1
Рафферти Блум, рослый молодой человек в ослепительно яркой рубашке цвета спелого граната, шел по Хай-стрит в Нью-Хейвене, и в душе у него все улыбалось. Собственно говоря, радоваться было нечему, скорее наоборот. Но этот апрельский день, брызжущий зеленью, синевой и янтарем, пробудил в нем самые нелепые надежды. Славный денек, денек на славу!
Он держал в руке кисть винограда и, отправляя в рот одну за другой бледно-зеленые ягоды, смаковал сладкий, отдающий вином сок. Услышав бой часов на башне Харкнес-Тауэр, он замедлил шаги и не спеша побрел дальше, держась в тени вязов, приветливо поглядывая по сторонам и чувствуя нежность ко всем прохожим.
Сегодня его временная работа в архитектурном бюро пришла к концу, но это его не обескуражило: он был твердо уверен, что в день, исполненный такого страстного ожидания, ему непременно должно повезти. Чего же он ждет? Он знает чего.
Правда, чаще всего это случается с другими, но в такой день может случиться и с тобой. Вдруг тебе приносят желтый конверт, а в нем лежит телеграмма за подписью председателя жюри, который сообщает, что на конкурсе Национальной ассоциации американских инженеров-строителей твой проект удостоен первой премии.
Конечно, надеяться на это, доверять своему предчувствию было бы по меньшей мере безрассудно; человеку, который всю жизнь будет иметь дело с такими сугубо прозаическими вещами, как спрос и предложение, глубина слоя промерзания и рельеф местности, фанерные шаблоны и стальные балки, не пристало серьезно относиться к нелепым приметам и предчувствиям, навеянным этим необыкновенным весенним днем. Не пристало, несмотря на то, что, в сущности, он имеет право на подобное безрассудство: он унаследовал его от матери, Джулии Рафферти Блум, напичканной всевозможными страхами и суевериями...
Впрочем, дело тут совсем не в суеверии. Правильнее, точнее было бы назвать это томлением. Такие вот весенние дни созданы не для одиночек вроде него, а для влюбленных, и он понимал, что сегодня ему было бы мало даже желтой телеграммы: существует ведь еще и давнишняя мечта, настойчивые поиски, желание встретить, найти ту единственную девушку, без которой вся его жизнь, все стремления останутся незавершенными, как дом без крыши.
Только не нужно смешивать лихорадочную неудовлетворенность, которая так донимает его сейчас, с весенним волнением, столь обычным у молодых людей. Потому что он, Рафф, всегда был такой, почти всегда. Просто сегодня необыкновенный, прямо-таки пьянящий день, и всего чувства обострились, стали удивительно отчетливыми. То же самое было с ним в Сэгино, штат Мичиган, когда он, совсем еще мальчишкой, вдруг ощутил неодолимую потребность строить, участвовать в строительстве. Он стоял тогда на тротуаре и смотрел, как на соседнем участке возводят дом, вдыхал незабываемый сладкий аромат высушенной солнцем древесины, следил за неторопливыми, размеренными движениями плотников и за тонкими струйками опилок, брызжущими из-под ножовок, наблюдал за человеком в белом фартуке, который прибивал обшивку, вгоняя гвозди один за другим с такой точностью и стремительностью, какие встретишь разве что у музыкантов в оркестре...
И потом, из года в год, где бы он ни находился, в такие дни, как сегодня, его вновь охватывала томительная тревога. Да, где бы он ни находился: будь это двор архитектурного колледжа в Энн Арбор, или огромное бюро видного детройтского архитектора, в котором работала добрая сотня чертежников, или мрачный, грозящий гибелью лес под Ахеном в Германии весной 1944 года, или куда более уютная и милая его сердцу чертежная Эро Сааринена
, где он работал прошлым летом. И то же чувство он испытывал этой весной здесь, в Нью-Хейвене, поглядывая на улицу из готических окон Уэйр-Холла.
Теперь он шел по Хай-стрит, и чувство это владело им с особенной силой; отсюда и нелепая красная рубашка, которую он купил непонятно зачем, – разве что в виде дурацкой компенсации за потерю работы в местной архитектурной конторе, где ему платили два доллара в час; отсюда и безрассудная надежда получить первую премию на конкурсе проектов (четыре тысячи долларов – сумма, какой он отродясь не видывал и которая дала бы ему возможность выйти в люди) ; отсюда же и глупое, бесцельное блуждание под вязами, как будто он мог кого-то там встретить, отыскать.
Виноград на славу. Он принялся за вторую кисть.
Услыхав бой часов, он поглядел на зеленые цифры и стрелки, решил наверстать неразумно потраченное время и ускорил шаг. Проходя мимо каменной громады колледжа Джонатана Эдуардса (на миллион долларов серого песчаника с резными финтифлюшками), он невольно улыбнулся, вспомнив ходячее изречение:
«Врачи предают свои ошибки земле – архитекторы прикрывают их плющом».
Он уже свернул на дорожку, ведущую к Уэйр-Холлу, когда сзади раздался знакомый женский голос:
– Рафф?..
Он вернулся. Лиз Карр, в белом форменном платье медсестры, улыбаясь, глядела на его красную рубашку.
– Если бы не виноград, ни за что не узнала бы тебя, Рафф.
– Весна! – Чувство вины шевельнулось в нем. – Как живешь, Лиз?
– Мерзко. – Лиз верна себе: коротко и ясно. Она только что освободилась после дежурства в родильном отделении больницы.
По тротуару шел юный студент-старшекурсник: армейские штаны защитного цвета, грубые грязные башмаки, белая рубашка навыпуск, полосатый галстук, кургузый твидовый пиджачок; молокосос во все глаза смотрел на него и на Лиз, больше на Лиз.
Вот чего тебе не хватает, сынок! Только ни один уважающий себя член респектабельной студенческой корпорации не станет соперничать с местной знаменитостью. Придется тебе, дружок, потерпеть, пока не налетят сюда девушки из вассаровского колледжа... Лиз говорила (слишком оживленно):
– Сколько в конце концов можно корпеть над одним проектом? Ты что же, хочешь, чтобы я совсем зачахла? Он ответил совершенно искренне:
– Такая девушка, как ты, Лиз, никогда не зачахнет. Столько практикантов вокруг!
Но она схватила его за руку, и ее усталые голубые глаза блеснули.
– Я очень зла на тебя. Да ты и сам знаешь.
Конечно, он знал. Еще бы не знать: ведь даже на рождественских каникулах он ни разу не заглянул к ней, а просиживал дни и ночи над проектом на конкурс. И знал также, что теперь, встретившись с ней лицом к лицу, ни за что на свете не сможет обидеть ее и сказать: "Послушай, Лиз, прелестная, стройная, угловатая девочка, в зимнюю ночь ты лакомый кусочек, но в такой день, как сегодня, мне нужно совсем другое".
Он снова посмотрел на нее. Променять свои надежды на Лиз Карр? Может быть, это все, что ему нужно сегодня?
Он бросил взгляд направо, по направлению к Уэйр-Холлу.
Перестань дурить, пойди с Лиз. Весна существует для любовников – даже если нет любви, даже если они принимают за любовь простое зимнее приключение. Иди же! А потом вернешься в Уэйр-Холл. Вдруг там лежит долгожданная телеграмма, желтый конверт, на конверте – твое имя, а внутри сухое извещение: "Национальная ассоциация американских инженеров-строителей считает приятным долгом сообщить вам, что жюри конкурса присудило... "
Озноб. Это действует весенний наркотик. Апрель коварен, как морфий, от него пьянеешь. Почему бы молодому архитектору и не удостоиться этой чести и четырех тысяч в придачу для начала?
Взять ее за руку? Провести с ней еще одну ночь?.. Нет! Это было бы непорядочно. Они расстались.
Подходя к арке Уэйр-Холла, Рафф вдруг почувствовал, что радость и надежда куда-то испарились: этот день обманул его. Сбылось ли хоть что-нибудь из того, о чем он мечтал? Что он получил? Ничего.
Если бы в этот момент на Раффа Блума посмотрел человек посторонний, он не заметил бы, что радостная надежда покинула Раффа, а на смену ей пришли тяжкие сомнения. Рослые люди обычно не любят возбуждать любопытство и сочувствие окружающих. Рафф был высок, но не массивен, не грузен, а строен и гибок; у него были полные, чуть улыбающиеся губы и блестящие темно-синие глаза, а в черных как смоль волосах, приглядевшись повнимательнее, можно было заметить несколько седых нитей. Все это придавало ему сходство с матерью, Джулией Рафферти Блум, какой она была когда-то. Все. За исключением носа, в детстве мило вздернутого, а теперь слегка сплющенного у переносицы – след безобразной школьной драки, разыгравшейся много лет назад. А телосложение и характер – жизнерадостный и в то же время меланхолический – он унаследовал от отца, Морриса Блума.
Внутреннее напряжение все росло, – что ж, он сам виноват: решил, что в этот день ему непременно повезет (как решила бы, конечно, его мать), а теперь со страхом ожидает разочарования. И тут он вспомнил отца.
Да, его отец, Моррис Блум, был настоящим архитектором людских сердец. Вот бы достичь радостной умиротворенности Морриса! В чем была его сила? Неужели в Мясоторговой компании Блума в Сэгино, Мичиган? Такой благородный человек и такое неблагородное занятие!
А он, Рафф, так легко поддается панике, так часто преувеличивает препятствия, и опасности, и житейские неурядицы. Он искренне стремится узнать, испытать это все, но никак не может отделаться от сознания своей уязвимости. Неужели ему так и не удастся найти место в жизни?
А может, все дело в том, что он – полукровка?
Но разве ему было бы легче, родись он настоящим, стопроцентным ирландцем? Или стопроцентным евреем?
К чертям все это! Стопроцентно цельных и уверенных в себе людей не существует. Оглянись-ка вокруг, посмотри на любого архитектора, оканчивающего курс этим летом. Возьми хотя бы тех, кого ты хорошо знаешь: Эбби Остина и Винса Коула. Оба, как и ты, барахтаются в этой трясине, каждый по-своему; оба, как и ты, не раз падали духом и совсем как ты изобретали способы удерживаться на. поверхности и побеждать свои слабости...
Уэйр-Холл стоял в стороне, футах в пятидесяти от тротуара. Рафф дошел до конца мощеной дорожки и очутился перед входом в здание. Тут он улыбнулся, как улыбался всякий раз, глядя на потемневшую деревянную табличку с надписью, в которую какой-то досужий шутник вставил лишнюю букву. Получилось – Уэйр-д-Холл, Замок Судьбы. Вполне точное определение, с которым согласится любой профессор, даже самый строгий. Уэйр-Холл возвышался перед Раффом, как грозная твердыня с башней в стиле Тюдоров, с зубчатыми стенами и мрачными готическими окнами, глубоко скрытыми в толстой, неприступной каменной кладке.
Несколько каменных ступеней, ведущих к дверям канцелярии декана архитектурного факультета Мэтью Пирса. Быть может, за этими дверями, в приемной, на заваленном бумагами столе секретарши приютилась телеграмма, адресованная ему. Или телеграмма кому-нибудь другому. Или вообще никаких телеграмм. Он отлично понимал, что премия может достаться любому талантливому парню из Гарварда или М. Т. И. – Массачусетского технологического института, – или Мичиганского университета в Энн Арбор. Впрочем, эта трепка нервов ненадолго: день-два – и все выяснится. А сейчас у него есть вполне веское, хотя и не совсем приятное основание для прихода сюда. Дело в том, что здесь было своего рода информационное бюро для студентов, ищущих работу.
Он вошел в приемную. В этой комнате с высоким потолком сидел за письменным столом его друг, друг всех студентов-архитекторов, Нэнси Бил. Мисс Нэнси Бил, которой следовало бы блистать в Балтиморе, а не сидеть тут добровольной нянькой сотни желторотых архитекторов.
– Нэнси! – Рафф медленно подошел к столу. – Моя работа кончилась сегодня утром. Может, вы случайно слышали... – Он умолк, как бы споткнувшись о безмятежное выражение ее лица. Итак, телеграммы нет, это ясно. Должно быть, он просто спятил.
Она повернулась на своем низком, вращающемся стуле, наклонилась над столом и черкнула что-то в блокноте.
– Неужели он выставил вас, этот ваш, как его?.. – Мягкий, чуть-чуть протяжный мерилендский акцент.
Рафф молча кивнул, и она сказала:
– Экое безобразие, Рафф, ну просто неслыханное безобразие!
Он задумчиво смотрел на разбросанные по столу бумаги, среди которых не было телеграммы. Черт бы их побрал, все эти весенние приметы, предчувствия и предзнаменования! Вслух же он сказал:
– Ну, все-таки у меня было три спокойных месяца.
Да, три месяца скромного благополучия за то, что он отдавал напрокат не мозги – какое там! – а всего только свой карандаш; сидел, вычерчивая дурацкие стандартные коттеджи с панорамными окнами для поселка под названием Садвилл, который он тут же перекрестил в Гадвилл.
Работая в течение этих трех месяцев внештатным чертежником, он зарабатывал достаточно, чтобы сводить концы с концами и, кроме того, оплачивать пребывание Джулии Рафферти Блум там, в Мичигане, в уродливом каркасном доме, который некогда служил резиденцией какому-то преуспевающему лесопромышленнику, а теперь, выкрашенный в белую и зеленую краски, стал гордо именоваться "Частной больницей и санаторием "Сосны"". Рафф поднял глаза на Нэнси и повторил:
– Может, у вас есть на примете какая-нибудь работа? Приветливая, сочувственная улыбка Нэнси:
– Абсолютно ничего, мой милый. Если только не считать... постойте, где же это... – Она порылась в бумагах. – Я что-то не в своей тарелке сегодня. – Кивок на дверь кабинета. – В такой день просто грешно сидеть взаперти...
– Да, – сказал он.
Как видно, Нэнси Бил тоже было не по себе. Он посмотрел на нее, на очертания ее груди под клетчатым золотисто-коричневым платьем. Тридцатисемилетняя Нэнси Бил всегда была такая нарядная, такая подтянутая, как будто ожидала, что ее необъяснимое, незаслуженно затянувшееся девичество вот-вот окончится. Нэнси Бил с ее нежным овалом лица и густыми каштановыми волосами, гладко зачесанными назад и кокетливо стянутыми на затылке лентой, была достойна любви. Он вспомнил Лиз, которая спит сейчас в своей желтой комнатке на Парк-стрит. Только Нэнси будет все ждать и ждать – Рафф знал это, – ждать и жить так же, как жила до сих пор, и так же заботиться о каждом студенте своего факультета, и принимать так же близко к сердцу каждую его неприятность и каждую радость, и будет так же стараться задобрить и смягчить то и дело сменяющееся факультетское начальство.
– Постойте-ка, я подумаю... – Она рассеянно смотрела в окно, за которым сияла весна, а затем повернулась к Раффу: – Как же это я забыла... На прошлой неделе мистер Эймз из фирмы "Скотт и Эймз" искал чертежника. Попробуем спросить его...
Она начала звонить по телефону.
Рафф ждал. Пройдет июнь, и все изменится. Никто уже не станет хвататься ради него за телефонную трубку. Он прислушивался к ее разговору с Эймзом.
– Они ждут вас завтра, – сообщила Нэнси. – Начинают проектировать новую больницу на Уитни-стрит и просили передать, чтобы вы пришли завтра в девять. Вот. Вы устроены.
– Вы славная девушка, Нэнси, девушка на славу! – благодарно воскликнул Рафф. Повинуясь внезапному импульсу, он нагнулся, обнял ее и приподнял с кресла. – Послушайте, Нэнси, давайте удерем отсюда! Пойдем куда-нибудь кормить голубей, или...
– Рафф! Отпустите меня сейчас же, слышите!..
Ничего, пусть попищит. Он продолжал крепко держать ее, как она ни протестовала, как ни извивалась.
– Мисс Бил, не соблаговолите ли вы... – раздался негромкий голос, принадлежащий, несомненно, Мэтью Пирсу, который вдруг появился в дверях своего кабинета.
Растерявшийся Рафф тихонько опустил Нэнси Бил на пол. Нет, положительно, сегодня какой-то проклятый, на редкость бестолковый день!
– Мистер Пирс!.. – Мгновенно оправившись, Нэнси стала между Раффом и новым деканом архитектурного факультета. – Пожалуйста, не сердитесь, мистер Пирс. Понимаете ли, Рафф родом из Сэгино... – Ее смех рассыпался серебристыми колокольчиками.
Мэтью Пирс, у которого всегда был строгий и занятой вид, буркнул:
– А, Блум!.. – кивнул, нахмурился и скрылся в своем святилище.
Рафф выскочил из приемной как ошпаренный; то была его первая встреча с Пирсом после того февральского дня, когда этот выдающийся архитектор стал деканом и обратился к студентам с приветственной речью, в которой он детально изложил программу архитектурного факультета, а также свои соображения об основных тенденциях в архитектуре послевоенного периода, и закончил советом, заимствованным из Ипполита Тэна
: "Пусть умы и сердца ваши будут полны мыслями и чувствами вашей эпохи, – тогда вашей работе будет сопутствовать удача".
Ну, на сей раз Пирс запомнит его: Блум (отметим его в списке черной птичкой) – несолидный, невоспитанный, развязный, непочтительный, ненадежный малый.
Крупная нью-йоркская проектная фирма "Пирс и Пендер" ни за что не согласилась бы – будьте уверены! – включить этого неотесанного субъекта, Рафферти Блума, в число своих служащих.
Великолепный денек!
Рафф поднялся по выщербленным ступеням на второй этаж, потом на третий и прошел в диванную – мрачную комнату в башне; вся ее обстановка состояла из двух обшарпанных диванов, батареи пустых бутылок из-под кока-колы и нескольких переполненных окурками пепельниц; тем не менее это был на редкость удобный приют отдохновения, когда приходилось просиживать ночи напролет над срочной работой. Далее, через чертежный зал третьего этажа, уставленный рядами дубовых чертежных столов, утопающих в стальных зарослях причудливо изогнутых люминесцентных ламп, вдоль стены, обильно изукрашенной подписями и бесчисленными образцами студенческого юмора, изложенными в сомнительного достоинства стихах, а потом мимо настенного телефона и, наконец, по спиральной лестнице Рафф добрался до дипкомнаты, то есть комнаты дипломантов, где выпускники, преисполненные сознания своего превосходства, трудились над дипломными проектами под сенью плаката с безапелляционной надписью: "Гони проект! "
В этой комнате, как и в чертежном зале, замызганные серые простенки между глубоко врезанными готическими окнами были покрыты всевозможными изречениями:
Не можешь спрятать – выставляй напоказ!
Не делай ничего, пока не припрет!
Экие олухи у нас на третьем курсе!
Дуры – так же, как красотки,
Нам нужны, чтоб не грустить:
Будем мы любить красоток –
Дуры будут нас любить!
Дерзай! Рискуй! Твори!
Рафф задержался на пороге этой огромной серой комнаты, обычно пыльной и захламленной, а сейчас даже уютной благодаря ослепительным приветливым лучам весеннего солнца, льющимся сквозь узкие, средневековые щели, гордо именуемые окнами.
Это его курс. Двадцать два юноши и одна девушка. Обычная картина: ребята в армейских штанах защитного цвета и белых рубашках-распашонках склонились над досками и усердно чертят; рейсшины и угольники мягко, с глухим шорохом скользят по листам кальки; табачный дым клубится вокруг сияющих трубок люминесцентных ламп, и все так поглощены своей работой в этом мире бездушных геометрических фигур, что совсем забыли о куда более приятных, мягких, человеческих образах, которыми полон мир за пределами угрюмых крепостных стен Уэйр-д-Холла, Замка Судьбы.
Глядя на них, Рафф вдруг снова ощутил беспокойство и понял, что теперь ему уже никак не отмахнуться от мрачных мыслей об исходе конкурса; он снова начал ломать себе голову над тем, попадет ли он в число тех немногих избранников, чьи проекты смогут покорить чувствительные – или, наоборот, сухие и педантичные – сердца экспертов, заседающих сейчас в Нью-Йорке.
Лотерея...
Всем, кто сидел в этой комнате, были отлично известны неутешительные данные статистики: лишь небольшая горсточка из числа оканчивающих, быть может – всего шесть или семь человек, действительно станут архитекторами. Шесть или семь из двадцати трех!
Стоя на пороге, Рафф жадно впитывал все, что происходило вокруг, словно это могло вдохнуть в него силу и уверенность: и Величественные звуки Седьмой симфонии Бетховена, доносившиеся с южного конца комнаты, где стоял старенький, отнюдь не величественный патефон Неда Томсона, и дикие завывания трубача Гилспая, раздававшиеся на северном ее конце, и жужжание машинки для заточки карандашей, и чирканье спичек, и чье-то бесстыдно-фальшивое насвистывание, и, наконец, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь клубы табачного дыма... Пять, или шесть, или семь человек из целого курса – из двадцати трех.
О себе говорить не стоит. А кто из остальных? Эббот (Эбби) Остин – раз. Эбби будет среди избранных. И заслуженно. Эбби такой методичный, такой сдержанный, он-то уж обязательно должен пробиться.
Затем Винс Коул (сегодня его нет). Винс тоже пробьется; у него есть не только энергия и честолюбие, но и способности. Сейчас он в Ист-Хейвене, где по его чертежам строится коттедж. Винс уже зарабатывает полторы тысячи в год, хотя еще и не имеет диплома. Он берет дешевле, чем дипломированные архитекторы, и находятся клиенты, которые охотно прибегают к его услугам.
Потом Бинк Нетлтон, сидящий в среднем ряду, похожий на херувима или сказочного эльфа, – предводитель озорников и ветеран Окинавы
Бинк, конечно, тоже справится, несмотря на вечные семейные и учебные неурядицы. Да, Бинк с его мальчишескими выходками, со всеми этими фейерверками, которые он устраивает, чтобы отвлечься от стычек с женой, рвущейся на родину, в Хантсвилл, штат Алабама, – Бинк добьется своего.
Еще Джеймс Ву Лум, усердный, способный и спокойный; он вернется в Сан-Франциско, спокойно вступит в соревнование со своими конкурентами с Запада и одолеет их.
Бетти Лоример с блестящим, словно промасленным, лицом – вот она сидит за последней доской в северном конце комнаты – тоже попытается пробиться. Единственная девушка на курсе; она будет избегать брака и материнства, но если ей это и не удастся, она все равно не отступит и, возможно, достигнет успеха.
И еще Питер Новальский, польский эмигрант, которому дали прозвище Психальский, потому что, по уши влюбившись в Америку, он интересовался не столько современной архитектурой, сколько воссозданием прошлого этой страны; Питер Новальский, которого полюбила девушка-американка, и полюбила так, что порвала из-за него со своей семьей в Филадельфии, отказалась от наследства и поступила на работу в ньюхейвенский универсальный магазин, ожидая, пока ее Пит защитит свой дипломный проект. Питер Новальский добьется своего.
А остальные? Ну, о Неде Томсоне нечего и говорить: его шумное бахвальство – это просто вопль отчаяния романтичного, но безнадежно бездарного человека.
И прочие, вернувшиеся с войны, обремененные женами и детишками, способные, но уже понимающие, что в Храме Архитектуры для них нет места. Они примирились с этим и готовы покориться своей тяжкой участи – стать в ряды огромной безликой армии квалифицированных чертежников, обслуживающих крупные проектные фирмы.
Форменная лотерея.
Взять даже профессуру, в особенности приезжих лекторов: все это известные архитекторы, которые являются сюда ежегодно, чтобы прочесть несколько лекций. Конечно, они делают это не только из интереса к молодежи; вероятно, их привлекает спокойная академическая атмосфера; а может быть, это для них просто единственная возможность вырваться из отупляющей рутины, которая нередко засасывает человека, занимающегося архитектурной практикой.
Или, к примеру, он сам – Рафферти Блум.
Нет, только не сегодня, не в такой восхитительный и нелепый день!
Он перешагнул порог. Бетховен было умолк, но пластинку перевернули, и он загремел вновь. Диззи Гиллеспи уступил место блюзам Дюка Эллингтона; бездарные свистуны продолжали свистеть кто во что горазд; остальные разговаривали, вздыхали. Не обошлось и без обычного происшествия: сухой щелчок сломавшегося карандаша, внезапная тишина – и чей-то яростный вопль: "А, черт! ".
Рафф пробирался между рядами видавших виды чертежных досок к своему месту в оконной нише, в дальнем конце комнаты. Как же это он не сообразил, что такая рубашка не пройдет незамеченной?
– У-у-у-у-у-у!!! – Это, конечно, Бинк Нетлтон. – Ух, вот так рубашка! Ах, папочка, пусти меня на танцы! – На круглой физиономии Бинка появилась дьявольская усмешка.
– Эта восхитительная рубашка – моя ода весне! – напыщенно изрек Рафф. – Понятно тебе, ты, толстокожий сукин сын?
Он погладил ткань: слов нет, по йельским понятиям эта рубашка здорово выпадает из общего стиля; уж очень она не вяжется со старыми армейскими штанами и удобными грязно-белыми башмаками из оленьей кожи.
Рафф продолжал пробираться к своему месту. Никто никогда не обращал внимания на выходки Бинка, если только его проклятые самодельные ракеты не попадали вам в физиономию, а пущенный в окно бейсбольный мяч (тоже самодельный) не пролетал с адским жужжанием перед вашим носом.
Раффу вспомнилось, как в прошлом году он впервые встретился с Бинком здесь же, этажом ниже, и как Бинк с подкупающей непосредственностью сказал ему, когда они подружились:
– Черт возьми, парень, до того, как я попал сюда, на север, я и понятия не имел, что это за штука такая – еврей. А уж о дружбе с евреем и речи быть не могло. Только ты, дубина кривоносая, не задавайся! Ты ведь еврей только наполовину.
Длинный путь пришлось пройти Раффу (а может, это весь мир прошел такой длинный путь?) с тех незапамятных времен, когда в начальной школе его то и дело обзывали ирландским отродьем или еврейским отродьем; к тому же Рафф проявлял способности к рисованию, и недальновидный учитель вывесил все его наброски карандашом и пастелью в коридоре первого этажа; в результате Рафф стал мишенью для издевательства Фрэнка Лексли, прозвавшего его девчонкой. Все это кончилось генеральным сражением во время большой перемены, когда Лекс загнал его в угол школьного двора, прижал к стволу старого дуба и заорал: "А ну, девчонка, покажи-ка нам свою штучку! "
Он сделал выпад, чтобы раззадорить Раффа, а остальные ребята смеялись и в то же время трусили, и в конце концов, доведенный до белого каления, Рафф Блум, не помня себя от стыда, страха и гнева, бешено налетел на Лекса, а Лекс, который как раз этого и добивался, встретил атакующего таким ударом по носу, что расшиб себе суставы.
– Эй, Рафф, – донесся с другого конца комнаты тягучий алабамский говор Бинка Нетлтона. – Нечего дурака валять! Это самая настоящая красная рубашка. – А потом тоненьким фальцетом: – Нет, пожалуй, гвоздично-пунцовая... или, может быть, нежно-гиацинтовая?
Рафф рассмеялся и снова погладил рубашку:
– Это высший шик, бордельно-красный цвет.
Бетти Лоример поглядела на него и выпустила струю табачного дыма.
– Послушайте, – сказала она, – нельзя ли полегче? Тут, кажется, присутствуют мужчины!
Пройдя мимо чертежной доски Винса Коула, Рафф наконец остановился у своей доски, снял пиджак и повесил его на крючок, привинченный к стене.
За соседней доской, сидя на высоком табурете, работал Эбби Остин: тонкая прямая фигура, безукоризненно белая рубашка, узенький галстук-бабочка с горизонтальными полосками, изящные, ослепительно-чистые руки, узкое вытянутое лицо, аккуратно приглаженные, короткие светлые волосы.
– А, Рафф! – мягкий глуховатый голос с мягкой, несомненно бостонской интонацией.
Рафф подошел, поздоровался, кинул беглый взгляд на чертеж Эбби и оглянулся, не находя в себе решимости погрузиться в работу: ему хотелось как-нибудь сохранить то особенное настроение, в котором он начал этот день.
– Знаете что, – сказал он, – я никак не пойму, почему никто не возьмет темой дипломного проекта публичный дом? Дайте мне два цента, – он критически посмотрел на свою доску с небрежными эскизами будущего проекта, – всего два цента, и я сотру все это и начну сначала. Запроектирую хороший современный дом терпимости.
Все так и полегли от смеха. Рафф сам не выдержал и улыбнулся:
– Слава богу, вы хоть пробудились к жизни! – Он замолчал, с удовольствием обмозговывая свою неожиданную и не слишком разумную идею. – А почему все-таки никто не объявит общенационального конкурса на лучший проект публичного дома?
– Я готов лечь костьми за столь благородное дело, – сказал Бинк Нетлтон.
– Все равно первый приз достанется Фрэнку Ллойду Райту
, – заметил Нед Томсон.
– Возможно, – согласился Рафф. – Вы только представьте себе описание на трех страницах в "Аркитекчерел форум": "Загородный бордель по проекту арх. Райта".
Раздался взрыв хохота, и Рафф заметил принужденную улыбку Эбби Остина, которому так хотелось быть заодно со всеми и доказать Раффу (а вместе с тем и самому себе), что он уже изгнал из себя бесов бостонского пуританизма.
– Ну-ка, Эбби, скажи, как бы ты решил такую увлекательную задачу? – не удержался Рафф.
Эбби чуть-чуть порозовел, потрогал кончиком пальца свой тонкий, с небольшой горбинкой нос и промямлил:
– Ну-у что ж... я с удовольствием попробовал бы, с удовольствием.
– Да, но как именно? – допытывался Рафф, с наслаждением смакуя невероятную картину: Эбби Остин перед лицом столь игривой проблемы. – Ты ведь поклонник Миса ван дер Роэ
, тебе подавай строгость стиля, и чистоту линий, и чтобы кругом было сплошное стекло! А как ты втиснешь все это в такой, с позволения сказать, проект?
Бинк Нетлтон и еще кое-кто из студентов подошли ближе. Остальные тоже бросили работу, и Рафф понял, что ему, по-видимому, удалось пробудить в них какой-то весенний задор или озорство – неважно, как это назвать.
– Ну что ж... я... – робко начал Эбби Остин, чувствуя себя весьма неуверенно под пристальными взглядами товарищей. Для бедняги Эбби все это было слишком уж нескромно. Рафф сжалился и пришел ему на помощь:
