.
      – Да, – согласилась Феби.
      Винс раскраснелся, на лбу у него выступили капли пота. Он расстегнул серый пиджак, под которым был надет пестрый вязаный жилет, вытащил пачку «Парламентских» и данхилловскую зажигалку.
      – Ив Викфорд только что сказала мне, что у Берта наклевывается покупатель для твоего дома.
      – Знаю. Берт сегодня водил его осматривать дом, – равнодушно отозвался Эбби. Он не позволял себе надеяться на удачу. Пусть раньше Берт Викфорд принесет ему задаток. Слишком уж много было этих покупателей.
      Винс закурил.
      – Досадно, что Трой пришлось уехать домой.
      Рафф сделал резкое движение.
      – Спокойной ночи, – сказал он вдруг и зашагал к Роджеру и Лойс.
      – Что это гложет мистера Блума? – спросил Винс. – Впрочем, насколько мне известно, мы сегодня упустили клиента.
      – Не понимаю, – сказал Эбби, хотя отлично понял
      – И не кого-нибудь, а Тикнора. Ты знаешь, кто он такой?
      – Что-то не припоминаю.
      – Ничего особенного он собой не представляет, –. поспешно отступил Винс. – Во всяком случае, с точки зрения человека, который не жаждет быть причисленным к сливкам торрингтонского общества. А я, безусловно, не жажду. – Винс выждал секунду, потом закончил: – Но все же он – президент шарикоподшипниковой фирмы «Тикнор».
      – У вас, должно быть, на всех заведены карточки, – с невинным видом сказала Феби.
      – Нет, – засмеялся Винс. – Но у Берта Викфорда заведены. Он-то и сказал мне. Родж Вертенсон рисовал для Тикнора рекламы. Отсюда и знакомство. Они проезжали мимо и решили заглянуть к Вертенсонам. Но, как я понял, Рафф торопился и не соизволил...
      – Он действительно очень спешил, Винс. Так ведь с кем угодно бывает, – сказал Эб. Он не был склонен оправдывать Раффа, но каждое слово Винса раздражало его.
      Винс начал переходить от группы к группе, потом заглянул в буфетную и наконец снова присоединился к Эбу, который вместе с другими архитекторами стоял у длинного стола посреди столовой, обсуждая будущий фестиваль искусств Новой Англии – самое значительное в году событие для всех архитекторов восточных штатов.
      – Кто знает, кого в этом году прочат в члены жюри?
      – Я знаю, – сказал Эб. – Джорджа Хау, Уоллеса Харрисона, Марселя Брейера и Мэтью Пирса.
      – Команда хоть куда! – заметил кто-то.
      – А кому-нибудь здесь известно, оправдал ли себя этот феноменальный метод подъема плит? – спросил Винс.
      Один из ньюханаанских архитекторов, молодой человек с песочными волосами, сказал, что прошлым летом работал для строительной компании на Западном побережье и что там этот метод дал семнадцать процентов экономии на двухэтажном здании.
      Винс засыпал его вопросами, объяснив Эбби, что хочет испытать этот метод на постройке школы Татл.
      – Думаю, вы найдете все подробности в отчетах американского института бетона, – сказал светловолосый
      Винс немедленно вынул маленькую записную книжку и сделал пометку. Потом заговорили о чем-то другом, и он отошел. Эбби отлично понимал, что Винс провел вечер с большей пользой, чем он или Рафф. Он решил послушаться Феби и подальше спрятать свою неприязнь к Винсу.
      Он уже прощался в холле с Феби и Вертенсонами, когда зазвонил телефон. Трубку сняла Лойс.
      – Да, Рафф, он еще здесь. Собирается уходить. – Она протянула трубку Эбу. – Судя по голосу Раффа, что-то экстраординарное.
      Эб неохотно, с какой-то опаской взял трубку.
      – Алло, Рафф, в чем дело?
      – Эбби, ты теперь свободный человек.
      – Что?
      – Я принял телеграмму для тебя. Только что передали из Бриджпорта. Славное дело, Эбби, дело на славу. Ты свободен. Это официально.
      Эб крепче сжал трубку, бросил взгляд на Феби и глубоко вздохнул.
      – Пожалуйста, Рафф, прочти вслух. Нет, не надо, я еду домой. Сейчас выезжаю. – Потом все-таки спросил: – Чья там подпись – Нины?
      – Нет, Элен.
      Эбби повесил трубку и негромко сказал:
      – Хорошо бы выпить еще по стаканчику.
      Феби нервно провела рукой по челке.
      – То самое, Эб?
      Эбби только кивнул.
      – Ох, Эбби! – Она подошла и обняла его. И Вертенсоны, которые тоже поняли, что произошло, двинулись в столовую, и Роджер сказал, что, пожалуй, самое время распить бутылочку перцовки.

35

      В памятном календаре Эбби Остина, всегда лежавшем У него на столе в конторе, конец апреля и начало мая были Расписаны следующим образом:
 
      29 апреля
      Приготовить синьки проекта Дворца иск. и рем.
      Заседание комитета Тоунтонского общ. гор. благ. 8 вечера. Пов. дня: арх. выставка.
 
      5 мая
      Церемония открытия Тринити-банка. 10 утра.
 
      7 мая
      Конференция в Бриджпорте – Атлантический банк. (Захватить фото Тринити-банк)
      8 мая
      Совещание попечит. совета доусонской частной школы, Фарингтон, Коннект. 2-30.
      (Захватить фото школы Татл, эскизы Дворца иск. и т. д.
 
      11 мая
      Совещание в конторе. 9 утра.
 
      17 мая
      Свадьба. Вертенсоны. В полдень. (Чек Хьюниджеру за свадебный букет.)
      Встретить бостонский поезд в 11-40.
      (Напомнить Раффу Блуму о времени, месте, костюме, бутоньерке).
      Однако за это время произошли три события, которое затрагивали не столько Эбби, сколько Рафферти Блум» и Винсента Коула, но тем не менее оказались более важными для него, чем все дела, отмеченные в календаре если, конечно, не считать свадьбы с Феби. И началось это всё в субботу, на следующий день после вечера у Вертенсонов.
      В этот субботний полдень Рафф ушел из конторы с уже принятым решением. «Стоит только решиться на что-нибудь, как сразу становится легче на душе», – думал он, усаживаясь в «виллис», чтобы ехать в Смитсбери. Из кулька, лежавшего рядом с ним на сиденье, он вытащил кисть винограда без косточек, потом выбрался на Тоунтонское шоссе и помчался на север; миновав цепочку городков – Истон, Ньютаун, Брукфилд, Бриджуотер, Нью-Милфорд, Кент и Корнуолл, – он свернул на восток к Смитсбери.
      Хотя решение выйти из фирмы зрело в нем давно и сегодня он собирался перейти к действию, никто даже не догадывался о его намерениях: у него не хватало духу заговорить об этом с Эбби или Винсом. Особенно с Эбби. Эбби попал в такой переплет, так мучительно ищет свой путь в архитектуре, так дорожит их фирмой, их сотрудничеством...
      Впрочем, в последнее время жизнь Эбби стала налаживаться. Еще немного – и все войдет в колею: развод с Ниной уже получен, до свадьбы с Феби остается меньше двух недель. Впервые Эб так твердо становится на ноги. Пожалуй, тверже, чем он сам.
      Было еще одно обстоятельство, которое помогло Раффу прийти к окончательному решению. Это случилось сегодня. Нечто совершенно непредвиденное. Утром Сью Коллинз принесла почту в чертежную и одно письмо положила на доску Раффа. Оно было от Мансона Керка – удивительное, потрясающее письмо.
      «Дорогой Рафф Блум!
 
      Прилагаемый чек на полторы тысячи долларов составляет половину маленького вознаграждения, полученного мною от «П. и П.» за отличный, как считают некоторые, проект Химического исследовательского института.
      Считайте этот чек компенсацией за кое-какие ваши идеи, которые я использовал в проекте после вашего ухода.
      Но главным образом это повод, чтобы предложить вам вернуться к нам на выгодных условиях. Надеюсь, при первой возможности вы мне ответите.
 
      Мансон Керк.
      P.S. Хотелось бы, чтобы вы не откладывали этого в долгий ящик».
      Рафф читал и перечитывал письмо, недоумевая, стараясь понять, что могло подвигнуть Керка на такой шаг. Так ничего толком и не поняв, он позвонил в контору «П. и П.» и вызвал к телефону Сола Вейнтроуба.
      Вейнтроуб сразу все объяснил. Мансону Керку недавно оперировали почку. Ему не сказали, что у него рак, но он достаточно умный человек и, конечно, догадывается. Он продолжает ходить в контору, но работает плохо. Ему осталось жить считанные месяцы. Сол сказал, что Керк ведет себя с сотрудниками все так же странно и неприятно, но при этом теперь прямо говорит о том, как ему нужен талантливый архитектор и, попадись ему такой, как охотно он стал бы работать с ним бок о бок.
      Вот и все. Просто и грустно.
      Рафф мгновенно забыл о своей неприязни к Керку. Не в деньгах дело и даже не в болезни – это ведь не оправдание для его поступка, – а в том, что трудно ненавидеть человека, который стал так уязвим.
      Но какая ирония, что этим чеком, лежащим в его бумажнике, этим неожиданно свалившимся на голову подарком судьбы, который даст ему возможность открыть в подходящий момент собственную контору, он обязан мучительному лету, проведенному за чертежной доской в нью-йоркской конторе «Пирса и Пендера»! Ужасному лету, которое преподнесло ему Мэрион Мак-Брайд!
      В два тридцать он подъехал к дому Стрингеров, Одержанному в колониальном стиле. Сидя в гостиной, где, как всегда, все было вверх дном, Рафф рассказал хозяевам о своем решении, объяснил, почему он его принял. Он перечислил все мотивы, умолчав только о последнем и самом главном: о Трой.
      – Рафф, я разрываюсь между желанием ускорить ваш переезд и страхом перед ответственностью, – сказал Кеннет Стрингер. Все в тех же поношенных грязно-оливковых флотских брюках и свитере защитного цвета, он в старинном сосновом кресле с высокой решетчатой спинкой. Это кресло было неотделимо от дома, и сколько священников, должно быть, уже сидело в нем!
      – Минуточку! – воскликнула Молли Стрингер и бросилась на кухню разнимать подравшихся ребятишек. Вернувшись, она снова уселась на тахту. – Теперь продолжайте. – Коричневая юбка из плотного сукна и красновато-коричневый свитер, почти в тон волосам, округляли ее худую, долговязую фигуру.
      – Дело не только в новой церкви, – объяснил Стрингер. – Я с самого начала говорил вам: на попутный ветер не рассчитывайте. Я имею в виду вообще работу в Смитсбери.
      – Нечего со мной деликатничать, Кен, – заметил Рафф. – Говорите прямо: я ведь не барышня.
      Стрингер рассмеялся.
      – Ну что ж, можно изложить это и по-другому. Я живу здесь несколько лет и, кажется, неплохо знаю город и окрестности. – Он взглянул на Молли. – Сделаем вот что: я. просто приведу вам все «за» и «против». Начнем с «за». Смитсбери растет. После войны население его почти удвоилось – этого, как ни грустно, нельзя сказать о числе моих прихожан. Развивается и промышленность. Видимо, это результат общей децентрализации. В окрестностях появились небольшие машиностроительные заводы, изготовляющие детали станков. Ну, и не надо забывать, что в радиусе пятидесяти миль находятся Винстед, Торрингтон, Хартфорд, Нью-Бритен и так далее. Среди населения стали преобладать люди относительно молодые. Как правило, это ветераны войны с женами и детьми. В основном – квалифицированные рабочие, служащие, инженеры, химики.
      – И, насколько нам известно, ни одного архитектора, – вставила Молли. Она усмехнулась, и россыпь мелких веснушек у нее на скулах стала заметнее.
      – Не считая мистера Хоули, разумеется, – поправил ее Кен. – Джорджа Синглтона Хоули. Но он уже старик. Джордж – джентльмен до мозга костей. Не пропускает ни одного собрания гарвардских выпускников.
      Рафф кивнул.
      – А в сущности, как вы и сами видите, Смитсбери просто провинциальный городишко. Но для вас, думается мне, важнее то, что происходит вокруг Смитсбери. А там настоящая строительная горячка.
      Рафф, сидевший на кушетке, весь подался вперед. У него засосало под ложечкой от радостного волнения, от перспектив, которые сулил его весьма рискованный план. Ему даже показалось, что он без труда расстанется с Тоунтоном.
      – Теперь перейдем к «против», – сказала Молли.
      – Мы считаем Смитсбери чудесным городом, – грустной улыбкой сказал Кен. – Но будем смотреть правде в глаза, Рафф: его старая гвардия, его, так сказать, сердцевина именно такова, какой вы ее представляете. Тут столкнетесь и с традициями, и с предрассудками, и с непробиваемой ограниченностью. Но ведь с этим вы столкнетесь везде. Мне очень стыдно, Рафф, но я должен предупредить вас, что, будь ваша фамилия Рэндол, или Смит, или Хоули, или Брустер, у вас было бы больше шансов.
      – Пусть вам не будет стыдно, – ответил Рафф. – Когда-нибудь я расскажу вам о моих встречах с весьма густопсовыми типами из этой породы, которые бегают у нас на свободе.
      – В Смитсбери положение несколько другое, – заметил Стрингер. – Они здесь не бегают на свободе, а сидят в своих старинных укреплениях. Это опаснее.
      – Пожалуй, – согласился Рафф.
      – Ну а остальное вам известно. Что касается современной архитектуры, то сейчас положение лучше, чем было, но все же... – Он провел рукой по коротким светлым волосам. – Вы знаете, с чем я воюю в нашем строительном комитете. В каком-то смысле с тем же самым придется воевать в Смитсбери и вам. Но...
      – Но вы все же не сбежали отсюда, – сказал Рафф. Для него это было очень важно. Кеннет Стрингер живет в Смитсбери, а уж он-то не из числа угодливых и мягкостелющих священников, он не станет играть роль этакого добродушного простачка, не станет подслащивать свои убеждения. Он дипломатичен, верно, но в его положении иначе и нельзя. И все-таки, при всей его молодости, он не боится говорить о религии в терминах, свойственных его времени и его поколению.
      – Да, – сказал Стрингер, – я не сбежал. Остается обсудить последний вопрос: очень ли вы хотите перебраться сюда?
      – Очень, – не колеблясь, ответил Рафф и тут же спросил: – Кен, когда состоится следующее заседание комитета? Вы мне писали, но я забыл.
      – Через две недели с небольшим. В понедельник.
      – Приеду во что бы то ни стало. И черт меня подери, если... – Он запнулся.
      Стрингер усмехнулся.
      – Я служил на флоте, – заметил он и жестом попросил Раффа продолжать.
      – В общем, я хотел сказать, что на этот раз постараюсь быть во всеоружии. – Он вспомнил свой позорный провал в Ньюхилле.
      – Отлично! – Стрингер снова взглянул на жену и потом сказал: – Послушайте, Рафф, а вы уверены, что это не будет опрометчиво? Насколько я могу судить, у вас там в Тоунтоне, вполне налаженное дело. И что скажут ваши компаньоны?
      – Пока еще не знаю.
      – Поймите, я просто не могу допустить, чтобы вы поступили неблагоразумно с точки зрения... – начал Стрингер.
      – Благоразумно или неблагоразумно, но я этого хочу, – сказал Рафф. Помолчав, он добавил: – Рано или поздно наступает момент, когда человек должен поставить точку на всем, что делал по обязанности, и взяться за то к чему у него лежит душа.
      – Мало кому представляется такая возможность, – возразил Стрингер.
      – Иной раз приходится самому ее создавать, – сказал Рафф с какой-то непонятной грустью.
      Молли Стрингер встала.
      – С чего это все вдруг повесили носы? – Она заглянула в кухню, потом вернулась. – Пообедайте с нами, Рафф, – попросила она и сразу же таинственно зашептала: – Когда дети улягутся спать, мы угостим вас сами знаете чем. Можно бы и сейчас, но ведь эти сорванцы все выбалтывают. Не успеешь оглянуться, как об этом будет знать каждая собака в Смитсбери.
      – Да, –. подхватил шутку Стрингер, – а как только в Смитсбери начнут сплетничать о том, что Стрингеры угощают коктейлями, нас моментально вытурят отсюда и переведут в какой-нибудь большущий город с большущим приходом и солидным окладом.
      – Значит, остаетесь? – настаивала Молли.
      Рафф сказал, что с удовольствием останется, если это не нарушит ничьих планов.
      – Сегодня в восемь заседание Клуба молодоженов, – бросил, как бы между прочим, Кен. – А что, если и вы поедете с нами? Вот было бы хорошо!
      – Но я не молодожен, – запротестовал Рафф принужденно-беспечным тоном.
      Молли засмеялась, но тут же согласилась с Кеном который заявил, что, пожалуй, это лучший способ познакомиться хотя бы частично с молодежью Смитсбери.
      – Кстати, по поводу «за» и «против», – сказала вдруг Молли. – Смитсбери – невеселое место для холостяка. У нас кругом одни женатые пары. А как по-твоему, Кен?
      «Что ж, – думал Рафф, – к этому не привыкать. Понемногу свыкаешься с тем, что приходится все время бывать среди женатых людей, входить в их жизнь и незаметно уходить из нее; свыкаешься с неустроенностью, с одинокой постелью». Он вспомнил вызывающе-покровительственный вопрос Мэрион Мак-Брайд: «У вас по-прежнему нет своего дома, своего угла?»
      Кен Стрингер сел работать – ему нужно было закончить проповедь к завтрашнему дню, – а Рафф решил до обеда побродить по городу. Он еще раз осмотрел церковь конгрегационалистов, потом направился к участку за городским сквером, отведенному под новую церковь, и сделал кое-какие заметки. Возвращаясь, он зашел в какую-то лавчонку и купил сластей для стрингеровских ребятишек и для Деборы.
 
      Члены Клуба молодоженов собирались раз в месяц в приходском доме, примыкающем к церкви. Рафф приготовился к худшему. Он представлял себе это собрание как нечто среднее между спевкой в ХАМЛ и заседанием Общества Восточной Звезды .
      Но благодаря стараниям Молли и Кена Стрингера вечер прошел удивительно приятно и непринужденно. Людям искренне хотелось поближе познакомиться друг с другом, даже Рафф не чувствовал себя чужаком. Программа таких вечеров обычно состояла из выступлений членов клуба. На этот раз, например, молодой инженер показал снятый им во время отпуска цветной фильм о Гаити, сопровождая его веселыми комментариями, а молодой врач сделал сообщение о том, как некоторым муниципалитетам Удалось организовать в своих городах образцовые родильные дома.
      После этого желающие приступили к закуске. Рафф – зритель и гость – налил себе сидра. Вдруг до него Донеслись слова Кена, обращенные к сидящим за карточным столом парам:
      – Если нам удастся упросить Раффа выступить как-нибудь с рассказом о современной архитектуре, по-моему, Это будет очень здорово.
      – Что? – воскликнул Рафф и стал лихорадочно придумывать, как бы отвертеться, но Кен ловким маневром втянул его в оживленную беседу, и отвертеться не удалое
      И тут Рафф начал понимать, что этот белокурый священник с такой мальчишеской, заурядной, благодушной внешностью – человек несокрушимой энергии, который все время что-то придумывает, организует, устраивает и спокойно гнет свою линию, добиваясь того, что считает необходимым для своей церкви и своего города. Он собирал комитеты, устраивал вечера, составлял списки лиц, которые могли бы преподавать в воскресной школе, или распространять билеты, или помогать ему на воскресных вечерних собраниях Общества пилигримов, давал людям задания заставлял их говорить «да» вместо «нет», выуживал у Рафферти Блума согласие выступить с речью перед членами Клуба молодоженов...
      Да, это было одно из тех собраний, от которых люди сперва открещиваются, а потом, вспоминая, радуются, что приняли в них участие.
      Возвращаясь холодной коннектикутской ночью в Тоунтон, Рафф вдруг понял, что преподобный Кеннет Стрингер за один-единственный день изловчился незаметно вовлечь его в жизнь Смитсбери, познакомил по крайней мере с десятком супружеских пар, договорился о выступлении в конце мая, полностью инструктировал насчет того, как следует держаться перед церковным строительным комитетом, и начал подыскивать ему жилье.
      Раффа даже в дрожь бросило: ведь пока еще он не только не порвал со своей тоунтонской жизнью, но даже не заикнулся ни о чем своим компаньонам.
      В воскресенье утром он проснулся на рассвете, разбуженный нечистой совестью и страхом перед наступающим днем. Он вышел в кухню, потом пил кофе у серванта, стоявшего в дальнем углу огромной стеклянной гостиной. Ожидая, пока появится Эбби, выкурил полпачки сигарет.
      Когда Эбби, торопливо глотая апельсиновый сок, сказал, что очень спешит к Вертенсонам – у него там назначено свидание с Феби, – Рафф облегченно вздохнул. Эб и Феби завтракали сегодня у Трой.
      – Если у тебя найдется свободная минута, Рафф, – говорил Эб, ополаскивая свой стакан, тщательно вытирая его и ставя на место в шкаф, – загляни, пожалуйста, к Хьюниджеру. Там будет Винс. Они уже начали ломать магазин и...
      – Хорошо, – сказал Рафф, радуясь, что объяснение откладывается.
      Он поехал не к Хьюниджеру. Он поехал к Трой. Винса не будет дома, и это, может быть, последний шанс увидеть Трой наедине. Рафф захватил с собой подарок для Деборы – разноцветного картонного паяца, которого можно будет укрепить на спинке кровати.
      День выдался теплый и пасмурный, на земле и прошлогодней траве в полях еще лежал снег. Деревья стояли голые, но Рафф заметил, что они окутаны прозрачной зеленоватой дымкой: так бывает всегда перед тем, как распустятся почки. Время цветения было не за горами.
      Подъехав к «старой перечнице», Рафф обогнул дом, подошел к черному ходу и постучал в толстую дощатую дверь. Ответа не было. Он открыл дверь и заглянул в маленькую гостиную. Пусто. Он переступил порог, и тут из кухни появилась Трой с ребенком на руках.
      Он неловко протянул ей пакет.
      Трой молча показала на бутылочку, которую держала в руке, вышла из комнаты и стала подниматься по лестнице в детскую.
      Он ждал, тихонько прохаживаясь взад и вперед. В столовой на овальном столе времен королевы Анны стояло четыре прибора: серебро и китайский фарфор, вынутые для праздничного завтрака. Из кухни доносился запах жареной ветчины. На серванте поблескивали четыре бокала для мартини (для двух супружеских пар).
      Трой вернулась через пятнадцать минут. Она была уже не в синих брюках и теннисных туфлях, а в серой шерстяной юбке, бледно-желтом свитере и желтых мальчиковых туфлях. На шее – тонкая нить жемчуга, в ушах – крошечные жемчужные сережки.
      Глядя на нее, чувствуя горячую волну в груди, он думал: «Я еще могу остаться, могу не выходить из фирмы, не делать этого шага...»
      – А это что, Рафф? – Ее голос и глаза были серьезны. Она подошла к кофейному столику, открыла серебряную коробку, вынула сигарету, закурила от настольной серебряной зажигалки.
      Рафф неуклюже подошел к кушетке, отдал Трой пакет и буркнул:
      – Предложение мира.
      Потом он ждал, стараясь не показать, как отчаянно нужно ему, чтобы она улыбнулась или чтобы ее суровые глаза хотя бы потеплели.
      – Это для Деборы, – добавил он, не дождавшись ни того, ни другого.
      – Благодарю вас, – ответила она, не открывая пакета откладывая его на кофейный столик. – Зачем вы притащили это, Рафф? Вы и так совсем задарили Она села на обитую выцветшим ситцем тахту. – А с чего это вдруг вам понадобилось идти ко мне с повинной?
      Единственный возможный ответ был под запретом.
      Все, что угодно, только бы обелить себя, только бы все осталось по-старому!
      – А я не собираюсь ни в чем виниться. Ничего и не было бы, если б вы не прижали ее к стенке. Ведь это вы полезли в бутылку!
      – Ну и черт с ней! – вспылила Трой. – Это дело прошлое. Но я очень рада, что полезла. Я не могла иначе. И мне наплевать, что она положила меня на обе лопатки а я отпустила ее, не дав сдачи!
      – Она...
      Трой посмотрела на него.
      – Не в ней дело. Дело в том, что я не могу уважать человека, который знает, что она такое, и все-таки появляется с ней на людях. Не говоря уже о том, что лезет к ней в постель, а вы, судя по всему, так и закончили этот вечер.
      – Нет, я... – Он был в бешенстве от того, что позволил ей напасть и теперь вынужден защищаться.
      – Бросьте, Рафф, не стоит копаться в этом.
      Теперь она, конечно, подумает, что он оправдывается. Вне себя от злости, он разразился:
      – Какое это имеет значение? Я не спал с ней, а сдуру выскочил из ее машины и чуть не сломал себе шею. Но даже если бы я поехал к ней, это не ваше дело. Я говорил вам, что она чудовище, и, если я хочу спать с чудовищем, это касается только меня. И совсем не значит, что я соглашаюсь с ней или одобряю ее.
      – По-моему, значит! – спокойно, не повышая голоса, сказала Трой. – Она бесстыжая интеллектуальная шлюха, и нужно быть таким же бесстыжим и низкопробным, как она, чтобы...
      – Я не претендую на высокую пробу!
      – Потому что не можете претендовать, – отрезала она.
      Он метнул на нее свирепый взгляд, отвернулся и полез в карман за сигаретами.
      – А я-то считала вас последовательным, – продолжала она свой обвинительный акт. – Я находила оправдание для всех ваших поступков и думала, что вы не только верите в какие-то идеалы, но и умеете не изменять им. Мне и в голову не приходило, что вы готовы пуститься во все тяжкие, как только у вас засвербит в штанах!..
      Рафф круто повернулся к ней; теперь он хотел одного – ранить ее, ранить во что бы то ни стало.
      – Вы правы, я легко пускаюсь во все тяжкие и доказал когда мы... – Он запнулся, в ужасе от того, куда завела его вспышка гнева.
      – Кто здесь пускается во все тяжкие? – раздалось другого конца комнаты.
      На пороге стояла Феби Данн. Из-за ее плеча выглядывал Эб.
      – Воскресная идиллия! – с наигранной шутливостью сказал Эб, подходя к ним. – Трой, ты все еще пилишь моего бесценного компаньона? А ведь он будет моим шафером.
      – Я думала, мы давным-давно поставили крест на Мэрион Мак-Брайд, – заметила Феби.
      – Нет, не поставили. Отнюдь. – Трой подошла к Феби и поцеловала ее. – Простите, Феби.
      И тут Рафф неожиданно для самого себя выпалил:
      – Эбби, твой бесценный компаньон выходит из дела.
      Эбби застыл, пораженный этим внезапным и враждебным заявлением. Воскресный день начался тихо, безоблачно, счастливо – и вдруг словно гром с ясного неба!..
      Если бы такое заявление сделал Винс Коул, Эбби принял бы его.
      Но Рафф!
      Нет, это невозможно ни принять, ни понять. Более того – в это невозможно поверить.
      – Рафф, а ты не пьян? – задал он бессмысленный вопрос, когда угрюмое, давящее молчание стало невыносимо. Потом обратился к Трой: – Он хватил лишнего, Трой?
      Трой не ответила. Она продолжала смотреть на Раффа. Рафф ответил, но не сразу:
      – Будем считать этот вопрос решенным, Эбби. – Он неуверенно двинулся к выходу.
      – Простите меня, – бросил Эбби в сторону Феби и Трой; вслед за Раффом он вышел из дому и остановился. У машины Раффа. – Ты ведь это не серьезно, Рафф, правда? – каким-то деланным тоном спросил он. – Нельзя *е так внезапно...
      – Это не внезапно. – Рафф стоял у дверцы «виллиса» и не сводил глаз с дома. – Ведь я с самого начала считал, что Фирма – для меня дело малоподходящее. Я согласился стать компаньоном, чтобы помочь тебе после смерти Верна. А мне самому это всегда было не по душе...
      – Знаю, – сказал Эбби. – Но теперь, когда мы наконец завоевали... Впрочем, это несущественно. Важно другое: я отказываюсь верить, что ты способен так поступить. Во всяком случае, со мной.
      Рафф дернулся, темно-синие глаза стали почти черны ми. Он поднес руку к щеке, дотронулся до своей сплющен ной переносицы.
      – Мне и самому чертовски тяжело, Эбби, сам пони маешь. Но дело не в тебе и не в Винсе. Дело во мне. Эбби горестно покачал головой.
      – Не понимаю. Честно говорю тебе, Рафф, я ничего не понимаю. Объясни мне, чем ты недоволен?
      – Я всем доволен, Эбби. – Рафф снова оглянулся на дом.
      – Это правда?
      – Да.
      – Но ты не можешь уйти... не... – Эбби начал заикаться от мучительного недоумения. – Ты ни слова не говорил об этом раньше. Как же ты вот так вдруг...
      – Мне и сейчас было очень трудно начать этот разговор. – Рафф с ожесточением дергал ручку дверцы.
      – Но ведь должна быть какая-то причина! – уже теряя надежду, умолял Эбби. – Объясни мне.
      – Я уже объяснил. Эта причина существовала всегда.
      – Я знаю, Рафф, ты не хотел быть компаньоном в фирме, тебе неприятна организационная сторона дела, но ведь тебя никто не стеснял и... – Эбби оборвал фразу. Потом грустно спросил: – Что же ты собираешься предпринять?
      – Думаю обосноваться в Смитсбери. В том городке, где я был вчера. Мне нравится та местность. Попробую открыть контору...
      – Это слишком глухой угол, – не успокаивался Эбби.
      – Мне вот о чем нужно поговорить с тобой, – продолжал Рафф. – Там у меня маячит одна перспектива – постройка церкви. Разговоры об этом начались давно, и тогда мы еще были компаньонами. Если из этого что-нибудь выйдет, вы с Винсом имеете право на... Словом, мы поделим на тех же основаниях, что и...
      – Ради бога, Рафф, прекрати! Как же ты начнешь дело? Ты-то ведь знаешь, какой капитал нам пришлось вложить...
      – На меня свалились полторы тысячи долларов.
      И тут Эбби впервые узнал об истории с Химическим исследовательским институтом и о чеке, полученном от Мансона Керка. С бесконечным восхищением он посмотрел на Раффа, который до сих пор ни разу не упомянул об этом случае.
      – Но даже если так, Рафф, – сделал он еще одну пытку, – этих денег хватит ненадолго... – Он запнулся: ему хотелось во что бы то ни стало удержать Раффа, но претило пускать в ход недозволенные приемы. пошел он напрямик, – я просто не могу обойтись без тебя...
      Рафф на секунду отвел глаза.
      – Я ни за что не ушел бы, Эбби, если бы ты не стоял ногах так прочно. Ты никогда еще не был в такой хорошей форме.
      – От этого я не стану стоять прочнее, – возразил Эбби.
      – Слушай, Эбби, – Рафф с видимым трудом подбирал слова, – твоя свадьба уже на носу. Ты женишься на чудесной девушке. А что касается конторы... Видишь ли, лучше мне уйти сейчас, когда у тебя в перспективе реальные заказы. Ты будешь проектировать Атлантический банк, так ведь? И актовый зал доусонской школы...
      – Ну, школа – это журавль в небе. Пока что мне никто этого проекта не предлагал.
      – Твоя кузина или тетка завещала деньги этой школе, – напомнил Рафф. – Значит, проект останется за тобой. Я ни за что не вышел бы из игры, если бы не видел, что у тебя все на мази...
      – А как же тогда с домом Вертенсонов?..
      – Я буду приезжать сюда и наблюдать за работами, но...
      – Подожди хотя бы, пока он будет окончен. Ты сам понимаешь, что получится, если там начнутся какие-нибудь неполадки. – Эбби цеплялся за любой аргумент.
      – Приходится идти на риск, – ответил Рафф. – Но, кажется, я так вымуштровал Келли, что он не станет мудрить, не посоветовавшись со мной.
      – Это из-за Винса? – уже без обиняков спросил Эбби.
      – Нет.
      – Ты говоришь правду?
      – Как тебе сказать, – уже спокойнее ответил Рафф. – Бывает, что Винс доводит меня до бешенства, но, в общем, он отличный архитектор и...
      – В чем же тогда дело? Какая еще может быть причина? – настаивал Эбби. – Смитсбери расположен прекрасной местности, я не сомневаюсь в этом. И дай тебе волю, ты, несомненно, забился бы в какой-нибудь Уолден-Понд... Но ведь этого недостаточно! Есть еще что-то...
      – Нет, – сказал Рафф, на этот раз жестко и вызывающе.
      Подозрение, которое было совсем смутным, когда Эб побежал за Раффом, окрепло.
      – Прошу тебя, скажи мне всю правду!
      – Господи помилуй, Эбби, какого дьявола тебе еще нужно? – зарычал Рафф.
      Эбби напряженно старался связать воедино свои давнишние надежды с недавними наблюдениями, сегодняшнее происшествие с полуинстинктивным, полусознательным пониманием того, что какое-то событие (или цепь событий) по-новому, не слишком явно и все-таки ощутимо, окрасило отношения Раффа и Трой.
      Нет, это была не просто стычка из-за Мэрион Мак-Брайд. Теперь ему почти все понятно – в том числе и сцена, которую они с Феби наблюдали десять минут назад.
      Ему больше нечего сказать. Все уже сказано. Кроме одного.
      В полном смятении Эбби вдруг решился:
      – Из-за Трой?
      – Что?
      Он увидел мгновенно потемневшие глаза Раффа.
      – Я только спросил: причина в Трой? – повторил он.
      Весь передернувшись, Рафф крикнул:
      – Ты что, совсем спятил? – Он рывком открыл дверцу и влез в машину. – Я опаздываю, – буркнул он, не объясняя куда.
      Секунду спустя Эбби побрел к дому. Это воскресное утро так недавно казалось ему безоблачным...

Часть IV. Общий вид.

 
 

36

      Стоя на площадке второго этажа, Винс Коул удовлетворенно следил за маляром. Вот оно, то самое, на что он уже перестал надеяться: маляр стер с матового дверного стекла написанные там имена, обмакнул кисть в ведерко с золотой краской и медленно, буква за буквой, штрих за штрихом, начал выводить:
      ОСТИН И КОУЛ
      АРХИТЕКТОРЫ
      Да, вот оно наконец – сочетание имен, о котором он всегда мечтал. И как удачно: Рафф ушел сам, его даже не пришлось выживать. Винс любовался дверью, любовался словами, которые вырисовывались на ней так многозначительно и эффектно. Нет больше третьего имени, нет и третьего человека, который лишал их фирму истинного благородства. Нет больше пятна, похожего на ком грязи, приставший к прозрачной стеклянной стене. Теперь стена чиста, и ничто уже не нарушает ее изящества, ее пропорций, ее общего вида.
      Винс открыл дверь, вошел в приемную и сразу же велел Сью Коллинз позвонить торговцу канцелярскими принадлежностями, заказать бумагу с новым штампом, а также новые рекламные проспекты. Текст для них он уже сочинил.
      Прежде чем идти в чертежную, он завернул в свой кабинет; там и застал его мрачный как туча Эбби.
      – Не понимаю, Винс, к чему такая спешка?
      – Ты о чем?
      Эбби указал на входную дверь.
      – Пожалуй, с этим можно было и повременить. После ухода Раффа не прошло и суток.
      – Ты говоришь о нем как о покойнике, – засмеялся Винс.
      Но Эбби уже отвернулся; он смотрел на открытую дверь чертежной.
      – Неуютно стало в конторе без Раффа.
      – Понимаю тебя, Эб, – сказал Винс.
      – Понимаешь? Едва ли. – Эбби перевел взгляд на новую надпись. – Просто непристойно устраивать такую спешку. А вдруг Рафф передумает? Вдруг он вернется?
      – Рафф в Смитсбери, – сказал Винс и сделал паузу.
      Вчера за воскресным завтраком Эбби и Трой вели себя так, точно вернулись с похорон. Конечно, Винс сделал вид, что изумлен и расстроен отъездом Раффа; более того – он действительно огорчился (сам не понимая, почему). Итак, приличия соблюдены. Хватит.
      – Незачем надевать траур, Эб, – сказал он в конце концов.
      – Конечно, незачем, – ответил Эбби. – Но, мне кажется, ты мог бы предварительно посоветоваться со мной.
      – Я был уверен, что ты не станешь возражать.
      – Ты иногда слишком во многом уверен, Винс.
      Эбби, конечно, намекает на их ссору из-за того, что он послал в архитектурный журнал рисунки, изображавшие будущую школу сестер Татл. Винс добродушно улыбнулся.
      – Ей-богу, Эб, ты напрасно думаешь, что меня это трогает меньше, чем тебя. Я, правда, никогда не был так близок с Раффом, но, уверяю тебя, его уход меня очень расстроил. Только ведь дело есть дело, не так ли?
      – Мистер Остин! – позвала Сью Коллинз. – Вас к телефону. Доусонская частная школа.
      Эбби прошел через узкий коридор в свой кабинет и прикрыл дверь.
      – Что правда, то правда, поторопился, – думал Винс. – Хотел поскорее переменить вывеску. Словно боялся, что Рафф передумает.
      Нет, не передумает. Бояться нечего. Винс снял пиджак, закатал рукава рубашки и направился в чертежную. Там он зажег верхний свет и подошел к своей доске.
      Никогда еще он не чувствовал такого прилива энергии. Блума нет. Ушел. Исчез в пустыне – в северной части штата Коннектикут. Винс все еще не мог прийти в себя – так неожиданно и молниеносно это случилось. Бывает же такое: целый год ломаешь себе голову, как избавиться от неудобного жильца, и вдруг он съезжает сам, отправляется восвояси и со всеми пожитками.
       «Остин и Коул»!
      Им уже поручают солидные заказы. Удастся ли заключить договор на этот зал для доусонской школы? Как бы Эбби не упустил его. Это одна из самых богатых частных школ в Новой Англии. Интересно, не будет ли Эбби возражать против того, чтобы Винс тоже поехал в Фармингтон на заседание попечительского совета? Нужно прозондировать почву.
      Спустя несколько минут появился Эбби. Винс подошел к его столу.
      – Эб, в Фармингтоне все в порядке?
      – Да. Совещание в среду утром. В пятницу кого-то из попечителей не будет в городе.
      – Ага! – Винс обрадовался.
      – Значит, придется тебе вместо меня поехать в Бриджпорт на заседание правления Атлантического ссудного банка.
      – Ладно, Эб.
      – Давай посмотрим предварительные наброски, – предложил Эбби.
      Винс кивнул. Он был доволен. Конечно, лучше бы самому поехать в Фармингтон, но... Все-таки они с Эбом уже сейчас работают в более тесном контакте, это главное; может быть, отношение Эбби к нему изменится и холодок, который появился в последнее время, исчезнет.
      Собственно говоря, умаслить Эбби нетрудно: стоит лишь рассказать ему о Бенсоне Чарни. Тут уж Эбби оттает. Одно поручение от Чарни – и фирма твердо станет на ноги. Конечно, строить зал для доусонской частной школы более почетно, но заказ Чарни тоже неплох. Это даст фирме "Остин и Коул" выгодный плацдарм в мире индустрии. И высокие гонорары.
      Винсу не терпелось сообщить Эбби о перспективе делового контакта с Чарни. Потребовалось большое усилие воли, чтобы не проговориться.
      Нет, лучше помалкивать. Во всяком случае, до поры до времени, пока не состоится свидание с Чарни.
      И все же, глядя на Эбби, на его длинное розовое лицо и нос с надменной горбинкой, на безукоризненную, ослепительно белую рубашку без единой морщинки, полосатый галстук, невообразимо ??? ногти и холодно-оценивающее выражение серых глаз, Винс с трудом подавлял желание все рассказать и посмотреть, как изменится, как смягчится это лицо.
      Эбби положил на доску чертежи Атлантического банка. Винс сел рядом с ним. Но сперва он бросил мимолетный признательный взгляд в угол комнаты, где все еще стояли пустая чертежная доска и стул Раффа Блума.
 
      Эбби вернулся из Фармингтона довольно рано. Встреча попечителями доусонской школы прошла, на его взгляд, С дне удачно. Впрочем, он понимал, что заслуга принадлежит не столько ему, сколько Изабель Остин-Чейз, которая завещала школе почти все свое состояние в память сына, погибшего при Сен-Ло.
      Аккуратно встряхнув и закрыв зонтик в вестибюле,
      Эбби поднялся на второй этаж. На стеклянной двери по-прежнему поблескивали золотые буквы, но имени Раффа уже не было, и Эбби остро почувствовал утрату. Мысли его снова обратились к тому воскресному дню, когда он сделал свое ошеломляющее открытие.
      Он толкнул дверь и через приемную прошел в свой кабинет. На столе лежала дневная почта. Эбби внимательно просмотрел письма: главным образом счета, ну и, разумеется неизбежное обращение одного из бессчетных благотворительных обществ, которые прямо наводнили Тоунтон.
      Было письмо и от Элен Уистер. На конверте штемпель Лос-Анджелеса. Элен сообщала адрес квартиры в Брентвуде, которую они с Ниной сняли на месяц (чтобы Эбби знал, куда направить ежемесячный чек). Дальше шла нацарапанная куриным почерком бестолковая, куриная болтовня о том, насколько лучше сейчас Нине и как они проводили время в Кармеле и в Сан-Франциско.
      Эбби швырнул письмо под стол, в корзину для бумаг. Потом повернулся на вращающемся стуле, встал, скинул пиджак, повесил его на крючок и пошел в чертежную, залитую холодным белым светом люминесцентных ламп. Но не успел он взяться за работу, как в дверях появилась Сью Коллинз.
      – Звонит очередная мисс Татл. Ей нужен мистер Коул, но... – Сью сделала гримасу. Сестры Татл звонили по меньшей мере дважды в день, надоедая бесконечными вопросами и требованиями.
      – Хорошо. – Эбби отодвинул стул, вышел в приемную и взял трубку. – Что вас интересует, мисс Татл? – Он старался говорить мягко, не выдавая нетерпения.
      Мисс Татл желала знать марку звукоизоляционных плит, выбранных Винсом для потолков классных комнат.
      – Сию секунду скажу вам. – Эбби положил трубку и отправился в кабинет Винса Коула. Толстая папка со спецификациями по заказу сестер Татл лежала на маленькой чертежной доске Винса. Эбби быстро отыскал нужное место и, захватив с собой папку, подошел к столу, где сто телефон.
      – Алло, мисс Татл, я нашел эту спецификацию Наклонившись, он прочел вслух: – Звукоизоляция "Акме" номер сто пятнадцать.
      – Вы уверены, что это точно? – резким, каркающим голосом спросила мисс Татл.
      Эбби сказал, что да, уверен. Он рассеянно перевел взгляд на распечатанное письмо, которое лежало рядом со спецификациями.
      – Благодарю, мистер Остин. Простите, что потревожила вас.
      Он повесил трубку, не отрываясь от письма, которое бросилось ему в глаза во время разговора с мисс Татл. Его трудно было не заметить.
      Эбби вернулся в чертежную. Но сосредоточиться не мог – письмо не выходило у него из головы. Не само письмо, а то любопытное обстоятельство, что Винс даже не заикнулся о нем, хотя явно уже вел предварительные переговоры с этим Карни, или Чарни, или как там его зовут.
      – Что ж, – убеждал себя Эбби, – Винс просто забыл рассказать об этом. Впрочем, на Винса это мало похоже.
      В половине шестого Винс вернулся из Бриджпорта и сразу же зашел в кабинет Эбби.
      – Ну как, удалось сговориться? – спросил Эбби.
      Винс снял теплое полупальто и поставил на пол набитый портфель. Он улыбался так победоносно, что Эбби обрадовался и облегченно вздохнул: судя по всему, дело с Атлантическим банком выгорело. Да, на таких совещаниях Винс незаменим.
      – Думаю, Эб, теперь мы можем твердо рассчитывать на этот заказ.
      – Они требуют больших изменений?
      Винс придвинул себе стул Эбби, уселся и закурил "Парламентскую".
      – Огромных, – сказал он, выпуская длинную струю дыма. – Они категорически отказываются от куполообразных фонарей верхнего света из плексигласа и возражают против деревянной окантовки стеклянных стен.
      – Да ну? – огорченно протянул Эбби. – Но ведь, когда я впервые предложил такое решение, они сразу согласились. Я сказал им, что белая деревянная окантовка очень пойдет ко всему облику города. И они не возражали.
      – А сегодня они об этом и слышать не хотели. Кто-то задурил им головы. Мол, банк будет выглядеть не по-банковски. Но я все же вправил им мозги.
      – Отлично! – сказал Эбби.
      – А вот с плексигласовыми куполами так ничего и не вышло – продолжал докладывать Винс. – Не хотят – и всё! Эбби кивнул. Они еще раз просмотрели чертежи и обо сем договорились.
      – А как прошло в Фармингтоне? – в свою очередь просил Винс, по-прежнему обходя молчанием письмо.
      Эбби рассказал.
      – Роскошно! – воскликнул Винс и, не сдержавшись добавил: – Думаю, Эб, в скором времени эта контора станет для нас мала.
      Эбби все еще ждал, что Винс скажет ему о Западной Виргинии и о встрече в пятницу в "Уолдорф-Астории". Но Винс только сказал, что очень спешит: хочется успеть домой к шести часам, чтобы взглянуть на дочку. Он взял со стула пальто, поднял портфель.
      – Спокойной ночи, Эб.
      Он уже открыл дверь, когда Эбби окликнул его:
      – Винс!
      – Да? – повернулся тот. После письма Чарни он был в радужном настроении. Больше не надо ходить на цыпочках, не надо портить себе печенку из-за Трой и даже из-за Эбби.
      – Я забыл сказать тебе, – очень спокойно произнес Эбби, – что в пятницу сюда приедет один из фармингтонских попечителей. По-моему, тебе стоило бы принять участие в беседе с ним.
      – В пятницу? – Винс взглянул на Эбби и тут же сымпровизировал: – Ах, дьявольщина, в пятницу никак не смогу.
      – Не сможешь? – спросил Эбби, уверенный, что уж теперь-то Винс обязательно расскажет ему обо всем.
      – Мне надо попасть в Нью-Йорк пораньше.
      – Вот как?
      – Татловские штучки!.. – Винсу казалось, что он нашел вполне подходящий предлог.
      – Я говорил с мисс Татл сегодня утром, – нахмурился Эбби. – Насколько я могу судить, никаких штучек не было.
      – Я хотел сказать – очередная морока, – быстро перестроился Винс. – Я ведь впутался в это дело с подъемником для плит. В Доме архитекторов выставлена модель: она принадлежит "Компании бетонных изделий" Симса. Словом, в пятницу утром у меня свидание. Надеюсь, что освобожусь рано и уже в полдень буду в конторе – Звучит Достаточно убедительно. К тому же тут была доля правды: Винс и в самом деле собирался посмотреть демонстацию этой модели.
      Но Эбби вдруг встал. Он был глубоко оскорблен. Он мог сказать, что видел письмо из Западной Виргинии но в то же время не мог молча проглотить эту сознательную бессовестную ложь. Он сам не понимал, как у него вырвались слова:
      – А ты не потому ли спешишь в Нью-Йорк, что у тебя там свидание с Пэт Милвин?
      – С Пэт Милвин? – У Винса от удивления глаза полезли на лоб, а пальцы впились в дверную ручку. – при чем тут Пэт Милвин?
      – Не знаю. – Эбби захлестнуло отвращение и к тому что сказал он сам, и к тому, что говорил в эту минуту Винс.
      Никогда еще Винс не видел такого выражения лица у Эбби.
      – Пэт Милвин? – повторил он, все еще в полном недоумении. – Помилуй, Эб, да ведь она уже и не живет здесь.
      – Но жила, – ответил Эбби. Он густо покраснел. – Это не мое дело, Винс, но мне неприятно, когда моя сестра попадает в такое...
      – Трой? Эб, объясни мне, ради всего святого, какая связь между Пэт Милвин, и Трой, и всем остальным?
      – Не прикидывайся, Винс!
      – Не прикидываться? – Винс чувствовал на себе пристальный взгляд Эбби. Я могу справиться с Бенсоном Чарни, – думал он. – Эта почва мне знакома, этот уровень доступен, тут я легко ориентируюсь. Но с Эбби...
      – Ты только хуже делаешь, Винс. В тот вечер я тоже был в Нью-Йорке и чуть не столкнулся с тобою и Пэт...
      – Погоди, Эб...
      – ... на Пятьдесят седьмой улице, сразу за Второй авеню, – настойчиво продолжал Эбби. В голосе его звучала брезгливость. – Ты был с Пэт Милвин. Часов в десять вечера. Ты уж не лги, Винс. Я все знаю. Лишь бы Трой не узнала.
      Винс не хотел, не мог сознаться. Лучше уж лгать без зазрения совести, чем, глядя в глаза Эбби, сказать правду.
      – Ох, – удивленно воскликнул он, – а ведь верно! Теперь я вспоминаю. – Он рассмеялся. – Конечно, со стороны это могло показаться подозрительным. – Он сделал паузу. – Страшная штука эти косвенные улики. Ведь я в тот вечер чуть не сшиб ее с ног. Я выскочил из-за угла – очень спешил в Йель-клуб и искал такси. И прямо налетел на Пэт, а она...
      – Прекратим разговор, Винс! – Эбби коротко, резко махнул рукой.
      – Но ты хоть выслушай меня, Эб...
      – Это лишнее. – Эбби отвернулся от Винса: он был не в силах продолжать.
      Винса снова охватил судорожный страх: Ивлин Викфорд! Нет. Об этом никто не знает, не может знать. Проклятые провинциальные городишки: в конце концов все всё узнают.
      Он понятия не имел, как Эбби поведет себя дальше. Ясно одно: нужно перейти в наступление.
      Да. И притом немедленно.
      Сделать стратегический ход: сказать о Бенсоне Чарни. Момент подходящий.
      Возмущенно отвергнуть подозрения насчет Пэт Милвин, а потом, может быть, даже упрекнуть Эбби за испорченный сюрприз. "Какой такой сюрприз? " – спросит Эбби. И тут рассказать о Чарни. Конечно, все это еще очень проблематично, лучше бы подождать, но зато, узнав о таких перспективах, Эбби сложит оружие.
      – Спокойной ночи, – не поворачиваясь, сказал Эбби.
      – Что?
      – Спокойной ночи, Винс. – Винс остолбенел. Тогда Эбби как-то рывком встал со стула и легким, но решительным жестом взялся за ручку двери. – Мне нужно работать. – Он стоял так, пока Винс поневоле не отступил за порог.
      Дверь, щелкнув, закрылась. Винс словно прирос к полу в узком коридорчике.
      Из конторы он ушел в молчаливой, угрюмой ярости. Спустился до середины лестницы и вдруг застыл на месте.
      Ему пришла в голову мысль, которая сразу успокоила его. Гнев мгновенно улетучился.
      Зачем вообще рассказывать о Бенсоне Чарни?
      Если в пятницу утром все сложится хорошо, если предложение Чарни окажется достаточно заманчивым, зачем делить с Эбби славу и выгоду?
 
      А Эбби, бесконечно угнетенный, продолжал сидеть за столом. Как найти выход из создавшегося положения? Он не может работать в одной фирме с Винсом Коулом. При таких обстоятельствах это немыслимо.
      Но ведь нельзя забывать о Трой. Он мрачно думал о том, что в конечном счете ее ждут одни разочарования, смешиваться в ее семейную жизнь он не имеет права. Но скрывать то, что ему стало известно, тоже нельзя. Еще и еще раз он пытался уяснить себе, в чем его долг. Следует ли ему пойти и подготовить ее к тому, что она все равно рано или поздно узнает? Или, наоборот, совсем устраниться, слепо надеясь, что все образуется само собой?..
      К шести часам он по-прежнему не принял решения, по-прежнему колебался.
 
      В пятницу утром, выходя из "Уолдорф-Астории", Винс был полон поистине олимпийской веры в себя.
      Но, кроме воинственной самонадеянности, он еще ощущал какую-то смиренную благодарность судьбе за те способности, которые он то ли получил от нее, то ли сам развил в себе.
      Встретившись с Бенсоном Чарни, таким на вид простодушным и бесхитростным, он провел свою игру несравненно, блистательно. И без малейшего напряжения. Чарни заставил его показать, на что он способен. Винс чувствовал в нем родственную натуру, они были сделаны из одного материала. Собранные им за последнее время сведения о массовом, поточном производстве, о Западной Виргинии и о самом Чарни принесли богатые плоды.
      Чарни, в купальном халате, сидел в одной из комнат своих роскошных апартаментов за столиком на колесах, уплетал лепешки и яичницу с ветчиной, забрасывал Винса вопросами, обнимал его и обходился с ним как с родным сыном.
      Именно как с сыном. Невероятно, но факт.
      Он уверял Винса, что считает свою встречу с ним счастливой случайностью – одной из тех случайностей, которые сыграли немалую роль в его карьере.
      И при этом он говорил начистоту, без всяких подвохов и уловок. Не то что Эбби Остин.
      Конечно, проблем у Чарни по горло.
      Вот он и подкинул одну из них Винсу.
      Не возьмется ли фирма Винса за дело, от которого уже отказались ввиду занятости две архитектурные конторы?
      – Тут я рискнул головой, сынок, – откровенничал Чарни. – Ведь я не боюсь риска. Поэтому мы и добились успеха и положили на обе лопатки всех конкурентов. Но на этот раз моей старой голове, пожалуй, придется худо.
      Ситуация была такова: Бенсон Чарни всеми правдами и неправдами добивался подряда на строительные работы для некоей крупной фирмы, которая недавно слилась с другой крупной фирмой и сильно расширила произведство. Наконец он этот подряд получил, выстроил огромный новый завод, а сейчас строит поселок Брайорвилл на шесть тысяч домов. Загвоздка была в школах. Чарни подарил гражданам Брайорвилла земельный участок, где они на собственные средства должны были выстроить две школы.
      Все шло как по маслу, пока попечительский совет не начал знакомиться с предложениями различных конкурирующих фирм. Конечно, это были просто печатные проспекты. И самая скромная цена была – миллион долларов за каждую школу. Совет, разумеется, отказался.
      – У них просто нет таких денег, – объяснил Чарни. – Тут-то я и поставил свою голову на карту. Обещал выстроить две школы за миллион и сдать их городу в аренду на двадцать лет. Арендная плата – тридцать восемь тысяч в год... – Чарни сверился с одной из бесчисленных бумажек, грудой наваленных на столике. – А требуется мне вот что: дешевые здания, легкие, просторные, не какие-нибудь собачьи конуры. В каждой школе двадцать классов, в каждом классе тридцать учеников. Площадь не больше тридцати пяти тысяч квадратных футов. Каждый класс должен обойтись в двадцать три тысячи семьсот пятьдесят долларов, каждый ученик – в семьсот девяносто один доллар.
      Винс внимательно слушал. Он чувствовал себя как рыба в воде и свободно распоряжался запасом знаний, частично полученных за время короткого, но деятельного ученичества у "Гэвина и Мура", а частично приобретенных на работе, из книг, из наблюдений. Его мозг действовал в эту минуту как точный механизм. Он поразил Чарни обилием блестящих идей, молниеносно приходивших ему в голову.
      То, что Винс предложил, было, по его собственным словам, взято "с потолка", но Чарни увидел в этом лишнее доказательство его способностей. Винс полностью отказался от применения стали, если не считать двухэтажного зала, который будет служить и актовым залом и гимнастическим.
      Он выбрал действительно простой и дешевый материал Для стен: бетонные блоки, несущие всю нагрузку, крашеные или даже некрашеные изнутри, а снаружи выложенные Цветными цементными панелями. Такая отделка сэкономит и ТРУД, и время, и деньги.
      Он придумал простое и выгодное расположение комнат внутри здания: два ряда классов с длинным коридором посредине: во всю длину стен – стеклянные полосы вместо окон. Это снизит стоимость кладки.
      Он рассказал Чарни о множестве способов придавать зданиям внешнюю привлекательность – это были фокусы и трюки, которым он научился у "Гэвина и Мура".
      Особенно восхитило Чарни предложение, сделанное Винсом в самом конце разговора. Эту идею Винс по заимствовал у Раффа Блума в его злосчастном проекте ньюхиллской школы.
      – Вид у этих школ, – объяснил Винс, встав из-за стола и расхаживая по просторной комнате, – будет отнюдь не казенный. И на собачьи конуры они тоже не будут похожи Не нужно только замазывать швы асбоцементных панелей Пусть они остаются, а панели нужно раскрасить во все цвета радуги. Получатся настоящие детские кубики.
      – Детские кубики! – Чарни был в восторге. Винса это не удивляло: Чарни всегда умел схватывать суть дела.
      Немного погодя Чарни спросил:
      – Можете вы лететь со мной в понедельник? Работы уйма, а времени у нас в обрез.
      – Разумеется, – ответил Винс. Трой, контора, свадьба Эбби – обо всем этом он даже не вспомнил.
      – Значит, вы считаете, что справитесь? – внезапно спросил Чарни.
      Винс еще никогда не улыбался такой открытой, обаятельной улыбкой.
      – Я готов идти на еще больший риск, чем вы...
      – А фирма? Вы думаете, ваши компаньоны...
      – Компаньоны? – перебил Винс, уже твердо зная, как ему поступить. – Я собираюсь выйти из фирмы.
      – Почему? – уставился на него Чарни.
      – Почему? – повторил Винс. – Да потому, что уже давно подумываю начать работать в одиночку. И еще потому, что, говоря честно, эта работа представляется мне очень значительной – не сама по себе, а по своим результатам. Пусть мне достанется все: весь труд и вся морока, ну, и весь гонорар тоже.
      Чарни расплылся в улыбке, встал и схватил Винса за руку.
      – Сынок, – сказал он, – вот уж на тебя я не боюсь поставить.
 
      Как только Винс вышел из "Уолдорф-Астории" и остановился на тротуаре под навесом, к нему подскочил швейцар в ливрее.
      – Прикажете такси, сэр?
      Винс рассеянно кивнул. Подъехала желтая машина.
      – Куда?
      Вин секунду подумал.
      Парк-авеню, сто один. – Время еще есть. Можно ехать в Дом архитектора, посмотреть модель подъемника, доставленную симсовской компанией. Машина помчалась по Парк-авеню на юг, и Винс, глядя в окно на допотопные величавые здания, начал спокойно обдумывать, как ему перестроить свою жизнь.
 
      Когда днем Винс вошел в чертежную, там по обыкновению плавали клубы дыма и Бинк Нетлтон, тоже по обыкновению, тихо насвистывал. Три фигуры в белых рубашках – Эбби, Лем и Бинк – склонились над досками. Винс окинул их взглядом, и на мгновение ему стало чего-то жаль: эта контора, которая совсем недавно казалась ему пределом мечтаний, и фирма "Остин и Коул" (еще одна сбывшаяся мечта) – все это уже осталось позади. Ушло. Или уходит.
      Что ждет его в будущем?
      Три процента от пятисот тысяч долларов за одну школу, или от миллиона – за две. Что-нибудь около тридцати тысяч. Это только начало. Вполне достаточно, чтобы открыть главную контору в Нью-Йорке и филиал в Брайорвилле. Или наоборот.
      Что еще дала ему встреча с Чарни?
      Нечто куда более важное, чем даже возможность заработать деньги: он открыл самого себя и свои способности. Понял, какое место должен занимать в жизни. До сих пор он гнался за внешним, воображаемым успехом, видел цель в том, чтобы стать компаньоном Эбби Остина, но все это – включая даже женитьбу на Трой – не стоило затраченных усилий. Он метил слишком низко. Настоящего, большого успеха добивается только тот, кто знает свои возможности, тот, кто понимает, когда и где он может проявить себя наиболее полно. А он, Винс, теперь твердо знает, что ему больше всего подходит мир Бенсона Чарни.
      Чтобы отпраздновать это запоздалое открытие своего "я", утром в Нью-Йорке Винс зашел в мебельный магазин Германа Миллера и заказал для ист-хейвенской квартиры своей сестры Рут два кресла по образцам Джорджа Нельсона.
      А что предстоит ему сейчас? В данный момент?
      Приятная перспектива: полюбоваться физиономией оби Остина. Винс подошел к его столу:
      – Найдется у тебя свободная минутка, Эб? – спросил он. – Я прямо из Нью-Йорка. Есть новости, которые тебя, надо думать, заинтересуют.
      Эбби поднял глаза. Опять этот ледяной взгляд. Он отодвинул рейсшину и угольник, положил карандаш. Винс последовал за ним в его кабинет. Со среды они едва ли обменялись двумя словами.
      – В чем дело, Винс? – спросил Эбби, садясь на вращающийся стул.
      Винс оперся на край письменного стола. Нужно стать поближе. Не пропустить ни одной детали предстоящего процесса оттаивания. Не пропустить ни одной детали заключительной сцены, когда, подразнив Эбби гонорарами Бенсона Чарни, он вдруг отдернет этот лакомый кусок
      – Помнишь тот вечерний прием у Вертенсонов? – спросил Винс.
      Эбби кивнул. Холодно. Нетерпеливо.
      – Помнишь, мы с Трой по очереди дежурили дома из-за Деборы? Вот в тот вечер это и случилось.
      – А что, собственно, случилось?
      И тут Винс рассказал всю историю, начиная с появления Чарни и кончая сегодняшним завтраком у «Уолдорфа».
      – Я предпочел держать это про себя и не волновать тебя понапрасну. Пусть уж я один волнуюсь.
      – Не слишком похоже на тебя, – заметил Эбби. Винс наблюдал за ним. В невозмутимом выражении лица Эбби что-то изменилось. Но едва ли можно считать это таянием; скорее замешательство, неуверенность.
      – Можешь себе представить, как у меня была занята голова этой историей, – спокойно продолжал Винс, – и как я был ошарашен, когда ты устроил мне сцену из-за Пэт Милвин. – Винс сделал паузу: пусть его слова как следует дойдут до Эбби. – Что касается сегодняшней встречи, то она прошла отлично. В понедельник вылетаю. – Небрежным тоном: – Думаю, гонорар будет тысяч тридцать. Ну, а при исключительной разветвленности предприятий Чарни и грандиозности его проектов, архитекторам хватит у него работы лет на десять. Я считаю, – добавил он, – что на одних только предприятиях Чарни архитектор может заработать минимум сто тысяч долларов в год.
      Он медленно закурил сигарету, ни на секунду не отрывая взгляда от зачарованного лица бедняги Эбби. Ему казалось, что он слышит, как поворачивается колесо Фортуны: Эбби увяз во всяких неурядицах, Эбби платит огромные деньги Нине, Эбби задолжал отцу, у Эбби после свадьбы расходы удвоятся, придется строить новый дом.
      И Винс не отводил взгляда и не прерывал молчания, тихо радуясь тому, что наконец они с Эбботом Остином поменялись местами.
      Он сбросил пепел в пепельницу на доске Эбби. Продлил паузу еще на секунду, перед тем как в последний раз повернуть клинок в ране и сказать, что он решил делать проект для Чарни самолично, решил открыть собственную контору.
      – Винс! – Эбби заговорил раньше, чем ожидал Винс. – По-моему, эта удача с Чарни очень своевременна.
      – Еще бы! – засмеялся Винс.
      – Дело в том... – Эбби отвел глаза в сторону. – В общем, ты, конечно, посоветуешься с Трой... – Он снова посмотрел Винсу в лицо. – Но я предпочитаю разорвать наш с тобой альянс сразу же. Я иначе не могу. Не могу больше работать с тобой.
      Винс почувствовал, как что-то в нем судорожно съежилось.
      – Ты хочешь... – Больше ничего он не смог выдавить из себя, потому что слова тоже съежились, а потом и вовсе улетучились.
      – Мне очень жаль, – упрямо продолжал Эбби, – но я предпочитаю быть в этом вопросе честным до конца. Для меня невозможно продолжать совместную работу с тобой. И, поскольку Чарни сделал тебе такое выгодное предложение...
      – Но... – снова попытался заговорить Винс. Безуспешно: слишком сильна была судорога, сжавшая ему горло, слишком убийственно сознание, что торжество не состоялось, что поражение потерпел не Эбби, а он сам, Винс.
      Сколько часов, сколько дней остается до понедельника? До той минуты, когда самолет Чарни взмоет над Манхеттеном и умчит его на юг, прочь отсюда?

37

      Был субботний день. Мягкий, прозрачный свет майского солнца заливал чертежную. Эбби работал, хотя контора, как всегда по субботам, была закрыта. На доске перед ним лежали эскизы здания Атлантического ссудного банка. Эбби пытался придумать новую систему потолочного освещения взамен куполообразных фонарей из плексигласа, отвергнутых строительным комитетом.
      Он решил попробовать плоские, слегка приподнятые фонари. Нужно только найти рисунок переплетов, который будет гармонировать (во всяком случае не пойдет вразрез) со всем зданием: проходя сквозь такие фонари, лучи солнца дадут интересный геометрический узор. Эбби перепробовал множество комбинаций, но ни одна из них его не удовлетворила.
      Он положил чистый лист кальки на план перекрытия Попробовал заменить большие стеклянные квадраты секциями изящной причудливой формы. Получилось еще хуже – дорого обойдется и совсем не соответствует... Эбби поднял голову, прислушался. Кто-то стучал во входную дверь
      Отложив карандаш, он вышел в приемную. За матовым стеклом смутно вырисовывался женский силуэт. Трой
      – Я знаю, что ты работаешь, миленький, – сказала она, когда он отпер дверь. – Но мне необходимо поговорить с тобой.
      Она прошла за ним в чертежную. Ее приход не был неожиданностью для Эбби. Он ждал его и боялся.
      Боялся того, что за этим последует. Трой была очень серьезна. Легкая улыбка на губах и весенняя свежесть бежевого костюма с пышным бантом из белого пике особенно подчеркивали эту серьезность.
      – Миленький... – Она стала возле чертежной доски. – Я должна выяснить, что за нелепая история произошла у тебя с Винсом.
      Эбби подвинул ей высокий стул, но она не захотела сесть.
      – В общем... – Эбби пытался найти уклончивые слова: он не знал, что именно сообщил ей Винс. – Все примерно так, как рассказывал тебе Винс.
      Большие глаза Трой смотрели на него вопросительно.
      – Но, Эб... Это же ни на что не похоже! Вдруг, ни с того ни с сего, Винс заявил мне, что мы едем в Западную Виргинию и что фирма окончательно распалась.
      – Так оно и есть, – сказал Эбби, не поднимая глаз от чертежей.
      – Но до меня это не доходит, – возразила Трой. – Ты ведь ни разу даже не намекнул мне... Если между вами произошло какое-то недоразумение, почему вы мне ничего не сказали? Винс утверждает, будто у вас слишком много деловых разногласий. В первый раз слышу. Ты никогда ни слова не говорил ни о каких разногласиях, и вдруг, как гром среди ясного неба...
      – Рафф тоже никогда ничего не говорил, а потом взял да и объявил мне...
      – При чем тут Рафф? – перебила Трой. – Речь идет о тебе и о Винсе. – Она помолчала. – И потом, Эб, это же абсолютная нелепость – мне ехать в Западную Виргинию. Не говоря уже обо всем прочем, я только что завела разумный режим для Деборы; не могу же я схватить ее охапку и увезти невесть куда!
      – А разве Винс хочет, чтобы ты уже в понедельник уехала с ним?
      – Нет, он говорит, что мы можем приехать через неделю-другую, когда он...
      – Ах так!
      – Эб, со вчерашнего вечера мы с Винсом только и делаем, что собачимся и грыземся до полного изнеможения. Что у вас произошло? Винс утверждает, что вы одновременно пришли к такому решению. Не верю я этому! Я твердо знаю, что ты никогда не пошел бы на разрыв из-за каких-то там разногласий. Прошу тебя, Эб, объясни мне, в чем дело!
      Эбби в нерешительности потер переносицу.
      – Понимаешь, Трой, тут нет ничего определенного. Просто накопилось слишком много...
      – Ох, Эб, как я хорошо знаю это твое выражение лица! – перебила Трой. – Ты же неспособен даже на пустячную выдумку, а уж на такое бессовестное вранье и подавно! – Она подождала ответа. – Пожалуйста, миленький, говори начистоту. Я не фарфоровая. Не нужно щадить меня. Я думала, ты меня лучше знаешь.
      Страдая за нее, Эбби сказал:
      – Понимаешь, Трой, сегодня у меня действительно срочная работа. Отложим разговор до...
      – Эб, это страшно важно. Иначе разве я стала бы врываться к тебе, – настаивала она. – Если хочешь знать, из-за этой Западной Виргинии наш брак полетит ко всем чертям.
      Эбби все еще колебался. Он никак не мог решиться. И вдруг вспомнил слова, которые однажды, еще до разрыва с Ниной, сказал ему Рафф.
      – Я вот как думаю, Трой, – заговорил он наконец. – Если бы между вами все было в порядке, то и всякие мелочи не имели бы значения и ты по первому слову Винса поехала бы с ним в Западную Виргинию, или в Индию, или куда угодно. Так ведь? – Трой молчала. – Так? – повторил он.
      Она сделала короткий, еле уловимый жест.
      – Ты прав, Эб... Какой уж тут порядок!
      – Вот как? – Он с нескрываемым удивлением смотрел На нее...
      – Да... И никогда не было в порядке, – добавила она. – Зачем мне обманывать тебя? Но тут есть и моя вина. Ты отлично знаешь, почему я вышла замуж за Винсента. И я не жалею об этом – ведь у меня теперь есть Дебби Я очень старалась, чтобы нам было хорошо. – Она задумалась. – Для Винсента все тоже было не так уж просто Понимаешь, он в каких-то отношениях очень невзрослый... И во время моей беременности был совсем не в форме. – Она отвернулась и заговорила почти шепотом. – Тогда-то и произошла эта гнусная история с Пэт Милвин. – Она снова взглянула на Эбби. – Ты не знал об этом, так что... – Запнувшись, Трой пристально поглядела ему в лицо. – Или знал?
      – Да, – сказал Эбби.
      – Ты знал? – Трой не спускала с него глаз. – Откуда?
      Эбби нехотя, в двух словах, рассказал.
      – А я вот не знала, что он и в Нью-Йорке встречался с ней. – Она как-то безутешно покачала головой. После длинной паузы она снова заговорила. – Должна сказать в оправдание Винсента, что он был в очень плохой форме. Все месяцы перед рождением Деборы мы... Словом, нам было не очень хорошо в постели, и Винсент... – Еле слышный вздох. – Видишь ли, сейчас все идет так скверно, что, прежде чем уехать бог весть куда, в эту Западную Виргинию, и совсем увязнуть в грязи, я должна... – Она опять замолчала.
      Эбби упорно смотрел на чертежную доску. Он был просто не в силах сказать ей больше, чем. уже сказал, и дополнить новыми деталями достаточно неприглядную картину неискренности Винса. Но он понимал, что бремя ответственности лежит на нем одном. Конечно, он мог бы уклониться. Дать Винсу отпущение грехов, стать свидетелем того, как Трой уезжает в Западную Виргинию и окончательно губит себе жизнь. И потом вечно угрызаться.
      – Думаю, – сказал он наконец, – что тебе не нужно уезжать из Тоунтона. В ближайшее время, во всяком случае.
      – Почему?
      – Не стоит сейчас ворошить все это. Я просто считаю, что лучше повременить. Даже если тебе хочется ехать. Я не слишком доверяю Винсу. – Он с трудом выдавил из себя эти слова. – Боюсь положиться на него. Закулисные переговоры с Чарни... Если бы даже я ничего не знал о Пэт Милвин – все равно теперешнее поведение Винса совершенно подорвало мою веру в него. – Эбби сказал уже так много, что у него хватило мужества добавить: – И если я считаю невозможным для себя работать с ним, то как же ты можешь рискнуть... – Этого было достаточно.
      Трой кивнула: она приняла его слова здраво, серьезно, Эбби почувствовал огромное облегчение от того, что разговор уже позади, что его сомнения разрешились и он поступил как должно.
      Она неспешно перешла от чертежной доски к угловому окну и повернулась спиной к брату.
      – Трой! – Она низко склонила голову, и плечи ее затряслись. Эбби бросился к ней и обнял, стоя позади, чтобы не видеть, как из ее глаз катятся слезы.

38

      Дорогой Рафф! (Эбби старался держаться самого беспечного тона.)
 
      Как-то странно мне строчить тебе письмо, когда совсем недавно я мог дотянуться до тебя рейсшиной. Хотел позвонить тебе сегодня утром, но рассказать нужно об очень многом, а мой счет за телефон и без того грозит разорением.
      Новости у нас потрясающие. Оставляю их на закуску.
      Прежде всего о свадьбе: прошу тебя, постарайся не опоздать и приехать в субботу не позднее одиннадцати. Не заблудись где-нибудь по дороге. И поглядывай почаще на часы. Да, твой синий костюм вполне подойдет; впрочем, если хочешь быть франтом, дай его отгладить. Зайди за мной прямо в контору и приготовься к тому, что тебе в петлицу воткнут бутоньерку, – мы желаем видеть тебя во всей красе.
      Феби, разумеется, живет сейчас у Роджера и Лойс, и в ближайшие сорок восемь часов нам не положено видеться. Вот бессмыслица!
      Вчера, как раз перед тем как я получил твое письмо, Берт Викфорд принес мне в контору задаток за дом. Это весьма кстати. Дом продан каким-то очень милым (по словам Берта) ньюйоркцам. Очевидно, я тут кое-что потеряю (эти архитекторы вечно введут в убыток!), но лучше уж так, чем уплатить огромный налог на прибыль. Единственное имущество, которое не включено в купчую, – это блумовская секвойя. Когда мы с Феби построим себе жилье, пересадим ее.
      Каждый божий день нахожу дома или здесь, в конторе, какую-нибудь забытую тобой вещь. Собираюсь устроить из всего этого солидный тюк, и после свадьбы ты сможешь Увезти его, если не напьешься.
      А теперь перейду к новостям. Только ты предварительно сядь. Ты, можно сказать, открыл кампанию. Вслед за тобой из фирмы вышел и Винс.
      Наши с ним пути разошлись вскоре после того, как ты дал тягу. Вчера он уехал в Западную Виргинию. В воскресенье расскажу тебе подробности. Было очень не приятно и трудно. Но теперь все позади, и я утешаюсь мыслью, что так оно лучше для всех. По-настоящему тяжело только одно: что это непосредственно касается Трой.
      Не представляю, какие еще стихийные бедствия могут постигнуть нас до воскресенья – разве что ураган К счастью, насколько мне известно, в мае здесь ураганов не бывает.
      Надеюсь, твои дела в Смитсбери идут все хуже и в конце концов ты вернешься к нам и позволишь мне снова написать на двери твое имя.
      Атлантический банк дал окончательное согласие, да и зал доусонской школы тоже, по-видимому, останется за мной. (Это я стараюсь подкупить тебя, чтобы ты вернулся!)
      Лем Херши и Бинк Нетлтон шлют лучшие пожелания лучшему из шаферов.
      Прошу не забыть: одиннадцать часов утра в субботу. Завяжи узелок, если ты не способен запомнить.
 
      Всегда и прочее.
      Эб.
 
      Р. S. Я не решился бы сказать это тебе, но написать могу: мы с Феби часто ломаем себе голову, чем вызван твой уход (который я никогда не прощу тебе) – только ли индивидуалистическими наклонностями Блума? У нас на это своя точка зрения и к тому же совершенно неопровержимая. Пожалуйста, не злись. Может быть, мы заблуждаемся. Так или иначе, не беспокойся: мы об этом ни словом не обмолвимся. Но теперь ты сам понимаешь, что я готов на все, лишь бы вернуть тебя в Тоунтон.

39

      От себя не убежишь, это известно каждому. И тем не менее, решительно все – в том числе и ты сам – пытаются убежать. Хотя бы на время. Только память – цепкая штука. Тебе хочется забыть, как все это было: как стал компаньоном в деле, и шафером, и крестным отцом. Как полюбил ее и как терзался... Но воспоминания об этом то поодиночке, то все вместе вцепляются в тебя и не отпускают. Вот ведь в ноябре ветры и дожди безжалостно хлещут умирающую листву, но, как ни бушует ветер, как ни льет дождь, несколько листков ухитряются прилепиться к ветке и выдержать натиск, наперекор всем законам и правилам.
      Так размышлял Рафф, возвращаясь в Смитсбери после свадьбы Эбби. Он вел свой "виллис" в майских сумерках, и теперь даже тючок с забытыми пожитками, который Эбби аккуратно упаковал для него и сунул на заднее сиденье, казался ему кусочком прошлого, осязаемым напоминанием о трудных временах, когда он жил в Тоунтоне. О ней.
      Может быть, он слишком быстро принял решение, слишком поспешно уехал? Может быть, еще несколько недель – и он остался бы в Тоунтоне, и она перебралась бы к нему, а не к родителям, не к мистеру и миссис Остин, которые сегодня вечером увезут ее вместе с дочкой в Бостон? Гордость? Несомненно. И петля, в которой она оказалась. Это тоже несомненно. Иначе разве она вернулась бы даже ненадолго в дом, из которого не так давно сбежала? Как сбежал Эбби.
      Но сегодня она ничем себя не выдала – во всяком случае, пока ее не разобрало шампанское. Да и тогда малознакомому человеку она показалась бы прежней – такой, какой была три года назад. Оно и понятно: присутствие родителей, особенно мистера Остина, раззадоривало сидящего в ней бесенка.
      Поэтому она и рассказала мистеру Остину несколько историй о Моррисе Блуме, которые заставили почтенного бостонца ежиться и недоумевать, как мог Эбби избрать сына этого самого Морриса Блума своим шафером?
      Впрочем, отец Эбби обращался с Раффом вполне корректно. Так чертовски корректно, что Рафф после венчания старался держаться в тени, понимая, каким досадным пятном кажется мистеру Остину его присутствие на торжестве. Совсем иначе чувствовал он себя с миссис Остин, женщиной блестящей, самоуверенной, но все же, казалось, не лишенной доброты и человечности.
      В результате Рафф выпил слишком много шампанского, и пятно стало еще заметнее.
      И все-таки он отмалчивался, старался держать язык за зубами. Когда, много позднее, Трой подошла к нему и сказала, что ей надо поговорить с ним, он ответил, что в то воскресное утро покончил со всеми разговорами.
      – А накануне, в субботу? – спросила Трой, которая выпила еще больше шампанского, чем он. Она стояла в углу белой гостиной Вертенсонов в темном шелковом платье и белых перчатках.
      Он не ответил, не сказал ни слова, а просто повернулся и направился в столовую. Она пошла за ним и остановилась У стола, где в ведерках со льдом клонились винные бутылки.
      – Вы сказали, что все это не имеет значения, – продолжала Трой. – Что вы просто потеряли голову. А я хочу знать истинную причину. Вам сейчас не отвертеться, Рафф. Моя жизнь и без того запуталась так, что дальше некуда. – Она допила шампанское.
      – Моя тоже. – Он смотрел на нее, радовался ее близости и в который уже раз спрашивал себя, как случилось, что он упустил ее. Ему мучительно хотелось рассказать ей все.
      – Почему вы боитесь быть честным? – Трой смотрела ему в глаза. – Вы стыдитесь того, что сделали тогда, жалеете об этом? – Она вдруг рассмеялась.
      Тут только он начал понимать, как она истолковала случившееся.
      – Знаете, о ком... кого вы мне напоминаете? – весело сказала она. – Одну мою соученицу из Редклиф-колледжа. Она весь семестр сидела в дортуаре и насмехалась над нами, когда мы по вечерам целовались с нашими поклонниками во дворе под старым деревом. Дерево было дряхлое, таинственное, и выпускники двенадцатого года соорудили под ним бетонную скамью. В майские ночи там было очень уютно. И вот однажды, часов в одиннадцать вечера, мы застали эту самую девушку на скамейке с каким-то типом в самой недвусмысленной позе. После этого ее и на веревке было не подтащить к нашему дереву. Она обходила его за целую милю, а стоило кому-нибудь заговорить на эту тему, прямо на стенки лезла... – Помолчав, Трой продолжала: – А вы, как видно, лезете на стенки, когда вспоминаете обо мне. Верно? Отрекаетесь от всего, что когда-нибудь сказали мне или обо мне, и от того, что сделали тогда. И ненавидите себя за тот поступок. – Шампанское явно давало себя знать. – Вроде как если бы Трумен взял да и поцеловал сенатора Тафта. Представляете, как он ненавидел бы себя на следующий день? Или если бы я вдруг поцеловала мисс Мэрион Мак-Брайд. Не знаю, что я такое несу. Вероятно, мне пора в сумасшедший дом. Винсент довел меня до полной невменяемости. Я уезжаю в Бостон.
      – А как насчет Западной Виргинии? – Рафф чувствовал себя невесомым, голова у него была как в тумане, ему хотелось схватить Трой и унести далеко-далеко, на участок Вертенсонов, туда, где он ощутил прикосновение красного пальто.
      – Предпочитаю Бостон. Пожалуйста, налейте мне еще шампанского.
      Он вынул из ведерка зеленую бутылку, налил Трой и добавил в ???? себе.
      – А как насчет Западной Виргинии? – Язык у него заплетался, колени подгибались, он все еще не мог Опомниться, прийти в себя от того, что Винсент Коул уехал.
      – Спросите у Винсента. Хотите, позвоним ему сейчас и спросим?
      – Что вы собираетесь теперь делать?
      – Можно подумать, что вам действительно не наплевать на это! – не сдержавшись, гневно сказала Трой. Увидев, что к ним подходит ее отец – этот одетый в черный костюм подтянутый джентльмен с орлиным носом и тяжелым подбородком, Трой отошла от Раффа. – Дорогой, – сказала она мистеру Остину, – если бы ты хоть изредка давал себе волю, ты не произвел бы на свет такую беспутную дочку. Нет. Беру свои слова назад. Это нечестно. Ты просто помог мне стать тем, чем я стала. Когда отходит поезд?
      Мистер Остин нахмурился и вынул из жилетного кармана золотые часы.
      – В два десять, Трой. – Он с чопорной учтивостью кивнул Раффу поверх ее головы.
 
      Когда Рафф, трезвый и безутешный, вернулся в Смитс-бери, были уже сумерки, и старомодный облик города показался ему особенно мщжым и дружелюбным. Рафф искал в этом облике чего-то, что утешило бы его и обласкало, помогло примириться с потерей, с тоской безвозвратного отречения. Чего-то, что вытеснило бы из памяти лицо Трой.
      И город принес ему облегчение, хотя и кратковременное.
      В этот час приземистые белые домики, растянувшиеся на три квартала вдоль городского сквера, были освещены; из окон с частыми переплетами лился янтарный свет, и с улицы видны были белые комнаты и весело разинутые пасти каминов. И остальные здания – массивный банк в романском стиле, ряд невысоких магазинов, выстроенных в начале века и украшенных фонарями на чугунных кронштейнах (впрочем, некоторые из этих магазинов были модернизированы и сверкали желто-оранжевой краской), старинная кирпичная тюрьма, четырехэтажное конторское здание с глубокими ричардсоновскими арками, белая ратуша с дорической колоннадой, готическая епископальная церковь, обшитая тесом и тоже белая, церковь конгрегационалистов – все было окутано сизой дымкой майского вечера.
      Проезжая по восточной стороне сквера под склоненными ветвями могучих древних кленов и под густыми кронами буков, которыми славился Смитсбери, Рафф думал о том что Кеннет Стрингер напрасно не рассказал ему, как выглядит городок в такие часы. Для Раффа это было бы решающим доводом "за".
      Он отдался новым впечатлениям, и ему стало легче.
      "Я – единственный архитектор в этой чудесной местности, – думал он. – Внесу ли я новые черты в облик Смитсбери? Это будет зависеть, – ответил он себе, – не от новаторства, не от смелости моих замыслов, а от того, сумею ли я по-настоящему использовать великолепные материалы и механизмы современности, сумею ли я строить так, чтобы не вносить дисгармонии в ансамбль, созданный минувшими столетиями. Добьюсь ли отклика у людей – молодых, разумеется, – которые будут смотреть на мои дома, жить и работать в них? Полюбят ли они эти дома? " И уже тревожно он спросил себя: "Будет ли у меня когда-нибудь возможность строить? И как долго я продержусь?.. "
      Доехав до середины сквера, он свернул вправо, на Хеллокс-лейн, извилистую и только на вид крутую улицу, и через три минуты подъехал к своему дому, полутора-этажному каркасному зданию, перестроенному им самим с помощью единственного плотника. Он с радостью всадил в это не только деньги, полученные от Мансона Керка, но и шестьсот долларов сверх того, то есть ни много, ни мало – две тысячи сто долларов. Да, езды до центра всего три минуты, а между тем из окон открывается вид на волнистую линию широко раскинувшихся холмов и на долины, где зелень полей и пастбищ – настоящая, неподстриженная зелень – час от часу меняет оттенки и переливается, словно радуга.
      Рафф уже сейчас боялся, что в один прекрасный день какой-нибудь предприниматель пригонит сюда бульдозеры, уничтожит деревья, мох и лавровые кусты, сравняет холмы и сведет на нет своеобразную прелесть этих мест; он разделит землю на унылые, плоские участки и застроит их домами в стиле ранчо или нелепыми полутораэтажными оранжевыми сооружениями с панорамными окнами и щетиной телевизионных антенн. Рафф мечтал об одном: о возможности доказать людям, что не так уж трудно создать город, архитектурные формы которого будут гармонировать с этой необыкновенной местностью, с исполинскими кленами, тсугами и белыми соснами, город, который – Рафф не сомневался в этом – навсегда внушит всем отвращение к плоским, оголенным шаблонным постройкам Гадвилла!..
      В конце концов – и очень скоро! – Смитсбери, и его окрестности, и весь этот щедрый, изобильный, неприкрашенно прекрасный край, в котором он впервые в жизни обрел родину, – все это должно измениться.
      "А единственный архитектор тут я", – подумал он.
      Он был рад, что борьба, и задачи, и опасности, скрытые за этими словами, так сильно волнуют его. Был рад, что они обещают целиком поглотить его. Теперь это ему необходимо.
      Рафф вошел в свою контору, в свой новый дом. Он понятия не имел, который час. Но знал, что Трой уже в поезде и едет в Бостон.
      И еще он знал, одиноко сидя в белой просторной конторе, что лицо ее навсегда останется у него в памяти, а тоска по ней – у него в крови.
 
      В тот решающий понедельник, готовясь к выступлению перед строительным комитетом смитсберийской конгрегации, Рафф переходил от ужаса к надежде.
      Он явился на заседание в семь сорок пять вечера. Лучше уж прийти заранее, чем опоздать. Он был окрылен надеждой, потому что усердно трудился, размышлял и окончательно продумал концепцию здания. Он был охвачен ужасом, потому что хотел во что бы то ни стало получить этот заказ и вместе с тем понимал, какая предстоит борьба.
      Почти все архитекторы, независимо от их религии и степени процветания, вынашивают честолюбивую мечту создать хотя бы одну действительно красивую церковь. Рафф встречал аритекторов, которых эта мания одолела до такой степени, что они отказывались от самых лестных и выгодных заказов, выкладывали собственные деньги, убивали многие месяцы – лишь бы добиться возможности построить прекрасную, незаурядную церковь.
      Рафф не был исключением.
      Он два года ждал сегодняшнего вечера.
      И так как этот вечер наступил в самую критическую пору его жизни, а у него, как и у его матери, была склонность – или слабость – верить приметам, он преисполнился надежд. Он был готов к созданию церкви. Готов и одинок.
      Два года молодой священник исподволь внушал своей пастве и приходскому совету интерес к проекту Раффа
      И два года рассмотрение проекта откладывалось из-за каких-то случайных помех.
      Но в ноябре случились два события, в результате которых Рафф был наконец вызван на заседание комитета.
      1. Главный жертвователь, мистер Фрэнклин Дэвис вернувшись из больницы доктора Мэйо в добром здравии подписался на тридцать пять тысяч долларов – "в знак благодарности богу и своему искусному хирургу", как объяснял Кен Стрингер.
      2. Приходский совет, сдавшись на уговоры Стрингера, заключил контракт со Стидменовским обществом содействия – организацией, бизнес которой состоял в сборе средств на постройку церквей. Отделения общества были рассеяны по всей Америке. В декабре из Бостона в Смитс-бери приехал представитель общества, некий Леонард Шивли, и сразу организовал комитет по сбору денег. Этот Шивли, человечек, чем-то похожий на мышь, обладал несокрушимой энергией, тактом, а также острым нюхом ко всему, что касалось финансовой и духовной атмосферы любой церковной общины. Все время держась в тени, он за четыре месяца ухитрился сделать то, что считалось совершенно нереальным: его комитет, подобрав энергичных помощников и пустив в ход стидменовскую технику, собрал по подписке девяносто пять тысяч долларов (при сравни тельно маленькой конгрегации – двести десять семей). Шивли не только сколотил необходимую сумму, но и создал попутно – цитируя его собственные слова – "новый дух христианской деловитости среди членов конгрегации".
      Когда Рафф вошел в большую комнату, где заседал строительный комитет, за длинным столом уже сидело семь человек с Кеннетом Стрингером в центре.
      Рафф с огорчением обнаружил, что на заседании присутствует и Шивли, примостившийся на отлете, в дальнем конце стола. Шивли, по его словам, пришел только из вежливости: "Вдруг я смогу чем-нибудь помочь". "Нет, – думал Рафф, – Шивли не союзник: слишком много вечеров провел он в качестве гостя на обедах у Джорджа Синглтона Хоули, архитектора, который хотя и практически ушел от занятий архитектурой, но тем не менее предложил "подарить" конгрегации Смитсбери свои профессиональные услуги (вместо денег по подписке). Хоули не гнался за новыми лаврами, а просто, как большинство архитекторов, жаждал построить церковь".
      При таких обстоятельствах этика воспрещала Раффу обращаться к комитету с какими-нибудь предложениями по собственной инициативе. Но он был специально приглашен. Об этом позаботился Кен Стрингер.
      Рафф не был желторотым новичком, впервые выступающим перед строительным комитетом. Работая в Тоунтоне и Ньюхилле, он накопил немалый опыт, а Кен Стрингер снабдил его фактами и цифрами. Накануне вечером он сказал Раффу на прощание: "Вы только будьте самим собой, Рафф. Постарайтесь рассказать им то, что рассказывали мне. Думаю, что мы провернем это. Должны opnbepmsr|".
      – Рафф, – сказал Кеннет Стрингер, вставая, – вы, кажется, впервые встречаетесь с членами нашего комитета. – По сравнению с остальными шестью сам он казался мальчишкой.
      После официальных представлений поднялся Лаймен Орр, председатель комитета; он сидел на левом конце стола, неподалеку от Шивли.
      – Начну с того, – сказал он, выговаривая слова твердо и раскатисто, как заправский янки, – что мы много слышали о вас от Кена. И никаких предубеждений у нас нет, имейте это в виду. – Он сделал паузу. У него была крепкая фигура, смелое лицо, и стоило ему чуть-чуть улыбнуться, как складки, бегущие от крупного носа к нижней челюсти, и морщинки у спокойно-проницательных голубых глаз и длинного, тонкого рта, мгновенно углублялись. – Возможно, кое-кто предпочел бы, чтобы мы обратились к архитектору, который разделяет нашу веру. Но, поверьте, в данном случае нас интересует только одно: работа.
      – Благодарю вас, – сказал Рафф, стоя под перекрестным огнем оценивающих взглядов. Он был рад, что не поленился и надел тщательно выутюженный серый твидовый костюм, белую рубашку и черный вязаный галстук.
      – Ни для кого не секрет, – продолжал Лаймен Орр, – что нам предложил свои услуги один из членов нашей конгрегации. Но мы хотим учесть все возможности. Мы приветствуем новые идеи. Более того – нуждаемся в них. – Он посмотрел на Стрингера, и задорная улыбка тронула его губы. – Поэтому мы и согласились на предложение Кена. – Перед тем как закончить, Орр снова помолчал. – Но в первую очередь мы обязаны думать о прихожанах. СТройть-то будем на их денежки. И мы не примем никаких чересчур фантастических или расточительных проектов. Хотите что-нибудь сказать, прежде чем приступим к делу?
      – Только одно, мистер Орр, – сказал Рафф, глядя на него тепло и признательно. – Только то, что я очень благодарен за предоставленную мне возможность. Я еще не построил ни одной церкви, но всегда мечтал об этом и готов сделать все, что от меня зависит, лишь бы получить заказ. – Он продолжал, ободренный умным, проницательным и в то же время приветливым взглядом Орра. – Я вложил душу в этот проект. Больше чем душу.
      Лаймен Орр кивнул.
      – Лучше всего расскажите нам сначала о своей жизни и работе. – Снова улыбка, углубляющая все морщины. – Затем мы начнем донимать вас вопросами.
      Рафф откашлялся. Он вдруг заметил, что все еще держит в руках большую папку с чертежами и фотографиями. Сделав шаг вперед, он положил ее перед Орром, потом отступил и снова откашлялся. Сунул было руку в карман за сигаретами, но тут же вытащил обратно.
      Он рассказал обо всем, что, по его мнению, было существенно для членов комитета: о своем смешанном происхождении, о том, откуда он родом, какой колледж окончил, у каких архитекторов работал, о тоунтонской фирме, из которой он вышел, чтобы переехать в Смитсбери и начать самостоятельную практику. Он сказал, что уже давно думает об этой церкви.
      Пока члены комитета рассматривали чертежи и фотографии, он не выдержал и закурил.
      – Стрингер был в восторге от вашего замысла, – сказал Лаймен Орр. – Расскажите теперь о нем сами, мистер Блум...
      Ну вот, началось.
      – С моей точки зрения, – заговорил Рафф, волнуясь и поэтому пользуясь несвойственными ему казенными оборотами, – задача сводится к тому, чтобы построить здание вполне современное и вместе с тем продолжающее архитектурные традиции данной местности. Конечно, создать что-нибудь привычное для глаза куда легче, но, по-моему, это было бы просто нечестно. – Рафф постепенно успокаивался. – Насколько я понял мистера Стригнера, вы хотели бы, чтобы ваша церковь привлекала молодое поколение?
      Орр и еще несколько членов комитета кивнули. Кен Стрингер одобрительно улыбнулся.
      – На мой взгляд, один из серьезнейших недостатков современных церквей как раз и состоит в том, что эти ничего не говорят молодежи. Не вызывают в ней. Они чересчур величественны и мрачны. Чересчур Церковны. Ребятишек они иногда даже пугают. – Рафф влекся и полностью овладел собой. – Мне кажется, церковь должна выглядеть дружелюбно и молодо, и если ее построили в наше время, то пусть у нее не будет такого вида, словно ей сто или двести лет.
      Конечно, первое возражение исходило от Фрэнклина дэвиса.
      – Вы считаете, что старые церкви отжили свое? – Дэвис, тонкий, хрупкий, лысый, барабанил бескровными пальцами по краю стола.
      – Вовсе нет, мистер Дэвис, – возразил Рафф. – Я хочу сказать другое: неумно, более того – расточительно, принимать церкви восемнадцатого века за образец для нашей церкви. Если вы предоставите мне возможность изобразить на бумаге то, что я предлагаю, мне кажется...
      – А не расскажете ли вы нам, – пришел к нему на выручку Кен Стрингер, – как вы представляете себе будущее здание церкви? То есть не изобразите ли его на словах так, как изобразили мне? Исходя из этого, члены комитета смогут решить, хотят ли они продолжать переговоры и заказать вам предварительные чертежи.
      – Охотно. – Но Рафф и не думал что бы то ни было изображать. Во всяком случае, не сейчас. Последние два года не прошли для него даром. Основываясь на своих наблюдениях и раздумьях, на своем опыте, он выбрал только те пункты, которые считал самыми убедительными. – Прежде всего должен подчеркнуть следующее: при мер лучших современных церквей показал нам, что они обходятся дешевле, чем церкви, построенные по классическим образцам. К тому же современные проекты отличаются куда большей гибкостью. – Рафф был сейчас во всеоружии. – За счет экономии на пирамидальной крыше можно добавить две классные комнаты для воскресной школы.
      – Вы хотите сказать, что у нашей цекви не будет пирамидальной крыши? – Фрэнклин Дэвис, главный жертвователь, уставился на Раффа унылыми водянисто-голубыми глазами.
      Рафф секунду колебался.
      – Да, в общем, не будет.
      – Какая же это конгрегациональная церковь без пирамидальной крыши? Это вообще не церковь! – Фальцет Дэвиса забрезжал от возмущения.
      – Сейчас я перейду к этому вопросу, – сказал Рафф.
      – А вы знаете, каким требованиям должна удовлетвс рять архитектура конгрегациональной церкви? – не успс каивался Дэвис.
      – Прежде не знал, – ответил Рафф. – Никогда не занимался этим. Но теперь, кажется, знаю. Многое мн рассказал мистер Стрингер, и, кроме того, я осмотре немало церквей в Коннектикуте...
      – А известно вам, какая нам нужна площадь, мисте Блум? Wспросил другой член комитета.
      – Да, известно. Шесть тысяч квадратных футов, ил около того. То есть примерно десять квадратных футов н человека.
      – Как же все-таки с пирамидальной крышей? – снов раздался надтреснутый голос Дэвиса.
      – Сейчас перейду к этому, мистер Дэвис. Думаю, мн известны и ваши требования и характер участка. В своём проекте я постараюсь сохранить в неприкосновеннос-п побольше деревьев – мне хотелось бы, чтобы дереву вошли естественной составной частью в проект. – Он запнулся: где найти достаточно убедительные слова, чтоб! вызвать в воображении этих людей образ, который он са? видит с такой отчетливостью? – В общем, так... Эт; церковь будет иметь вид заглавной буквы "А" с очень острым углом при вершине.
      – Как, как? – Это опять Дэвис.
      – Простая А-образная конструкция, – объясни, Рафф. – Боковые стены имеют наклон и наверху сходятся Так что, если хотите, вся церковь становится пирамидаль ной крышей. – Рафф видел, что лица слушателей вы ражают растерянность и недоумение.
      – Вот так... – Он соединил пальцы рук таким образом что получилось нечто вроде высокой двускатной крыши
      Мистер Дэвис почесал за ухом, в том месте, где он ещё не совсем облысел.
      – На мой взгляд, – с растущим волнением продолжа; Рафф, – эта форма выражает сущность церкви – онс напоминает положение рук во время молитвы.
      – В этом – смысл всей концепции, – сказал Кеь Стрингер, явно обращаясь к Фрэнклину Дэвису.
      – А где в этом А разместятся классные комнаты? – спросил кто-то.
      Когда Рафф попытался объяснить и это, другой члеь комитета сказал:
      – Что-то больно уж смахивает на большую палатку По-моему, раз это церковь, так пусть и будет похожа на церковь.
      Эд, если бы вы видели ее на чертеже... – вступился Стрингер.
      Один вопрос, мистер Блум, – заговорил Лаймен Орр. – Имеете вы представление, во что обойдется постройка вашей церкви?
      – Только приблизительно, – ответил Рафф. – Но заверяю вас, что ее можно построить, сэкономив при этом семь-восемь тысяч из ассигнованной суммы.
      Жесткое, морщинистое лицо Орра смягчилось.
      – Приятно слышать, – сказал он.
      Лысая голова Фрэнклина Дэвиса повернулась в сторону Орра.
      – Лаймен, я по опыту знаю, что предварительные расчеты архитекторов никогда не оправдываются. – Он перевел взгляд на Раффа. – Прежде чем мы перейдем к следующим пунктам, должен сказать, что эта ваша А-образная конструкция для меня так же непостижима, как А-бомба. И обойдется, надо думать, не дешевле.
      Рафф заметил, как нахмурился Кен Стрингер.
      – Лично я доверяю расчетам мистера Блума, Фрэнк. Если архитектор утверждает, что может сэкономить нам столько денег, то, мне кажется, мы должны хотя бы предоставить ему возможность познакомить нас с предварительными чертежами или эскизами.
      – Сколько вы возьмете за предварительные чертежи? – спросил Фрэнклин Дэвис.
      – Ну, я... – Рафф чуть было не сказал, что сделает их даром. С профессиональной точки зрения, предварительные чертежи должны быть оплачены, но Рафф смертельно боялся упустить и без того проблематичный шанс. – Тут дело не в деньгах... То есть я очень хотел бы представить эти чертежи, так как у меня нет другого способа объяснить, что я имею в виду.
      – Какова же ваша цена? – спросил Орр.
      Рафф наудачу назвал ничтожную цифру:
      – Пятидесяти долларов будет достаточно.
      Орр кивнул.
      – Вот что меня смущает, – заговорил один из членов комитета. – Как вы сможете снизить стоимость при такой сложной форме здания? Ведь это очень трудоемкая конструкция. И потом, откуда будет проникать свет, если Две главные стены поднимаются под острым углом до самого верха?
      – В церкви будут три источника света. Во-первых, застекленный фронтон, во-вторых, частично застекленная задняя стена. Но основным источником света будут две узкие полосы стекла по всей длине конька...
      – Что?! – одновременно воскликнули три члена комитета.
      – Вы хотите застеклить самый конек крыши? – спросил Фрэнклин Дэвис.
      – Да. Это будут узкие полосы стекла – дюймов по шестнадцать каждая. Они пройдут прямо по стропилам, так что все конструктивные элементы крыши, сходясь вверху будут одновременно играть роль оконных переплетов. Они разделят фонарь на клетки, которые создадут интересную игру света в помещении церкви.
      Фрэнклин Дэвис громогласно запротестовал.
      – Хотелось бы знать, почему вы считаете, что для церкви стеклянные полосы лучше, чем обычный конек? – поинтересовался Орр.
      – Не для всякой церкви. Только для этой. Потому что она окружена деревьями. – Он помедлил, потом убежденно заговорил: – Но главным образом потому, что конгрегаци-ональная церковь по сути своей, по обрядам и архитектуре всегда была самой простой, самой человечной, самой естественной, и, значит, здание церкви должно естественно, органично сливаться с небом и деревьями. И еще потому, что свет, льющийся сверху, уже сам по себе является символом...
      Больше Раффу ничего не удалось сказать. Все разом заговорили, страсти накалились, собрание распалось. Тут Кен Стрингер поспешил вмешаться и тактично увел Раффа в соседнюю комнату.
      Ожидая его возвращения, Рафф выкурил добрую половину своего запаса сигарет. Стрингер вернулся с таким видом, словно побывал в драке; тем не менее он улыбался.
      – Конец первого раунда, – объявил он. – Один – ноль в вашу пользу, Рафф. Теперь давайте эскизы, да поскорее.
      – Что там было? – спросил Рафф, вытирая лоб и шею совершенно мокрым платком.
      – Неважно, – отмахнулся Кен. – Только соберитесь с силами и выдайте им чертежи неслыханной красоты.
      – Спасибо, Кен, – пробормотал Рафф, не умея иначе выразить чувство огромного облегчения и радость возродившейся надежды.
 
      В ту же ночь Рафф начал работать, как одержимый. Он чертил почти до рассвета, пока не почувствовал, что глаза то словно полны песку. Он лег, часа четыре поспал, Потом выпил неимоверное количество кофе и в полоВинс девятого уже снова сидел за работой. И так – две ночи и три дня.
      Достаточно – почти достаточно – для того, чтобы отогнать неотвязные мысли о ней, заполнить ноющую пустоту в сердце.
      Лист за листом – скомканные наброски видов, планов, разрезов – летели в мусорную корзину, прежде чем Рафф взялся за окончательный вариант.
      Усталости не было. Возбуждение росло с каждым часом. Мягкий черный карандаш сам собою скользил по бумаге.
      Рафф начертил не только планы церкви и отдельно план того крыла, где помещалась воскресная школа, но и все общие виды здания. Кроме того, он сделал перспективный вид акварелью, чтобы наглядно показать эту церковь из камня и дерева, стены которой вздымались под острым углом, сходясь у стеклянного конька; чтобы члены комитета видели ее в естественном окружении древних кленов и вязов; чтобы они поняли, как органически сливается она с контурами местности, с приютившими ее деревьями и пологом неба...
      В четверг под вечер пришел Кеннет Стрингер и встал, как нетерпеливый рассыльный, у чертежной доски; едва лишь высохли краски, он схватил чертежи и умчался. В тот же день он представил их специально созванным членам комитета.
      Ожидая ответа у себя в конторе, Рафф попытался уснуть, но так и не сомкнул глаз.
      В одиннадцать вечера зазвонил телефон.
      – Рафф, можете вы сейчас прийти ко мне? – Это был Кен Стрингер. Голос его звучал тускло, уныло.
      – Неудача, Кен? – спросил Рафф. Он все понял.
      – М-м-м... Они отклонили, Рафф.
      – Так... – Рафф уставился на чертежную доску.
      – Но я не собираюсь сдаваться. И вы не сдавайтесь. Можете вы прийти сейчас? Нужно поговорить.
      Когда Расрф пришел к священнику, тот уже взял себя в руки и снова был полон надежды и решимости.
      Как ни пытался Рафф тоже настроиться на оптимистический лад, ему это не удалось. Он слишком устал; бессонная, лихорадочная работа доконала его. Все тело ныло от безнадежности. Он старался не думать о том, какую брешь в его сбережениях пробила перестройка конторы и квартиры.
      – Из-за чего все-таки они угробили ее? – спросил он наконец.
      – Понимаете, – сказал Кен Стрингер, – все уже было на мази, можно сказать – вот-вот и прошло бы, Но тут они спросили Леонарда Шивли, что он думает на этот счет. А он сказал, что, судя по этому проекту они рискуют получить собачью конуру, но что не будет никакого риска, никаких неприятностей и огорчений если мы обратимся...
      – К Хоули, – закончил Рафф.
      Стрингер кивнул.
      – Но я еще не сказал вам о главном ударе под ложечку. После Шивли выступил Фрэнклин Дэвис и заявил, что если мы примем ваш проект, то можем не рассчитывать на его тридцать пять тысяч.
      – Аминь, – пробормотал Рафф.
      – Но я не складываю оружия, – сказал молодой священник. – Я еще только начинаю борьбу. До следующего совещания строительного комитета целый месяц. Я добился их согласия на то, чтобы о проекте высказались все члены конгрегации. Я повесил ваши эскизы на большой доске объявлений в приходском доме. Пусть все посмотрят на них. Мы с Молли начнем работу среди молодежи и в Клубе молодоженов. Они-то будут голосовать за ваш проект, в-этом я уверен. На мой взгляд, он поразительный и оригинальный, и я не dnosys, чтобы его зарезали.
      – Слушайте, Кен, – заговорил Рафф, – я не хочу, чтобы вы из-за этого лезли на рожон. Вы уже и так достаточно сделали...
      – А я вам говорю, что я еще и не начал, – возразил Кен. Он взъерошил свои короткие светлые волосы.
      Но на этот раз задорная решимость священника не заразила Раффа. И когда он ехал домой, эта печальная ночь сулила ему только недоброе.
      Он отпер дверь, вошел в просторную комнату, где еще два часа назад жил и работал, полный надежд. По винтовой железной лестнице поднялся на балкон, служивший ему спальней. Нельзя больше думать о церкви, иначе ему не уснуть.
      Он лежал на низкой кровати и не спал.
      Вернулась ли уже Трой из Бостона?
      И как там Винс Коул в Западной Виргинии?
      И как Эбби?
      И вдруг он с удивлением подумал о том, что Эбби в конце концов дождался, добился почти всего, что ему нужно в жизни. Эбби, такой робкий, осторожный и благопристойный, оказался достаточно мужественным, чтобы ради любви к Феби нарушить все условности.
      Тогда как он, Рафферти Блум, словно заразившись от осторожностью, сдержанностью и благопристойно-лишил себя шанса завоевать Трой.
 
      Он уснул на рассвете, а когда проснулся после короткого беспокойного сна, было только четверть девятеро. Он встал, подгоняемый сознанием, что даже один лишний час сна для него теперь непозволительная роскошь.
      Позавтракав и одевшись, он заказал телефонный разговор с шарикоподшипниковой фирмой "Тикнор" в Тор-рингтоне, штат Коннектикут. Он собирался сделать это сразу, как приехал в Смитсбери, но увлекся перестройкой своего дома и забыл.
      Ожидая соединения, он сидел за своим безрадостно-пустым чертежным столом и оглядывал комнату.
      Прежде здесь помещалось маленькое предприятие по изготовлению серебряных и платиновых изделий, но когда Молли Стрингер сняла этот дом для Раффа, он уже многие месяцы пустовал. Обходился он недорого, всего семьдесят пять долларов в месяц. В помещении конторы был огромный, совсем простой кирпичный камин, который прежде, очевидно, служил плавильной печью. Рафф и его помощник-плотник разобрали переднюю стену дома, поставили через каждые три фута деревянные стойки четыре на четыре и застеклили промежутки между ними. Входную дверь Рафф выкрасил желтой охрой теплого оттенка, неоштукатуренные стены внутри – белилами, а дубовые балки оставил в их натуральном виде. В задней части дома над маленькой кухней Рафф устроил застекленный балкон, служивший ему спальней. Туда вела старенькая, купленная по случаю, железная винтовая лестница.
      Просторная комната внизу служила конторой и гостиной. Рафф сделал стенные полки и шкафы для чертежей, из Двух деревянных козел и гладко выструганной двери соорудил чертежную доску. В порыве безумной расточительности он купил еще современную тахту, обитую темно-зеленой материей в рубчик, два мягких стула, длинный ноллевский стол, а в Смитсбери ему удалось найти несколько простых старинных сосновых стульев; в резуль-Тате получилась чудесная игра форм и поверхностей, теплых и холодных красок...
      Этот дом доставил ему огромное, никогда прежде не испытанное наслаждение.
      И разорительное до крайности.
      – Фирма "Тикнор" на проводе, – звонко отчекани голос в телефонной трубке.
      Но секретарь сказал Раффу, что Тикнор еще не приходил. "Позвоните через полчаса... "
      Рафф закурил. Видимо, он совсем рехнулся тогда у Вертенсонов: промчался мимо Тикноров, думая только о том, как бы поскорее увезти Мэрион Мак-Брайд.
      Он вдруг поднял голову и поглядел в огромное, во всю стену окно: мальчишка-рассыльный опускал в его ящик газету. Рафф сообразил, что это, видимо, тот самый номеп смитсберийской газеты "Пчела", где помещена статья о нем. Он открыл дверь и вынул газету из ящика.
      Так оно и есть. На первой странице. Он разложил газету на чертежной доске.
      Вот фотография перестроенного дома, вот портрет самого Раффа, а вот интервью в две колонки, которое он дал на прошлой неделе. АРХИТЕКТОР ИЗБИРАЕТ СМИТСБЕРИ СВОИМ ПОСТОЯННЫМ МЕСТОЖИ ТЕЛЬСТВОМ, – гласил заголовок над его фотографией. Бегло просматривая интервью, он ужасался нелепостям, которые, очевидно, наговорил. Его передернуло, когда он добрался до высказываний мистера Рафферти Блума, "известного современного архитектора", о Смитсбери и его чудесных окрестностях, а также о возможности создать современные здания в этом, еще нетронутом краю.
      Но разделы, написанные самим редактором газеты, были очень милы и наивны. Рафф воспрянул духом при мысли, что, может быть, статья принесет ему клиентов.
      Он отложил газету и снова вызвал Торрингтон. На этот раз его соединили с Тикнором.
      – Мистер Тикнор, с вами говорит Рафферти Блум. Я...
      – Кто?
      – Блум. У Вертенсонов мы...
      – А! Архитектор. Да, да, теперь вспоминаю. Как поживаете?
      Рафф сказал, что он обосновался в Смитсбери и открыл там свою контору. Потом спросил, нельзя ли ему встретиться с мистером Тикнором?
      – Боюсь, вы немного опоздали. Мы уже начали работы. Машина завертелась.
      – Ах так! – Рафф проглотил слюну.
      – Мы пригласили Картера Филипса, нью-йоркского архитектора, – продолжал Тикнор. – Может, знаете его – в журнале "Дома и сады" есть фотография большого дома, построенного по его проекту. Не видели случайно?
      Рафф сказал, что не видел.
      – Мне бы хотелось, чтобы он взглянул на дом, который вы строите для Всртенсонов. Не возражаете?
      Нет, Рафф не возражал.
      – Обидно, что мы с вами разминулись, мистер Блум, – не без сожаления в голосе сказал Тикнор. – Надеюсь, в следующий раз...
      Рафф положил трубку и отодвинул аппарат на самый край чертежной доски. Рассеянно просмотрел первую страницу газеты. Он не знал, не представлял себе, далеко ли простирается эта пустыня стоячего, бесплодного времени, выдержит ли он, хватит ли s него сил.
      Чтобы как-нибудь заглушить страх, он встал, прошел в другой конец комнаты, достал из стенного шкафа обрезки картона, клей, ножницы, острый нож, краски и взялся за сложную, кропотливую работу: он решил смастерить макет своей церкви в подарок Кену и Молли Стрингерам.
      Он трудился весь день, наутро снова сел за макет, но тут позвонил Роджер Вертенсон: в доме приступили к кладке камина, и каменщик сказал, что ему было бы спокойнее, если бы Рафф приехал, тем более что Рафф и сам просил вызвать его.
      Он отложил макет, запер контору, где не было ни работы, ни клиентов, и поехал в Ньюхилл-Коув. Добрался он туда в половине третьего.
      Шагая по великолепному участку Вертенсонов, он с глубоким удовлетворением отметил, как быстро поднимается дом: каркас готов, пологие стропила уже укреплены на солидных подушках, и весь ансамбль так гармоничен, что взгляд сам собою скользит от округлых очертаний каменной ограды к входу, и дальше, к каменному выступу террасы, которая, подобно носу корабля, устремляется к морю. Ему стало легче, и смертельная апатия, владевшая им в дни ожидания, начала отступать.
      Он пробрался в пятистенную, еще открытую со всех сторон гостиную и около двух часов работал с молодым каменщиком, отбирая камень за камнем, указывая, как их расположить. При нем рабочие с помощью массивной треноги, веревок и блоков подняли и положили на место громадный замковый камень неправильной формы.
      Рафф смотрел на его замшелую, выветренную, испещ-Ренную пятнами поверхность, зеленую, серую, охряную, и вдруг на него нахлынули воспоминания о том далеком Дне, и он снова ощутил прикосновение стеганого красного пальто, и щек, чуть холодноватых от ветра, и удивленного рта и снова услышал громкий призыв своей, прежде немой тоски...
      В половине пятого рабочие разошлись, а Рафф с каменщиком отправились в Ньюхилл-Сентер и выпили там в баре по нескольку кружек пива. Потом он позвонил в контору к Эбби, но не застал его.
      Повинуясь неотступному желанию, родившемуся еще на участке Вертенсонов, Рафф сел в машину и поехал в Тоунтон к дому Трой. Он подошел к боковому входу и постучал в ветхую дощатую дверь, не думая, да и не желая думать о том, что он скажет Трой, когда увидит ее.
      Но в доме стояла тишина – только эхо подхватывало стук; такое глубокое безмолвие бывает лишь в зданиях, где уже давно никто не живет.
      Трой все еще в Бостоне.
      Рафф повернулся и воровато отошел от двери, охваченный нелепым страхом, как бы его не увидели.
 
      Уже смеркалось, когда он закончил макет, который собирался вечером преподнести Стрингерам, и тут угрюмое отчаяние, терзавшее его весь день, немного рассеялось: впервые он вздохнул с облегчением.
      Кто-то громко и отрывисто постучал в дверь, и Рафф впустил незнакомого, очень некрасивого человека, который отрекомендовался Уильямом Фоссом. У него были взлохмаченные волосы, большие уши и грубые, узловатые руки. Он сказал, что прочел эту статейку в "Пчеле".
      – Мне страх как понравились слова насчет того, что вам по душе это местечко. Я тут и родился и вырос. Теперь живу в Нью-Бритене, но вырос я тут. – Он окинул взглядом контору, ее высокий потолок. – Не знаю, мистер Блум, интересуетесь ли вы строительством поселков, но если интересуетесь, то я, пожалуй, подкину вам работенку...
      – Очень интересуюсь, – сказал Рафф, указывая гостю на один из своих новых стульев у камина. Неужели ему выпала такая удача?
      – Вы недурно подновили этот сарай. – Фосс все еще осматривал контору. Рафф ждал, что тот спросит его, где он прежде работал и нельзя ли увидеть образцы этой работы, но Фосс, видимо, спешил перейти к главному. – Я построил с полдесятка поселков вокруг Нью-Бритена, – сказал он без околичностей. – И всегда держался подальше от архитекторов. СТройл по собственным планам. Но на этот раз мне нужны новые образцы. После войны народ стал плодиться вовсю, и теперь каждой семье подавай три спальни! Пробовали вы когда-нибудь выкроить три спальни доме площадью в восемьсот девяносто квадратных футов?
      – Нет, – после короткого молчания ответил Рафф.
      – Вот и я не пробовал. Потому-то мне и нужен ловкий, изворотливый архитектор.
      – Сколько домов будет в этом поселке?
      – Пятьдесят пять. Участок мировой. Почти двадцать акров.
      Рафф смотрел на него, пытаясь скрыть удивление: пятьдесят пять домов на неполных двадцати акрах!
      – Тесновато, пожалуй, будет, – заметил он как бы мимоходом.
      – Ну, Билл Фосс знает свое дело. А людям нравится жить впритирку.
      Все-таки Рафф стал прикидывать в уме: если вычесть площадь, которую займут улицы, и дороги, и подъездные дорожки, дома придется строить чуть ли не стена к стене.
      – А что представляет собой участок, мистер Фосс?
      – Участок такой, что пальчики оближешь: отличная, ровная местность. Надо только выкорчевать деревья и кустарники, – ответил тот. – А требуется мне вот что... – И он перечислил свои требования, включавшие, между прочим, такие пункты: обшивка верхней половины всех фронтонов сучковатыми сосновыми досками, большие панорамные окна, выходящие на улицу, навесы для автомобилей на деревянных подкосах, внутренние шкафы для телевизоров, замаскированные под камины.
      Какой-то кошмар! В воображении мгновенно возникает настоящий архитектурный гиньоль, а этот человек говорит о нем с поистине первобытной наивностью. Рафф до конца выслушал всю тошнотворную программу мистера Фосса.
      "Помни, – говорил он себе, – ничего другого ты и не мог ожидать; с этим сталкивается почти каждый архитектор. И ты должен попытаться изменить это. Должен приложить все усилия, чтобы образумить, переубедить клиента, объяснить ему. У него нет ни твоих знаний, ни вкуса, ни образования".
      – Мистер Фосс, – осторожно заговорил Рафф, – я только начинаю свою самостоятельную работу и чертовски хочу начать как можно скорее. Не согласитесь ли вы выслушать некоторые мои соображения насчет архитектуры?
      – Обязательно! – сказал Фосс. – Конечно!
      Вооружившись терпением, Рафф постарался изложить свои взгляды с предельной простотой и ясностью. Но хотя все время кивал и приговаривал: "Конечно, конечно!" – Рафф видел, что слова отскакивают от него, как горох от стенки.
      Тогда он решил прибегнуть к фотографиям. Картинки лучше дойдут до Фосса. Он вытащил груду журналов – "Аркитекчерел форум", "Прогрессив аркитекчер", "Арки-текчерел рекорд", "Ю. С. Аркитекчер" – и показал несколько поселков, решенных не всегда удачно, но, во всяком случае, несравненно лучше, чем у Фосса.
      – Конечно, конечно! – поддакивал Фосс.
      Как с гуся вода!
      – Ловко состряпано! – одобрил Фосс, когда Рафф кончил показывать журналы. – Только я-то ведь лучше знаю, чего хотят люди. И не собираюсь подсовывать им какую-нибудь дрянь.
      Нет, с этим человеком не сговоришься.
      Тут дело не в гордости, не в принципах и не в компромиссе. Просто рука не поднимается построить такой поселок, такой Гадвилл с сучковатыми сосновыми досками и дурацкими окнами; такую трущобу без единого деревца, утрамбованную и упакованную, точно банка сардин. Вот случай специально для Общества защиты людей от жестокого обращения. Нет, не поднимается рука на такое дело. Даже если проект будет анонимный.
      Разочарованно, но учтиво Рафф открыл дверь. И Фосс ушел.
      А Рафф явился на обед к Стрингерам с опозданием. Умолчав о неудачной встрече с Фоссом, он преподнес Кену и Молли макет церкви.
      Наблюдать за ними, видеть их лица (вместо физиономии мистера Фосса), следить за тем, как они рассматривают макет, дотрагиваются до наклонных стен и длинного, узкого стеклянного конька, как восхищаются искусно нарисованной кладкой фундамента, из которого вырастают высокие сходящиеся наверху стены, слышать возгласы искреннего одобрения – все это было для Раффа пол ноценной наградой за многие часы упорного труда, потраченного на миниатюрное здание.
      Но макет не залежался у Стрингеров. В тот же вечер они взяли его с собой в приходский дом.
      Вместе с эскизами церкви он стал оружием в начатой ими кампании. Ничего подобного этой кампании, длившейся в общей сложности месяц, Рафф в жизни своей не видел. Только неутомимая энергия Стрингеров спасла его от отчаяния и апатии, овладевших им после того черного дня, когда строительный комитет отверг проект.
      Кен Стрингер, благодушный священник с копной белокурых волос и обманчивым видом студента-перво-курсника, и его худощавая, веснушчатая молодая жена вели сражение с изворотливостью и пылом, достойными завзятых политиканов накануне выборов.
      Если вначале их деятельность напоминала порывы свежего мартовского ветра, то под конец она превратилась в настоящий циклон.
      Они звонили Раффу в любое время дня и ночи, гоняли его в самые непостижимые места, таскали с собою, если момент казался им стратегически важным.
      Они хитростью заставили его выступить в Клубе молодоженов с рассказом о современных церквах, виденных им в разных штатах страны во время его путешествия, принуждали объяснять чертежи всем, кто соглашался слушать, и добились даже того, что он был приглашен в Клуб львов, где произнес на редкость неудачную речь.
      "Львы" отнеслись к Раффу критически, зато молодожены обратились на путь истинный и приняли проект с полным }mrsgh`glnl.
      Кен Стрингер разжег фантазию подростков на воскресном собрании Общества пилигримов. Молли выступила перед членами клуба Женского вспомогательного корпуса. Без особого успеха. Зато молодые женщины из другого церковного клуба с мрачным названием "Будущие бабушки Смитсбери" проявили к проекту новой церкви большой интерес.
      Стрингеры взяли с собой эскизы и макет (высотой в четыре фута десять дюймов) на окружную конференцию в колледже "Стерлинг дивинити" в Йеле.
      По их предложению в старшем классе смитсберийской школы был устроен конкурс. Ученики писали сочинение на тему "Почему я люблю новую архитектуру".
      К концу четвертой недели Кен Стрингер стал обладателем открытого письма к строительному комитету, в котором члены конгрегации просили пересмотреть вопрос о строительстве новой церкви по проекту Рафферти Блума.
      К письму был приколот лист бумаги, а на нем свыше сотни подписей и резолюция о "необходимости собрать Добавочный фонд на случай, если это потребуется для осуществления столь нужного и достойного дела". Таким путем сторонники Раффа пытались заранее отразить удар, который был бы нанесен всему замыслу, если бы Фрэнклин Дэвис отказался внести тридцать пять тысяч долларов.
      Но, несмотря на все эти подписи и добавочный фонд, Пятнадцати тысяч все еще не хватало.
      Поэтому накануне решающего заседания комитета Раффу было предложено взять приступом смитсберийского банка. Это был его первый опыт: до пор ему не приходилось иметь дело с банками.
      Ему назначили прийти в два часа. В маленькой конторе ютившейся в глубине здания, он разложил на столе эскизы и поставил макет.
      Он просил даже не займа, а только обещания, что заем будет предоставлен. Не согласится ли банк ссудить его пятнадцатью тысячами долларов, если проект церкви будет принят?
      Оба директора не проявили никакого восторга. Они допрашивали Раффа с большим пристрастием, чем члены строительного комитета.
      – Из-за этой церкви подняли такой шум, какого в Смитсбери не было с тех пор, как Историческое общество устроило скандал из-за магазина без продавцов у городского сквера, – недовольно сказал один из них.
      Второй был еще откровеннее:
      – Слишком рискованное это дело, мистер Блум вмешиваться в такую заваруху. Я не хочу сказать, что вац церковь плоха и все такое, но вы ведь сами понимаете: м несем ответственность перед вкладчиками...
      Рафф попытался объяснить им, что церковь буд необычайно гармонично выглядеть среди деревь и естественно сольется с окружающим пейзажем, что сэр форма ее уже является символом. Попытался он таю доказать, что такая конструкция экономичнее, так как в № совмещаются зал, купол и шпиль; что в этом единственш величественном...
      – Еще одно возражение, – сказал второй директ и постучал по стене макета. – В сентябре у нас быва! ураганы, и вашей стене придется принимать их нати на себя.
      – Не думаю, – возразил Рафф. – Здесь господству! северные и северо-западные ветры; что же касает ураганов, то они обычно налетают с востока...
      – Так-то оно так...
      Рафф показал на план участка.
      – Церковь обращена на юг, и стены идут с юга север. На них лежит основная нагрузка. И если да налетит ураган... I
      Нет. Что толку? Ветер, конструкция, символическ форма, экономия – для них это все пустой звук.
      Банк отклонил его просьбу. Не согласился даже дать письменное обещание, что предоставит заем.
      Рафф унес эскизы и макет. Он сообщил по телефону печальные новости Кену Стрингеру – это было их первое серьезное поражение за последнее время.
      Назавтра Рафф весь вечер не выходил из конторы, обращая молчаливые мольбы к собранию, которое шло в это время в приходском доме. Ожидая звонка Стрингеров, он прошагал по комнате не меньше десяти миль.
      Когда в конторе пронзительно зазвонил телефон, Рафф добегался до полного изнеможения.
      – Если вы завтра свободны, – вежливо и невыразительно звучал в трубке голос Кена, – то, пожалуй, принимайтесь за рабочие чертежи.
      Все еще не веря новости, Рафф выслушал полный отчет о новом решении комитета и о том, что хотя Фрэнклин Дэвис невольно поддался общему изменившемуся отношению к проекту Раффа, однако окончательно он устыдился лишь тогда, когда "оппозиция" (то есть сторонники Стрингера) постановила обратиться за помощью к местно му банку.
      – Кен! – завопил Рафф. – Я вас обожаю! Объясните, как нам удалось этого добиться? Нет, не нам! Вам! – И от полноты восторга добавил: – Кен, будь вы католиком, я выбрал бы вас папой.
 
      Спать в такую ночь было бы возмутительной тратой времени. Рафф прошагал по комнате еще несколько миль, потом схватился за телефон, стоявший на чертежной доске. Он позвонил в Тоунтон Эбби Остину. Его радость переливалась через край. Он должен был с кем-нибудь поделиться. Трой... Если бы можно было все рассказать Трой!
      Его звонок разбудил Эбби.
      – Эбби, они утвердили! – крикнул Рафф. – Сегодня вечером.
      – М-м? – сонно промычал Эбби.
      – Сегодня вечером утвердили!
      – Рафф?
      – А кто же еще, черт тебя дери?
      – Что утвердили?
      – Проект церкви. Я строю конгрегациональную церковь. Не могу спать. Должен был рассказать тебе.
      Тут Эбби наконец проснулся.
      – Здорово! Вот это славная новость!
      – Еще бы не славная! – орал Рафф. – Новость на славу!
      – Как это тебе удалось? В твоем последнем письме был сплошной мрак.
      – Сам не понимаю. Настоящее стопроцентное чудо.
      – Погоди минутку, моя супруга желает что-то сказать тебе.
      – Это изумительно! – воскликнула в трубку Феби. – Ну, Рафф, теперь у вас все на мази.
      Потом трубку снова взял Эбби.
      – Не понимаю, с чего это я радуюсь. Ведь ты теперь мой конкурент.
      Рафф рассмеялся.
      – А мое письмо ты получил? – спросил Эбби.
      – Какое письмо?
      – Значит, оно еще не дошло. Слушай, Рафф, наш разговор очень затягивается...
      – Платить мне, а не тебе, – поддел его Рафф и ухмыльнулся.
      – Знаю, – ответил Эбби. – Но счет будет черт знает какой.
      – Что ты хотел сказать насчет письма?
      – Ах да, – спохватился Эбби. – Это по поводу обеда в следующую пятницу. Мы хотим, чтобы ты приехал...
      – Эбби, я бы рад, но проект нужно сделать как можно скорее, а ты же знаешь, чертежника у меня нет.
      – И все-таки постарайся, – попросил Эбби. Потом добавил: – Я подумал, что, может быть, тебе захочется приехать. Трой возвращается из Бостона.
      – Трой?
      – Да. Миссис Винсент Коул. Моя сестра, – уточнил Эбби.
      Даже сам Рафф слышал, как лицемерно прозвучали его слова:
      – В общем, мне, конечно, нужно побывать на участке Вертенсонов. Постараюсь соединить то и другое...
      – Ладно, притворщик ты этакий! Молодчина, что позвонил. Поздравляю еще раз. Теперь ты и в самом деле мой конкурент, op`bd`? Ну, хватит нам болтать.
      Рафф повесил трубку. Ему было наплевать на счет. Он снова начал бродить по конторе, и с каждым шагом радость его росла.
      Трой – он самым нелепым образом выпевал ее имя – Трой, если бы ты была здесь!
      Поскольку о сне не могло быть и речи, он сделал единственное, на что был сейчас способен: подошел к большой чертежной доске, заточил десяток новых карандашей, наколол чистый лист кальки и взялся за рабочие чертежи смитсберийской конгрегациональной церкви.

40

      Пятница была насыщена неожиданными событиями. К концу этого дня Рафф оказался в "Дубовом баре" нью-Йоркского отеля "Плаза". Кроме него, за столом сидели Трой, Феби и Эб. Белые салфетки почернели от геометрических фигур и перепутанных карандашных штрихов: То были эскизы общих видов и деталей церкви Раффа и актового зала доусонской частной школы Эбби.
      Вообще говоря, ничего удивительного в этом не было, так как за столами, где сидят архитекторы, споры, как правило, ведутся на салфетках, скатертях, подносах и на обороте старых конвертов. Но сегодня обстоятельства были особенные, и Эбби с Раффом чертили не потому, что не могли обойтись без чертежей, а потому, что старались как-то разрядить атмосферу.
      Теперь Рафф уже знал, что лучшими часами в этот день были часы, проведенные им в Ньюхилле. До того, как он встретился с ней. До того, как ему все стало известно.
      В четыре часа он стоял на пригорке, глядя на дом Вертенсонов. Первая секция крыши уже была покрыта черепицей цвета морской волны: Рафф для того и приехал, чтобы посмотреть, как идет эта работа.
      Роджер и Лойс Вертенсоны стояли рядом с ним и тоже смотрели на дом, на пологую, нависшую над гостиной крышу, выложенную большими треугольными голубовато-зелеными пластинами.
      – Вот уж не жалко, что всадил в эту штуку столько денег! – воскликнул Роджер.
      – А мне жалко, – заметила Лойс. – Но она вполне стоит того.
      Дом словно уплывал вдаль, к горизонту, и выступающие края пятиугольной кровли мягко поблескивали в лучах солнца, гармонируя, почти сливаясь по цвету с водой и небом.
      "Неплохо получилось", – думал Рафф. Сначала, распластавшись на этой самой крыше и наблюдая за рабочими, которые настилали черепицу, он испытывал настоящий Ужас: ему вдруг показалось, что она выглядит отвратительно. Отвратительно было все: и цвет и форма. Но теперь, когда секция была закончена, почти однотонные плитки образовали теплую, нежную цветовую мозаику и необыкноенно удачно объединили дом с водой и небом. Так удачно, что он сам себе не верил. И вообще, все это было даже чересчур: ведь, кроме того, была еще и радость победы в борьбе за церковь. Впитать то и другое одновременно Рафф не мог; видимо, его душевному складу не хватало гигроскопичности. Да, для него это было чересчур.
      Впрочем, как это он сразу не понял, что за счастье которое дала ему работа, придется расплачиваться? Что-нибудь непременно случится.
      Все стало ясно уже через час, когда он приехал к Трой Не при взгляде на нее – этот взгляд просто отдался болью в его сердце, – а при виде напряженного лица Эбби.
      – Нам пришлось немного изменить планы, Рафф. ЭДЬ1 не останемся в Тоунтоне, а все вместе повезем Трой в Нью-Йорк, – сообщил Эбби.
      – В Нью-Йорк? – переспросил Рафф.
      – Да, в Нью-Йорк, – сказала Трой. – Я уезжаю в Западную Виргинию. Все готовы? – Она стояла посреди комнаты, держа в руке сигарету. На ней был строгий костюм из шотландки. Потом она обратилась к Феби: – Мадам, если вы готовы...
      Пока они шли к машине Эба, Феби объяснила Раффу;
      – Тут было настоящее сражение. Трой только недавно приехала. Ее привез какой-то тип по имени Лайл Кейз – она познакомилась с ним там, в Бостоне. Эбби из себя выходил, уговаривая ее не ехать. По-моему, это у них первая серьезная ссора за всю жизнь.
      – Очень трогательно с вашей стороны, Рафф, – сказала Трой уже в машине. – Вернейший мой поклонш явился выпроводить меня.
      Рафф неподвижно сидел рядом с нею, замкнувшись в молчании, пока Эбби, сидевший спереди, раздражен? рассказывал ему о том, что произошло. Рафф был неспособен к комментариям: она была возле него, он вдыхал запах ее духов, видел, как она сбрасывает лакированные туфли, скрещивает ноги и болтает этими стройными ногами, в то время как сражение между ней и Эбби разгорается с новой силой. Сражение, в которое ему. Раффу, лучше не вмешиваться. Потому что он все равно будет в проигрыше, кто бы из них ни одержал победу. И он не мог не думать о том, как горько ему будет возвращаться в Смитсбери одному. После того, как снова довелось побыть с ней.
      – Ничего хорошего из этого не получится, и я ту т умываю руки. Объясни мне, Трой, на что ты рассчиты ваешь? – горячился Эбби. – Из-за своей дурацкой гор дости ты...
      – Ох, Эб! – перебила Трой. – Хватит тебе пилить меня! Повторяю в двадцатый раз: я еду не по какому-то глупому импульсу. Я и сама знаю, что мне там будетневесело. – Не дождавшись реплики Эбби, она продолжала: – Винсент каждый божий день звонит мне и умоляет приехать. Не могу же я просто порвать с ним, даже не попробовав что-то наладить. Если не ради себя, то ради Дебби. – Короткое молчание. – Знаю, это звучит смешно и ужасно старомодно, но Винсент и вправду нуждается во мне. И зачем ты опять затеял этот разговор?
      – Ты просто не в состоянии здраво судить о том, что такое ты делаешь, – заявил Эбби. – И великолепно доказала это, позволив Лайлу Кейзу привезти тебя сюда из Бостона.
      Рафф невольно посмотрел на Трой.
      Она ответила ему прямым взглядом.
      – Рафф, известно вам, что мой брат стал блюстителем общественной нравственности? Знаете, из-за чегб такой шум? Лайл Кейз, очень милый молодой человек, был настолько любезен, что привез меня сюда из самого Бостона. – Обращаясь к Эбби: – Кроме того, ведь я, как сказал бы Винсент, сразу вышвырнула его за борт, не так ли?
      – Господи помилуй, Трой, да он самый настоящий ублюдок!
      – Эб, дай мне, пожалуйста, сигарету, – вмешалась Феби, стараясь переменить тему разговора. – Ты ничего не рассказал Раффу об участке, который мы смотрели вчера? – Она повернулась лицом к заднему сиденью – крепкая, красивая, с удивительно белой кожей и блестящей черной челкой; каждым своим движением, каждым вздохом она старалась поддержать, смягчить, даже вдохновить Эба, вернуть ему уверенность, дать теплоту и волю к жизни, в которых он, подобно любому человеческому существу, так нуждался и которых так долго был лишен по милости Нины. Как завидовал Рафф такой полноте чувства, как мечтал о ней!
      Вечером, после обильных возлияний в "Дубовом баре", выйдя вместе с Эбби в уборную, Рафф не удержался от вопроса:
      – А кто он такой?
      – Кто?
      – Лайл Кейз.
      – Полное ничтожество, – сказал Эбби, оглянувшись и удостоверившись, что в комнате никого нет. – Он из хорошей семьи, но, знаешь, в семье не без урода. Трой в восторге от него, потому что он хочет пройти в Конгресс и прикидывается либералом, этаким лейбористом. Все это было бы очень хорошо, если бы я не знал, что он – просто вонючий оппортунист. – Эбби вдруг набросился на Раф-фа: – Это все по твоей Винс, Рафф. Ничего бы не было, если бы...
      – Какая разница! – перебил Рафф. Он был так несчастен, что уже не пытался притворяться. – Все равно она уезжает в Западную Виргинию!
      – Не в этом дело. – Эбби медленно, тщательно вытирал руки бумажной салфеткой. – Дело в ее настроении. Я всегда считал, что у нее больше здравого смысла, чем гордости, но, видно, ошибался. – Он замолчал. – Знаешь, что я обнаружил? Трой написала мне об этом из Бостона. Моя мать иногда способна на самые фантастические вещи, и Трой обожает ее, но почти все ее теперешнее поведение (да и прежнее тоже, я думаю) объясняется тем, что однажды, когда Трой было тринадцать лет и она собиралась на какой-то вечер, мама вдруг посмотрела на нее, покачала головой и сказала со своей характерной интонацией: "Слава богу, что ты хоть умненькая". Конечно, Трой тогда была еще очень нескладная, но потом она стала просто красивая. А попробуй сказать ей об этом! Слова матери так и засели у нее в голове. – Эбби задумался. – Она чертовски уязвима сейчас... Уже одно то, что она едет к Винсу... – Он бросил салфетку в мусорную корзину и взглянул на Раффа. – И ничего бы этого не случилось, если бы ты так постыдно не сбежал в Смитсбери. Уверен, что не случилось бы. Я-то ведь знаю, что с тобой происходит.
      – Что со мной происходит? – рассеянно спросил Рафф. Мысли его были полны тринадцатилетней девочкой, собиравшейся на вечер.
      Эбби промолчал: в уборную вошли двое мужчин. Но, возвращаясь с Раффом в бар, он резко спросил:
      – Почему ты не сказал мне?
      – Какого черта ты спрашиваешь? – так же резко сказал Рафф. – Будто не знаешь, как она ко мне относится? Я для нее просто шут, или комнатная собачонка, или еще что-то в этом роде... Но если бы даже все было по-другому, разве я мог бы вторгнуться в ее жизнь, когда...
      – А я-то думал, – прервал его Эбби, – что это ты всегда говорил...
      – Ну а теперь не говорю. – Они подошли к дверям бара.
      – В общем, сейчас уже поздно вспоминать об этом, – уныло сказал Эбби.
      Они прошли в другой конец бара, к своему столику у самой стены, покрытой тускло-бирюзовой росписью.
      – Я заказала еще мартини для всех, – объявила Трой. – Выпьем, пока мой братец не превратил эту отвальную в...
      – Рафф, расскажите нам о ваших делах в Смитсбе-ри, – поспешно вмешалась Феби.
      Эб заерзал, взглянул сперва в сторону соседнего столика, за который только что уселись две пары, потом на жену.
      – Расскажи, Рафф.
      – О церкви, Рафф, услышать я хочу, – пропела Феби.
      – В другой раз, – буркнул Рафф.
      – Другого раза может и не быть, – заметила Трой.
      Официант принес четыре мартини.
      Эбби развернул чистую бумажную салфетку.
      – Расскажи, что ты там придумал. – Пусть все окружающие видят, как они мирно беседуют.
      – У меня нет карандаша.
      – Почему это у архитекторов никогда нет карандашей? – поинтересовалась Феби, вытаскивая из сумочки карандаш и протягивая его Раффу.
      Тут-то и началась салфеточная архитектура.
      Рафф набросал грубые эскизы церкви в плане и перспективе. Эбби взял салфетку и долго ее рассматривал.
      – Здорово, – сказал он наконец. – А как ты решаешь конструкцию этого стеклянного конька?
      Рафф объяснил. Теперь салфетку взяла Трой.
      – Замечательно придумано! – воскликнула она. Потом взглянула на Раффа. – Сделают они вас за это дьяконом?
      – Блум-дьякон? – Рафф поспешно отвернулся к Эбби. – Посмотрим твой актовый зал. – Он передал ему карандаш, тщательно избегая взгляда Трой.
      Эбби начал чертить на другой салфетке.
      – Я упрашиваю Эба представить этот проект на фестиваль искусств Новой Англии, – сказала Феби.
      – Сперва нужно построить зал, – возразил тот. Окончив чертеж, он показал его Раффу.
      – Как вы находите, Рафф? Ведь правда, это АизИпыз ригиз? – спросила Феби.
      Некоторое время они обсуждали актовый зал, потом снова выпили, потом снова заговорили о церкви, и тут Рафф рассказал о кампании Стрингеров и юмористически описал типичный дом в типичном поселке мистера Уильяма Фосса.
      – Рафф... – Трой поставила бокал на стол и закурила. – Если вы не представите этот проект на фестиваль, я больше никогда не стану с вами разговаривать. Впрочем, вполне возможно, что я и так больше никогда не буду с вами разговаривать.
      – Представлю в будущем году, – сказал Рафф. – К тому времени, Трой, у вас уже появится южный акцент И, конечно, вы ввяжетесь в борьбу с линчеванием и охотой на негров. Словом, дел будет по горло.
      – А я не собираюсь там жить до скончания века. Боже избави. Месяц, не больше. Но если послушать Эбби, можно подумать, что я продала свое первородство. Понятия не имею, что это за штука – первородство. А не заглянуть ли нам на минутку в "Персидский бар"?
      Эбби посмотрел на часы.
      – Не успеем. – Потом снова посмотрел на часы. – Никак не успеем, если не хотим остаться без обеда.
      – Ох, Эбби, кому нужен твой обед! – сказала Трой. Она тут же подозвала официанта и заказала еще мартини для всех.
      На Пенсильванский вокзал они приехали за несколько минут до отхода поезда.
      Пошатываясь, они брели под массивными сводами к эскалатору, jnrnp{i вел в главный вестибюль вокзала. Чемодан и шляпную картонку Трой нес Эбби.
      – Ни дать ни взять – римские бани! – балагурил Рафф, пытаясь скрыть отчаяние. Он указал на огромный вестибюль, где кружили сотни пассажиров, крошечных и затерянных в этом монументальном ледяном зале, которым архитекторы – то ли по собственному почину, то ли подчиняясь чужой воле – наказали город.
      Эбби привел всех к турникету и вызвал проводника.
      Глядя на Трой, Рафф, вдохновленный первоклассным, сногсшибательным джином, которым славился бар "Плаза", пришел к выводу, что ее поступок достоин восхищения: она упорно отказывается сдаться, или уклониться, или увильнуть – и все еще ухитряется верить, что скрытый, неприкосновенный запас порядочности, имеющийся, как правило, у каждого человека, припрятан где-то и у Винса, и хочет дать ему еще один шанс, и стойко, с несокрушимой гордостью, несет бремя неудачного брака.
      Но она ничего не знает о подлинных чувствах Раффа, о том, что он чувствует в эту минуту. Да и откуда ей знать? Кем бы он ни был для нее до сих пор – комнатной собачонкой, или шутом, или цветком на обоях, или даже образцом всех добродетелей, – в сан возлюбленного она его уже не возведет...
      Шарканье ног, стук каблуков по мрамору пола, истошные вопли репродукторов – вся эта какофония словно сверлила ему мозг.
      Трой повернулась к Феби.
      – Пожелайте мне счастья, мадам. – И она нежно поцеловала ее.
      – От всей души желаю, – пробормотала Феби.
      – До свиданья, мой славненький. – Трой обняла Эбби. – И не огорчайся, пожалуйста...
      – Может быть, ты все-таки передумаешь... – снова начал Эбби.
      Но она отвернулась и поцеловала Раффа.
      – Ну, ваш мальчик для битья уезжает, Рафф! Что вы теперь будете делать? – Ее большие глаза влажно блестели.
      Прежде чем он смог пошевелить онемевшими губами, она уже прошла турникет и начала спускаться по ступенькам. Он смотрел ей вслед. Что, если он вдруг выпалит правду? Если вдруг скажет ей о любви, которую слишком поздно разглядел в своем уязвленном и замкнутом для всех сердце?
      Что, если...
      Но он не смог выдавить из себя даже обыкновенного "до свиданья" и молча смотрел на стройную, горделивую фигурку в клетчатом костюме, сбегающую по ступенькам к платформе.
      Потом они все – он, и Эб, и Феби – повернулись и скорбной маленькой процессией начали пробираться сквозь шумную толпу к эскалаторам.
      Жестоко обвиняя себя, он думал о странном, даже роковом совпадении: они навсегда распростились точно в такой же обстановке, в какой три года назад встретились – на вокзале. Только тогда это было не в Нью-Йорке, а в Нью-Хейвене, и он был слеп и злился на нее за то, что она пригрела маленького негритенка, и ему даже в голову не пришло, что в этом поступке не было ни капли фальши или тщеславия...
      Серебристая лестница эскалатора подняла их уже почти на самый верх, когда Рафф почувствовал, что не может справиться с непреодолимым импульсом, который зрел в нем три года.
      – Подожди меня! – пробормотал (а может быть, и прокричал) он Эбби и помчался вниз по бегущим вверх ступеням, грубо, отчаянно раздвигая, расталкивая, чуть не сбивая с ног стоявших на эскалаторе неподвижных, как манекены, людей.
      (Брачная церемония в конторе судьи, и Трой, и ее откровенно-издевательская выходка, от которой у благостного чиновника искры из глаз посыпались.)
      Бегом вниз по эскалатору, бегом зигзагами по мраморному полу вестибюля сквозь толпу, бегом через турникет, мимо кондукторов в форме, бегом, огромными скачками, по ступенькам к влажной полосе перрона.
      (Трой, которая, опередив его, отвергла проект Флойда Милвина, а потом гневно выгнала Милвина из своего дома – маленькая дрожащая фигурка с животом, выпирающим из-под широкого шелкового жакета кимоно.)
      Он остановился, задыхаясь, не зная, куда идти дальше, который из двух поездов, пыхтящих на платформе, отойдет первым, и вдруг услышал крик: "По вагонам", и повернулся к длинному составу справа, и бросился вперед, и побежал, не сводя глаз с бесчисленных окон.
      (Трой, которая в ту ночь, когда сквозь дождь и снег они с опасностью для жизни добирались до нью-хейвенской больницы, держалась – или старалась держаться – так спокойно и весело, словно это была воскресная загородная прогулка.)
      Он бежал слишком быстро, останавливался, боясь, что пропустит ее, и снова бежал по бесконечной бетонной платформе.
      (Лицо, на котором застыла невыразимая мука родовых схваток.)
      И вот – хлоп-хлоп! – одна за другой захлопываются стальные двери, и поезд, содрогаясь, трогается с места...
      (Трой, которая хлестала его презрительными словами за слабость, за то, что близостью с Мэрион Мак-Брайд он предавал свои убеждения.)
      Поезд набирал скорость и устремлялся вперед, туда, к тусклому клочку неба за туннелем, к темному небу над болотами Нью-Джерси...
      (Открытый всем ветрам косогор и прикосновение красного пальто...)
      Он побежал назад, против движения поезда, задевая, расталкивая по пути туманные фигуры провожающих, и все еще с отчаянием искал ее в окнах, уже зная, что это бесполезно; бежал, и останавливался, и снова мчался, нерассуждающий, глухой ко всему, одержимый – такой, каким он был всегда в критические минуты.
      Наконец он остановился. Красный огонек последнего вагона все удалялся, и поезд уже был еле виден – чуть заметный темный силуэт на узкой полоске ночного неба.
 
      Эб и Феби ждали его под аркой у книжного магазина, и, увидев их, он чуть было не повернул обратно. Узкое розовое лицо Эбби – длинный нос с небольшой горбинкой, решительный подбородок – отражало нетерпение и недоверие, а глаза осуждали Раффа так безжалостно, как не осуждал себя даже он сам.
      И Эбби спросил:
      – Как это все понимать, Рафф?
      И Рафф, подавленный, все еще с трудом переводя дыхание, сказал самую большую глупость за все свои тридцать два года.
      – Я там кое-что забыл, – сказал он.

41

      Это случилось внезапно: не было ни слухов, ни намеков, которые предупредили бы о предательском замысле.
      Весенним днем, когда все кругом буйно зазеленело, в контору к Раффу пришел Стрингер и принес убийственную новость: работу над проектом придется прекратить. Рафф был ошеломлен. Отложить в сторону почти готовые рабочие чертежи!
      Фрэнклин Дэвис, главный жертвователь, человек, который в последнюю минуту хотя и нехотя, но все же стал союзником Раффа, теперь пошел на попятный и, превратившись в опаснейшего врага, отказался внести свои тридцать пять тысяч долларов.
      – ... впредь до производства испытаний на прочность, – прочел Кеннет Стрингер строчку из письма Дэвиса, которое держал в руках.
      – Какие еще там испытания? – Рафф поднял голову от чертежной доски и уставился на священника.
      Знакомое, всегда веселое лицо теперь мрачно, тревожно.
      – Дэвис консультировался с каким-то своим приятелем, инженером из Вест-Хартфорда, показывал ему чертежи, – пояснил Кен. – Они перерыли все строительные нормы и правила, какие только смогли отыскать, и теперь уверяют, что здание не выдержит.
      – Чего не выдержит? – ощетинился Рафф.
      Стрингер протянул ему письмо Дэвиса.
      Рафф прочел раз, еще раз, попытался овладеть собой, но не выдержал: схватил рейсшину и изо всех сил трахнул по чертежу на доске.
      – Да как они, сукины дети, смеют говорить такие вещи?
      – Не знаю. – Светло-голубые глаза Стрингера удивленно взирали на железную винтовую лестницу, ведущую в так называемую спальню. Потом он перевел взгляд на и сказал: – Но согласитесь, Рафф, звучит это очень убедительно. Все эти сжатия, и напряжения, и внешние нагрузки, и тому подобное.
      – Черт их подери, мой фундамент рассчитан так, чтобы выдержать любую нагрузку и любое напряжение, – рявкнул Рафф. – Кроме того, я еще ввел растяжки...
      – Видимо, все дело в том, что церковь выглядит слишком легкой, – предположил священник.
      – Да ведь я это сделал сознательно, – возразил Рафф. – Толщина и форма фундамента ниже отметки почвы – снаружи это незаметно – выбраны так, что он примет всю нагрузку и передаст ее на грунт.
      Кен подергал воображаемую бороду.
      – Они считают – будем смотреть правде в глаза, Рафф, – что стены слишком высоки и круты, так что они будут выпучиваться и в конце концов обрушатся... Мне только что звонил Лаймен Орр: он на нашей стороне, но говорит, что при таких обстоятельствах придется воздержаться...
      Не желая верить этому, Рафф в бешенстве выскочил из-за доски и принялся мерить шагами просторную контору.
      – Где этот так называемый инженер?
      Кен покачал головой.
      – Как теперь быть? Что вы предлагаете, Рафф? Не представляю, что нам еще предпринять. – Молодой священник, который никогда не падал духом, теперь выглядел беспомощным и пришибленным. Потом, с бледной улыбкой, он печально добавил: – Недурной аргумент для скептика – если даже архитектору, который строит церковь, не дождаться божьей помощи, то на что могут надеяться остальные?.. – Он не договорил.
      Рафф подошел к доске и посмотрел на кипу рабочих чертежей – rpsd{ многих дней и ночей, многих недель.
      – Не знаю, Кен. – Он механически снял с доски большие листы, отнес их к стенному шкафу и начал укладывать в один из длинных плоских ящиков. Потом вдруг резко повернулся к Кену. – Впрочем... выход есть, Кен. Единственный выход.
      – Какой? – Голос священника звучал как-то даже просительно.
      – Позволят они нам устроить испытание?
      – То есть?
      – Испытаем конструкцию, – объяснил Рафф. – Построим секцию фундамента и секцию стены и испытаем. Тогда...
      – А не обойдется ли это так дорого, что...
      – Наплевать. Платить буду я, – заявил Рафф.
      – Это невозможно, Рафф. Вы и так обсчитываете себя и...
      – К черту! Если вы уговорите их согласиться на испытание...
      Они условились, что Стрингер предложит это Дэвису и членам комитета и попытается добиться их согласия. Священник ушел.
      Оставшись один, Рафф закурил и снова начал яростно шагать по огромной комнате с белыми стенами. Но ему не стало легче, напротив, он еще больше взвинтил себя. Нет, невозможно поверить, что у него так бессовестно отнимут эту церковь, от которой зависит его репутация и вся его новая жизнь.
      И опять ожидание, и бездеятельность, и мука, и снова мысли о Трой, от которых ему удавалось бежать в эти недели вдохновенной, самоотверженной работы.
 
      Наконец согласие на испытание было дано, и Рафф начал готовиться к нему с глубокой и страстной уверенностью, что конструкция выдержит; лысый, иссохший Дэвис и его советчик, инженер Стюарт Фостер, с такой же точно уверенностью ожидали, что она обрушится.
      Проверки ждали все, но расходы нес один Рафф. Он сам купил материалы и сам платил рабочим: доллар двадцать пять центов в час чернорабочим, два семьдесят пять – каменщику, два доллара – его подручному, два семьдесят пять – плотнику и десять долларов в час за пользование экскаватором, включая оплату машиниста.
      Постройка секции заняла целую неделю и еще неделю пришлось ждать, пока окрепнет бетон.
      Наступила среда, день испытания. Рафф уже собирался уходить, как вдруг зазвонил телефон. Вызов из Тоунтона. Еще не слыша голоса Эбби, Рафф понял, что только очень срочное дело могло подвигнуть его друга на междугородный разговор.
      – Рафф, мне обязательно нужно поговорить с тобой; можешь ты приехать?
      – Когда?
      – Постарайся сейчас.
      – Сейчас?
      – Рафф, это необходимо.
      Рафф объяснил, что на два тридцать назначено испытание.
      – Трой вернулась, – сказал тогда Эбби.
      – Вернулась? – Рафф внезапно охрип.
      – Да, сегодня.
      – Винс тоже?
      – Нет. Там было черт знает что. Она почти ничего не рассказывает (сам понимаешь, как она сейчас насторожена), но, очевидно, между ними все кончено.
      Рафф неподвижно стоял у доски; у него подгибались колени, mnch стали словно ватные.
      – Насколько я понимаю, – говорил Эбби, – Винс вызвал ее для того, чтобы она помогала ему. У Бенсона Чарни там что-то вроде своего княжества или империи, и Трой не могла примириться с поведением Винса, а тот настаивал, чтобы и она вела себя так же. Она говорит, что это странный обособленный мир, который вращается вокруг Чарни и его подпевал, и каждый вечер вы должны сидеть и ждать, не позвонит ли вам Чарни, и это обязательно, и вас не принимают в избранный круг, если Чарни не позволяет вам называть его Бенджи. Короче говоря, Винс надеялся, что Трой пустит в ход свои чары и поможет ему пробить дорогу, а она просто не могла на это пойти. Или не хотела. И ухитрилась каким-то страшно ядовитым замечанием оскорбить Чарни. Словом, никаких иллюзий у нее не осталось. Трой не говорит об этом прямо – она отлично помнит, как я относился к ее отъезду с самого начала, но...
      – Где она сейчас? Дома? – перебил Рафф.
      – Поэтому-то я и звоню тебе. Слушай, Рафф, возможно, ты рассердишься на меня за то, что я сделал...
      – Что ты сделал?
      – Мне пришлось это сделать, Рафф, иначе я просто не мог. Пойми меня! – Эбби говорил с трудом, запинаясь. – Я знаю, что она задумала. Она приехала сюда с Лайлом Кейзом. Он встретил ее в Нью-Йорке и собирается отвезти \ в Бостон. Она повидает девочку, а потом начнет работать.
      – Работать?
      – Она собирается... Кейз выставил свою кандидатуру в Конгресс, и она будет помогать ему на выборах этой осенью.
      Рафф слушал, едва сдерживая нетерпение, думая об испытании и о человеке, который ему это испытание навязал, – так бы и придушил его!
      – Постарайся понять меня, Рафф. Я не сказал бы Трой об этом, если бы...
      – О чем?
      – Рафф, у меня не было другого выхода, – оправдывался Эбби. – Я не мог этого допустить. Я рассказал ей... ну, во-первых, что ты гнался за поездом, а во-вторых...
      – Боже милостивый, Эбби! – Потом: – Что она сказала?
      – Ну...
      – Отвечай! – услышал Рафф свой крик.
      – Я сам не понимаю ее ответа, честное слово, Рафф. Она была совершенно ошеломлена. А потом сказала, будто не верит мне – думает, это маневр с моей стороны, чтобы помешать ей связаться с Кейзом. – Эбби замолчал, и молчание это лучше всяких слов говорило о его растерянности. – Рафф, он полное ничтожество. Но Трой, конечно, видит в нем очередного спасителя простых людей. Хотел бы я, чтобы это было правдой!
      – А я не хотел бы, – горестно признался Рафф.
      – Понимаешь, – говорил Эбби, – сегодня он герой дня, и кое-кто в Бостоне принимает его всерьез, но ведь ему наплевать на простых людей и на все на свете, кроме самого себя. Он хочет одного: собрать достаточно голосов и пройти в Конгресс. Я готов убить Трой!
      – Если я смогу приехать пораньше...
      – Она уезжает в четыре.
      – В четыре? Боже мой, Эбби, мне никак не успеть! И надо же было, чтобы именно сегодня...
      – Рафф, ты только пойми, я ни за что не рассказал бы, но я ведь знаю: если бы я этого не сделал, ты...
      – Я поеду в Бостон.
      – Что?!
      – Единственное, что я могу сделать... – Рафф замолчал. В контору вошел Кеннет Стрингер.
      – Что случилось? – спросил он, когда Рафф повесил трубку.
      – На куски разорву сукина сына! – загадочно ответил Рафф.
      – Кого это? – удивился священник.
      – Кейза... то есть Дэвиса! – заорал Рафф. – Пошли, Кен. Прошу прощения. – Он надел пиджак, и они поехали в город, на строительный участок, примыкавший к северной части городского сквера.
      – Какие-нибудь неприятности, Рафф? – снова спросил Стрингер.
      – В другой раз, Кен. Давайте раньше покончим с испытанием. – Рафф безнадежно взглянул на башенные часы ратуши.
      – Мы все в сборе, мистер Блум, – встретил его золотозубой улыбкой Стюарт Фостер, инженер-консультант.
      "Горячее будет дело", – сразу подумал Рафф.
      В Смитсбери слухи распространялись быстро. Испытание еще не началось, а на участке уже толпился народ; в три часа единственному смитсберийскому полисмену, седовласому и благодушному человеку, с трудом влезавшему в мундир и именуемому всеми "Док", пришлось вмешаться и отгородить веревкой строительную площадку, чтобы ее не запрудили зрители.
      Рафф увидел всех членов комитета. Был тут и тощий Фрэнклин Дэвис, который вертелся вокруг конструкции, оглядывая ее своими птичьими глазами, был и председатель городского управления, и директор банка, и несколько торговцев, которые даже закрыли свои лавки, только бы не пропустить спектакля.
      Спектакль. "Скорее – бой быков", – думал Рафф. И почти все кровожадно ждут смерти быка, все втайне надеются, что бетонный фундамент даст трещину или развалится.
      Рафф стоял на площадке рядом с Кеннетом Стрингером, спиной к зрителям. Потом вместе с инженером он в последний раз проверил, все ли готово к испытанию.
      На площадке возвышалась точная копия одной из секций церкви; она была установлена и закреплена на фундаменте под тем же углом наклона, какой должен был быть у церковной стены. Только вместо балок из листовой стали Рафф соорудил деревянные контейнеры. Контейнеры будут загружены заранее взвешенными порциями камня, так что получится полная эквивалентная нагрузка. Заполняя камнем сперва одну сторону, а потом другую, можно будет проверить действие ветровой нагрузки на фундамент и капитальную стену.
      Эта бетонная стена, облицованная местным камнем, была построена по чертежам и спецификациям Раффа. Она росла из земли, изящно суживаясь, нижняя ее часть была обнажена, чтобы все могли видеть расширяющиеся книзу бетонные контрфорсы.
      Машинист сидел на месте у рычагов и спокойно ожидал сигнала приступить к погрузке камней, наваленных тут же на земле.
      Рафф вернулся на тротуар. Инженер тоже отошел и присоединился к Фрэнклину Дэвису и членам комитета.
      Настала решающая минута. Рафф заранее оповестил всех, что даст нагрузку на квадратный фут, в два раза превышающую требования самых устарелых правил строительного проектирования.
      На участке воцарилась мертвая тишина, но даже в эту минуту у Раффа не было ни тени страха, или сомнения, или jnkea`mh.
      Он поднял руку и подал знак машинисту.
      Огромный зубастый ковш, описав широкую дугу, опустился, вгрызся в груду камней и поднял полный груз (три четверти кубического ярда) ; затем стальная стрела повернулась и ковш повис над контейнером.
      И тут нервы у Раффа напряглись и руки непроизвольно сжались; когда пасть ковша раскрылась и камни посыпались в контейнер, он почувствовал такое острое желание помолиться неведомо кому, какого еще никогда в жизни не испытывал.
      Только сейчас до него стали долетать голоса людей, болтавших за его спиной, отрывочные замечания, спокойные и неумолимые, как реплики хора в греческой трагедии:
      – Говорят, эта дурацкая штуковина рассыпется, как только туда навалят камней.
      – Похоже на то.
      – Угу.
      – Помните, как обвалился балкон в спортивном зале в Южном Торрингтоне?
      – Лучше бы они сразу поручили это дело мистеру Хоули.
      – Угу.
      – Постараюсь держаться подальше от этой церкви.
      – Блум его фамилия.
      – Это он самый и есть.
      – И зачем только разрешают этим евреям мудрить?
      – Это не его вина. Я слышал...
      – Ш-ш-ш...
      Грохот камней заглушил голоса.
      Рафф не сводил глаз с бетонных контрфорсов.
      Он ничего больше не слышал, напряженно следя за ковшом, чувствуя тяжесть камней, снова посыпавшихся в контейнер, ощущая сдержанное волнение священника, стоявшего рядом.
      И еще ковш, и еще, и еще.
      И нагрузка на квадратный фут все растет.
      И поверхность бетона невредима.
      И еще ковш, и еще, и еще.
      И Стюарт Фостер время от времени останавливает экскаватор и бежит проверить фундамент, и с ним Фрэнклин Дэвис, который наклоняется, почти касаясь бетона своим острым носиком, высматривая выпуклыми глазками, не появились ли трещины.
      И снова ковш.
      – Рафф, не пора ли кончить? – Капли пота, словно роса, поблескивали на встревоженном лице священника. – Ведь под такой нагрузкой что угодно рухнет.
      Рафф помотал головой.
      Расчетная нагрузка уже превышена, но пусть камни продолжают сыпаться. Огромный ковш движется взад и вперед – от кучи камней к контейнеру и опять к куче камней.
      – Рафф!.. – сказал Стрингер. И снова: – Рафф! – Он подтолкнул его и показал глазами направо.
      Рафф оВернулся и увидел, что Фрэнклин Дэвис и его консультант тихонько, незаметно уходят, поспешно пробираясь сквозь толпу. Их молчаливое исчезновение означало, что конструкция выдержала проверку.
      Он сделал знак машинисту остановить экскаватор и вместе с Кеннетом Стрингером и Лайменом Орром подошел к фундаменту и тщательно осмотрел его. В бетоне только сейчас появилась первая, edb` заметная трещина.
      Рафф выпрямился; его шея и ладони были влажны, где-то на самом дне глазных впадин стучала кровь. Кто-то в толпе громко зааплодировал, другие тоже начали хлопать в ладоши, аплодисменты становились все громче, потом замерли. Толпа поредела, и наконец стало совсем тихо.
      И Кен Стрингер принялся трясти ему руку, и Рафф почувствовал по этому крепкому рукопожатию, какое облегчение и какую благодарность он сейчас испытывает.
      И еще Рафф увидел, что на широком лице Лаймена Орра играет подобие улыбки, углубляя и без того глубокие морщины. Он ждал поздравлений. И напрасно. Можно было заранее предвидеть, что даже такой несомненный триумф не заставит твердокаменного смитсберийца отказаться от привычной сдержанности и осторожности.
      – Может, когда-нибудь и возьмемся за постройку этой церкви, – сказал Лаймен Орр.

42

      Едва окончилось это страшное испытание, как Рафф, у которого все еще дрожали руки и ноги, сел в машину и помчался в Бостон. Как все это странно!.. Даже теперь, в пути, он продолжал удивляться тому, что делает и собирается сделать: три года бегал от Трой, а сейчас, когда надеяться уже не на что, гонится за ней как одержимый. Гонится, махнув на все рукой, бросив работу, выжимая из "виллиса" максимальную скорость, чтобы опередить Трой и попасть в Бостон до ее приезда. Сперва на восток кратчайшим путем, через Гренби и Виндзор, на федеральное шоссе номер пять, вдоль огромного изумрудного ковра долины, по которой течет Коннектикут, к Спрингфилду, затем в Ворчестер и вот он уже в Кембридже на Маунт-ОуВерн-стрит.
      Вдруг он снизил скорость: впереди полз громоздкий желтый автобус. На задке у него была рекламная надпись; Рафф прочел и расхохотался. Он так устал, голова у него так кружилась и от одержанной победы и от недобрых предчувствий, что смеялся он как пьяный. Он тащился за этим рыдваном, потешаясь над рекламой, которая могла появиться на свет только в кембриджском округе: "Береги время, езди автобусом! "
      Он отлично помнил Бостон, в котором провел длинную военную зиму, как, впрочем, помнил большинство городов, в которых ему доводилось бывать; Бостон и Сан-Франциско запечатлелись особенно четко и выпукло.
      Было уже шесть часов, и "виллис" Раффа сразу затерло в потоке машин. "Трой, – думал он, – доберется до Бостона не раньше семи тридцати". Он миновал городской сад, с благодарностью поглядывая на запомнившиеся ему деревья: их было очень много, и на каждом висела табличка с названием.
      И вот уже Коммонвелт-авеню и дом Трой. Он проехал еще целых два квартала, прежде чем нашлась стоянка для машины. Потом зашагал назад с таким решительным и озабоченным видом, словно твердо знал, что именно он скажет и сделает, когда увидит ее, когда она приедет и застанет его в остиновском доме. Но знал он только одно: что ему необходимо выведать у нее больше, чем выведал Эбби. И он надеялся, что с нею не будет Лайла Кейза.
      Он остановился перед домом Остинов – горделивым четырехэтажным зданием из темно-красного кирпича. Его приписывали Булфинчу; во всяком случае, на втором этаже красовались характерные для Булфинча балконы с коваными решетками, и фасад был отделан сиреневыми глазурованными плитками. Словом, это было то самое, от чего убежал Эбби и что привело его в конце концов к строгим геометрическим формам Миса ван дер роэ.
      В сумерках особняк Остинов с его изящным коринфским портиком и полукруглой георгианской дверью казался величавым и задумчивым и был совсем не похож на желтый кирпичный домишко в Сэгино, который не мог похвастаться ничем, кроме безграничной люови, обитавшей в нем.
      Рафф сразу узнал Нору – пухлую, одетую в черное женщину с быстрыми ирландскими глазами, как в свое время сразу узнал Трой. Вернее – думал, что узнал.
      Нора попросила его подождать, потом вернулась и провела в гостиную на втором этаже. Там никого не было, и Раффу внезапно захотелось, чтобы мистера Остина не оказалось дома и чтобы к нему вышла миссис Остин.
      Желание его не сбылось, и в гостиной появился мистер Остин-старший – длинноногий, длинноносый джентльмен с мощным подбородком, одетый в темно-серый костюм. По его жилету тянулась золотая цепочка.
      Рафф представил себе, какую вежливую гримасу состроил бы мистер Остин, узнав об истинной цели этого визита, и как поспешно начал бы он наливать себе шотландского виски. С трудом подавив нервную ироническую улыбку, Рафф сказал:
      – Мне нужно повидать Трой, мистер Остин. Кажется, я слишком рано явился. Не думаю, чтобы она приехала...
      – Садитесь, пожалуйста. Не хотите ли виски? – Мистер Остин пристально посмотрел на него. – Уверен, что хотите.
      – Благодарю вас, – ответил Рафф, садясь на тахту и стараясь улыбкой скрыть растущее замешательство.
      Через несколько минут Нора внесла стеклянные графины на серебряном подносе. Мистер Остин налил себе и Раффу виски и разбавил его водой.
      Рафф молча сидел в красивой, но негостеприимной комнате с темными стенами, респектабельной мебелью восемнадцатого века – красное дерево и орех – и прелестно облицованным камином, над которым висела картина Гилберта Стюарта.
      Мистер Остин протянул Раффу стакан и сел напротив в нарядное чиппендейлское кресло.
      – Боюсь, вам не удастся повидать Трой, – сказал он.
      – Вы уверены, мистер Остин? Эбби сказал мне, что она сегодня утром выезжает из Тоунтона... – неловко начал Рафф.
      – Так оно и есть. Но она звонила миссис Остин и сказала, что приедет поздно ночью или даже завтра утром.
      – Завтра? – Если она днем уехала вместе с Лайлом Кейзом, думал Рафф, то что, черт возьми, произошло за это время?..
      – Что-нибудь срочное, Рафф? – услышал он вопрос мистера Остина.
      – Нет, – рассеянно ответил Рафф. Потом поспешно спросил:
      – Как здоровье миссис Остин? А малышка?..
      – Малышка чувствует себя превосходно. Миссис Остин сейчас наверху у нее. – Он сделал паузу. – Миссис Остин будет очень огорчена, что не повидала вас.
      Чрезвычайно учтивый намек. Рафф допил виски и встал.
      Мистер Остин задержал его, спросив, не хочет ли он выпить еще. Рафф отказался. И тогда мистер Остин, провожая его до keqrmhv{, спросил, как идут дела в его новой конторе. Он был слегка озадачен, когда Рафф рассказал ему о церкви. Прощаясь, он сказал:
      – Если нужно что-нибудь передать Трой, я охотно...
      – Нет, передавать ничего не нужно, – пробормотал Рафф.
      Остин опять пристально посмотрел на него. В отличие от жены, он явно относился к Раффу с вежливым, вдумчивым и в то же время недоуменным любопытством. Конечно, он вспомнил при этом Морриса, о котором Трой рассказывала ему на свадьбе Эбби, и теперь, вероятно, подумал: "Бесспорно, все это очень занятно и удивительно, но еще удивительнее то, что сын этого самого Морриса Блума стал крестным отцом Деборы, что он был компаньоном и шафером Эбби, а сейчас стоит в моем доме, посмеивается, вероятно, над его красотами, и непонятно почему ждет мою дочь. Да, это странно. Конечно, такие вещи бывали и раньше, случались даже здесь, в Бостоне, но почему они должны были случиться у меня, в моей собственной семье?.. "
      Рафф ушел слишком поспешно, неучтиво, мечтая убежать – куда?
      Куда, господи помилуй; ему бежать? Где она сейчас, и что в эту минуту происходит между ней и Лайлом Кейзом, достопочтенным конгрессменом из Массачусетса?
      Нет, надо остаться в Бостоне. Рафф проехал через весь город на Юнион-стрит. Там, по его воспоминаниям, был ресторан "Устрица". Он зашел туда – в теплую, уютную, похожую на корабль комнату, уселся в просторной белой кабине, выпил четыре кружки пива и съел порцию вареных ракушек.
      В восемь часов он не удержался и позвонил Остинам, хотя и знал, что это глупо. Нет, сказал Нора, Трой не вернулась.
      Рафф выпил еще кружку пива, расплатился и вышел на улицу. Он обошел вокруг Фанейл-холла, поглазел на его крышу и удивительный флюгер в виде кузнечика, потоптался у пустынных киосков, где днем торговали цветами и всякой всячиной.
      В девять он опять позвонил Остинам.
      Он понимал, что не может ждать ее в Бостоне всю ночь и весь завтрашний день. Он очень устал и пал духом. Поэтому он вернулся к машине и двинулся в обратный путь, на юг, под ночным сверкающим звездами небом.
      Была уже полночь, когда он добрался до Смитсбери и увидел огромные волны холмов, залитых лунным светом.
      Подъехав к своей конторе – совершенно темной среди других таких же темных домов, Рафф вылез не сразу: у него не было сил двинуться, и он сидел у руля, сгорбившись под тяжестью этого долгого, как столетие, дня. Пока не увидел – или это ему почудилось? – какую-то смутную тень, шевелящуюся у двери, выкрашенной в желто-охряной цвет.
 
      О чем это говорил Лайл Кейз, когда она так резко и невежливо прервала его и, попросив прощения, отправилась звонить в Бостон? Они сидели тогда за столиком ресторана "Кузница" в Эйвоне, неподалеку от Фармингтона.
      Трой без труда вспомнила, о чем шла речь. Она всегда слушала Лайла Кейза и наблюдала за ним с огромным интересом: он казался ей незаурядным, сильным, полным энергии. Сама она – Трой Остин Коул – уже потерпела крушение. Отлично понимая, что за человек Винсент, она все же винила в своей неудаче не его, а только себя, свою слабость, свое неумение образумить и удержать его; nm` обвинила себя в малодушии, приведшем к тому, что он растоптал ее гордость, пренебрег ею, покинул ее, одинокую, нелюбимую, нежеланную. А с Лайлом Кейзом она забывала обо всем этом и чувствовала себя так, словно только что выпорхнула из Редклиф-колледжа, готовая обнять весь мир и попытаться внести свой вклад в него...
      "Ему только тридцать четыре года, – думала Трой, возвращаясь в ресторан. – Конечно, он пробьется в Конгресс. Возьмет штурмом. Да, его речи мне нравятся, они зажигают меня, и это совсем не значит, что у меня неустойчивый характер. Вот он пьет сейчас томатный сок вместо заказанного ею мартини и объясняет: «Даже то, что я пью или ем, могут использовать против меня. Будущей осенью любой тупица республиканец сможет облить меня грязью, заявив, что я – тайный алкоголик, пьянчуга. То ли дело томатный сок! Тут уж они не подкопаются". Наклонившись к ней и крепко сжав ее запястье, он продолжал: "Послушайте, Трой, я должен использовать то, что вы рассказали мне о Западной Виргинии, перебазировании туда промышленных предприятий. Закон Тафта – Хартли ничего не решает. Запрещать легче всего, но на запретах далеко не уедешь. Вся эта история с бегством промышленников из Новой Англии дает мне материал для конкретных, конструктивных предложений. Вот увидите, я возьму наших стариков за шиворот да так встряхну, что они пробудятся от своего двухсотлетнего сна.
      Но как раз во время этой зажигательной речи Трой, непонятно почему, вдруг задумалась над тем, что Эбби рассказал ей утром о Раффе Блуме. Рассказ брата, который тогда привел ее в ярость, теперь внезапно зазвучал по-новому, проник в ее сознание, овладел всеми мыслями. Она спрашивала себя: может быть, она потому не поверила Эбби, что не верила в себя? Боялась поверить?..
      Но можно ли было поверить?
      Как было не спасовать перед Раффом с первого дня знакомства. После таких полновесных затрещин?.. Шкура-то ведь не двойная! Пришлось похоронить по первому разряду любовь, убитую в самом зародыше, залатать израненную гордость и благодарно принять то, что предлагала жизнь: Винсента, а потом Дебору, первого, чудесно го ребенка, который, казалось, даст возможность хоть отчасти выразить себя и обрести радость. Ту самую радость, которую не удалось найти в любви. А теперь приходится благодарно принимать этого смутьяна, Лайла Кейза... Что угодно, кто угодно, только бы уйти от себя!
      Как бы ни называлось чувство, овладевшее Трой, оно было очень сильно. Слушая политическую риторику Лайла, она говорила себе: "Ведь тебе уже досталось – и здорово досталось. Повидайся же с Раффом, посмотри ему в глаза в последний раз, даже задай ему прямой вопрос, не бойся показаться навязчивой. Едва ли это унижение будет страшнее тех, через которые ты уже прошла".
      Она уговорила Лайла Кейза отвезти ее назад в Тоунтон и не провожать, схватила свой чемодан и шляпную картонку и выскочила из машины, оставив его одного, ошеломленного, онемевшего от удивления – его, всегда знавшего, что сказать, и способного, если потребуется, произнести речь даже под водой.
      Сколько же часов она сидит здесь, словно какая-то несчастная сиротка? Одна, в этой ледяной ночи, сидит перед дверью Раффа и курит сигарету за сигаретой, чтобы на этом холоде не отморозить руки, не растерять мужества...
      Сперва она увидела лучи фар, потом знакомый серый "виллис", который замедлил ход и остановился, и наконец – широкоплечую, сгорбленную фигуру за рулем...
      И вот он идет к ней и смотрит на нее как на привидение.
      Она поднялась, не в силах произнести ни слова, тщетно ожидая, что заговорит он. Только увидев, как безуспешно пытается он открыть дверь, как дрожит и звякает ключ, которым он никак не может попасть в замочную скважину, она поверила, набралась храбрости и дотронулась до него.

43

      Год, который начался для Раффа с той минуты, когда Трой пришла к нему и подарила ему возможность видеть, и ощущать, и узнавать ее, был полон для него всякими событиями – и добрыми и недобрыми.
      Он одержал блестящую победу при испытании, и ему поручили постройку церкви, но в долгие дни осени, и зимы, и весны, когда работы уже шли полным ходом, эта победа оВернулась горьким поражением.
      Вместо того чтобы принести ему другие крупные заказы, она разожгла в старожилах Смитсбери скептицизм и возмущение. Та часть населения, которая могла позволить себе строиться, фактически бойкотировала Раффа и его контору. А люди помоложе, следившие с интересом, гордостью и энтузиазмом за тем, как воздвигается церковь, были недостаточно богаты, чтобы стать его клиентами.
      Весь этот год Рафф существовал на гонорар, полученный за церковь. Правда, за неделю до церемонии закладки краеугольного камня он получил новый заказ: дом для молодого инженера-химика Эдварда Хьюинга, который вместе с семьей перебрался в эти края. Это был первый проблеск надежды среди навалившихся на него невзгод, которые, конечно, заставили бы его закрыть контору, не будь с ним Трой.
      Потому что, когда каркас церкви был закончен, когда ее нагой и величавый фасад в форме буквы А вырос напротив сквера, население городка вознегодовало.
      Первый удар исходил от Исторического общества, председатель которого, Оливия Джексон, написала и опубликовала в "Пчеле" гневное воззвание.
      Затем начался сбор подписей под петицией, требующей новых зональных законов, а также запрещения возводить постройки в центре города, если проект не был утвержден муниципальным советом.
      Много месяцев подряд "Пчела" помещала письма, всячески поносившие новую церковь, а если и попадались письма хвалебные, то за каждым из них следовало не меньше четырех деклараций протеста. В результате подписка на газету росла, а чертежный стол Раффа пустовал.
      В ратуше состоялись три открытых митинга; они должны были объединить противников Раффа перед выпуском еще одной петиции, требующей изменения зональных законов. Миссис Джексон (ее муж, богатый и влиятельный человек, был владельцем самого популярного в городе похоронного бюро) сделала своим боевым кличем имя Рафферти Блума, сопровождая его нелестными и даже оскорбительными эпитетами. Стоявшие за нею городские круги тоже jphw`kh об "угрозе", будто бы нависшей над населением.
      Миссис Джексон, миниатюрная, седовласая леди, искренность которой, по убеждению Раффа, равнялась только ее невежеству, нарисовала перед собравшимися мрачную картину того, как изменился после войны центр города из-за всяких "кошмарных" лавок, и "нового магазина без продавцов", и "этого невозможного модернистского здания". Подобные строения бесстыдно вторглись в город, нанеся серьезный ущерб "нашему чудесному скверу и старинным домам, которые привлекают туристов со всех уголков Соединенных Штатов". Особенным красноречием отличалась заключительная часть филиппики миссис Джексон: "Достаточно взглянуть на эту дикую, немыслимую церковь – кощунство даже называть ее церковью, – чтобы понять, какая участь постигнет наш прелестный древний городок, если мы по-прежнему будем стоять в стороне сложа руки. Сознаюсь, мне совсем не нравится, когда меня называют старомодной или, еще хуже того, реакционеркой, но я не могу равнодушно созерцать, как то немногое, что еще сохранилось от нашего наследия, от нашего славного прошлого, уродуется этими, с позволения сказать, архитекторами, которые – подумать только! – явились к нам неведомо откуда и воображают, будто им достаточно попасть в наши избирательные списки, чтобы стать гражданами Смитсбери!
      Рафф не сдался. Он выдержал все это отчасти потому, что у него был небольшой круг настоящих друзей вроде Кена и Молли Стрингеров, а главным образом благодаря Трой.
      Но и от постоянного общения с Трой он тоже должен был отказаться: в этот горький период его жизни встречи с ней были чудесным, но запретным плодом.
      Когда человек живет в провинциальном городишке и хочет заниматься архитектурной практикой, он не может открыто встречаться с замужней женщиной, даже если она разъехалась с мужем и для нее уже начался долгий искус бракоразводного процесса.
      Поэтому Трой переехала в Фармингтон, в дом покойной Изабель Остин Чейз, сестра которой жила неподалеку и помогала Трой присматривать за Деборой.
      В печальные месяцы бездеятельности, ожидания и озлобления у Раффа не было ни работы, ни чертежников, ни клиентов. Но в том, что его контора пустовала, была и своя положительная сторона: Дебора – ей уже исполнилось полтора года и она называла Раффа "Рах" – была в восторге от его дома: это был новый, увлекательный, полный замечательных неожиданностей мир; когда Трой привозила ее к Раффу, она не отходила от железной винтовой лестницы, безуспешно стараясь взобраться на высокие ступеньки.
      Уик-энды Рафф проводил в Фармингтоне, если только все втроем не отправлялись в Тоунтон; можно сказать, что именно благодаря этим уик-эндам с Трой и Деборой Рафф не отступил, не сложил оружия.
      Между тем у Эбби в Тоунтоне жизнь складывалась куда благополучнее; у него было много заказов – на Мэйн-стрит против Тринити уже выросло здание Атлантического банка, а строительство тоунтонского Дворца искусств и ремесел шло полным ходом. Кроме того, Эбби проектировал два новых магазина на Мэйн-стрит и новое здание Пожарного управления. Да, Эбби удалось наложить на город свою печать. Он приобрел двадцатиакровый участок и разрабатывал проект собственного дома по эскизам, сделанным в ту ночь, когда Рафф спьяна натолкнул его на открытие стиля "АизИпиз ригиз".
      Но, конечно, самым важным событием в жизни Эбби было то, что Трой ждала ребенка. Когда в рождественские дни Рафф и Трой приехали в Тоунтон на новоселье к Вертенсонам, Эб воскликнул, указывая на живот Феби: "Красивее этой конструкции я еще ничего не сооружал! "
      В майском номере "Юнайтед Стейтс аркитекчер" появились фотографии новой начальной школы в Брай-орвилле, Западная Виргиния. Винс блестяще решил проблему дешевого строительства. По мнению Раффа, это была его первая действительно первоклассная работа.
      Но для самого Раффа погода начала проясняться только в середине июня.
      Потому что именно тогда произошло событие, которому он обязан был своими счастливейшими переживаниями – не считая, конечно, удивительного ощущения полноты, подаренного ему любовью Трой. Пятнадцатого июня волна озлобления, поднявшаяся против Раффа в Смитсбери, схлынула и уже больше не возвращалась: из непрошеного и опасного пришельца он превратился в почетного гражданина Смитсбери, ибо на ежегодном фестивале искусств Новой Англии смитсбе-рийская конгрегациональная церковь получила первую премию.
      Рафф сидел за чертежной доской, разрабатывая проект дома Хьюинга, когда ему передали по телефону содержание только что полученной телеграммы. Само собой разумеется, население Смитсбери узнало эту новость куда раньше, чем Рафф смог сообщить ее Трой. И весь день, ожидая встречи с нею, чтобы рассказать ей о своей победе, он наслаждался неожиданной удачей и думал о том, что не мог бы радоваться так сильно и остро, если бы в его жизни не было женщины, которая полностью разделит с ним эту радость. Перед его глазами все время стояло лицо Трой, на котором, словно в зеркале, отражалось его собственное ликование.
      Когда Рафф приехал в Бостон, где в этом году состоялся фестиваль, когда, впервые в жизни надев белый смокинг, уселся за один из больших круглых столов в бальном зале отеля, он вдруг отчетливо понял, что испытывает такую глубокую благодарность не только потому, что получил награду, и рядом с ним сидят Трой, и Эб, и Феби, а на столе лежит телеграмма, которая так удивила его и как-то по-особенному тронула ("Поздравляю ужасно горд Винс"), но и потому, что в каком-то смысле сегодня вместе с ним награждены Кеннет и Молли Стрингеры (и Уолдо Бинком, и Гомер Джепсон, и Моррис Блум).
      После обеда, в десять часов вечера, начались речи и раздача наград, и тут Раффу пришлось испить чашу славы до дна.
      Речи Мэтью Пирса, председателя комитета по присуждению премий, он почти не слышал: он оглох от волнения и воспринимал только какие-то фрагменты, какие-то обрывки фраз.
      Пирс стоял у микрофона на эстраде в дальнем конце: 3ала, высокий, сдержанный, элегантный. Он ничуть не изменился за эти годы – те же рыжеватые волосы, те же щетинистые усы, тот же ровный голос.
      – ... Жюри единодушно присудило первую премию данному проекту, так как это действительно новое слово в архитектуре. Мы остановились на нем по многим соображениям...
      ... Не только потому, что проблема хорошо разрешена с экономической точки зрения, но и потому, что архитектор внес поистине гуманистические черты в концепцию современной церкви...
      ... По нашему убеждению, удача эта объясняется тем, что автору проекта удалось выразить, так сказать, духовную сущность здания. Vepjnb| задумана смело и оригинально, но благодаря своей соразмерности, классической гармоничности и простоте она вызывает в сердцах отклики такие же древние, как и земля, на которой она стоит...
      Рафф почувствовал, как шевельнулась сидевшая рядом с ним Трой.
      – ... существует серьезная угроза. Когда современная американская архитектура окончательно возмужала, она оказалась лицом к лицу с опасностью потерять то, что было завоевано за последние пятьдесят лет, с опасностью подчиниться собственной великолепной технологии и утратить то единственное, без чего никакая архитектура не-может быть названа великой, а именно – человечность. Вот это редкостное и необходимейшее для нас всех свойство – человечность – и делает эту церковь такой примечательной...
      ... Если мистер Блум будет так любезен и пройдет сюда...
      Рафф испуганно дернулся на своем позолоченном стуле. Он увидел лицо Трой, почувствовал прикосновение ее руки. Эбби взволнованно кивнул ему. Он проглотил слюну, встал и, глядя прямо перед собой, неуклюже пробираясь между столами в ослепительном, переливчатом свете канделябров, начал долгое путешествие к эстраде.
      – ... Должен сказать, что эта премия взволновала меня и по обстоятельствам личного порядка. Узнав фамилию победителя на конкурсе, я испытал особенную радость...
      Путь к эстраде длился целую вечность.
      – ... Я, разумеется, отлично помню Рафферти Блума. Когда-то он был моим студентом, и, смею надеяться, мы оба в одинаковой степени ценили наши приятные, хотя и довольно бурные встречи...
      Сперва Рафф пристально смотрел на ступеньки эстрады, потом перевел глаза на пустое пространство позади длинного стола, за которым сидели члены комитетов по присуждению и раздаче премий.
      – ... С большим удовольствием я, от имени моих коллег и всех членов жюри фестиваля искусств Новой Англии представляю вам молодого зодчего, вклад которого в современную архитектуру вполне заслуживает присужденной ему премии: его имя – Рафферти Блум.
      И Раффу волей-неволей пришлось повернуться лицом к огромному залу, к висячим шарам, излучающим хрустальный свет. Он лихорадочно рылся в карманах, отыскивая конспект ответной речи, которую его просили приготовить. Но конспекта не оказалось. Видимо, он остался дома. Поэтому, когда Рафф, переполненный радостью и страхом, попытался выразить свою признательность, слова его прозвучали слишком казенно.
      Не высказал он и своей затаенной надежды на то, что этот вечер станет для него не вершиной, не концом пути, а лишь подступом к новому подъему.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37