Камни его родины

      А Данбар отталкивал ее.
      – Не уходите, Джек! – В голосе Нины какие-то незнакомые интонации. – Я ведь не нарочно.
      – Не нарочно? – Данбар поправил галстук, туже затянул узел. – Простая случайность, а? В такую минуту взять и зажечь свет! Устроить иллюминацию!
      – Я... я просто хотела увидеть ваше лицо. – Нет, таких интонаций Эбби никогда не слышал у Нины, даже в прежние времена. Судорога свела ему ноги. Во рту пересохло. Пытаясь сохранить равновесие, он осторожно оперся руками о землю.
      – Увидеть мое лицо? – удивился Данбар. – И для этого вы направили на меня свет? Что это, выставка уродов или...
      – Джек, прошу вас, не надо! – Она снова потянулась к его руке.
      Данбар повернулся на каблуках и зашагал к машине. Нина шла рядом.
      Во рту у Эбби было так сухо, что он уже не мог глотнуть.
      – Еще рано, Джек, не уходите. Я не хочу, чтобы вы ушли такой сердитый.
      – Слушайте, Нина...
      Эбби увидел, что Нина прижалась к Данбару, обхватила его руками и подняла к нему лицо.
      – Вернитесь, Джек...
      – Ну, нет! – Данбар вырвался из ее объятий. – Больше я не намерен терпеть.
      – Что терпеть, Джек?
      – Слушайте, Нина, я неподходящий объект для ваших штучек. Не желаю, чтобы меня доводили до такого состояния, а потом отталкивали, зажигали свет и выясняли, достаточно ли у меня идиотский вид! Зачем вам это нужно? Чего вы добиваетесь?
      – Джек!.. – Голос Нины странно вздрагивал. – Вы никогда не позволяли мне посмотреть на вас. – Она протянула руку к его лицу. – Вы никогда...
      Данбар отскочил от нее и размахнулся. Эбби услышал звук пощечины и хриплый возглас:
      – Ах ты, сука этакая!
      И еще он услышал рыдание Нины и увидел, как она покачнулась, не сгибаясь, и прижала руки к щекам. А разъяренный Данбар влез в машину и громко хлопнул дверцей.
 
      Эбби долго сидел в машине, все еще стоявшей на шоссе. Сидел, собираясь с силами. Потом въехал на холм и отвел машину в гараж. Дышал он тяжело, с присвистом. Наконец вошел в дом.
      – Эб? – голос Нины.
      – Да. – Он свернул в уборную, налил себе стакан воды и принял пиробензамин. До сих пор у него еще ни разу не было приступов астмы в это время года.
      Когда он вошел в гостиную, Нина сидела на длинной кушетке у камина. На коленях у нее лежал журнал. Эбби отвернулся. Не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Он сел, закурил, но тут же положил сигарету в пепельницу почувствовал, что сразу начнет задыхаться.
      – Как прошло собрание? – спросила Нина и, Не дожидаясь ответа, добавила: – Мне жаль, что все так получилось, Эб. Я понимаю, что была не права, но...
      – Это неважно, – сказал Эбби. Он по-прежнему не глядел на нее.
      – Лучше бы я пошла с тобой. Я должна была пойти, – через секунду сказала она.
      Он кивнул. Если бы можно было убежать из дому! Потом он услышал собственный безразличный голос.
      – Что ты делала? Кто-нибудь заходил?
      – М-м... Да, заходил.
      Эбби оторвал глаза от пола. По непонятному ходу ассоциаций он подумал о Раффе Блуме. Вспомнил, что собирался позвонить ему и спросить, как прошло выступление перед строительным комитетом ньюхиллской школы.
      – Позвонил Джек Данбар, – сказала Нина. – Он был чем-то расстроен и заехал выпить со мной. Молоко, разумеется.
      – Да? – Эбби наконец взглянул на нее. Она листала журнал, низко опустив голову. Хотя фигура ее тонула в тени, чувствовалось, как она напряжена.
      – Он меня просто извел, – сказала Нина. – Вел себя как какой-то паршивый подросток. Представляешь, полез ко мне с нежностями... Мне пришлось просто драться с ним... В конце концов я его выставила.
      Эбби стало так трудно дышать, что он всем телом подался вперед.
      – Эб... что-нибудь случилось?
      Он заставил себя встать.
      – Я приехал раньше, – сказал он, глядя ей в глаза. – Спрятался... да, спрятался у дома... и видел, как он дал тебе пощечину.
      Журнал застыл в ее руках, потом упал на пол. Она смертельно побледнела.
      – Ты... – Голос ее пресекся. Она тоже встала. – Что ты городишь? Что это значит? Ты, верно, встретил Джека Данбара в городе? Если это он так гнусно оболгал...
      – Я видел его здесь, Нина. Видел, как ты цеплялась за него. Слышал, что он тебе сказал. Видел... – Эбби замолчал. В тишине комнаты его свистящее дыхание казалось особенно громким. – Напрасно я позволил Данбару опередить себя. Я сам должен был это сделать.
      – Эб!
      У него больше не было сил смотреть на нее. Он отвернулся и пошел к дверям.
      – Куда ты, Эб? Выслушай меня! Эб! Не уходи!.. Куда ты идешь?
      Эбби торопливо дошел до двери, открыл ее и бросился к гаражу. Гравий скрипел под его тяжелыми шагами.
 
      Постепенно ему стало легче дышать. Незаметно для себя он снова очутился в Тоунтоне. Остановив машину на пустынной улице перед строительной площадкой Тринити-банка, он сидел и тупо смотрел на котлован, откуда уже поднимались бетонные опоры будущего стального каркаса.
      Здание, заложенное в день смерти Верна.
      И теперь он смотрит на него и думает о том, что сейчас умирает еще что-то.
      Смотрит и видит только Нину, и как она тянется к Данбару, и как Данбар со всего размаху дает ей пощечину, и как потом она стоит в полутьме, словно парализованная.
      Вот до чего дошло. Он ждал и боялся чего угодно, только не этого. Это ему и в голову не приходило.
      Увидеть, как чужой мужчина бьет по лицу твою жену! И понимать, из-за чего.
      Вот почему исчез Уолли Гришэм (правда, в тот раз дело обошлось без побоев). Вот что мог и должен был сделать он сам.
      И после этого вернуться домой и выслушивать ее лживые объяснения, и запирательство, и бог весть что!.. И снова смотреть ей в лицо и себе в душу!.. Эбби неподвижно сидел за рулем, без сил и без воли, уставившись на непреклонную симметрию стальных балок.
      Идти некуда. Не гордость, нет – нечто большее, чем гордость, запрещало ему пойти к Трой или Раффу.
      Немыслимо даже представить себе, что всего лишь час назад он делал доклад в ратуше и агитировал за создание фонда на постройку Дворца искусств!..
      Или что совсем недавно волновался из-за того, удачно ли прошло выступление Раффа и удалось ли ему получить заказ!..
      А теперь – вот это...
      Но Эбби и сейчас пытался добросовестно восстановить в памяти прошлое, уяснить себе, не он ли виноват в том, что Нина стала такой. Нет, положа руку на сердце, он может сказать, что не чувствует за собою никакой вины. Он любил ее и поэтому всегда старался уважать ее желания, ни в чем ей не отказывать – даже в самых неразумных и ребячливых прихотях. И разве не обуздывал он свое мучительное влечение к ней, чтобы у нее не было повода обвинить его в «приставании»? Он надеялся, что его самоотверженная любовь растопит когда-нибудь то, что он принимал за холодность...
      О господи, какая это была глупость, какая ложь, какое лицемерие перед самим собой – цепляться за веру в нее, хотя он знал, что никто ей не верит.
      Что даже Винс относится к ней с пренебрежительным равнодушием.
      И все-таки, по примеру всех любящих, он продолжал наделять ее бесчисленными достоинствами и придумывал для всех ее поступков бесчисленные оправдания.
      Эбби вздрогнул, пальцы его крепче сжали руль.
      Он слегка повернул голову: ему показалось... да, это действительно проехал бывший его «виллис», это Рафф Блум возвращается из Ньюхилла. Слава богу, Рафф его не заметил.
      Эбби порывисто включил зажигание. Пора возвращаться.
 
      И вот машина снова мчится по той же дороге. Не вернуться нельзя, и все-таки чем ближе к дому, тем сильнее это уже испытанное мучительное чувство омерзения.
      В гостиной по-прежнему ярко горел свет. Нины там не было. И вдруг он услышал ее голос. Не слова, а приглушенные всхлипывания.
      Эбби переступил порог и тут же остановился. Откинув голову, он дважды втянул в себя воздух. Отвратительно пахло горелым. Запах шел из спальни.
      Эбби в ужасе бросился туда: он хорошо знал Нинину манеру курить в постели, знал, что она...
      В спальне ее тоже не было. Постель была аккуратно застлана. Из дверей большой ванной комнаты валил густой дым. Дрожащей рукой Эбби повернул ручку и вошел.
      Нина в одной рубашке стояла у зеркала. В первый момент Эбби почувствовал огромное облегчение. Потом он увидел ее странный взгляд, ее вздрагивающие плечи, услышал судорожные рыдания.
      Но тут ему предстало другое зрелище: в ванне, полной воды, была беспорядочно свалена груда полуобгорелой, почерневшей одежды. Он сразу узнал обшлага своих шерстяных брюк, замшевую заплату на твидовом пиджаке. Да, это был погребальный костер из его вещей, мокрых и обугленных; от них все еще поднимались струйки едкого дыма, а на белом потолке появился слой копоти.
      Эбби наклонился и повернул кран; полилась холодная вода. В тот же миг он услышал пронзительный вопль.
      Не успел он повернуться, как Нина набросилась на него и продолжая выть и кричать, стала ногтями царапать ему нос и щеки. Ему с трудом удалось схватить ее за руки. Он крепко держал ее, не давая ей пошевелиться.
      Это было так грубо и дико, казалось ему таким нереальным, что все в нем оцепенело. Он чувствовал, как дрожат мелкой дрожью его руки, охватившие Нину, слышал, как странно прозвучал голос, когда он попытался что-то сказать ей, заглушить эти невнятные вопли, звучавшие у самого его уха.
      Наконец она как будто успокоилась, и тогда он немного разжал руки. Но она тут же вырвалась и убежала в спальню.
      – Нина! Нина! Ради бога!..
      Он бросился за ней, но не успел добежать, как она рухнула без чувств возле кровати, раскинув руки, прижавшись щекой к темно-серому коврику.
      Эбби стоял над ней, не в силах двинуться, чувствуя стеснение в груди, ловя ртом воздух, задыхаясь от удушливого дыма, наполнявшего комнату.
      Все-таки он стряхнул с себя оцепенение, подошел к ночному столику и вызвал по телефону доктора Хорей-шио Ли, жившего неподалеку. Когда он набирал номер, ему казалось, что пальцы у него деревянные.
      Он был раздавлен. Не только тем, что произошло, но и тем, что за этим стояло. Как же она его ненавидела!
      Она.
      Нина. Эбби судорожно глотнул, на секунду зажмурил глаза, но тут прозвенел звонок, и он пошел к дверям встречать доктора. Он еще раз глотнул. Пусть не будет в его голосе ни ужаса, ни горя, когда ему придется давать объяснения врачу.

21

      В тот же вечер в одном из нижних залов ньюхиллской ратуши заседал строительный комитет городской начальной школы.
      Рядом в широком коридоре на кленовых скамьях (дешевая подделка под Виндзор) сидело десятка полтора архитекторов, ожидая своей очереди предстать перед комитетом.
      Рафф ни разу еще так не волновался с того дня, когда семнадцатилетним юношей впервые вошел в чертежную архитектора у себя в Сэгино. Даже стычки с Мансоном Керком казались теперь приятным времяпрепровождением по сравнению с тем, что ему предстояло. В обычных обстоятельствах он отнесся бы к своему выступлению с достаточным хладнокровием. Но он должен выступать вместо Винса Коула, он представляет новую фирму а поручение свалилось на него в самую последнюю минуту. Поэтому он так остро чувствовал свою ответственность.
      Он сидел, пытаясь сосредоточиться и обдумать данные, тщательно собранные Винсом. Заглянул он и в свои собственные заметки – наспех записанные мысли о школьной архитектуре; в большинстве своем они были результатом его наблюдений и раздумий во время поездки по стране.
      Архитектору, выступающему на таких заседаниях, предупреждал его Винс, следует зарубить себе на носу: нечего и пытаться заранее представить себе, о чем его спросят и какие предъявят требования. Каждый из сидящих здесь архитекторов должен быть готов ответить на тысячу вопросов.
      Один за другим его коллеги входили в зал и выходили оттуда с такими измученными, устало-удивленными и потными физиономиями, что, глядя на них, Рафф все больше волновался.
      – Пожалуйста, мистер Блум. – Кто-то поманил его из приоткрытой двери в конце коридора.
      Рафф вскочил, и все бумажки Винса разлетелись по полу. Кое-как подобрав их, он зашагал к двери, вошел в зал и был представлен комитету, заседавшему под председательством седовласого крепыша, Джошуа Ханта. К этому времени в голове у Раффа осталась какая-то каша из разрозненных, полузабытых фактов.
      Он стоял в своем мешковатом сером костюме «в елочку», белой рубашке и грубошерстном галстуке, прижимал к груди папку с чертежами и смотрел на членов комитета, в котором, помимо мистера Ханта, было четверо мужчин и две женщины.
      Он смутно услышал слова Ханта о том, что Винсент Коул заболел и вместо него от фирмы «Остин, Коул и Блум» явился мистер Блум.
      – Какие школы построила ваша фирма? – спросил один из членов комитета.
      На это вместо Раффа ответил сам Хант:
      – Никаких.
      Долгое молчание. Члены комитета углубились в лежавшие перед ними большие желтые блокноты.
      Первым поднял глаза на Раффа длиннолицый бледный человек.
      – Мистер Блум... – Он указал на план участка, прикрепленный к классной доске на правой стене зала. – При наличии такого вот участка, расположенного на пересеченной местности, как вы ориентировали бы здание по отношению к шоссе?
      Вопрос был удачный: Рафф все-таки успел изучить фотокопию плана, раздобытую Винсом. Но ответил он не так, как на его месте ответил бы Винс, а по-своему:
      – Говоря по совести, – тут он спохватился и добавил «сэр», – я не считаю, что эта школа должна помещаться в одном здании. На таком неровном участке лучше разместить несколько небольших строений. – Это предложение было полной неожиданностью для него самого. – Прелесть такой планировки в том, что в ансамбль можно включить все деревья, и они будут не только давать тень, но и объединят здание с ландшафтом, который...
      – Минуточку, мистер Блум, – перебил Джошуа Хант. – Я хотел бы уточнить. Сколько именно зданий?
      – Я думаю, четыре, – нерешительно сказал Рафф.
      Хант подергал густые серебряные усы.
      – А не приведет ли это к тому, что стоимость кладки по меньшей мере удвоится?
      – Мы не намерены входить в лишние расходы, – добавил длиннолицый. – Нам кажется, что самое экономичное сооружение – это одно здание с четырьмя стенами.
      – Было бы очень желательно, чтобы мистер Блум подробнее изложил свои соображения, – вмешалась молодая женщина в очках.
      – В общем, – благодарно повернулся к ней Рафф, – школа представляется мне в виде нескольких небольших зданий, соединенных крытыми переходами. Детям это Должно понравиться – они любят разнообразие. Помню, в. детстве я ненавидел большое школьное здание – в нем было что-то слишком... педагогическое. – Морщина на лбу Длиннолицего заставила его замолчать. Но возражений не было, и он продолжал: – Я хочу сказать, что в наших школах слишком много «школьного», а ребенку нужно дать ощущение дома – маленькое здание или несколько непохожих друг на друга зданий... может быть, выкрашенных в разные цвета... так, чтобы они напоминали кубики.
      – Мистер Блум, – ровным голосом сказал Хант, – не кажется ли вам, что вы упускаете одну мелочь: бюджет? Нам нужно удобное, недорогое здание, в котором могло бы учиться двести двадцать детей. Не следует также забывать, что через десять лет число учеников удвоится. Мы не можем позволить себе эксперименты с... кубиками.
      – Джош, – обратилась к нему молодая женщина в очках, – по-моему, выслушаем мистера Блума до конца. В том, что он говорит, много правильного. Вот мои малыши постоянно жалуются, что наша теперешняя школа похожа на большую старую тюрьму.
      Член комитета с темно-рыжими щетинистыми волосами и светло-рыжими бровями сказал:
      – Я охотно согласился бы с вами, Лойс, только вряд ли нам по карману... как бы это сказать... забавляться кубиками, когда департамент просвещения...
      – Я так ничего и не понял, мистер Блум, – перебил его Джошуа Хант. – Не можете ли вы объяснить нагляднее? – И он указал на доску.
      – Попытаюсь. – Рафф подошел к доске. Детские кубики! И какого черта он употребил это дурацкое выражение! Но, когда он взял в руки мел и повернулся к слушателям спиной, уверенность вернулась к нему. – Давайте подойдем к проблеме так, – говоря это, он набрасывал план. – Сгруппируем помещения вокруг открытой площадки для игр и большого зала, приспособленного для самых разнообразных целей. Расположим их несимметрично. Пусть в каждом здании будет по две классные комнаты с уборными и умывальными. Перегородки между классами поставим передвижные. – Он соединил домики между собой, и теперь даже по этому черновому наброску можно было судить, как будет выглядеть такая школа, похожая на летний лагерь. Он поискал глазами и, обнаружив цветные мелки, раскрасил здания в красный, зеленый, желтый и синий цвета. – Такие жесткие краски не годятся, – заметил он. – Нужны более мягкие оттенки, гармонирующие с окружающим пейзажем.
      – Как было бы чудесно! – услышал он голос молодой женщины. – Они действительно выглядят как кубики.
      Рафф повернулся к слушателям:
      – Конечно, я сделал только самый общий набросок, но...
      Другой член комитета раздраженно прогнусавил:
      – А я-то думал, что современные архитекторы стоят за плоские крыши. Сколько их тут выступило и все настаивали на плоских крышах, потому что они экономичнее. А вы вон какие коньки насажали.
      – Видите ли, – сразу ответил Рафф, потому что этот вопрос был для него животрепещущим, – я лично не считаю, что плоские крыши хороши во всех случаях жизни... сэр. Мне это пришло в голову в прошлом году, когда я ездил по стране. Из-за этих плоских крыш все дома выглядят на одно лицо; через несколько лет кругом будет такое однообразие – сплошные горизонтальные линии. Мне кажется, что невысокие двускатные крыши теснее связывают дом с небом...
      Он запнулся, почти физически ощутив нетерпение слушателей.
      – Мы говорили о сравнительной стоимости, – сказал гнусавый. – У ваших... кубиков покатые крыши. Насколько они дороже плоских?
      – И скажите еще, коли на то пошло, – вставил рыжий, – на сколько процентов удорожатся малярные работы из-за этой сногсшибательной раскраски?
      Если бы члены комитета не так набросились на него, если бы они не оборвали его на полуслове, а дали ему собраться с мыслями, он мог бы приблизительно ответить на эти вопросы. Но сейчас он молчал, чувствуя нестерпимое раздражение и полное свое бессилие. У него даже вспотел затылок. О господи, ну как втолковать этим господам, что для детишек школа, в которой они учатся, не менее важна, чем для их папаш и мамаш дома, в которых они живут! А дети заслуживают, во всяком случае, такого же внимания, как строительные контракты!
      Конечно, стоимость – вещь немаловажная; бюджет у строительного комитета очень жесткий. И все-таки в первую очередь нужно думать о том, чтобы получше устроить школу, а уже потом изобретать способы, как уложиться в бюджет. Какой смысл заранее отрезать себе все пути!
      Когда он наконец заговорил, голос его звучал слишком громко:
      – Я не могу подсчитать вам сию минуту на логарифмической линейке, насколько дороже обойдется окраска. (Если бы Винс слышал это!) Может быть, даже и ненамного. Дело ведь не в этом. Сейчас я пытаюсь разрешить основную проблему: какой должна, быть школа, чтобы она пришлась малышам по душе и чтобы они охотно в нее ходили. Не станут дети весело и с пользой учиться, если вместо школы вы дадите им просто столько-то квадратных Футов по сходной цене. Это можно устроить в два счета: таких архитекторов, с логарифмической линейкой вместо мозгов, сколько угодно. А вот чудесных школ для чудесных детишек очень мало.
      Ну, выложил им все. Конечно, они не в восторге –. это сразу видно. Но что сказано, то сказано, и провалиться ему на этом месте, если он не подпишется под каждым своим словом.
      Члены комитета снова зашевелились, зашуршали листами желтых блокнотов.
      – Мы очень благодарны вам, мистер Блум, – заговорил Джошуа Хант. – О результатах дадим вам знать. Передайте, пожалуйста, мистеру Коулу привет от меня.
      В коридоре Рафф подошел к умывальнику, наклонился над краном и с жадностью глотнул воды.
      – Мистер Блум! – окликнул его кто-то. Он выпрямился и увидел молодую женщину из комитета. – Меня зовут Лойс Вертенсон. – Высокая, темноволосая, с длинной талией, она смотрела на него прямо и серьезно, держа очки в руках. – Мне только хотелось сказать вам, что, по-моему, ваш замысел очень интересен. Замечательный замысел. – Она теребила очки в черепаховой оправе. – Я... Мне просто хотелось сказать вам это.
      – Благодарю вас, – сказал Рафф так, словно она вручила ему золотую медаль Американского института архитекторов.
      – Пожалуйста, не теряйте надежды, – продолжала она, – пока еще не теряйте. У нас нелегкое положение, но не думайте, что остальные члены комитета так уж безнадежны, как вам могло показаться. Они... в общем, вы немного ошеломили их.
      Рафф кивнул, глубоко тронутый.
      – Если бы мне дали больше времени, я объяснил бы им, как я все это вижу... Но ведь в первую очередь нужно было изложить общую концепцию...
      – Да, – согласилась она. – Как бы там ни было, мне хотелось сказать вам, что я сделаю все возможное, чтобы вас вызвали еще раз. – Лойс Вертенсон улыбнулась; ее карие глаза светились решимостью.
      – Благодарю вас, – снова сказал Рафф.

22

      В среду рано утром в доме Винса Коула зазвонил телефон. Винс в это время принимал душ. Трой вошла в ванную, когда он одевался.
      Вечно она так. В этом идиотском доме двери и окна всегда настежь. Полезно для здоровья, видите ли!
      – Звонил Эб. – Трой стояла на пороге босиком, в темно-синем халатике. «Была бы недурна, – подумал Винс, – если бы ее живот не занимал половину ванной».
      – Эб? – По выражению ее лица Винс понял: случилось что-то серьезное. – Насчет школы? – тревожно спросил он.
      – У Нины нервное расстройство, – сказала Трой. – Она в Нью-Йорке, в психиатрической больнице. Эб только что оттуда.
      А из школы ни слова. И Джошуа Хант тоже молчит. Если Рафф Блум провалил это дело...
      – Нервное расстройство? Да что там у них стряслось? – раздраженно спросил он.
      – Понятия не имею. Знаю только, что это случилось в понедельник вечером. Больше Эб ничего не сказал. Просил меня приехать.
      Винс обмотал вокруг бедер мохнатое полотенце. Ему было неловко под спокойным взглядом Трой. До чего ее разнесло! Брр, даже мурашки побежали.
      – Странная вещь, Винсент, – сказала Трой, когда они сели завтракать в старинной кухне, – мне почему-то не верится, что у Нины нервное расстройство. Она для этого слишком холодна, слишком уверена в себе. И с чего это вдруг?
      – Она вообще настоящий рефрижератор, – заявил Винс.
      – Бедный Эб. У него был такой убитый голос. – Не притронувшись к яичнице, она закурила. Вечно она так. Слава богу, его бронхит прошел. Еще один день такого домашнего ареста – и он совсем спятит.
      – Спроси его, не могу ли я чем-нибудь помочь. Завтра я уже пойду в контору, – сказал Винс, доедая яичницу.
      После завтрака он отправился в столовую, снял со стены портрет Ханны Трой и принялся реставрировать облупившуюся старую раму. Он любил такие занятия. Помогает убить время. Господи Иисусе, как надоело, как опостылело сидеть в этом логове!
      Вошла Трой, уже совсем одетая.
      – Пожалуйста, купи еще банку позолоты; тогда я сегодня кончу раму. – Он начал счищать наждачной бумагой растрескавшуюся позолоту.
      – Рама получится прямо роскошная. Только не возись с ней так много, милый. Тебе сейчас нужно побольше отдыхать.
      – Хочу к воскресенью кончить ее и высушить.
      – Ей-богу, Винсент, нашим гостям совершенно безразлично, будет старуха Ханна висеть на стене или нет.
      – Хочу к воскресенью закончить.
      – Сидение дома не улучшило твоего настроения, да милый? Ты колючий, как еж. Я чем-нибудь провинилась?
      – Конечно нет. Чем ты могла провиниться? – Провинилась не Трой, а Бланш Ормонд. Теперь его к ней силой не подтащить. Шуточка сказать, пропустил из-за нее заседание в Ньюхилле!
      Стоя перед ним, Трой перебирала содержимое своей сумочки. Все беременные женщины такие. Вечно возятся со всякими пустяками. К тому же Трой не способна посмотреть на себя со стороны. Абсолютно не способна. Порхает себе по дому, занимается общественными делами, носится с какими-то проектами, реформами, собирает подписи под петициями, пишет письма в газеты – словом, черт знает что. И воображает, что она соблазнительна как никогда. Какой уж там соблазн!
      – Когда придет Пьетро, – заговорила Трой, – попроси его сгрести листья с подъездной дорожки и подмести двор. Только, пожалуйста, будь полюбезнее.
      – Я с удовольствием попросил бы его побриться, – буркнул Винс.
      – Ох, Винсент, пожалуйста, не придирайся к бедняге. Ты даже не представляешь себе, как ему трудно живется. Поверь мне.
      – Но бриться время от времени он все-таки может. – Винс продолжал с остервенением зачищать раму. И какого дьявола Трой так носится с этим итальяшкой в грязных штанах и с грязными коричневыми ногами? Подумать только, на прошлой неделе он в белой куртке, как положено лакею, разносил вино перед обедом и вдруг уселся – наглец этакий! – и пустился в разговоры с гостями! Трой видит в нем представителя всех угнетенных и обездоленных крестьян старухи Италии, а он, наверно, самый прожженный негодяй в этом городишке. И к тому же пьянчуга.
      – Знаешь, Винсент, рядом с тобой даже мой папаша покажется закоренелым, воинствующим коммунистом.
      Винс застонал.
      – Послушай, Трой, я обожаю всех итальянцев, и всех евреев, и всех католиков, и всех арабов. Но все-таки он может побриться.
      – Ну ладно, миленький. – Трой наклонилась и поцеловала его в губы. Уже стоя в дверях, она вдруг вспомнила. – Да, Винсент, если до моего возвращения зайдет Пэт Милвин, отдай ей все передовицы и «Нью Рипаблик». Они на телефонном столике. – Она снова вернулась в столовую. – Мне так жаль, Винсент, что я не умею тебя развлечь. Тебе очень тошно дома, правда? – тихо сказала она.
      – Что за вздор, Трой! – Он старательно тер наждачной бумагой раму.
      – Знаю, что тошно.
      Он не ответил. Что тут ответишь?
      – Господи, я бы с радостью полезла в мясорубку или куда угодно, лишь бы снова стать тоненькой, как тростинка, и чтобы ты, как прежде, все время обнимал меня...
      – Да разве я хоть раз заикнулся... – угрюмо начал Винс.
      – Нет, дорогой, не заикался. Просто я...
      – Что – просто ты? – выдавил он из себя.
      – Нет, ничего. Мне действительно пора бежать. – Она снова поцеловала его и сделала несколько шагов к двери. – Ох, как я боюсь встречи с беднягой Эбом! Все это так ужасно. – Из передней она крикнула: – Постараюсь вернуться к ленчу.
      Входная дверь захлопнулась.
      Винс встал и прислонил портрет к боковой стенке камина. Вне себя от раздражения, он крепче стянул поясом полосатый халат и начал бродить по комнатам.
      Приходится поминутно напоминать себе, какой это почтенный, можно сказать – исторический дом. Иначе с ума сойдешь от всех этих закоулков, и ступенек, и сквозняков, и пыльных плинтусов, и скрипучих половиц. Достопримечательность, ничего не попишешь.
      Пэт Милвин.
      Может быть, она придет.
      Пэт Милвин.
      Он прошел в переднюю и посмотрел на телефонный столик, где Трой оставила для Пэт пачку газетных вырезок и журнал.
      На всякий случай он решил побриться. Поймал себя на том, что все время прислушивается, не шуршат ли шины на подъездной дорожке.
      А почему бы не позвонить ей? Почему не напомнить, что Трой оставила для нее всю эту ерунду? Почему не проявить учтивость?
      Милвины жили в нескольких минутах езды от них – вернее, не Милвины, а Пэт Милвин. Флойд, ее муж, почти все время был в разъездах.
      Они – потенциальные клиенты, это несомненно. Флойд Милвин получил недавно большое наследство и все лето только и говорил за коктейлями о своем земельном участке вблизи Стэмфорда. Участок был большой, и Флойд в компании со своими друзьями надумал построить там поселок в тридцать домов.
      Винс вспомнил первое появление Пэт в их доме. Как только они поселились в старой мельнице, она пришла к ним в белых перчатках с официальным визитом. Благосклонность Трой к Милвинам объяснялась вначале тем, что Флойд заведовал торговым отделом крупной фабрики резиновых изделий и среди прочих товаров продавал противозачаточные средства. Трой это забавляло. Но Милвины ужасно не любили говорить на эту тему.
      С точки зрения Винса, единственным недостатком Пэт было неумеренное обожание, с которым она относилась к Трой. Она восхищалась ею просто до глупости. Трой покровительствовала Пэт, приобщила ее к политике и общественной работе, внушила ей любовь к современному искусству и, как она выражалась, превратила неодушевленный предмет под названием Hausfrau в живую женщину.
      Естественно, Винсу было нелегко завязать с Пэт сколько-нибудь личные отношения. «А сложись обстоятельства иначе, – думал он, – это не представляло бы труда». Однажды он танцевал с ней на благотворительном вечере, устроенном тоунтонской Лигой женщин-избирательниц. Когда танцуешь с женщиной, сразу чувствуешь...
      Побрившись, он набрал номер телефона Милвинов.
      – Здравствуйте, Пэт, говорит Винсент. Считаю своим долгом доложить, что Трой оставила для вас кучу передовиц. Я боялся, что вы приедете, когда никого не будет.
      – Огромное спасибо, Винс, – сказала она. – Голос у вас гораздо лучше. Просто преобразился.
      – Как и его хозяин. – Затем небрежным тоном, чтобы она, при желании, могла превратить все в шутку: – Почему бы вам не приехать за ними сейчас? Пока преображенный человек еще сидит дома? Или вы заняты?
      – Какое там! Бездельничаю самым постыдным образом и ужасно хочу прочесть эти статьи. Хотя, конечно, я понимаю, что до Трой мне не дотянуться. Вы действительно не возражаете против того, чтобы я заехала?
      – Если вы не знали до сих пор, так знайте: никто не возражает против лишней встречи с Пэт Милвин. – Некоторое преувеличение, конечно, но ведь иначе она не приедет.